Толкотт Парсонс:
Система современных обществ.
Глава 3. Появление первых компонентов современной системы

Мы предпочли датировать зарождение системы современных обществ не XVIII веком, с его эволюцией в сторону «демократии» и индустриализации, а XVII веком, с его изменениями в устройстве социетального сообщества и в особенности в отношении религии к легитимизации общества.

После того как Реформация сотрясла религиозное единство западного христианского мира, появилось относительно устойчивое разделение примерно по оси север — юг. Вся Европа к югу от Альп осталась римско-католической; и римско-католический «полуостров» с Францией как его наиболее важной частью вторгся в Северную Европу. Протестантизм в Швейцарии оказался защищённым и гарантированным особым характером её независимости. Хотя в начале XVII века. Вена была преимущественно протестантской, Габсбурги сумели «рекатолизировать» Австрию, чему способствовала турецкая оккупация Венгрии, где были сильными позиции протестантизма.

По мере усиления религиозной борьбы происходила консолидация «южного пояса» политических образований. В XVI веке существовал союз двух наиболее важных государств, Австрии и Испании, под личным правлением императора из династии Габсбургов Карла V. «Середина» этой империи была под покровительством Королевства обеих Сицилии, непосредственно граничившего с Папской областью. Присутствие в Италии папства и проникновение в этот регион власти Габсбургов делали невозможным сколько-нибудь продолжительное и действительно независимое существование здесь городов-государств.

Контрреформация навязала особо тесное единение церкви и государства, наиболее ярко проявившееся в инквизиции. В противоположность «либеральным» тенденциям в позднесредневековом и Ренессансном католицизме, контрреформаторская церковь сделала упор на жёсткую ортодоксию и авторитарную организацию. Союз гражданской власти с церковью, направленный на насильственное поддержание религиозного конформизма, способствовал расширению и консолидации власти центрального правительства. Насилие это предпринималось во имя Священной Римской империи, с её особой религиозной легитимностью и божественно ниспосланным императором ¹. К этому времени политическая структура империи стала гораздо более интегрированной, чем в Средние века.

Тем не менее империя была уязвимой в том отношении, что в её сердцевине находилась слабоорганизованная «германская нация»: население Австрии к тому времени было лишь частично германским, а корону в Венгрии и Богемии Габсбурги обрели через личную унию. Вестфальский договор, закончивший беспощадную Тридцатилетнюю войну, не только сделал независимыми от империи Голландию и Швейцарию, но и провёл разграничительные религиозные линии внутри оставшихся в составе империи областей; многие германские князья выбрали для своих владений протестантизм, следуя формуле cuius regio, eius religio. В гораздо большей степени, чем отпадение от Рима Англии Генриха VIII, этот выбор подрывал легитимность прежней секулярной структуры христианского мира, поскольку империя прежде мыслилась как «мирская рука» римско-католической системы, обладающей единством. Договор представлял собой вынужденный компромисс, альтернативой которому могло быть лишь бесконечное продолжение крайне разрушительной войны. Как бы то ни было, он похоронил любые реалистичные надежды на восстановление римско-католической европейской системы ². В течение более чем трёх последующих столетий области, наиболее тесно связанные с контрреформацией, оставались очагами самого упорного сопротивления многим процессам модернизации, цитаделью монархизма, аристократии и полубюрократических государств старого типа.

Хотя протестанты мечтали о том, чтобы возобладать во всём западном христианском мире, они скоро раскололись на различные ветви и никогда не смогли создать концепцию единства наподобие той, что была в средневековом римском католицизме ³. Эта Фрагментация способствовала развитию независимых территориальных монархий, имеющих в основе неустойчивую интеграцию абсолютистских политических режимов и «национальных церквей» ⁴. Однако в этой ситуации содержались и зародыши внутреннего религиозного плюрализма, который и охватил стремительно Англию и Голландию.

Исход борьбы между Реформацией и контрреформацией представлял собой двойной шаг в направлении плюрализации и дифференциации. Англо-голландский фланг оказался впереди, стал предвестником будущего. Развитие внутри империи выдвинуло на первый план проблему интеграции, частично снимающей жёсткое разделение на протестантов и римских католиков. Многие историки современной Европы видят здесь лишь зашедший в тупик конфликт. Однако на римских католиков в протестантских государствах стала распространяться религиозная терпимость, и то же самое происходило в католических государствах по отношению к протестантам, хотя основополагающие принципы при этом в жертву не приносились.

Религиозная плюрализация была частью процесса дифференциации друг от друга культурной и социетальной систем, в результате чего уменьшалась жёсткость и углублённость их взаимопроникновения. Религиозная легитимизация секулярного общества сохранялась, но без того, чтобы государственная власть была обязана прямо осуществлять или силой навязывать религиозные цели.

Развитие секулярной культуры современного типа, с её высоким уровнем дифференциации от общества в целом, имело важное значение для продолжающегося взаимопроникновения религии и общества. Центр этого развития в XVII веке сместился на север — в Англию и Голландию, но также во Францию и некоторые земли Германии. Относительный культурный упадок в сердце контрреформации стал очевидным после Галилея. Важное культурное место Франции указывало на двусмысленный характер её католицизма. И всё-таки политически «реакционные» державы могли быть открыты секулярной культуре, как это было в Пруссии при Фридрихе Великом. В целом же на протяжении этого периода протестантизм был более созвучен секулярной культуре, чем римский католицизм.

Появление «суверенных» территориальных государств разделило Священную Римскую империю. Первыми в качестве таковых успешно утвердились Франция и Англия, которые во все времена представляли собой в лучшем случае лишь номинальные части империи, а затем последовало образование Испании, географически представлявшей её окраину. Потом на границе «германского» ареала появились Пруссия и Австрия, в результате чего центр тяжести империи сместился на восток. В областях, составлявших центр старой империи, множились, в значительной мере благодаря присоединению князей к Реформации, территориальные княжества ⁵.

Такое развитие событий указывало всё-таки на наличие у европейской системы определённого уровня взаимосвязанности, ибо все четыре ведущих политико-территориальных государства были пограничными элементами системы. И северо-западный её треугольник, и Пиренейский полуостров были обращены к океану и участвовали в великой морской экспансии Европы. Полуостров был к тому же частично завоеван маврами, и эта оккупация, длившаяся почти до конца XV века, послужила питательной средой для воинствующего авторитаризма, присущего испанского католицизму ⁶.

«Гравитация» империи на восток была связана со сложными условиями в тамошнем приграничье. Рубежи между германскими и славянскими народами были неустойчивы в течение столетий, и положение осложнилось ещё до Реформации из-за противоречий между римско-католической и православной ветвями христианства. Венгрия, Богемия и Польша по этническому составу были не германскими территориями, но приняли католичество. Великой православной державой, особенно после падения Византии, стала Россия, остававшаяся на периферии западной системы. Германский порыв организовать, опекать, а при случае и подчинить себе западных славян реализовался в образовании Габсбургами совместно с Венгрией и Богемией неустойчивого многонационального (или ненационального) государства. Дальнейшее включение негерманских народов приграничья было осложнено турецкой экспансией; до конца XVII века Османская империя оставалась здесь главной угрозой. Австрия же, таким образом, осуществляла защиту всей христианской Европы ⁷.

Эти события на рубежах европейской системы «размыли» её центр, особенно в раздроблённой, «мелко государственной» (Klein — staaterei) Германии. Здесь не смогли развиться крупные территориальные единицы, и хотя некоторые области, такие, как Саксония и Бавария, приблизились к такому статусу, многочисленные другие «государства» оставались поистине крошечными. Однако эти княжества, как правило, поглощали вольные города империи. Независимость городской буржуазии была подорвана монархией, аристократией и чиновничеством, чему способствовали принесённые войнами дезорганизация и опустошение. Эта часть Европы, таким образом, отстала от северо-запада в своём экономическом развитии; здесь образовался вакуум власти, притягивающий властные амбиции более сильных держав ⁸.

Мы намеренно всюду употребляли термин «территориальное», а не «национальное» государство. Только в Англии, Франции и, может быть, в Скандинавии наблюдалось приблизительное совпадение этнического сообщества и государственной организации. В Испании разношерстное местное население постепенно выработало общий язык, по крайней мере в среде высших классов. Пруссия стала более или менее чисто германской отчасти через германизацию крупных славянских этносов. Австрия была явно многоэтнической, включала многочисленные германские, славянские и венгерские группы. В Швейцарии сложилась особая, ограниченная форма многоэтнической политической интеграции и религиозного плюрализма. Мелкие германские государства поделили этническую «германскую нацию» на множество политических единиц, в результате чего Германия оказалась даже более расчленённой, чем Италия.

За исключением северо-запада, повсюду отсутствие совпадения между этническим составом и территориальной организацией мешало становлению либерализующихся обществ, опирающихся на независимые и сплочённые социетальные сообщества. Основные территориальные единицы либо были лишены этнического единства, необходимого для появления таких сообществ, либо включали в себя меньшинства из представителей более крупных этносов, от лица которых не могло выступать правительство этих территориальных образований. В такой зыбкой ситуации для властей особенно важной становилась какая-то форма фундаментальной религиозной легитимизации. Неуверенность их влекла за собой авторитаризм или «абсолютизм» и страх перед уступками в сторону народного участия в управлении. Народ этих государств состоял не из «граждан», а из «подданных».

Религиозный распад европейского общества и появление суверенных государств породили жесточайший кризис, достигший своей кульминации в XVII веке. Вместо старой империи не появилось никакого функционального эквивалента, международная система лишилась адекватного нормативного регулирования отношений между державами, и поэтому проблемы религиозной легитимизации стали очень серьёзными ⁹. Эта ситуация способствовала почти хроническому состоянию войны и препятствовала конструктивному употреблению политической власти, которое было бы возможно в случае более сплочённой коллективной системы.

Северо-запад

Англия, Франция и Нидерланды, каждая своим путём, вышли на лидирующие позиции в системе держав XVII века. Независимость голландцев означала крупное поражение Испании. Пока австрийцы глубоко увязали в своём противостоянии туркам, гегемония на континенте перешла к французам. Англия хотя ещё по-прежнему не играла заглавной роли на континентальной сцене, но на море превратилась за это столетие в ведущую морскую державу.

Эти три страны возглавили процесс модернизации на его ранней стадии. Различия в формах организации их социетальных сообществ были огромные, но все они содержали значительные новации, ведущие к объединению в национальные государства. В особенности это относится к английской концепции национальной идентичности, послужившей основой для более чёткой дифференциации социетального сообщества ¹⁰. Эта дифференциация происходила по трём линиям — религиозной, политической и экономической — и во всех случаях предполагала нормативное обоснование. Решающую роль, таким образом, играли правовые новации, особенно те, которые способствовали раскрытию не бюрократического, а ассоциативного потенциала в структуре национального общества. Они были тесно связаны с возникновением парламентаризма и более развитых рыночных экономик.

Религия и социетальное сообщество

Как было отмечено, Реформация лишила «видимую» церковь её сакрального характера. Шаг за шагом по формуле cuius regio, eius religio возобладала тенденция установления над церковью более жёсткого секулярного контроля, поскольку не существовало международной протестантской церкви, способной укрепить независимость местных церквей. Протестантские церкви становились обыкновенно государственными или «национальными», и политическая власть навязывала им конформное поведение.

Вторая, «пуританская» фаза Реформации, связанная с кальвинизмом в Англии и Голландии, привела к возникновению религиозного плюрализма внутри протестантства и резкому контрасту в религиозной жизни этих кальвинистских стран с Пруссией, несколькими другими немецкими протестантскими княжествами и Скандинавией.

Совершившаяся в XVII веке в Англии дифференциация религиозной системы от социетального сообщества не могла бы произойти без самого серьёзного участия в этом процессе политических сил. Долгий парламент, гражданская война, провозглашение республики, Реставрация и революция 1688 года — все эти события были не просто политическими, но и определяли религиозное будущее Англии и ещё многое другое. Религиозное развитие в Англии включало не только обращение монарха в протестантизм, но и расширение установившихся ещё во времена Елизаветы границ религиозной терпимости». Твердо установилась политическая легитимность религиозных диссидентов, и это предотвратило возврат к устанавливаемой властью и обладающей монополией на религиозную легитимность церкви. И далее, через диссидентство англиканская церковь оказалась открытой влияниям религиозных «левых», которые в условиях чистой системы «государственной церкви» были бы просто подавлены. Теперь же «евангелическое» крыло англиканской церкви получило возможность сыграть наинаиболее важную роль в дальнейшем развитии Англии.

Интересно, что такому исходу способствовало продолжительное и суровое преследование в Англии католицизма ¹². Появление терпимости к католицизму в XVIII веке вполне могло бы повести ко вторичной реставрации династии Стюартов и, возможно, к серьёзной попытке восстановления католицизма в Англии ¹¹. Солидарность протестантского в своей основе социетального сообщества и относительная свобода от религиозных распрей содействовали тому, что в стране реально произошло расширение избирательных прав. Если бы английские «правые» оказались перед необходимостью защищать не только монархию и аристократию, но и «подлинную церковь», борьба могла бы быть более ожесточённой, чем была, особенно под влиянием Американской и Французской революций ¹³.

Нидерланды XVII века ушла в смысле веротерпимости значительно дальше Англии. Однако в длительной перспективе её религиозное устройство оказалось менее устойчивым. В XIX веке в результате католического возрождения религиозные группы примерно одинаковой численности обрели «колонообразную» структуру, и социетальное сообщество оказалось глубоко расколотым по религиозному признаку ¹⁴. В Англии же, несмотря на существование теперь довольно многочисленного католического меньшинства, этой проблемы удалось в основном избежать.

Франция не смогла «разрешить» религиозную проблему в ещё большей мере, чем Нидерланды. Исходом суровой борьбы периода Реформации здесь была победа католицизма и подавление протестантского движения. С тех пор протестантизм во Франции охватывал лишь небольшие, хотя и важные меньшинства. Слабость протестантизма, однако, не обеспечила уверенного положения и католической церкви. Светский антиклерикализм, основанный на идеях Просвещения XVIII века, стал главной политической темой революции ¹⁵. Этот конфликт сохраняется во Франции до сегодняшних дней.

Французская модель сильно повлияла на характер религиозной легитимизации в других обществах нашего времени, особенно католических (включая Латинскую Америку), но и в Германии и Восточной Европе тоже. Кроме того, она внесла свой вклад в антирелигиозность социалистических движений, в первую очередь коммунистического.

В этих европейских моделях представлен определённый тип дифференциации социетального сообщества и религиозной системы, который в некоторых аспектах содержал альтернативные варианты по сравнению с английским образцом XVII века, достигшим наиболее зрелой формы в Соединённых Штатах Америки. Англо-саксонская модель зарождалась на основе некоторых западных религиозных традиций, вырабатывая в то же время такие виды социетальной солидарности, которые преодолевали исторически сложившиеся религиозные различия. В самом деле, здесь неуклонно расширялся диапазон религиозных приверженностей и солидарностей, совместимых с членством в социетальном сообществе. Что же касается светского антиклерикализма, особенно в его коммунистическом варианте, то он сохраняет близость формуле cuius regio, ems rehgio, подразумевающей, что «диссиденты» должны исключаться из социетального сообщества.

Политика и социетальное сообщество

Социетальное сообщество, будучи главной зоной интеграции I нормативной и коллективной структур, в которой сосредоточиваются ключевые ролевые обязательства и лояльности индивидов, I всегда видело опору в первую очередь в религиозной легитимизации и в единстве в рамках чётко структурированной политической власти. «Абсолютизм» представлял собой способ решения политических аспектов проблем солидарности, возникших в ходе событий послереформационного периода ¹⁶. Здесь требовалось, однако, чтобы государство (обычно монархия) играло роль центрального символа, собирающего воедино лояльности подданных, значение этого символа усиливалось при наличии религиозного и этнического единства.

В самом деле, религиозная и этническая принадлежности были теми основами, на которых в ранний период модернизации европейское общество поделилось на территориально-политические единицы ¹⁷, а общим результатом было то, что государство и социетальное сообщество остались относительно недифференцированными. И всё же в некоторых западных обществах при определённых условиях проявилась тенденция к такой дифференциации Довольно рано и весьма решительно сделала шаг в этом направлении Англия, в отличие от Франции — «абсолютистского» государства, в котором правительство отождествлялось с социетальным сообществом.

В этническом отношении в Англии, как и во Франции, существовала проблема «кельтской окраины», но только в Ирландии серьёзно осложняющим фактором стала религия. Ирландия, где в массовом порядке принадлежность людей к кельтской этнической группе совпадала с католическим вероисповеданием и с классовой и географической отдалённостью от Англии, стала той областью, где интеграция провалилась. Именно в критический период XVII века Кромвель вёл ожесточённые войны с ирландцами, но католики-ирландцы так никогда и не интегрировались в Великобританию как часть единого социетального сообщества. Уэльс, тоже преимущественно кельтский по этническому составу, имел менее благоприятные условия для сохранения своей независимости. Здесь также утвердился протестантизм, хотя и не столь категоричный, как в большей части Англии, в результате чего в основном снималась проблема религиозного раскола. У шотландцев выработалось несомненное этническое самосознание, но в религиозном плане они шарахались между католицизмом и более радикальным, чем собственно английский, протестантизмом. Шотландские Стюарты стали средоточием католической угрозы английским религиозным устоям. Но после того как утвердилась протестантская альтернатива, шотландское пресвитерианство стало важным элементом в плюралистической структуре британских протестантских деноминаций. Поэтому, несмотря на Ирландию, Британия достигла относительного этнического единства, что позволило ей допустить религиозный плюрализм в границах протестантизма ¹⁸.

В рамках социетального сообщества региональные и этнические различия пересекаются с «вертикальными» осями дифференциации по признакам власти, престижа, богатства Точкой пересечения является географическое месторасположение центра социальной организации. В случае Британии — это Лондон.

Сложно устроенное общество нуждается в солидной стратификации, которая приобретает особую важность во времена значительных перемен. Инновационные процессы во многом зависят от того, с какого рода стратификацией мы имеем дело, и потому естественно ожидать, что в XVII веке можно обнаружить важные перемены в этой области Действительно, трансформацию претерпели и наследница феодальных порядков — земельная аристократия, и городские патрициаты; менялись их отношения между собой и с другими группами населения.

Земельная аристократия была самым важным высшим сословием, своим престижем оказавшим поддержку модернизирующимся территориальным монархиям в раннюю пору их становления ¹⁹. Монарх обычно был не только руководителем государства, но и «первым джентльменом» своего общества, вершиной сложно структурированной иерархии социального престижа. Аристократию можно представить в виде бесшовной сети родовых связей, «коллектива свойственников», образованного брачными связями и правилами, ограничивающими круг этих связей ²⁰. Аристократические роды, как правило, были тесно связаны с местными структурами интересов, особенно с теми, что касались земли. Исторически, однако, земельная собственность имела статус некоего диффузного превосходства, предполагавшего не только владение землёй, но и определённую степень политического контроля и социального превосходства.

Появление ранних государств современного типа ограничило политическую власть существовавших на партикуляристской основе аристократических подгрупп, в особенности их автономную территориальную и военную юрисдикцию. Взамен они получили престижные позиции в структуре поддержки монархии ²¹. Экономически эти позиции подкреплялись главным образом земельными владениями. В преимущественно сельских областях поэтому экономические элементы не выделялись резко из достаточно диффузной социальной структуры, вершиной которой была местная аристократия ²².

В условиях феодализма вся аристократия Европы представляла собой в принципе единую «бесшовную сеть». Это единство, однако, оказалось несовместимым с разделением на национальные государства. Религиозные различия, порождённые Реформацией, создали препятствия для межродовых браков и способствовали тому, что поддерживающая князя аристократия оставалась в пределах eius religio. Но проблема от этого не исчезла. В Англии со времени Тюдоров «иностранные» династии были скорее правилом, чем исключением: шотландские Стюарты, голландский Оранский дом и немецкая Ганноверская династия. Если бы подобный космополитизм распространялся на всю аристократию, этнонациональная консолидация могла бы сильно пострадать. Важно поэтому, что два ведущих национальных государства, Англия и Франция, настолько разошлись между собой по линии религии и языка, что их аристократии стали коренным образом отличаться друг от друга и от других аристократий.

Наряду с «национализацией» аристократии одним из главных факторов, позволивших королевским правительствам установить свою власть над национальными социетальными сообществами, была интеграция верховной политической власти с аристократией ²³. Возможность такой интеграции, в свою очередь, в огромной степени зависела от военной функции аристократий.

Процесс дифференциации государства и социетального сообщества также фокусировался на отношениях между монархией и аристократией, что выражалось в существовавшем между ними глубоком конфликте интересов. Политическая власть аристократии, институционализированная в особом аристократическом статусе, была сильно урезана. Но в целом властные позиции аристократии, как показывают примеры Англии и Франции, были в разных местах различными.

Не вдаваясь в детали, можно сказать, что во Франции в результате происшедшей дифференциации аристократии остался только её социальный престиж. В общем и целом она лишилась не только политической власти, но и функции оказания на определённых условиях поддержки центральным властям и сколько-нибудь значительного влияния на государственную политику ²⁴. Знаком такой расстановки сил стал блестящий двор Версаля. Сосредоточение аристократии при дворе ослабило её связи с местными сообществами, лишило её власти на местах, что, в свою очередь, облегчило центральному правительству вмешательство в местные дела ²⁵.

Эти характеристики самым прямым образом относятся к старой, более «феодальной» аристократии — noblesse d’epee («дворянству шпаги»). Положение же новой аристократии, имеющей недавнее буржуазное происхождение и опирающейся на юридическое образование, способствовало интеграции аристократии и короны. Корпус юристов был тесно связан с монархией через систему государственных должностей, сочетавших в себе административные и юридические функции. Как судебные чиновники, французские юристы заняли место между монархией, с одной стороны, и старой аристократией и буржуазией — с другой. Через эти промежуточные круги, в частности посредством продажи должностей, осуществлялась довольно интенсивная вертикальная мобильность. В то же время те, кого эта мобильность поднимала наверх, старались обеспечить себе благородный статус и наследственно закрепить свои должности ²⁶.

Экономически noblesse de robe («дворянство мантии») зависело прежде всего от короны как в получении различных, связанных I с должностью привилегий, так и, в случае владения землёй, в принуждении крестьян к выполнению феодальных повинностей. У него не было независимой экономической базы, сравнимой с той, которой обладало английское дворянство.

Церковь была плотно интегрирована в эту систему. В большей степени, чем в Англии, высшие церковные должности раздавались членам аристократических семей. К тому же здесь не было чего-то подобного английскому протестантскому нонконформизму. И это отсутствие способствовало тому, что революционная оппозиция старому режиму стала носить воинствующе антиклерикальный характер. Noblesse имело своё коллегиальное устройство в форме parlements. Однако, в противоположность британской парламентской системе, французские parlements были в значительно большей мере судебными и административными, чем законодательными, органами. К тому же не существовало центрального parlement, а была только целая сеть региональных parlements. Parlement Парижа был лишь первым среди равных и не имел такого исключительного положения, каким пользовался вестминстерский парламент в Англии.

Похоже, что лишение французской аристократии политической власти повлекло за собой ту амбивалентную роль, которую этот слой играл в XVIII веке. С одной стороны, в ней развилась «снобистская» исключительность по отношению ко всем буржуазным элементам, многие из которых превосходили аристократов по своему политическому положению, богатству и воспитанию ²⁷. С другой стороны, она сыграла видную роль в поддержке модернизующих культурных движений, особенно «философских», и таким образом внесла решающий вклад во французское Просвещение ²⁸. И то и другое сделало проблематичным положение французской аристократии как легитимной элиты социетального сообщества. Зависимость аристократии в том, что касалось её социального престижа, от монархии сочеталась с отрывом от остального социетального сообщества (имеется в виду её отстранённость от участия в управлении, а также её представления о культурной «заурядности» простых людей). Вся структура монархии, две разновидности noblesses и церковь противопоставляли себя буржуазии и всем остальным сословиям ²⁹, способствуя таким образом расколу французского общества, завершившемуся революционным взрывом.

Англия развивалась иным образом, так как начинала своё движение с симбиоза государства и аристократии. Монархия здесь, вместо того чтобы быть «укротителем» аристократии, стала её «порождением». Исполнительная власть и социетальное сообщество прошли через процесс дифференциации, центром которого стало появление «системы поддержки» ³⁰, связавшей власть и социетальное сообщество. Ядром этой системы был парламент. В отличие от Франции, английский парламент к 1688 году стоял на позициях «реальной власти». Эта власть, однако, не означала «правления аристократии», то есть решения проблемы власти, прямо противоположного французскому. Во-первых, национальная аристократия была слишком разрозненной, чтобы на деле «править», и это была одна из причин, почему и Стюарты, и Кромвель настаивали на сильной исполнительной власти. В конце концов образовалась система управления, состоявшая из кабинета министров и возвышавшегося над ним конституционного монарха, который «царствует», но не правит. Во-вторых, следует помнить об особом характере британской аристократии. В Англии принцип первородства, подкреплённый майоратным наследованием, вёл к тому, что поместья в течение поколений оставались нетронутыми, а между титулованной знатью и её нетитулованной роднёй — «джентри», — которая могла включать и близких, и отдалённых родственников; образовалась непрерывная цепь социальных градаций. Эта система способствовала как вертикальной мобильности, то есть возможности проникновения в ряды аристократии, так и бесконечному распространению статуса «джентльмена» вниз, за пределы титулованной знати. Статус джентри был формализован в виде палаты общин. Поскольку джентльменов было слишком много для того, чтобы палата общин могла быть просто общим собранием всего сословия, как это было с палатой лордов (в которую входили все пэры), она стала представительным органом. По мере того как она стала играть всё более важную роль по сравнению с палатой лордов, более важным становилось и различие между теми, кто реально осуществлял политическую власть, и их избирателями. Джентри как целое стало избирательной базой, а не составляющей частью управления.

В этот ранний период аристократия, как главный элемент социетального сообщества, представляла собой и самый активный компонент системы поддержки правительства, оставаясь одновременно относительно независимой от государственной организации. Далее, представительное участие в управлении способствовало постепенному образованию партийной системы, при которой различные общественные элементы могли влиять на политику и выбор в исполнительную власть активных лидеров, в какой-то мере ответственных перед избирателями.

Другой тип наследуемых привилегий принадлежал высшему городскому классу, основой которого была в первую очередь торговля. Поскольку доминирующим в экономике того времени по-прежнему был сельскохозяйственный сектор, в ходе территориальной консолидации под монархическим правлением предпочтение отдавалось интересам землевладельцев, а верхние слои городов пользовались меньшим благорасположением. Именно поэтому районы с высокоразвитым городским хозяйством долго оставались не инкорпорированными в территориальные монархии, но отстаивали модель «вольного города».

Исключением была Голландия. В борьбе за независимость от Испании она превратилась в федерацию городских общин, возглавляемых купеческими группами. Однако она испытывала значительные трудности в интеграции своих сельских районов и в смысле сплочённости уступала своим соперникам. И всё же в том, что ей удалось избежать социального господства земельной аристократии, она создала важный прецедент для будущего развития.

Срединная позиция Англии благоприятствовала нахождению синтеза. Представительный характер палаты общин обеспечил механизм для вовлечения в государственное управление важных буржуазных групп, и граница между ними и нетитулованным дворянством не стала такой жёсткой, как во Франции. Этой гибкости, в свою очередь, способствовала относительная плюралистичность политической системы, включавшей в себя корону, лондонский Сити и аристократию, которая сама была разделена на титулованное дворянство и джентри.

Эта плюралистичность обеспечила сравнительную лёгкость включения в социетальное сообщество других новообразующихся элементов. Действительно, избирательное право постепенно расширялось сначала за счёт представительства городов, а в XIX веке и за счёт широких масс. К концу XVII века Англия была относительно прочно интегрированным национальным государством с довольно плюралистической системой поддержки, что содействовало дальнейшей демократизации — демократизации постепенной, осуществляемой шаг за шагом, а не путём внезапных революционных перемен.

Эти политические условия основательно подкреплялись религиозным устройством Англии и развитием английского обычного права. После эпохи Ренессанса с его тяготением к римским традициям в правовых системах почти всех стран Европы были институционализированы универсалистские правовые принципы и широко распространённое представление о «власти закона» в противовес произволу власти.

И всё же в английском обычном праве были три взаимосвязанных между собой отличия ³⁴. Во-первых, это независимость судебной власти от короны, впервые проявившаяся в тяжбе верховного судьи Коука против Якова I, которая в конечном счёте закончилась победой судьи ³⁵. Во-вторых, это узкокорпоративный характер юридической профессии, организованной вокруг так называемых судебных инн (четырёх школ барристеров в Лондоне). В-третьих, это упор на юридическое оформление частных прав и интересов, иногда направленное против привилегий государства, иногда находящееся за пределами обычной сферы деятельности государственных ведомств ³⁶. У этого процесса было два аспекта. Один относился к «правам англичанина», которые включали судебное решение о законности ареста, право на справедливое судебное разбирательство с участием защиты, гарантированность жилища от произвольных обысков и далее вплоть до свободы слова, собраний, и так далее. Другой аспект касался собственности и контракта — фундаментальных основ индустриальной революции. Выступление Коука против установленных королевской хартией «монополий» имело огромное значение. Это было правовое предвосхищение борьбы А. Смита с меркантилизмом.

Английские новации в области права существенным образом способствовали отделению государства от социетального сообщества. Закон переставал быть орудием государства и становился посредующей «прокладкой» между государством и обществом. Он должен был обслуживать государственные нужды, но одновременно был достаточно независимым, чтобы служить также и многообразным частным потребностям. Государство было тем самым поставлено в двойственную позицию, когда оно должно было определять и проводить в жизнь легально утверждённые ограничения своей собственной власти.

За юридической профессией утвердился промежуточный статус Стало правилом, что судьи, даже те, что осуществляли судебные прерогативы палаты лордов, должны были быть профессиональными юристами. Судьи и адвокаты, составлявшие ядро юридической профессии, обслуживали главным образом секретных клиентов, среди которых могли быть и государственные учреждения.

Представители юридической профессии, включая судей, стали главными охранителями прав обычных людей, особенно «гражданских» прав и прав на собственность, договор и иск. Независимость суда и адвокатуры, по-видимому, сказалась на появлении второй основной ветви английской юридической профессии — института поверенных, лишённых привилегии выступления в суде, но служивших юридическими консультантами всевозможных организаций и групп Через поверенных правовая система проникла в плюралистическую структуру групп по интересам, через судей и адвокатуру она поддерживала деликатные отношения с государством.

Судебные инны во многом напоминали средневековые гильдии. Они сопротивлялись «упрощению» закона, происходившему на континенте, формализации университетского образования, назначению юристов из наиболее влиятельных групп на должности государственных служащих и системе экзаменов, гарантирующих компетентность Хотя судьи были государственными служащими, они были также и юристами, подготовленными для профессиональной деятельности вне государственных сфер и ответственными за соблюдение традиций обычного права. Барристеры и поверенные хотя и занимались частной практикой, обладали также и публичными прерогативами и несли ответственность К тому же особый статус приобрела состязательная система судопроизводства. В большей степени, чем на континенте, судопроизводство совершалось между частными сторонами, каждая из которых была представлена адвокатом, перед лицом судьи, а часто и присяжными, и в соответствии с процессуальными правилами. Судье выпадала роль не столько решающей инстанции, сколько высшего арбитра. Важно также, что судьи сами формировали свод законов, принимая решения и создавая прецеденты в достаточной степени независимо от королевских указов и постановлений парламента.

Английская система оставляла границы законодательства полностью открытыми, допуская временный консенсус там, где ещё не произошла полная «легализация» правовой нормы и её утверждение правительственной властью. Поэтому в системе действовали не только и не столько решения, принятые на высшем политическом уровне, сколько отсылки к коллективной солидарности, моральным стандартам и практическому смыслу.

Континентальная правовая система отличалась от английской, несмотря на общность происхождения и некоторые общие черты. Новые континентальные монархии склонялись к римской правовой традиции с её акцентом на «унитарную» власть государства ³⁹. По этой традиции гражданское право имеет обыкновение становиться орудием государства через вовлечение наиболее влиятельных групп юридически подготовленных людей в государственную службу, часто в качестве её ядра ⁴⁰. Гражданская администрация, таким образом, отделялась от военной, которая в основном оставалась в руках аристократии. Континентальные правовые системы обычно более адекватно, чем английская, обеспечивали эффективность государственной машины ⁴¹, однако английская система делала возможным дальнейшее продвижение процессов дифференциации и интеграции государства и социетального сообщества.

Экономика и социетальное сообщество

В экономическом развитии Англии XVI–XVII веков центральное место принадлежало процессу огораживания и его сложным последствиям. Самым важным был рост товарного сельского хозяйства, ориентированного на рынок, в противоположность почти натуральному хозяйству средневекового типа, при котором продажа произведённой продукции ограничивалась близлежащими поселениями ⁴². Разрыв со старой системой произошёл главным образом в результате развития широкомасштабной экспортной торговли шерстью с Италией и Фландрией с их текстильной промышленностью. Увеличение поголовья овец требовало сокращения числа держателей земельных участков, так как овцеводство нуждалось в меньшем, чем земледелие, числе рабочих рук, а традиционная для манориального хозяйства система неогороженных полей сдерживала его развитие.

Многие представители джентри и даже титулованной знати активно поддерживали эти перемены, либо сами становясь фермерами-товаропроизводителями, либо сдавая землю в аренду товаропроизводителям. Светские собственники земель, ранее принадлежавших церкви и особенно распущенным монастырям, были менее консервативны в ведении своих хозяйств, чем церковь. Многие представители джентри участвовали, непосредственно или через своих агентов, в несельскохозяйственных экономических предприятиях, особенно в различных коммерческих начинаниях. К концу XVII века этот общий процесс ещё ни в коей мере не завершился, но в сочетании с другими, уже рассмотренными факторами он привёл к двум крупным следствиям.

Во-первых, уменьшилась доля крестьян, державших землю на условиях индивидуальной аренды или даже бывших собственниками земли. Вместо них появились сельскохозяйственные рабочие ⁴³, а избыточное сельское население стало покидать свои места проживания и постепенно превращаться в городской рабочий класс. Появились новые проблемы обнищания и бродяжничества ⁴⁴ как реакции на потерю устойчивого места в жизни и связанные с этим страдания. С этого момента важную роль начинают играть «законы о бедных». «Крестьянский класс» оказался достаточно ослабленным, поэтому в Англии его борьба за свои права и интересы не имела столь заметного значения, как во Франции ⁴⁵.

Во-вторых, класс землевладельцев претерпевал «дефеодализацию». Его экономические позиции все в большей мере зависели не от принудительных феодальных обязательств крестьянства, а от успеха собственных сельскохозяйственных и иных предприятий на рынке. Это повысило производительность сельского хозяйства и обеспечило аристократии большую экономическую гибкость, позволив вбирать в себя всё большее число представителей торговли, а затем и промышленности ⁴⁶. Такое ослабление барьеров вело к появлению общих интересов и частичному слиянию с преимущественно городскими высшими классами, но всё это отчасти за счёт крестьянства.

Ситуация во Франции была почти противоположной. Там аристократия экономически зависела от монархии ⁴⁷. Благодаря независимости французской церкви от Рима корона широко контролировала назначения на церковные посты и использовала это, наряду с военными назначениями и продажей должностей, для укрепления лояльности влиятельных аристократических групп. Плюс к этому аристократия зависела от налоговых льгот и государственного принуждения крестьян к выполнению их обязательств ⁴⁸. Традиции французского сельского хозяйства не вели, таким образом, к реорганизации производства в интересах повышения его продуктивности. Крестьянство оставалось в относительно неизменном состоянии, чреватом острым конфликтом с классом землевладельцев, который при старом режиме помог укрепиться объединению монархии, аристократии и церкви ⁴⁹ и толкнул крестьянство на поддержку революции, хотя при определённых обстоятельствах, как в Вандее, оно могло переметнуться и на другую сторону ⁵⁰. К тому же во Франции в поддержке старого режима были мало заинтересованы городские слои. В Голландии аристократия была намного слабее, но наблюдались серьёзные конфликты интересов между торговыми городскими слоями и сельским обществом «глубинки» ⁵¹.

Экспорт шерсти способствовал поддержанию достигнутого Англией уровня коммерческой активности. Он укрепил интересы городских торговых кругов, сосредоточенных в Лондоне, который был одновременно столицей, торгово-финансовым центром и крупным портом. «Раздаточная система» ⁵², налаженная между купцами-суконщиками и деревенскими прядильщиками и ткачами, позволяла обойти ограничения, устанавливаемые городскими гильдиями. Местные торговцы «авансировали» деревенских ткачей пряжей, забирали готовую ткань и отсылали её лондонским купцам на экспорт. Эта система считалась ещё одним связующим звеном между землевладельцами-джентри и верхними городскими слоями на основе общего экономического интереса.

Порождаемая этими экономическими переменами дифференциация была сродни той, что происходила между государством и социетальным сообществом. Средневековая дифференциация между городом и деревней была лишь частично экономической. В основе её лежало различие между первичным, или «добывающим», производством (в первую очередь сельскохозяйственным) и торговлей и обрабатывающим производством (преимущественно ремеслами), и это предполагало разделение труда, но распространяло экономическую и другие функции на все местное территориальное сообщество целиком. Деревня была его составляющей по производству сельскохозяйственной продукции, соседний город — составляющей по производству готовых изделий. Такие функции, как управление, были централизованы и не могли равномерно распределяться между всеми небольшими составляющими таких сообществ.

В Англии «сквайры» издавна сосредоточили в своих руках большую толику местной власти, а джентри поставляли «общественных» лидеров для местного сообщества. В результате использования труда арендаторов, однако, произошла дифференциация их функций — функции общественных и политических лидеров отделились от функций производителей, при этом земля выступала как фактор производства. Когда фермы превратились в специализированные экономические предприятия, организационные формы использования сельскохозяйственных рабочих и арендаторов в чём-то стали ближе к системе занятости современного типа, чем к наследственной крепостной зависимости, а критерием успеха предприятия стала его эффективность в операциях на рынке. Через рынок землевладельцы устанавливали связи с группами, находящимися за пределами их сельских сообществ, особенно с купцами и предпринимателями — «раздатчиками» шерсти.

Распространявшиеся таким образом специфически рыночные отношения не совпадали с отношениями другого рода, например с отношениями принадлежности к местному сообществу. И хотя участников экономической системы можно было самым общим образом поделить по их интересам на «сельскохозяйственную», «купеческую» и «промышленную» группы, всё труднее становилось идентифицировать эти интересы с местным сообществом в целом, а не с дифференцированными элементами внутри этих сообществ.

Заключение

Наш главный тезис заключался в том, что к концу XVII века Англия стала самым высокодифференцированным обществом в европейской системе, продвинувшимся в этом направлении дальше, чем какое-либо из прежде существовавших обществ. Взяв социетальное сообщество как основную точку отсчёта, мы рассмотрели, как произошла его дифференциация от религии, государства и экономики.

Сначала традиционное для Европы слияние религии и государства с социетальным сообществом было подорвано протестантским движением с его значительной толерантностью и вероисповедальным плюрализмом. Не только английское государство было обязано предоставить основные права религиозным диссидентам, но и в социетальном сообществе гражданство уже не связывалось с традиционным религиозным конформизмом. Это разделение влекло за собой и новый способ интеграции, и дальнейшую дифференциацию, поскольку допускалось, что социетальное сообщество не ограничивалось только единоверцами короля (eius rehgio), но включало в себя также и протестантских нонконформистов.

Эти перемены были связаны также с двумя сторонами процесса повышения уровня генерализации ценностей, происходившего в системе сохранения и воспроизводства образца в английском обществе. Во-первых, основой ценностного согласия должна была стать «мораль» как нечто более общее, чем любая из вероисповедальных позиций. Реформация и раскол в протестантизме стали угрозой солидарности социетального сообщества. В Англии, однако, принадлежность к конкретным конфессиям не требовала морального консенсуса на уровне общества в целом. Во-вторых, возникла общая приверженность ценности рационального постижения мира, отчасти из-за практической полезности такой установки, но не только из-за неё. Не без определённых шероховатостей, но всё же философия и наука, как таковые, — не только, например, англиканские философия и наука — стали считаться «хорошим делом» при поддержке всех наличных конфессий, включая даже римский католицизм.

С утверждением «национального» сообщества получили развитие два главных механизма для взаимной дифференциации социетального сообщества и государства. Один — это такой способ управления, в котором наиболее влиятельные элементы общества являются членами не правительственных структур, а представительных органов. Решающую роль здесь сыграла палата представителей. Вторым главным механизмом было право. Более чем какая-либо иная правовая система, английское право провело чёткое различение статуса члена социетального сообщества, обладающего правами, которые государство обязано соблюдать, и статуса «подданного» короля как руководителя государства.

Эта дифференциация подкреплялась установлением в Англии особых отношений между аристократией и правительством. Аристократия, вместо того чтобы оставаться частью недифференцированной структуры управления без каких-либо шансов играть в ней решающую роль, стала активной политической избирательной базой для правительства. Позднее эта схема стала основой расширения избирательных прав, так что политическая составляющая гражданства распространялась на все более обширные группы населения ⁵³.

Укрепление обычного права и главенство парламента в системе управления были тесно связаны с пуританством и тем особым способом урегулирования религиозных распрей, который начал практиковаться в Англии ⁵⁴. В свободе вероисповедания и политическом плюрализме нашла выражение дифференциация социетального сообщества от религиозных объединений и от государства. Оба эти направления дифференциации подразумевали и одновременный процесс включения. Легитимный статус полноправного членства в социетальном сообществе предоставлялся религиозным диссидентам и политическим оппонентам, не согласным с находящимися при исполнении властями, при условии, что их оппозиция является «лояльной оппозицией».

Правовая система как по своему нормативному содержанию, так и в силу своей структурной независимости выступала в качестве основного механизма, регулирующего пограничные отношения между этими дифференцировавшимися частями. Решающим обстоятельством было то, что право на религиозное и политическое несогласие получило правовую институционализацию. Англия никогда не прибегала к писаной конституции, чтобы формально ограничить парламентом «королевскую власть» как теоретически суверенную; судебные органы также никогда не наделялись полномочиями объявлять неконституционными постановления парламента. Тем не менее практика показала, что правовая институционализация «конституционных» ограничений власти государства действовала в основе своей эффективно, несмотря на тесную зависимость судов от государства в смысле правопринуждения.

Центральным моментом в дифференциации социетального сообщества и экономики была «коммерциализация» сельского хозяйства, особенно когда она затрагивала земельные интересы джентри. Обычно сельским сообществам была присуща недифференцированная аскриптивная структура, особенно сильно сопротивлявшаяся модернизации. Но ориентация английского сельского хозяйства на рынок породила коммерческий интерес, связавший сельские поселения с городами «горизонтально», вместо их «вертикальной» связи феодального типа с аристократической государственной иерархией, и тем самым была смягчена острота «крестьянской проблемы».

Параллельный процесс дифференциации в городах сломал патриархальный партикуляризм цеховой системы. Поскольку Англия была в целом менее урбанизирована, чем некоторые регионы континента, важно было, чтобы процесс дифференциации был поддержан со стороны влиятельных сельских слоёв. Главные институциональные основы дифференцированной рыночной экономики были заложены в Англии задолго до появления технических изобретений и других новаций, связанных с промышленной революцией. Не менее важным было влияние пуританства, особенно среди проникнутого духом новаторства купечества, но также и среди джентри, многие из которых были пуритане.

Экономическая составляющая процесса развития Англии, по-видимому, также способствовала плюрализму в структуре сельских и городских сообществ. Совершившаяся в них дифференциация Укрепила общность интересов, перекрывшую прежние различия. Это имело особую важность ввиду той политической власти, какой обладали землевладельческие классы. Экономическая дифференциация обеспечила основу, на которой будущие городские группы могли быть включены в единую систему солидарности. Сельско-городские конфликты в Англии не были такими острыми, как это было в последующие периоды в других странах. В сравнении с Францией конфликт между буржуазией и земельной аристократией носил более мягкий характер.

Процесс повышения уровня адаптивности был совершенно очевидным образом связан с экономическим развитием. Не только в Англии, но и во всем северо-западном треугольнике XVII век был временем значительного экономического прогресса. В каждой из политических единиц происходило «расширение рынка» как внутреннего, так и внешнего.

Хотя внутри общества, рассмотренного в виде социальной системы, адаптивная способность сфокусирована в экономической сфере, на неё влияет также развитие культурной и личностной систем. Что касается культуры, то наиболее заметным продвижением в этой области было общее развитие светской культуры, подчёркивающей познавательную рациональность в философии и науке. В Англии и Голландии эта тенденция была подкреплена ценностями аскетического протестантизма ⁵⁵. Хотя рост когнитивной и рациональной культуры ещё не отразился на структуре общества, определённое воздействие он имел. После И. Ньютона и Дж. Локка, например, культурные лидеры уже не могли игнорировать значимость новой науки и философии для различных областей деятельности; они обрели новые ресурсы для повышения адаптивности.

Главное в том, что имело отношение к адаптивной способности личности, состояло во влиянии, которое оказал на мотивацию поведения личности протестантский аскетизм, названный М. Вебером «аскетизмом в миру». Он усиливал мотивацию на достижение в «земных призваниях». «Ситуация», наделяющая смыслом такое достижение, «определялась» с точки зрения культуры не как «потусторонняя», а как «посюсторонняя», ориентированная на построение достойного общества, а не только на спасение души по окончании земной жизни. Это была универсалистская и новаторская ориентация в том смысле, что мандат на достижение предоставлялся каждому человеку и выдавался не для увековечения традиции, а для построения нового «царства».

Поощрение такого типа личной ориентации имело неодинаковые последствия в разных областях. Где-то оно способствовало тяге к научному исследованию. В английском праве оно создало широкие предпосылки для утверждения определённого типа индивидуализма ⁵⁶. Но особенно оно коснулось через рыночные отношения экономической сферы. Произошло это не из-за того, как упорно твердят, что рынок распахнул двери «эгоистической выгоде» и «материализму». Скорее, это случилось потому, что рыночный механизм впервые создал широкий институциональный контекст, в рамках которого оказалось возможным высвободить индивидуальные достижения и заслуги из некой диффузной сети не имеющих отношения к делу связей. Рынок довёл дифференциацию социальной структуры до такого предела, когда в значительно большей степени, чем когда-либо прежде, оказались возможными широкий выбор способов действия, оценка индивидуальных успехов и в каком-то смысле пропорциональное их вознаграждение. Эта возможность и представляется нам наиболее значимой в той связке, которая образовалась из протестантской этики индивидуального достижения и её воплощения в рыночной деятельности, о чём писал в своих знаменитых трудах Вебер ⁵⁷.