Уиллард Ван Орман Куайн:
Слово и объект.
Глава III. Онтогенез референции

§ 3.1. Слова и качества

Мы видели, что характерная объективная референция иностранных терминов непроницаема для стимульных значений или других текущих речевых диспозиций. Когда на английском языке мы решаем, указывает ли термин на единичный объект как на целое или на каждую из различных его частей, наше решение ограничено тем аппаратом артиклей, связок и множественных чисел, которыми располагает наш язык и которые непереводимы на иностранные языки, разве что нетрадиционными или произвольными способами, недетерминированными речевыми диспозициями. Самое большее, что мы можем сделать, пытаясь понять, как работает этот аппарат, — исследовать составляющие его инструменты в их отношении один к другому и в перспективе развития индивида или расы. В этой главе мы поразмышляем над приращением этих инструментов к речевым привычкам ребёнка в нашей культуре. Мы не затронем филогенетический аспект, разве что в немногих спекулятивных замечаниях ближе к концу главы; а в том, что я хочу сказать даже об онтогенетическом аспекте, я не отважусь привлекать какие-либо психологические детали, касающиеся действительного порядка приобретения этих инструментов. Как было отмечено, язык, о котором здесь идёт речь, — английский; эта ограниченность интересов особенно усиленно отмечается начиная с § 3.3 и далее.

Наш болтливый вид отличается исполненным лепета периодом позднего детства. Это случайное звуковое поведение предоставляет родителям постоянные возможности для поощрения тех случайных высказываний, которые они считают подходящими; таким образом, передаются из поколения в поколение рудименты речи. Лепет есть случай того, что Скиннер называет оперантным поведением, «скорее испускаемым, нежели порождаемым». Такое поведение у людей и других животных можно выборочно закреплять путём быстрого поощрения. Существо стремится повторить поощряемое действие, когда повторяются те стимулы, которые по случаю наличествовали при его первоначальном выполнении. То, что было случайно сопровождающей действие стимуляцией, превращается, посредством поощрения, в стимул для этого действия.

Оперантное действие может представлять собой случайное бормотание чего-то, похожего на «Мама», в тот момент, когда, по стечению обстоятельств, показалось материнское лицо. Мать, довольная тем, что её назвали, поощряет это случайное действие и, таким образом, в будущем приближение материнского лица воздействует как стимул для последующих произнесений «Мама». Ребёнок выучил ситуативное предложение.

Разумеется, первоначально «Мама» произносится в окружении разных стимуляций; материнское лицо — это ещё не всё. Можно вообразить, что одновременно подул внезапный ветерок. Сюда также можно отнести и сам звук «Мама», услышанный ребёнком из своих собственных уст ¹.

Таким образом, воздействие поощрения будет заключаться не только в том, чтобы подтолкнуть ребёнка в будущем произносить «Мама» при виде приближающегося материнского лица, но так же точно и при ощущении дуновения ветерка, и когда слышится «Мама». Тенденция реагировать таким образом на последующие дуновения ветерка отомрет в дальнейшем вследствие того, что подобные реакции не будут в достаточной степени поощряться; тенденция же реагировать так, когда ребёнок слышит «Мама», будет продолжать поощряться, поскольку все в восторге от детской мнимой мимикрии. Таким образом, в действительности продолжают закрепляться стимулы говорить «Мама» двух совершенно различных видов: видимое лицо и слышимое слово. Следовательно, в основе изучения слов лежат начала мимикрии; и то же самое относится к двусмысленности, или омонимии, существующей между употреблением и упоминанием слов.

Изучая слова, мы должны обучаться посылать и получать их.

Мы вообразили ребёнка, научающегося посылать звуки «Мама», а также повторять слово, услышав его, но мы не касались проблемы осмысления услышанного. Что из того, что наблюдаемо настолько, чтобы наблюдатели могли подкрепить это поощрениями, можно было бы считать осмысленным ответом на услышанное слово «Мама?» Игра в побуждение к согласию (§ 2.1) не подходит для таких маленьких детей. Возможно, скорее, что-то в этом роде: ребёнок слышит «Мама» (скажем, от отца), ощущая в то же время мать на периферии своего визуального поля, а затем поворачивается к ней. Такая реакция на услышанное слово, как поворот, может быть выучена до или после речевой реакции на появление материнского лица. Она соответствует тому же самому старому образцу подкрепления реакций, но на этот раз исходное действие ребёнка — не лепет, а поворот. Поворачивающемуся в сторону матери, когда он слышит «Мама», ребёнку рукоплещут, и таким образом реакция подкрепляется в установленном порядке. Но обучение так поворачиваться лицом к именуемому объекту не обязательно должно предваряться причудами оперантного поведения; ведь ребёнка можно направлять.

В конце концов ребёнок становится таким же сговорчивым и в случаях первоначального произнесения новых слов. Мимикрия, предвестником которой является, как мы уже видели, механизм подкреплённого оперантного поведения, развивается до такой степени, когда всякое новое высказывание, произнесённое кем-либо другим, становится непосредственным стимулом для его воспроизведения. Как только ребёнок достигает этой стадии, его дальнейшее обучение языку перестаёт зависеть от оперантного поведения, даже тогда, когда он сам выступает в роли говорящего; а затем, с небольшими исправлениями со стороны взрослых или вовсе без таковых, он совершенствуется в языке быстро и легко.

Скиннер, чьим идеям в главных чертах следовал предшествующий обзор, не избежал критики ².

Но в худшем случае мы можем предположить, что это описание, помимо того, что оно достаточно определённое, в значительной степени истинно относительно большой части того, что происходит, когда выучиваются первые слова. Однако здесь остаётся место и для других факторов. Так, высказывание «Мама» может быть производным, как часто говорится, от предваряющих кормление движений; Скиннер не стал бы на это возражать, поскольку он не считал, что оперантное поведение не должно иметь причины.

Опять же, в том, что правильная речь поощряется, а от неправильной ребёнка отучают, скорее может играть роль какая-то фундаментальная склонность к подчинению, нежели просто скрытые ценности, такие, как общение и похвала ³; но это всё равно конгениально схеме Скиннера, так как он не приводит списка поощрения. Такого рода склонность может быть необходима для того, чтобы полностью объяснить мимикрию, несмотря на рассмотренные выше включения.

В любом случае ясно, что раннее изучение ребёнком вербальной реакции зависит от того, как сообщество подкрепляет его реакцию на стимуляции, которые, с точки зрения сообщества, заслуживают такой реакции, и как оно в противном случае отучает ребёнка от этой реакции. Это истинно, какова бы ни была причина того, что ребёнок отваживается на свою первую вербальную реакцию; и это истинно даже в том случае, когда подкрепление его реакции сообществом состоит всего лишь в подтверждающем употреблении, сходство которого с усилием ребёнка есть единственное поощрение.

Нет причин предполагать, что стимуляции, на которые ребёнок таким образом учится единообразно вербально реагировать, были изначально объединены для него в какую-нибудь одну идею, что бы это ни значило. Между тем, для того чтобы поддаваться такой тренировке, ребёнок должен прежде иметь тенденцию оценивать качественные различия по-разному. Он должен, так сказать, ощущать большее сходство между одними стимуляциями по сравнению с другими. Иначе дюжина подкреплений его ответа «Красное» в ситуации, когда наблюдается нечто красное, будет не в большей мере поощрением такой же реакции при тринадцатом появлении красного предмета, чем при появлении синего; а дюжина подкреплений его ответа «Мама» в ситуации, в которой он под разными углами наблюдает лицо матери, точно так же не будет иметь последствий.

Таким образом, в результате мы должны наделить ребёнка каким-то доязыковым пространством качеств. Мы можем оценить относительные расстояния между качествами в этом его пространстве, наблюдая, как он обучается. Если мы подкрепляем его ответ «Красное» в присутствии малинового и не подкрепляем его в присутствии жёлтого, а затем обнаруживаем, что он реагирует таким образом на розовый, но не на оранжевый, мы можем из этого заключить, что оттенки малинового и розового в его пространстве качеств ближе друг к другу, чем малиновый и оранжевый. Дополнительные ключи к расстановке интервалов дают колебание ребёнка или скорость его реакции.

Лучшие различия, которых можно ожидать от ребёнка в условиях таких тестов на закрепление и искоренение, называются его порогами установления различий или едва заметными различиями. Но из этих минимальных различий мы можем путём косвенных рассуждений получить ещё меньшие интервалы. Мы замечаем, что ребёнок отличает качества А и С одно от другого, но не от В; следовательно, мы считаем, что В отличается от А и С в пространстве качеств ребёнка, даже несмотря на то, что это различие меньше тех, которые ребёнок может заметить.

Так, подробно исследуя и картографируя доязыковое пространство качеств ребёнка, мы можем, в самом деле, систематически обманываться.

Ведь, возможно, реконструированное подобным образом пространство лишь незначительно соответствует исходным диспозициям ребёнка, а форму придали ему мы сами на основании поступательных результатов нашего тестирования ребёнка ⁴.

Такую возможность можно не принимать в расчёт, если мы обнаружим достаточное единообразие пространств качеств разных детей при перестановке последовательности тестов. Заметим между тем, что подобный критерий никак не применим к доязыковым пространствам качеств, если они не единообразны для разных детей. Психология, подобно другим наукам, отдаёт предпочтение единообразию природы уже в самих критериях своих понятий.

Если считать установленным, что у ребёнка есть достаточно прочное доязыковое пространство качеств, то тогда возникают интересные вопросы относительно структуры этого пространства. Всегда ли едва заметные различия сводятся воедино таким образом, чтобы соответствовать другим сравнениям расстояния, которые мы проводим? Например, больше ли едва заметных различий между малиновым и оранжевым из нашего последнего примера, чем между малиновым и розовым?

Связанность обречена нарушиться: никакая цепь подсознательных различий не позволит перейти от звука к цвету. Нам понадобится отдельное пространство качеств для каждого из чувств ⁵.

Хуже того, в границах одного чувства должны быть различимы вспомогательные пространства. Например, может показаться, что мы обнаружили, наблюдая, как ребёнок учит предложение «Мяч», что красный мяч, желтый мяч и зеленый мяч не так далеки друг от друга в его пространстве качеств, как от красного платка, и в то же время нам может показаться, что, наблюдая, как ребёнок учит предложение «Красное», мы обнаружили, что красный мяч, красный платок и красный кирпич не так далеки друг от друга, как от зелёного и жёлтого мячей. Понятие простого расстояния даже в границах чувства зрения может, таким образом, разрушиться, освобождая дорогу расстояниям в разных «отношениях». Но довольно; нет причины рассуждать дальше на этих страницах на тему качественных пространств.

В § 2.2 рассуждения о стимуляциях частично заменяли рассуждения о чувственных качествах. Во многом такая же замена происходит здесь — это можно заметить, если обратить внимание на подсознательные различия.

Давайте снова рассмотрим случай, в котором ребёнок отличает А от С, но не А от В или С от В. Благодаря нашему знанию физических классификаций мы знаем, что это действительно В (а не А и не С) дважды проверялось путём сравнения с А и С. Мы исходим из существенного сходства стимуляций. С равным успехом мы можем сказать, что обитателями того, что мы назвали пространством качеств ребёнка, являются стимуляции; только расстановка интервалов между ними нуждается в том, чтобы быть собственно «внутри» ребёнка. Все же нам нет нужды отрекаться по этой причине от проникновения в непосредственный опыт ребёнка, к которому нас принуждает наше исследование его расстановки качеств. Ссылка на непосредственный опыт здесь уместнее всего как промежуточная теоретическая глава в рамках существующей теории физических объектов — человеческих и других.

§ 3.2. Фонетические нормы

Первую фазу изучения слов характеризует главным образом смутность.

Стимуляции, вызывающие языковую реакцию, скажем «красное», лучше всего изображать формирующими не строго ограниченный класс, а некое распределение относительно центральной нормы. Чем ближе в пространстве качеств некая стимуляция расположена к тем стимуляциям, ответ «красное» на которые был непосредственно подкреплен, тем с большей вероятностью или постоянством она будет вызывать этот ответ. Такая норма не будет простой точкой в пространстве качеств; скорее, она будет свободно располагаться в измерениях, не имеющих значения для красноты.

Так, если мы считаем чье-либо пространство качеств распределением стимуляций по качествам, норма красного будет представлять собой класс стимуляций, отличающихся друг от друга как видимой формой, так и яркостью. Между тем некоторые стимуляции, относящиеся к норме, могут считаться по оттенкам краснейшими из красного. Другие же стимуляции, отличающиеся от этих своими оттенками, находятся на самой низкой ступени в отношении тенденции вызывать ответ «красное».

Для полноты описания ситуации следует уточнить некоторые аспекты этого подхода. Во-первых, добровольные вербальные реакции на невербальные стимулы слишком редки, чтобы нормы определялись ими; так получилось, что в § 2.1 нам пришлось полагаться на процедуру постановки вопросов и получения утвердительных ответов. Во-вторых, нормы от случая к случаю искажаются контрастами; так, стимуляция скорее вызовет реакцию «красное» по контрасту с воздействием зелёного. Сравнение более и менее красного, таким образом, можно сказать, фундаментальнее для обучения, чем норма красного; тем не менее одно обусловливает другое.

Более того, образец объединения вокруг нормы характеризует не только стимульную сторону изучения слов. Подобный образец характерен и для реакции, поскольку то, что вызывает представления красного, не является инвариантным ответом «красное». Воздействие общественных поощрений и наказаний выражается в фонетическом объединении вокруг фонетической нормы «красное» со стороны реакций субъекта на объединение стимуляций вокруг цветовой нормы красноты. Подобно норме красного, норма «красное» свободно располагается в нескольких измерениях: так, высота и громкость произнесения безразличны относительно того, произносится ли слово «красное». Однако норма может считаться произвольно узкой в отношении некоторых акустических качеств, обусловленных особенностями устной артикуляции. Способность других вариантов произнесения, отличающихся в отношении этих последних качеств, восприниматься как произнесение слова «красное» будет ниже. Факторы окружающих различий также играют здесь свою роль, уточняя картину, как это делает зелёное в случае с красным.

У фонетических норм есть одно удивительно занудное свойство, которого нет у цветовых норм. Цвет, явно не подпадающий ни под одно цветовое слово, всё же остаётся цветом, за обозначение которого эти слова борются и с которым стараются совместиться; но абнормальная (ab-norm-al) речь есть просто плохое исполнение, наподобие неправильно взятой ноты. Важность фонетических норм такова, что мы правильно сделали, посвятив этой теме несколько страниц, несмотря на то что эти размышления не найдут применения в последующих частях текста.

Нормы представляют собой средства примирения непрерывности и дискретности. Когда мы слушаем плохое пение, мы осознаем предполагаемую мелодию, ставя в соответствие каждой неправильно взятой ноте одну из двенадцати норм диатонической шкалы. В определённом смысле при этом все градации высоты звука доступны, но, с другой стороны, в определённом смысле недоступны: так как пение воспринимается лишь как плохое исполнение диатонической мелодии, а не как хорошее исполнение чего-то другого. Так же точно существуют непрерывные фонетические градации между «red» («красное») и «raid» («набег») и между «raid» и «rate» («скорость»); и все эти градации отчасти принадлежат английскому языку, отчасти же — нет. Принадлежат английскому языку они в том смысле, что могут встречаться в английской речи, а не принадлежат — в том смысле, что они замещают три нормы: «red», «raid» и «rate» Произнесения, не подпадающие ни под одну из норм, рассматриваются как произнесения согласно ближайшей норме или определяются исходя из предположения и по контексту.

Противоположная точка зрения — считать каждую незначительную неточность полноценной ошибкой — навязала бы певцам и говорящим неудобно высокие стандарты. В самом деле, она была бы в принципе неприменима, поскольку ошибка, вообще-то, может быть очень незначительной, мы никогда бы не смогли её заметить. Политика распределения ошибок по ближайшим нормам, напротив, проста и практична. Проблемы возникают только в тех случаях, когда из-за плохого воспроизведения или шумного фона рецепция располагается точно посередине между двумя нормами и при этом контекст не даёт никаких подсказок. Такие случаи в речи сводятся к минимуму тремя способами: систематически, путём щедрого распределения норм; не систематически, путём сдержанно осторожного произнесения, достаточно далёкого от средней точки; и не систематически же, путём преднамеренного плеоназма, рассчитанного на создание контекстуальной помощи. Когда есть помощь со стороны контекста, произнесение благодарно разнообразится.

Наши языковые нормы, вероятно, не порождают никаких прямых нарушений в континууме лингвистически приемлемых звуков; ведь даже звук, располагающийся посередине между двумя нормами, может быть однозначно понят в определённых контекстах, а именно тогда, когда только одна из двух норм имеет смысл. Однако нормы порождают некие почти нарушения: звуки, располагающиеся почти посередине между нормами, стремятся встречаться реже других, поскольку именно в этих случаях, как правило, защита против неоднозначности самая слабая.

Мы видели, что гораздо лучше принять непрерывные градации и интерпретировать их в терминах дискретных норм, чем принять только эти дискретные значения и презреть все приближения. Но что теперь делать с непрерывной символической средой самой по себе, без норм? Например, мы могли бы разработать непрерывный гудящий словарь для фиксации цвета следующим образом. Континуум высот определённой произвольно выбранной октавы мог бы использоваться для предстаонтинуума оттенков спектра. Громкость могла бы использоваться для обозначения яркости. Порядок озвучивания во времени мог бы использоваться для представления пространственной упорядоченности элементов в границах рассматриваемого предмета, скажем пестрой ленты. Здесь, таким образом, имеет место символизм, не знающий никаких норм; ни одна из звуковых норм не является его проводником, и ни одна из цветовых норм — его предметом. Второй пример можно получить, перевернув первый, если использовать пеструю ленту как способ записи мелодии.

Третий пример — немая мультипликация как средство зачаточного повествования. Но всем трём недостаёт гибкости настоящих языков. (Этим мультипликация отличается от конвенционального пиктографического письма, опирающегося на нормы.) Их предмет ограничен избранными характеристиками — цветом, звуком, расположением, — отражающими непрерывность символов.

Допустим, предмет не непрерывен; допустим, например, что только высоты до среднего си обозначают оттенки, а более высокие — что-то другое.

В таком случае среднее си будет предельно двусмысленным. Неразличимые высоты по соседству от неё будут резко различаться своими референциями, в отличие от таких же неразличимых высот в другом месте. В результате участники коммуникации будут стараться избегать среднего си, как если бы это была средняя точка между нормами. Если допустить много разрывов в предмете, то в континууме высот появится много таких точек дефицита, пока не останется только диапазон испещренный, вкраплениями норм — точек конденсации.

В доступе к власти, который нормы делают возможным, чувствуется что-то парадоксальное, поскольку, конденсируя наш континуум символов вокруг конечной совокупности норм, мы его обедняем. Но объяснение кроется в средствах комбинирования. Так, рассмотрим опять тоны. Мы можем избавиться не только от систематического соответствия высоты оттенку, но также и от систематического соответствия местоположения во временной последовательности местоположению в пространстве. С этого момента мы вольны таким символическим образом употреблять как нам угодно не только сравнительно немногие избранные нормы высоты, но и бесконечный запас различимых конечных последовательностей, которые из них можно сформировать. Такова же и эффективность алфавита.

Случайное достоинство норм — возможность неопределённо долгой трансляции. Послание может передаваться дословно в языковом сообществе и из поколения в поколение, и это обеспечивается просто тем, что при каждой передаче слышимые звуки узнаваемо близки тем нормам, согласно которым оно первоначально строилось. Каждый человек очищает послание от неточностей своих предшественников, прежде чем заменить их своими собственными неточностями, и потому не происходит накопления ошибок ⁶.

Здесь, таким образом, мы сталкиваемся с другим парадоксом: старательная мимикрия на каждой стадии передачи ускорила бы утрату послания, вызывая накопление мелких искажений. В отсутствие норм долгая трансляция, например человеческое стремление сымитировать крики птиц, обречена завершиться чем-то неузнаваемым.

Устная трансляция, если её не поддерживают надписи, должна зависеть также от работы памяти между передачами. Здесь опять действуют нормы: послание, если оно вообще дословно запомнено, запоминается с некой ссылкой на фонетические нормы; другие детали, если таковые запомнены, являются дополнительными. Память действительно представляет собой вид трансляции от самости к самости ⁷.

Письменная запись уменьшает нашу зависимость от трансляции, но в свою очередь допускает транслирование: текст можно воспроизводить без ограничений и в каждом случае восстанавливать его первоначальный вид, поскольку существуют нормы записи, в соответствие с которыми его следует приводить.

Задача обучения тому, в чём состоит произнесение того или иного слова, носила бы в самом деле запретительный характер, если бы она не относилась к распространённым среди норм, относящихся к разным словам, частичным совпадениям. Ребёнок, будучи приведён путём закрепления навыков и устранения ошибок к правильным фонетическим привычкам для слова «mama» — так что его произнесения этого слова располагаются вблизи ортодоксальной нормы, — настраивается на «marble» («мрамор») и в меньшей степени на «milk» («молоко»). С того времени как он научился выговаривать несколько дюжин слов, в языке для него больше не существует слова, которое бы он уже не предвосхитил во всей полноте, хотя бы по частям. Таким образом, ребёнок обретает способность предсказывать норму любого нового слова или фразы, услышав всего лишь одно удовлетворительное их произнесение.

Эта значительная экономия труда зиждется на следующем законе фонетических норм: нормы сегментов произнесений являются сегментами нормы произнесения. Закон неточен, так как звуки в потоке речи обычно скорее гармонируют с предшествующими и последующими звуками ⁸; и всё же отклонения от закона не настолько значительны, чтобы лишить ребёнка этого экономящего труд метода.

Лингвисты осваивают фонетические нормы с помощью своего понятия фонемы. Фонемы языка для речи на этом языке являются тем же, что буквы — для письма. В самом деле, изобретение алфавита стало первым примитивным шагом в направлении фонематического анализа, хотя конвенциональное произношение обычно не вполне соответствует фонемам.

Фонемы языка можно считать короткими сегментами норм произношения, принятых в этом языке. Лингвисты предпочитают, чтобы они были достаточно короткими, чтобы можно было подавлять их численный рост и при этом представлять любую более пространную норму в виде ряда коротких норм. Говоря о фонемах, лингвисты вынуждены абстрагироваться от всех фонетических мелочей, неуместных с точки зрения грамматики и лексикографии языка; ибо каждая фонема есть всего лишь норма, в противоположность неисчислимым более или менее приемлемым отклонениям от этой нормы.

Закон фонетических норм наполняет смыслом фонематический подход, убеждая нас в том, что любое произнесение имеет в качестве нормы последовательность фонем, приблизительно воспроизведённых в этом произнесении. Заметим, однако, что этот закон не даёт основания ни для какой особой нарезки фонем по длине. Считать ли слово «cheer» (одобрительное восклицание) просто сегментированным на два слога «chee» и «er», или на согласный «ch», гласный «ee» и гласный «er», или на согласный «t», согласный «sh», гласный «ee», скользящий «y» и гласный «er», безразлично как для нашего закона фонетических норм, так и для изучения языка ребёнком.

В языке есть свои произнесения и свои нормы, а лингвист затем навязывает нормам техническую сегментацию, чтобы выполнить свою работу конкретизации всего их множества.

Фонемы иногда толкуют как классы приближений к ним. Представляя их, скорее, как сегменты норм, я подчёркиваю качественный характер объединения вокруг статистической нормы и свожу к минимуму влияние охватывающей это объединение границы. Но мы по-прежнему можем считать каждую норму классом событий, представляющих собой её выполнения ⁹.

§ 3.3. Разделённая референция ¹⁰

Если термин допускает определённый и неопределённый артикли и окончание множественного числа, то обычно в нашем доведённом до совершенства взрослом употреблении это — общий термин. Его формы единственного и множественного числа удобнее всего рассматривать не как два родственных термина, а как способы появления одного и того же термина в меняющихся контекстах. Окончание «-s» в «apples» («яблоки») следует, таким образом, считать просто отделяемой частицей, сравнимой с «an» в «an apple» Позднее мы увидим (§ 3.8, 5.4), что путём некоторых стандартизации фразировки контексты, требующие множественного числа, в принципе вообще могут быть перефразированы. Но дихотомия между единичными терминами и общими терминами, чьё сходство по наименованию с грамматической дихотомией между единичным и множественным числом слишком заметно, не так поверхностна ¹¹.

Единичный термин, например «mama», имеет только грамматическую форму единственного числа и не имеет артикля. Семантически различие между единичными и общими терминами состоит примерно в том, что единичный термин именует или нацелен именовать один-единственный объект, сколь угодно сложный или расплывчатый, тогда как общий термин истинен относительно каждого в отдельности из какого-либо числа объектов. Это различие приобретет более чёткий вид в § 3.4.

В полноценных общих терминах, таких, как «яблоко» или «Кролик», возникают такие особенности референции, которые требуют провести различия, не подразумеваемые простыми стимульными ситуациями ситуативных предложений. Чтобы выучить слово «яблоко», недостаточно выучить, насколько происходящее считается яблоком; мы должны выучить, насколько происходящее считается одним яблоком (an apple), a насколько — другим. Подобные термины обладают встроенными модусами разделения своих референций, каким бы произвольным оно ни было.

Различие заключено в терминах, а не в том, что они именуют. Это не вопрос рассредоточения. Вода рассредоточена в различных водоемах и ёмкостях, а красное — в различных предметах; тем не менее это «водоем», «емкость» и «предмет» разделяют свои референции, а не «вода» или «красное». Или возьмём «предмет обуви» («shoe»), «пара обуви» («pair of shoes») и «обувь» («footwear»): все три охватывают одинаковое множество предметов, а отличаются одно от другого только тем, что два из них разделяют свои референции по-разному, а третье вообще — не разделяет.

Так называемые массовые термины (mass terms), такие, как «вода», «обувь» и «красное» имеют семантическое свойство кумулятивного указания: любая сумма частей, являющихся водой, есть вода ¹².

Грамматически они подобны единичным терминам, так как не приемлют множественного числа и артиклей. Семантически они подобны единичным терминам тем, что не разделяют свою референцию (или не очень разделяют; ср. § 3.4). Но семантически же они не уподобляются единичным терминам (или явно не уподобляются; ср. § 3.4) в нацеленности последних на наименование каждым одного-единственного объекта. Об их статусе больше будет сказано в § 3.4, как читатель может догадаться. Пока же следует отметить, что полноценные общие термины, такие, как «яблоко», также могут обычно употребляться ещё и как массовые термины. Мы можем сказать: «Положи в салат лук», не имея в виду «тот или иной лук» (В английском тексте приведён другой пример: «Put some apple in the salad» («Положи яблоко в салат»), где, соответственно, не имеется в виду «some apple or other». — Прим. пер.). Подобным образом мы можем сказать: «У Мэри есть рыба» — в одном из двух смыслов (В английском тексте приведён пример: «Mary had a little lamb» («У Мэри был маленький барашек» или «У Мэри было немного баранины»). — Прим. пер.). Напротив, как могли бы возразить уже с начала абзаца более придирчивые читатели, чем вы, «вода» имеет особое употребление, допускающее множественное число.

С точки зрения изучения языка ребёнком, так же как и с точки зрения первых шагов радикального перевода (гл. 2), нам лучше рассматривать «Мама», «Красное», «Вода» и прочее просто как ситуативные предложения. Всё, чего лингвист может требовать от своих первых радикальных переводов, это — согласие в стимульных значениях, а всё, что выучивает ребёнок — это произносить слово только тогда, когда имеет место соответствующее воздействие, и никак иначе. Пожалуй в связи с возрастающим интересом к общим терминам с разделёнными референциями впервые становится уместным поставить в отношении ситуативного предложения («Мама», «Красное», «Вода», «Яблоко», «Яблоки») вопрос, единичный ли это термин, употребляемый как предложение, или общий термин, употребляемый как предложение. Если рассматривать детские ситуативные предложения как зачаточные термины, то, возможно, привлекательнее всего будет отождествить их с категорией массовых терминов, просто вследствие того, что они не обеспечивают решения проблемы утончённой дихотомии между единичным и общим ¹³.

В зрелости мы начинаем смотреть на мать ребёнка как на неотъемлемое от него тело, которое по нерегулярной закрытой орбите время от времени навещает ребёнка; в то же время на красное мы начинаем смотреть совершенно по-другому, а именно как на нечто, рассредоточенное вокруг нас. Вода для нас, скорее, подобна красному, но не совсем; красными являются вещи, тогда как только вещество является водой. Но для младенца и мать, и красное, и вода — одного типа; каждое есть только история спорадических встреч, разрозненная часть того, что происходит вокруг. Первоначальное изучение ребёнком этих трёх слов в одинаковой степени представляет собой изучение того, как многое из происходящего вокруг него считается матерью, или красным, или водой. Ребёнок не скажет в одном случае: «Ага! Снова мама», во втором случае: «Ага! Ещё одна красная вещь», а в третьем случае: «Ага! Прибавилось воды (More water)». Все это для него равнозначно: Ага! Ещё мама, ещё красное, ещё вода (More mama, more red, more water).

Ребёнок вполне может выучить слова «мама», «красное» и «вода» до того, как освоит все тонкости нашей взрослой концептуальной схемы подвижных протяжённых во времени физических объектов, сохраняющих тождественность во времени и пространстве. В принципе он мог сделать то же самое со словом «яблоко» в качестве массового термина для спорадического неразделённого яблочного вещества. Но он никогда полностью не сможет освоить слово «яблоко» в его разделяющем употреблении, если только он не овладеет схемой протяжённых и повторяющихся физических объектов. Он может почти вплотную подойти к разделительному употреблению слова «яблоко», прежде чем вполне освоит всеобъемлющую физическую перспективу, но употребление им этого слова будет искажено отождествлениями различных яблок во времени или же различениями, проводимыми между тождественными яблоками.

Раз он реагирует на кучку яблок, используя множественное число «яблоки», возникает искушение предположить, что он действительно узнал разделённую референцию. Но это не так. Он мог на этой стадии выучить «яблоки» как другой массовый термин, применимый исключительно к такому количеству яблока, какое содержится в кучках яблок. Термин «яблоки» для него был бы так же подчинён термину «яблоко», как термин «теплая вода» — термину «вода», а «ярко-красный» — термину «красный».

Ребёнок мог бы далее таким же образом усвоить термины «кирпич» и «кирпичи», «мяч» и «мячи» как массовые термины. Силой аналогии, основываясь на таких парах, он мог бы даже достичь употребления окончания множественного числа «-s» с кажущейся приемлемостью для новых слов и отнимания его с кажущейся приемлемостью от слов, первоначально выученных только с ним. Мы вполне можем на первых порах не заметить ошибочности его концепции: что «-s» всего лишь превращает массовые термины в более специальные массовые термины, коннотирующие сгруппированность.

Правдоподобный вариант ошибочной концепции таков: «яблоко» массовым образом может распространяться не на яблоки вообще, а лишь на одиночные яблоки, тогда как «яблоки» по-прежнему употребляется так, как описано выше. Тогда яблоки и яблоко скорее взаимно исключали бы друг друга, чем подчиняли бы один термин другому. Этот вариант ошибочной концепции подобным образом можно было бы систематически спроецировать на термины «кирпич» и «кирпичи», «мяч» и «мячи», и он долго избегал бы разоблачения.

Как мы вообще в таком случае можем говорить, что ребёнок в действительности овладел спецификой общих терминов? Только путём вовлечения его в утончённый дискурс об «этом яблоке», «не этом яблоке», «каком-то яблоке», «том же самом яблоке», «другом яблоке», «этих яблоках». Только на этом уровне возникает осязаемое различие между подлинно разделённой референцией общих терминов и сфантазированными выше обманчивыми разделёнными референциями (ср. § 2.6).

Несомненно, ребёнок усваивает из контекста колебания таких особенных прилагательных, как «тот же самый», «другой», «какой-то», «этот», «не этот»: сперва он настраивается на различные длинные фразы или предложения, которые их содержат, а затем постепенно развивает в себе соответствующие привычки, относящиеся к составляющим эти фразы или предложения словам как общим частям и остаткам этих более длинных форм (ср. § 1.4). Уже предварительное овладение им окончанием множественного числа «-s», о котором говорилось выше, есть первый шаг в этом направлении. Можно предположить, что изучение различных частиц такого рода из контекста происходит одновременно — так, что они постепенно подгоняются одна к другой, и таким образом развивается когерентный образец употребления, соответствующий тому образцу, который использует сообщество. Ребёнок карабкается по интеллектуальному дымоходу, отталкиваясь от одной его стенки и одновременно упираясь в другие.

Поскольку эти аспекты языка не отражены в стимульном значении, ребёнок вынужден постигать их методом одновременного изучения, а лингвист вынужден прибегать к аналитическим гипотезам для того, чтобы их перевести. Продолжим параллель. Когда речь идёт об аналитических гипотезах, следующий момент заслуживает внимания: два марсианина, независимо друг от друга, могли бы в совершенстве выучить английский язык посредством различных и даже несовместимых друг с другом систем аналитических гипотез, относящихся к переводу с английского на марсианский, так что английский одного был бы неотличим от английского другого. То же можно сказать и об англоязычных детях: двое из них могут в одинаковой степени овладеть английским языком посредством весьма различающихся процессов пробной ассоциации и подгонки различных взаимозависимых прилагательных и частиц, от которых зависит специфика разделённой референции. Или, возвращаясь к гипотезе нервных соединений (§ 2.10, «четвёртая причина»), одинаковая степень владения английским языком у детей может быть внешним проявлением совсем разных образцов нервных соединений. В основе одинаковой слоновой формы могут, как в фигуре из § 1.2, лежать совсем разные конфигурации прутьев и веток.

Мои замечания о том, как ребёнок шаг за шагом приобретает и упорядочивает различные обороты речи, необходимые для выполнения разделённой референции, были незначительными и метафорическими. Было бы правильно с моей стороны теперь проиллюстрировать одну возможную фазу этого процесса, какой бы нереалистичной она ни была, просто предложив её желаемое завершение. Ребёнок, предположим, выучил предложения «Мама» и «Папа» в основном остенсивно, как описано в § 3.1.

Теперь предположим, и это — нереалистическая часть, что с помощью подобного, но бинарного процесса остенсии он выучивает предложение «Один и тот же человек». Этот термин сопровождается одновременными или близко следующими друг за другом попарно представлениями. Он оказывается применим либо когда оба представления соответствуют предложению «Мама», либо когда оба соответствуют предложению «Папа», но никогда — если одно соответствует предложению «Мама», а другое — «Папа».

Если уж ребёнок поднялся в своём поведении к этому обобщению высокого уровня, о нём, вероятно, можно сказать, что он движется в правильном направлении к оценке того, что значит для мамы и папы быть людьми, но не одним и тем же человеком, — хотя для того, чтобы спасти любое такого рода отделение термина «один и тот же» от термина «человек», потребуется абстракция третьего порядка от этого обобщения и ему подобных. При радикальном переводе сходные последовательности обобщений могут лежать в основании возможных аналитических гипотез марсианина, касающихся нашего аппарата разделённой референции.

Овладев разделённой референцией общих терминов, ребёнок вместе с тем овладевает схемой устойчивых и повторяющихся физических объектов. Ведь наши самые распространённые общие термины — это в подавляющем большинстве термины, которые, подобно терминам «яблоко» и «река», разделяют свои референции в соответствии с сохранением или непрерывностью изменения вещества в объективном пространстве. До какой степени о ребёнке можно говорить, что он постиг тождественность физических объектов (а не только сходство стимуляции) вместе с разделённой референцией, трудно сказать без прояснения критериев.

Будь все так, как предполагается, ребёнок, имеющий в своём распоряжении общие термины и тождественность физических объектов, готов, таким образом, переопределить эти термины. В частности, «Мама» определяется задним числом в качестве имени пространного и повторяющегося, но вместе с тем индивидуального объекта и, следовательно, как единичный термин par excellence. Поскольку случаи, вызывающие произнесение «мама», ровно настолько же не непрерывны, как случаи, вызывающие произнесение «вода», эти два термина равнозначны; но теперь мать интегрируется в способную к сцеплению пространственно-временную обособленность, тогда как вода остаётся рассредоточенной даже в пространстве и времени. Эти два термина, таким образом, расходятся.

Кажется, что владение разделённой референцией едва ли влияет на отношение людей к термину «вода». Ведь «вода», «сахар» и подобные термины, относящиеся к категории массовых терминов, возможно являющиеся пережитками недифференцированных ситуативных предложений, плохо поддаются разделению на общее и единичное. Даже после овладения разделённой референцией в эту архаическую категорию добавляются новые термины; свидетельства тому — «мебель», «обувь». Также и подлинные общие термины могут сохранить за собой употребление в качестве массовых терминов, как было замечено выше по поводу терминов «ягненок» и «яблоко».

§ 3.4. Предикация

Различие между общими и единичными терминами может показаться преувеличенным. В конечном счёте, могут возразить, единичный термин отличается от общих только тем, что число объектов, относительно которых он истинен, равняется одному, а не какому-то другому числу. Почему числу один уделяется особое внимание? Но в действительности не различие между бытием истинным относительно многих объектов и бытием истинным относительно только одного определяет различие между общим и единичным. Это станет очевидным, как только мы перейдём к рассмотрению производных терминов, таких, как «Пегас», выучиваемых по описанию (§ 3.7), или таких как «естественный спутник земли», составленных из выученных частей. Ведь «Пегас» считается единичным термином, хотя не истинен относительно ни одного объекта, а «естественный спутник земли» считается общим термином, хотя истинен относительно всего одного объекта. Говорят, довольно неопределённо, что «Пегас» — единичный термин, поскольку он нацелен (purports to) указывать на один-единственный объект, а «естественный спутник земли» — общий термин, поскольку единичность его референции им не подразумевается (purported in the term). Такие разговоры о цели — всего лишь образный способ намекнуть на различные грамматические роли, играемые единичными и общими терминами в предложениях.

Общий и единичный термины правильно можно различить только по их грамматическим ролям.

Основополагающее сочетание, обнаруживающее различие ролей общего и единичного терминов, — предикация: «Мама есть женщина» или, схематически, «a есть F» («a is an F»), где «a» обозначает единичный термин, а «F» — общий. Предикация соединяет общий термин с единичным, образуя предложение, истинное или ложное в соответствии с истинностью или ложностью общего термина относительно объекта, если таковой имеется, на который указывает единичный термин.

Поскольку в этой книге нас интересует механизм референции, естественно, что предикация и связанное с ней грамматическое различие между общими и единичными терминами должны иметь для нас серьёзное значение. Что касается грамматических различий между существительным, прилагательным и глаголом, то это — случай прямо противоположный. Здесь тоже имеют место различия грамматических ролей, с которыми связаны различия словесных форм; но так случилось, что разделение ролей на те, что требуют формы существительного, те, что требуют формы прилагательного, и те, что требуют глагольной формы, имеет мало отношения к вопросу о референции. Наше исследование, следовательно, можно упростить, рассматривая существительное, прилагательное и глагол просто как возможные формы общего термина.

Таким образом, лучше описывать предикацию с помощью нейтрального логического схематизма «Fa», понятого как обозначение не только «a is an F» (где «F» обозначает существительное), но также — «a is F» (где «F» обозначает прилагательное) и — «aFs» (где «F» обозначает непереходный глагол) ¹⁴.

Предикация без различия иллюстрируется как высказыванием: «Мама есть женщина», так и: «Мама большая», и: «Мама поет». Общий термин предицируется или занимает то, что грамматики называют предикативной позицией; и он может иметь форму прилагательного или глагола с тем же успехом, что и существительного. Даже глагол можно считать основополагающей формой для предикации в том отношении, что глагол входит в предикацию без вспомогательных средств — «is» или «is an».

Связку «is» или «is an» можно, соответственно, объяснить просто как префикс, служащий для изменения формы общего термина в предикативной позиции — из формы прилагательного или существительного в глагольную форму. «Sings» («поет»), «is singing» («сейчас поет») и «is a singer» («является певцом»), таким образом, все исходно являются глаголами и взаимозаменимы, если отвлечься от некоторых тонкостей (§ 5.4) идиом английского языка. Напротив, «-ing» и «-er» (В английском языке — суффиксы соответственно отглагольного прилагательного и отглагольного существительного. — Прим. пер.) — суффиксы, служащие для изменения глагольной формы общего термина на форму прилагательного или существительного, чтобы он мог занимать различные другие позиции, помимо предикативной (§ § 21–23); a «thing» и «-ish» (В английском языке — «thing» значит «вещь», «предмет», «нечто» и, если прибавляется к прилагательному, образует вместе с ним составное выражение в форме существительного, например: «singing thing» — «что-то поющее»; «-ish» — суффиксы некоторых прилагательных, образованных от глаголов. — Прим. пер.) — суффиксы, служащие для преобразования прилагательных в существительные и наоборот ¹⁵.

Прилагательные в английском формально сходны с массовыми существительными тем, что мы не можем применить к ним ни неопределённый артикль («an»), ни окончание множественного числа. Прилагательные с кумулятивной референцией (§ 3.3) даже играют двойные роли как массовые существительные — например, в случаях, когда говорят «Красное — это цвет» или «Добавь немного красного». В подобных случаях английский язык содействует нам, высвечивая различие между существительным и прилагательным. Но в целом мы должны иметь в виду, от какого именно существительного не требуется отличать некое прилагательное. Существительные, которые таким путём следует приравнять к прилагательным «красный», «деревянный» и «сферический», — это «красный цвет», «дерево» и «сфера», а не «краснота», «деревянность» и «сферичность». Эти последние представляют собой нечто особое: абстрактные единичные термины (§ 3.9). В целом правильный существительный термин, хотя и не самый короткий, можно получить из прилагательного путём присоединения к нему слов «вещь» («thing») или «штука» («stuff»).

Теперь вернёмся к различию между общим и единичным терминами, как оно прояснено их ролями в предикации. Амбивалентность массовых терминов в отношении этого различия в предикации ясно видна. Ведь массовый термин, как выяснилось, входит в предикацию иногда после связки «есть» («is»), как общий термин в форме прилагательного, а иногда — перед связкой «есть», как единичный термин. Проще всего, похоже, будет считать его, соответственно, общим термином при употреблении после связки «есть» и единичным термином при употреблении перед связкой «есть».

Примеры употребления массовых терминов после «есть»: «Эта лужа есть вода», «Этот белый кусок есть сахар», «Остальной груз есть мебель». Не будем останавливаться на составных единичных терминах «эта лужа», «белый кусок», «остальная часть груза»; они — тема следующего раздела.

Сейчас же нас больше интересует предикативное употребление массовых терминов. Можно рассматривать массовые термины в этих контекстах как общие термины, читая их так: «есть вода», «есть сахар», «есть мебель» — фактически как «есть немного воды», «есть кусочек сахара», «есть набор мебели». В целом массовый термин в предикативной позиции можно рассматривать как общий термин, истинный относительно каждой части того, о чём идёт речь, за исключением лишь тех частей, которые слишком малы, чтобы их можно было подсчитать. Так, «вода» и «сахар» в роли общих терминов истинны относительно каждой части мировой воды или сахара, вплоть до отдельных молекул, но не атомов; а «мебель» в роли общего термина истинен относительно каждой части мировой мебели, вплоть до отдельных стульев, но — не ножек и шпинделей.

В высказываниях «Вода — жидкость» («Water is a fluid»), с одной стороны, и «Вода жидкая» («Water is fluid») и «Вода течет» («Water flows») массовый термин во многом равен единичному термину в высказываниях «Мама большая» («Mama is big») или «Агнец — это барашек» («Agnes is a lamb»).

Массовый термин в позиции субъекта ничем не отличается от таких единичных терминов, как «мама» и «агнец», пока рассредоточенный материал, который он именует, не исключает приписывания ему статуса единичного разделённого на части объекта. Несомненно, первые применения ребёнком механизма общего и единичного терминов зависят от заметного единства чего-либо, различимого по контрасту с фоном, но со временем он осваивает не столь зримо связанные сущности; конечно, нам — взрослым, — ретроспективно описывающим поведение терминов, нет причин колебаться, говоря о воде как о едином, хотя и рассредоточенном объекте — водной части мира. Даже самый плотный объект, за исключением элементарной частицы, имеет рассредоточенную подструктуру, когда дело доходит до физических фактов. Мы можем исследовать термин «вода» этим утончённым способом, не навязывая тому, кто его употребляет, никакой рефлективной семантики; для правильности нашей содержательной семантики достаточно того, что он употребляет термин «вода» в позиции субъекта примерно так же, как термины «мама» и «агнец».

Точно так же массовое существительное «красный цвет» в позиции субъекта можно понимать как единичный термин, именующий рассредоточенную совокупность красной субстанции. «Цвет» становится общим термином, истинным относительно каждой из множества таких рассредоточенных совокупностей.

Не стоит воображать, что, допуская рассредоточенные конкретные объекты, мы легко сводим все разнообразия к единствам, все общности к единичностям. Это не так ¹⁶. Помимо мировой воды как совокупного рассредоточенного объекта остаются разные его части — озера, водоемы, капли и молекулы; и, выделяя такие типы частей при быстром упоминании, мы по-прежнему обычно нуждаемся в общих терминах — «озеро», «водоем», «капля», «молекула воды».

Трактовка термина «вода» как имени отдельного рассредоточенного объекта не имеет целью побудить нас отказаться от общих терминов и множественности референции. Рассредоточенность — это в действительности несущественная деталь. Общие термины в той же мере нужны для выделения частей (рук, ног, пальцев, клеток) нерассредоточенного объекта (мамы), как и для выделения частей рассредоточенного объекта — воды. Рассредоточенность — это одно, многообразие референции — другое. Понимание рассредоточенного объекта как отдельного объекта редуцирует категорию массовых терминов к категории единичных терминов, но оставляет нетронутым деление на единичные и общие термины.

Если массовые термины, стоящие перед связкой, таким образом, путём введения рассредоточенных объектов ассимилируются к единичным терминам, то сама собой возникает идея продвинуть искусственность ещё на шаг вперёд и рассматривать как единичные термины также и массовые термины, стоящие после связки. Может показаться, что есть возможность это сделать, реконструировав связку («is») в таком контексте, как «есть часть»… («is part of). Но так ничего не получится, поскольку есть слишком маленькие части воды, сахара и мебели, чтобы считаться водой, сахаром, мебелью ¹⁷. Более того, то, что слишком мало, чтобы считаться мебелью, не слишком мало, чтобы считаться водой или сахаром; таким образом, необходимое ограничение нельзя представить в виде какого-либо общего приспосабливания «есть» или «есть часть…»; скорее следует оставить за некоторыми массовыми терминами, понятыми как общие термины, функцию разделения референции. Лучше всего согласиться с определённой разносторонностью массовых терминов и рассматривать их как единичные термины в позициях субъекта, как общие — в предикатных ¹⁸.

Разносторонний характер массовых терминов в действительности распространяется ещё дальше. Мы уже отмечали в § 3.3, что даже обычный общий термин, такой, как «яблоко» или «барашек», может иметь двойника в виде массового термина. Всего же, таким образом, «барашек» имеет не два, а три способа употребления. В высказывании «Барашек в дефиците» он фигурирует как массовый термин, употреблённый как единичный термин, именующий рассредоточенный объект — мировое мясо барашка. В высказывании «Агнец — это барашек» он фигурирует как общий термин, истинный относительно каждого юного представителя вида Ovis aries. Наконец, в высказывании «Коричневое мясо — это барашек» он фигурирует как массовый термин, употреблённый как общий термин, истинный относительно каждой части или рассредоточенного количества мяса барашка.

Постоянство формы слова «барашек» при выполнении этих трёх функций напоминает состояние ребёнка перед тем, как он обучился обращаться с разделённой референцией общих терминов. Хотя его обучение разделённым референциям революционно, язык до этого момента и язык после него составляют неразрывное целое; и благодаря этому первичные слова сохраняют разветвлённые употребления. Более того, и это является образцом, даже слова, приобретённые после обучения разделённым референциям, по аналогии сохраняют неизменную форму для трёх функций.

Но различие рассматриваемых функций много для нас значит, как бы плохо оно ни отражалось в словарных формах. Не следует колебаться, ни проводя различия, если они проясняют наши затруднения, ни взирая на то, что они не отражены живо в идиоме английского языка, ни отказываясь от различий, если они не решают наших затруднений, несмотря на то что идиома Английского языка создаёт о нём преувеличенное впечатление.

§ 3.5. Демонстративы. Атрибутивы

Значительная польза общих терминов заключается в том, что из них образуются демонстративные единичные термины. Они получаются из общих путём прибавления к последним в качестве префиксов демонстративных частиц «это» и «то». Достигаемая таким образом экономия усилий огромна. Во-первых, мы избегаем бремени знания имён. Мы можем воспользоваться выражениями «эта река», «эта женщина», не зная, каковы в действительности имена этих предметов. Во-вторых, это позволяет нам указывать на единичные предметы, у которых просто нет собственных имен: это яблоко. В-третьих, это помогает нам в обучении употреблению собственных имён. Скажем, мы захотели обучить кого-то имени «Нил».

Трудный путь мог бы состоять в длительном тренинге, подобном тому, посредством которого выучиваются слова «мама» и «вода». Мы могли бы показывать нашему ученику отрезки Нила на всём его протяжении от Кении до моря, обучая его правильным употреблениям слова и исправляя его ошибки, пока не будем удовлетворены тем, как он подготовлен к употреблению термина в рамках предполагаемой части мира, но не вне её. С другой стороны, если он уже владеет общим термином «река» и процедурой производства единичных терминов, нам достаточно всего лишь встать вместе с ним на набережной Каира и сказать один раз, сопровождая это указанием: «Эта река — Нил».

Общий термин предполагает разделение референции, которое, будучи освоено, может затем применяться в бесконечном числе случаев для фиксирования предполагаемых областей употребления единичных терминов.

Высказывание «Это Нил», сопровождаемое жестом, но не включающее общего термина «река», может быть неправильно понято как указание на изгиб реки; «Это Надежда» может быть неправильно понято как указание на надёжный материал, из которого сделана одежда данного человека; но высказывания «Эта река — Нил», «Эта женщина — Надежда» устраняют сомнения.

Часто выражение «это» само по себе служит единичным термином. Если объект указания отличается от своего окружения, предполагаемые границы референции в рамках данного пространства будут понятны без помощи общего термина; и даже предполагаемые границы референции в прошлом и в будущем вполне могут быть установлены. А изолированного «это» обычно достаточно для указания на Нил или Надежду вследствие того, что бывает известно о человеческих предпочтениях: реки и женщины — более вероятные объекты идентификации, чем изгибы и материалы.

Также мы можем употреблять «это» с массовым термином: «эта вода», «этот сахар». После слова «это», как и после «есть», мы предпочитаем объёмный термин в роли общего. Термин «вода», так употребляемый, равняется термину «объем воды», понятому как применимое равным образом как к реке, так и к луже, и к содержимому стакана.

Заслуживающая внимания черта таких терминов, как «эта река», «эта вода», и подобных — мимолётность их референции, в противоположность таким устойчивым единичным терминам, как «мама», «вода», «Нил», «Надежда». Такой эффект имеют не только две демонстративные частицы, но и указательные слова вообще: «это», «то», «я», «ты», «он», «теперь», «здесь», «тогда», «там», «сегодня», «завтра». Обучение ребёнка словам «мама» и «вода» зависит от постоянства референции; он приучен методом поощрения и исключения на множестве случаев произнесения подстраиваться под крепко в нём укоренённые нормы или границы референции. Изучая указательные слова, он изучает технику более высокого уровня: как менять референцию термина в соответствии с систематическими подсказками, исходящими от контекста или окружения. Демонстративные единичные термины, полученные таким способом, обладают достоинством гибкости и недостатком нестабильности; и этот недостаток начинает сказываться как раз тогда, когда мы вводим собственные имена в качестве носителей референции: «Эта река — Нил», «Эта женщина — Надежда» ¹⁹.

Демонстративные единичные термины сохраняют механизм остенсии — непосредственного связывания в опыте с объектом референции — и в то же время обходят тренировочный процесс, сопровождающий остенсивное обучение словам «мама» и «вода». Это происходит благодаря общим терминам. Будучи так используемы, общие термины должны, таким образом, выучиваться в первую очередь, а обучение им, как было показано (§ 3.3), представляет собой более сложное дело, чем изучение таких слов, как «мама» и «вода». Но, будучи изучены, они обеспечивают скоростное остенсивное введение единичных терминов, как временных («эта река», «эта женщина»), так и постоянных («Нил», «Надежда»). Более того, такие производные единичные термины, в свою очередь, обеспечивают остенсивное введение новых общих терминов. Следовательно, имея общий термин «круглая (вещь)» и благодаря этому — единичный термин «эта круглая вещь», мы можем дальше объяснить термин «гранат» следующим образом: «Эта круглая вещь — гранат». Нашему ученику может понадобиться несколько таких уроков, чтобы изучить допустимый диапазон различий между гранатами. Но здесь уже заранее проявлена забота о другом факторе в изучении общих терминов, а именно о разделённой референции, поскольку мы даём ученику каждый пример в виде: «эта круглая вещь», используя таким образом уже изученный им общий термин, чьей разделённой референцией он уже овладел.

Мы увидели, что не только общие термины способствуют образованию демонстративных единичных терминов, но и демонстративные единичные термины также способствуют приобретению новых общих терминов.

Последнее утверждение есть преуменьшение. Демонстративные единичные термины участвуют даже в приобретении ребёнком первых общих терминов: он должен выучить в отношении этого яблока и того яблока — когда их отождествлять, а когда различать (см. § 3.3). Таким образом, демонстративные единичные термины, хотя они образованы из общих терминов, необходимы для усвоения принципа действия общих терминов.

Общий термин и демонстративный единичный термин, вместе с тождеством (§ 3.8), представляют собой взаимозависимые средства, которые ребёнок, принадлежащий к нашей культуре, должен освоить одним отчаянным усилием.

Часто общего термина, следующего за терминами «это» или «то», вместе с обстоятельствами произнесения достаточно, чтобы направить внимание на предполагаемый объект без посредства жеста. В подобных случаях преобладает стремление свести роль терминов «это» и «то» к роли определённого артикля («the»): например, «эта река» («the river»). Такие вырожденные демонстративные единичные термины называются единичными

дескрипциями, хотя эта фраза оказывается более удачной, когда доступные в качестве составляющих дескрипцию общие термины сами могут быть составными.

Часто объект настолько явно имеется в виду, что даже общий термин может быть опущен. Тогда, поскольку определённый артикль (в отличие от «это» и «то») никак не может быть существительным, он заменяется существительным pro forma: таковы выражения «определённый (the) человек», «определённая женщина», «что-то определённое». Эти минимальные дескрипции сокращаются в «он», «она», «оно». Такого рода местоимение, таким образом, можно рассматривать как короткую единичную дескрипцию, в то время как его грамматический предшественник представляет собой другой единичный термин, указывающий на тот же объект (если вообще на какой-либо) в тех случаях, когда для его идентификации требуется больше единичностей.

Теперь мы обратимся к другому методу формирования составных терминов. Он, в отличие от метода демонстративных единичных терминов, не подразумевается тем, что он подразумевает; ребёнок спокойно может изучить его после того, как совершит свой рывок. Это — метод присоединения прилагательного к существительному в позиции, которую грамматики называют атрибутивной. «Красный» занимает атрибутивную позицию в выражении «красный дом» в противоположность предикативной позиции, которую он занимает в высказывании «Дом Элиота красный». Так сформированный составной общий термин истинен только относительно того, относительно чего истинны оба его составляющих.

Существительные также обычно встречаются в чём-то напоминающем атрибутивную позицию, но большинство так сформированных соединений лучше рассматривать скорее как неуместно сходные конденсации разнообразных фраз. Поскольку, в то время как красные дома и красное вино красные, водные лыжи (В оригинале стоит «water wings» — «плавательные пузыри»; чтобы сохранить в выражении слово «водный», мы заменили этот пример другим. — Прим. пер.) — не вода; таковы же и счётчики воды, водное право, водяные крысы. В выражениях «водные крылья, счётчики, права и крысы» есть даже определённый солецизм (а именно зевгма); слово «вода» нуждается в повторении, поскольку его отношения с каждым из присоединённых терминов различны. Подлинно атрибутивное употребление существительных, говоря функционально, обнаруживается только в ситуативных случаях, таких, как «студенческий лидер», «женщина-полицейский» и «железный брусок»; между тем для прилагательных такое употребление обычно.

Среди прилагательных также имеются исключения. Обыкновенный ребёнок не есть нечто обыкновенное и ребёнок. То же относится к сомнительной чести, притворной любви, настоящим деньгам и беременным женщинам. К таким прилагательным применимо старое философское слово синкатегорематическое. Ведь такого рода прилагательное не является термином (в моём представлении), который сам по себе выделяет категорию объектов; оно имеет смысл только вместе (син) с термином, например «женщина», как часть другого термина, например «беременная женщина».

Даже когда синкатегорематическое прилагательное появляется в предикате в одиночестве, как в высказываниях «Сомнительная честь», «Настоящие деньги», его зависимость от доминирующего термина сохраняется; соответствующими подлинными предикациями (§ 3.4) в упомянутых случаях должны быть скорее «Это — сомнительная честь», «Вот это — настоящие деньги». Синкатегорематические имитации атрибутивного и предикативного употребления прилагательных относятся к более утончённой фазе изучения языка, чем та, что нас сейчас интересует; теперь продолжим исследование истинно атрибутивного употребления прилагательных, представляющих собой подлинные термины.

Употребляя прилагательное в качестве предиката, его следует, как известно, считать общим термином: «F» в «Fa». Подобным образом в атрибутивном употреблении следующее за общим термином прилагательное следует считать общим термином, поскольку только так можно и полученное составное выражение в целом считать общим термином, истинным относительно всего, относительно чего вместе истинны его компоненты. Но в атрибутивной позиции при массовом термине прилагательное должно быть признано массовым термином: например, «красное» в выражении «красное вино». Объединение двух массовых терминов даёт составной массовый термин. Если счесть два составляющих его массовых термина единичными терминами, именующими две рассредоточенные порции мира, составное выражение окажется единичным термином, именующим ещё меньшую рассредоточенную порцию мира, представляющую собой всего лишь общую часть первых двух. Красное вино есть та часть мирового вина, которая также является частью того в мире, что окрашено в красный цвет. Если составной массовый термин играет роль скорее общего термина, как в высказывании «Эта лужа — красное вино» (см. § 3.4), его части также выступают в роли общих терминов; они равносильны в подобных контекстах выражениям «красная вещь» и «немного (или порция) вина», и в таком случае составной термин истинен относительно каждого из предметов, относительно которого оба его компонента вместе истинны.

Формальное сходство между прилагательными и массовыми существительными, отмеченное в § 3.4, не должно затмевать тот факт, что многие прилагательные, такие, как «сферический», разделяют свою референцию с таким же постоянством, как и любое существительное. Такие прилагательные не накапливают референцию и не являются массовыми терминами; они могут обходиться без артиклей и окончаний множественного числа по той лишь причине, что мы скорее присоединяем подобные аксессуары к существительному, которое сопровождается прилагательным в предикативной или атрибутивной позиции (Для русского языка это не так. — Прим. пер.). Но что можно сказать о таких прилагательных в связи с нашим указанием, что прилагательное в атрибутивной позиции при массовом термине следует считать массовым термином? Успокоительно звучит замечание, что прилагательные, не накапливающие свои референции, стремятся просто не занимать положения рядом с массовыми терминами («сферическое вино», «квадратная вода»).

Такие прилагательные служат исключительно в качестве общих терминов. С другой стороны, прилагательные, которые могут выступать в роли массовых терминов, обычно, как мы увидели, выступают и в роли единичных терминов («красное» в выражении «красное вино») и в трёх ситуациях — в роли общих терминов («красное» в высказывании «Дом Элиота красный», в выражениях «красный дом» и иногда — «красное вино»).

Но «красный» в роли общего термина настолько отличается от «красный» в роли единичного термина, что первый истинен относительно предметов, не являющихся даже частями единой красной субстанции мира.

Красные дома и красные яблоки пересекаются с красной субстанцией мира только самым поверхностным образом, будучи красными лишь снаружи. Так уж устроено, что различие между словом в роли единичного термина и тем же словом в роли общего термина — не просто педантичное различие видов референции; даже связанные области мира могут различаться. И всё же оба эти употребления слова «красный» представляют собой естественные следствия того единственного первоначального употребления, которое одно доступно ребёнку, прежде чем он освоит разделённую референцию и понятие физического объекта. Ведь на этой ранней стадии не может быть проведено никакого различия между случаем, когда «красное» сказано о яблоке и когда только о его кожуре («Red» в английском не изменяется по числам, как и все прочие прилагательные, поэтому для английского языка такой пример будет соответствовать поставленной цели — проиллюстрировать невозможность определить на соответствующей стадии обучения языку референт термина. Применительно к русскому языку более подходящим примером был бы скорее такой: «красный» либо дом, либо — цвет дома. — Прим. пер.). Ребёнок может видеть неразрезанное яблоко как красное, а следом за тем отрезанный от него ломтик — как белый, но белым он видит не отрезанный от того самого неразрезанного красного яблока ломтик, если только не использовать здесь термины утончённой физической идентификации во времени.

Близко к атрибутивному объединению терминов объединение терминов посредством связок «и» или «или». Когда используются такие соединительные частицы, то либо оба составляющих термина имеют форму существительных, либо оба имеют форму прилагательных. В таком употреблении, как «a is F and G» объединение посредством «и» («and») имеет силу объединения, сформированного атрибутивным образом; а именно: оно истинно относительно только тех объектов, относительно которых вместе истинны оба его компонента. Однако, будучи преобразовано в форму множественного числа, как в случае «Fs and Gs are H», объединение посредством «и» («and») обычно функционирует скорее как термин, истинный относительно всех объектов, относительно которых либо истинен один из его компонентов, либо оба вместе. Эта функция в основном закреплена за объединениями посредством частицы «или», когда форма множественного числа не используется.

§ 3.6. Относительные термины. Четыре фазы референции

То, что я до сих пор называл общими терминами, есть, выражаясь точнее, абсолютные общие термины. И наряду с ними существуют относительные общие термины ²⁰, такие, как «часть»… («part of»), «больше, чем» («bigger then»), «брат»… («brother of») и «превосходит» («exceeds»). Тогда как абсолютный общий термин просто истинен относительно объекта x, объекта y и так далее, относительный термин скорее истинен относительно x в его отношении к некоему объекту z (тому же самому или другому), относительно y — в его отношении к w и так далее. Так «часть»… истинен относительно Роксбери в его отношении к Бостону. «Больше, чем» и «превосходит» истинны относительно Бостона в его отношении к Роксбери. «Брат»… истинен относительно Каина в его отношении к Авелю, и наоборот; он также истинен относительно сэра Осберта Ситвела в его отношении к леди Эдит, но не наоборот.

Точно так же, как абсолютный общий термин может принимать форму как существительного, так и прилагательного или непереходного глагола, относительный термин может принимать следующие формы: существительное плюс предлог («brother of» — «брат…»), прилагательное плюс предлог или союз («part of», «bigger then», «same as» — «часть…», «больше, чем», «такой же, как»), или — форму переходного глагола. Кроме того, относительный термин может принимать форму одного только предлога: «в», «под», «такой, как».

Параллельно форме предикации «Fa» для абсолютных терминов существует форма предикации «Fab» для относительных терминов: «a is F to b» («a» есть F по отношению к «b») или «a Fs b» («-s» после F — показатель глагольной формы; поскольку в русском языке нет столь же однозначного способа указать на глагольную форму, ограничимся здесь примером: «a делает b». — Прим. пер.).

Можно сказать, что относительные термины истинны относительно объектов, составляющих пару. Но мы также должны распознавать относительные термины в расширенном смысле — триадическом — истинные относительно объектов, составляющих последовательность из трёх элементов; а также — тетрадические и выше. «Дает» («Gives to»), как в случае «a даёт b c» («a gives b to c») — триадический относительный термин; «платит тому-то за» («pays to for») — тетрадический. Предикация таких терминов может быть представлена как «Fabc», «Fabcd» и так далее. Тем не менее в большинстве случаев, говоря об относительных терминах, я буду подразумевать диадические относительные термины, точно также, как, говоря об общих терминах, я буду продолжать подразумевать абсолютные общие термины.

Часто можно попарно располагать относительные термины как взаимно противоположные: один истинен относительно любого x в его отношении к любому y тогда и только тогда, когда другой истинен относительно y в его отношении к x. Таковы термины «больше, чем» и «меньше, чем», а также — «родитель (того-то)» и «потомок (того-то)». Часто, как в случае терминов «брат»… («brother of»), «отец»… («father of») и «часть»… («part of»), оказывается, что нет уместного английского слова для выражения противоположного. Но для случаев, когда, в частности, относительный термин имеет форму переходного глагола, в английском имеется общее правило для формирования противоположного: переключайся на пассивный залог и добавляй «by» («Посредством». — В русском языке эквивалентные формы имеют вид: «сделано тем-то» и «сделано посредством того-то». — Прим. пер.).

Обычно ключевое слово относительного термина употребляется также несоотносительным образом в качестве абсолютного термина так: он истинен относительно любого x тогда и только тогда, когда относительный термин истинен относительно x в его отношении по крайней мере к одному предмету. Так кто угодно является братом тогда и только тогда, когда есть кто-то, чьим братом он является. Если относительный термин является переходным глаголом, соответствующий абсолютный термин — это тот же глагол, употребляемый непереходно.

Относительные термины также соединяются с единичными терминами путём дополнения («application»), в результате чего получаются абсолютные общие термины составного типа. Так, относительный термин «брат»… даёт не только абсолютный общий термин «брат», но также — абсолютный общий термин «брат Авеля». Точно так же относительный термин «любит» даёт не только абсолютный общий термин «любит» (непереходный), но также — абсолютный общий термин «любит Мэйбл». А относительный термин «у» («at») даёт абсолютный общий термин «у Мэйси» ²¹.

Мы рассмотрели два основных метода получения составных общих терминов. Один — присоединение одного общего термина к другому атрибутивным образом (§ 3.5); таковы «красный дом», «железный брусок».

Другой метод, только что проиллюстрированный терминами «брат Авеля», «любит Мэйбл» и «у Мэйси», — дополнение относительного общего термина единичным. Эти две операции могут комбинироваться для получения более сложных общих терминов; таковы «злой брат Авеля», сформированный путём присоединения атрибутивным образом термина «злой» к термину «брат Авеля», или — «человек у Мэйси», сформированный путём присоединения составного прилагательного общего термина «у Мэйси» атрибутивным образом к термину «человек». Составные общие термины, полученные одним из этих двух способов или обоими, могут, в свою очередь, формировать новые единичные термины в соединении с терминами «этот», «тот» и с определённым артиклем. Чтобы получить новые общие термины, мы можем, напротив, дополнить относительные термины составными единичными терминами; и так — по кругу. Такой сжатый термин, как «его брат» («his brother»), может рассматриваться как инкапсулирование трёхуровневого состава такого вида, так как мы можем считать его сокращением от термина «брат вот его» («the brother of him»), где «вот его» («him») — сокращение от термина «такого-то человека» («the man») (ср. § 3.5). Заметным результатом этого прироста составных общих терминов является единичная дескрипция, поскольку составного общего термина часто бывает достаточно для фиксации объекта референции единственным образом без помощи каких-либо дополнительных детерминант контекста или других обстоятельств произнесения. Традиционный пример от Рассела — составной общий термин «автор Уэверли»; добавь определённый артикль («the»), и получится единичный термин с устойчивой и независимой от контекста и случая референцией. Единственность референции большинства единичных дескрипций — например, «человек у Мэйси» или «президент Соединённых Штатов», — разумеется, по-прежнему зависит от контекста или случая.

Приведённый выше разбор термина «злой брат Авеля» приводит к следующим соображениям. «Естественный спутник земли» можно разбирать подобным образом; или можно предпочесть рассматривать термин «естественный спутник»… («natural satellite of») как относительный термин, а термин «естественный» — как синкатегорематическую (§ 3.5) его часть. Конечно, именно таким образом необходимо рассматривать термин «внебрачный сын Карла Лысого». Если синкатегорематические прилагательные не играли большой роли в нашем обзоре образования терминов, так это только потому, что они вообще не являются терминами.

Это следует сказать о них, а также в равной степени о наречиях: это слова, присоединяемые к терминам, относительным («сын…», «любит») или абсолютным («мать», «красный», «говорит»), чтобы сформировать новые термины того же вида («внебрачный сын»… («natural son of»), «любит нежно», «беременная женщина», «темно-красный», «говорит быстро»).

Сродни дополнению относительных терминов единичными, как в случае «брат Авеля» и «любит Мэйбл», дополнение относительных терминов общими. В таком сочетании вспомогательный общий термин имеет форму множественного числа, как в случае «благодетель беженцев», а результатом является также общий термин.

Благодаря созданию составных общих терминов посредством такого дополнения относительных терминов новыми терминами, единичными или общими, рождается новый вид референции. Ещё раз обратимся к фазам, которые мы уже выделили в рамках референциальной функции языка, чтобы при правильном обрамлении выявилась значимость референции нового вида.

На первой фазе выучиваются такие термины, как «мама» и «вода», — их можно ретроспективно рассматривать как имена наблюдаемых пространственно-временных объектов. Каждый такой термин выучивается путём закрепления правильных и устранения неправильных употреблений, благодаря чему пространственно-временной диапазон применения термина постепенно уточняется. Именуемый объект, несомненно, является наблюдаемым в том смысле, что подкреплённые стимулы вполне непосредственно исходили от него. Само собой разумеется, сам разговор об имени и объекте принадлежит к более поздней стадии изучения языка, равно как и разговор о стимуляции.

Вторая фаза отмечена пришествием общих и демонстративных единичных терминов; а также — в качестве вырожденных случаев последних — единичных дескрипций. Общие термины по-прежнему изучаются остенсивно, но отличаются от своих предшественников своей разделённой референцией. Референция разделяется так, чтобы выявить временные непрерывности субстанции и объективного местоположения (§ 3.3). Уже может стать возможным изучение такого общего термина, как «единорог», посредством предъявления изображений, при том что изучающий вполне готов обнаружить, что этот термин ни на что не указывает; ведь скоро придёт понимание того, что термины гораздо чаще предназначены указывать не на изображения, а на то, что на них изображено ²².

И в любом случае становятся возможными ошибки (failures) референции при употреблении демонстративных единичных терминов и единичных дескрипций; например, термины «это яблоко» или «определённое (the) яблоко» употреблены в связи с чем-то, относительно чего установлено, что у него отсутствует задняя половина, или что признано помидором. Но, несмотря на такой простор для ошибок референции, её потенциальные объекты в значительной степени — всё те же старые объекты. Это объекты, от которых исходят подкреплённые стимулы рассматриваемого остенсивного изучения общих терминов, или же объекты, достаточно сходные с этими, чтобы допустить применение к ним тех же самых терминов.

Третья фаза порождает составные общие термины посредством атрибутивного соединения общих терминов. Здесь нам очевиднее, чем прежде, гарантированы случаи несостоятельности (failure) референции общих терминов; мы получаем такие соединения, как «квадратное яблоко» и «летающая лошадь», не являющиеся истинными относительно чего-либо, вследствие того, что среди объектов, относительно которых истинен один из составляющих их терминов, нет таких, относительно которых истинен второй. Атрибутивное соединение терминов может также непосредственно порождать ничего не именующие единичные термины; таковы, например, такие составные массовые термины, как «сухая вода». Более того, из атрибутивно составленных общих терминов можно получить демонстративные единичные термины и единичные дескрипции, несостоятельность референции которых категорически гарантирована: «это квадратное яблоко», «определённая (the) летающая лошадь».

Эта третья фаза, при всех открываемых ей возможностях несостоятельности референции, тем не менее не создаёт для общих терминов никакой референции к новым видам объектов. Если для вновь составленных общих терминов вообще имеются предметы, относительно которых эти термины истинны, то они непременно принадлежат к числу все тех же старых предметов, к которым применяются составные термины. На третьей фазе происходит массовое образование общих терминов, значительно превосходящих числом объекты референции; но сами объекты остаются теми же самыми, что и прежде.

Кое-кто может всё же спросить, не способствует ли третья фаза появлению новых объектов для наименования посредством единичных терминов. Ведь атрибутивное соединение массовых терминов даёт единичный термин, указывающий не на что иное, как на общую часть двух масс или рассредоточенных совокупностей, именуемых составляющими его терминами.

Не может ли так случиться, что эта общая часть окажется тем, на что не указывает ни один из прежде образованных единичных терминов и относительно чего не истинен ни один из имеющихся в наличии общих терминов? Не может. Каждый из компонентов, будучи массовым термином, предикативно употребляется как общий термин (ср. § 3.4), и в таком употреблении он уже истинен относительно этой общей части в числе прочего.

Обеспечивать доступ к новым объектам — это, скорее, характеристика четвёртой фазы. Об этой фазе возвестила только что описанная процедура образования общих терминов посредством дополнения относительных терминов единичными или общими. Эта фаза привносит новый способ понимания — через образование таких соединений, как «меньше, чем это пятнышко». Подобное соединение отличается от термина «квадратное яблоко» тем, что оно даже не нацелено на обозначение предметов, на которые мы можем указывать и которым можем давать индивидуальные имена при необходимости. Относительный термин «меньше, чем» позволяет нам выйти за установленные рамки, не испытывая при этом чувства, что мы произносим тарабарщину. Здесь, конечно, действует механизм аналогии, конкретнее — экстраполяции (ср. § 1.4).

Постулирование новых объектов — дело не только этой грамматической конструкции. Относительные простые предложения (clauses) (§ 3.7) представляют собой удивительно гибкие средства формулирования условий, которым должны соответствовать объекты, а неопределённые единичные термины (§ 3.7) позволяют нам вполне ясно высказываться о существовании любых объектов, какие только мы признаем существующими. Абстрактные объекты вводятся другими способами, о которых скоро пойдёт речь (§ 3.9).

Но дополнение относительных терминов другими терминами представляет особый интерес в силу того, что в ряду простых конструкций, которые мы до сих пор рассматривали, эта — первая, расширяющая наши референциальные горизонты.

§ 3.7. Относительные простые предложения. Неопределённые единичные термины

Употребление слова «относительный (ое)» в словосочетании «относительное простое предложение» имеет мало общего с его употреблением в словосочетании «относительный термин». Относительное простое предложение обычно представляет собой абсолютный термин. Оно имеет форму предложения за тем исключением, что место единичного термина занимает в нём относительное местоимение, а порядок слов часто бывает изменён, как, например, в случае «которую я купил». Общий термин такого вида истинен относительно только тех предметов, которые, если их имена подставить на место относительного местоимения, дадут истинное предложение; так, «которую я купил» истинно относительно только таких x, что x я купил, или, лучше, таких, что я купил x.

Из этого последнего общего правила мы, в частности, видим, что относительное местоимение так или иначе излишне, когда оно стоит на месте субъекта. Например, «который любит Мэйбл» истинно относительно только тех людей, относительно которых истинно «любит Мэйбл», а «который больше, чем Роксбери» истинно относительно только тех предметов, относительно которых истинно «больше, чем Роксбери». Но излишнее местоимение может служить грамматической цели: мы предпочитаем предложению «любит Мэйбл» предложение «который любит Мэйбл» в атрибутивном употреблении, как в случае «брат, который любит Мэйбл», просто потому, что относительные простые предложения имеют форму прилагательного и вследствие этого в отличие от глагольной формы «любит Мэйбл» приспособлены к занятию атрибутивной позиции. В меньшей степени служит этой цели предложение «который больше, чем Роксбери», поскольку «больше, чем Роксбери» уже имеет форму прилагательного. Основное употребление такой формы, как «который больше, чем Роксбери», — после запятой в качестве неограничительного простого предложения; и мы можем не обращать внимания на неограничительные простые предложения, так как они являются всего лишь стилистическими вариантами соответствующих предложений.

В любом случае особенность относительных простых предложений состоит в том, что они создают из предложения «… x…» сложное прилагательное, суммирующее всё, что это предложение высказывает об x. Иногда того же можно добиться, опуская «x есть», как в последнем примере, или другими средствами; так, к случаю «Я купил x» «купленное мною» (образованное путём обращения и дополнения) подходит так же хорошо, как относительное простое предложение «которое я купил». Но часто, как в случае «колокол звонит по x», относительное простое предложение представляет собой наиболее сжатое прилагательное, доступное для выполнения этой задачи.

Мы обратили в § 3.5 внимание на то, что некоторые прилагательные, такие, как «сферический», не могут функционировать в качестве единичных терминов, тогда как другие, такие, как «красный», вольны вести себя и как общие термины при общих терминах, и как единичные термины при единичных терминах. Эти замечания в особенности относятся к относительным простым предложениям. В предложении «Кофе, из которого сделан экстракт, произрастает в низинах» существительное «кофе» и прилагательное «из которого сделан экстракт» являются массовыми терминами, которые играют роль единичных терминов, каждое — как имя рассредоточенной части мира; а сочетание, образованное ими, «кофе, из которого сделан экстракт», — это единичный термин, именующий ту меньшую рассредоточенную часть мира, которая является общей частью двух первых.

«Который» («which»), «кто» («who») и «кого», «кому» («whom») — не единственные относительные местоимения, к которым относится вышесказанное. Другим является «что» («that»), но я избегал его из-за его употреблений в качестве демонстративного слова и связки. Существует также вариант, при котором относительное местоимение просто остаётся скрытым, как в случае «машина, купленная мной у тебя» («car I bought from you». — В русском языке нет эквивалентной формы, которая сохраняла бы в неизменном виде все части относительного простого предложения, кроме относительного местоимения, неизменными; поэтому мы воспользовались для перевода этого случая причастным оборотом. — Прим. пер.).

Общий термин в форме относительного простого предложения представляет собой плодотворную основу для единичных дескрипций; например, «определённая машина, которую я купил у тебя» («the car which I bought from you»). Реконструируем этот пример из его элементов. Мы имеем триадический относительный термин «купил у», который, будучи дополнен предикативно единичными терминами «я», «x» (скажем) и «тебя», даёт предложение формы «Я купил x у тебя». Подставляя на место x относительное местоимение, меняя элементы местами, получаем относительное простое предложение «которую я купил у тебя». Это простое предложение является общим термином со статусом прилагательного. Соединив его атрибутивным образом с общим термином «машина», мы получим общий термин «машина, которую я купил у тебя»; а затем присоединение определённого артикля («the») даёт единичный термин.

Относительное простое предложение должно быть атрибутивно соединено с существительным прежде, чем его дополнит определённый артикль («the»), поскольку последний присоединяется к существительным, тогда как относительные простые предложения — прилагательные. Если, помимо этого грамматического требования в присоединении существительного нет надобности, для той же цели используются бесцветные выражения «вещь» («thing»), или «предмет» («object»), или «индивид» («person»); а после этого «тот самый (the) предмет, который» сокращается, в свою очередь, до вида «тот, который» (that which) или даже — «что» (what). Мы, таким образом, получили такие единичные дескрипции, как «что эта кошка притащила» («what the cat dragged in»). Следует отметить, что это — единичный термин и существительное, тогда как «который эта кошка притащила» («which the cat dragged in») — общий термин и прилагательное.

Порядок слов при образовании относительных простых предложений изменяется для того, чтобы поместить относительное местоимение в начало предложения или рядом с ним. Эта задача может оказаться трудной в сложных случаях, и иногда её избегают, прибегая к альтернативной конструкции — казённому выражению «такой, что» («such that»). Эта конструкция не требует тех трюков с порядком слов, которых требует выражение «который» («which»), поскольку она разделяет две обязанности последнего: обязанность занимать место единичного термина в простом предложении делегирована выражениям «его», «ее», «(н) ему», «(н) ей», «нём» («it»), а «такой, что» выполняет обязанность указания на начало простого предложения. Так, термин «который я купил» превращается в «такой, что я купил его»; «по кому звонит колокол» превращается в «такой, что колокол звонит по нему».

Конструкция «такой, что» более гибкая по сравнению с конструкцией «который». Но ещё замечательнее — сила и гибкость любой из этих конструкций в противоположность более ранним или «алгебраическим» способам выведения общих терминов: таким операциям, как атрибутивное сопоставление, дополнение относительных терминов, обращение пассивного залога, дерелятивизация («брат» из «брат»… («brother» from «brother of») и соединение терминов посредством «и» и «или». Не очевидно, что какого-либо предписанного конечного множества алгебраических операций будет достаточно для выполнения всей работы, возложенной на относительные простые предложения; хотя фактически можно сказать, что работа Шонфинкеля, ознаменовавшая собой начало комбинаторной логики, обосновывает утвердительный ответ на этот вопрос.

Большая часть дискурса зависит от неопределённых единичных терминов, образованных, как правило, подстановкой неопределённого артикля («an») на место определённого артикля («the») или терминов «этот» («this») или «тот» («that»). В предложении «Я видел этого (the) льва» предполагается, что единичный термин «этот лев» («the lion») указывает на какого-то одного льва, выделенного среди его сородичей для говорящего и слушающего предшествующими предложениями или сопутствующими обстоятельствами. В предложении «Я видел некоего (a) льва» относительно единичного термина ничего такого не предполагается; это мнимый единичный термин. «Я видел некоего льва» считается истинным, если я видел хотя бы одного льва, не важно какого, в описываемом случае.

Именно с пришествием неопределённых единичных терминов появляются чистые утверждения существования. «Я видел некоего льва» истинно, если есть по крайней мере один объект, отвечающий условиям бытия львом и наблюдаемости в описываемом случае; в других случаях это утверждение ложно. О предложениях вида «Мама поет» и «Я видел этого (the) льва», содержащих определённые единичные термины, можно сказать, что их истинность зависит от существования объектов, которые эти термины именуют, но отличие состоит в том, что они не становятся явно ложными (а их отрицания — истинными), если таких объектов нет. В отсутствие объектов референции их определённых единичных терминов такие предложения, вероятно, следует рассматривать не как истинные, не как ложные, а просто как неуместные ²³.

Различие между такими неопределёнными единичными терминами и обычными или определёнными единичными терминами акцентируется при повторениях. В предложении «Я видел этого льва, и ты видел этого льва» говорится, что мы видели одного и того же льва; в самом деле на место второго употребления «этого льва» с равным успехом можно поставить «его» («it» or «him»). Но предложение «Я видел некоего льва, и ты видел некоего льва» не внушает мысли о подобной тождественности.

В этом предложении мы можем заменить последние четыре слова выражением «ты также» («so did you»), но мы не можем поставить «его» на место двух последних слов, не навязывая тем самым изначально не предполагавшейся тождественности. Неопределённый единичный термин «некий лев» ничего единичного не именует, даже временно в пространстве одного-единственного предложения. В этом отношении неопределённый единичный термин подобен относительному местоимению «который», о котором, хотя оно и занимает в относительных простых предложениях места, соответствующие местам единичных терминов в предложениях, тем не менее с трудом можно сказать, что оно что-то именует, даже временно.

В этом отношении отличаются обычные местоимения «он», «она» и «оно». Они представляют собой, как отмечено выше, определённые единичные термины. Насколько лучше рассматривать их таким образом, чем как того или иного рода «заместителей» своих грамматических антецедентов, показывает, между прочим, отмеченная в предыдущем параграфе несостоятельность подстановки: термин «it» не может быть замещён своим грамматическим антецедентом, если это неопределённый единичный термин, просто поскольку «it» остаётся определённым единичным термином, независимо от того, является ли таковым его антецедент или нет.

«Он», «она» и «оно» — определённые единичные термины наряду с «этот лев» («that lion» and «the lion»). Референция любого из них может зависеть от детерминант предшествующего словесного потока, и любой из них может быть поставлен в зависимость от ложных или мнимых детерминант, поставляемых неопределённым единичным термином. Три составных предложения: «Я видел некоего льва (a lion), и ты видел этого льва (that lion)», «Я видел некоего льва, и ты видел того же льва (the lion)» и «Я видел некоего льва, и ты видел его» взаимозаменимы. Такое зависимое от неопределённого антецедента употребление определённого единичного термина отклоняется от употреблений определённых единичных терминов, рассмотренных на предыдущих страницах, но оно не делает различия между таким местоимением, как «он» («it»), и такой единичной дескрипцией, как «этот лев» («the lion»).

Употребление слов «она» («it»), «он» и др. в связи с конструкцией «такой, что» может показаться большим отклонением от образца единичной дескрипции. Но даже в этих случаях можно подставить выражения «эта вещь» («the thing»), «этот человек» («the man») и др. одно на место другого без насилия над контекстом. Фактически простые предложения с конструкцией «такой, что» обычно входят в контекст таким образом, что связанное с этой конструкцией местоимение воспринимается, как будто ему предшествует определённый или неопределённый единичный термин. Мы чувствуем, что «ее» («it») употребляется в конструкциях «эта машина, такая, что я купил её у тебя» («the car such that I bought it from you») или «некая машина, такая, что я купил её у тебя» («a car such that I bought it from you». — Мы постарались сохранить здесь порядок слов соответствующих конструкций английского языка в их русских переводах. — Прим. пер.), как обычно, с выражениями «эта машина» («the car») или «некая машина» («a car») в качестве антецедента. Это чувство явно противоречит нашему анализу, согласно которому определённый («the») или неопределённый («а») артикли скорее управляют составным общим термином, образованным путём атрибутивного присоединения простого предложения с конструкцией «такой, что» к термину «машина».

А наш анализ предпочтителен по разным причинам; например, он позволяет определённому артиклю («the») охватить столько, сколько возможно, из того, что может влиять на единственность референции, предполагаемую этим словом. Этот анализ требует рассматривать функцию местоимений, связанных с конструкцией «такой, что», как нечто особое.

«An» — не единственная частица, используемая для образования неопределённых единичных терминов. Другая — «every» («всякий»). Она отличается от «an» условием истинности для предложения, содержащего её, но она подобна «an» тем, что образует только мнимый единичный термин. Нет ничего, ни льва, ни класса, ни чего-либо ещё, что именовал бы термин «всякий лев», так же как нет ничего, что именовал бы термин «некий лев» («a lion»). Более того, примером «Я видел некоего льва, и ты видел некоего льва» («I saw a lion and you saw a lion»), который помог выявить особенность неопределённых единичных терминов, можно проиллюстрировать и употребление термина «всякий». Рассмотрим сначала предложение «Этот лев — африканский, или этот лев — азиатский». «Этот лев» («this lion») здесь — определённый единичный термин, и поэтому на месте его второго появления в предложении может стоять «он» («he») или вообще ничего. Но с термином «всякий лев» в ложном высказывании «Всякий лев — африканский или всякий лев — азиатский» нельзя этого проделать. Исключение второго появления термина «всякий лев» или его замена на «он» в этом ложном предложении радикально изменили бы его, превратив в истинное предложение.

Частицы «an» и «every» имеют варианты, среди которых заметны «некоторый» («some»), «каждый» («each») и «любой» («any»). Взаимозаменимости здесь удивительно непостоянны, как можно увидеть, подставляя «всякий», «некоторый» и «любой» на место неопределённого артикля («а») в предложениях «Джон может обогнать члена этой команды (a member of the team)» и «Джон не может обогнать члена этой команды» и сравнивая (ср. § 4.4).

§ 3.8. Тождество

Тождество выражается в английском языке такими употреблениями слова «есть» («is»), которые легко можно развернуть в «есть тот же самый объект, что и» («is the same object as»). Знак «=» можно для удобства считать добавленным в английский с этим смыслом, чтобы позволить нам кратко высказываться по поводу тождества без двусмысленности. Но понятие тождества, как бы оно ни записывалось, является действительно фундаментальным для нашего языка и концептуальной схемы.

Знак тождества «=» представляет собой относительный термин, а именно переходный глагол, который, можно сказать, не боится зрелища прямого дополнения в именительном падеже. Как любой такой термин, он образует предложение в соединении с единичными терминами.

Подобным образом построенное предложение истинно тогда и только тогда, когда составляющие его термины указывают на один и тот же объект.

Тождество тесно связано с разделением референции, так как разделение референции состоит в установлении условий тождества: насколько имеющееся яблоко — одно и то же и когда оно становится другим. О ребёнке только тогда можно сказать, что он знает общие термины, когда он до определённой степени научился говорить об одном и том же и другом. Иначе тождество не имеет смысла. Мы можем, наверное, вообразить, что «Это есть мама» или «Это есть вода» произносится до того, как освоены общие термины, и что «есть» здесь — «=», но только ретроспективно. Кроме тех случаев, когда целью является возможная разделённая референция общих терминов, предложения «Это есть мама» и «Это есть вода» лучше понимать как «Мама здесь», «Вода здесь».

Ещё один мыслимый случай тождества на этой самой ранней стадии референции — это случай, когда вместо указательного «этот» на одной стороне и устойчивого термина, такого, как «мама», — на другой обе стороны заняты терминами последнего вида. Но такое тождество истинно, только если оба термина обусловлены одним и тем же диапазоном стимуляций для одного и того же лица; и если бы так было, что невероятно, то по этой самой причине тождество не давало бы никакой новой информации.

«Гаурисанкер = Эверест» — вполне информативно, даже несмотря на то, что оба его единичных термина выучены остенсивно (в случае, рассмотренном в § 2.5), поскольку они выучены не первобытным способом, как «мама», а только после овладения общими терминами и зрелой схемой непрерывных физических объектов. Даже если наш исследователь выучит каждое из имён остенсивно вместе с аборигенами, не имеющими возможности пользоваться вспомогательным английским термином «эта гора», это для исследователя будет во многом подобно тому, как если бы они владели таким вспомогательным термином: он уверен, что аборигены именуют с присущих им точек зрения непрерывное тело, а не только его текущую фазу или видимую сторону.

Все же более типичные случаи полезных и информативных тождеств — это когда один или оба термина — сложные; например, «Мама — новая кассирша», а также «Амбар за домом 21 по Элм-стрит — это тот же амбар, что стоит за домом 16 по Хай-стрит» ²⁴.

Хотя понятие тождества такое простое, оно нередко вызывает путаницу.

Один пример обнаруживается во фрагменте из Гераклита, согласно которому нельзя ступить в одну и ту же реку дважды из-за течения воды. Трудность разрешается, если обратиться к принципу разделения референции общего термина «река». Считать кого-то ступающим в одну и ту же реку оба раза типично как раз для того, что отличает реки как от фаз реки, так и от воды, разделённой сохраняющими вещество способами ²⁵.

Другие трудности, связанные с тождеством, лежат в основании следующего высказывания Юма: «Мы не можем ни в какой правильной речи сказать, что предмет такой же, как он сам, если только мы не имеем в виду, что предмет, существующий в одно время, такой же, как он сам, существующий в другое время» ²⁶.

Кажется вероятным, что его высказывание частично вызвано тем, на что мы указали тремя параграфами раньше: что предложения тождества, соединяющие простые термины, не имеют применения до тех пор, пока не освоена схема физических объектов. Но есть ещё и другая причина, ясно прослеживаемая в работе Юма: если понимать тождество строго как отношение, связывающее всякую сущность только с ней самой, то нельзя увидеть, что же в нём есть от отношения и как оно отличается от простого атрибута существования ²⁷.

Корень этой проблемы — в том, что путают знак и предмет. Знак «=» ставится между разными случаями употребления единичных терминов, одних и тех же или различающихся между собой, и это, а не то, что он соотносит разные предметы, делает тождество отношением, а «=» — относительным термином.

Сходное смешение знака с предметом заметно у Лейбница, когда он объясняет тождество как отношение скорее между знаками, чем между именуемым предметом и им самим: «Eadem sunt quorum unum potest substitui alteri, salva veritate» («Они таковы, что один может заместить другого с сохранением истинности» (лат.). — Прим. пер.). ²⁸ Фреге одно время занимал такую же позицию ²⁹.

Эту путаницу любопытным образом удваивает Кожибский, когда утверждает, что «1 = 1» должно быть ложным, поскольку две стороны уравнения пространственно различны ³⁰.

Тождество очевидно располагает к тому, чтобы люди, которые не перепутали бы знак и предмет в других контекстах, путали их в этом контексте. Среди таких людей — большинство математиков, предпочитающих смотреть на уравнения как на установления отношений между числами, которые каким-то образом равны, но различны. Уайтхед когда-то защищал этот взгляд, говоря, например, что «2 + 3 и 3 + 2 не тождественны; в двух сочетаниях порядок символов разный, и это различие порядка управляет различными мыслительными процессами» ³¹.

Можно поспорить, насколько такая защита зависит от смешения знака и предмета, а насколько — от специальной доктрины, согласно которой числа являются мыслительными процессами. Ошибку Витгенштейна легче распознать, когда он возражает против понятия тождества, говоря, что «сказать о двух вещах, что они тождественны, — значит высказать бессмыслицу, а сказать об одной вещи, что она тождественна самой себе, — значит ничего не сказать» ³².

В действительности, конечно, высказывания тождества, истинные и имеющие применение, состоят из неподобных единичных терминов, обозначающих одну и ту же вещь.

В соединении с неопределёнными единичными терминами тождество даёт эквиваленты изобилия знакомых и полезных идиом. Взять хотя бы «Мэйбл не любит никого, кроме Джорджа» («Mabel loves none but George»). Это предложение соответствует тождеству с определённым единичным термином «Джордж» в качестве одной стороны и неопределённым единичным термином «всякий тот, кого любит Мэйбл» («everyone whom Mabel loves») — в качестве другой. Этот неопределённый единичный термин, в свою очередь, образован путём дополнения общего термина «тот, кого любит Мэйбл» («one whom Mabel loves») неопределённой частицей «всякий» («every»).

Этот общий термин, в сущности, всего лишь относительное простое предложение «кого любит Мэйбл»; «тот» является субстантивирующей частицей, присутствующей здесь по той лишь причине, что «всякий» дополняет общие термины только в форме существительного, а не прилагательного.

Или взять предложение «Мэйбл любит Джорджа и кого-то ещё» («Mabel loves George and someone else»). Оно соответствует предложению «Мэйбл любит Джорджа и некого того, иного, чем Джордж» («Mabel loves George and someone other than George»). Неопределённый единичный термин «некий тот, иной, чем Джордж» («someone other than George») образован путём дополнения неопределённой частицей «некий» («some») (или неопределённым артиклем «an») (субстантивированной формы) общего термина «иной, чем Джордж», который, в свою очередь, соответствует относительному простому предложению «кто ≠ Джорджу», отрицанию предложения «кто = Джорджу».

Общие термины указанной только что формы «иной, чем y» представляют особый интерес, поскольку они позволяют нам выделить самое замечательное употребление грамматического множественного числа. Так, возьмём предложение «Я слышу львов», означающее по крайней мере двух. Оно соответствует предложению «Я слышу другого льва, чем лев, которого я слышу» («I hear a lion other than a lion which I hear») — это прямой и избегающий окончаний множественного числа парафраз, каким бы он ни был неестественным. («Иной, чем» в нём можно, как и в предыдущем случае, переписать как «который ≠».) Расширения одного и того же метода позволяют нам отдельно для каждого n сказать, что есть n объектов данного вида, что есть больше, чем n, и что есть меньше, чем n, объектов, по-прежнему избегая форм множественного числа ³³.

Сочетание «есть» с неопределённым артиклем («is an»), которое мы рассматривали как одну связку, можно заново проанализировать как составленную из «is» и «an», где неопределённый артикль понят как частица, образующая неопределённые единичные термины. «Агнец есть ягненок» при таком прочтении перестаёт выглядеть как случай «Fa» и начинает выглядеть как случай «a = b», где «b» обозначает неопределённый единичный термин формы «an F» «Агнец блеет» и «Агнец есть покорный» сохраняют форму «Fa», а «есть» из «есть покорный» сохраняет статус связки или частицы, служащей для превращения прилагательных в глаголы; но «есть» из «есть ягненок» приобретает статус «=». Это исследование в некотором смысле больше касается английского языка, но оно подчёркивает слишком локальную черту. В немецком и романских языках «a есть F» является образцом так же часто, как и не является, даже в тех случаях, когда в роли существительного выступает общий термин; таково «Il est medecin» В польском и русском артиклей вообще не существует. К месту будет заметить, что наша первоначальная трактовка формы «a есть некое F» («a is an F») как «Fa» лучше сочетается с логическими выводами этой главы. Но множество других употреблений «есть» по-прежнему следует конструировать как «=».

§ 3.9. Абстрактные термины

Наконец, приходит время радикально нового вида терминов. Этот этап знаменует появление таких терминов, как «круглость»: абстрактных единичных терминов, предполагаемых имён качеств или атрибутов. Прежде чем спекулировать по поводу механизма этого нового шага, посмотрим, в чём он заключается. Посмотрим, чем функция таких терминов отличается от функции термина «круглый».

Мы посчитали различие между существительным, прилагательным и глаголом, а стало быть — между терминами «круглая вещь», «круглый» и «есть круглый», всего лишь поверхностным. Но к различию между общими и единичными терминами мы отнеслись серьёзно; это касается и важного различия между терминами «круглый» и «круглость». Различие между общим и единичным затрагивало главным образом конструкцию предикации.

Тогда как «круглый» и подобные термины играют роль «F» в «Fa», термину «круглость» и ему подобным больше подходит роль «a» или «b» в «Fa», «Fab» и так далее. Но чтобы такая роль для абстрактных единичных терминов могла существовать, должны наличествовать некие абстрактные общие термины, выполнявшие бы роль «F»: некие общие термины, сказываемые об абстрактных объектах. «Добродетель» и «редкий» — два таких абстрактных общих термина; таким образом, «Смирение — это добродетель» или «Смирение редко» соответствуют «Fa». Также абстрактным, с одной стороны, является относительный термин «обладает» («has»), как в случаях «а обладает смирением» или «а обладает округлостью», которые имеют форму «Fab». Тот же самый шаг, который вводит абстрактные единичные термины, должен одновременно вводить и абстрактные общие термины.

Если бы разбор некоторых слов как абстрактных терминов, общих или единичных, зависел только от разбора их сочетаний как определённых способов предикации, и наоборот, то решения по обоим вопросам были бы просто бессодержательными ³⁴.

Но фактически мы знаем общие и единичные термины, абстрактные или конкретные, не только по их роли в предикации. Единичные термины употребляются так же, как антецеденты слова «it», а общие термины — после артиклей и во множественном числе. Предикация — всего лишь часть образца взаимосвязанных употреблений, определяющих статус слова в качестве общего или единичного термина. Как только мы встречаем абстрактные общие термины в таких контекстах, как, например, «Он обладает редкой добродетелью», у нас уже нет никакой вполне ясной альтернативы тому, чтобы отнести их к абстрактным общим терминам, а предложение — даже к прямым утверждениям существования абстрактного объекта.

Я сожалею о таком поверхностном стиле мысли, согласно которому мы можем свободно употреблять абстрактные термины всеми возможными для терминов способами без того, чтобы признавать тем самым существование каких-либо абстрактных объектов. В соответствии с этим решением абстрактные обороты речи — это просто лингвистические употребления, свободные от метафизического обязательства в отношении особого царства сущностей. Всякого, кто не уверен в том, какие объединения признает, такое решение должно в не меньшей степени обескуражить, чем успокоить, поскольку в этом случае теряется различие между безответственным овеществлением и его противоположностью. И действительно, кто угодно, не важно, интересует его проблема абстрактных объектов или нет, не может не интересоваться теми или иными экзистенциальными импликациями тех или иных обсуждаемых тем; некоторые по крайней мере из якобы референциальных оборотов речи должны, таким образом, предварительно приниматься за чистую монету, хотя бы — как шаг в направлении установления окончательных границ между тем, что следует принимать за чистую монету, и тем — что не следует. Если уж защищать идиомы — якобы об абстрактных объектах на основании их лингвистического удобства, то почему бы тогда не рассматривать эту защиту как защиту овеществлений в единственном возможном смысле? Привилегию не интересоваться некоторыми онтическими ³⁵ импликациями того, о чём идёт речь, лучше использовать, игнорируя их, чем отрицая. Но все, конечно, не так просто; надо ещё кое-что сказать о том, какие употребления термина считать не эквивокативно утверждающими существование своих мнимых объектов. Но эту тему мы сможем детальнее исследовать, когда подойдём к главе 7.

Мы увидели, что появление абстрактных единичных терминов не следует отделять от появления абстрактных общих терминов и что ни то, ни другое не следует отделять от появления систематического образца употреблений таких слов в связи с местоимениями, окончаниями множественного числа, артиклями и тому подобным. Но всё же, может быть, неплохо порассуждать о таком развитии, обратив при этом особое внимание на абстрактные единичные термины. Но каким бы мог быть механизм такого развития?

Одна его часть — массовый термин. Мы видели, что такие термины можно освоить на самом первом этапе обучения, равно как термин «мама».

Мы видели, что на втором этапе это сходство сходит на нет просто в силу того, что женщина начинает рассматриваться как цельная вещь в пространстве и времени, тогда как с мировой водой или тем, что имеет красный цвет, этого обычно не происходит. Таким образом, для ребёнка, не знакомого с утончённой идеей рассредоточенного единичного объекта, массовый термин уже обладает достаточной степенью общности, сравнимой с общим термином «яблоко»; и при этом он во многом — формой и функцией — подобен единичным терминам, таким, как «мама», и он даже мог быть выучен на первом этапе, равно как и «мама». Поэтому массовый термин уже представляет собой скорее некий гибрид — абстрактный единичный термин.

О термине «вода» можно даже сказать, что он именует скорее (1) разделяемый всеми и каждой лужей и стаканом воды атрибут, чем (2) рассредоточенную часть мира, составленную из этих луж и стаканов воды; ребёнок, разумеется, не принимает ни одну из этих позиций.

Достоинства (2) в качестве ретроспективного определения массовых терминов состоят в том, что оно сохраняет родство между терминами, изученными или могущими быть изученными на первом этапе, и отсрочивает возможность абстрактных объектов; но, конечно, для ребёнка, несведущего в идее рассредоточенного конкретного объекта, так же как и в идее абстрактного объекта, (1) и (2) равноценны. Это различие столь же неуместно для детской речи, сколь и для стимульного значения (см. § 2.6).

Таким образом, категория массовых терминов, этот архаический пережиток первого этапа изучения языка, уже предоставляет в распоряжение ребёнка предтечи его возможных единичных терминов. Дальнейший переход облегчают такие примеры, как «красный». Это слово может быть выучено на первом этапе, когда, как было замечено (§ 3.5), различие между словом «красное», сказанным о яблоках, и им же, сказанным о поверхности яблок, ещё не существенно. Так, ребёнок осваивает слово «красное» одновременно и как массовый термин, и как прилагательное, истинное относительно предметов, первоначально даже не имеющих в своём составе ничего красного. Конечно, он не различает здесь сознательно два слова с разными функциями. Результат таков: «красное» становится в конце концов именем атрибута, разделяемого не только лужами и пятнами однородного красного вещества, но также и яблоками. Этот абстрактный объект мы уже не можем оставить без внимания так же легко, как атрибут воды, а именно позволив (2) возобладать над (1). Даже мы, умудрённые настолько, что знаем, что вода — это конкретный рассредоточенный объект, а красное (красное составляющее мира) — другой такой объект, склонны признавать дополнительно ещё абстрактный объект — красноту (как мы можем его назвать, чтобы подчеркнуть отличие). Затем эта аналогия распространяется с массовых терминов на термины с наиболее строго разделённой референцией; например, округлость, сферичность. Каждый общий термин даёт абстрактный единичный термин.

Польза абстрактных терминов прежде всего заключается в сокращённой перекрестной референции (cross-reference). Например, заметив что-то о президенте Эйзенхауэре, некто говорит: «То же самое относится и к Черчиллю». Или кто-то говорит в поддержку некого ботанического отождествления: «Оба растения имеют следующее общее свойство», и дальше следует описание, относящееся к обоим предметам. В таких случаях выгодно избегается вымученное повторение. Перекрестная референция в таких случаях обусловлена формой слов. Но у нас есть упрямая склонность овеществлять неповторённое, говоря о свойстве, вместо того чтобы просто говорить о словах. Конечно, существует архаический прецедент таких смешений знака и объекта; например, одновременное подкрепление неясно вырисовывающегося лица и слышимого слова как стимулов произнесения «мама» (§ 3.1). Этот вид смешения настолько укоренён, что многие некритичные личности настаивают на реальности атрибутов по той лишь причине, что два растения (или Эйзенхауэр и Черчилль), «по общему признанию, имеют что-то общее».

В той степени, в какой разговор об атрибутах вытекает из существования такой сокращённой перекрестной референции, предполагаемые атрибуты, вероятно, соответствуют не простым абстрактным терминам, а сложным фразам, поскольку, чем сложнее фраза, тем большую экономию даёт перекрестная референция. Так, развивающаяся онтология атрибутов позволяет атрибутам соответствовать любому, сколь угодно сложному, предложению, формулируемому о предмете. Сложные единичные термины для атрибутов обычно имеют вид герундиальных простых предложений (например, «обладание (-я) — В английском языке это несущественно, но в русском если герундий предваряется конструкцией «свойство…», где сам герундий стоит на месте многоточия, то окончание первого слова в нём — в данном случае «обладание» — меняется (в данном случае на «обладания»), а если герундий не предваряется ничем подобным, то первое слово не меняет окончания. — Прим. пер.) колючками, располагающимися пучками по пять штук в каждом» («bearing spines in clusters of five»), предваряемых или нет конструкцией «атрибут (или качество, или свойство)…» («the attribute or quality or property of»).

Мы увидели, как ребёнок может незаметно впасть в разделяемую сообществом онтологию атрибутов, начав с массовых терминов и пройдя через простые этапы. Мы также увидели, как разговор об атрибутах продолжает поощряться определённым удобством перекрестной референции в паре со смешением знака и объекта. Эти рассуждения дают нам некоторые материалы для размышления о зарождении онтологии атрибутов в детстве расы. Здесь остаётся также место для альтернативных или дополнительных предположений; например, что атрибуты — это следы низших божеств какого-то устарелого вероисповедания ³⁶.

Можно из похвальных научных побуждений решиться устранить эти абстрактные объекты. Можно начать делать это с объяснения, что фразы «Смирение есть добродетель» и «Краснота есть знак спелости» — это извращённые способы говорить о конкретных смиренных людях и конкретных красных фруктах, что они добродетельны и спелы. Но эту программу нельзя долго осуществлять без трудностей. Что можно сказать о фразе «Смирение редко?» Для пользы аргумента мы можем сконструировать «Смирение есть добродетель» и «Смирение редко» как «Смиренные люди добродетельны» и «Смиренные люди редки»; но сходство обманчиво. Ведь тогда как «Смиренные люди добродетельны» означает, что каждый смиренный человек добродетелен, «Смиренные люди редки» не означает, что каждый смиренный человек редок; во второй конструкции утверждается скорее что-то о классе смиренных людей, а именно какую малую часть он составляет от всего класса людей. Но эти классы, в свою очередь, тоже — абстрактные объекты, не отличающиеся от атрибутов, разве что некоторыми техническими тонкостями (§ 6.4). Таким образом, «Смиренные люди редки», в отличие от «Смиренные люди добродетельны», обладает только кажущейся конкретностью; «Смирение редко» — более честное прочтение. Возможно, эта абстрактная референция всё же может быть устранена, но только каким-нибудь весьма хитрым способом.

Раз начав признавать абстрактные объекты, уже не остановишься. Не все из них — атрибуты, по крайне мере не prima facie; существуют или предполагаются существующими классы, числа, функции, геометрические фигуры, единицы измерения, идеи, возможности. Некоторые из этих категорий удовлетворительным образом редуцируемы к другим, а некоторые лучше отвергнуть. Каждая такая реформа представляет собой настройку научной схемы, сравнимую с введением какой-либо категории элементарных физических частиц или отказом от неё. Мы основательно разберём эти вопросы в некотором отношении в главе 7.

Мы вкратце поразмышляли о пользующихся негативной репутацией истоках абстрактного дискурса: как путаница с массовыми терминами, смешения знаков и объектов, возможно, даже дикая теология подстрекают индивида и расу к его развитию. В общем виде такое размышление эпистемологически релевантно, так как предлагает некий взгляд на то, как организмы, взрослея и развиваясь в известном нам физическом окружении, могут мыслимым образом прийти к разговору об абстрактных объектах, как мы пришли к нему. Но дурная слава истоков сама по себе не является аргументом против сохранения и поощрения абстрактной онтологии. Такая концептуальная схема вполне может оказаться хотя и случаем, но счастливым, так же как теория электронов не стала бы хуже, если бы впервые явилась своему создателю в некоем абсурдном сне.

Задуманные вследствие ошибки средства ценны тем, что сохранились и их надо оценивать по их нынешней полезности. Но мы стоим за увеличение наших достижений за счёт устранения путаниц, которые продолжают их окружать, так как ясность в среднем плодотворнее, чем путаница, даже если ни теми, ни этими плодами не следует пренебрегать. Поэтому мы правильно поступаем, отличая абстрактные единичные термины от конкретных общих посредством заслуживающего доверия употребления суффиксов «-ness», «-hood» и «-ity» («-та, -ость и -ие». — Соответствие весьма условное. — Прим. пер.), по крайней мере в контекстах философского анализа, несмотря на тот факт, что появление абстрактных единичных терминов, вероятно, обусловлено отсутствием отличительного признака.

Взаимосвязанная концептуальная схема физических объектов, тождества и разделённой референции — это часть того корабля, который, по образному выражению Нейрата, мы можем перестроить не иначе как на плаву, тогда как мы находимся на нём. Онтология абстрактных объектов — тоже часть этого корабля, разве что чуть менее фундаментальная часть. Корабль может быть частично обязан своим строением грубо ошибавшимся предшественникам, не затопившим его благодаря одному лишь везению.

Но мы не в том положении, чтобы выбрасывать за борт какую-либо часть корабля, разве что мы заменим некоторые приспособления на те из имеющихся у нас под рукой, которые могут служить тем же целям.