Толкотт Парсонс:
Система современных обществ.
Глава 6. Новые контрапункты

Многим читателям может показаться, что особое внимание, которое было уделено американскому обществу в предыдущей главе, объясняется узкоместническим пристрастием автора. Но тем не менее такой выбор был продиктован соображениями аналитического порядка. Вероятнее всего, нарождающуюся модель можно описать лучше, если остановиться на одном примере, но более основательно, чем на нескольких, но более поверхностно. Соединённые Штаты были выбраны, исходя из убеждённости, что эта страна стала (как надолго, покажет время) лидером современной системы — не в обычном политическом смысле, а благодаря структурным инновациям, составляющим сущность современного общественного развития. Этот выбор основывайся также на эволюционной схеме, в духе которой выдержана вся книга.

Мы подчёркивали, что широкая тенденция развития в направлении «индивидуализации», децентрализации и добровольных ассоциаций началась ещё при феодализме, как это описано у М. Блока. Если верно сделанное в третьей главе определение «северо-западного угла» Европы «лидирующим» в этой тенденции в XVII веке, то та же логика подсказывает, что Соединённые Штаты играют роль лидера в нынешние времена; сравнимая модель явно просматривается в таких родственных обществах, как Канада и Австралия ¹. Эта перспектива американского общества была начертана А. Токвилем в 30-е годы XIX века, когда потенциал этого общества только лишь приоткрылся этому проницательному наблюдателю. Представляется, что его взгляд даёт более надёжный ключ к пониманию американского общества, чем описания наших дней, в которых основной акцент делается на бюрократизацию и концентрацию власти.

Перейдём теперь к общей характеристике современной системы в целом. Мы утверждаем, что, как и на этапе ранней современности, «ведущие» элементы осуществляют функцию целедостижения для системы в целом и функции адаптации и интеграции внутри её. Такое раздвоение было характерно для Англии и Голландии в XVII веке и для Соединённых Штатов в XX веке. Оно отражает общее направление развития современной системы в сторону адаптации и добровольности ассоциаций. Другая основная инновационная функция для системы в целом — адаптивная. Те общества, в которых преобладает адаптивная функция системы (Пруссия на раннем этапе и Советский Союз сегодня), внутри себя ставят во главу угла функцию социетального целедостижения.

Этот кажущийся парадокс лучше всего, вероятно, прояснить на конкретных примерах. Мы приписали Пруссии расширение и консолидацию преимущественно западной модели на северо-восточной границе системы европейских обществ и создание структурной базы для объединения Германии. Эти процессы породили ожесточённые конфликты, когда Германия интегрировалась в более демократическую и «ассоциативную» структуру Западной Европы, но затем реорганизованная Германия возглавила экономическую модернизацию на континенте.

Подобно Пруссии, Советский Союз «распространил» европейскую систему дальше на восток. С конца XVIII века Россия всё больше внедрялась в европейскую систему, особенно в войнах против Французской революции и Наполеона и при установлении вслед за ними в Европе «консервативной» межгосударственной системы. На протяжении XIX веке она, колонизировав Сибирь, расширила европейскую систему до Тихого океана.

В том, что главным источником инноваций для системы современных обществ на более поздних стадиях развития мы считаем подсистемы целедостижения и адаптации, есть одно важное допущение. Оно не было полностью раскрыто и обосновано в этой краткой работе и состоит в том, что институционализированные во времена Ренессанса и Реформации главные образцы ценностных ориентации с тех пор оставались в общих чертах неизменными ². Конечно, вокруг ценностей разворачивались бесконечные конфликты, но по большей части они касались конкретных частностей и не затрагивали существа дела. Также очень важно, что каждый из прослеженных нами основных этапов дифференциации и другие процессы изменения стимулировали повышение уровня генерализации ценностного образца, а отчасти происходили в результате этого повышения. Показательным примером может служить изменение, в результате которого на смену прежней христианской традиции государственных церквей и навязанного религиозного единообразия пришла разрешённая религиозная свобода.

Как в Соединённых Штатах Америки, так и в Советском Союзе сложились идеологии, отличающиеся от старых западно-европейских образцов; многое в них, особенно в советской, всё ещё частично отвергается западно-европейскими обществами. Но ценностное содержание этих идеологий следует, по моему мнению, рассматривать скорее как «конкретизацию» более общего западного ценностного образца — инструментального активизма, чем как отступление от него. В целом это замечание можно отнести также к идеологиям «социальной критики» и восстания, получившим широкое распространение в настоящее время.

Советский союз

По мере того как русская революция упорядочивалась после хаоса, созданного военным напряжением, гражданской войной и внешней интервенцией, политический контроль в стране сосредоточивался в руках «диктатуры пролетариата» — особого коммунистического варианта социализма. Партия и государство стали агентами модернизации в той же мере, в какой были агентами революционных завоеваний.

Хотя индустриализация началась в России до революции 1917 года (некоторые авторитетные исследователи доказывают, что революция на самом деле замедлила её ход ³), массированные усилия в этом направлении были впервые предприняты советским режимом. Из двух революций раннего периода модернизации Советский Союз наиболее успешно преуспел в первой — промышленной: в короткий срок он достиг второго места в мире.

Однако, несмотря на свой по преимуществу диктаторский характер, советский режим осуществил и многое из того, что свойственно демократической революции. Были ликвидированы многие аскриптивные компоненты старого общества: немедленно отменена монархия; устранена аристократия как статусная группа, более тесно привязанная к трону, чем даже во Франции; в течение значительного времени дети буржуазии и аристократии подвергались такой систематической дискриминации, что в конце концов в стране сложился новый «высший класс» ⁴.

Отождествление русской церкви с царским режимом было полнее, чем где-либо в Западной Европе. В своём радикальном антиклерикализме коммунистический режим следовал Французской революции и зашёл в этом дальше, чем это случилось в любой некоммунистической стране. Прежняя позиция церкви была подорвана, а терпимость в отношении организованной религии весьма ограничена. Марксизм-ленинизм обрёл, однако, полурелигиозный статус, что препятствовало становлению религиозного плюрализма.

Индустриализация значительно сократила масштабы локальной замкнутости и партикуляризма. Произошло значительное развитие городов, системы образования, возросла географическая и социальная мобильность, хотя свобода передвижения и смены рабочих мест оставалась относительно ограниченной ⁵.

Эти процессы указывают на сдвиг в сторону развития в социетальном сообществе гражданского комплекса. На определённых уровнях советская система культивировала универсалистские стандарты и стремилась к полному включению всех своих граждан в жизнь общества как через всеобщее образование, так и через насаждение в умах государственной идеологии. Советская политическая система даже ещё в большей степени, чем Французская революция, стояла перед дилеммой жёсткого контроля партии и государства, с одной стороны, и максимизации свободы, декларируемой идеалом «отмирания государства», — с другой. Проблема эта свойственна социальным институтам, занимающим промежуточное положение между верховной властью и населением.

Многие из институтов, с которыми боролась, хотя и в разной степени, Коммунистическая партия, снова стали довольно открыто признаваться. Один из них — это дифференциация в оплате труда, отражающая, как и в других обществах, разницу в компетентности и ответственности. Другой — семья. После того как развод можно было получить по первой просьбе, настал период, когда добиться его стало труднее, чем в большинстве капиталистических обществ ⁶. Индивидам и семьям было разрешено иметь некоторые личные финансовые ресурсы в виде сберегательных счетов и так далее ⁷. Точно так же, при всех имевшихся ограничениях, значительней стала независимость судебных органов от административных властей ⁸. Хотя все эти институты сегодня признаны, всё ещё остаётся сомнение относительно их влиятельности и автономности, например в отношении родительского контроля над детьми.

Главным же вопросом всегда был вопрос государственного управления экономикой. В сталинское время пятилетних планов, подготовки к войне и войны концентрация власти достигла крайних пределов. Это была эпоха политического тоталитаризма и «командной экономики» ⁹. Экономическое развитие носило до мельчайших деталей экстраординарный характер, но, как показала «Большая чистка» конца 1930-х годов, его сопровождала жестокая политическая напряжённость, следствием чего стал кризис «десталинизации» середины 1950-х годов.

Командная экономика подавила или резко ограничила многие из главных механизмов, действующих в других индустриальных экономиках, наиболее полно — деньги и рынки ¹⁰. Вместо рынка была создана система иерархических решений. Директора предприятий проводили в жизнь распоряжения центральных плановых органов, используя материалы и рабочую силу, выделяемые им другими, управляемыми также из центра организациями. В результате такой радикальной централизации появлялись многочисленные трудности, и советская власть пыталась ограничить её, не подвергая опасности социалистические принципы. Распределение рабочей силы было особо уязвимым местом, поскольку политика прямого командования слишком резко ограничивала индивидуальную свободу.

Советская практика сегодня далеко отошла от полувоенного образца — приказного прикрепления людей к определённой работе. Такая же в основе своей проблема характерна и для потребления. Хотя советские плановики часто высмеивали капиталистический «суверенитет потребителя», они всё чаще сталкиваются с необходимостью строить свои производственные планы с учётом того, что потребители считают по меньшей мере приемлемым. Особенно это стало заметно после недавнего роста потребительских доходов ¹², который можно рассматривать как начало фазы, называемой У. Ростоу «массовым потреблением» ¹³.

Вероятно, самой серьёзной проблемой остаётся демаркационная линия между правами государства и гражданина. С точки зрения западных ценностей на тоталитарном этапе, символизируемом террором и тайной полицией, отрицались «права граждан» на защиту от государства ¹⁴. После смерти Сталина давление государства значительно ослабло, хотя остаётся неопределённым, насколько прочно укоренились в обществе гражданские права. В соответствии с идеологией провозглашалось, что с приходом коммунизма наступит пора почти неограниченных индивидуальных свобод, но неясно, как это собирались осуществлять на практике.

Хотя в Советским Союзе институционализировано избирательное право, в его рамках допускался только выбор по принципу «да — нет» и пресекалась любая организованная оппозиция теми, в чьих руках находится власть. Но пусть эта система и не предоставила рядовому гражданину реального выбора в отношении проводимого политического курса, тем не менее она действительно уже отличалась от старой европейской «легитимности», при которой индивиды рассматривались как подданные своих монархов ¹⁵.

Из этих начинаний может развиться политический компонент гражданства, более похожий на общеевропейские образцы. Сталинский тип диктатуры, по всей вероятности, уже не повторится. По крайней мере, судя по всему, ныне нельзя уже править без утверждения Центральным Комитетом Коммунистической партии важных политических решений, с существованием ЦК уже нельзя не считаться и им нельзя манипулировать, как это было при Сталине. Эта система способна эволюционировать к чему-то, примерно соответствующему английской парламентской системе XVIII века. Социальный компонент советского типа гражданства развит высоко. Несмотря на то что он сосредоточен в структурах по своим характеристикам гораздо более иерархических, бюрократических и авторитарных, чем в основных западных обществах, по нему всё же можно судить, как далеко ушёл Советский Союз от абсолютизма XVII века. ¹⁶

В самой диктатуре Коммунистической партии заключены источники нестабильности. Партия и, следовательно, её руководство назначены. Ближайшей параллелью, видимо, могут служить «святые» в политических образованиях кальвинистов, включая раннюю Новую Англию. Во всех этих случаях легитимизируюицая культурная традиция не предоставляла универсального критерия, определяющего, кого полагается считать элитой. Советская система не признавала легитимизацию по рождению — этого классического стабилизатора аристократических систем. В той мере, в какой партия преуспеет в воспитании всего населения в духе добропорядочного социализма, в стране будет нарастать давление в сторону демократизации, подобное тому, какое развилось в западных политических системах и в протестантизме, когда ставился вопрос о ликвидации особого статуса избранных.

Таким образом, реально предположить, что процессы демократической революции в Советском Союзе ещё не достигли точки равновесия, а дальнейшее развитие вполне может пойти в основных чертах по пути образования одного из западных типов демократического государства, с ответственностью перед электоратом, а не перед самоназначенной партией.

Перед революцией формальное образование всех уровней было доступно в России лишь относительно небольшому меньшинству. Одно из первых великих советских достижений было связано с внедрением массового образования. В результате советский народ сегодня является одним из самых широко образованных в мире. Быстрее, чем почти в любой другой стране, за исключением Соединённых Штатов и Канады, происходило здесь повышение уровня образования от начального к высшему. Особый упор делался на естественные науки и технику, во многом из-за стремления к быстрой индустриализации и по военным соображениям, а также по причине их относительной идеологической безопасности. В высшем образовании насаждение официальной идеологии занимало исключительное место и в значительной мере определяло содержание и форму гуманитарных и социальных наук. В нынешних выражениях недовольства режимом ведущая роль принадлежит литературно-художественной интеллигенции, которая подвергается серьёзным репрессивным мерам.

Научные исследования в Советском Союзе сосредоточены в Академиях наук, существующих отдельно от университетов. Связанной с этим организационной особенностью является то, что контроль над подготовкой специалистов осуществляется не столько университетами, сколько соответствующими министерствами. Например, медицинские институты подчиняются Министерству здравоохранения, а не Министерству образования. Вполне вероятно, что основные причины такого организационного устройства носят политический характер. Академическая система ограждает исследовательскую работу от «публичных» секторов общества, обеспечивая исследователям большую свободу, чем была бы у них, если бы их работа имела более широкий общественный резонанс и тем самым находилась под непосредственным контролем общественности.

С установлением после Второй мировой войны новых коммунистических режимов в Восточной Европе и затем в Китае закончился этап «социализма в одной стране». Европейские социалистические общества создали против западных некоммунистических влияний не «железный занавес», а некую весьма проницаемую границу. Эта проницаемость, наряду с такими каналами, как радиовещание, публикации и взаимные посещения, воздействовала на советскую систему существенным образом.

До Второй мировой войны пограничные страны в целом были более «европейскими», чем Россия. И нет ничего удивительного в том, что они, хотя в различной степени и спорадически, обнаруживали более сильные устремления к либерализации (в западном варианте). Несмотря на то что Советы время от времени прибегали к жёстким мерам для подавления движений за автономию в Восточной Европе, как это было в Венгрии в 1956 году и в Чехословакии в 1968 году, в долгосрочном плане воздействие всего этого на саму советскую систему, вероятнее всего, будет способствовать её либерализации, хотя это и нельзя утверждать со всей определённостью. В некоторых отношениях цена, которую Советский Союз платит за поддержание своей «империи», сходна с той, что многие капиталистические державы платят, чтобы справиться с движениями за независимость в своих бывших колониях.

Коммунистический Китай бросил первый серьёзный вызов советскому главенству в «мировом» коммунистическом движении, породив серьёзную напряжённость, которую мало кто мог ожидать несколько лет тому назад. Этот вызов может подтолкнуть Советский Союз к каким-то договорённостям с Западом, правда в противоположном направлении здесь действуют обязательства по поддержанию единства в коммунистическом движении.

На первом послесталинском этапе советского коммунизма Хрущёв ввёл формулу мирного сосуществования, поразительно напоминающую формулу cuius regio, eius religio, которая покончила с религиозными войнами. Она также представляла собой выражение отрицательной терпимости: с иностранным идеологическим противником не предполагалось больше бороться силой, однако не допускались какие-либо уступки в отношении легитимности его идеологической позиции. Возможно, несмотря на то что Америка завязла во Вьетнаме, «горячая» фаза Холодной войны близится к концу. Но если только параллель с исторической ситуацией в религии верна, то «мирное сосуществование» не является устойчивой позицией. По всей вероятности, развитие продолжится в том направлении, чтобы через многие превратности прийти к идеологически более «экуменической» ситуации.

«Новая Европа» ¹⁷

В европейской части современной системы обществ происходили бурные события — две мировых войны, первая из которых породила русскую революцию и фашистские движения, а вторая подписала приговор «имперскому» статусу европейских держав и передала лидерство Соединённым Штатам и Советскому Союзу.

Если определять главную линию развития Европы одним словом, может быть, самым подходящим будет слово «американизация». Этот термин часто употребляется европейскими интеллектуалами в уничижительном смысле. Мы надеемся, что постепенно произойдёт освобождение от этой эмоциональной оценки, а также от самой постановки вопроса о том, насколько перемены в Европе обязаны американскому «влиянию» и насколько собственному развитию, хотя последнее несомненно имеет существенное значение. В определённых отношениях идеологическая реакция на «американизацию» сродни контрреформации или консервативному союзу против последствий Французской революции. Реформация, демократическая революция и, думается, «американизация» наравне с ними — все это процессы необратимых перемен в западном обществе, рассмотренном как единое целое.

После 1870 года континентальный центр тяжести переместился во Францию и новую Германию. Несмотря на острые конфликты между этими странами, вместе они составляли главный базис для воспроизводства образца в нарождающейся «новой Европе» или в современной системе как целом, хотя после Второй мировой войны этот базис расширился за счёт Северной Италии. Новый североцентральный регион имел смешанный религиозный состав. Наличие противоборствующих сил, подобных «Kulturkampf» в Германии и клерикалам и антиклерикалам во Франции, не помешало дальнейшему развитию религиозного плюрализма, которому способствовало и ослабление папства в Италии с её в основе своей светским государством.

Франция, бывшая изначально эпицентром демократической революции, отстала в промышленном отношении; большая доля её рабочей силы по-прежнему занята в сельском хозяйстве и мелком предпринимательстве. Остаются заметными такие аскриптивные компоненты, как регион проживания, статусы аристократа, буржуа, рабочего и крестьянина. Франция и близко не подошла к той неаскриптивной интеграции социетального общества, которая получила наибольшее развитие в Соединённых Штатах Америки ¹⁸. Система высшего и среднего образования второго уровня (lycees) была до последнего времени нацелена на гуманитарное образование очень малочисленной элиты, рекрутируемой главным образом из высшей буржуазии.

Голлизм, вероятно, можно рассматривать в качестве мягкого функционального эквивалента нацистского движения. В нём подчёркивался национализм, отчасти как компенсация за унижение 1940 года и утрату французской колониальной империи. Этот режим был экономически консервативным, особенно в том, что касалось озабоченности международным финансовым положением Франции. Но процессы экономической стабилизации и оживления после затяжной инфляции, длившейся в течение жизни целого поколения, принесли с собой новые виды неравенства. Прежде всего, рабочий класс не получил справедливой доли в растущем национальном доходе.

По сравнению с Францией Германия перед Второй мировой войной быстро индустриализировалась. Эта скорость, однако, создавала колоссальное напряжение в её плохо интегрированном социетальном сообществе, расколотом по религиозным, региональным и иным признакам ¹⁹. Хотя Германия была пионером в области социального обеспечения, центром профсоюзного и социалистического движений, демократическая революция в ней протекала медленно, а возможности получения высшего образования были ограниченными. Система социальной стратификации сохраняла многие старые элементы аскриптивного неравенства и многообразия. Эти факторы в сочетании с поражением в Первой мировой войне, внезапной, но неустойчивой политической демократизацией и усилением советского коммунизма создали условия для прорыва нацизма.

Самым важным источником напряжённости, вызвавшим к жизни нацизм, было не соперничество великих держав, а внутренняя структура немецкого социетального сообщества, что проявилось в выборе евреев на роль главного негативного символа, в стремлении собрать в единую нацию всех этнических германцев и в ожесточённом национализме. Антисемитизм также указывает на то, что центральными точками напряжённости социетального общества были экономика и система занятости: еврей стал символом опасного и беззастенчивого конкурента, которому нельзя доверять, поскольку он не «принадлежит» к национально-этническому обществу. Фактически, такой же смысл имело и присущее немецкой социальной мысли, начиная с ХIX века, увлечение идеями о преимуществах Gemeinschaft ²⁰.

Нацистское движение, даже при всей его колоссальной мобилизации государственной мощи, было острой социально-политической смутой, а не источником будущих структурных образцов ²¹, хотя оно, возможно, и внесло свой вклад в послевоенную интеграцию немецкого социетального сообщества.

Несмотря на то что политическая интеграция любого крупномасштабного и меняющегося общества всегда может быть только частичной, представляется всё же, что Франция и Германия испытали большую политическую (как внутреннюю, так и внешнюю) нестабильность, чем другие страны, особенно те, что мы рассматриваем как выполняющие в современной системе «интегративную» роль. Со времён революции Франция имела три монархических и пять республиканских режимов. Новая демократическая система, установившаяся в Германии после Первой мировой войны, всего через пятнадцать лет уступила место нацизму. Даже если отвлечься от раздела Германии, её нынешняя стабильность несколько шатка, хотя прямое возрождение нацизма представляется маловероятным.

Франко-германские отношения находились в центре международных споров, в результате которых были развязаны обе мировые войны. Движение за объединённую Европу хотя и встретило серьёзные препятствия после прихода к власти де Голля, может помочь стабилизировать ситуацию, особенно учитывая наличие такой экономической базы, как Общий рынок. Стабилизации может помочь более чем двадцатилетнее существование ООН и то обстоятельство, что отношения Восток — Запад постепенно смягчаются.

Во Франции ²², но также в Германии и Италии важен особый статус «интеллектуалов». Эти страны являются, по-видимому, средоточием великого наследия европейской интеллектуальной культуры. Исторически это наследие было тесно связано с аристократией и церковью, и упадок этих институтов способствовал выдвижению интеллектуалов.

В противоположность Соединённым Штатам Америки, европейский академический мир гораздо менее тяготел к профессионализации, вобрав в себя меньшее число интеллектуальных функций, занимаясь, например, «гуманистическими писаниями». Несмотря на древность своих традиций, интеллектуалы представляют собой менее дифференцированную группу. Самые интеллектуальные, в строгом смысле этого слова, дисциплины тесно связаны с художественным творчеством: «Богемное» общество есть своего рода эмансипированная элита, разделяющая с аристократией презрение ко всему «буржуазному». Особое внимание к высокой культуре, свойственное Франции и Германии, и служит одним из основных доводов в пользу того, чтобы считать эти страны центром сохранения и воспроизводства образца в системе современных европейских обществ, несмотря на их политическую нестабильность.

Старый «южный пояс» довольно сильно ослаб. Испания, столкнувшись с внутренними трудностями, попала в изоляцию и стала первой из великих колониальных держав, растерявшей основную часть своей империи. Подъём бисмарковской Германии ослабил Австрийскую империю, которая рухнула после Первой мировой войны. Италия объединилась сто лет назад, но так и не стала перворазрядной державой.

Северо-западный угол старой европейской системы, сегодня включающий Великобританию, Голландию и Скандинавию, но не Францию, играет в современной системе главным образом «интегративную» роль. Сюда, несмотря на остроту внутренних этнолингвистических противоречий, может быть включена Бельгия, а также Швейцария ²³. Интегративные общества имеют зрелые и сравнительно устойчивые демократические политические институты и хорошо организованные партийные системы ²⁴. Фашистские движения в этих странах большого успеха не имели.

Хотя эти общества и различаются по тому, следуют ли они традиции гражданского или обычного права, всех их характеризует наличие прочных правовых систем, довольно независимых от политических давлений. Все они имеют твёрдые традиции гражданских свобод, и ни в одной из них комплекс законов, регулирующих собственность и контрактные отношения, не испытал серьёзного подрывного воздействия радикально-социалистической политики. Все страны, кроме Бельгии, находятся в условиях относительной этнической и языковой однородности.

В этих странах имеется также высокоразвитое «государство всеобщего благосостояния», в котором социальное обеспечение и другие способы перераспределения благ повышают социальную защищённость особо низкодоходных групп населения. Развитию в этом направлении содействовали социал-демократические партии, которые в целом размежевались с коммунистическим движением и пользуются широкой поддержкой (часто даже большинства) избирателей. Влияние социализма больше сказалось в политике социальной помощи, чем в обобществлении средств производства.

Социальное и культурное развитие этих стран отражает их сравнительное богатство и опирается на мощную индустриальную экономику в Англии и Швеции и в большей степени ориентированную на торговлю экономику в Голландии. Если сравнивать темпы экономического роста Англии с Германией и Соединёнными Штатами Америки, можно видеть замедление роста в этой стране в конце XIX века. Кроме того, сильная зависимость английской экономики от внешней торговли, а также изменение её политического положения в мире создали с тех пор дополнительные трудности. Вероятно, английская экономика будет скоро инкорпорирована в Общий рынок.

Стратификационное устройство интегративных обществ носит в определённом смысле промежуточный характер. Что касается относительного благосостояния, то в интегративных обществах оказывается помощь и поддержка группам населения с низким доходом и низким статусом более, чем где-либо ещё, кроме развитых социалистических. В отличие от американского и советского обществ, в обществах этого типа, особенно в Великобритании, аристократические элементы по-прежнему допускаются к участию в определении характера «режима». Либерализация условий для социальной мобильности, особенно английский закон об образовании 1944 года, подменяет собой столь характерные для Соединённых Штатов широкую статусную дифференциацию и массовое повышение уровня образования ²⁵. Тем не менее стратификационная модель этих стран, по всей вероятности, начала сближаться с американской. В Швеции также сохраняются определённые элементы аристократических привилегий, несколько напоминающих те, что существуют в Германии.

Повсеместно в обществах современного типа основная тенденция состоит в том, чтобы определять «классовую» принадлежность максимально широким образом, что, однако, трудно примирить с различиями в доходах, жизненных стилях и символах, с неравенством в обладании политической властью. Американская система стратификации строится вокруг понятия среднего класса. Позиция «высшего класса» относительно непопулярна и непрочна. Там, где он сохранился, он всё больше понимается как «властвующая элита». В то же время всё меньше людей можно отнести к рабочему классу в классическом смысле этого слова — остаются лишь «бедняки».

В Советском Союзе все уважаемые люди, включая директоров предприятий, учёных, правительственных чиновников и разнообразных интеллектуалов («интеллигенцию»), считаются членами «рабочего класса». (Эта точка зрения Т. Парсонса спорная, но отражает объективные трудности, создаваемые принятой в советском обществоведении системой социальной стратификации, в которой утверждалось существование двух основных классов — рабочих и крестьян и интеллигенции как прослойки между ними. Вопрос о классовой принадлежности упомянутых Парсонсом категорий населения оставался нерешённым. — Прим. ред.). Другие сегменты системы современных обществ сохранили, хотя и под разными прикрытиями, больше элементов традиционной «капиталистической» двухклассовой системы. Однако практически повсюду в современной системе происходят стремительные перемены в характере классовых и статусных отношений.

Хотя промышленная и демократическая революции в «новой Европе» всё ещё представляют собой действенные силы, вероятно, самым важным направлением развития является революция в образовании. По существу, условия для неё сформировались ещё в старой Европе, в их числе были европейская культурная традиция и введение поначалу в обществах крупного масштаба (в Германии) всеобщего образования (Англия в этом отношении оставалась позади) ²⁶. По сравнению с Соединёнными Штатами и Советским Союзом общества, определяющими функциями которых являются интеграция и сохранение образца, оказались более «консервативными» в плане образовательной революции, но теперь они в неё втягиваются. Эта тенденция будет способствовать росту «меритократии» и поставит на повестку дня проблему уравновешивания технического знания и «гуманистического воспитания» в высшем образовании. Великие гуманистические традиции ведущих европейских стран станут частью культурного багажа всех современных «образованных» классов. Подобные «вливания», вероятно, помогут избавиться от искривлений, связанных с нынешним культурным «американизмом».

Практически везде в современной системе, и в социалистических, и в капиталистических обществах, произошли студенческие волнения ²⁷. Они явились следствием расширения демократической и образовательной революций, а равно и некоторых возможностей, предоставляемых обществу промышленной революцией (например, экономические средства для поддержки массового высшего образования и достаточный спрос на людей с высшим образованием в системе занятости).

Вопрос о статусе студента в академической системе относительно не отрегулирован, и существуют поразительные параллели между сегодняшними студенческими движениями и рабочим движением XIX века. В академической системе студенты занимают низшие позиции на шкале престижа и участия в управлении. К тому же родители многих студентов не имели высшего образования ²⁸, что позволяет провести параллель между студенчеством и индустриальными рабочими, мигрировавшими из сельской местности. И то и другое движения характеризовались демократической идеологией с сильным утопическим оттенком. Крайние требования студентов сосредоточиваются на установлении по-настоящему демократического управления университетами, при котором каждый студент участвовал бы в управлении наравне с профессором. Похоже, что студенческое движение уже раскалывается на радикальное крыло и умеренное, как это было с рабочим движением. Кроме того, студенческая активность, как и рабочая, может иметь более широкие сферы приложения — саму академическую систему и общественную политику в целом.

Конечно, у этой параллели есть свои пределы. Статус студента, в отличие от рабочего, — временный статус. Далее, различие между рабочими и «капиталистами» основывалось на унаследованном классовом положении, различие же между преподавателями и администрацией, с одной стороны, и студентами, с другой, таковым не является. Как бы то ни было, студенческие волнения явным образом связаны с новым уровнем массового высшего образования.

Модернизация незападных обществ

Как Соединённые Штаты Америки, так и Советский Союз имеют в основе своей европейские культурные традиции и веками тесно взаимодействовали с Европой. Но теперь современная система расширилась за пределы «западного» культурного ареала ²⁹. Начиная с XV — XVI вв европейское влияние через торговлю, миссионерство, переселение и захват колоний распространилось фактически на весь остальной мир.

Япония, однако, модернизовалась без европейской культуры или европейского населения. Добровольная изоляция от Запада и от континентальной Азии в течение двух с половиной веков была вызвана по преимуществу защитной реакцией, особенно при режиме Токугавы, такой же смысл имели и первые шаги по модернизации страны после признания невозможности дальнейшей изоляции. Вначале страна избрала вариант модернизации, свойственный больше восточному региону европейской системы, чем англо-американскому. Императорская Япония Мэйдзи разработала свою конституцию по образцу имперской Германии ³⁰, гарантируя специальные конституционные привилегии военным и учредив централизованную национальную систему образования. Режим хотя и не поддерживал прямо, но терпимо относился к сосредоточению экономической власти в руках монополий дзайбацу.

Избирательное заимствование восточно-европейских институциональных моделей точно отвечало японской специфике Социальная структура периода династии Токугавы в целом строилась вокруг коллективного целедостижения ³¹. Хотя в определённых случаях она была «феодально» децентрализована, но в то же время организована по иерархическому принципу, и человеческие ресурсы можно было легко мобилизовать как в территориальных владениях феодалов, так и через их родовую структуру.

В Японии, таким образом, по крайней мере потенциально, имелись первичные условия для создания интегрированной политической системы, что стало основным направлением модернизации страны после «революции» Мэйдзи. Сопоставимых институциональных ресурсов не существовало, например, в Китае или Индни ³². В отношении азиатского «приграничья» и потребностей ускоренной модернизации Японию можно сравнить с Пруссией и позже с Советским Союзом, где власть центрального правительства также была сильна. Режим Токугавы был ориентирован, по-видимому, на удержание всех «феодальных» подразделений страны в состоянии статического равновесия, что, однако, делало шатким некоторые из внутренних структур. Правление Мэйдзи, ориентированное на международные связи, объединило эти подразделения на национально-государственной основе.

Несмотря на «притёртость» самобытных и заимствованных элементов, модернизация создавала и очаги острой напряжённости, в первую очередь в развитии официально патримониальной бюрократической организации в правительстве и бизнесе. Эти очаги, вероятно, послужили главным источником тяготения Японии к фашизму после Первой мировой войны. Ситуация в чём-то напоминала ситуацию в Германии этого же периода ³³. Несмотря на важные различия между этими двумя обществами, парламентаризм и связанные с ним структуры в Японии оказались подвержены такому же сильному давлению, как и аналогичные им институты в Германии. Оба государства, спровоцированные «вакуумом власти», встали на путь военной экспансии.

Присоединение Японии к «оси Берлин — Рим» во время Второй мировой войны и её поражение означали новый поворотный пункт в истории страны. В условиях американской оккупации и в качестве американского союзника Япония порвала со своим близким полуфашистским прошлым и создала демократический парламентский режим. Несмотря на существование сильного национального социалистическо-коммунистического движения, она в целом поддержала «свободные» демократические государства в Холодной войне. Страна пошла по пути дальнейшей индустриализации и модернизации, включая регулирование роста народонаселения. Японское сельское хозяйство модернизовалось на основе системы семейных ферм, делающей ненужной коллективизацию, и в этом Япония не отличается от Соединённых Штатов, Великобритании и всё более приближается к образцам Западной Европы.

Несмотря на значительные достижения Японии в модернизации, особенности её модели с трудом поддаются оценке. В самом деле, похоже, что Япония ещё не «утряслась» до состояния стабильности. Её ранняя склонность к прусской модели коренилась в особенностях местной социальной структуры и подпитывалась за счёт международного окружения, в котором можно было «поживиться», прибегнув к агрессивно-оборонительным и экспансионистским действиям. После 1945 года Япония решительно повернула к адаптивно-интегративной функциональной модели. Будущий курс Японии больше, чем у других индустриальных обществ, зависит от её международного положения, в частности от того, будет ли она втянута в орбиту всё увеличивающего свою мощь коммунистического Китая.

Либеральная адаптивно-интегративная модель может прочно институционализироваться в Японии, но ей нет нужды абсолютно точно копировать американскую модель, особенно в двух аспектах.

Во-первых, образец политической легитимизации, символизируемой институтом императорской власти, обладает внутренне присущей ему нестабильностью. В отличие от структуры высшей власти в других современных обществах, в Японии она не искала обоснования непосредственно в какой-нибудь великой исторической религии — христианстве, конфуцианстве, буддизме или в каком-то их побочном продукте вроде марксизма. Структура власти в Японии покоится на историко-этническом базисе, не обладающем собственной внутренней обобщённой ориентацией, на основе которой можно было бы уверенно предсказывать вероятную тенденцию социального развития ³⁴. Последствия напряжённостей, возникающих в ходе рационализации, неизбежной в условиях современности, для Японии остаются неопределёнными, хотя дело может идти и к становлению конституционной монархии англо-скандинавского типа.

Во-вторых, у Японии нет твёрдо институционализированной правовой системы в западном смысле ³⁵. Даже в последнее время японские правовые институты кажутся гораздо слабее, чем, скажем, в дореволюционной России. Острые конфликты интересов, присущие быстрой модернизации, должны соответственно сдерживаться во многом с помощью политических методов, а не путём формального судопроизводства, а также с помощью неформального регулирования, в определённой степени независимого от политики. Таким образом, политический процесс в Японии неизбежно и необычно сильно отягощён бременем интеграции.

Эти соображения заставляют думать, что Япония менее других современных обществ предрасположена к стабильности. И тем не менее эта страна, вне сомнения, проделала длинный путь в направлении промышленной, демократической и образовательной революций и представляет собой первый значимый пример относительно полной модернизации большого и совершенно незападного общества. Опыт её развития поэтому ставит множество самых общих вопросов о будущем единой системы современных и становящихся современными обществ.

«Империалистическая» стадия во взаимоотношениях западных обществ с остальным миром была переходной. Движение к модернизации сегодня охватило весь мир. В частности, элиты большинства немодернизованных обществ воспринимают наиболее важные ценности современности, в основном ценности, касающиеся экономического развития, образования, политической независимости и некоторых форм «демократии». Хотя институционализация этих ценностей остаётся и ещё долго будет оставаться неравномерной и чреватой конфликтами, стремление к модернизации в незападном мире, вероятнее всего, не прервется. Ожидать какого-то ясного исхода нынешнего постимпериалистического брожения придётся ещё очень долго. Но бремя доказательства лежит на тех, кто утверждают, что в течение следующих двух веков в той или иной части мира произойдёт консервация какого-то явно несовременного типа общества, хотя вариации внутри современного типа общества, скорее всего, окажутся многообразными.

Перспективы успешной модернизации незападных обществ представляют собой настолько сложный вопрос, которым занималось такое множество специалистов, что лучше всего ограничиться здесь лишь двумя замечаниями. Во-первых, упадок колониальных империй и жёсткие границы внутри современной системы, порождённые Холодной войной, создали благоприятные условия для возникновения блока, называемого «третьим миром», в качестве стабилизирующего фактора процесса мировой модернизации. Он может стать классическим примером tertius gaudens. Во-вторых, в той мере, в какой Япония достигнет успешной модернизации и стабилизации, утвердив себя преимущественно интегративным обществом, она сможет занять позицию первостепенной важности, став моделью для модернизующихся незападных обществ и фактором, уравновешивающим различные силы в международных делах.

Заключение: основные положения

Сложная проблема перспективы возникает, когда исследование (как в данной книге) охватывает несколько столетий, заканчиваясь обсуждением насущных сегодняшних проблем в обществах, в жизни которых участвуют и автор, и его читатели. Эта проблема становится особенно явной при рассмотрении конфликтов и напряжённостей в последней части пятой главы и при выдвижении доводов в пользу особого внимания к американскому обществу в начале шестой главы. В этих местах книги нагляднее, чем в других, видны трудности объективного отбора проблем и явлений из запутанного клубка текущих событий при неполноте информации о них, при существующем к тому же в соответствующих областях социальной науки значительном разбросе мнений, многие из которых можно отнести к разряду «идеологических».

Посему лучшая стратегия сохранения объективности заключается в стремлении к состыковке используемой в этом исследовании теоретической схемы, заведомо компаративистской и эволюционной, с предъявленными эмпирическими фактами, отобранными для подтверждения теоретических толкований. Конечно, важно не упускать из виду, что данное сочинение и предшествующее ему ³⁶ задумывались как единое целое. Чем продолжительнее временной отрезок и шире диапазон сравнений, в рамках которых подвергается эмпирической проверке такого рода аналитическая схема, тем вероятнее, что выделяемые конкретные характеристики и тенденции развития окажутся как эмпирически, так и теоретически значимыми.

Представляется, что эта перспектива в основном не выходит за пределы веберовских взглядов как на общий характер социокультурной эволюции, так и на природу современного общества. Однако читатель, знакомый с работами М. Вебера, должен иметь в виду, что эта книга не является просто попыткой «осовременить Вебера»; в ней имеются существенно иные акценты в интерпретации структур и тенденций. Подписался бы Вебер под этими рассуждениями, если бы прожил ещё полвека и был знаком с общественными событиями и научными достижениями этого периода, мы, естественно, знать не можем. Но мы целиком согласны с Вебером в том, что развитие того, что он называл западным обществом, в современную эпоху обладает «универсальной» значимостью для человеческой истории, а также с вытекающим из этого положения суждением, что развитие это носит не произвольный, а определённым образом направленный характер.

Эта направленность представляет собой одну из трёх составляющих концепции о том, что современные общества образуют некую единую систему. Вторая составляющая этой концепции — это утверждение о едином происхождении современного типа общества, выдвинутое Вебером и более или менее пространно обсуждённое нами во введении. Третья составляющая, а именно тот смысл, в котором современная система предстаёт как дифференцированная система (нескольких) обществ, нуждается, однако, в дополнительном разъяснении.

Во второй главе мы обратили особое внимание на то, что уже в феодальные времена европейская система была внутренне дифференцированной по функциональным направлениям. Эта дифференциация сильно продвинулась к XVII веку и вместе с расширением системы за её первоначальные границы сохранилась до настоящего времени. С определённой точки зрения более позднее развитие в этом направлении — раздел между преимущественно католическими и преимущественно протестантскими областями, между этнически и лингвистически различающимися «нациями» и политически независимыми государствами — подразумевало «дезинтеграцию» средневекового единства западного христианского мира, существовавшего под эгидой церкви и Священной Римской империи.

Но этот процесс не состоял в одной только дезинтеграции; для системы в целом он имел и позитивное значение. Такая дифференциация явилась одним из главных вкладов в способность системы не только инициировать значительные эволюционные перемены, но и создать условия для их институционализации. Несмотря на фрагментацию, Запад в течение всего занимающего нас периода оставался регионом с общей культурой, основанной на христианской религиозной традиции и на основе того, что она наследовала от Израиля и классической Греции, причём последнее приобрело самостоятельное значение как через институциональное наследие Рима, так и через воссоздание в эпоху Ренессанса. Будучи убеждёнными в важности этого общего наследия, мы и посвятили ему так много места в этой главе.

В этих общих рамках, включавших в себя ещё очень частично и не прочно институционализированный общий политический порядок, выделенные нами инновации получали определённый «резонанс» в тех частях системы, которые были отдалены от основной магистрали её общего развития. Так, английское обычное право можно связать не только с возрождёнными традициями римского права в собственном наследии Англии, но и с традициями протестантизма на континенте — в конце концов, Кальвин был французом, а Лютер — немцем. Английское джентри можно представить как разновидность более общих образцов европейской аристократии, а экономическое развитие Англии и Голландии — как продолжение развития Северной Италии и пояса вольных городов вдоль Рейна. В культурной области характерны чётко прослеживаемые связи между итальянской наукой, представленной Г. Галилеем, и английской, представленной И. Ньютоном, а в философии — между французом Р. Декартом, англичанином Т. Гоббсом и немцем Г. В. Лейбницем.

В последней главе мы говорили об «американизации» Западной Европы в нынешнем столетии, являющейся ещё одним примером такого рода взаимодействия. Американское наследие является, конечно, в основе своей европейским, хотя и не полностью и в модифицированной форме. Но Соединённые Штаты остались частью одной с Европой системы и со своей стороны оказали на остальную её часть влияние.

Конечно, здесь было достаточно конфликтов, «окраинного» примитивизма и отставания некоторых устарелых частей системы от передовых. Примером могут служить некоторые проявления контрреформации, а также отдельные проявления английской и французской «отсталости» в промышленной организации, если сравнивать с Соединёнными Штатами Америки. И наоборот, вплоть до нынешнего поколения многие культурные европейцы смотрели на Соединённые Штаты как на какое-то в культурном отношении неотёсанное и провинциальное общество ³⁷.

Напряжённости и конфликты можно наблюдать как внутри отдельных обществ, так и в отношениях между обществами, и здесь, пожалуй, как раз кстати сказать о последних. Есть две общие причины, почему напряжённости и подспудные конфликты наиболее полно проявляются в межгрупповых, а не во внутригрупповых отношениях. Одна связана с тем, что солидарность внутри группы, включая сюда и «национальное» социетальное сообщество, сильнее, чем данной группы с другими, ей подобными, отсюда следует тенденция «переносить» конфликт в сферу межгрупповых отношений. Другая причина состоит в том, что, почти по определению, межгрупповой порядок институционализирован не так прочно, как внутригрупповой порядок на соответствующих уровнях, ибо защитные механизмы против циклического нарастания конфликта в первом случае слабее. В международной сфере, конечно, существует тенденция перерастания такой эскалации в войны, поскольку контроль над организованной силой здесь слабее всего, и такая сила используется как предельный инструмент принуждения.

Вне всякого сомнения, история современных социетальных систем есть история частых, если не непрерывных военных действий. Несмотря на то что система современных обществ обладает определёнными факторами самоограничения или, скорее, встроенными в неё смягчающими конфликты факторами, случалось так, что войны носили чрезвычайно разрушительный характер. Прежде всего это относится к религиозным войнам XVI и XVII веков, к войнам периода Французской революции и наполеоновского правления и к двум великим мировым войнам XX столетия. Последующий период протекает под угрозой ещё более страшной ядерной войны. Поразительно то, что в той же самой системе обществ, где совершились прослеженные нами эволюционные процессы, существует столь высокая тяга к насилию, наиболее явно проявляющаяся в войнах, но дающая себя знать и внутри обществ, в том числе в виде революциий.

Эти факты не несовместимы с тем, что выглядит как проявляющаяся временами тенденция к сокращению насилия как во внутренних, так и в международных делах ³⁸. Нынешние широко распространённые страхи перед неизбежной и роковой ядерной катастрофой ставят вопросы, на которые невозможно дать уверенный объективный ответ. Наш взгляд довольно оптимистичен: на уровне социетальной ответственности существует достаточно сильная мотивация для отступления от нынешней тотальной конфронтации (вероятно, разрешение кубинского кризиса 1962 года может проиллюстрировать это утверждение).

Можно сделать ещё одно замечание. Дополнительным показателем важности системы обществ служит то, что самые серьёзные конфликты происходят, как представляется, между теми членами системы, которые далее всего расходятся по своим ролевым функциям и ценностям внутри системы. Ясно, что Реформация и её последствия вызвали мощный раскол европейской системы, включая серьёзное осложнение франко-английских отношений вокруг статуса династии Стюартов. Тем не менее оба «лагеря» — католический и протестантский, вполне очевидно, оставались частью западного христианского мира.

Осложнения, последовавшие за Французской революцией, носили в каких-то отношениях схожий характер, как, впрочем, и осложнения периода Холодной войны, продолжающегося по сей день. Марксизм, даже в том виде, в каком он существует в Китае, является, таким образом, такой же частью западного культурного наследия, какой в более ранний период был протестантизм. Наличие такого типа конфликта ни в коей мере не является доказательством того, что современная «система» в нашем понимании не существует ³⁹. Широко распространённый пессимизм относительно выживания современного общества тесно связан с сомнениями, присущими главным образом интеллектуалам, по поводу реальной жизнеспособности современных обществ и их морального права на выживание без их радикального изменения. Действительно, часто утверждается, что современное общество «целиком коррумпировано» и его можно очистить только тотальной революцией, для которой оно созрело.

Основания для нашего скептического отношения к такой позиции были изложены в конце пятой главы. Например, происшедшее на самом деле в последнее столетие существенное приращение в институционализации ценностей трудно совместить с диагнозом о почти повальной коррупции; хотя отчуждение, конечно, носит широкий и интенсивный характер и распространено среди значимых групп, всё же в современном обществе трудно найти структурные предпосылки для какой-либо масштабной революции.

Например, трудно убедить кого-либо в том, что нынешние структурно закреплённые несправедливости хотя бы отдалённо напоминают те, что более столетия назад были положены К. Марксом и Ф. Энгельсом в «Коммунистическом манифесте» в основу оправдания грядущей пролетарской революции. Теперь, укреплённые, что называется, задним умом, мы не можем не впечатлиться тем, что «революция» в её классическом смысле не произошла ни в одной индустриально развитой стране, а ограничилась только относительно «слаборазвитыми» обществами (примером которых, без всякого сомнения, может быть Россия 1917 года) и теми, что оказались под их военным владычеством (подобно Польше и Чехословакии после 1945 года).

Объяснение того, почему так настойчиво и часто в отношении современных обществ звучат мнения, пропитанные «идеологическим пессимизмом», предполагает постановку проблем, безусловно выходящих за рамки этой небольшой книги ⁴⁰. Здесь мы ограничимся только тем, что обозначим достаточные основания для сомнения в достоверности таких взглядов, с тем чтобы оградить читателя от поспешных выводов, согласно которым главное направление современного развития на протяжении последних нескольких веков якобы вдруг пришло к концу, и потому перспектива, обрисованная в этой книге, а также в «Socie ties: Evolutionary and comparative perspective», не имеет отношения к оценке будущих этапов. По нашему мнению, несмотря на происходящие ныне крупные изменения, социолог XXI века сможет различить столько же факторов преемственности с прошлым, сколько мы различаем теперь в отношении ХIX века и, конечно, предшествовавших ему столетий. Это убеждение, однако, не есть предсказание; в последнем случае любой критик мог бы совершенно правомерно потребовать более подробной расшифровки этого предсказания или отказа от него.

Наконец, давайте повторим заключительный аккорд пятой главы — мысль о том, что нынешний кризис (а в существовании такового сомневаться не приходится) имеет своим эпицентром не экономику, не политическую систему и не систему ценностей, а социетальное сообщество. Даже по сравнению с XIX веком в современных социетальных сообществах произошли глубокие изменения, в особенности в том, что касается приспособления к последствиям промышленной и демократической революций. В самое последнее время на передний план выдвинулись последствия революции в образовании. Мы убеждены, что на следующем этапе в центре событий будет находиться интеграция последствий всех трёх революционных процессов между собой и с потребностями социетального сообщества.

Предположительно, самые острые проблемы будут существовать в двух областях.

Во-первых, в развитии культурных систем, как таковых, и в их отношении к обществу. Эту проблему можно обозначить как сфокусированность на определённых вопросах «рациональности» или на том, что Вебер называл «процессом рационализации».

Во-вторых, в мотивации социальной солидарности в условиях крупномасштабного общества, ставшего высокоплюралистичным по своей структуре. Мы знаем, что наиболее примитивные солидарности, на которых основывается концепция Gemeinschaft в социальной мысли, не поддаются институционализации, но мы также знаем и то, что именно в них сосредоточиваются некоторые из главных проблем. К тому же ни один клубок проблем нельзя «разрешить» без конфликтов.

Можно ожидать, что нечто наподобие «кульминационного» этапа современного развития ещё далеко впереди — весьма вероятно, через столетие или даже больше. Поэтому совершенно преждевременно толковать сегодня о «постсовременном» обществе ⁴¹. Не упуская из виду явную возможность всеобщего уничтожения, тем не менее можно предположить, что в следующие сто с лишним лет будет продолжаться процесс оформления того типа общества, который мы назвали «современным».