Джон Сёрль:
Сознание, мозг и наука

Предисловие редактора-переводчика

Вот уже три десятилетия имя Джона Сёрля известно философскому миру. Джон Сёрль родился в 1932 году в Денвере, штат Колорадо, США, высшее образование получил в университетах Висконсина и Оксфорда. С 1959 года он является профессором философии Калифорнийского университета в г. Беркли. Известность американскому философу принесла его первая книга «Речевые акты» (1969), за которой последовали «Выражение и значение» (1979) и «Интенциональность» (1983). Русскому читателю лишь недавно стали доступны небольшие публикации Сёрля, посвящённые специальным проблемам философии языка ¹. Таким образом «Сознание, мозг и наука» — первая книга американского автора, которая публикуется в России.

Джон Сёрль — один из наиболее самобытных современных представителей аналитической традиции в западной философии, представленной такими выдающимися именами, как Б. Рассел, Дж. Мур, Л. Витгенштейн, А. Айер, Р. Карнап, Г. Райл. Особенно широкое распространение метода философского анализа в последние годы, его выход за пределы англо-саксонского философского мира и популярность в иных регионах объясняются тем, что многие философы (и не только аналитики, но и, скажем, герменевтики или феноменологи) видят в анализе современный стиль мышления, характеризующийся особым вниманием к строгости аргументации, точности, избирающий и качестве своего предмета структуру философского рассуждения, его языковые средства.

Отечественному читателю прежних лет, знакомившемуся с «критикой буржуазной философии» по учебникам, в отношении аналитической философии повезло, пожалуй, меньше всего, Единственное исключение в этом плане составляют отдельные издания конца 1950-х — начала 1960-х годов, а также публикации текстов философов и методологов науки (которых трудно безоговорочно отнести к аналитической традиции) в 1970-е годы. До середины 1980-х годов в нашей литературе почти не использовался термин «аналитическая философия». Эталоном неопозитивизма считалась ранняя доктрина логического позитивизма Венского кружка с её экстремистской «антиметафизической» программой разрыва с традиционной философской проблематикой. Как известно, аналитическая философия давно размежевалась с таким «уклоном», восстановив свою связь с историей и мировым философским процессом. Более того, именно аналитическая философия из всех направлений современной западной философии в наибольшей степени сохраняет преемственность по отношению к классическому наследию, ассимилировав его главные проблемы. Об этом свидетельствует и публикуемый текст Сёрля, в котором рассмотрены едва ли не все «вечные» философские вопросы. Конечно, терминология, в которой формулируются и решаются эти вопросы, существенно иная, чем в философии классической.

Незнание аналитической философии, думается, обеднило ситуацию, сложившуюся в отечественной философии самых последних лет. Освободившись от идеологического контроля и догматических пут, она приобрела одностороннюю экзистенциально-антропологическую направленность. Разу- меется, значительная часть работ философов-аналитиков трудна для понимания, требует специальной логико-лингвистической подготовки, знания некоторых конкретных наук. Тем не менее ведущие аналитики за рубежом ищут всё более широкую аудиторию, стремясь придать своим идеям общемировоззренческое звучание. Аналитическая философия сегодня уже не делается в «башне из слоновой кости», она перестаёт быть академической «забавой». И Рейтовские лекции Джона Сёрля — хороший тому пример. Кстати, его знаменитый предшественник Бертран Рассел, открывший эту серию в 1948 году, сам был замечательным популяризатором «строгой» философии. По стилю изложения и широкому охвату фундаментальных вопросов книга Сёрля сопоставима с работой Рассела «Проблемы философии» (1912), которую до сих пор многие считают лучшим современным введением в философию ².

Что касается собственно теоретического содержания концепции Сёрля, то оно ближе не линии Рассела, а линии позднего Витгенштейна. Прямой его предшественник и учитель — английский философ Джон Остин (1911–1960), создавший теорию «речевых актов». Данная теория явилась развитием концепции Витгенштейна о «языковых играх» как целостных системах лингвистических и нелингвистических действий человека. Теория «речевых актов» нашла ряд приложений и вне сферы философии — в лингвистической прагматике.

Основной заслугой Сёрля является сближение понятия «речевой акт» с понятием «интенциональность», которое рассматривается как фундаментальное свойство психической репрезентации. Им, в частности, разработан формальный аппарат так называемой иллокутивной логики, придающий концептуальную строгость теории Остина. Не следует путать теорию интенциональности, которая разрабатывается в рамках аналитической философии, и теорию интенциональности, принадлежащую феноменологии. Их роднит лишь самое общее понимание смысла данного термина. Для Сёрля интенциональны такие ментальные состояния, как убеждения (верования), страхи, радости, надежды, желания, фантазии и прочее. Интенциональности присущ и своеобразный каузальный аспект. Долингвистическое, биологическое в своей основе свойство интенциональности, согласно Сёрлю, получает реализацию в «языке-действии», что позволяет исследовать её, не прибегая к таинственной «идеации» и трансценденталистской терминологии. Таким образом, Сёрль выступает против отождествления интенциональности с сознанием, и уж тем более с «чистым сознанием» Гуссерля.

Конечно, указание на биологические корни интенциональности может вызвать подозрение в односторонней физикалистской ориентации Сёрля, в его симпатиях к различным «научно-материалистическим» теориям тождества психического и телесного (нейрофизиологического), столь популярным сегодня на Западе. Однако уже первые главы Рейтовских лекций не оставляют сомнения в более глубокой, философской постановке и решении им психофизической проблемы о том, что Сёрлю не свойственны сциентистские настроения, зачарованность новыми достижениями научно-технической мысли, свидетельствуют его критические рассуждения о когнитивизме, а также мысленный эксперимент («китайская комната»), указывающий пределы возможностей концепции «сильного искусственного интеллекта». Сёрль, как и его коллеги по Университету в Беркли Хьюберт и Стюарт Дрейфус ³, не устаёт доказывать невозможность отождествления психики (в том числе сознания) и алгоритмизированной компьютерной программы, подчёркивая содержательно-семантический характер первой и формально-синтаксический характер второй.

Трезвый, реалистический подход к модным «вычислительным» моделям психики выделяет Сёрля среди многих его коллег ⁴.

Внимание читателя несомненно привлекут и изложенные в последних главах книги мысли Сёрля о специфике социального знания в сопоставлении со знанием естественнонаучным, о характере социальных законов, а также о свободе и детерминизме. Материал четвёртой главы книги относится к пока ещё малоизвестной в России дисциплине — аналитической «философии действия» и поэтому, можно надеяться, вызовет особый интерес.

Александр Феодосиевич Грязнов, 1993. ⁵.

Предисловие автора

Приглашение прочитать Рейтовские лекции 1984 года было для меня огромной честью. Бертран Рассел начал всю эту серию в 1948 году и оставался единственным философом, участвовавшим в работе над Рейтовскими лекциями по радио.

Но это не просто честь, но и личный вызов. В идеале лекций должно быть шесть, каждая продолжительностью в полчаса, лекция должна иметь самостоятельное значение и в то же время оставаться частью единого курса, основывающегося на уже проделанной исследовательской работе лектора и в то же время содержащего новый оригинальный материал. И наконец (самое, вероятно, трудное условие), лекции должны быть понятны аудитории, пусть даже заинтересованной и живой, но в большинстве своём не знакомой ни с предметом, ни с терминологией, ни со специалистами в данной области знания. Не думаю, что все эти цели достижимы, но во всяком случае я старался выполнить поставленные условия. Одним из главных моих мотивов было также убеждение в том, что результаты и методы современной аналитической философии доступны самому широкому кругу людей.

В книжной версии этих лекций я намеревался расширить главы и ответить на всевозможные возражения со стороны моих придирчивых собратьев-философов, не говоря уже о замечаниях коллег по когнитивной науке, искусственному интеллекту и некоторым другим областям. Короче говоря, лекции ждала участь превращения в обычную книгу со сносками и так далее. В конце концов я отказался от этого плана, потому что он повредил бы тому, что является привлекательной стороной Рейтовской серии, а именно её доступности. Нижеследующие главы, в сущности, повторяют названные лекции. Некоторые из них немного расширены, однако я старался сохранить стиль, тон и неформальный характер моих бесед на радио.

Главная тема лекций — место человеческих существ во Вселенной. В частности, в них затрагивается вопрос о совместимости традиционного менталистского представления человека о самом себе с явно противоречащим ему представлением о Вселенной как о чисто физической системе, или как о множестве взаимодействующих физических систем. Каждая глава является ответом на конкретные вопросы: каково отношение между сознанием и мозгом? может ли у компьютеров быть сознание по той единственной причине, что у них правильные программы с правильными результатами на входе и выходе? насколько правдоподобна модель сознания, представляющая его как компьютерную программу? какова структура человеческого действия? каков статус социальных наук? каким образом, если это вообще достижимо, можно примирить убеждение в существовании свободной воли с представлением о Вселенной как о физической системе, или как о множестве взаимодействующих физических систем?

В ходе работы над лекциями наметились и некоторые другие важные темы, о которых мне хотелось бы сказать. Надеюсь, что это поможет читателю лучше понять последующее.

Первая из этих тем — скудость наших знаний о деятельности человеческого мозга, — скудость, предопределяющая некоторые теоретические претензии. Как писал в 1978 году нейрофизиолог Дэвид Хьюбел, «наши знания о мозге примитивны. В то время как функции некоторых его областей нам известны, имеются другие, размером с кулак, о которых мы знаем столько же, сколько знали о сердце до того, как поняли, что оно качает кровь». И в самом деле, если взять полдюжины учебников о мозге и поискать там ответы на возникающие вопросы, то в результате мы скорее всего испытаем разочарование. Какова нейрофизиология сознания? Почему мы нуждаемся во сне? Почему алкоголь делает нас пьяными? Как именно воспоминания хранятся в мозге? Мы просто не знаем, как ответить на любой из этих фундаментальных вопросов. В основе многих утверждений лежит незнание. Многие заявления о работе мозга, которые мы встречаем в различных дисциплинах — от фрейдовской психологии до исследований по искусственному интеллекту, кажутся правдоподобными вследствие того, что наше знание просто изобилует пробелами.

С точки зрения традиционного подхода, рассматривающего нейрон в качестве фундаментальной функциональной единицы, всё разнообразие данных, которые получает мозг, — фотоны, ударяющиеся о сетчатку, звуковые волны, достигающие барабанной перепонки, воздействие на кожу, которое активирует нервные окончания, реагирующие на давление, жару, холод, боль и так далее, — все эти данные, имеющиеся на входе (inputs), преобразуются в то или иное нейронное возбуждение. Степени возбуждения нейронов в нейронных сетях и локальных состояниях мозга и порождают нашу ментальную жизнь во всём её разнообразии. Запах роз, синева неба, вкус лука, мысль о математической формуле, — все это порождается нейронным возбуждением в сетях и соответствует различным локальным состояниям мозга.

Но что это за нейронные сети и локальные состояния, которыми объясняют нашу ментальную жизнь? Никто этого точно не знает, но есть данные, что определённые области мозга специализируются на определённых видах опыта. Одна часть коры головного мозга выполняет особую роль в зрительном восприятии, другая — в слуховом и так далее. Представим себе, что слуховые стимулы поступают в зрительную часть коры, а зрительные — в слуховую. Что из этого получится? Насколько мне известно, никто не ставил такого эксперимента, но разумно было бы предположить, что слуховой стимул будет «увиден», то есть вызовет зрительные ощущения (experiences), а зрительный будет «услышан», то есть вызовет слуховые ощущения, и всё это произойдёт в силу специфических, хотя во многом и неизвестных, свойств (features) зрительной и слуховой частей коры. Эта гипотеза носит спекулятивный характер, однако давайте задумаемся, почему удар в глаз вызывает визуальную вспышку («искры из глаз»), — ведь никакого оптического стимула здесь нет.

Вторая тема — въевшееся в нас неприятие подхода к сознанию как к обычному биологическому феномену. Это возвращает нас в XVII век, к Декарту. Декарт делил мир на два рода субстанций: ментальные и физические. Физические субстанции находятся в ведении науки, а ментальные принадлежат сфере религии. Нечто похожее на это деление мы встречаем и сегодня. Например, сознание и субъективность часто рассматриваются как вне научные предметы. И такое нежелание исследовать сознание и субъективность отчасти обусловлено определённым пониманием науки: наука якобы должна заниматься объективно наблюдаемыми феноменами. Выступая перед биологами и нейрофизиологами, я обнаружил, что многие из них не считают психику в целом и сознание в частности за предметы, подлежащие научному исследованию.

Третья тема — неадекватность традиционной терминологии. Из трёх терминов, составляющих название «Сознание, мозг и наука», только второй имеет вполне определённый смысл. Под «сознанием» имеется в виду последовательность мыслей, чувств и впечатлений, сознательных или бессознательных, составляющих нашу ментальную жизнь. Но этот термин вызывает к жизни множество опасных призраков, целый сонм дряхлых философских теорий. Очень трудно избавиться от того, чтобы представлять психику как вещь, или как арену, или как чёрный ящик, — как нечто такое, внутри чего происходят ментальные процессы.

Со словом «наука» дело обстоит ещё хуже. Будь моя воля, я бы вообще запретил этот термин. «Наука» превратилась во что-то вроде почётного звания, и различные дисциплины, совершенно непохожие ни на физику, ни на химию, претендуют на то, чтобы называть себя «наукой». Можно даже вывести эмпирический закон: всё, что именует себя наукой, скорее всего таковой не является: возьмём, например, «христианскую науку», или «военную науку», или даже «когнитивную науку», или «социальную науку». Слово «наука» вызывает у нас представление о людях в белых халатах, потряхивающих пробирками и бросающих многозначительные взгляды на приборы. Для многих наука — это нечто таинственное и непогрешимое. Мне думается, что образ науки должен быть иным. В дисциплинах интеллектуального характера мы стремимся к знанию и пониманию. И существуют только знание и понимание — и в математике, и в литературной критике, и в истории, физике и философии. Некоторые дисциплины при этом более систематичны, — их-то и можно было бы обозначить словом «наука».

За помощь в подготовке Рейтовских лекций — как прочитанных по радио, так и в книжной их версии — я признателен многим моим ученикам, коллегам и друзьям. Особенно хочу поблагодарить Алана Коуда, Риджейн Кэррион, Стивена Дейвиса, Хьюберта Дрейфуса, Уолтера Фримена, Барбару Хорен, Пола Кьюба, Карла Прибрама, Гюнтера Стента и Ванессу Ванг. Я также признателен радиокорпорации BBC. Джордж Фишер, возглавляющий отдел бесед, очень помог мне, а Джефф Диэн оказался превосходным продюсером. Но всего более я обязан моей жене Дагмар Сёрль, которой я и посвящаю эту книгу.