Джон Сёрль:
Сознание, мозг и наука.
Глава 5. Перспективы социальных наук

В этой главе мне бы хотелось обсудить одну из наиболее болезненных интеллектуальных проблем нашего времени: почему методы естествознания не принесли успеха в изучении человеческого поведения? И на какие «социальные» или «бихевиоральные» науки мы вообще можем положиться? На мой взгляд, между человеческим поведением и феноменами, которые изучает естествознание, имеются существенные различия. Эти различия объясняют как неудачи, так и успехи наук о человеке.

Вначале я хотел бы подчеркнуть различие объяснений с точки зрения здравого смысла и научных объяснений. Стандартная теория гласит, что научное объяснение некоторого феномена заключается в выведении его из научных законов. Эти законы являются обобщениями. Например, если у вас имеется закон падения тела и вам известно, где это тело начало падать, вы сможете вывести и всё дальнейшее. Подобно этому, если вам нужно объяснить некоторый закон, вы можете вывести его из закона более высокого уровня. Так что объяснение и предсказание симметричны. Вы предсказываете, дедуцируя то, что уже произошло. Однако какими бы достоинствами ни обладал этот тип объяснения в естественных науках, от него нет никакой пользы в сфере человеческого поведения. И бесполезен он не потому, что нет законов для объяснения индивидуальных случаев человеческого поведения. Даже если бы такие законы были, от них всё равно не было бы никакой пользы. Вообразите, что бы вышло, если бы у нас был «закон», то есть универсальное обобщение, касающееся какого-то аспекта поведения.

Допустим, на прошедших выборах вы голосовали за консерваторов, и делали вы это в надежде, что они лучше других будут способствовать решению проблемы инфляции. Допустим также, что причина вашего предпочтения является таким же обыкновенным фактом, как и ваш выбор. Представьте далее, что некоторые социологи делают универсальное обобщение в отношении людей, которые в точности вам подобны — и по социоэкономическому статусу, и по уровню доходов, образованию, интересам и так далее. И пусть из этого обобщения с необходимостью следует, что люди, похожие на вас, всегда голосуют за консерваторов. Как же объяснить ваш выбор? По-моему, обобщение здесь не годится. Обобщение устанавливает регулярность. Знание такой регулярности может быть полезным для предсказания, но оно не способно ничего объяснить в индивидуальных случаях человеческого поведения. Оно лишь приглашает к дальнейшему объяснению. Например, почему все люди этой группы голосуют за консерваторов? Ответ очевиден. Они голосовали за тори, потому что беспокоились по поводу инфляции — вероятно, на людей этой группы инфляция действует в наибольшей степени и поэтому они делают один и тот же выбор.

Короче говоря, обобщение не объясняет ни нашего собственного, ни чьего-либо ещё поведения. Для самого обобщения потребовалось бы объяснение. Там, где речь идёт о человеческом поведении, мы обычно ищем объяснения с точки зрения ментальных состояний — убеждений, страхов, надежд, желаний и так далее, которые являются причинами, продуцирующими поведение (см. предыдущую главу).

Вернёмся, однако, к первому нашему вопросу: почему у нас нет законов социальных наук, подобных законам естественных наук? На это имеется несколько стандартных ответов. Некоторые философы считают, что у нас нет науки о поведении по той же причине, по какой у нас нет науки о мебели. У нас не может быть такой науки, потому что не существует общих физических свойств, которыми бы обладали предметы мебели — стулья, столы и прочее и которые бы всех их подводили под некие «мебельные» законы. Кроме того, мы не нуждаемся в такой науке, потому что всё, что мы желали бы объяснить — например, почему деревянные столы тверды или почему железная мебель ржавеет, может быть объяснено с помощью уже имеющихся наук. Подобно этому, нет свойств, которые были бы присущи всем видам человеческого поведения. А кроме того, конкретные вещи, которые мы желали бы объяснить, объяснимы с помощью физики, физиологии и других наук.

Некоторые философы указывают, что понятия, служащие для описания нас самих и других человеческих существ, не согласуются с понятиями таких фундаментальных наук, как физика и химия. Вероятно, говорят они, наука о человеке сродни науке о погоде. Метеорология — не строгая наука, потому что вещи, интересующие нас в отношении погоды, не согласуются с категориями, которыми оперирует физика. Такие понятия, как «светлые области над центральными графствами» или «в Лондоне кое-где туман», не связаны каким-либо систематическим образом с понятиями физики. Например, Джерри Фодор ¹ считает, что частные науки, такие как геология или метеорология, занимаются свойствами мира, которые могут быть представлены и в физике. Подобная нежёсткая связь между частной наукой и наукой базисной характерна и для социальных наук. Подобно тому, как горы и бури реализуются в различных микрофизических структурах, деньги могут быть физически реализованы в виде золота, серебра или бумажек. И такие дизъюнктивные связи между высшим и низшим порядком явлений, позволяя иметь содержательно богатые науки, не позволяют иметь строгих законов, ибо форма нежёстких связей предполагает законы, которые допускают исключения.

Ещё одним аргументом служит утверждение Дональда Дэвидсона ² о том, что понятия о ментальных феноменах не связаны систематическим образом с понятиями физики. По выражению Дэвидсона, они не имеют никакого «отзвука» в физике. Однако множество паук содержит фундаментальные понятия, которые также не имеют своего «отзвука» в физике, и тем не менее как науки они весьма основательны. Биология, например, пользуется понятием организма, и хотя это понятие не имеет своего «отзвука» в физике, биология не перестаёт быть из-за этого наукой.

Ещё один распространённый взгляд заключается в том, что сложные взаимоотношения наших ментальных состояний не позволяют нам сформулировать систематическое множество законов, которые бы соединяли ментальные и нейрофизиологические состояния. Ментальные состояния — это сложные, взаимосвязанные системы, которые невозможно спроецировать на типы состояний мозга. Однако этот аргумент не совсем ясен. Допустим, Ноам Хомски прав, считая, что мы обладаем сложным набором правил универсальной грамматики, запрограммированных в мозге. В сложности и взаимозависимости правил универсальной грамматики нет ничего, что бы препятствовало их систематической реализации в нейрофизиологии мозга. Взаимозависимость и сложность сами по себе ещё не служат аргументом против возможности строгих психофизических законов.

Все указанные объяснения, на мой взгляд, полезны, но я не считаю, что они адекватно схватывают действительно радикальные различия, существующие между ментальными и физическими науками. Отношение социологии и экономики, с одной стороны, и физики — с другой, отнюдь не похоже на отношение метеорологии, геологии, биологии и других частных естественных наук и физики. Но в чем же тогда состоит это различие? Думаю, мы должны раз и навсегда отбросить идею, что социальные науки подобны доньютоновской физике и что мы дожидаемся момента, когда они откроют свои собственные «ньютоновские» законы сознания и общества.

В чём же собственно заключается проблема? Можно было бы сказать: «Конечно, социальные и психические феномены не менее реальны, чем все остальные. Так почему же не может быть законов, описывающих их поведение?» Почему есть законы поведения молекул, но нет законов поведения обществ? Один из способов опровергнуть какой-либо тезис — предположить, что он истинен, а затем показать, что предположение о его истинности абсурдно. Предположим, что у нас есть законы общества и истории, которые позволяют нам предсказывать войны и революции и делать это с такой же точностью, с какой мы предсказываем ускорение падения в вакууме, происходящее на уровне моря.

Проблема заключается в следующем: что бы собой ни представляли войны и революции, это прежде всего множество молекулярных движений. Поэтому любой строгий закон, касающийся войн и революций, должен полностью согласовываться с законами движения молекул. Чтобы революция началась в некий определённый день, все соответствующие молекулы должны устремиться в одном направлении. Коли так, то законы на уровне революций и их участников должны быть теми же законами, что и законы движения молекул на уровне физических частиц. Переформулируем теперь наш вопрос. Почему законы на более высоком уровне, уровне революций, не могут полностью соответствовать законам на низшем уровне, уровне частиц? Чтобы доказать невозможность этого, рассмотрим некоторые случаи, в которых имеется полное соответствие законов высшего и низшего порядка; мы увидим все их отличие от того, что происходит в обществе.

Примером успешного сведения законов высшего уровня к законам низшего уровня является сведение законов для газов, законов Бойля и Шарля, к законам статистической механики. Насколько полезным оказалось такое сведение? Законы для газов касаются отношения между давлением, температурой и объёмом. Например, они предсказывают, что повышение температуры газа в цилиндре увеличивает давление на его стенки. Законы статистической механики касаются поведения большого количества малых частиц. Например, они предсказывают, что увеличение скорости движения частиц приведёт к тому, что всё больше частиц будет ударяться о стенки цилиндра и они будут это делать со всё большей силой. Эти две группы законов удаётся согласовать потому, что объяснение температуры, давления и объёма может быть дано в терминах поведения частиц. Повышение температуры увеличивает скорость частиц, а увеличение числа и скорости частиц, ударяющихся о стенки цилиндра, повышает давление. Отсюда следует, что увеличение температуры производит повышение давления. Предположим теперь, что объяснения давления и температуры в терминах поведения частиц не существует. Тогда любые законы на уровне давления и температуры будут казаться чудом. Совпадение того, что происходит с давлением и температурой, с тем, что происходит с частицами, следует отнести к чудесам, ибо отсутствует систематическая связь между поведением системы на уровне давления и температуры и поведением системы на уровне частиц.

Возьмём пример посложнее. Согласно закону «науки о питании», потребление калорий равно их затратам плюс или минус отложение жира. Не слишком впечатляюще, зато вполне реалистично. Последствия этого закона хорошо известны: если много есть и мало двигаться, становишься толстым. Этот закон, в отличие от законов для газов, основан не на поведении частиц, а на достаточно сложном ряде процессов переработки пищи в жировые отложения. Тем не менее обоснование данного закона через поведение более фундаментальных частиц всё же имеется. При прочих равных условиях, если вы много едите, молекулы вашего тела устремятся в том направлении, которое приведёт к вашему потолстению.

Продолжим нашу аргументацию. «Война», «революция», «свадьба», «деньги» и «собственность» — это понятия, которые не основываются систематическим образом на поведении более фундаментальных элементов, как это происходит с явлениями, описываемыми с помощью таких понятий, как «отложение жира» и «давление». Следует отметить, что именно такие обоснования позволяют нам достигать существенных результатов в науке. Открытие ДНК оказало чрезвычайно важное влияние на биологию, а микробная теория — на медицину, потому что в этих случаях свойства высшего уровня, такие как наследственные черты и симптомы заболевания, объясняются систематически и в терминах более фундаментальных элементов.

Но возникает вопрос: почему же подобным образом не обосновываются социальные и психологические феномены? Почему не соотнести такие социальные явления, как войны и революции, с молекулярными движениями?

Чтобы понять, почему это невозможно, посмотрим, какие свойства социальных явлений позволяют нам объединять их в категории. Каковы те фундаментальные принципы, на основе которых мы категоризируем психологические и социальные феномены? Один из них состоит в следующем: для огромного числа социальных и психологических феноменов понятие, обозначающее феномен, является составной частью самого этого феномена. Чтобы нечто можно было считать свадебной церемонией или профсоюзом, собственностью или деньгами, даже войной или революцией, люди, включённые в соответствующие деятельности, должны иметь соответствующие мысли. Вообще говоря, по их мнению, все так и должно быть. Например, для того чтобы жениться или приобрести собственность, вы и другие люди должны думать, что вы делаете именно то, что вы делаете. Эта особенность социальных феноменов является существенно важной, Ничего подобного нет в биологических или физических науках. Что-то может быть деревом или растением, а кто-то может болеть туберкулёзом, даже если никто не думает при этом; «вот дерево», или «вот растение», или «вот случай туберкулёза», и даже если вообще никто ничего не думает. В случае же социальных феноменов многие термины, которые их описывают, сами должны входить в состав этих феноменов. Таким терминам присуща особого рода самореферентность. Термин «деньги» указывает на то, что используется и рассматривается в качестве денег. Термин «обещание» указывает на то, что люди намереваются сделать и рассматривают в качестве обещаний. Дело не в том, что для того, чтобы иметь институт денег, люди обязательно должны иметь в своём словаре слово «деньги». Но у них должны быть определённые мысли и установки в отношении чего-то, чтобы это что-то стало деньгами; и эти мысли и установки входят в качестве составных частей в само определение денег.

Ещё одно важное следствие заключается в том, что никаких физических пределов тому, что может рассматриваться в качестве физической реализации таких социальных феноменов, не устанавливается. А это означает, что невозможны никакие систематические связи между физическими свойствами феномена и его социальными или ментальными свойствами. Социальные свойства отчасти детерминируются нашими собственными установками в отношении этих свойств. Эти установки никак не ограничиваются физическими свойствами феноменов. Поэтому никакого соответствия ментального уровня и уровня физического, необходимого для того, чтобы сделать возможными строгие законы социальных наук, не существует.

Главным аргументом в пользу радикального разрыва между социальными и естественными науками является ментальный характер социальных феноменов. Но именно это-то их свойство и игнорируется.

Рассмотрим утверждение Фодора о том, что социальные законы будут иметь исключения, поскольку феномены на социальном уровне свободно или дизъюнктивно проецируются на физические феномены. Но даже если такого рода дизъюнкция и. существует, обычно имеется возможность что-то к ней добавить. Деньги, скажем, всегда имели ограниченное число физических форм — они существовали в виде золота, серебра и бумажных чеков. Но возможно ведь, чтобы какой-то человек или какое-то общество стали считать деньгами нечто совсем иное. Физическая реализация не имеет значения для свойств денег, пока не препятствует им выступать в качестве средства обмена.

Кто-то может возразить: «Для того чтобы иметь строгие законы социальных наук, не требуется строгого соответствия свойств всего на свете. Требуется лишь строгое соответствие между психологическими свойствами и свойствами мозга. Обосновать экономику и социологию необходимо не через обращение к свойствам объектов вокруг нас, а через обращение к физическим свойствам мозга. Так что даже если мысль о том, что нечто является деньгами, существенно важна для того, чтобы это нечто действительно было деньгами, всё же такая мысль может быть и с вашей точки зрения действительно является мозговым процессом. Поэтому, чтобы показать, что строгие законы социальных наук невозможны, вы должны показать невозможность строгих корреляций типов ментальных состояний и типов состояний мозга. Однако вы этого пока не показали».

Чтобы понять, почему такие законы невозможны, рассмотрим области, в которых ожидается появление некой строгой нейропсихологии, строгих законов, коррелирующих ментальные и нейрофизиологические феномены, Рассмотрим боль. Разумно было бы предположить, что нейрофизиологические причины боли, по крайней мере у человеческих существ, достаточно специфичны. Мы уже обсуждали некоторые из них в предыдущей главе. И, по-видимому, нет никаких принципиальных препятствий, чтобы появилась некая точная нейрофизиология боли. То же самое и со зрением. Трудно увидеть какие-либо принципиальные препятствия на пути к созданию адекватной нейрофизиологии зрения. Мы могли бы даже дать точное описание нейрофизиологических условий появления определённых видов зрительного опыта. Например, опыта видения чего-то красного. В моём подходе нет ничего, что препятствовало бы появлению такой нейрофизиологической психологии.

Но здесь нас ожидает главная трудность: хотя мы и можем установить систематические корреляции нейрофизиологии и боли, или нейрофизиологии и зрительного восприятия, мы не можем дать такого же объяснения деньгам. Почему? Всякий раз, как вы видите перед собой деньги, происходит некий нейрофизиологический процесс. Почему же не предположить, что это один и тот же процесс? Из того факта, что деньги способны выступать в неограниченном количестве физических форм, следует, что они могут оказывать неограниченное количество стимульных воздействий на нашу нервную систему. Но если деньги вызывают в нашей зрительной системе неограниченное количество изображений, то о каком же одинаковом нейрофизиологическом воздействии на мозг может идти речь?

То, что присуще видению чего-либо в качестве денег, в ещё большей степени присуще убеждению в том, что это деньги, Невозможно, чтобы всякий раз, когда кто-либо убеждён, что ему не хватает денег, это производило один и тот же тип нейрофизиологической реализации. Количество возможных нейрофизиологических стимулов, способных породить убеждение, бесконечно. Парадокс заключается в том, что сам способ, каким ментальное воздействует на физическое, препятствует появлению строгой науки о сфере ментального.

Следует отметить, что в тех случаях, когда нет подобного взаимодействия социальных и физических феноменов, отсутствуют и препятствия к появлению строгих социальных наук. Рассмотрим гипотезу Хомски об универсальной грамматике. Допустим, каждый из нас обладает врождёнными правилами универсальной грамматики. Поскольку эти правила запрограммированы в мозге изначально и не зависят от каких-либо отношений организма со средой, ничто не запрещает, чтобы существовали строгие психофизические законы, связывающие эти правила и свойства мозга. Далее, многим животным присущи сознательные ментальные состояния, но у них отсутствует самореференциальность, сопровождающая человеческие языки и социальные институты. Ничто не запрещает, чтобы существовала наука о поведении животных. Например, могут существовать строгие законы, устанавливающие корреляцию состояний мозга птиц и их поведения, связанного со строительством гнёзд.

Я обещал рассказать вкратце о своих аргументах, Посмотрим, сдержал ли я своё обещание. Представим процесс аргументации как ряд шагов.

1. Чтобы появились законы социальных наук, подобные законам физики, должна иметь место систематическая корреляция феноменов, идентифицируемых в социальных и психологических терминах, и феноменов, идентифицируемых в физических терминах. Она может быть такой же сложной, как связь погодных явлений с явлениями физическими, Говоря языком сегодняшнего дня, должны быть некие «принципы», соединяющие высшие и низшие уровни.
2. Социальные феномены в значительной степени определяются психологическими установками. То, что считается деньгами, обещанием или женитьбой, во многом зависит от мыслей об этих вещах как о деньгах, обещании или женитьбе.
3. Из этого следует, что данные категории физически не определены. Строго говоря, отсутствует какой-либо физический предел тому, что мы могли бы рассматривать или обозначать в качестве денег, обещания или церемонии бракосочетания. А это означает, что не может быть никаких принципов, «соединяющих» социальные и физические свойства мира, то есть соединяющих феномены, описываемые в социальных терминах, и те же феномены, но описываемые в физических терминах. У нас даже не может быть тех нестрогих дизъюнктивных принципов, которые управляют погодой или пищеварением.
4. Далее, невозможно получить принципы, «соединяющие» феномены, описываемые в ментальных терминах, и феномены, описываемые в нейрофизиологических терминах, то есть мозг и сознание. Это невозможно потому, что для любого данного социального понятия имеется бесконечный спектр стимульных условий. И этот спектр препятствует такой реализации невстроенных в нас понятий, которая устанавливала бы систематическую корреляцию ментальных и физических свойств.

В заключение данной главы изложу свой взгляд на социальные науки. Социальные науки имеют дело с различными аспектами интенциональности. Экономика занимается производством и распределением товаров и услуг. Экономист может счесть интенциональность за нечто само собой разумеющееся. Он исходит из того, что предприниматели стремятся делать деньги, а потребители предпочитают быть богатыми, а не бедными. «Законы» экономики в таком случае устанавливают систематические результаты, или следствия этих предпосылок. Из этих предпосылок можно вывести, что предприниматели станут продавать там, где предельная цена будет давать предельный доход. Закон не предсказывает вопросов, которые бизнесмен задаёт сам себе: «Продаю ли я там, где предельная цена равна предельному доходу?» Закон не устанавливает содержания интенциональности. Скорее, он говорит о следствиях индивидуальной интенциональности. Теория фирм в микроэкономике разрабатывает следствия, вытекающие из определённых допущений, касающихся желаний и возможностей потребителей и предприятий, которые участвуют в закупках, производстве и сбыте. Макроэкономика выводит такие следствия в отношении целых наций и обществ. Но экономист не занимается вопросами типа: «чем в действительности являются деньги?» или «чем в действительности является желание?» Если он занимается экономикой благосостояния, он может изучать в деталях желания предпринимателей и потребителей, но даже в этом случае систематическая часть экономической дисциплины заключается в выведении следствий из тех фактов, которые касаются интенциональности.

Поскольку экономика базируется не на системе фактов о физических свойствах, таких как молекулярная структура, но скорее на фактах, касающихся человеческой интенциональности, желаний, деятельности, состояния технологии и знания, из этого следует, что она не свободна от истории и контекста. Экономика как наука предполагает определённые факты, касающиеся людей и обществ, — это факты истории, которые сами по себе не являются составной частью экономики. Когда меняются эти факты, меняется и экономика. Например, до недавнего времени казалось, что кривая Филипса, формула, связывающая ряд факторов, которые действуют в индустриальных обществах, даёт правильное описание экономических реалий этих обществ. Но теперь оказалось, что она неадекватна. Большинство экономистов полагают, что кривая недостаточно точно описывала реальность. Правда, можно было бы предположить, что она точно описывала ту реальность, какая имела место в своё время. После нефтяного кризиса и Других событий семидесятых годов реальность изменилась. Экономика — это систематическая формализованная наука, но она зависит от контекста и от истории. Её предметом являются человеческие практики, но эти практики сами не являются вневременными, вечными или неизбежными. Если по какой-то причине деньги будут делаться из льда, то строгим законом экономики окажется то, что деньги тают при температуре выше нуля по Цельсию. Этот закон будет действовать до тех пор, пока деньги будут делать из льда, хотя он ничего не говорит о самом интересном, что есть в деньгах.

Теперь вернёмся к лингвистике. Общепризнанной целью лингвистики является установление различных правил — фонологических, синтаксических и семантических, — соотносящих звуки и смыслы в естественных языках. В идеале лингвистика — это полный набор правил естественного языка. Правильна ли эта цель, достижима ли она — не уверен, для нас важно, что лингвистика — это прикладная наука, имеющая дело с интенциональностью и ничем не напоминающая химию или геологию. Лингвистика занимается теми исторически детерминированными интенциональными содержаниями в сознании людей, говорящих на различных языках, которые обусловливают лингвистическую компетенцию людей. Как и в экономике, ключевым моментом в лингвистике является человеческая интенциональность.

Сформулируем теперь основной вывод данной главы. Радикальный разрыв между социальными и естественными науками не обусловлен существованием дизъюнктивной связи социальных и физических феноменов. Не обусловлено это и тем, что социальные дисциплины содержат конститутивные понятия, не имеющие «отзвука» в физике; не является причиной и чрезвычайная сложность социальной жизни. Многие дисциплины, такие как геология, биология и метеорология, обладают этими свойствами, но не перестают быть систематическими естественными науками. Радикальный разрыв есть следствие существенно ментального характера социальных и психологических феноменов.

Тот факт, что социальные науки имеют своим предметом сознание, является источником их слабости. Но в этом также и источник их силы. То, что мы стремимся получить от социальных наук и что в лучшем случае от них получаем, — это теории чистой и прикладной интенциональности.