§ 7.1. Номинализм и реализм 1Можно обнаружить или вообразить несогласие по поводу существования вомбатов, единорогов, ангелов, нейтрино, классов, точек, миль, пропозиций. Философия и конкретные науки предоставляют нам бесконечный простор для несогласия по вопросу о том, что есть. Одна такая проблема, традиционно разделявшая философов, — существуют ли абстрактные объекты? Номиналисты утверждали, что нет; реалисты (в особом смысле слова), или платоники (как их называли во избежание проблем со словом «реалист»), утверждали, что такие объекты существуют. Нет нужды задерживаться на общем определении термина «абстрактный» или «универсальный» и противоположного ему термина «конкретный» или «частный» 2. Неважно, есть ли предметы, чей статус в рамках данного различия остаётся загадочным, — «абстрактные частности», такие, как экватор и Северный полюс, например, поскольку само это различие, как таковое, ничего не даёт. На данный момент достаточно будет упомянуть классы, атрибуты, пропозиции, числа, отношения и функции в качестве типичных абстрактных объектов, а физические объекты — в качестве конкретных объектов par excellence и рассмотреть онтологическую проблему постольку, поскольку она затрагивает такие типические случаи. Ничего удивительного нет в том, что к существованию физических объектов следует относиться с большим доверием, чем к существованию классов, атрибутов и тому подобного. Ведь, Его можно защищать, но можно также и оспаривать, исходя из двух соображений: поскольку оно не обосновывает случай физических объектов в высшей степени выводимого вида и поскольку случай чувственных данных или чувственных качеств оно обосновывает ещё лучше, чем случай физических объектов. На первое из этих двух возражений можно ответить, обратившись к непрерывности. Если в пользу некоторых физических объектов больше данных, чем в пользу абстрактных, то другие, в большей степени предположительные, физические объекты будут на этом же основании предпочтительнее, по сравнению с абстрактными, так как их принятие наряду с объектами, в пользу которых многое свидетельствует, приведёт к меньшей потере гомогенности, а следовательно, простоты (caeteris paribus), чем повлекло бы за собой принятие абстрактных объектов. Второе возражение, постольку, поскольку оно выигрышно для чувственных данных, понятых как конкретные сенсорные события (в противовес повторяющимся качествам), направлено в основном против физикализма, а не против номинализма. Но это неважно; вероятный ответ на это возражение независим от того, предусматривает ли оно субъективные чувственные объекты как события или как качества. Дело в том, что постулирование субъективных чувственных объектов не служит никакой достаточной цели. Ответ на это возражение потребовал бы, возможно, поддержки по трём следующим пунктам, соответствующим трём действительным или воображаемым целям постулирования таких объектов, (а) Можно было бы утверждать, что мы не можем надеяться обойтись только этими объектами и исключить физические объекты. Эта позиция, которую я защищал в Пункты [a], (b) Возможно, главное, что отличает его от позиции философов чувственных данных, — это то, что я предпочёл рассматривать познание изнутри нашей собственной развивающейся теории познанного мира, не фантазируя по поводу существования более надёжного его основания Поместим теперь всё сказанное в его непосредственный контекстам противостоял призыв от лица чувственных данных: если некоторые физические объекты следует предпочесть абстрактным по причине сравнительной непосредственности их связи с чувственной стимуляцией, то чувственные данные предпочтительнее a fortiori. Предложенный ответ был высказан с точки зрения пользы для теории: что чувственные данные недостаточны для исключения физических объектов и не нужны в дополнение к ним. Теперь мы здесь начинаем обнаруживать столкновение двух стандартов. Сравнительная непосредственность связи с чувственной стимуляцией учитывалась ради физических объектов, но затем мы выставили против чувственных данных второй стандарт: польза для теории. Следует ли в таком случае просто сравнить, какое из противопоставляемых соображений весомее? Нет; при более зрелом рассмотрении картина меняется. Ведь вспомним проблему радикального перевода, которая показала, что полного знания стимульного значения предложения наблюдения недостаточно для перевода или даже понимания термина. В нашем языке, по тому же самому образцу, стимульное значение предложения наблюдения никоим образом не определяет, следует ли выделить какую-либо часть предложения как термин чувственных данных, или как термин физических объектов, или вообще как термин. Насколько непосредственно предложение и его слова связаны с чувственной стимуляцией или насколько надёжно предложение может быть подтверждено силой данной чувственной стимуляции, не определяет то, какого вида объекты полагать обозначаемыми словами предложения, способными быть терминами. Можно так понять, что мы постулировали объекты только тогда, когда вовлекали предполагаемые термины в подходящее взаимодействие со всем явно объективирующим аппаратом нашего языка: артиклями и местоимениями и идиомами тождества, множественного числа и предикации или, в канонической символике, — квантификации. Даже если появление языковой единицы внешне напоминает термин, это ещё не доказывает, что она — термин, если не наличествует систематическое взаимодействие с ключевыми идиомами в целом. Так, мы привычно говорим «for the sake of» («ради»), где «sake» явно стоит в позиции термина, но при этом никогда не обязываем себя полагать такие объекты, как сэйки (sakes), так как мы не привлекаем здесь остальной части аппарата: мы никогда не употребляем «sake» как антецедент «it» и ничему его не предицируем. «Sake», таким образом, представляет собой неизменяемый фрагмент предлога «for the sake of» или «for» s sake» Пусть тогда слово встречалось в качестве фрагмента сколь угодно многих эмпирически хорошо удостоверенных сентенциальных целых; даже — в качестве фрагмента, подобного термину с точки зрения внешнего вида его появлений в соответствующих позициях. Вопрос, считать ли его термином, всё равно представляет собой вопрос, давать ли ему общий доступ к позициям, соответствующим общим терминам или, возможно, единичным терминам, что определяется правилами таких контекстов. Можно разумно решить, делать ли это, основываясь на соображениях систематической эффективности, пользы для теории. Но, если выбирать между номинализмом и реализмом на таких основаниях, то претензии номинализма убывают. Причиной допущения чисел в качестве объектов является не что иное, как их эффективность в организации и ускорении научного процесса. Причина для допущения классов во многом та же самая. Уже приводились примеры дополнительных возможностей, которые обеспечивают классы ( Если мы обходимся в описаниях самостоятельным частичным запасом символов, которым снабжают нас классы, то простота воспоследует. Эффективность классов оказывается ещё более впечатляющей, когда мы обнаруживаем, что они могут быть привлечены к выполнению функций огромного множества других абстрактных терминов, чью полезность нельзя отрицать: отношений, функций, самих чисел (§ Мы достигнем, возможно, более фундаментального знания об объединяющей силе понятия класса, если понаблюдаем, как классы помогают нам справиться с кванторами как с единичными операторами, связывающими переменные. Так, пусть «… z…» — некоторое открытое предложение. Трансформация «x Єχ (… z…)» в «… x…» есть конкреция 4. Далее, пусть «Φx» обозначает некий связывающий переменную оператор, строящий предложения из других предложений. Если мы просто предположим, что «Φx» таков, что при нём выполняется подстановочность конкреции, то «Φx» можно отбросить в пользу общего термина «G». Ибо, пусть «G» истинен относительно только классов y таких, что Φx (x Є y); тогда Φx (… x…) можно переписать как «Gχ (… x…)». Наконец, оператор абстракции класса в «Gχ (… x…)» можно свести к дескрипции, а дескрипцию — к кванторам (ср. Близость ассоциации со стимуляцией — плохой аргумент в пользу придания физическим объектам предпочтительного статуса. Но Но я не буду пытаться отстаивать эту позицию. Между тем случай классов основывается на систематической эффективности. Классы, конечно, представляют собой пример, противостоящий негативным заявлениям номинализма, но — не предпочтительному статусу физических объектов. В соревновании за абсолютную систематическую пользу для науки понятие физического объекта По одной только этой причине, таким образом, можно было бы Не следует также презирать те две более ранние причины доверия к физическим объектам — причины, не опознанные в качестве оснований. Одна из них заключалась в том, что термины таких объектов слишком фундаментальны для нашего языка; другая — что они находятся в центре очень успешной коммуникации. Показать, почему определённые термины воспринимаются как удобные границы объяснения, не значит в конечном счёте показать относительно них § 7.2. Ложные предпочтения. Онтическое обязательствоМы рассмотрели предпочтение конкретных объектов и случай допущения абстрактных объектов, несмотря на такое предпочтение. Ради симметрии поразмышляем теперь о положительном предпочтении абстрактных объектов; ведь такой случай известен. Очевидной причиной для предпочтения физических объектов была их близость к стимуляции. Это обстоятельство, казалось, в ещё большей степени должно было быть причиной для предпочтения чувственных объектов какого-либо вида, даже — чувственных качеств. Тогда если атрибуты вообще считаются в широком смысле аналогичными чувственным качествам (подобно тому, как полученные путём вывода в физике частицы аналогичны телам в общепринятом смысле), то в поддержку атрибутов можно так же точно, как Не то чтобы я принимал этот способ рассуждения. Этот аргумент в пользу чувственных объектов, как утверждалось в Такова одна вероятная причина предпочтения атрибутов (не считая мотивов систематической пользы). Есть ещё и вторая. Некоторые из нас увлечены объектно-ориентированным образцом нашего мышления до такой степени, что они ищут сущность любого предложения в предметах, о которых оно высказывается. Когда общий термин встречается в позиции предиката при имени, образованное так предложение будет рассматриваться таким человеком как то, что «о» не только названном объекте, но и названном объекте и атрибуте, символизируемом общим термином 7. Он, таким образом, почувствует, что любой общий термин физических объектов, такой, как «круглый» или «собака», одновременно символизирует атрибут. Но тогда, будет рассуждать он, любой аргумент в пользу физических объектов, отталкивающийся от пользы таких терминов, должен ipso facto поддерживать атрибуты так же и даже лучше; ведь термины явно символизируют каждый один конкретный атрибут, не находясь при этом ни в каком уместном отношении к неопределённо многочисленным физическим объектам, истинными относительно которых они нацелены быть. (Во многом такой же аргумент может быть использован и для поддержки классов вместо атрибутов, так как об общем термине вполне можно сказать, что он символизирует свой объём как свой интенсионал, если мы подходящим образом оттеним смысл термина «символизирует».) Ошибка такого рассуждения заключается не только в том, что так рассуждающий исходно перебарщивает. Следующую ошибку представляет собой та идея, что польза слова учитывает в себе пользу всех связанных с ним объектов. Слово может обнаружить свою полезность в таких позициях, что предпочтительно допущение объектов, относительно которых оно в этих позициях истинно, но не делать тем самым предпочтительным допущение объектов, связанных с ним другими способами, такими, например, как его объём или интенсионал. Рассмотрим, как это происходит. Типичные позиции, подходящие общим терминам, — это позиции после артикля и предикативная. Первая позиция содержится в единичных терминах, вторая сопровождает единичные термины (которые могут быть переменными). Эти единичные термины, в свою очередь, в качестве таковых отличают их появления в роли субъектов других стоящих в предикативной позиции общих терминов, например «=», Они суть то, что имеет значение в случаях, когда, квантифицируя, мы говорим, что все или нечто В действительности в результате мы получаем даже ещё меньше; ведь общий термин в правильной позиции может тем не менее не быть истинным относительно чего бы то ни было, подобно термину «единорог». Но обычно имеет место следующее. Начав уже разбираться, могут ли наши предложения быть так наилучшим образом проанализированы и расширены, чтобы считать «блеск» полнокровным общим термином, мы исходим из определённых, не полностью проанализированных, но полезных истин теории или наблюдения, содержащих это слово; затем наше рассмотрение слова «блеск» как общего термина определяет анализ этих предложений в таком ключе, что некоторые из них оказываются утверждающими или подразумевающими «(Εx) (x есть блеск)». Так, если «круглый» и «собака» проявили себя во славу физических объектов, они сделали это как общие термины, истинные относительно физических объектов, а не как единичные объекты, именующие атрибуты или классы. Случай атрибутов или классов, как бы ни был он аналогичен, представляет собой отдельный открытый вопрос. Общие термины, релевантные ему, — это не «круглый», «собака» и тому подобное, но «характеристика», «вид» и им подобные; а релевантные единичные термины — не такие, как «Спутник 1» и «Фидо», а такие, как «крутость», «собачесть» (caninity), «собакообразный» (dogkind). Нарушителями, из-за которых были написаны последние несколько страниц, являются те, кто, вследствие путаницы, которую я только что пытался прояснить, принимают как нечто само собой разумеющееся, что каждый в своём употреблении общих терминов говорит непосредственно об атрибутах (или классах), ipso facto и волей-неволей. Не те — нарушители, кто высказывает рассмотренный аргумент в пользу существования атрибута или класса для каждого общего термина. Такой аргумент, укладываясь в рамки того, что в Нарушители могут оказаться не в состоянии обратить внимание на различие между конкретными общими терминами, такими, как «круглый», и абстрактными единичными терминами, такими, как «крутость», посчитав его незначительной причудой грамматики. Не следует всё же понимать меня вследствие этого так, как будто я наживаю капитал на любом педантичном различии словарных форм. Эта дистинкция — всего лишь удобный и необязательный способ провести различие (лежащее в основании данного), которое в любом случае можно обнаружить в различии функций, в том виде, в каком она было недавно проведено. Но я осмеливаюсь утверждать, что неспособность оценить по достоинству это более фундаментальное различие прекрасно коррелирует с необращением внимания на соответствующую вербальную дистинкцию. Наряду с только что обозначенными нарушителями есть и другие, которые, помимо того, что проливают точно такой же свет на различие между абстрактными единичными и абстрактными общими терминами, ещё выступают против абстрактных терминов. Очевидно, эти мыслители правильно оценили по каким-либо причинам, что конкретные общие термины не несут в себе никакого обязательства допускать атрибуты или классы, а затем сделали такой же точно вывод в отношении соответствующих абстрактных единичных терминов, не проводя между ними никакого различия. Это направление мысли выводит желанную силу из неприятия абстрактных объектов, соединённого со вкусом к их систематической эффективности. Такая мотивация оказалась достаточной, чтобы породить примечательные крайности. Есть философы, позволяющие себе не только абстрактные термины, но даже вполне безошибочную квантификацию абстрактных объектов («Существуют понятия, с которыми…», «… некоторые из пропозиций которого…», «… есть нечто, в чём он сомневается или во что верит») и при этом вежливо отклоняющие в том же параграфе любое заявление о том, что такие объекты существуют 9. Под давлением они могут объяснить, что абстрактные объекты не существуют так, как существуют физические объекты. Различие, скажут они, не в том, что два вида объектов различаются — одни пространственно-временные, а другие нет, — но в том, что различаются два смысла слова «существуют»; а именно что нет абстрактных объектов в том смысле, в котором существуют конкретные объекты. Но в таком случае остаются две трудности — маленькая и большая. Маленькая трудность состоит в том, что философ, отказавшийся от абстрактных объектов, похоже, продолжает утверждать, что таковые в конечном счёте существуют в том смысле «существуют», который им подходит. Большая трудность состоит в том, что различие между существованием одного смысла «существует» для конкретных объектов и другого — для абстрактных и существованием только одного смысла «существует» для объектов обоих видов бессмысленно 10. Такой философский двойной стандарт, который бы отрицал онтологию, при этом пользуясь её выгодами, разрастается вследствие капризов обыденного языка. Проблема состоит в том, что в лучшем случае нет простой корреляции между внешними формами утверждений обыденного языка и подразумеваемыми ими существованиями. Так, если дано, что конструкции, представленной предложением «У агнца есть блохи», очень часто может быть приписан прямой экзистенциальный смысл, предполагаемый формой «(Εx) ( Тогда мы обнаруживаем восстановление закона и порядка в нашей канонической символике квантификации. До тех пор, пока мы привержены этой символике, объекты, которые, как от нас ожидают, мы признаем, — это именно те объекты, которые мы считаем принадлежащими пространству значений, на которые считаются распространяющимися связанные переменные квантификации. Только таков предполагаемый смысл кванторов «(x)» и «(Εx)»: «всякий объект x такой, что», «есть объект x такой, что». Кванторы есть вместилища этих специально подобранных недвусмысленных референциальных идиом обыденного языка. Перефразировать предложение в каноническую символику квантификации — значит, в первую очередь и главным образом, сделать ясным его онтическое содержание, при том что квантификация является способом вести речь об объектах вообще. Спорная или противоречивая часть вопроса об онтическом вкладе предложения может, разумеется, выжить в новом облике — как вопрос о том, как перефразировать предложение в каноническую символику. Но изменение облика удобным образом смещает существо претензий и отказов. Пустая придирка к онтическим импликациям уступает дорогу приглашению к переформулированию чьей-либо точки зрения в каноническую символику. Мы не можем перефразировать предложения нашего оппонента в каноническую символику за него и осуждать его за последствия, поскольку здесь нет синонимии; скорее мы должны спросить его, какие канонические предложения он готов предложить в согласии с его собственными неадекватно выраженными целями. Если он отклонит эту игру, аргумент будет устранён. Отказаться объясниться в терминах квантификации или в терминах тех особых идиом обыденного языка, посредством которых квантификация непосредственно объясняется, — значит просто отказаться обнаружить своё референциальное намерение. Рассматривая радикальный перевод, мы видели, что чужой язык вполне может не разделять, согласно любому универсальному стандарту, образцов объектного полагания нашего собственного языка; а теперь наш поддельный оппонент просто настаивает, хотя и легально, на своих правах как носителя чужого языка. Мы остаёмся свободными, как всегда, проектировать аналитические гипотезы ( § 7.3. Entia non grata 12Обращение к канонической символике как к средству прояснения онтических обязательств имеет ограниченную полемическую силу, как мы только что выяснили. Но оно помогает нам, тем, кто готов согласиться с каноническими формами, судить о том, вопрос о существовании чего мы считаем важным рассмотреть. Мы можем столкнуться с этим вопросом прямо как с вопросом, что допускать в пространство значений наших переменных квантификации. Экономия играет здесь свою роль, но — экономия теории, а не только объектов. Некоторые объекты, кроме того, могут быть предпочтительнее других так, как об этом говорилось в конце Мы рассмотрели выгоды допущения физических объектов и классов ( Единицы измерения оказываются в Вопросы, касающиеся тождества атрибутов или пропозиций, в свою очередь, не так абсурдны на первый взгляд, как вопросы тождества миль. Но тем не менее отсутствие стандарта тождества для атрибутов и пропозиций можно рассматривать сходным образом, как случай дефективности терминов «атрибут» и «пропозиция». Философы предприняли попытку, правда, неудачную, исправить этот дефект, придумав такой стандарт тождества, так как на них повлияли успехи — в виде систематической полезности или чего бы то ни было — признания терминов «атрибут» и «пропозиция» полноценными терминами и допущения, таким образом, атрибутов и пропозиций в пространство дискурса. Это — спорный путь вследствие специфичности его выгод, и мы его оспорили. С терминами «миля», «градус Фаренгейта» и им подобными всё очевиднее: допущение единиц измерения в качестве переменных квантификации не служит никакой цели. Мы можем адекватно воспринимать эти существительные как части относительных терминов «длина в милях», «температура в градусах Фаренгейта» 13. Точно так же, как относительный термин «автор» истинен относительно определённого человека в его отношении к определённой книге, термин «длина в милях» следует понимать как истинный относительно определённого числа в его отношении к определённому телу или региону. Так, вместо того чтобы сказать «длина Манхэттена = 11 милям» мы сказали бы теперь: «длина Манхэттена в милях = 11» (форма «F относительно При этом мы можем продолжать воспринимать числа как объекты. Ведь числительное «11» фигурирует здесь как единичный термин, равнозначный термину «Манхэттен». Если бы нам понадобилось свести к минимуму каноническую символику путём устранения единичных терминов, как в В самом деле, можно ожидать, что числа очень желательны в качестве значений наших переменных, и не только в этом примере; они почти так же полезны, как классы. Возможные конкретные объекты, не воплощённые в действительность возможности, составляют другую категорию сомнительных объектов, чью сомнительность можно свести к дефективным существительным по крайней мере на столь же хорошем основании, как это было сделано в случае с атрибутами и пропозициями. Ведь здесь опять, и ещё ярче, чем в случае с интенсионалами, возникает недоумение в отношении тождества (ср. Предложение о возможных церквах обычно можно перефразировать достаточно удовлетворительным образом в предложение о церквах, управляемое как целое модальным оператором возможности. Тем не менее ещё можно спросить, какая здесь желательна модальность, как её понять и как справиться с другими проблемами, которые, как известно, порождают модальности того или иного вида; но разговор о возможных объектах не был бы лучшим решением этих вопросов. Понятие возможных объектов поощрялось двумя философскими дилеммами. Одна из них порождена глаголами «охотится» («hunting»), «хочет» («wanting») и подобными, которые вообще не получается рассматривать как связывающие агента с действительными объектами (ср. § Возможные львы, возможные единороги, возможные шлюпы претендуют на роль суррогатных объектов таких действий. Но эти проблемы можно лучшим образом решить, как видно, парафразом в идиомы пропозициональной установки. Проблемы пропозициональной установки остаются, но от них, в отличие от капризов не воплощённых в действительность возможностей, нам в любом случае некуда деваться. Другая дилемма порождена терминами, нуждающимися в объектах: о чём мы говорим, утверждая, что нет единорогов или что нет такой вещи, как Пегас? Отчасти эта дилемма возникает из увлечённости объектной ориентированностью нашего мышления и доходит если не до крайности, о которой говорилось в Действительно, «единорог» и «Пегас» могут быть вполне хорошими терминами, вполне понятыми в том отношении, что их контексты достаточно хорошо связаны с чувственной стимуляцией или с вклинивающейся теорией, без того, чтобы при этом существовали единороги или Пегас. Означенная дилемма концентрируется в основном на единичных терминах, таких, как «Пегас», а не на общих, таких, как «единорог»; ведь именно повседневное употребление единичных терминов включает в себя философски неудобным образом провалы истинностного значения ( Как понятие возможного объекта, так и понятие пропозиции поощрялись философскими дилеммами. Третье такое понятие — факт. Слово «факт» представляет собой достаточно общее место, но, когда дело доходит до выбора между скорее признанием фактов в качестве объектов, чем подделкой слова с помощью оперирующего более низкой шкалой вида оценки, которой удостоили слов «sake» и «mile», вступает в дело философская мотивация. Частью того, что поощряло принятие пропозиций, было желание иметь вечные носители истинностного значения, независимые от конкретных языков ( Другая сила, поощрявшая признания того и другого, — это тенденция быть увлечённым объектно-ориентированным мышлением: в данном случае она представляет собой тенденцию уподобить предложения именам, после чего — постулировать объекты их наименования. Возможно, эта сила господствует там, где мы встречаем готовность отождествить факты с пропозициями (а именно с некоторыми или со всеми истинными пропозициями), как мы иногда делаем. Дополнительная коннотация, часто вкладываемая в слово «факт», как в философском, так Существует тенденция — не среди тех, кто считает факты пропозициями, — мыслить факты как нечто конкретное. Она выпестована ставшим общим местом кругом употребления слова «факт» и намёком на близость к самой природе и по этой причине не конфликтует с основной концепцией, гласящей, что это факты делают предложения истинными. Чем же Факты, более того, встречают те же трудности в отношении стандартов тождества, какие, как мы видели, встречают пропозиции. И наверняка нельзя серьёзно рассчитывать на то, что они могут помочь нам объяснить, что такое истина. Последние закавыченные нами два предложения истинны благодаря Пятой авеню, благодаря тому, что она имеет сто футов в ширину и шесть миль в длину, благодаря тому, что она была спланирована и построена с таким расчётом, и благодаря тому, как мы употребляем наши слова; из постулирования фактов в качестве посредников предложений следует только косвенность. Вероятно, никакое искушение такого рода не возникло бы, если бы уже не было слова, выполняющего пересекающиеся, хотя и не философские, функции в повседневном дискурсе. В обыденном употреблении слово «факт» часто встречается там, где мы не можем без потерь сказать «истинное предложение» или (если так нам больше нравится) «истинная пропозиция». Но его главная польза, кажется, заключается, скорее, в подкреплении непрочного «что» пропозициональной абстракции ( § 7.4. Предельные мифыМы смогли, не мучаясь, отречься от сэйков, мер, не воплощённых в действительность возможностей и фактов, удовлетворившись тем, что их допущение не послужило бы никакой достойной цели. С другой стороны, не надо далеко ходить за примерами предполагаемых абсурдных или проблематичных объектов, которые вследствие этого таковы, что их устранение из пространства значений наших переменных угрожает ослабить наш аппарат. Бесконечно малые представляют собой классический пример такого конфликта и его разрешения. Понятие бесконечно малого возникло из вопроса о том, как понимать скорости, например мгновенные скорости. Что значит сказать о частице, что она в мгновение времени t имеет скорость десять футов в секунду? Не в точности то, что в течение некоего действительного периода времени в s секунд (скажем, сотых долей секунды), образующего t, частица проходит соответствующее расстояние в 10s футов (десятые доли фута); ведь скорость может меняться в течение этого и любого периода времени. Ньютон и Лейбниц ответили, каждый своим, вариантами дифференциального исчисления, постулировав бесконечно малые: количества, неопределённо близкие к нулю и тем не менее, что довольно абсурдно, отличные друг от друга. Частица, движущаяся со скоростью десять футов в секунду в момент t, полагалась проходящей определённое бесконечно малое расстояние d во время t, а частица, движущаяся со скоростью двадцать футов в секунду в момент t, полагалась проходящей другое бесконечно малое расстояние 2d во время t, при том что истёкшее время в обоих случаях равнялось нулю. Хотя идея бесконечно малых была абсурдной, дифференциальное исчисление, в котором бесконечно малые считались значениями переменных, дало истинные и ценные результаты. Конфликт разрешил Вейерштрасс, показав своей теорией пределов, как предложения дифференциального исчисления могут систематически перетолковываться так, чтобы вводить в качестве значений переменных только правильные числа, не ослабляя полезности исчисления. Согласно его анализу, сказать, что частица движется со скоростью десять футов в секунду в момент t, — значит сказать, что, сужая временной промежуток s вокруг t, можно получить настолько близкое к 10s расстояние, насколько это нужно; то есть: (x) (если x> 0, то (Εs) (расстояние в футах, пройденное в течение s секунд вокруг t — между 10s — x и 10s + x). Идеальные объекты, о которых, похоже, говорят описания механики, представляют собой случай, в определённом отношении параллельный случаю бесконечно малых: точки массы, поверхности без трения, изолированные системы. Точно так же, как бесконечно малые вступали в противоречие с арифметикой, точка с массой, поверхность без трения или система с иммунитетом к внешним воздействиям противоречат физической теории. В то же самое время элементарные законы механики регулярно формулируются в терминах этих идеальных объектов, так же, как однажды дифференциальное исчисление было сформулировано в терминах бесконечно малых. Обращение к идеальным объектам в механике регулярно осуществляется посредством универсальных условных предложений: например, (x) (если x есть точка массы, то…) Таким образом, механика может показаться Эта дилемма идеальных объектов, подобно дилемме бесконечно малых, имеет своё решение в теории пределов. Когда некто утверждает, что точки массы ведут себя Доктрина идеальных объектов в физике «символична» в том смысле, в каком это слово употребляют литературные критики, психоаналитики и философы религии. Это — обязательный миф, полезный вследствие живости, красоты и существенной правильности, с которой он отображает определённые аспекты природы даже тогда, когда, при буквальном прочтении, он фальсифицирует природу в других отношениях. Он также полезен вследствие простоты, которую он привносит в некоторые вычисления. Простота же в теории, имеющей дело с предложениями наблюдения, постольку, поскольку её контакты с ними продолжаются, является лучшим свидетельством истинности, какого мы только можем потребовать; ничего лучшего не скажешь в пользу доктрин молекул и электронов. Что определяет мифичность доктрины идеальных объектов в противоположность буквальной истинности (в свете сегодняшних достижений) доктрин молекул и электронов, так это то, что она упрощает ограниченную область высказываний ценой более серьёзных усложнений в более объемлющей области. Когда мы перефразируем наши высказывания об идеальных объектах в духе Вейерштрасса, как кратко рассмотрено выше, мы просто переходим от удобно простой на первый взгляд, но сложной при более пристальном рассмотрении, теории к теории с противоположными характеристиками. Если последняя считается истинной, если хотя бы одна из двух вообще считается таковой, то первая приобретает низший статус удобного мифа, не более чем символа этой высшей истины. Между тем определение или правило парафраза позволяет нам наслаждаться лучшим из обоих миров (ср. Здесь ещё более к месту напомнить себе, что парафраз не претендует на установление какой-либо синонимии. Он лишь координирует употребления различных теорий для достижения различных выгод. Придерживайтесь, если хотите, мнения, что миф об идеальных объектах просто удобен, но не вполне истинен и что парафраз истинен; или, если хотите, считайте, что миф об идеальных объектах строго истинен благодаря тому, что у него есть парафраз, являющийся его истинным значением. Любая из этих философий приемлема в той мере, в какой обе воспринимаются как приблизительные описания одной и той же ситуации; противоположными они кажутся благодаря выдуманному, более чем импрессионистскому способу говорить об «истинном значении». Во многом такое же отношение, какое мы наблюдали между доктриной идеальных объектов и полностью оснащённой физической теорией, можно сказать, в настоящее время установлено между физикой Ньютона и теорией относительности. Будучи проще, законы Ньютона сохраняются в употреблении для удобства там, где отклонения от строгой истины, подразумеваемой так установленным отношением, достаточно незначительное, чтобы затруднить выполнение конкретных задач. Так, в том же смысле, в каком мы назвали доктрину идеальных объектов удобным мифом, символикой истин, отличных от тех, которые манифестирует его контекст, мы могли бы равным образом назвать физику Ньютона удобным мифом, символикой той высшей истины (в свете сегодняшних достижений), которой является теория относительности. Парафраз мифа в буквально принятую теорию здесь также осуществлялся бы как у Вейерштрасса: каждое предложение физики Ньютона, утверждающее, что тела ведут себя Такие соображения принимают участие в том, что церковники называют высшим критицизмом. Они нацелены на примирение какой-либо ограниченно полезной теории с объемлющей теорией, которой она при буквально ориентированном прочтении противоречит: исчисление бесконечно малых — с классической математикой чисел, механику идеальных объектов — с общей физикой, а физику Ньютона — с физикой Эйнштейна. Но будем между тем также помнить, что знание нормально развивается при посредстве множества теорий, каждая из которых имеет свою ограниченную полезность и внутренне совместима до той поры, пока не станет в большей степени опасной, нежели полезной 15. Эти теории в весьма значительной степени совпадают между собой своими так называемыми логическими законами и ещё много чем, но требование, чтобы они представляли собой увеличения некоего интегрированного и непротиворечивого целого, — это всего лишь достойный идеал, а, к счастью, не необходимое условие научного прогресса. Сохраняющаяся полезность механики идеальных объектов и механики Ньютона — достаточная причина бережного отношения и преподавания этих теорий, как бы они ни конфликтовали с более величественными теориями; и то же самое было истинно в отношении бесконечно малых до Вейерштрасса. Учитывая всё сказанное, пусть примирение продолжается; каждый такой шаг увеличивает наше понимание мира. § 7.5. Геометрические объектыТрадиционно геометрия была теорией относительного положения в пространстве. Для Пуанкаре и других, на кого оказал влияние плюрализм неевклидовых геометрий, геометрии были скорее семейством неинтерпретированных теоретических форм, называемых геометриями только вследствие структурных сходств с исходной евклидовой геометрией положений в пространстве. Вопрос о природе объектов геометрий, понятых в таком смысле, не должен нас задерживать, поскольку он защищён от ответа. Но между тем геометрия также в Объекты геометрии можно адекватно объяснить в некоторых целях тем способом, применение которого к идеальным объектам механики мы уже наблюдали; ведь мы можем полагать точки, кривые и геометрические поверхности идеально маленькими частицами, идеально тонкими проволочками и идеально тонкими листами. Это отношение достаточно хорошо соответствует чистым универсальным высказываниям геометрии, утверждающим лишь, что любые геометрические объекты, Можем ли мы тогда придерживаться наивных взглядов? На этот случай у нас имеется дуалистическая теория пространственно-временной реальности, два вида объектов которой — физические и геометрические — проникают один в другой, не вызывая противоречий. Противоречий нет просто потому, что физические законы не распространяются на геометрические объекты. Но если такой план терпим здесь, то почему мы не могли равным образом допустить в То, как механика говорит об идеальных объектах, что весьма важно, характеризуется тенденцией не озадачиваться такими вопросами. В этих обстоятельствах кроется важная причина скорее исключить идеальные объекты — скажем, путём Вейерштрасса, обозначенным в Но готовы ли мы допустить абсолютные положения в пространстве и вместе с ними — абсолютное различие между покоем и движением? Не относительно ли, скорее, движение, настолько, что то, что считалось бы с одной точки зрения одним и тем же удвоенным положением в пространстве, с другой считалось бы двумя разными положениями в пространстве? Несомненно. Однако мы можем найти для этого релятивистского колебания место в теории, просто добавив измерение и говоря о положениях не в пространстве, Если движение относительно, то, очевидно, вопрос, имеет ли данная пространственно-временная область (или агрегат образцов точек) постоянные очертания во времени, или изменяются ли её внутренние расстояния во времени, будет зависеть от относительного движения точки зрения; и точно так же будет зависим вопрос, являются ли очертания этой области сферическими или продолговатыми в некий момент времени. Но это значит только сказать, что очертания-в-некий-момент-времени зависят от систем координат; геометрические объекты, об очертаниях которых идёт речь, остаются при этом абсолютными агрегатами образцов точек, как бы они ни были конкретизированы и каковы бы ни были их очертания. Что лучше — оставить наши геометрические объекты в рамках трёх измерений или не ограничиваться пространством и размещать их в пространстве и времени зависит от того, мудро ли признавать абсолютное различие между движением и покоем. Этот вопрос, в свою очередь, представляет собой вопрос о том, какая теория лучше всего систематизирует данные физики. Таким образом, мы можем справедливо сказать, что вопрос о природе геометрических объектов, подобно вопросу о природе элементарных частиц в физике, есть вопрос физической теории. Дано, что лабораторные данные лишь оказывают на нас воздействие в проведении геометризации, но не обусловливают её; но подобным же образом они лишь оказывают на нас воздействие в нашем изобретении физической теории, но не обусловливают его. Пусть внешний облик и терминология не вводят нас в заблуждение видеть в геометрии нечто слишком отличающееся от физики. На самом деле физическое теоретизирование Эйнштейна включало в себя, помимо выводов об относительности движения, также геометрические решения. Соображения всеобщей теоретической простоты физической теории подтолкнули его принять решение в пользу неевклидовой формы геометрии, хотя евклидова геометрия проще, если рассматривать её отдельно. Далее, принимая такую неевклидову геометрию четырёх измерений, наряду с релятивистской физикой, как буквальную истину (по сегодняшним меркам), можно рассматривать евклидову геометрию, наравне с физикой Ньютона (ср. Остаются ещё другие геометрии, другие в различных отношениях. Есть более абстрактные геометрии, кульминацией которых является топология, толкующая геометрические объекты с точки зрения их наименее специфичных подробностей. Эти геометрии не порождают новых онтических проблем, так как их объекты можно рассматривать как те же самые знакомые нам геометрические объекты; мы можем смотреть на эти геометрии как на такие, которые просто меньше говорят об этих объектах. И ещё остаются геометрии, не просто более абстрактные, чем, но действительно противоположные нашей «истинной» геометрии релятивистской физики. Считать ли нам их просто ложными? Или искать способы истолковать их слова так, чтобы сделать их в конце концов истинными или относительно наших старых геометрических объектов, или относительно До сих пор я защищал геометрические объекты не потому, что я думаю, что лучше их признать как часть того, что украшает нашу вселенную, но только для того, чтобы продемонстрировать релевантные соображения. Между тем, очевидно, сохраняется возражение против геометрических объектов, отталкивающееся от соображений экономии объектов. Посмотрим теперь, как можно обойтись без них. Единственные предложения, которые нам нужно перефразировать, чтобы устранить референцию к геометрическим объектам, — это те, которые нельзя легко отбросить как тарабарщину неинтерпретированного исчисления: те, которые скорее вносят такой же вклад в дискурс о реальном мире вне геометрии, как предложения про экватор или про Бостон, Буффало и Детройт. Все предложения про экватор, далее, возможно, перефразируются в формы, в которых «экватор» стоит в непосредственном контексте «ближе к экватору, чем»; и эти четыре слова можно рассматривать как простой относительный термин или даже устранить, определив в терминах центробежной силы или среднего солнечного угла возвышения. Предложения, якобы предполагающие геометрический объект в качестве значения переменной квантификации, подобно предложениям про Бостон, Буффало и Детройт, представляют собой более сложные случаи. Но референция к геометрическим объектам в таких случаях — всего лишь вспомогательное средство сказать то, что мы хотим, о движениях и пространственно-временных отношениях тел; и мы можем надеяться избежать упоминания геометрических объектов, вернувшись к использованию относительного термина расстояния ( Устранение геометрических объектов можно систематизировать методом аналитической геометрии. Существенный минимум этой идеи для нашего пространства и времени четырёх измерений состоит в следующем. Мы выбираем пять элементарных событий a, b, c, d, e, не совсем наугад. (От них требуется только, чтобы они маркировали скорее вершины полноценного «гипертела», имеющего четыре измерения, чем все лежали на плоскости или располагались в трёх измерениях.) Мы можем считать, что эти пять событий заданы с помощью собственных имён или, что приведёт к такому же результату (ср. Теперь каждая точка (или образец точки) в пространстве-времени будет неравным образом определён, как только мы определили его «расстояние» (или интервал: аналог расстояния в пространстве-времени четырёх измерений) до каждого из пяти событий. Положение тела в пространстве-времени определяется, таким образом, расстоянием от каждого из пяти указанных элементарных событий до различных крайних точек этого тела. Атрибуцию (имеющих четыре измерения) форм телам можно перефразировать как атрибуцию соответствующих арифметических условий классам упорядоченных пятёрок чисел, фиксирующих границы тела. Соответствующим образом выводится атрибуция коллинеарности и других геометрических отношений. Мы можем предпринять, если хотим, следующий шаг номинальной реституции геометрических объектов, отождествляя точки (в действительности образцы точек) с соответствующими упорядоченными пятёрками чисел и отождествляя остальные геометрические объекты с классами конституирующих их точек, понятых таким образом. Говорить ли о геометрических объектах как о том, чего мы избежали, или как о том — что перетолковали, неважно. Система координат из пяти точек, описанная таким простым образом, на практике была бы непозволительно неуклюжей. Меньшее, в чём она не изящна, — это то, что она эксплуатирует числовые ресурсы. Например, расстояния от Более строгая картезианская схема фиксирования каждой точки по её расстоянию от каждой из С той же целью может быть ценно теперь обратить внимание на Простой парафраз, который не вполне исчерпывает задачу, таков: есть частицы Есть способ справиться с этой трудностью, который мы можем легче всего понять, в принципе, если предположим, что мы работаем только в двух измерениях. Тогда Существуют точка § 7.6. Упорядоченная пара как философская парадигмаМы снова и снова иллюстрировали в последних параграфах образец дефективного существительного, которое на поверку недостойно объектов и переведено в разряд нереференциальных фрагментов немногих содержащих его фраз. Но иногда дефективное существительное ведёт себя противоположным образом: оно оказывается полезным вследствие допущения обозначаемых объектов в качестве значений переменных квантификации. В таком случае наша работа будет заключаться в том, чтобы выработать интерпретации для этого существительного как стоящего в таких позициях терминов, в которых ему, в его дефективности, не случалось употребляться. Мы обнаружим, что особенно чистый случай последнего вида — случай упорядоченной пары, способа говорить о двух объектах одновременно, как будто это два объекта одного вида, рассматриваемые в один и тот же момент времени как один. Типичное применение этого метода — ассимиляция отношений к классам путём представления первых классами упорядоченных пар 16. Отношение отцовства становится классом только тех упорядоченных пар, которые, подобно паре Авраам, Исаак 17, состоят из индивида мужского пола и его отпрыска соответственно. Но что же такое упорядоченная пара? Вот ответ Пирса: Диада — это ментальная диаграмма, состоящая из двух образов двух объектов, один из которых экзистенциально связан с одним членом пары, а другой — с другим; один присоединяет к объекту в качестве его обозначения символ, значение которого — «первый», а другой — символ, значение которого — «второй» 18. Нам лучше принять как факт, что «упорядоченная пара» (в отсутствие дополнительных конвенций) представляет собой дефективное существительное, находящееся не в ладах со всеми вопросами и ответами, которые мы привычно задаем и получаем в отношении лучших полнокровных воплощений терминов. Особое иллюстративное достоинство понятия упорядоченной пары состоит в том, что математики вполне преднамеренно вводили его в конечном счёте с помощью одного постулата: (1) Если < В отсутствие дополнительных конвенций выражения формы «< Все же для задач, решаемых с помощью понятия упорядоченной пары, центральным является признание упорядоченных пар объектами. Если отношения должны быть уподоблены классам в качестве классов упорядоченных пар, то упорядоченные пары должны быть доступны наравне с другими объектами как члены классов. Требования к дальнейшим употреблениям понятия упорядоченной пары в математике — такие же; во всяком случае, упорядоченная пара имеет смысл именно в силу своей роли в качестве объекта — единичного объекта, делающего работу двух объектов. Понятие упорядоченной пары не справилось бы ни с одной из своих задач, не будь упорядоченные пары значениями переменных квантификации. Проблема в том, чтобы приемлемым образом обойтись без употребления дефективных существительных, и эта задача может быть решена раз и навсегда путём систематического нахождения для каждого Это — ясная проблема, так как Существует много решений. Самая ранняя, предложенная Винером в 1914 году, состоит (почти что) в следующем: < Эта конструкция парадигматична в отношении того, к чему мы типичнее всего склонны, когда предлагаем в философском духе «анализ» или «экспликацию» какой-либо до сих пор неадекватно сформулированной «идеи» или выражения. Мы не претендуем на синонимию. Мы не претендуем на прояснение и экспликацию того, что бессознательно имеют в виду те, кто употребляет неясные выражения в момент их употребления. Мы не раскрываем скрытых значений, что предполагали бы слова «анализ» и «экспликация»; мы восполняем отсутствующее. Мы фиксируем особые функции неясного выражения, которые делают его вызывающим беспокойство, а затем вырабатываем замещающее выражение, ясное и сформулированное в отвечающих нашим желаниям терминах, которое способно выполнять эти функции. Помимо тех условий частичного соглашения, которые диктуют наши интересы и цели, любые другие черты эксплицируемого проходят под заголовком «несущественности» («don» t cares») ( Философский анализ, экспликация, не всегда виделся таким 19. Только если усматривать в анализе претензию на установление синонимии, может возникнуть так называемый парадокс анализа, который звучит следующим образом: как может быть информативным правильный анализ, если для того, чтобы понять его, мы уже должны знать значения его терминов, а значит — уже знать, что термины, между которыми он устанавливает равенство, являются синонимами? 20 Понятие, что анализ должен Фрегево определение числа было названо неправильным Прежде чем нам обратиться к числу, рассмотрим ещё Какая из версий верна? Все они верны; все выполняют Подобного взгляда можно придерживаться в отношении каждого случая экспликации: экспликация есть устранение. У нас есть для начала каким-либо образом проблематичное выражение или форма выражения. Оно ведёт себя частично как термин, но недостаточно так, или же оно смутно в такой степени, что это нас беспокоит, или же оно создаёт петли в теории или способствует той или иной путанице. Но оно также служит определённым целям, от которых нельзя отказаться. Затем мы находим способ решить те же самые задачи Эта доктрина имеет свои ограничения, но она удачно согласуется с экспликацией. Ведь когда экспликация устраняет проблему, она делает это путём демонстрации, что эта проблема в некоем важном смысле недействительна; а именно в том смысле, что она происходит из ненужных употреблений 22. Упорядоченная пара имела иллюстративную ценность вследствие свежести Иронично, что именно философы, на которых больше всего повлиял Витгенштейн, составляют основную массу тех, кто сожалеет о только что перечисленных экспликациях. В непоколебимом обывательском духе они сожалеют о них как об отклонениях от обыденного языка, не будучи в состоянии оценить по достоинству, что именно путём демонстрации того, как обойти проблематичные части обыденного языка, мы показываем, что проблемы имеют чисто вербальный характер. Экспликация есть устранение, но не всякое устранение есть экспликация. Раскрытие того, как полезные задачи, стоящие перед неким вызывающим затруднения выражением, могут выполняться новыми способами, похоже, считается экспликацией лишь в том в случае, когда новые способы выполнения этих задач достаточно параллельны старым для того, чтобы получился если даже и частичный, то разительный параллелизм функций между старой, вызывающей затруднения формой выражения и некоторой формой выражения, фигурирующей в новом методе. В этом случае мы, вероятно, будем рассматривать последнюю форму выражения как эксплицирующую старую и, если она длиннее, даже сокращать её с помощью старого слова. Если стоит вопрос об объектах и достигнут частичный параллелизм, который мы сейчас представляем, будет наличествовать стремление смотреть на соответствующие объекты новой схемы как на старые таинственные объекты минус их таинственность. Ясно, что это — всего лишь способ сформулировать предмет и он может быть неправильным лишь постольку, поскольку он угрожает иммунитету несущественностей и предполагает, что одна из двух различающихся explicantia должна быть неправильной. Различие, проведённое в начале этого параграфа, между дефективным существительным, с объектами которого мы расстаемся, и дефективным существительным, без дефективности которого нам было бы болезненно обойтись, если мы хотим сохранить объекты, можно теперь сформулировать проще: играют ли объекты дефективного существительного, на которые можно остенсивно указать, такие роли, относительно которых ещё желательно, чтобы они игрались объектами какого-либо вида. § 7.7. Числа, сознание и телоНо из-за своей большей древности и связи с более почтенным понятием философский вопрос «Что такое число?» равнозначен соответствующему вопросу об упорядоченных парах. Фреге ответил на один из этих вопросов так же, как Виннер ответил на другой: показав, как задача, для выполнения которой могут понадобиться проблематичные объекты, может быть выполнена объектами предположительно менее проблематичной природы. Он отождествил — можно сказать — каждое натуральное число n с определённым классом классов N следующим образом: 0 — с (Λ), а n + 1, для каждого n — с классом всех тех классов, которые принадлежат N, если их сократить на один член. Таким образом, закругляя проблему, каждый n отождествляется с классом всех классов, имеющих n членов 23. После § 7.6 ничего не надо говорить в опровержение тех критиков, начиная с Пеано, которые отвергали версию Фреге Нет действительно ничего более логичного, чем сказать, что если числа и классы классов имеют разные свойства, то числа не являются классами классов; но здесь упущена суть экспликации. Фон Нойман, играя такую же роль для Фреге, как Куратовский для Виннера, предложил другое определение: 0 отождествляется с Λ, а n + 1, для каждого n — с классом всех классов, отождествлённых с 0, 1, …, n. Условие для всякой приемлемой экспликации числа (то есть натуральных чисел 0, 1, 2, …) можно сформулировать почти так же сжато, как (1) Есть n объектов x таких, что Fx. Это, однако, было ошибкой; любая прогрессия может соответствовать этому дополнительному условию. Сверх и помимо строгого условия можно ещё упомянуть в пользу версии Фреге её интуитивность следующим образом. Натуральное число n служит первоначально для измерения множественности и, следовательно, может естественно рассматриваться как атрибут классов, а именно атрибут обладания n членами; или, если мы предпочитаем классы атрибутам, как класс классов с n членами. Можно иначе высказаться в пользу интуитивности версии фон Ноймана: число — это то, с помощью чего считают. Когда мы считаем члены класса, состоящего из n членов, мы ставим им в соответствие первые n чисел; а само n, по фон Нойману, есть класс, состоящий именно из этих первых n чисел. (Мы должны вести счёт от 0 вместо 1, чтобы получилось правильно, но этого недостаточно для формулирования вопроса.) В действительности, насколько я знаю, соотносительная интуитивность этих двух версий не обсуждалась. Одни используют версию Фреге, другие — фон Ноймана или даже какую-либо другую, такую, как версия Цермело, оппортунистически, для выполнения конкретной задачи, если она вообще требует какой-либо теории числа. Это не похоже на отношения в браке. Прогрессии Фреге, фон Ноймана и Цермело — это три прогрессии классов, каждая из которых представлена в нашей вселенной значений переменных (если мы принимаем обычную теорию классов) и доступна для выборочного использования в соответствии с соображениями удобства. То, что все они адекватны в качестве экспликаций натурального числа, означает, что нет нужды дополнять нашу вселенную натуральными числами, понятыми в каком-либо существенном смысле. Каждая из трёх прогрессий или любая другая делает работу натуральных чисел, и каждая, кроме того, приспособлена к выполнению ещё и других задач, к чему не пригодны остальные. Так уж случилось, что и здесь, как в случае с упорядоченными парами, экспликация есть устранение. Этот шаг следует считать обычно зависимым от компенсирующего пересмотра смежного текста. Так, рассмотрим опять экспликацию числа Фреге, при которой «x имеет n членов» можно перефразировать как «x Є n». Если мы изобразим его экспликацию не как отождествляющую каждое число n с классом классов N, а как избегающую референции к n при помощи N, то действие, производимое конструкцией «имеет… членов», будет не приравниванием её к «Є», а её компенсирующим пересмотром в качестве «Є»; парафразом выражения «имеет n членов» будет не «Є n», а «Є N». Есть такие, кому признание роли компенсирующего пересмотра сэкономило ошибку, состоящую в возражении против версии числа Фреге, а именно в утверждении, что «имеет… членов» не означает «Є», или параллельные ошибки в какой-либо части философии. Мне вряд ли нужно добавлять, что я всецело одобряю, когда прямо играют в игру Фреге, где «n» замещает «N», а «x Є n» — «x имеет n членов», если только не стоит конкретная задача прояснения. То, что экспликация есть устранение и, следовательно, наоборот, что устранению может быть часто дозволено иметь более благородный акцент экспликации, представляет собой результат наблюдения за философской деятельностью, которая выходит далеко за рамки философии математики, даже если лучшие примеры располагаются в этой области. Прежде чем мы оставим эту тему, нам хорошо было бы обратить внимание на то, как это наблюдение соответствует философской тематизации сознания и тела. Позвольте мне подойти к этому материалу со стороны защиты физикализма. Как иллюстрировал пример с предложением «Ой» ( Этот очерк физикализма мало что добавляет к тому, что предвещалось на предыдущих страницах, и ничего не добавляет к тому, что говорили другие 26. Но я составляю его здесь с оглядкой на достаточно умиротворяющее соображение, продиктованное нашими мыслями об экспликации и устранении. Представляет ли собой физикализм в конечном счёте отказ от ментальных объектов или их теорию? Отрицает ли он ментальное состояние боли или злости в пользу сопутствующего физического состояния или отождествляет ментальное состояние с состоянием физического организма (и, таким образом, состояние физического организма — с ментальным состоянием)? Последняя версия звучит не так радикально. Даже обыденный язык в его наименее самосознающих атрибуциях явно впадает в физикализм, соответственно, не радикально понятый; говорят «Джонс испытывает боль», «Джонс испытывает злость» о том же самом объекте, о котором говорят «Джонс высокий». Характеризуя так не радикально понятый физикализм, можно в первую очередь сказать, что он не провозглашает никаких несводимых видовых различий между ментальным и физическим. Некоторые могут, следовательно, чувствовать себя комфортно, рассуждая, что между элиминативным и экспликативным физикализмом нет действительного различия 27. В качестве следующей параллели рассмотрим молекулярную теорию. Отрицает ли она знакомые твёрдые тела и провозглашает вместо них молекулярные облака или сохраняет твёрдые тела и объясняет их как состоящие из молекул на подлежащем видимому уровне? Эддингтон в своём начальном параграфе принял первую версию; здравый смысл и от его имени мисс Стеббинг — вторую 28. Различие, опять же, — недействительное. И оно, кроме того, не достаточно удивительно, чтобы представлять большой интерес, разве что в качестве дальнейшей аналогичной помощи в оценке статуса физикализма. Если не делать различия между устранением и экспликацией, остаётся ещё один важный смысл, в котором о физикализме, рассмотренном выше, можно сказать, что он менее явно редуктивный, чем версия числа Фреге 29. Когда Фреге объясняет числа как классы классов или устраняет их в пользу классов классов, он перефразирует стандартные контексты нумерических выражений в антецедентно значимые контексты соответствующих выражений для классов; так «имеет… членов» уступает место «Є», а арифметические операторы, такие как «+» — подходящим образом определимым операторам теории классов. Но, когда мы объясняем ментальные состояния как телесные состояния или устраняем их в пользу телесных состояний простым способом, который мы здесь предусмотрели, мы не перефразируем стандартные контексты ментальных терминов в независимо объяснённые контексты физических терминов. Так, выражение «Джонс испытывает» из предложения «Джонс испытывает боль» и «Джонс испытывает» из предложения «Джонс испытывает злость» остаются неизменными, но только осознаются как имеющие скорее физикалистские, чем менталистские, дополнения. Радикальная редукция, которая бы осуществила перевод ментальных состояний в независимо осознанные элементы физиологической теории, представляет собой отдельную и куда более амбициозную программу. § 7.8. Зачем классы?Бесконечно малые и идеальные объекты полагались объектами, чьё признание prima facie полезно для теории Если классы вызывают раздражение, то не только по причине, столь сомнительно неприятной, их абстрактности. Числа тоже абстрактны; но классы, если их принимать некритически, приводят к абсурдным вещам. Существует бесконечно много таких парадоксов классов; простейший из них — знакомый парадокс Рассела: класса x (xχx), который является членом самого себя, если не является членом самого себя, и не является членом самого себя, если является членом самого себя. Но тем не менее допущение классов в качестве значений переменных квантификации имеет такую силу, что от него нелегко отказаться. Примеры этой силы были даны в Вселенная классов в целом не оставляет всей классической математике желать никаких других объектов. Многосторонность классов в выполнении задач сильно различающихся видов абстрактных объектов лучше всего видна в математике, но она не ограничивается математикой, как иллюстрирует пример с отношениями. Возьмём, теперь, болезнь; её можно рассматривать как класс всех времённых сегментов её жертв, испытывающих воздействия соответствующего вида. Так же точно — для злости и других состояний. Не касаясь интенсиональных объектов, те абстрактные объекты, которые вообще полезно допускать в рамках дискурса, кажутся адекватно эксплицируемыми в терминах вселенной, охватывающей только физические объекты и все классы физических объектов во вселенной (то есть классы физических объектов, классы этих классов, etc). Как бы то ни было, я не вижу убедительных исключений. Такова сила понятия класса в объединении нашей абстрактной онтологии. Отказаться от этой выгоды и снова встретиться со старыми абстрактными объектами во всём их первозданном беспорядке было бы искажением, но если бы только в этом было дело. Мы, однако, должны помнить, что польза классов не ограничивается экспликацией различных других видов абстрактных объектов. Сила этого понятия, проявляющаяся в других отношениях, упомянутых в Не следует считать, что атрибуты, несмотря на особые трудности, связанные с ними (ср. Так получается, что превалирует решение сохранить классы и Известны разные способы сделать это. У них есть свои сильные и слабые стороны, и ни один не выглядит явно самым удовлетворительным. Все они в некотором отношении ограничивают универсальную применимость оператора «x» абстракции класса 30. Здесь больше не действует старая гарантия, что для каждого открытого предложения существует класс, единственные члены которого — значения переменных, делающие предложение истинным 31. Продолжают ли классы соответствовать всем своим претензиям, например заявленным на предшествующих страницах Исходная причина предпочтения физических объектов абстрактным обсуждалась в конце В такого рода программе главная проблема — как сказать то, что хочется сказать о физических объектах, не привлекая при этом в качестве вспомогательных средств абстрактные объекты. Так, если некто интересуется американскими журавлями, а вовсе не числами, он всего лишь хочет сказать, что есть шесть американских журавлей. Фактически здесь нет никакой трудности. Форму «Есть n объектов x таких, что Fx» можно перефразировать для каждого отдельного n с помощью знака «=» и кванторов (ср. «Существует ровно столько же мужей, сколько и жён» — случай, где начинаются трудности. «(Εn) (существует n мужей и существует n жён)» здесь не подходит, так как тогда потребуется, чтобы числа были значениями квантифицированных переменных. Не подойдёт здесь и «Существует корреляция между мужьями и женами», так как в этом случае потребуется, чтобы отношения были значениями переменных. И проблемы, подобные этой (с выражением «ровно столько же»), возникают также с выражениями «больше чем», «вдвое больше» и им подобными. Другая трудность состоит в том, что номиналист отталкивается от Фрегевой техники парафраза термина «предок» через термин «родитель» Перед лицом таких трудностей номиналист не совсем беспомощен. Он может, с некоторой потерей естественности, простоты и общности, выработать альтернативные парафразы терминов «предок», «ровно столько же» и другие, которые квантифицировали бы физические объекты вместо абстрактных 32. Но это — только образцы трудностей, продолжающих осаждать номиналиста. Он должен продолжать заниматься естественными науками без помощи математики; ведь математика, за исключением некоторых тривиальных её частей, таких, как самая элементарная арифметика, неизлечимо больна обязательством квантифицировать абстрактные объекты 33. Если радикальная номиналистская доктрина слишком сильна, чтобы её придерживаться, то существуют компромиссы. Логические парадоксы, которые только что, похоже, обеспечили по крайней мере последний маленький толчок к номинализму, никогда бы не представляли собой угрозы, если бы классы рассматривались как классы конкретных объектов, классы этих классов и так далее, вплоть до Но для номинализма и для различных промежуточных уровней отрицания абстрактных объектов всё же остаётся место, если мы считаем, вместе с Конантом, науку не единым развивающимся мировоззрением, а множеством работающих теорий (см. конец Но также важно иметь под рукой менее экономные и более сильные математические теории как инструменты открытия для быстрого использования в непредвиденных случаях — даже несмотря на то, что в каждом таком случае мы затем берём на себя заботу обнаружения более экономных способов получения того же самого результата. § 7.9. Семантическое восхождениеВ центре рассмотрения в этой главе был вопрос, какие объекты признавать. Это — вопрос о словах в не меньшей степени, чем его предшественники. Частично нас занимал вопрос: в чём состоят теоретические обязательства к объектам ( Этого не случилось бы, если и поскольку мы помедлили бы с вопросом, существуют ли, в частности, вомбаты или единороги. Разговор о нелингвистических объектах был бы замечательной средой для обсуждения этих вопросов. Но когда обсуждение коснулось существования или несуществования точек, миль, чисел, атрибутов, пропозиций, фактов или классов, оно приобрело в некотором смысле философский характер и мы прямо обнаружили, что говорим почти только о словах, исключая нелингвистические объекты, о которых, собственно, идёт речь. Карнап долго придерживался взгляда, что вопросы философии, если они вообще действительны, есть вопросы языка; и настоящее наблюдение может показаться иллюстрацией его позиции. Он полагал, что философские вопросы о том, что есть, есть вопросы о том, как мы может самым удобным способом выразить наш «языковой каркас», а не вопросы о реальности, лежащей за пределами языка, как в случае с вомбатом или единорогом 34. Он считал, что такие философские вопросы только кажутся вопросами о видах объектов, Но почему это должно быть истинно в случае философских вопросов, а не теоретических вопросов вообще? Такое различие в статусе целиком соответствует понятию аналитичности ( Мы тем не менее распознаём, когда разговор об объектах переходит в разговор о словах, по мере того как обсуждение существования вомбатов и единорогов перерастает в обсуждение существования точек, миль, классов и тому подобного. Как можно это объяснить? Для этого, я думаю, будет достаточно правильного применения полезного и часто используемого маневра, который я назову семантическим восхождением. Это — переход от разговора о милях к разговору о слове «миля». Это — то, что ведёт от материального (inhaltich) к формальному модусу, если использовать старую терминологию Карнапа. Это — переход от разговора в определённых терминах к разговору об этих терминах. Это — в точности тот переход, который Карнап считал разоблачающим обманчивые на вид философские вопросы и ставящим их затем в их истинном виде. Но этот догмат Карнапа — часть того, что я не принимаю. Семантическое восхождение, как Рассмотрим, на что было бы похоже обсуждение существования миль без восхождения к разговору о слове «миля». «Конечно, мили существуют. Всякий раз, когда есть 1760 ярдов, есть миля». «Но и ярдов тоже нет. Только тела различной длины». «Разве Земля и Луна отделены друг от друга телами различной длины?» Продолжение теряется в хаосе обличений и некорректных вопросов. Когда же, с другой стороны, мы восходим к слову «миля» и спрашиваем, какой из его контекстов полезен и для каких целей, мы можем продвинуться дальше; мы больше не попадаемся в ловушки наших противоположных словоупотреблений. Стратегия семантического восхождения состоит в том, что оно подвергает обсуждению ту область, в которой обеим спорящим сторонам лучше согласиться как по вопросу об объектах (а именно словах), так и по вопросу об основных терминах, касающихся этих объектов. Слова или их написания, в отличие от точек, миль, классов и тому подобного, являются осязаемыми объектами того размера, который так популярен на рынке, где люди несхожих концептуальных схем лучше всего находят общий язык. Семантическое восхождение — это стратегия восхождения к общей части двух фундаментально несравнимых концептуальных схем, с её помощью лучше обсуждать несравнимые основания. Ничего удивительного нет в том, что она помогает в философии. Но она также фигурирует Инструмент семантического восхождения много Инструмент разинтерпретации имел впечатляющие побочные эффекты, некоторые — хорошие, такие, как подъём абстрактной алгебры; некоторые — плохие, такие, как представление, что в чистой математике «мы никогда не знаем, ни о чём мы говорим, ни даже — истинно ли то, что мы говорим» 36. В любом случае с достижением Фреге полной формализации логики стал доступен другой, более чистый альтернативный инструмент предохранения от некорректных вопросов при аксиоматизации; это как раз и есть случай того, что я называю семантическим восхождением. Если дан дедуктивный аппарат логики в форме определённых действий с символическими формами, то вопрос, следует ли логически данная формула из данных аксиом, сводится к вопросу, способны ли определённые действия с символическими формами привести к этой формуле, исходя из этих аксиом. Утвердительный ответ на такой вопрос действительно может быть дан без разинтерпретации и при этом без страха создать круг в объяснении, без использования каких-либо терминов теории, исключая лишь разговор о них и действия с ними. Мы должны также обратить внимание на следующее соображение в пользу семантического восхождения в философии. Это следующее соображение, кроме того, и даже более строгое, верно для логики; поэтому бросим сперва взгляд на логику. Большинство истин элементарной логики содержат нелогические термины; например: «Если все греки люди и все люди смертны»… Основные истины физики, напротив, содержат только термины физики. Таким образом, тогда как мы можем изложить физику в её полной общности без семантического восхождения, логику мы можем изложить в общем, только говоря о формах предложений. Степень общности, желательная для физики, может быть достигнута путём квантификации нелингвистических объектов, тогда как степень общности, желательная для логики, противоположна тому, что может быть получено в результате такой квантификации. Это — различие в форме области, но не в содержании; приведённый выше силлогизм про греков не нуждается в том, чтобы В философии существуют характерные действия — например, решающие проблемы охоты на льва или полагания ( Не то чтобы я теперь отрицал, что если трудности с охотой на льва или полаганием и аналогичные им устранены, то они устранены благодаря улучшенному структурированию дискурса; но то же самое истинно и относительно подобного же достижения в физике. То же самое истинно даже несмотря на то, что такое реструктурирование осуществляется (как это часто происходит) в рамках дискурса об объектах, а не путём семантического восхождения. Ведь дела обстоят не так, как если бы соображения систематической эффективности, в широком смысле прагматические соображения, принимались в расчёт только тогда, когда мы осуществляли семантическое восхождение и говорили о теории, а фактические соображения, касающиеся поведения объектов в мире, — только тогда, когда мы уклонялись от семантического восхождения и вели разговор в рамках теории. Соображения систематической эффективности равным образом существенны в обоих случаях; вот только в одном случае мы озвучиваем их, Есть две причины, почему кажется, что наблюдение не имеет такого отношения к логике и философии, как к теоретической физике. Одну из них можно проследить вплоть до ложных опасений, касающихся семантического восхождения. Другую — до классификаций курса обучения. Последний фактор также имеет тенденцию дать почувствовать, что наблюдение не имеет такого отношения к математике, какое оно имеет к теоретической физике. Вообще допускается, чтобы теоретические утверждения в физике, будучи и терминологически физикой, были обязаны определённым эмпирическим содержанием физическим наблюдениям, которые они помогают систематизировать, хотя и косвенно; в то же время законы так называемой логики и математики, хотя и полезные для систематизации физических наблюдений, не рассматриваются как носители, вследствие этого чего-либо эмпирического. Более разумное отношение состоит в том, чтобы просто полагать вариацию степени центральности теоретической структуры и степени её релевантности тому или иному множеству наблюдений. В § 7.2 я говорил о ловких приёмах, с помощью которых философы рассчитывали наслаждаться систематическими выгодами абстрактных объектов, не страдая по поводу самих этих объектов. В том, против чего я выступал на этих последних страницах, содержится ещё один такой приём: предложение, чтобы допущение таких объектов воспринималось как языковая конвенция, так или иначе отличающаяся от серьёзных взглядов на действительность. Вопрос о том, что есть, — это общая забота философии и большинства других жанров, не являющихся фантастикой. На этот вопрос был дан только частичный, но довольно пространный, дескриптивный ответ. Богатый ассортимент масс земли, морей, планет и звёзд был индивидуально описан в географических и астрономических книгах, а нерегулярные двуногие и другие среднего размера объекты — в биографиях и книгах по искусству. Дескрипция поднялась до уровня массовой продукции в зоологии, ботанике и минералогии, где предметы группируются по принципу сходства и описываются коллективно. Физика делает следующий шаг в направлении массовой дескрипции путём ещё более безжалостной абстракции от индивидуальных различий. И даже чистая математика присоединяется к дескриптивному ответу на вопрос о том, что есть; ведь предметы, о которых этот вопрос задаётся, не исключают чисел, классов, функций и другого, если есть ещё Лишь широта категорий отличает онтологическую озабоченность философов от подобной же озабоченности всех остальных. В отношении физических объектов вообще учёный-естественник — это человек, решающий вопросы о существовании вомбатов и единорогов. В отношении классов или чего бы то ни было другого, составляющего расширенное царство объектов, в которых нуждается математика, дело математика решать, существуют ли, в частности, чётные простые числа или кубические числа, являющиеся суммами пар кубических чисел. С другой стороны, при изучении такого некритического допущения самого царства физических объектов или классов и так далее полномочия передаются онтологии. Здесь ставится задача сделать явным скрытое и уточнить смутное; обнаружить и решить парадоксы, распутать петли, обрезать рудиментарные ростки, выполоть онтологические сорняки. Задача философа, таким образом, отличается от задач всех остальных в деталях; но она не отличается никаким таким радикальным образом, какой предполагают те, кто воображает, что для философа существует выгодная точка зрения за пределами изучаемой им концептуальной схемы. Такого космического изгнания не существует. Философ не может изучать и пересматривать фундаментальную концептуальную схему науки и здравого смысла, не имея какой-либо собственной концептуальной схемы, в рамках которой он мог бы работать, — той же самой или другой, в не меньшей степени нуждающейся в философском анализе. Он может подвергать исследованию и улучшать систему изнутри, обращаясь к когерентности и простоте; но это — общий теоретический метод. Философ осуществляет семантическое восхождение, но то же самое делает учёный. И если учёный-теоретик на своём долгом пути связан обязательством сохранить явные связи с невербальной стимуляцией, то философ на своём ещё более долгом пути также обязан их сохранить. Правда, ни от одного эксперимента нельзя ожидать, что он поможет решить онтологическую проблему; но это — только потому, что эти проблемы связаны с раздражениями органов чувств столь разнообразными путями, ведущими сквозь настоящий лабиринт вклинивающейся теории. | |
Примечания: | |
---|---|
| |