Ханс Ленк:
Размышления о современной технике.
Глава VI. Возможности и проблемы микроэлектроники

В настоящее время мы движемся по пути к информационному и компьютерному обществу. Лишь несколько лет тому назад «компьютер» был назван американским журналом «Time Magazine» (разумеется, иронически) «человеком года». Между тем стремление к компьютеризации кажется неудержимым. Что же: микросхемы бодро маршируют в будущее и, возможно, вскоре обгонят нас в пути? Похоже, мы ведём свой корабль навстречу обществу, в котором уже установлена власть компьютеров! Является ли компьютерократия — это страшное на слух слово (однако именно потому, что это слово звучит страшно, нам бы следовало его хорошо запомнить), наиболее активно действующим вариантом той самой технократии, господства аппаратов и экспертов, которой мы в своё время так ужасались? Окажемся ли мы в кабальной зависимости у компьютеров, станем ли мы их рабами?

Может быть бюрократия, на которую жалуются и которую осуждают со всех сторон, обретёт, наконец, полновластие именно благодаря компьютеризации? Мы ведь теперь уже знаем, что власть различных аппаратов управления, всяких государственных учреждений и контролирующих систем возрастает благодаря внедрению компьютеров в такой степени, что становится очень затруднительно исключать с достаточной долей уверенности возможные тоталитарные злоупотребления этим новым инструментом, возникшим на базе компьютеров. Охрана банков данных превратится в ничто, если в информационном аспекте «прозрачный», просматриваемый насквозь человек станет реальностью.

И тем не менее сказанное — лишь одна сторона дела, которая сегодня должна беспокоить нас в меньшей степени. Нас должна тревожить другая сторона, противоречивая и неоднозначная — это социальное воздействие компьютеризации. Речь здесь идёт об автоматизации через микроэлектронику. Ниже я хотел затронуть и обсудить некоторые вопросы, связанные с важными аспектами идущих в печати дискуссий по проблемам и перспективам так называемой микроэлектронной революции. При этом наши основные аргументы коснутся проблем, возникающих «в промежутке» между ликвидацией тяжёлых форм и условий труда и возникающей как её следствие безработицей, между облегчением условий человеческой деятельности и лишением работы. Мы коснёмся также проблемы осмысления человеком своей собственной деятельности. Нам предстоит искать, идя по следам этих проблем и анализируя их, новые установки и подходы и развивать их. И вполне естественно, что этими вопросами занимается социальная философия.

Сначала, однако, я позволю себе сделать несколько замечаний относительно современных дискуссий вокруг новых условий, новых ситуаций и новой проблематики, возникших в результате компьютеризации. Мне кажется, что некоторые суждения, связанные с этим процессом, по меньшей мере спорны, особенно те, которые касаются социальных, психических и физических последствий и которые обычно связываются исследователями с массовым введением компьютеров.

Э. Файгенбаум, который вместе с лауреатом Нобелевской премии Лидербергом первым развил и сформулировал основы так называемой экспертной системы (DENDRAL), позволяющей, исходя из химических и физических данных, синтезировать новые химические вещества, считает, что американская мечта о «Царстве Разума» поставлена под угрозу уже существующими японскими компьютерами и японскими программами создания пятого их поколения. Благодаря этому поколению компьютеров системы знаний обретут способность распознавать и делать пригодными для пользования экспертные знания многих специалистов-экспертов. Система размножает знание эксплозивно. Инженерия знаний перегоняет технику данных.

В 1982 году 8 японских компаний основали в Токио Институт компьютерной техники нового поколения. Привлечённые этими фирмами к работе в Институте «самураи науки» — молодые, активные, творческие, новаторски настроенные учёные при поощрительной поддержке и под защитой Министерства международной торговли и промышленности Японии лихорадочно работают над закладыванием основ компьютерных и экспертных систем, охватывающих как технические устройства, так и их математическое обеспечение. Супернакопители практически уже созданы, экспертные же системы и банки знаний уже находятся на заключительной стадии разработки. Точно также обстоит дело с 4-мегабитным чипом. Япония в 1987 году в Нью-Йорке представила первый 16-мегабитный чип, который может накопить в четыре раза больше информации, чем предстоящий вскоре к выпуску 4-мегабитный чип в Германии. Учёными уже созданы основы математического обеспечения дальнейшего развития, которое в этой области идёт быстрыми темпами.

Как и многие другие учёные и политики, Файгенбаум усматривает в брошенном японцами вызове великую опасность и угрозу для ведущей компьютерной технологии в США. Вполне понятно осознание того, что первенство нельзя упускать, если ты не хочешь в будущем безнадёжно плестись в хвосте. И Файгенбаум нанёс ответный научный удар. По его инициативе в 1982 году — была создана Корпорация по микроэлектронике и компьютерной технике (Microelectronics and Computer Technology Corporation), и, как видите, достаточно скоро: всего лишь через полгода после создания в Японии упомянутого института.

Фирма IBM также включилась в соревнование и начала с того, что стала вытеснять другие, более мелкие фирмы. Вступив в эту «гонку», фирма IBM должна совмещать ЭВМ и математическое обеспечение, в противном случае она просто может выбыть из соревнования. Что касается Европы, то её фактически списали со счетов в погоне за производством компьютеров пятого поколения. В США считают, что собственно компьютерную революцию совершают логически мыслящие машины! Э. Файгенбаум требовал создать национальный центр по технике накопления знаний — создание вышеупомянутой Корпорации, чтобы «решительно ввести царство разума в век разумных машин». Кто ленится, тот покрывается ржавчиной! Это положение особенно подчёркивается в период перехода к информационно-индустриальному обществу на базе интенсивно развивающихся знаний. Файгенбаум убеждён, что в ближайшем будущем «невозможно претендовать на какую-либо интеллектуальность» без того, чтобы овладеть компьютерными системами знания и установить тесные контакты с ними. «Те интеллектуалы, которые упорно придерживаются принципа безразличия, не говоря уже о снобизме, в конечном счёте окажутся в музее интеллектуальных курьёзов, лишатся всякого влияния и, брюзжа, будут жить за счёт продуктивной деятельности людей, которые действительно знают, каковы реальные масштабы этой компьютерной революции» ¹³⁸. Отлично сказано! Но можно ли сказать, что эти слова совершенно свободны от снобизма?

Компьютерный оптимизм и активизм Файгенбаума вызвали волну критики, чего и следовало ожидать. Аргументы против компьютеризации выдвигались разные. Критики указывали, что компьютеры превращают обслуживающий персонал в простых тупиц, они сокращают и снижают творческие способности, приводят к психическим и физическим отклонениям и нарушениям и к совершенно пассивному проведению свободного времени. Говорилось также о том, что новая механизация интеллекта приведёт к отчуждению знаний экспертов и сделает их просто лишними. Утверждалось, что привилегированные раньше интеллектуальные работники могут оказаться, или будут объявлены, недееспособными, что они будут лишены того пространства, в котором развёртывали свою деятельность и принимали решения, будучи вынужденными выполнять рутинную работу, без конца повторяя одни и те же функции и операции, или просто от них будут освобождаться в целях экономии. «Служебное отупение» или отупение от длительной безработицы может оказаться единственной альтернативой для населения.

Берлинский психолог по труду Вольперт, выразивший все эти опасения и угрозы, в довольно жёстких выражениях пишет: «Деятельностные компетенции человека, его компетенции в принятии решений могут быть передоверены машинным автоматам только в том случае, если эти последние расширяют возможности затронутых ими людей или, по крайней мере, не сужают их» ¹³⁹. Вольперт, который вовсе не является противником компьютеров, весьма красочно описывает опасности их введения сверх всякой меры и надобности и возможные последствия их введения такими словосочетаниями, как «отчуждение знаний», «конец умственного труда», «механизация интеллектуального труда». Он выражает опасения относительно вредного воздействия компьютеризации на здоровье людей, на «интеллектуальную мобильность и гибкость, на общую жизненную активность», когда чрезмерное дробление трудовых функций, сведение их к простым и монотонно повторяющимся действиям заденет не только фабрично-заводское производство, но начнёт механизировать и рутинизировать также и интеллектуальный труд. Компьютеризация, полагает он, способна уничтожить творческую природу человека.

Получается, что сама жизнь приобретает компьютерные «измерения». Так называемый «human engineering», инженерия человека, может привести к тому, что всё человеческое в человеке как бы окостенеет в машинообразных схемах, будучи сведено к ним. Взаимодействие «человек-машина» станет образцом для коммуникации между самими людьми.

Что же это? Возрождение на современном уровне образа «человека-машины» механистов XVIII столетия, только теперь уже в «компьютеризованной» и потому более впечатляющей форме? Возрождение «культур-критики» в виде разрушения машин? Может быть. Но это было бы несколько упрощённой трактовкой проблемы.

Человек, пророчествующий предстоящую катастрофу, связанную со сферой образования, точнее с компьютерной неграмотностью современных людей, преподаватель информатики Бременского университета К. Хефнер видит выход из положения в создании гуманно компьютеризованного общества, которое он называет предложенным им новым термином «Homutergesellschaft» — общество гомутеров. Исходя из этого, он полагает, что все расписанные выше опасности существуют в действительности, однако в отличие от других он считает их преодолимыми. Он ратует за гуманное, в совершенстве продуманное, повсеместное, социально ответственное формирование отношений между компьютерами и гомутерами, за ответственную выработку связей и координацию взаимодействий между людьми и информационными устройствами, машинами. Что же касается придуманного им термина «гомутер», то, возможно, Хефнер создал его в подражание Гетевского «Фауста», в котором поэт, как известно, ведёт речь о «гомункуле» — человечке, изготовленном «в пробирке» химическими средствами. Быть может, речь идёт о человеке как о перерабатывающей информацию системе, о «гомутер-конструкции?» Во всяком случае компьютерная метафора как современная особая форма идеала «человек-машина» XVIII столетия имеет, помимо всего прочего, две основные стороны: с одной стороны, человек рассматривается как обрабатывающая информацию машина, с другой стороны, компьютеру одновременно приписывается мышление, а некоторыми авторами даже чувствование и сознание. Однако могут ли компьютеры мыслить, чувствовать?

Да или нет? В этом пункте резко расходятся друг с другом носители различных мировоззрений: проникнутые духом модернизма «машинисты» и консервативные «гуманисты» «машинного» и «человеческого» начал. Что же касается ответов, то здесь не может быть и речи об абсолютном «да» или об абсолютном «нет»: скорее некое «да и нет», «смотря по обстоятельствам». Если понимать под мышлением лишь простую структуру методического поведения, лишь логическое описание процессов обработки информации, то следует, пожалуй, ответить «да», ибо компьютеры действуют, функционируют по правилам логики. Если же мы требуем от понятия «мышление» понимания, основанного на осознании и даже самоосознании, то скорее напрашивается ответ «нет». Одних лишь варьирующих ассоциаций и комбинаций явно недостаточно для установления чёткого критерия разграничения между указанными точками зрения. Если даже креативность человека перейдёт на новый уровень, мы не добьёмся желаемого. Компьютеры проектируют, компонируют, конструируют. Шахматный компьютер уже может посрамить собственного конструктора, и если он ещё не в состоянии выиграть у чемпиона мира, то уж во всяком случае у какого-нибудь мастера местного масштаба непременно выиграет!

Для последовательных бихевиористов и функционалистов вполне достаточен «тест Тьюринга», придуманный гениальным английским математиком: если нам систематически не удаётся отличать «интеллектуальные» действия человека по обработке данных от обработки, совершаемой компьютером, то тогда мы должны признать за компьютером интеллект и мышление. Если однако смотреть на всё это философски, то строго проводимый бихевиоризм несостоятелен, как не состоятелен и строгий функционализм. Это недавно показал профессор Гарвардского университета Патнэм. Один из инженеров-исследователей Штуттгартского университета недавно заявил: «То, что функционирует — истинно». Но это утверждение так же ложно, как если бы мы сказали: «Всё, что функционирует одинаково успешно, одинаково!»

И тем не менее, конечно, нельзя отрицать, что в истории культуры существовавшее некогда довольно высоко разработанное представление о человеке как машине было как бы «крестным отцом» понимания человека, его истолкования. Такое представление было свойственно, например, механическому материализму в том же плане, в каком сейчас обсуждается тема «человек и автомат». Некоторые закоренелые психологи определяют сегодня свою науку исключительно как науку о передаче информации в живых организмах. Провоцирование научной мысли посредством проведения такого рода аналогий с машинами были раньше, и в настоящее время являются полезными, они стимулируют исследования и способствуют их продвижению. Вместе с тем любая аналогия, любое представление о модели имеют свои границы, свои пределы компетентности и применимости. Человек, несомненно, больше, чем автомат. Творческое, креативное мышление представляет собой нечто более высокое, чем «выплёвывание» компьютером какой-нибудь вычислительной или комбинационной программы. Автомат, возможно, способен на большее, чем может показаться на первый взгляд; вместе с тем подлинный мыслитель немного превосходит любой компьютер и автомат. Пожалуй многое можно — из области логического и конструктивного мышления — автоматизировать. И тем не менее, несмотря на плодотворность, как было отмечено, проведение аналогии между человеком и автоматом, сведение человеческого интеллекта к автомату столь же односторонне, как и утверждение о том, что компьютер может иметь осознаваемые переживания и чувственность.

Тест Тьюринга функционирует и значим лишь как поведенческий тест, не более, но и не менее того. Там, где речь идёт о результатах того или иного режима поведения, или, говоря на современном языке, о выводе в его отношении ко вводу, вполне уместно бихевиористское и функционалистское видение процесса. Однако как философский анализ «последней инстанции» всё это ложно. Потому что подобного рода объяснения и особенно сравнения человека с автоматом столь же несерьёзны, сколь неинтересны и бесплодны. Приведу лишь один пример того, как человек, руководствуясь теми или иными интересами или в угоду той или иной идеологии, реагировал на обиды и оскорбления, которые он сам себе и наносил. Так, в ходе развития науки и знаний человека изгнали из «центра Вселенной», каковым он дотоле себя считал; поставили в один ряд с другими животными; далее нашли, что он ещё и подчинён неосознаваемым им инстинктам. Теперь же его хотят лишить ещё и уникальности его мышления, обладая которым человек испокон веков воспринимал и определял себя как разумное существо. Все это так. И тем не менее я должен решительно сказать: разум не есть лишь способность к логическим умозаключениям. Следует подчеркнуть, что человек обладает нравственным, моральным разумом. Однако, как уже говорилось, когда пытаются приписывать компьютеру ещё и ответственность (Хефнер, например, утверждает, что ответственность заложена в системах), то тогда нарушают известный запрет, табу, а именно, что компьютеры не являются моральными существами, что компьютеры не являются социальными существами, хотя их широкое применение может иметь социальные последствия и тем влиять на жизнь общества.

Обратимся теперь к этим социальным последствиям, то есть к названной выше второй стороне рассматриваемого вопроса.

Когда А. Шафф, польский философ-эмигрант, за 5 лет до появления известного доклада Римского клуба на тему «Электроника и общество» опубликовал свою книгу под характерным названием «На веки вечные», то можно заметить, он недалеко ушёл от Аристотеля, гения Античности, писавшего в «Политике»: «Если бы ткацкие челноки сами ткали, а плектры сами играли на кифаре, тогда и зодчие не нуждались бы в работниках, а господам не нужны были бы рабы» ¹⁴⁰.

Аристотель, несомненно, полагал, что это было бы положительным развитием в производстве. Вместе с тем он, конечно, не мог предвидеть негативных последствий безработицы в обществе с традиционно трудовой ориентацией; ведь греческое общество, по крайней мере общество свободных граждан, было в целом похоже на такое традиционно трудовое общество. Независимо от того, однако, было ли это так или иначе, Аристотель всё же предвидел технические и социальные последствия при совершенствовании деятельности человека.

Эта проблема однако принимает сегодня драматический социальный характер. В высокоразвитых индустриальных странах безработица грозит большей части населения как следствие приближающейся «революции роботов». Например, к 1990 году фирма «Дженерал Моторс» ожидала сокращения до 50 процентов рабочих на поточных линиях. А газета «Business Week» ещё в 1980 году предрекала, что «интеллигентные, мыслящие роботы могут заменить 65–75 процентов работников предприятий».

Эта проблема действительно крайне серьёзна и неотложна. Она важнее, чем, например, вопрос о том, следует ли понятие революции применять к совокупности тех социальных изменений и сдвигов, которые будут связаны с грядущим господством компьютеров, так как это было бы просто спором о словах. На самом же деле речь идёт о реальных социальных воздействиях и последствиях массового введения компьютеров.

Фактически большинство всех возможных последствий наступления компьютерного общества и автоматизации, которые якобы открыты лишь недавно, уже были намечены, предсказаны, обсуждены и в целом предварительно сформулированы ещё в 1957 году скончавшимся недавно социологом Г. Шельски. Уже тогда Шельски обсуждал не только проблему безработицы и незанятости, но и возможные идеологические искажения и отклонения, которые, как он полагал, представляют значительно большую опасность, чем одно лишь техническое развитие. И тем не менее, высказывания Г. Шельски носят лишь предварительный характер. Их поэтому необходимо рассмотреть с изменившихся уже после его выступлений точек зрения. Реальная ситуация изменилась настолько, что все акценты следует пересмотреть.

В качестве практических мер для разрешения проблем Шельски предлагал некую, как бы фрагментарную стратегию, согласно которой в решении проблем должны участвовать все стороны: предприниматели и фирмы, государство, рабочие и профсоюзы. Он считал важным обязательную информированность всех во всём, усовершенствование и распространение знаний, а также проведение систематических исследований. Так, например, предприятия должны были брать на себя обязательство проинформировать общество и общественность о всех планируемых мероприятиях по рационализации производства, о мероприятиях по занятости работников, а также о крупных реорганизационных мерах на производстве. Выдвигалось также требование о систематическом обсуждении вопросов, касающихся изменения или перестановки рабочих мест и переквалификации работников на производственных предприятиях. Важным, даже решающим Шельски считал вопрос о реформе технического образования, особенно в школах, а также во всех других образовательных учреждениях. И, наконец, он полагал, что следует совершенно серьёзно поставить вопрос о принятии требования профсоюзов, да и саму идею об участии (всего) населения в совокупном росте производительности труда в экономической сфере. Все эти рассуждения и требования Г. Шельски в целом весьма актуальны и сегодня.

Стало быть, что касается социальных последствий и целого ряда других требований, связанных с проблемой компьютеризации, то трудно обнаружить принципиально новые идеи в современных дебатах в микроэлектронной автоматизации. Вместе с тем нет сомнений, что само это явление и последствия, с ним связанные, приняли в настоящее время действительно драматические формы. Если говорить по существу, то Шельски не внёс особо значимого вклада в решение проблемы, если взять её в более узком, социально-философском аспекте. Обсуждение же именно этого аспекта сегодня особенно важно для решения задач ближайшего будущего.

Как мы должны с социально-философских позиций подойти к этим проблемам? Что существенного могут сказать философы по этому и связанным с ним вопросам? Рефлектировать над такими общими социальными проблемами является также задачей философии и философов. Некоторые из них дают довольно узкие по своим рамкам прагматические рекомендации: предлагают, например, постепенное приспособление, не обвальное, а поэтапное введение автоматизации и так далее (например, Бирн ¹⁴¹). Все такого рода рекомендации собственно не носят философского характера точно так же, как не являются таковыми и рекомендации Г. Шельски. Другие, как, например, А. Шафф, полагают, что «жизненное воспитание как одна из форм универсальной деятельности» может разрешить проблему занятости и заодно осуществить и античный идеал «универсального человека» — человека «общечеловечески» воспитанного и гармонически развитого, носителя прекрасного и доброго, одним словом — совершенство развитого индивида-личности; именно таким греки видели идеальный образ человека. По моему мнению, нет необходимости напоминать об Освенциме или сослаться на положения и идеи глубинной психологии, чтобы показать утопичность этого идеала. Человек — это не тот добрый человек, какого в нём видит Шафф, что несомненно следует из его книги ¹⁴².

Комбинация homo studiosus, то есть человека, непрерывно учащегося, и homo ludens — человека развлекающегося, «играющего» должна идти на смену homo laborans — человеку работающему. Мне, однако, кажется, что подобная «смена» осуществима лишь у крайне немногих из людей; мне кажется, что лишь очень немногие, а то и подавляющее большинство людей вряд ли пожелают сидеть на протяжении всей своей жизни за партой и учиться, учиться. Если же говорить о том, как люди будут проводить свой досуг, то тут можно предположить примерно ту же картину, какую чётко сформулировал американский философ техники А. Бергманн. Он пишет: «Типичное качество тех занятий, которое привлекает людей, использующих своё свободное время, достаточно низкое, если рассматривать эти занятия по какой-нибудь ценностной шкале или критерию. Наши впечатления и знания, почерпанные из опыта, показывают, что люди большую часть свободного времени проводят у экрана телевизоров и очень мало времени посвящают спортивным занятиям, посещению театров или музеев, музицированию, написанию писем или чтению книг. Это убедительно показывают и результаты социологических исследований. Совокупное время, какое люди посвящают этим, казалось бы разумным занятиям, составляет не более одной пятой времени, которое они проводят у телевизоров» ¹⁴³.

Из сказанного Бергманн заключает, что главное обещание, данное техникой, не выполняется. «Разумеется, — пишет он далее, — труд стал более надёжным и приятным в том, что касается рабочего места, окружения, рентабельности. Однако столь же типично и то, что труд сам, в такой же мере, обесценивается: из него постепенно исчезают элементы инициативности, ответственности и подлинное мастерство» ¹⁴⁴.

Я бы хотел привести ещё одно его высказывание, чётче раскрывающее суть этого феномена. «Ясно, — продолжает Бергманн, — что избавление благодаря технике от тяжёлого и грязного труда ведёт одновременно и к разрыву профессионального и телесного контакта работника с реальностью. Наш контакт с окружающей средой, с миром в свободное время сводится к узкому потребительству, к ничем не сдерживаемому и не ограничиваемому «освоению» товаров и вещей, не требующему никакой предварительной (умственной) работы, не содержащему никаких ориентиров и не оставляющему в нашем сознании никаких следов… Стремление удовлетворить лишь своё «потребительство» все неудержимей ведёт человека к различным отклонениям, к разрушению нашей внимательности к окружающему миру и к атрофированию наших способностей… Теперь уже вырисовывается достаточно ясная картина того, что видеотехника используется людьми не для того чтобы стать, скажем, историком, критиком, музыкантом, скульптором или спортсменом, то есть тем, что люди наверное рисуют себе где-то в эмпиреях своих мечтаний» ¹⁴⁵.

Но в этой связи возникает естественный вопрос: действительно ли все люди стремятся стать критиками или скульпторами, художниками или историками? Оптимистические надежды Шаффа касательно этого сюжета не находят своего подтверждения, не говоря о том, что это изначально было лишь ложной надеждой, ничем не подкреплённой.

Бергманн является сторонником реформы той сферы, которая в технике связана со свободным временем. Он предлагает использовать возможности микроэлектроники и других прогрессивных сфер техники в сознании «пространства для деятельностных навыков, которые делают нас уникальными и целостными личностями и в то же время телесными существами», то есть — создать пространство для упомянутых уже креативных и рекреативных видов деятельности.

Благодаря автоматизации и так называемой микроэлектронной революции мы действительно можем избавиться от тяжёлой, грязной и монотонной работы, а также от большинства столь интенсивно обсуждавшихся и осуждавшихся видов «отчуждённых», или, точнее, «отчуждающих» (человека от своего труда и его результатов) работ. Всё это, полагает Бергманн, «может превратить ненадёжную техническую инфраструктуру нашей жизни в более эффективную и более надёжную». Он считает, что для достижения этой цели «микроэлектронные устройства достаточно эффективны, но тем не менее не являются решающими». Я думаю, что эти устройства всё же внесут существенный вклад в решение проблемы, хотя и в качестве в высшей степени необходимого, однако, конечно, не достаточного условия для активного жизнеутверждения человека. Микроэлектроника есть только шанс, возможность, и лишь как таковая она достаточна для придания лучшего содержания и смысла нашей жизни.

Очень интересно рассуждение Бергманна о том, что «те вещи и виды практики, которые обладают ориентирующей, ангажирующей и движущей вперёд силой, все они по своей сути имеют до-техническое происхождение, хотя они в век техники и в тесном взаимодействии с ней обретают новый блеск» ¹⁴⁶. Этот тезис Бергманна почти полностью соответствует основному тезису моей, опубликованной в 1983 году книги «Eigenleistung: Pladoyer fur eine positive Leistungskultur» (Самосозидание: в защиту позитивной культуры труда). Человек действительно является в своей глубочайшей основе активным и деятельностным существом, способным целеориентированно усовершенствовать свою деятельность. Он — созидающее и самосозидающее существо. Подлинная человеческая жизнь есть в своей сущностной основе индивидуально-личностная деятельность и созидание. Именно это подразумевает Бергманн, когда говорит об «ангажированной деятельности». В своё время ещё Аристотель писал в «Политике» (1254а) «Жизнь таким же образом есть деятельность, но не (только. — Прим. авт.) созидание», и согласно главному основоположению его этики добро состоит в целенаправленно деятельном состоянии души.

Производство и приобретение потребительских товаров, поклонение вещам в действительности не исчерпывают реестра всего того, что обещано при создании для человека на земле. Человеческий рай не может и не должен быть ни пассивным, ни пассивистским соответственно реальности и его пониманию человеком; его следует осуществлять в измерениях активности и при его активистской интерпретации. Так, по крайней мере, обстоит дело в западной, небуддистской, культурной традиции. В понимании, объяснении и пропаганде такого подхода должны играть существенную роль социальные философы, философская антропология, антропологическая философия культуры, философия креативности, деятельности и воспитания. Что касается философов техники, то они не должны довольствоваться лишь фиксированием того, что именно до-технические типы деятельности приносят человеку действительное удовлетворение, помогают ему идентифицировать себя и что именно они наиболее глубоко представляют личность. Философы техники по крайней мере должны философски объяснить, почему это так. Верно ли это наше утверждение в такой грубо сформулированной форме? И если да, и если оно верно даже лишь частично, то опять-таки почему? Можем ли мы осуществлять свою деятельность технически в подлинно человеческом смысле? Мы могли все эти вопросы поставить как открытые и представляющие интерес, однако ещё не получившие ответа.

Другая точка зрения, совершенно определённо связанная с упомянутыми выше вопросами, обнаруживается в опосредствованном воздействии современного технического мира на человека. Для этого нет никакой необходимости вдаваться в детали феномена так называемого управляемого мира со всеми его явлениями, как, например, бюрократия, дробление деятельности на монотонные простые функции, манипулирование, отчуждение, и так далее. Точно так же для этого нет нужды особенно расписывать превращающее человека в пассивное существо воздействие иллюзорного мира картин, фильмов, сфабрикованного суррогата подлинной жизни, преподносимого нам с экрана телевизоров, показывающих одну лишь видимость деятельности, иллюзию «активного существования», некое псевдо-возбуждение и волнение без всякого действительного личностного участия.

Телекратия и, в более общем плане, господство средств массовой информации действительно представляют собой опасность для людей, особенно молодого и растущего поколения. Так называемая четвёртая политическая сила обрела власть, которая производит «усредняющее», медиокрирующее, воздействие на человека, отклоняющее его от нормы, вытесняющее из человека человеческие начала, отклоняя его от них, и это воздействие нельзя легкомысленно недооценивать. Многим уже начинает казаться, что сама подлинная жизнь на самом деле не протекает «подлинно», а настоящая жизнь — только та, которую показывают в фильмах. Однако господство средств массовой информации и телекратия обречены по своей современной сущности на посредственность, и это нам хорошо известно. Медиократия, то есть власть средств массовой информации, сама является в определённом смысле посредственностью. Я не знаю, есть ли смысл расписывать в дальнейших подробностях картину современного офильмованного мира, превращаемого к тому же в сплошной «банк данных».

В грядущей вот-вот микроэлектронной лавине уже довольно чётко вырисовываются контуры нового, вполне активного и действенного компьютерократического варианта технократии. Несомненно, абстрактное моделирование компьютера само по себе заключает в себе отклонение от нормы, «действие по вытеснению» чего-то устоявшегося. Однако повсеместная возня с компьютерами и игры с ними не заменяют и не могут заменить истинной, подлинной жизни. А между тем модели уже претендуют на то, чтобы заменить собой действительность, представлять эту последнюю в совершенно новых формах и измерениях. И тем не менее модели — это не действительность, они не в состоянии её заменить. Они, скорее, создают некий мир иллюзий, и этот видимостный, иллюзорный мир уже породил свои собственные, ему лишь свойственные болезни. Невротические компьютероидиоты, так называемые хакеры, навязывающие свои услуги программисты, которые сегодня даже перед «большой» общественностью и по иронии судьбы через сами средства массовой информации именуются и широко рекламируются именно как «хакеры» (вспомним хотя бы знаменитый фильм «Военные игры») — вот признаки этой новой болезни. Эти новые формы «компьютерности» или компьютеромании Д. Вайценбаум и Ш. Тёрк в своей кинокартине «Чудотворная машина» расписывают как определённого рода невроз, который, как и старое представление о «книжных червях», напоминает карикатуры в стиле идеальных типов.

Фильм «Военные игры» привлекает внимание общественности на определённую проблему. Хакеры уже собрались в поход! Компьютеры обладают развращающей и разлагающей личность силой! Опасно то, что они имеют ещё и притягательную силу, побуждают человека к страстному и в то же время ложному сознанию самоидентификации, которое в свою очередь может привести к возникновению своеобразной болезненной любви к компьютеру. Сравнима ли, с точки зрения социальной психологии, эта новая форма маниакальности — компьютеромания с другими, прежними формами различных маний? Как бы со стороны активистично не выглядела эта компьютеромания, всё же в действительности она отвлекает человека от межличностных, передаваемых непосредственно от человека к человеку связей и обязанностей. Это какая-то ложная проекция любви, которая, если она переходит определённые границы, может стать просто опасной. «Военные игры» могут стать и общественной опасностью. Перефразируя древнеримскую поговорку, можно сказать: «Orwell ad portas!» ¹⁴⁷, то есть сбываются многие предсказания Оруэлла. Сама компьютерная преступность уже распространяется всё шире и шире. Компьютер «Хаос-клуб» разгадал код электронно-лучевой трубки одной сберегательной кассы и информационную систему НАТО, показав тем самым уязвимость системы Btx.

Вернёмся однако к общественным и социально-философским аспектам обсуждаемой здесь проблемы в более узком плане. Не являются ли описанные выше тенденции компьютерократии лишь примерами того, что я почти 10 лет назад назвал «системотехнократией, или, более точно, системотехнократическими тенденциями? Ведь именно то, о чём говорилось тогда, в настоящее время, в «век информационной и системной технологии», обрело новые, более зримые черты. И действительно, если к этим проблемам подойти в плане более общих, первичных обобщений, то можно дать их идеально-типическое описание. Но при этом мы должны иметь в виду и учитывать, что идеально-типические обобщения всегда содержат в себе некоторое преувеличение. Поэтому зададимся вопросом: неизбежно ли ведут системотехника и компьютерная технология к определённого рода системотехнократии! Дискуссии о системотехнократии как о некой новой форме технократии постепенно станут всё более интенсивными одновременно с усилением и постепенной реализацией информационных и системотехнических тенденций и с ростом опасностей, связанных с распространением компьютеризованных систем обработки данных для всех уровней децентрализованных и централизованных систем управления. А опасности эти реальны также и для демократических систем.

Что же касается возможностей самой техники вообще, особенно микроэлектроники, то мы не должны забывать и их потенции в плане их гуманизации. Системотехнократические опасности следует рассматривать в тесной связи и под углом зрения политической и общественной бдительности и опеки с помощью действий демократических структур посредством действительно человеческого и ответственного контроля. Будущие общества неизбежно столкнутся с такими проблемами и тенденциями системотехнократического характера и с феноменом вызова информационной техники, брошенного ей человеку.

Несомненно, уже существуют многообещающие проекты в этом направлении, относящиеся прежде всего к информационной и компьютерной технике. В связи с этим я мог бы сослаться как на уже обсуждаемые проблемы контроля над данными и их сбором, законодательные и моральные вопросы охраны данных, так и в более общем плане дискутируемую социально-философскую проблематику обеспечения безопасности и охраны частного обладания данными, вопрос приватности. Как отмечает гессенский уполномоченный по охране данных Зимитис, когда данные появляются в открытом обращении на рынке, в системах Btx и тем самым становятся доступными каждому, кто владеет кодом или способен его разгадать, то сама охрана данных теряет всякий смысл.

Социальная философия в будущем должна уделять этим вопросам усиленное внимание и в сотрудничестве с юристами, информатиками и психологами принять вызов, исходящий из интердисциплинарных сфер. При этом речь идёт не только о философско-правовых и социально-философских и морально-философских проблемах. Как мне кажется, социальные философы, теоретики науки, инженеры, как и специалисты по философии морали и права не должны оставлять обсуждение этих проблем одним лишь политикам и социологам. Всеохватывающие связи и переплетения систем и взаимодействия в этих, касающихся всего общества областях должны стимулировать междисциплинарные исследования и философское мышление. До сих пор философы уделяли крайне мало внимания и прилагали недостаточно усилий неотложным социальным и моральным проблемам этих новых технологий. Точно так же обстоит дело у философов и относительно темы «социальные последствия микроэлектронной революции», особенно касательно связи этого феномена с проблемой занятости.

А теперь обратимся к проблеме труда. Мы должны бы были, как социальные философы, исследовать вопрос о том, действительно ли столь мрачны перспективы в этой области, как полагают многие? И в самом деле, возможности труда в высокоавтоматизированных производственных процессах и в нашем высокоиндустриализированном обществе становятся всё более ограниченными. Это — структурная тенденция, и в настоящее время она обретает уже социально значимые размеры. Число безработных, конечно, будет расти именно в силу этой структурной тенденции и в прямом отношении к расширяющемуся автоматизированию производства. Какие же философские выводы мы должны сделать из этих наблюдений и прогнозов?

Как мне кажется (и как рекомендует А. Шафф), вовсе недостаточно ввести непрерывное на всю жизнь (пере) обучение работника или придерживаться известной заповеди «кто не работает, тот не ест», как бы по иронии включённой в Советскую Конституцию 1937 года. С позиций социальной философии мы можем утверждать, что следует отбросить эту традиционную жестокую альтернативу: или работать, или умереть от голода. Применение этого принципа несправедливо, например, по отношению к тем безработным, которые стали таковыми вовсе не по своей вине. В промышленно развитом обществе всеобщего благосостояния мы можем и обязаны гарантировать прожиточный минимум всем членам общества независимо от того, работают они или нет. Эту мысль я высказал ещё в 1983 году, а за последние годы такие же соображения появились в публикациях Фрая, Хефнера и других. Причём указанный прожиточный минимум следует сопоставлять и согласовывать не только с психологическим минимумом существования человека, но в существенной мере добавить к этому и те возможности, которые даёт обществу уровень производительности труда. Социальная стратегия удовлетворения минимальных потребностей членов общества кажется нам мудрым и вполне осуществимым подходом, по меньшей мере, в высокопроизводительных в области труда обществах. Это вовсе не означает, что принцип общественного разделения труда уже должен быть отброшен и мы должны от него полностью отказаться.

Помимо гарантированного прожиточного минимума, общество может, согласно количеству и качеству труда, организовать и социально дифференцированные и относительно «справедливые» мероприятия и создать институт по распределению добавочного продукта, произведённого общественным трудом, а также различного рода социальные гратификации в виде денежных поощрений и наград. Во всяком случае в экзистенциальном плане, что касается безоговорочного поддержания минимального жизнеобеспечения, следует отказаться от установления жёсткой связи между осуществляемым трудом и выживанием («кто не работает, тот не ест»). И действительно, общество всеобщего благоденствия именно это считает своей целью. И перед лицом все усложняющейся проблемы безработицы и резкого сдвига производительности благодаря автоматизации высокоразвитые индустриальные общества в будущем будут постепенно отказываться от взаимной связи труда и физического выживания.

Такой поворот в общественном сознании и поведении откроет, кроме всего сказанного, ещё и возможности увеличить масштабы и характер добровольного труда и других видов деятельности, например неоплачиваемых общественных работ, и оценивать эти добровольные работы по-другому, социально значительно более высоко. Во всяком случае люди в будущем будут измерять свою социальную ценность и ценность других не исключительно в категориях их денежных доходов. Существуют и другие примечательные виды труда, которые не подлежат денежному вознаграждению и не измеряются последним. Это может показаться граничащим с утопией, особенно в «обществе, делающем деньги» (как, например, американское общество), и тем не менее мы постепенно будем вынуждены выбрать именно этот путь в своём социальном выборе и идти по нему.

Речь идёт о том, что существуют ещё и социально высокоценные и весьма продуктивные виды деятельности, которые находятся вне рамок и выше социальной репутации, основанной на идеологии «делания денег», как якобы наиболее престижного вида деятельности членов общества. Будущая социальная оценка труда, деятельности и добровольной работы должна всё больше учитывать это обстоятельство. Во всяком случае имеют смысл, создают и опосредуют достоинство и престиж не только труд и деньги, то есть доход и работа по специальности. Существуют и другие, социально осмысленные и смыслоутверждающие виды деятельности. Микроэлектроника показала бы свою плодотворность и эффективность, если бы она избавила нас от диктатуры вынужденного труда и от того, что неомарксистские критики общества называют «отчуждением труда». Если нам удастся отказаться от тезиса взаимной обусловленности труда и физического выживания, о чём говорилось выше, а микроэлектронная эволюция вместе с другими передовыми техниками и технологиями будут способствовать в достижении этой цели, то рамки свободной личной, индивидуальной деятельности и социальной ангажированности значительно расширятся. И это коснётся не только сферы воспитания и творчества, но и проблем досуга. И в то же время все эти виды деятельности приобретут более высокую общественную оценку и престиж.

Конечно, в существующих пока условиях и на современном уровне развития нашего общества потеря труда ещё слишком часто связывается с утратой смысла жизни. Вместе с тем установка, что только оплачиваемая работа придаёт жизни смысл, должна быть изменена. Потому что в действительности смысл жизни возникает и утверждается также и через другие виды социально признанной деятельности, через добровольные работы, особенно через общественную активность. Но всё это должно быть «признаваемо» обществом. Мы должны изменить предписываемый, навязываемый как бы извне характер западно-европейской этики труда, а может быть даже отказаться от такого её характера. Весьма возможно, что многие и в будущем будут отождествлять себя со своей (трудовой) деятельностью, будут кем-то вроде трудоодержимых. Всё это возможно, всё это может иметь место и в будущем, однако преимущественный, всеобъемлющий образец социального вознаграждения и престижная «шкала» должны быть раздраматизированы. Что же касается внешних проблем снабжения, то государство всеобщего благоденствия и здесь идёт в том же русле, в социальном смысле даже несколько дальше и более решительно в направлении к социальному государству.

Что касается самого признания неоплачиваемой, но вполне осмысленной самостоятельной деятельности по личным желаниям и инициативе, то от такого признания обществом мы отстаём достаточно далеко. Добровольные, избранные свободно, без давления со стороны виды деятельности, которыми люди занимаются бескорыстно, ради удовольствия или ради самоценности данного вида деятельности, а также ради определённых социальных целей, в том числе даже для сферы досуга, и так далее, все они со временем должны приобрести особый социальный статус и оцениваться по-новому. Полная противоположность между сферами оплачиваемого труда и свободного времени должна постепенно смягчаться, всё более преодолеваться по существенным показателям и в конечном счёте устраниться полностью. Характерной чертой позитивной культуры будущего должна стать свободная деятельность личности вместе с коренными изменениями в самом характере труда.

Вполне может получиться так, что с помощью электроники и других новых разработок в прикладной технике постепенно возникнет социально более справедливое, более личностное, то есть в значительно большей мере обращённое к личностным условиям, желаниям и интересам, общество, не опирающееся на конкурентный индивидуализм и на принудительную, обязательную этику труда, предписывающую человеку определённые правила поведения. Такое общество открыло бы больший простор для индивидуальности и неотчуждённого труда. Общество, в котором всё было бы основано на свободе личной деятельности и добровольно избранного вида труда и одновременно сориентировано на принцип всеобщей солидарности. Конкуренция, конечно, не исчезнет, однако изменится сам её характер; она не будет более иметь экзистенциальной значимости, как условие существования, но превратится в средство самоусовершенствования, или, если так можно сказать, в своего рода социально осмысленный спорт талантливых и трудолюбивых.

На пути к реализации такой, кажущейся с первого взгляда утопической идеи создания более человечного, более справедливого общества работающих индивидов микроэлектроника могла бы стать стимулирующим, даже необходимым, хотя, несомненно, и недостаточным условием. Возможно, что это ведёт и к тому, что некоторые древние христианские заповеди, кажущиеся уже устаревшими, но тем не менее не утратившими своей ценности, будут близки к своему осуществлению. Возможные социальные последствия электроники и в самом деле дают человеку исторический шанс воспринять, наконец, всерьёз перспективы создания действительно гуманного общества, если уж нам придётся столкнуться с ясно вырисовывающимися опасностями технократическо-бюрократического злоупотребления микроэлектроникой.

Эти проблемы мы сможем решать только совместно и только политически. Само собой разумеется, что общество, состоящее из двух третей привилегированных, эту проблему не разрешит; нам нужны новые, принципиально другие разработки. Во всяком случае шанс, данный нам электроникой и компьютеризацией, мы не должны упустить, но использовать его в социальном русле социальными средствами. Никакого микроэлектронного рая не наступит, и верить в это было бы утопией. Вместе с тем мы не можем, как страус, спрятать голову под крыло и просто ждать, как развернутся события. И в этом смысле единственно возможное заключается в том, чтобы мы использовали компьютерную технологию и микроэлектронику политически трезво и разумно, постоянно держали под контролем возможные опасные злоупотребления, а сами возможности обрести большую свободу благодаря новой технике использовали гуманно и ответственно. И только в этом случае мы можем надеяться на то, что следующие поколения компьютеров не окажутся действенными инструментами в руках уже последнего поколения людей вида Homo.