Уиллард Ван Орман Куайн:
Слово и объект.
Глава VI. Бегство от интенсионала

§ 6.1. Пропозиции и вечные предложения

В предыдущей главе господствовал новаторский дух, но практически не раздражающий. Были показаны пути парафраза предложений с целью достижения ясности структуры и экономии конструкций при очень незначительных затратах или вовсе без таковых, если не считать краткости и знакомства выражения. Выбирались такие парафразы, чтобы отвечать большинству или всем вероятным целям, для выполнения которых могли бы употребляться оригиналы, исключая случаи, когда краткость или знакомство составляют одну из этих целей. Не многие или вовсе никакие обороты речи не были запрещены, если такой запрет не позволял получить приемлемого парафраза. Ближе всего мы подошли к такому запрету, вероятно, запретив квантификацию непрозрачных конструкций, но даже в этом случае не было никакой явной потери, которая бы воспринималась как таковая с любой достаточно правдоподобной точки зрения; полезные случаи явной квантификации непрозрачных контекстов в общем сохранялись благодаря парафразу. Абстрактные объекты не запрещались в пользу номинализма; интенсиональные объекты не запрещались в пользу экстенсионализма; и никакие указательные слова не запрещались в пользу абсолютизма. В этой главе подобные темы выйдут на передний план.

Предложение не есть событие произнесения, но — универсалия: повторяемый звуковой образец или неоднократно приближаемая норма.

Истина в целом не может рассматриваться как признак, даже как приходящий признак предложения для человека. «Эта дверь открыта» истинно для человека, когда дверь расположена так, что он воспринял бы её как естественную мгновенную референцию выражения «эта дверь» («the door»), и она (знает он об этом или нет) открыта. Индивидуальное событие произнесения можно по-прежнему описать как абсолютно истинное, поскольку время и человек характерны для него; но разговор о предложениях как истинных для людей в моменты времени — шире, так как он включает в себя случаи, когда предложение не произнесено соответствующим человеком в соответствующий момент времени.

Относительность моментов времени и индивидов может быть неудобной с точки зрения дополнительных уточнений, в которые она продолжает нас вовлекать. Без сомнения, есть одна причина, почему философы любили полагать дополнительные абстрактные сущности — пропозиции — в качестве суррогатных носителей истинности. Сделав так, они говорят о предложении как о выражающем сейчас одну пропозицию, а в следующий момент — другую, для этого человека и для того, допуская при этом, чтобы сами эти пропозиции оставались непоколебимо истинными или ложными, безотносительно к индивидам.

Этот постулат — не целиком философская затея. Обыденный язык имеет свои простые предложения, начинающиеся с «что», и такие простые предложения (с «что» в качестве конъюнкции, а не в качестве относительного или демонстративного местоимения) функционируют грамматически как единичные термины (исключая случаи, когда им предшествует слово «такой» («such»), и, таким образом, очевидно, нацелены на обозначение чего-либо. Их предполагаемые объекты — это то, что философы допускают и называют, с некоторыми уточнениями, пропозициями. Из-за своего места в обыденном языке простые предложения, начинающиеся с «что», соответствуют полукритическому настрою предыдущей главы: разместить в канонической символике то, что мы назвали пропозициональной абстракцией, и временно допустить объекты, названные пропозициями, в качестве единичных терминов, образованных, таким образом, с целью обозначения. Поскольку главное употребление простых предложений, начинающихся с «что», — это их употребление в качестве грамматических объектов так называемых глаголов пропозициональной установки, мы обнаруживаем, что считаем пропозиции, в частности, предметами, которые люди полагают, утверждают, хотят и так далее.

Термин Рассела «пропозициональная установка» является напоминанием о том, что мы — не первые, кто это делает.

То, что мы отказались в § 5.6 от символики пропозициональной абстракции, наряду с единичными терминами, не являющимися переменными, вообще, к делу не относится. Ни одно устранение единичных терминов в § 5.5 и 5.6 не устраняло объекты. В соответствии с самим характером метода устранения пропозиции остались жить во вселенной как то, на что намекают «все» и «нечто» «(x)» и «(Εx)»; коротко говоря, как значения переменных ¹.

Объект x, о котором идёт речь в «xOp», замещающем «x = p», — это по-прежнему пропозиция p, пусть даже она никогда больше не будет названа.

В любом случае у меня нет намерения становиться приверженцем канонической символики, исключающей единичные термины, не являющиеся переменными; достаточно того, что мы видели, как можно перейти к ней (ср. § 5.7).

Только что отмеченная цель пропозиций как суррогатных носителей истины требует, чтобы пропозиции сопротивлялись изменению истинностного значения, но это требование уже подразумевается также в том, что они используются как объекты пропозициональных установок. Если рассматривать предложение:

(1) Том верит — эта дверь открыта.

Утверждаемое по какому-либо случаю, как истинное сколь угодно недлительное время, относительно объектов Том и эта дверь открыта то, конечно, эти два объекта сами должны быть весьма определёнными раз и навсегда объектами, как бы неадекватно они ни были выделены словами предложения (1). Том должен быть определённым человеческим, заполнителем пары извилистых кубических метров/лет где-то/когда-то в прошлом и будущем пространстве/времени, хотя мы должны сильно зависеть от нашего знания обстоятельств произнесения (1), решая, кто из многих возможных соответствует этому имени; а эта дверь открыта должно быть пропозицией, определённой в отношении как соответствующей двери, так и соответствующего времени, хотя и здесь мы также должны зависеть от нашего знания обстоятельств произнесения (1), решая вопрос, какая именно дверь и какой именно момент времени имеются в виду.

Смутность, двусмысленность, мимолётность референции — это черты вербальных форм, они не распространяются на объекты, о которых идёт речь.

Если мы хотим отождествить Тома, скорее, открыто уточняя (1), чем оставляя это дело на откуп обстоятельствам произнесения, мы можем добавить фамилию и адрес или другие детали. Если мы хотим отождествить эта дверь открыта, скорее, открыто уточняя (1), чем оставляя это дело на откуп обстоятельствам произнесения, мы можем определить, где находится дверь и какое время подразумевается. В общем, чтобы определить пропозицию независимо от обстоятельств произнесения, мы подставляем на место «p» в «p» вечное предложение: предложение, чьё истинностное значение остаётся фиксированным во времени и относительно множества говорящих.

Вечные предложения — это устойчивые предложения (§ 2.3) предельного вида; многие устойчивые предложения, например: «Таймс» пришла», не являются вечными. Теоретические предложения в математике и других науках стремятся быть вечными, но их претензия на проведение этого различия не исключительна. Отчёты и предсказания, касающиеся конкретного единичного события, тоже представляют собой вечные предложения, в которых скорее имеются объективные указания на моменты времени, местоположения или индивидов, о которых идёт речь, чем их вариации, зависимые от референций первых имён, неполных дескрипций и указательных слов. Не нуждаются вечные предложения также и в том, чтобы не иметь стимульного значения; говорящий вполне может быть подвигнут к согласию с вечным предложением одной стимуляцией и к несогласию — другой. Но, когда это случается, он говорит, что был не прав и изменил своё мнение в свете новых данных, скорее, нежели что предложение изменило своё истинностное значение, как это имеет тенденцию делать предложение «Таймс» пришла».

От вечного предложения можно ожидать, что оно свободно от указательных слов, но ничто не препятствует тому, чтобы оно включало в себя имена, хотя и в разобранном виде (§ 5.5), или другие остенсивно изучаемые термины. А эти термины вполне могли быть изучены с помощью указательных слов.

Уже в § 5.4 мы предположили, что времена следует исключить из канонического языка. Но выгоды этого шага не включали в себя обращения в вечные предложения. Исключение времён в случае предложения (1) состоит просто в том, что дважды вставляется «теперь», а два глагола оцениваются как не имеющие времени. Чтобы завершить работу превращения в вечное предложения в скобках, мы должны подставить здесь на место «теперь» дату и время или что-то подобное и добавить что-нибудь ещё в дескрипцию «эта дверь». Мы можем продолжить превращение в вечное также и внешних частей предложения, если хотим, подставляя там на место «теперь» соответствующие элементы и увеличивая описание Тома (но см. § 6.6, где указано на препятствие на пути такого превращения в вечные предложения высказываний пропозициональной установки в общем случае).

Я не нахожу никакой достойной причины не считать все пропозиции именуемыми посредством заключения в скобки того или иного вечного предложения. Альтернативный план состоял бы в том, чтобы допустить невыразимые пропозиции, но это не послужило бы никакой явной цели ².

Более банальная причина предполагать, что пропозиции выходят за рамки вечных предложений, могла бы заключаться в том, что для многих пропозиций подходящие вечные предложения хотя и являются вполне произносимыми, тем не менее могут быть никогда не произнесены (или записаны). Это — ошибочная точка зрения, но она заслуживает изучения, поскольку возражение на неё важно также и само по себе, вне всякой связи с тем, о чём здесь идёт речь.

Prima facie возражение состоит в том, что предложение не есть событие произнесения, но — лингвистическая форма, которая может произноситься часто, однажды или никогда, и что её существование не компрометируется отсутствием произнесения. Но мы не должны принимать это возражение, не уточнив, что представляют собой такие лингвистические формы. Если бы предложение рассматривалось как класс его произнесений, то все непроизнесённые предложения сводились бы к одному, нулевому, классу; они могли бы точно так же и не существовать, пока дело не касается пропозиций, поскольку всякие различия между ними пропадают. Не должен я также рассматривать предложение и как атрибут произнесений; ведь в § 6.4 я выскажусь в пользу отказа от атрибутов. Но есть другой способ рассматривать предложения и другие лингвистические формы так, чтобы отсутствие произнесения не компрометировало их существование и определённость. Мы можем считать каждую лингвистическую форму рядом (в математическом смысле) её последовательных знаков или фонем. Ряд a₁, a₂, …, a_n можно объяснить как класс n пар «a₁, 1, ₂, 2, …, _n, n» (см. § 7.6 о парах).

Мы по-прежнему можем считать каждый составляющий ряд знак a_i классом событий произнесения, поскольку здесь уже нет риска непроизнесения.

§ 6.2. Модальность

Существуют неясные идиомы, которые кажутся очень сходными с пропозициональными установками, за тем лишь исключением, что у них отсутствует личная референция; это так называемые логические модальности «Необходимо…», «Возможно…».

В обыденном не философском употреблении «возможно» обычно служит скромно безличным пересказом того, что в действительности в конечном счёте является личной идиомой пропозициональной установки: «Я не уверен, но все же». Конструкция «необходимо» обычно не несёт в себе, что достаточно любопытно, соответствующего смысла «Я уверен, что». Часто она коннотирует скорее пропозициональную установку цели или решения. Иногда также «необходимо» и «возможно» позволяют кратко сказать, что предложение следует из или совместимо с некоторой фиксированной посылкой, понятой как его основание. А иногда они представляют собой немногим большее, чем стилистический вариант выражений «все» и «некоторые».

Но ничто из этого не соответствует тому, что называется логической модальностью. Употребляемое как логическая модальность, «необходимо» вменяет безусловную и обезличенную необходимость, как абсолютный модус истины; а «возможно» отрицает необходимость (в этом смысле) отрицания.

Модальная логика, как нам теперь известно, началась с Льюиса в 1918 году. ³ Его интерпретация необходимости, отточенная формулировкой Карнапа ⁴, состоит в том, что предложение, начинающееся с «необходимо», истинно тогда и только тогда, когда остальная его часть аналитическая. Из-за наших оговорок по поводу аналитичности (§ 2.8) этот подход оставляет желать лучшего; но давайте следовать этим путём некоторое время.

Если, для пользы аргумента, мы примем термин «аналитическое» в качестве предицируемого предложениям (а следовательно, предикативно присоединимого к кавычкам или другим единичным терминам, обозначающим предложения), то «необходимо» будет равняться «есть аналитическое» плюс антецедентная пара знаков кавычек. Например, предложение:

(1) Необходимо 9 4 — объясняется так:

(2) «9 4» есть аналитическое.

Сомнительно, чтобы Льюис вообще пошёл этим путём, если бы Уайтхед и Рассел, следуя Фреге в защите предложенного Филоном Мегарским прочтения «Если p, то q» как «Не (p и не q)», не допустили ошибки, назвав конструкцию Филона «материальная импликация», а не материальным условным предложением. Льюис возразил, что так определённая материальная импликация должна была бы быть не просто истинной, но аналитической, чтобы квалифицироваться как импликация в собственном смысле слова. Таково было его понимание термина «строгая импликация».

«Подразумевает» («implies») и «есть аналитическое» лучше всего рассматривать как общие термины, предицируемые предложениям путём присоединения предиката к именам (например, образованным с помощью кавычек) предложений. В этом они противоположны «не», «и» и «если, то», которые не являются терминами, а представляют собой операторы, присоединяемые к самим предложениям. Уайтхед и Рассел, не заботясь о различии между употреблением и упоминанием выражений, использовали как взаимозаменимые «p подразумевает q» (в материальном смысле) и «Если p, то q» (в материальном смысле). Льюис последовал их примеру, записав «p строго подразумевает q» и объясняя это как «Необходимо не (p и не q)». Отсюда началось развитие им модальной логики «необходимо» как оператора предложений. Различие между этим оператором и термином «есть аналитическое», полученное с помощью знаков кавычек в предложении (2), не заботило Льюиса. Но оно возникает, если, как в работах Карнапа, аккуратно проведено различие между употреблением и упоминанием; в самом деле, оно возникает как собственно различие между модальной логикой и обычным разговором об аналитичности ⁵.

Последователям модальной логики не нужно непременно заботиться о необходимости в этом предельном смысле. Рассматриваемая необходимость могла бы быть истолкована скорее как некий вид физической необходимости, без модификации формы системы. Или её можно было бы истолковать как условную необходимость, зависящую от некоего неопределённого множества предпосылок ⁶.

Мои замечания о модальной логике будут касаться первоначальной или предельной интерпретации. Насколько они применимы к другим возможным употреблениям той же самой формальной системы — это семейство отдельных вопросов, которые я оставлю в стороне.

Итак, предположим, предложение (1) объяснено как в случае предложения (2). Почему, могут спросить, надо сохранять такую форму оператора, как в предложении (1), а вместе с ней — модальную логику, вместо того чтобы просто оставить все как в предложении (2)?

Очевидная выгода такого шага — возможность квантифицировать модальные позиции; ведь мы знаем, что не можем квантифицировать кавычки, а в предложении (2) используются кавычки. Льюис наверняка предполагал квантификацию модальных позиций, но он не развивал квантифицированную модальную логику. Это сделала впоследствии мисс Баркан.

Но законнее ли квантифицировать модальные позиции, чем кавычки?

Возьмём предложение (1) даже без всякого отношения к (2); наверняка при любой правдоподобной интерпретации предложение (1) истинно, а следующее ложно:

(3) Необходимо, число главных планет 4.

Поскольку 9 = числу главных планет, можно заключить, что позиция «9» в (1) не является чисто референциальной и поэтому оператор необходимости — непрозрачный ⁷.

Такие иллюстрации непрозрачности зависят от существования достаточно упорных объектов. Упорство 9 состоит в том, что способы его конкретизации не имеют необходимых эквивалентов (например, в виде нумерации главных планет и следования после 8), так что необходимость подразумевает одни черты (такие, как большесть (greaterness) чем 4) при одном способе конкретизации 9, но не при другом. Теперь, если мы сузим вселенную объектов, доступных в качестве значений переменных квантификации, так, чтобы исключить такие упорные объекты, то не останется ни одного возражения против квантификации модальной позиции ⁸.

Таким образом, можно узаконить квантификацию модальной позиции, утверждая, что, когда бы каждое из двух открытых предложений ни определяло единственным образом один и тот же объект x, эти предложения эквивалентны по необходимости. Схематично можно сформулировать этот постулат следующим образом, употребляя «Fx» и «Gx» (здесь) для обозначения произвольных открытых предложений, а «Fx и только x» — как сокращение для «(w) (Fx тогда и только тогда, когда w = x)» ⁹:

(4) Если Fx и только x и Gx и только x, то (необходимо (w) (Fw тогда и только тогда, когда Gw).

Но этот постулат устраняет модальные различия; ведь мы можем вывести из него, что «Необходимо p» истинно, независимо оттого, какое истинное предложение мы подставим на место «p». Аргумент выглядит следующим образом. Пусть «p» замещает любое истинное предложение, а y будет любым объектом, и пусть x = y. Очевидно тогда (5) (p и x = y) и только x и (6) x = y и только x.

На основании (4), с его «Fx» понятым как «p и x = y» и его «Gx» понятым как x = y, мы можем далее заключить из (5) и (6), что (7) Необходимо (w) (p и w = y) тогда и только тогда, когда w = y).

Но квантификация в предложении (7) подразумевает, в частности, «(p и y = y) тогда и только тогда, когда y = y», что, в свою очередь, подразумевает «p»; таким образом, из (7) мы выводим, что необходимо p.

Модальная логика в том виде, как её систематизировали мисс Баркан и Фитч, допускает неограниченную квантификацию модальных контекстов.

Как интерпретировать такую теорию, не делая катастрофического допущения (4), совершенно неясно. Модальная логика Чёрча осторожнее: он допускает квантификацию модальных контекстов только относительно особых переменных, чьи значения ограничены интенсиональными объектами ¹⁰.

Но эта предосторожность, при всём том, что для этого приходится удваивать аппарат переменных и кванторов, всё же не является ясным решением; ведь вопрос в отношении предложения (4) по-прежнему может возникнуть в рамках этих особых кванторов и переменных ¹¹.

Теперь посмотрим, что случится, если мы прекратим пытаться систематически квантифицировать модальные позиции, а будем обращаться с ними скорее так же, как мы обращались с пропозициональными установками. Так, для начала можно было бы изобразить (1) как:

(8) 9 4 необходимо — и таким образом закрепить непрозрачность за интенсиональной абстракцией. Необходимое и возможное тогда рассматривались бы как пропозиции. Тогда, следуя дальше модели § 5.3, можно было бы попытаться считать модальность выборочно прозрачной, по требованию, путём выборочного переключения с пропозиций на атрибуты. Мы получаем:

(9) x x > 4 необходимо относительно 9, отличающееся от (8) тем, что «9» стоит в чисто референциальной позиции, чувствительной к квантификации и подстановке на место «9» дескрипции «число главных планет». Этот маневр казался дающим достаточно хорошие результаты в случае пропозициональных установок, когда мы хотели иметь возможность сказать, например, что есть некто, кто, как я полагаю, является шпионом (§ 4.6). Но в связи с модальностями он влечёт за собой нечто загадочное — даже более загадочное, чем сами модальности; а именно — тему различия между необходимыми и случайными атрибутами объекта.

Возможно, я могу следующим образом придать правильный смысл этому замешательству. О математиках можно осмысленно сказать, что они необходимо рациональны, но не необходимо двуноги; а велосипедисты — необходимо двуноги, но не необходимо рациональны. Но что тогда сказать об индивиде, который числит среди своих занятий как математику, так и езду на велосипеде? Является ли этот конкретный индивид необходимо рациональным и случайно двуногим или наоборот? Лишь постольку, поскольку мы говорим об объектах референциально, без особого пристрастия к подспудному группированию математиков в противоположность велосипедистам или наоборот, в оценке каких-либо его атрибутов как необходимых, а других — как случайных нет подобия смысла. Да, некоторые его атрибуты считаются важными, а другие — неважными; некоторые — длительными, а другие — преходящими; но никакие не считаются необходимыми или случайными.

Интересно, что ради одного только этого различия между необходимыми и случайными атрибутами существует определённая философская традиция.

Она осуществляется в терминах «сущность» и «акциденция», «внутреннее отношение» и «внешнее отношение». Это различие приписывается Аристотелю (о котором учёные высказывают противоречивые мнения, как штраф за приписывания Аристотелю). Но, как бы ни было почтенно это различие, его наверняка невозможно отстоять; и наверняка тогда конструкцию (9), которая так естественно подразумевает это различие, следует оставить за бортом.

Мы не можем, находясь в здравом уме, винить эти различные муки модальности в появлении понятия аналитичности. Последнее не нуждается в первом. Квантифицированная необходимость и необходимость, только что продемонстрированная, предицированная интенсиональным объектам, — это ноши, навязанные не просто объяснением предложения (1) и ему подобных, через предложение (2) и ему подобные; такое определение само по себе не повлекло бы за собой всего этого. Однако постольку, поскольку допускается пропозициональная абстракция, существует определение, альтернативное плану (1) — (2), которое также обязывает нас к чему-то, по крайней мере слегка подобному модальной логике: мы можем определить «P необходимо» как «P = (x) (x = x)».

Делает ли это предложение (8) истинным, соответствует ли это вообще приравниванию (1) к (2), будет зависеть от того, как узко мы толкуем пропозиции с точки зрения их тождества. В действительности, ответ будет отрицательный, если пропозиции истолковываются достаточно узко, чтобы соответствовать прнальным установкам (§ 6.3). Но остаётся фактом, что это определение необходимости, каким бы не буквальным (Pickwickian) оно ни было, влечёт за собой нечто, изоморфное модальной логикой логике. Мы тогда вполне можем спросить, а не во власти ли параллельного определения «a необходимо относительно a» — скажем, «A = x x имеет a или x = a» — восстановить ужасы формулы (9). Я оставлю читателя обдумывать этот вопрос, а сам между тем займусь перспективой, в § 6.4, отказа от интенсиональных объектов как таковых.

§ 6.3. Пропозиции как значения

Значительную часть изучения слов «яблоко» или «река» составляло изучение того, что считать новым появлением того же самого яблока или реки, а что — другим яблоком или рекой. Так же точно — для слова «пропозиция»: этот термин имел мало смысла, пока у нас не появился некий стандарт — когда говорить о пропозициях как тождественных, а когда — как о разных. Не будучи чем-то физическим, пропозиции не могут, как яблоко или река, быть наблюдаемы; но для них допускается что-то аналогичное. Вопрос тождества пропозиций — это вопрос о том, в каком отношении должны стоять одно к другому два вечных предложения, чтобы всякий раз, когда «p» и «q» заменяют их, мы имели право сказать, что q есть та же самая пропозиция, что и p, скорее, чем другая.

Обычный ответ заключается в том, что такие предложения должны быть синонимичны. Тот, кто даёт такой ответ, может с тем же успехом отвечать, что пропозиция является значением предложения; и это — также хорошо известный подход. Не то что все значения изъявительных предложений следует считать пропозициями; более вероятная позиция заключается в том, что значение предложения «Эта дверь открыта» остаётся неизменным, тогда как связанная с ней пропозиция меняется от одного случая произнесения к другому. Но о пропозициях утверждалось бы, что они — значения вечных предложений.

Следует помнить, что значение выражения (если надо допускать такие вещи, как значения) нельзя путать с объектом, который выражение обозначает, если таковой имеется. Предложения вообще не обозначают (если не касаться таких конвенций, как трактовка Фреге), хотя это могут делать слова, входящие в их состав; предложения просто не являются единичными терминами. Но предложения всё же имеют значения (если мы допускаем такие вещи, как значения); а значение вечного предложения — это объект, обозначаемый единичным термином, образованным путём заключения предложения в скобки. Этот единичный термин, в свою очередь, тоже будет иметь значение (если мы достаточно щедры на задание значения), но это значение, предположительно, будет чем-то другим ¹².

При таком подходе значение (если таковое есть) не вечного предложения «Эта дверь открыта» не является пропозицией, и не является пропозицией то, что именует «эта дверь открыта»; то, что «эта дверь открыта» в таком случае именует, — это пропозиция, являющаяся значением не предложения «Эта дверь открыта», но некоего другого предложения, вечного предложения, представляющего собой подходящий разбор данного предложения для данного случая.

Если мы склонны защищать тождество пропозиций по признаку синонимии предложений, то нет очевидного возражения против того, чтобы называть пропозиции значениями вечных предложений. Опасения относительно того, объектом какого вида могло бы быть такое значение, могут быть устранены, по желанию, путём отождествления его с самим классом всех тех взаимно синонимичных предложений, о которых говорится, что они имеют это значение ¹³.

Остаётся только беспокойство по поводу подходящего понятия синонимии вечных предложений.

Если пропозиции должны служить в качестве объектов пропозициональных установок, то широкий вид синонимии предложений, о котором говорилось в § 2.8, не будет удовлетворительным в роли стандарта тождества пропозиций, даже если его адекватно сформулировать. Он будет слишком широк.

Ведь он будет считать все аналитические предложения значащими тождественную пропозицию; всё же наверняка было бы нежелательно считать все аналитические предложения взаимозаменимыми в контексте полагания или косвенной речи, особенно если все математические истины считаются аналитическими. Поэтому Льюис и Карнап обратились к суженным производным отношениям синонимии, говоря словами Карнапа — к интенсиональному изоморфизму, как лучше подходящим для взаимозамены в контекстах пропозициональной установки ¹⁴.

Способ их деривации был вкратце рассмотрен раньше в § 2.8.

Более широкая синонимия остаётся главной для обоих авторов. Это ей они ставят в соответствие модальную логику и ей измеряют тождество пропозиций. В их терминологии, таким образом, объекты пропозициональных установок не являются пропозициями; они представляют собой лучше индивидуированные объекты, названные Льюисом аналитическими значениями. С другой стороны, Чёрч сохраняет за словом «пропозиция» указание на такие объекты. Я предпочитаю следовать Черчу в этом, так как мне кажется, что именно пропозициональные установки настойчивее всего требуют постулирования пропозиций или чего-то подобного. Что касается задачи быть носителями истинности, то она выполняется пропозициями в любом из двух смыслов.

Оценка тождества пропозиций на соответствие пропозициональным установкам не запрещает модальное употребление пропозициональной абстракции, о котором говорилось в § 6.2. Эффект укреплённого тождества заключается лишь в том, что если значение всякого аналитического предложения продолжает оцениваться как необходимое, то будет много необходимых пропозиций. Отношение минимальной взаимозаменимости для модальной логики — Льюис назвал его строгой эквивалентностью — просто прекращает подразумевать тождество, а «P необходимо» прекращает определяться как «P = (x) (x = x)». Переинтерпретация модальной логики остаётся, таким образом, определимой, но её необходимость уже, чем аналитичность (ср. § 6.2). В любом случае я чувствую, что лучшее из того, что модальная логика предлагает нашему вниманию, — это, скорее, побочный продукт постулирования пропозиций, чем цель их постулирования.

Мэйтс, Чёрч и Шеффлер утверждали, что интенсиональный изоморфизм Карнапа (и ранние конструкции Льюиса такого же вида) всё же слишком широки для взаимозамены в контекстах пропозициональной установки.

Патнэм и Чёрч отвечали предложениями по дальнейшему укреплению соответствующего отношения. Шеффлер всё равно находит здесь лазейки, но часть его критики можно аннулировать, ограничив вопрос взаимозаменимости в контексте пропозициональной установки взаимозаменимостью вечных предложений. Каждое предложение, не являющееся вечным, должно быть переделано в вечное, соответствующее обстоятельствам предполагаемого утверждения пропозициональной установки, прежде чем мы испытаем на нём стандарт пропозиционального тождества. Этот план обязателен, если мы считаем объектами пропозициональных установок пропозиции, а пропозиции — значениями вечных предложений; и это — в любом случае естественное разделение проблем, поскольку превращение в вечное предложение (eternalization) часто происходит также и не в связи с пропозициональными установками.

Не многого можно здесь добиться, изучая исторические детали интенсионального изоморфизма и его варианты, так как эти конструкции зависят от понятия синонимии предложений в широком смысле или, что эквивалентно, от понятия аналитичности. После § 2.8 нам осталось не многого ждать от придания приблизительно подходящего смысла общей границе между аналитическими предложениями и другими, даже на основании совокупности диспозиций речевого поведения.

У нас есть интуиция аналитичности, но её статус понижается. Это — вопрос о том, насколько сильно коммуникация ощущается зависимой от принятия соответствующих предложений (§ 2.8). Это — вопрос о том, как много гибкости мы получим, отталкиваясь от омофонного перевода, имея дело с нашим соотечественником, отрицающим такое предложение.

Теперь нет возражения против градуированного понятия синонимии или аналитичности, если оно — ясное в разумных пределах; но не похоже, чтобы оно прямо или косвенно входило в стандарт тождества пропозиций. Ведь пропозиции должны быть тождественными или различными абсолютно; тождество в собственном смысле не знает степеней.

Эти соображения имеют значение только как возражения против надежды основать тождество пропозиций на некоего вида интенсиональном изоморфизме, выведенном из синонимии предложений широкого вида, взаимно определяемой вместе с аналитичностью. Мы по-прежнему могли бы надеяться сконструировать некое приближение к интенсиональному изоморфизму, подходящему для установления тождества пропозиций, каким-то иным способом, отличным от ускользающего широкого понятия синонимии предложений. Ведь мы видели в § 2.6, как определять стимульную синонимию общих терминов, используя стимульную аналитичность, а в главе 5 — как категоризовать структуру предложений в терминах небольшого числа фиксированных конструкций. С высоты категоризации предложения конструировались путём одного лишь предикативного присоединения общих терминов (включая «=» и «Є») к переменным и применения к ним квантификации, истинностных функций и других действий над предложениями (например, «O», «O_x», и другие из § 5.6). Здесь, таким образом, следует рассмотреть определение структурной синонимии: предложения в этой канонической форме записи синонимичны, если одно можно трансформировать в другое путём трансформаций логики квантификации и истинностных функций вместе с подстановкой общих терминов на место стимульно синонимичных общих терминов. Можем ли мы не считать вечные предложения в канонической записи значащими одну и ту же пропозицию тогда и только тогда, когда они синонимичны в этом смысле? Рассмотрим возражения.

(1) Трансформируемость одного предложения в другое посредством логики квантификации и истинностных функций может ускользать даже от специалиста-логика неопределённо длительное время; нет общего предела длительности исследования, которое для этого может потребоваться» ¹⁵.

Тогда, очевидно, отождествление пропозиций на таком основании дисквалифицировало бы их в качестве объектов полагания ¹⁶.

Мы могли бы ответить на это возражение включением в наше определение синонимии только определённых, наименее далеко идущих логических трансформаций или даже — никаких ¹⁷.

(2) Возможно, стимульная синонимия общих терминов, от которой зависит наше определение, слишком слаба для того, чтобы дать желаемый эффект — в частности, в тех случаях, когда термины не обозначают явно наблюдаемые объекты (ср. § 2.6).

(3) Выживет ли общий термин предложения обыденного языка при каноническом парафразе этого предложения или исчезнет в пользу более своевременного анализа, зависит только от сиюминутных задач парафраза; и то же можно сказать о более своевременном анализе, если таковой имеется, (ср. § 5.1). Таким образом, предложенное нами понятие структурной синонимии с её упором на общие термины в основном релевантно полностью каузальной стороне нашего употребления канонической символики. Не должны мы также заботиться о том, чтобы ответить на это возражение путём определения или придумывания какого-то абсолютного словаря простых общих терминов как канонических, пригодных для решения всех задач, элементов парафраза ¹⁸.

Если постулирование пропозиций как объектов серьёзно, то любая такая произвольно проведённая предварительная работа с целью установления пропозиционального тождества должна рассматриваться как беспричинная.

(4) Предложенное понятие структурной синонимии, ограниченное, как оно есть, канонической символикой, слишком специальным образом распространяется на подкласс вечных предложений. Теперь постольку, поскольку это возражение нацелено, например, на отсутствие единичных терминов, оно второстепенно. Для устранения и восстановления единичных терминов у нас есть механические трансформации из § 5.7, и мы, если захотим, можем включить эти действия в наше определение структурной синонимии наравне с логическими трансформациями и подстановками, обусловленными стимульной синонимией. Но это возражение серьёзно как возражение против ограничивания себя канонической символикой в других отношениях; ведь обращения в каноническую символику вообще — не более механические, чем иностранный перевод. Это возражение можно сформулировать просто как утверждение, что мы объясняем пропозициональное тождество относительно только одного языка. Оно применимо также, в частности, к зависимости нашего понятия от понятия стимульной синонимии терминов; ведь эта последняя, в отличие от стимульной синонимии предложений, с самого начала была ограничена английским языком (§ 2.6).

Теперь, сказать, что мы всегда можем придерживаться нашего собственного языка и его канонической части, не будет адекватной защитой. Ведь, если принимать всерьёз постулирование пропозиций, следует предполагать, что вечные предложения других языков также означают пропозиции; и каждая из них должна быть тождественна или отлична от каждой пропозиции, означаемой вечным предложением нашего собственного языка, даже если нас никогда не будет заботить, каким именно. Наверняка философски неудовлетворительно, чтобы такие вопросы тождества осознанно возникали, будучи сколь угодно академичными, без того, чтобы в принципе имелось хоть какое-то предложение по поводу того, как их истолковывать в терминах родных и иностранных диспозиций языкового поведения.

Этот последний пункт содержит зачатки аргумента не только против нашего специфического плана понятия структурной синонимии как стандарта пропозиционального тождества, но и против идеи постулирования пропозиций в целом. Ведь постольку, поскольку мы принимаем этот постулат всерьёз, мы, таким образом, отдаём значение, как бы непроницаемо оно ни было, на откуп отношению синонимии, которое можно в общем определить для вечных предложений различных языков следующим образом: предложения синонимичны — значит, они означают одну и ту же пропозицию. Мы должны были бы тогда предположить, что среди всех альтернативных систем аналитических гипотез перевода (§ § 2.9–2.10), совместимых с совокупностью диспозиций языкового поведения говорящих на двух языках, некоторые — «действительно» правильные, а другие — неправильные — на непроницаемых с точки зрения поведения основаниях пропозиционального тождества. Таким образом, заключения, полученные в § 2.10, могут сказать сами о себе, что они неявно пренебрегают понятием пропозиции в целом, с точки зрения общей научной перспективы. Указанные выше в этом параграфе трудности упомянуты просто между прочим. Сам вопрос об условиях тождества пропозиций представляет собой не столько нерешённую проблему, сколько ошибочный идеал.

§ 6.4. На пути к отказу от интенсиональных объектов

Необходимость постулировать пропозиции — или, возможно, «высказывания», в том смысле, в котором это слово употребляет Стросон, — ощущалась или воображалась более чем в одной связи. От пропозиций или других значений предложений хотели, чтобы они были константами перевода: предметами, как-то разделяемыми как иностранными предложениями, так и их переводами. От них также хотели, чтобы они были константами так называемого философского анализа или парафраза: предметами, разделяемыми как анализируемыми предложениями, так и результатами анализа. От них хотели, чтобы они были носителями истинности и объектами пропозициональных установок. Это желание ощущалось настолько сильно, что побудило философов защищать такое понятие синонимии предложений, которого требует тождество пропозиций, и делать это посредством менее убедительных аргументов, чем они могли бы позволить себе, если бы на кону не было никаких предварительно принятых концепций. Один из этих аргументов содержит ошибку вычитания: утверждается, что если можно говорить, что предложение значимо или имеет значение, то должно быть значение, которое оно имеет, и это значение будет тождественно или отлично от значения, которое имеет другое предложение ¹⁹.

Это утверждается без какой-либо очевидной попытки защитить синонимию в терминах значимости (meaningfulness) или внимания к тому факту, что мы с таким же успехом могли бы оправдать гипостазирование сэйков и единорогов на основании идиом «ради» («for the sake of») и «охотится на единорогов» ²⁰.

Кроме того, утверждается, что стандарт ясности, которого я требую для синонимии и аналитичности, — неразумно высок ²¹; я тем не менее не требую, в конце концов, ничего большего, чем приблизительной характеристики в терминах диспозиций языкового поведения.

Другие защитники пропозиций ссылаются на наши интуиции синонимии и аналитичности, которые невозможно отрицать. Я осознаю их, но я настаивал (§ 2.8, 6.3) на том, что они не поддерживают понятие синонимии, подходящее для установления тождества пропозиций или значений.

Следует также сказать, что аргументы из предыдущего параграфа отчасти, несомненно, мыслились как аргументы в защиту именно этих интуиции, а не адекватной пропозициональному тождеству синонимии, хотя это различие никогда не проводилось. Как аргументы в защиту упомянутых интуиции, их можно расценить как вполне справедливые, всегда исключающие аргумент, содержащий ошибку вычитания. Но, будучи так истолкованы, эти аргументы не являются аргументами в защиту пропозиций, как бы сильно они ни были мотивированы желанием защитить эти последние.

Проявлять показной оптимизм — это не метод подлинной философии.

Окинем взглядом ситуации, побуждающие постулировать пропозиции, и посмотрим, что можно сделать в этих ситуациях, кроме постулирования пропозиций. Прежде всего, ошибочно предполагать, что понятие пропозиций как разделяемых (shared) значений проясняет суть перевода. Совокупность диспозиций речевого поведения совместима с альтернативными системами пошагового перевода каждого предложения, настолько непохожими одна на другую, что могут даже различаться истинностные значения переводов одного и того же устойчивого предложения, полученных в рамках двух таких систем (§ 2.10). Если бы не это, мы могли бы надеяться определить общее отношение синонимии предложений, соответствующее нуждам перевода, в терминах поведения, и наше возражение против пропозиций как таковых тогда рассеялось бы. Напротив, поскольку такая ситуация имеет место, постулирование пропозиций только затемняет её. Понятие пропозиции, кажется, способствует разговору о переводе именно в силу того, что оно фальсифицирует природу этого предприятия. Оно пестует стойкую иллюзию существования единственного правильного стандарта перевода вечных предложений (ср. § 6.3).

Не менее ошибочно предполагать, что понятие пропозиций как разделяемых значений проясняет перефразирующие предприятия философского анализа. Напротив, как подчёркивалось в главе 5, претензии синонимии вообще были бы неуместны в такой связи, даже если бы понятие синонимии, как таковое, пребывало в наилучшем виде.

Следующее на очереди — обращение к пропозициям как носителям истинности. Но нет очевидной причины, почему бы вместо того, чтобы обращаться здесь к пропозициям или значениям вечных предложений, не обратиться просто к самим вечным предложениям как носителям истинности. Если мы возьмёмся за определение пропозиции, «выраженной» произнесением некоего предложения, не являющегося вечным, например: «Эта дверь открыта», в неких конкретных обстоятельствах, мы сделаем это, заключив в скобки некое вечное предложение, означающее пропозицию; таким образом мы в любом случае составили подходящее вечное предложение и могли бы с равным успехом на этом и остановиться.

Если на этом остановиться, то возникает вопрос, как соответствующее вечное предложение связано с данным произнесением предложения, не являющегося вечным. Если вопрос, как пропозиция связана с произнесением, и кажется менее важным, то лишь из-за ложного чувства безопасности, навеваемого силой слова «выраженной» и неисследованной онтологией пропозициональной «мысли», которую оно коннотирует. Если разговор о вечных предложениях вместо пропозиций заставляет задать этот вопрос, тем лучше. В общем виде ответ на него будет во многом тем же самым, что и в случае парафраза предложений в каноническую символику (§ 5.1): вечное предложение — это такое предложение, которое данный говорящий мог бы произнести вместо того, что он в действительности произнёс в данных обстоятельствах, не нарушая настолько, насколько он может это предвидеть, своего первоначального плана действий. Мне вряд ли нужно говорить, что здесь есть простор для уточнения, но не стоит рассчитывать, что молчаливое согласие с выраженными пропозициями обеспечит такое уточнение.

Может показаться, что, говоря о вечных предложениях, а не о пропозициях как о носителях истинности или в другой связи, мы отгораживаемся от случаев, когда на пропозицию указывают как на функцию некоей переменной: x смертен, где «x» связано только каким-то квантором, стоящим в контексте дальше, после переменной. Аргумент состоял бы в том, что указание на само предложение «x смертен» на месте указания на пропозицию нарушило бы ограничение, накладываемое на квантификацию кавычек. В действительности здесь ничего такого не теряется; ведь квантификация скобок пропозициональной абстракции запрещена с самого начала (ср. § 5.3).

Достаточно сказано о пропозициях как носителях истинности.

Нам ещё нужно рассмотреть проблему отказа от пропозиций как объектов пропозициональных установок; но пока сделаем паузу и скажем несколько слов о других интенсиональных объектах, не являющихся пропозициями.

Меры, принятые против пропозиций, применимы с равной силой к атрибутам и отношениям. Точно так же, как пропозиции нацелены быть значениями вечных закрытых предложений, атрибуты и отношения можно рассматривать как значения вечных открытых предложений: открытых предложений, которые для каждого выбора значений своих свободных переменных принимают истинностные значения независимо от говорящего и обстоятельств. Возражение против пропозиций, отталкивающееся от понятия тождества, применимо в неизменном виде к атрибутам и отношениям. Мы, если сможем, захотим наряду с пропозициями отказаться от атрибутов и отношений как объектов пропозициональных установок.

Атрибуты и отношения или что-либо, достаточно сходное с ними, также требуются для разных целей, а не только для пропозициональных установок. Некоторых из этих целей можно достичь, если говорить только о соответствующих вечных открытых предложениях или общих терминах, точно так же, как цель, стоящую перед пропозициями как носителями истинности, похоже, можно достичь с помощью вечных закрытых предложений. Другие цели, и среди них — очень важные, не имеют аналогов среди целей, для выполнения которых могут казаться желательными пропозиции; и их нельзя достичь путём обращения к открытым предложениям или общим терминам. Мы увидим позже (§ 7.1, 7.6 ff.), каковы некоторые из этих целей. Но мы также обнаружим, что эти другие цели, стоящие перед атрибутами, хорошо достигаются с помощью классов, которые подобны в конечном счёте атрибутам во всём, кроме условия их тождества. Классы не порождают затруднений с тождеством, будучи тождественны тогда и только тогда, когда тождественны их члены.

Для решения проблемы тождества желательно не только само по себе употребление, где возможно, классов вместо атрибутов. Важен ещё в этом употреблении такой аспект: в отличие от непрозрачной интенсиональной абстракции, абстракция класса прозрачна. Значительной частью своей силы абстракция класса обязана нашей свободе квантифицировать её, как в теореме Кантора: (x) (χ (y есть подкласс x) имеет больше членов, чем x) — или ещё — как в правиле счёта: (x) (если x есть положительное целое число, то χ (y есть положительное целое число ≤ x) имеет x членов).

С другой стороны, подобная квантификация интенсиональной абстракции затруднена вследствие её непрозрачности.

Классы упорядоченных пар являются для отношений тем же самым, чем классы являются для атрибутов (например, собакообразный (dogkind) — для собачести (caninity). Постольку, поскольку классы решают задачи, стоящие перед атрибутами, классы упорядоченных пар решают аналогичные задачи, стоящие перед отношениями. Но здесь следует опасаться терминологического выверта: классы упорядоченных пар в современной логике и математике также привычно называют отношениями. Чтобы избежать путаницы, об отношениях в первом или интенсиональном смысле часто говорят как об интенсиональных отношениях.

Слова «атрибут» и «отношение» так часто встречаются в большинстве разговоров на большинство тем, что отказ от атрибутов и отношений может ошеломить. Теперь мы чувствуем, что этот отказ, с какими бы трудностями он ни был связан, — не так уж радикален, как выглядит, так как очень многое из того, что говорится путём явного указания на атрибуты и отношения, можно истолковать так, чтобы указание ограничивалось в худшем случае открытыми предложениями, общими терминами, классами или отношениями в смысле классов упорядоченных пар. Часто даже, как в случае с цветами и веществами, можно ограничиться рассредоточенными конкретными объектами (§ 3.4).

Не то, чтобы я вознамерился ограничить моё употребление слов «атрибут» и «отношение» только теми контекстами, которые извиняет возможность такого парафраза. Ведь я так упорствовал в своём профессиональном употреблении слов «значение», «идея» и тому подобных, хотя задолго до этого заронил сомнение в их предполагаемых объектах. Правда, иногда употребление термина может быть поставлено в соответствие отрицанию его объектов (ср. § 7.1 ff.); но я продолжаю употреблять упомянутые термины, даже не обращая внимания на такие соответствия.

Здесь имеет значение только степень строгости экономии. Я могу возразить против употребления определённого сомнительного термина в решающих местах теории на том основании, что употреблять его здесь — значит лишить теорию желанной объяснительной силы; но я могу по-прежнему употреблять этот термин и простить ему его прегрешения в более случайных или эвристических контекстах, где предвидится меньшая глубина теоретического объяснения. Такое градуирование строгости экономии — естественный спутник научного предприятия, если мы понимаем это предприятие в духе Нейрата. Нам будет что ещё добавить к сказанному по этому поводу в § 6.6 f.

Но вернёмся пока назад к вопросу, как выполнить специфические задачи, стоящие перед интенсиональными объектами, с помощью средств подстановок; ведь наши проблемы здесь не закончились. С одной стороны, мы по-прежнему должны знать, что можно сделать со способностью атрибутов и интенсиональных отношений, так же как и пропозиций, быть объектами пропозициональных установок.

§ 6.5. Другие объекты установок

Если мы трактуем пропозициональные установки с интенсиональной абстракцией как в § 5.3, то их непрозрачность локализуется в непрозрачности интенсиональной абстракции. Отсюда следует, что соответствующие классы не могут выполнить работу атрибутов как объектов пропозициональных установок; ведь абстракция класса прозрачна. Или, если отталкиваться от примера, пусть x Fx будет атрибутом, для которого ложно, что (1) Том полагает x Fx относительно a.

Всё же, будучи одарённым некоторым логическим чутьём, (2) Том полагает x Fx или x = a относительно a.

Предположим далее, что, без ведома Тома, Fa. Тогда χ (Fx) = χ (Fx или x = a); таким образом, требуемая независимость одного от другого предложений (1) и (2) в случае абстракции класса будет потеряна.

Слабость условия тождества класса — вот что дисквалифицирует классы в качестве объектов пропозициональных установок: чтобы два открытых предложения определяли один и тот же класс, они всего лишь должны совпадать по объёму, то есть выполняться одними и теми же значениями переменной. На этом же основании следует опасаться дисквалификации даже интенсиональных объектов в качестве объектов пропозициональных установок при определённых созерцаемых условиях тождества таких объектов; ср. возражение (1) из § 6.3. В любом случае мы видели серьёзные причины не приветствовать интенсиональные объекты. Следующая идея, предлагающая себя, — говорить как об объектах пропозициональных установок о предметах, чьи условия тождества ещё строже, чем этого требуют пропозициональные установки.

Такой путь нарушает порядок только некоторых весьма специальных предложений. Примеры: «Пол и Элмер согласны по поводу только трёх вещей», «Пол полагает только одну вещь, которую не полагает Элмер»; результатом избытка строгости условий тождества мог бы быть восходящий пересмотр чисел три и один в этих примерах, вплоть до бесконечности. Но данные примеры кажутся странными, чтобы с них начинать. Они в действительности указывают на то, как неуверенно мы чувствуем себя в отношении достаточных условий тождества объектов пропозициональных установок.

Кроме этих тривиальных примеров требует ещё рассмотрения непрямое заключение в кавычки; это — одна из идиом пропозициональной установки, которая могла бы показаться уязвимой для избыточно строгих условий тождества. Так, вообразим на месте «p» и «q», далее, два вечных предложения, более или менее интуитивно эквивалентных, и предположим, что первое произнесено w в момент времени t. Можно поддаться искушению считать, что условие тождества настолько строгое, что если провести различие между объектами предложений «w говорит в момент времени t, что p» и «w говорит в момент времени t, что q», то это сделает последнее предложение ложным. Искушение состоит в том, чтобы так думать о непрямом заключении в кавычки, а не о полагании, поскольку w может полагать все виды различных предметов в момент t, но произнести может в один момент только одно предложение.

Тем не менее это неправильное рассуждение. Произнося своё одно предложение, w может считаться «говорящим» (в смысле непрямого заключения в кавычки) столько много разных «вещей» (в смысле объектов пропозициональной установки непрямого заключения в кавычки), сколько нам хочется. Строгие условия тождества совместимы с любым количеством свободы непрямого заключения в кавычки; они ограничивают нас лишь в самых незначительных отношениях, отмеченных в предыдущем параграфе.

Если так обстоят дела, то мы могли бы попытаться повторить для пропозициональных установок то, что уже утверждалось в § 6.4 для носителей истинности: мы могли бы попытаться использовать с этой целью вместо интенсиональных объектов сами предложения ²².

Условие тождества здесь предельное: тождество символов. В приблизительном виде идея заключалась бы в перефразировании предложений (7) — (9) из § 5.3 следующим образом:

(3) Том полагает истинным (believes-true) «Цицерон обличил Катилину».

(4) Том полагает истинным «y обличил Катилину» относительно Цицерона.

(5) Том полагает истинным «y обличил z» относительно Цицерона и Катилины.

Я модифицирую «полагает» как «полагает истинным», чтобы смягчить ощущение странности.

Этот план имеет свои достоинства. Кавычки не подведут нас так, как подвела абстракция класса. Более того, будучи явно непрозрачными, кавычки представляют собой живую форму, к которой можно сводить другие непрозрачные конструкции. И мы даже можем, когда захотим, совсем растворить её в произнесении или написании по буквам (§ 4.5).

Интенсиональная абстракция занимает совсем другое положение по сравнению с абстракцией класса. Мы вряд ли смогли бы переключиться с абстракции класса на кавычки и таким образом расстаться с классами.

Разница состоит в нашей свободе квантифицировать абстракцию класса (ср. § 6.4). Отбросить теорию классов в пользу неквантифицируемых кавычек означало бы расстаться с большей частью того, что позволяет делать теория классов (подробнее об этом в § 7.8). Интенсиональная абстракция, с другой стороны, была призвана к исполнению своих обязанностей в § 5.3 с полным принятием её непрозрачности; таким образом, её поглощение кавычками не означает подобной потери.

Предложение вариантов (3) — (5) применимо равным образом к другим пропозициональным установкам. «Том говорит, что Цицерон обличил Катилину» или «Том говорит Цицерон обличил Катилину» превратились бы тогда в:

(6) Том истинно говорит (says-true) «Цицерон обличил Катилину».

Этот новый глагол не следует путать с глаголом «говорит» прямого заключения в кавычки; предложение (6) нацелено на сохранение свободы непрямого заключения в кавычки.

Вообще объекты пропозициональных установок, таким образом, рассматривались бы просто как вечные предложения, открытые и закрытые.

Ограничивая их вечными предложениями, мы не накладываем запрет на появление других предложений в контекстах пропозициональной установки; просто не они сами, а их парафразы в вечные предложения считаются в таком случае объектами установок. В этом отношении ситуация остаётся в чём-то такой же, какой она была, когда мы всё ещё использовали интенсиональную абстракцию; ср. § 6.1. Часть того, что приводит в смятение при анализе пропозициональных установок, проясняется, если помнить, что только переход к вечным предложениям делает явными объекты установок, в случае пропозициональной абстракции так же, как в случае кавычек.

Если брать в качестве объектов пропозициональных установок предложения, то это не требует от субъекта, чтобы он говорил на языке предложения-объекта или вообще на каком-нибудь языке. Страх мыши перед кошкой считается её истинной боязнью (fearing true) определённого английского предложения. Все же при этом остаётся, как заметил Черч ²³, определённая зависимость от языка, которую всё ещё нужно прояснить.

Кавычки являются именами только форм, которые в них стоят, независимо от того, к каким языкам эти формы принадлежат. Но что, если в таком случае в результате совпадения те же самые формы, закавыченные в предложениях (3) — (6), имеют смысл в другом языке, и не тот смысл, который мы предполагаем? Такое совпадение не исключено; а с точки зрения Чёрча, оно даже неизбежно, поскольку он считает языками все возможные языки, а не только те, которые в действительности имеют употребление.

Очевидно, тогда мы должны были бы изменить (3) так, чтобы оно читалось как:

(7) Том полагает истинным в английском «Cicero denounced Catiline» и соответствующие изменения предполагаются для предложений (4) — (6) и других случаев.

Но, согласно Черчу ²⁴, при этом такое толкование объектов пропозициональных установок как языковых форм всё равно сталкивается с фундаментальной трудностью.

Немецкий перевод предложения (7) мог бы выглядеть так (ещё увеличивая неэлегантность конструкции):

(8) Tom glaubt wahr auf Englisch «Cicero denounced Catiline» Тем не менее немец, не знающий английского языка, не получит из предложения (8) той информации о Томе, которую он получил бы из полного немецкого перевода предложения:

(9) Tom beliefs that Cicero denounced Catiline.

Поскольку (8) воспроизводит значение предложения (7), последнее не должно воспроизводить значение (9).

Я нахожу этот аргумент незавершённым, так как он основывается на понятии подобия значения. В конечном счёте, именно ошибки в отношении этого понятия в первую очередь заставили нас отказаться от пропозиций ²⁵.

Правда, я не могу отрицать приведённый аргумент по этой причине, чтобы затем настаивать на подобии значений предложений (7) и (9). Но подобие значений не является моей задачей (ср. § 5.1). Можно продолжать придерживаться мнения, что (7) достаточно хорошо выполняет любые кажущиеся достойными выполнения задачи, стоящие перед предложением (9).

Но я нахожу предложение (7) и то, что за ним следует, неудовлетворительным по другой причине: эта причина — зависимость от понятия a языка. Базисная форма предложения (7) — «w полагает истинным s в l» — соотносит индивида, языковую форму и язык. Что представляют собой языки и когда считать их тождественными, а когда — различными? Ясно, что такие вопросы должны быть не связаны с пропозициональными установками. Было бы лучше ссылаться здесь не на язык l, а на говорящего z, так: «w полагает истинным s в понимании z (in z’s sense)». В таком случае мы получаем нередуцируемо триадичный относительный термин «… полагает истинным… в понимании…», соотносящий индивида, языковую форму и индивида. Соответствующие исправления применимы к более сложным случаям предложений (4) и (5) и к другим пропозициональным установкам, включая непрямые кавычки. Конечно, на практике подходящим заместителем для «z» регулярно будет оказываться указательное слово «я», поскольку простые предложения после «что» всегда формулируются на нашем родном языке.

Шеффлер предлагает альтернативу ²⁶.

Рассмотрим все те события произнесения (или записи) во всех языках, которые могут справедливо считаться случаями утверждения, что Цицерон обличил Катилину. Назовём каждое такое событие произнесением, что Цицерон обличил Катилину. В результате план Шеффлера состоит в том, чтобы принять как базисный этот оператор «произнесение, что», применяемый к предложениям для образования сложного общего термина, истинного относительно событий произнесения. Тогда он объясняет «w говорит, что p» как «w делает произнесение, что p». Шеффлеру по этой причине не требуется никакая вспомогательная конкретизация, так как действительное событие произнесения обычно принадлежит одному-единственному языку, даже тогда, когда произнесённая форма не принадлежит одному-единственному языку.

Не стоит прямо здесь возражать, что нет явного способа сказать, насколько сильно можно позволить произнесению отличаться от предложения, стоящего в позиции «p», и продолжать считаться произнесением, что p. Это — правильное возражение, дважды правильное, если мы подумаем о том, что участвует в переводе с иностранных языков (гл. 2); и Шеффлер понимает это. Но здесь это возражение неуместно, так как оно касается непрямых кавычек, как бы они ни анализировались, и не имеет специального отношения к предложению Шеффлера.

Тем не менее, когда Шеффлер распространяет свой метод на идиомы пропозициональной установки, не являющиеся непрямыми кавычками ²⁷, возникает характерная трудность: как нам сказать, например, что Пол любит что-то, что не любит Элмер? Ничего не получится, если сказать, что Пол полагает истинным некое произнесение, которое Элмер не полагает истинным, поскольку может так случиться, что ни одного такого произнесения не существует или никогда не будет существовать; полагание, в отличие от утверждения, не производит произнесения. Этот дефект можно засчитать в пользу предпочтения предложений событиям произнесения в качестве объектов пропозициональных установок; ведь при толковании, данном в конце § 6.1, неудача произнесения не влияет на предложения.

Этот дефект всё же ограничен квантификацией. Он не затрагивает саму идиому «w полагает, что p», истолкованную как «w полагает истинным произнесение, что p»; ведь если «w полагает, что p» само произнесено, то создан образец произнесения, что p ²⁸.

Возможно, пострадавшим квантификациями — «Пол полагает нечто, что Элмер не полагает», «Эйзенхауэр и Стивенсон согласны по поводу чего-либо» и тому подобные — можно в конечном счёте пожертвовать; ведь такие квантификации так или иначе стремятся к тому, чтобы быть вполне тривиальными в том, что они утверждают, и полезными только предвещанием более осязаемой информации. Раньше мы уже приготовились не беспокоиться о том, какими могут быть истинностные значения таких предложений, как «Пол и Элмер согласны по поводу лишь трёх вещей»; возможно, теперь мы готовы быть безразличными в отношении этих двух предложений также.

Но если так, то вообще нет нужды понимать «полагает» и подобные глаголы как относительные термины; нет нужды поощрять их предикативное употребление, как в случае «w полагает x» (в противоположность «w полагает, что p»); нет, следовательно, нужды видеть в «что p» термин. Таким образом, окончательная альтернатива, которую я нахожу столь же привлекательной, как любую другую, состоит в том, чтобы просто отказаться от объектов пропозициональных установок. Мы можем продолжать формулировать пропозициональные установки с помощью символики интенсиональной абстракции, как в § 5.3, но при этом просто перестать рассматривать эти символы как единичные термины, указывающие на объекты. Это значит считать, что «Том полагает Цицерон обличил Катилину» имеет форму не «Fab», где a = Том, a b = Цицерон обличил Катилину, а скорее «Fa», где a = Том, а весь остальной комплекс — «F». Здесь глагол «полагает» уже не является термином, а становится частью оператора «полагает, что» или «полагает», который, будучи применён к предложению, даёт составной абсолютный общий термин, непосредственной конституэнтой которого считается предложение. Подобным образом «полагает» в предложении «Том полагает y (y) обличил Катилину относительно Цицерона» становится частью связывающего переменную оператора, который, будучи применён непосредственно к открытому предложению «y обличил Катилину» и к переменной «y», даёт относительный общий термин «полагает y (y) обличил Катилину относительно». Соответственно — для двух и более переменных; и соответственно — для других глаголов пропозициональной установки. Одним словом, мы рассматриваем символику § 5.3 скорее просто как стилизацию вербального толкования § 4.6, нежели как углублённый его анализ, устанавливающий референции к интенсиональным объектам.

Этот метод заменяет собой «O», «O_x» и так далее § 5.6. Это была программа устранения единичных терминов в применении к интенсиональным абстрактным объектам, где последние были единичными терминами.

Интенсиональные абстрактные объекты в своём новом статусе не терминов (non-terms) сохраняются нередуцируемыми в качестве частей составных общих терминов. Общие термины, со своей стороны, больше не считаются всегда простыми с точки зрения канонической символики и могут теперь включать в себя такие конституэнты, как закрытые или открытые предложения и переменные.

§ 6.6. Двойной стандарт

Даже этот метод, при всех его жертвах, оставляет нам весьма неустойчивое множество идиом. Устранить онтологию пропозициональных установок не значит осмыслить их научно. Так, обратимся опять к непрямым кавычкам: вопрос о том, насколько им допустимо отличаться от прямых кавычек, остаётся по-прежнему актуальным, хотя мы и можем отказаться от предполагаемых объектов непрямых кавычек.

Здесь проблема очевидным образом перекликается с проблемой перевода.

Она даже включает в себя эту последнюю в том случае, когда непрямые кавычки соединяют выражения, сформулированные на разных языках. И действительно, самая примитивная фаза перевода, перевод предложений наблюдения по стимульной синонимии, достаточно хорошо выполняет задачи непрямых кавычек в границах предложений наблюдения; так, «Он говорит — там находится кролик» правдоподобно интерпретируется как «Он говорит что-то, что имеет для него стимульное значение, которое «Там находится кролик» имеет для нас».

Столько же может быть сделано и для полагания, если отвлечься ненадолго от лжецов и неразумных животных. «Он полагает — там находится кролик» правдоподобно интерпретируется как «Если бы его спросили, он бы согласился с неким предложением, которое имеет для него такое же стимульное значение, которое «Там находится кролик» имеет для нас» ²⁹.

Это, в свою очередь, согласно нашему определению стимульной синонимии, равно утверждению двух вещей: что он как раз имел перед тем стимуляцию, относящуюся к стимульному значению «Там находится кролик» для нас, и что он знает употребление предложения, чьё стимульное значение для него — точно такое же. Если вместо этого последнего требования мы согласимся довольствоваться какой-либо неязыковой характерной диспозицией в отношении кроликов, мы можем даже придать смысл предложению «Эта собака полагает — там находится кролик» ³⁰.

Предложения наблюдения — это не вечные предложения. Изучая их так прямо в связи с пропозициональными установками вместо того, чтобы сначала перефразировать их в вечные предложения, мы, таким образом, отказываемся от предписаний § 6.3; но мы должны так поступить, если нам нужно в значительной степени сохранить здесь употребление их стимульных значений. В любом случае причины для такого предписания, в той мере, в какой оно основывалось на пропозициях, больше нет.

Мы знаем из § 2.5, что стимульную синонимию можно использовать как стандарт перевода не только для предложений наблюдения, но и для ситуативных предложений вообще — спасибо методу обобществлённой внутрисубъектной синонимии и овладения двумя языками. Разумно ожидать сравнимого успеха в истолковании непрямых кавычек и предложений полагания, компонентные предложения которых являются ситуативными предложениями, хотя для этого могут потребоваться кое-какие корректировки времён и указательных слов. Эффективность такого подхода распространяется даже на случаи, когда компонентные предложения являются устойчивыми предложениями, но она сходит на нет по мере обеднения их стимульных значений. Отчасти, возможно, это происходит вследствие того, что настолько существенная часть дискурса пропозициональных установок так неприкрыто эмпирична, что люди столь уверенно чувствуют себя и в отношении остальных его частей.

Тем не менее для предложений вообще или даже для вечных предложений вообще наверняка не существует приближения к жёсткому стандарту в отношении того, насколько непрямые кавычки могут отличаться от прямых ³¹.

Обычно степень допустимого отклонения зависит от причины использования кавычек. Это — вопрос о том, с какими чертами закавыченных замечаний говорящего мы хотим что-либо сделать; таковы черты, которые надо сохранить, как они есть, если есть необходимость считать наши непрямые кавычки истинными. Сходные соображения применимы к предложениям полагания и другим пропозициональным установкам. Так, даже если мы превратим в вечное компонентное предложение, а также избавим содержащее его предложение от таких источников вариации истинностного значения, как неадекватные дескрипции, указательные слова и тому подобное, целое по-прежнему может в некоторых случаях оставаться способным к изменению истинностного значения в зависимости от ситуации: считаясь истинным в тех случаях, когда отличия составляющего предложения от варианта прямых кавычек не дают никаких преимуществ, а иначе — ложным. Очевидно, в непрямых кавычках и других идиомах пропозициональной установки мы должны узнать источник вариации истинностного значения, сравнимый с указательными словами, хотя и с более ограниченными следствиями. Кроме того, часто так случается, что просто отсутствуют указания на то, каким считать утверждение пропозициональной установки — истинным или ложным, — даже если имеется полное знание его обстоятельств и целей.

Причина притягательности непрямых кавычек как первого примера пропозициональных установок состоит в том, что в этом случае действительное закавыченное произнесение говорящего является стандартом сравнения вариантов, тогда как в случае полагания, желания и в остальных обычно нет такой фиксированной позиции, от которой можно было бы дальше отталкиваться. Конечно, эта черта не делает непрямые кавычки по-человечески необязательными. Даже когда мы слышим замечание непосредственно, а не с чужих слов, мы стремимся забыть точные слова, в которых оно было выражено, и запомнить лишь столько содержания, сколько можно сообщить посредством непрямых кавычек ³².

Такова основная польза непрямых кавычек. И в этом состоит также их польза как посредника при переводе. Мы должны сохранить непрямые кавычки, а также, по сходным или иным причинам, — другие идиомы пропозициональной установки.

Вообще основополагающая методология идиом пропозициональной установки сильно отличается отдуха объективной науки в её наиболее показательных аспектах. Так, возьмём опять кавычки — прямые и непрямые. Когда мы прямо закавычиваем произнесение индивидом предложения, мы сообщаем об этом произнесении почти ³³ так же, как мы могли бы сообщить о крике птицы. Как бы ни было значительно произнесение, прямые кавычки просто сообщают о физическом событии, а любые следствия из него оставляют выводить нам. С другой стороны, в непрямых кавычках мы проецируем себя на то, что, исходя из замечаний говорящего и других указаний, мы воображаем как состояние сознания, которое он имел, а затем мы говорим на нашем языке то, что для нас естественно и релевантно в так сымитированном состоянии чужого сознания. Мы обычно можем ожидать, что непрямое заключение в кавычки будет оцениваться только как более или менее лучшее или плохое, более или менее надёжное, и мы даже не можем здесь рассчитывать на строгий стандарт того, что есть более, а что — менее; здесь производится оценка, зависимая от специальных задач, по существу, драматургического действия.

Соответственно — для других пропозициональных установок, поскольку все они могут мыслиться как включающие в себя что-то подобное заключению в кавычки собственного воображаемого вербального ответа на воображаемую ситуацию.

Давая таким образом своим действительным самостям недействительные роли, мы вообще не знаем, как много действительного сохранять неизменным.

Возникают затруднения. Но, несмотря на них, мы обнаруживаем, что атрибутируем полагания, желания и стремления даже существам, лишённым способности говорить, — такова наша драматургическая виртуозность. Мы проецируем себя даже в то, что, исходя из поведения мыши, мы воображаем как состояние сознания, которое она имела, и инсценируем его как полагание, желание или стремление, озвученное так, как кажется релевантным и естественным нам в так сымитированном состоянии.

В строжайшем научном духе мы можем сообщить обо всяком поведении, вербальном и другом, которое может лежать в основании наших представлений о пропозициональных установках, и мы можем продолжать рассуждать, как нам угодно, о причинах и следствиях этого поведения; но до той поры, пока мы не прибегаем к вдохновению, по существу, драматургическая идиома пропозициональных установок остаётся не у дел.

Брентано оживил в связи с глаголами пропозициональной установки и близкими к ним глаголами того вида, который мы изучали в § 4.7, — «охотиться», «хотеть» и других — схоластическое слово «интенциональное».

Между такими идиомами и нормальными, легко поддающимися разбору идиомами существует заметное различие. Мы видели, как оно разделяет референциальное и нереференциальное появления термина.

Более того, оно тесно связано с различием между бихевиоризмом и ментализмом ³⁴, между действующей причиной и конечной причиной и между теорией в собственном смысле и драматургическим изображением.

Анализ в § 4.7 был таким, что избавил нас от какого-либо искушения постулировать особые «интенциональные объекты» охоты, желания и тому подобного. Но ещё остаётся непосредственно затрагивающий наши нарождающиеся сомнения относительно пропозициональных установок и других интенциональных форм речи тезис Брентано, позднее иллюстративно развитый Чизомом. В общем виде он утверждает, что от интенционального словаря не избавиться путём объяснения его элементов в других терминах.

Наши нынешние соображения благоприятны для этого тезиса. Даже непрямые кавычки, при всей их покорности в сравнении с другими идиомами пропозициональной установки и при всей их сосредоточенности на внешнем языковом поведении, кажутся нечувствительными к общей редукции к терминам поведения; лучшее, что мы можем сделать с ними, — это перейти к прямым кавычкам, а это добавляет новую информацию. А когда мы обращаемся к предложениям полагания, проблема удваивается. Ведь, во-первых, при объяснении полагания вообще как диспозиции соглашаться с предложениями возникает проблема, например, немоты или лживости; а во-вторых, остаётся открытым вопрос, во многом такой же, как и в случае с непрямыми кавычками: какие различия допустимы между предложениями, с которыми действительно согласились, и теми, которые представляют собой сообщение с чужих слов.

Чизом считает семантические термины «значение», «обозначать», «синонимичны» и им подобные членами интенционального словаря и спрашивает, до какой степени можно объяснить такие термины без помощи других семантических и интенциональных терминов. Тот вид трудности, который он имеет в виду, если адаптировать его к примеру с «Гавагай» (гл. 2), следующий: мы не можем приравнять «Гавагай» и «Кролик» как прямые реакции на появления кроликов, так как к согласию с этими предложениями побуждает не присутствие кроликов, а их полагаемое присутствие; а полагание интенционально. Мы устранили это препятствие в § 2.2, приравняв «Гавагай» и «Кролик» на основании скорее стимуляций, чем кроликов. Стимуляции, как бы они ни были обманчивы, принимаются такими, какие они есть, и достаточно хорошо подходят для того, чтобы поддерживать указанное равенство от говорящего к говорящему. Существует возможность того, что информаторы могут лгать нам, но при этом наблюдатель признает, что такие отклонения, когда их ложность остаётся незамеченной, достаточно редки, чтобы не испортить важную аппроксимацию стимульных значений.

Но мы по-прежнему сталкиваемся с трудностью, которую предвосхищает Чизом, когда переходим от стимульной синонимии ситуативных предложений к толкованию терминов. Это — шаг, требующий аналитических гипотез, не обусловленных вербальными диспозициями (§ 2.6, 2.10); и всё же это — шаг, который интенциональный словарь представлял бы как обусловленный. Ведь, употребляя интенциональные слова «полагать» и «приписывать», можно сказать, что термин говорящего следует истолковывать как «Кролик» тогда и только тогда, когда говорящий предрасположен приписывать его всем и только тем объектам, которые он полагает кроликами. В таком случае очевидно, что относительность не единственных систем аналитических гипотез влияет не только на синонимию в рамках перевода, но и на интенциональные понятия вообще. Тезис нередуцируемости интенциональных идиом Брентано не конфликтует с тезисом неопределённости перевода.

Можно принять тезис Брентано или в качестве демонстрации неустранимости интенциональных идиом и важности самостоятельной науки, которая бы занималась интенцией, или в качестве демонстрации безосновательности интенциональных идиом и бессодержательности такой науки. Я, в отличие от Брентано, разделяю второе отношение. Мы видели, что принять интенциональное употребление за чистую монету — значит постулировать отношения перевода как в чём-то объективно истинные (valid), хотя и в принципе неопределённые относительно совокупности речевых диспозиций. Такое постулирование обещает мало достижений при научном подходе, если для него нет лучшего основания, чем предположение, что отношения перевода подразумеваются жаргоном семантики и интенции.

Не то чтобы я накладывал запрет на каждодневное употребление интенциональных идиом или утверждал, что они практически устранимы. Но они, я думаю, требуют разветвления канонической символики. Какой из её вариантов выбрать, будет зависеть от того, какая из различных задач канонической символики окажется нашим мотивом в соответствующий момент. Если мы описываем истинную и предельную структуру реальности, каноническая схема для нас будет аскетичной схемой, не знающей никаких кавычек, кроме прямых кавычек, и никаких пропозициональных установок, но только — физическое строение и поведение организмов. (Было бы бессмысленно исключать из этого запрета даже те излюбленные предложения пропозициональной установки, которые могут быть объяснены в терминах стимульной синонимии; ведь если их можно так перефразировать, то они, конечно, устранимы.) Если мы осмеливаемся формулировать фундаментальные законы какой-либо отрасли науки сколь угодно предварительно, то эта аскетичная идиома, вероятно, подойдёт также для выполнения этой задачи. Но, если наше употребление канонической символики нацелено лишь на устранение языковых затруднений или на то, чтобы способствовать логическим выводам, то часто хорошим советом нам бывает такой: терпимо относиться к идиомам пропозициональной установки. Нашим целям тогда вполне может служить принятие аппарата пропозициональных установок в том виде, в каком он описан в конце § 6.5, — соответственно, за изъятием права квантифицировать объекты установки ³⁵.

§ 6.7. Диспозиции и условные предложения

Обратимся теперь к другой идиоме, некоторым образом сходной с идиомой пропозициональной установки: сильному или сослагательному условному предложению. Не ложность антецедента или простого предложения, начинающегося с «если», отличает такое условное предложение от обычного условного предложения, а тот факт, что последнее можно принимать всерьёз и утверждать или отрицать при полном осознании ложности его антецедента. Мы утрачиваем интерес к обычному условному предложению и перестаём утверждать или отрицать его, как только удовлетворяемся истинностным значением его антецедента ³⁶.

Сослагательное условное предложение, как и непрямые кавычки и даже больше, зависит от драматургического проекта: мы притворяемся полагающими антецедент и смотрим, насколько убедительным будет для нас в таком случае консеквент. Какие черты реального мира считать сохранёнными в притворном мире контрфактического антецедента, можно догадаться только на основании благосклонного понимания вероятной цели, с которой сказочник сочиняет свою сказку. Так, рассмотрим пару (очень близкую к паре, предложенной Гудменом):

Если бы Цезарь мог, он бы использовал атомную бомбу.

Если бы Цезарь мог, он бы использовал катапульты.

Мы с большей вероятностью должны услышать первое, но лишь в силу того, что оно вероятнее соответствует тому уроку, драматургическую постановку которого пытается осуществить говорящий.

Мы помним, что непрямые кавычки никаким общим методом не переводятся в закавыченную речь, хотя за каждым конкретным истинным случаем стоит действительное произнесение, которое можно заключить в кавычки. Подобным образом сослагательное условное предложение — это идиома, для который мы не можем надеяться найти удовлетворительный общий заместитель в реалистических терминах, хотя обычно в конкретных случаях мы можем видеть, как достаточно прямо переформулировать соответствующее заявление.

Сослагательное условное предложение респектабельнее всего выглядит в терминах диспозиции. Сказать, что объект a есть (в воде) растворимый в момент времени t, — значит сказать, что если бы a находилось в воде в момент t, a растворилось бы в момент t. Сказать, что a есть хрупкое в момент времени t, — значит сказать, что, если бы по a хорошенько ударили в момент t, то a бы разбилось в момент t. Обычного условного предложения здесь было бы недостаточно, так как оно теряет смысл, когда известно истинностное значение его антецедента. Мы хотим говорить об a как о растворимом или хрупком в момент t, хотя знаем, что оно не погружено в жидкость и не ударено в момент t. Очевидно, здесь используется сослагательное условное предложение. При этом оно сохраняет здесь не много того непостоянства, которое мы видели в примерах с Цезарем.

Различие состоит в том, что здесь вторгается стабилизирующий фактор; теория структуры, подлежащей видимому миру (subvisible structure). То, что мы видели растворяющимся в воде, согласно этой теории, имеет растворяющуюся структуру; а если мы теперь говорим о каком-то новом сухом куске сахара как о растворимом, нас можно понимать так, что мы просто говорим, что этот кусок, определено ли ему судьбой быть помещённым в воду или нет, структурирован подобным же образом.

Хрупкость определяется параллельным способом.

Правда, люди равно легко говорили о растворимости и до того, как появилось это объяснение; но только потому, что они уже полагали, что есть скрытые характеристики того или иного вида, структурные или иные, присущие веществу и объясняющие его растворение при погружении в жидкость. Этого было достаточно для предположения, что, если бывший прежде объект a имел данную гипотетическую характеристику (как видно из того, что он растворился) и если состав b кажется точно таким же, как состав a, то, вероятно, b также имеет эту характеристику.

Что-то подобное происходит всякий раз, когда мы выводим одну характеристику из другой на основании широко распространённого наблюдения за ассоциацией характеристик, но не зная связывающего их механизма, как, например, при психиатрических прогнозах, основанных на синдромах; подходящий механизм, хотя и совершенно неизвестный, полагается наличным в структуре демонстрирующего некое поведение организма.

Диспозиции, как мы видим, лучше себя проявляют, чем сослагательные условные предложения; и причина этого — в том, что они понимаются как встроенные, длящиеся структурные характеристики. Сберегающая их благодать распространяется, более того, на многие сослагательные условные предложения, которым не случилось обрести однословных ярлыков, таких, как «растворимый» и «хрупкий». Примером может служить «побудило бы к согласию» из § 2.2. Ведь в этом случае тоже имелась в виду диспозиция, хотя и осталась неназванной: некое тонкое состояние нервной системы, вызванное изучением языка, предрасполагающее субъекта согласиться или не согласиться с определённым предложением в ответ на определённые сопутствующие ему стимуляции.

Диспозициональность терминов диспозиции, таких, как «растворимый» и «хрупкий», показывают их суффиксы, а природу диспозиции — их глагольные основы. Только на основании этих этимологических соображений, если для этого вообще есть какие-нибудь основания, такие термины, как «красный», могут не причисляться к диспозициональным.

Объект — красный, если он предрасположен при случае выборочно отражать определённый низкочастотный спектр. Краснота вещей подобна растворимости тем, что образец подлежащей видимому миру структуры, который при этом имеется в виду, теперь может быть вполне справедливо понят и был когда-то так понят, без помех для употребления термина, будучи известен только по своим плодам.

Таким образом, если не принимать в расчёт этимологию, понятие термина диспозиции оказывается вполне бесполезным до тех пор, пока не понимается релятивистски: «растворимый» диспозиционален относительно «растворяться», «красный» — относительно «выборочно отражать определённый низкочастотный спектр». Сомнения, связанные с сослагательным условным предложением, касаются не нескольких терминов, но скорее диспозиционного оператора «-ble» («-мый») (Как видно, и слово «хрупкий» тому пример, далеко не все аналоги соответствующих английских слов в русском языке могут быть выделены в группу этимологически диспозициональных (с точки зрения Куайна) терминов по признаку обладания каким-то одним характерным суффиксом. Мы тем не менее выбрали «-мый» для перевода «-ые», посчитав его лучше всего подходящим для этой роли. — Прим. пер.), понятого как то, что может дополнять любые термины с целью получения новых терминов, которые являются диспозициональными относительно первых. Любой конкретный термин, полученный с помощью такого оператора, может по-прежнему оцениваться как простой термин. Нет причин колебаться по поводу допущения общих терминов «растворимый» и «хрупкий» в свой теоретический словарь больше, чем по поводу допущения в него термина «красный». Каждый из них представляет собой термин, который мы атрибутируем физическим объектам, часто — в силу прямого наблюдения, достигаемого путём просто обусловленного ответа, а часто — в силу теории.

Специфическая проблема диспозициональных терминов, таким образом, такова: должны ли мы считать этимологически диспозициональные слова «растворимый», «хрупкий» и другими простыми и не редуцируемыми общими терминами, равнозначными термину «красный», или можно систематически перефразировать содержащие их предложения так, чтобы там не было этих терминов, а вместо них были их коренные глаголы?

Конечно парафраз возможен, если мы допустим сослагательные условные предложения; но проблему надо решить также и без этой помощи — или, что эквивалентно, перефразировать сами сослагательные условные предложения постольку, поскольку их можно справедливо трактовать как выражающие диспозиции.

Целью была бы тогда не синонимия, а всего лишь приблизительное выполнение вероятных задач исходных предложений (ср. § 5.1). Это — совершенно смутная цель, не дающая никакого указания в отношении допустимого словаря, но всё же намёк на порядок действий содержится в положении о структуре, подлежащей видимому миру.

Если мы позволим нашей теории включать в себя относительный термин «M», соответствующий словам «со сходной молекулярной структурой», понятым в каком-либо подходящем смысле, то мы сможем перефразировать «x растворимо» и «x хрупко» приблизительно так:

(Εy) (Mxy и y растворяется), (Εy) (Mxy и y разбивается), где глаголы поняты как не имеющие времён. Соответственно, то же, возможно с изменением «M», мы получаем для каких-нибудь других множеств терминов диспозиции. Такие парафразы, конечно, были бы строго необходимы для категоризации теории, а не для эпистемологической редукции.

Между сослагательными условными предложениями разумно диспозиционального вида и необработанными сослагательными условными предложениями нет чёткой границы, а лишь степени: лучше и хуже.

Такая градация существует также и среди этимологически явных терминов диспозиции. Какие из них использовать в канонической символике по систематическим соображениям указанного выше вида, какие допускать по отдельности в качестве нередуцируемых общих терминов, а на какие накладывать запрет — это вопросы, которые должны решаться не раз и навсегда, а с оглядкой на действующие проекты.

Чем дальше отстоит диспозиция от тех, ответственность за которые можно уверенно возложить на молекулярную структуру или что-либо, сравнимо стабильное, тем больше наш разговор о ней стремится зависеть от смутного фактора «ceteris paribus». Этот фактор так же точно ускользал от нас в случае непрямых кавычек; и он же затруднял общий анализ неявно диспозициональных конструкций, представленных предложением «Тэбби ест мышей» (§ 5.4). Привлекающая его идиома остаётся полезной благодаря тому, что позволяет знать об охвате «ceteris paribus» по контексту или на основании других особых обстоятельств конкретного произнесения. Вот почему парафраз таких идиом в удовлетворительно ясную каноническую символику часто практикуется от случая к случаю, но в целом, как парафраз каждой идиомы в другую идиому, безнадёжен.

Из последних параграфов становится ясным не только что сослагательному условному предложению нет места в аскетичной канонической символике науки, но также что запрет, налагаемый на него, не так строг, как сначала казалось. Мы по-прежнему вольны позволять себе использовать один за другим любые общие термины, какие пожелаем, как бы ни были сослагательны или диспозициональны их объяснения. («Стимульно синонимичны» был бы, несомненно, одним из таких.)

Исключаем мы только сослагательное условное предложение или диспозициональный оператор «-мый» в качестве свободно используемого ингредиента канонической символики. Более того, значительная часть общей силы даже этих конструкций по-прежнему доступна в других формах благодаря универсально квантифицированному изъявительному условному предложению, а также благодаря таким относительным терминам, как «M», которые мы по-прежнему вольны допускать. Что касается остального, то наш отказ, кажется, имеет силу только в связи с тенденцией самой науки: благорасположением к определённым механизмам, признанным или открытым, по сравнению с неопределённой каузальностью ³⁷.

Что касается изъявительного условного предложения, то оно не представляется проблематичным. В своей неквантифицированной форме «Если p, то q» оно, возможно, лучше всего характеризуется как страдающее провалом истинностного значения (§ 5.5) всегда, когда его антецедент ложен.

Этот провал неудобен по той же самой причине, как и та, что была отмечена в связи с единичными терминами: он не фиксируется символическим образом. Если мы продолжим закрывать провал в духе хорошей канонической символики, мы получим (как Филон из Мегары и Фреге до нас) просто материальное условное предложение (§ 6.2), истинностную функцию ³⁸.

Чрезмерное обличение материального условного предложения было спровоцировано словом Рассела: «импликация» (ср. § 6.2) — но в любом случае материальное условное предложение вызвало бы протест. Мне не следовало бы желать выводить случай материального условного предложения из той претензии, что оно отличается от изъявительного условного предложения обыденного употребления всем, за исключением провала истинностного значения; ведь здесь, как и в других моментах, касающихся канонической символики, не употребление является нашей темой. Не будем спрашивать, конституирует ли каким-то образом материальное условное предложение подлинный семантический анализ обыденного изъявительного условного предложения; заметим просто, что оно, иногда усиленное универсальной квантификацией, в целом доказывает свою полезность в преодолении неровностей коммуникации там, где иначе мы могли бы прибегнуть к обычному изъявительному условному предложению.

В частности, это происходит всякий раз, когда изъявительное «если, то» встречается в формулах, приведённых на предыдущих страницах; его можно удовлетворительно истолковать как материальное условное предложение в каждом таком случае.

§ 6.8. Каркас для теории

Наша каноническая символика в главе 5 продолжала допускать указательные слова уже после того, как были устранены времена и единичные термины. Её предложения не ограничивались вечными предложениями. Тем не менее вечным предложениям отдаётся предпочтение, и так было с того момента, когда люди научились писать. Постольку, поскольку некоторые произнесения предложения могут быть истинными, а другие — ложными, мы должны знать обстоятельства произнесения; и мы реже знаем такие обстоятельства в случае письма, чем в случае речи.

Письмо — неотъемлемая часть серьёзной науки, если считать её кумулятивной; и чем дольше предложение сохраняется в науке, тем больше тускнеют обстоятельства его произнесения. Более того, дух теоретической науки, даже независимо от требований письма, поощряет устойчивость истинностных значений. То, что истинно здесь и теперь, тем больше стремится быть истинным также там и тогда, чем яснее его принадлежность к предмету изысканий учёных. Хотя научные данные основываются на предложениях наблюдения, которые истинны только в рамках конкретного произнесения, проектируемые на основании этих данных предложения теории имеют тенденцию быть вечными предложениями.

Воодушевляющим нас следствием этой тенденции является упрощение логической теории. Законы логического вывода ссылаются на возобновляющиеся повторения предложений, признавая, что предложение, истинное в одном случае, будет истинным и в другом. Даже вывод «p» из «p и q» (где «p» и «q» обозначают предложения) — это случай такого рода.

Любой план, не предполагающий таким образом устойчивость истинностных значений, был бы невосполнимо сложен.

Мы применяем логику к предложениям, чьи истинностные значения изменяются в зависимости от говорящего и времени произнесения. Мы оставляем временные и местоименные референции и даже смыслы двусмысленных слов нефиксированными лишь потому, что можно ожидать, что обстоятельства, ответственные за эти референции и смыслы в каждом конкретном случае произнесения, устанавливают их единообразно на всём пространстве аргумента. Иногда это ожидание обманывается и мы сталкиваемся с ошибкой эквивокации. Те, кто применяет логическую теорию, должны быть бдительны в отношении этой опасности и, если она угрожает, расширять предложение-нарушитель: не до вечного предложения, но достаточно значительно для того, чтобы отобразить любые различия, которые иначе проявят себя в превратностях аргумента ³⁹.

Отношение вечных предложений к нашей логике подобно отношению серебряного доллара к нашей экономике: мы его по большей части не видим, но расчёты ведём с его помощью.

Главное отличие вечных предложений состоит в том, что они представляют собой хранилище самой истинности и, соответственно, всей науки. Постольку, поскольку о предложении можно сказать просто, что оно истинно, а не только — истинно теперь или в этих устах, это — вечное предложение. В тех случаях, когда наша цель — аскетичная каноническая форма системы мира, нам не следует останавливаться на отказе от пропозициональных установок и сослагательных условных предложений; мы должны также отказаться от указательных слов и других источников флуктуации истинностного значения.

«Поскольку» и подобные идиомы каузального типа уподобляются сослагательному условному предложению. Если оставить в стороне их и пропозициональные установки и отказаться от модальности и интенсиональной абстракции (§ § 6.2, 6.5), а кавычки свести к произнесению или написанию по буквам (§ 4.5), введя изъявительное условное предложение в строгие рамки (§ 6.7), то не останется никакой явной причины для включения одних предложений в другие иначе, чем посредством истинностных функций и квантификации. Насколько сильно такое сочетание, показали экстенсивно логические категоризации частей науки, особенно математики, осуществлённые Фреге, Пеано и их последователями.

Если подходить к формированию канонической символики так аскетично и, кроме того, придерживаться формальных методов экономии из главы 5, то мы получим в точности следующие основные конструкции: предикация, универсальная квантификация (ср. § 5.2) и истинностные функции (сводимые к одной ⁴⁰).

Окончательными компонентами предложений будут переменные и общие термины; они сочетаются в предикацию и дают атомарные открытые предложения. Таким образом, в качестве схемы систем мира мы имеем так хорошо разработанную современными логиками структуру — логику квантификации или исчисление предикатов.

Не то чтобы отвергнутые на этом пути идиомы полагались ненужными на рынке или в лаборатории. Не то чтобы указательные слова и сослагательные условные предложения полагались ненужными при обучении самим терминам — «растворимый», «Гринвич», «новой эры» («A. D».), «Полярный» — которым могут даваться канонические формулировки. Доктрина состоит лишь в том, что такую каноническую идиому можно абстрагировать, а затем следовать ей в высказываниях научной теории. Доктрина состоит в том, что если вообще можно выразить все черты реальности, заслуживающие наименования, то можно сделать это посредством идиомы такого аскетичного вида.

Эта доктрина соответствует духу философской доктрины категорий, за тем лишь исключением, что её содержание относительно. Сама по себе она не устанавливает никаких ограничений словаря неанализируемых общих терминов, допустимых в науке. Но она ограничивает способы выведения сложных предикатов, сложных условий или открытых предложений из этих необусловленных компонентов. Это — доктрина, устанавливающая границы в отношении того, что можно сказать о предметах на основании (а) таких «первичных черт» или общих терминов, которые могут быть явно приняты исключительно на основании их заслуг, не относящихся к чисто релятивистским задачам данной доктрины, и (b) таких «производных черт», которые можно сформулировать в терминах первичных черт посредством одних только предикации, квантификации и истинностных функций. Она очерчивает круг того, что считать научно допустимой конструкцией, и утверждает, что всё, что не может быть так сконструировано из данных терминов, следует либо наделить статусом ещё одного нередуцируемого данного термина, либо избегать. Эта доктрина — философская по своей широте, как бы её мотивация ни обусловливалась наукой.

Испытывая недостаток определённости в отношении совокупности допустимых неанализированных общих терминов, можно по-прежнему считать определяющими некоторые абсолютные философские категории таких терминов. Так же, испытывая недостаток определённости в отношении допустимых объектов или значений переменных квантификации, можно считать определяющими некоторые категории, предполагающие фундаментально различающиеся типы объектов: таково противопоставление физических объектов классам, а классов, возможно, разным другим, явно отличающимся видам предметов. Можно затем пойти дальше, декларируя, что термины, входящие в состав лишь некоторых категорий терминов, значимым образом предицируемы предметам определённых видов.

Примером тому является теория типов, которую Рассел предложил на обсуждение как средство справиться с антиномиями наивной теории множеств. Кроме того, независимо от этого технического контекста, философы были озабочены декларированием скорее бессмысленности, чем тривиальной ложности, таких предикаций, как «Этот камень думает о Вене» (Карнап) и «Квадратичность пьёт оттяжку» (Рассел). Здесь мы иногда становимся очевидцами просто спонтанного восстания против глупых предложений, а иногда — отдалённого проекта приведения осмысленных предложений к чему-то подобному эмпирическому формату. Но поскольку философам, которые возвели бы такие категориальные заборы, в общем не разрешено изгонять из языка всякую математическую ложность и любить абсурдности, я не вижу большой пользы в предпринимаемом ими частичном исключении; ведь формы, о которых идёт речь, по-прежнему, если бы допускались, управлялись бы скорее как ложные (и ложные благодаря значению, если угодно), подобно самопротиворечивым формам.

Терпимость несущественностей (dont cares) (§ 5.6) — главный источник простоты теории; а в данном примере она дважды существенна, поскольку освобождает нас как от установления категорий, так и от почтения к ним.

Что касается технической мотивации в теории множеств, то хорошо известны альтернативные варианту Рассела варианты, не зависящие ни от каких лингвистических запретов; в самом деле, собственно саму теорию Рассела можно легко транскрибировать так, чтобы избежать указанных зависимостей ⁴¹.

В целом я нахожу, что подавляющее число обстоятельств говорит в пользу единой неразделённой вселенной значений связанных переменных и простой грамматики предикации, допускающей все общие термины на равных основаниях. Все же можно, если кому-то этого хочется, провести второстепенные различия как на основании методологических соображений, так и на основании соображений естественного вида; но мы можем считать их специальными различиями, характерными для конкретных наук и не отражёнными в структуре нашей символики.

Ничего по-прежнему не было сказано о составе допустимого словаря неанализированных общих терминов. Но можно быть уверенным относительно частицы «=»: она непременно будет входить в этот состав, или в качестве неанализированного общего термина, или в составе сложного парафраза, по крайней мере если словарь неанализированных общих терминов конечный. Так, запишем «если Fx, то Fy», и наоборот, с каждым из абсолютных общих терминов на месте «F», а также, «(z) (если Fxz, то Fyz)» и «(z) (если Fzx, то Fzy)», и наоборот, с каждым из диадических относительных терминов на месте «F», и — то же самое для «(z) (w) (если Fxzw, то Fyzw)» и так далее. Конъюнкция всех этих формул совпадает по объёму с «x = y», если любая формула, конструируемая из элементов данного словаря, совпадает с ней по объёму; наоборот, мы можем без конфликта принять эту конъюнкцию как нашу версию тождества ⁴².

Делая так, мы навязываем определённое отождествление неразличимых ⁴³, но — только не строгое.

Так, назовём два объекта абсолютно различимыми (по своей символике), если некое открытое предложение с одной свободной переменной выполняется только одним из двух объектов, а относительно различимыми будем их называть, если некое открытое предложение с двумя свободными переменными выполняется этими двумя объектами в одном-единственном порядке. Описанная версия тождества называет тождественными лишь те объекты, которые неразличимы относительно. Она не называет тождественными все объекты, неразличимые абсолютно. Ведь могут существовать объекты x и y и относительный термин (скажем, «F»), такие, что Fxy, а не Fxx и не Fyy; и при этих обстоятельствах x и y не обязательно должны быть абсолютно различимыми, чтобы тем не менее не считаться тождественными, поскольку — не (z) (если Fxz, то Fyz).

Наблюдение, что тождество так неявно сопровождает любой конечный словарь общих терминов, соответствует тому, что изучалось в § 2.6, 3.3, 3.4, 3.8, где я подчёркивал релевантность тождества референциальной функции общих терминов. Оно также некоторым образом оправдывает тенденцию рассматривать «=» скорее, чем другие общие термины, как логическую константу.

Теперь вернёмся к нашей канонической грамматике, сведённой к предикации, квантификации и истинностным функциям. Есть техническая причина таким образом определять, какие конструкции допустимы, даже если запас общих терминов оставлен открытым. Ведь разные законы логических трансформаций структуры предложения доказаны математической индукцией. Это значит: показано, что законы верны для простейших предложений, а также для предложений следующей степени сложности, чем те предложения, для которых они верны, — откуда выводится заключение, что они верны для всех предложений. Чтобы это утверждать, мы должны знать исчерпывающий перечень допустимых конструкций, но вместе с тем — лишь немногие не так повсеместно разделяемые черты доступных простых предложений. Когда конструкция предложений ограничена квантификацией и истинностными функциями, такой индукцией легко доказывается закон экстенсиональности (§ 4.6).

Другая причина определения конструкции отдельно от общих терминов состоит в том, что канонические формы часто желательны для разрешения путаницы и программирования дедуктивных техник там, где не мыслятся окончательные формы. Незавершённость полного курса отказов и редукций — не препятствие для применения логики квантификации; мы просто применяем её в той степени, в какой углубился соответствующий анализ. Выжившие посторонние идиомы — указательные слова, интенсиональные абстракции или что бы то ни было — могут сохраняться в качестве компонентов больших целых выражений, пока воспринимаемых как неанализируемые общие термины.

Но можем ли мы по-прежнему не стремиться к открытию какого-либо фундаментального множества общих терминов, на основании которого в принципе можно было бы сформулировать все черты и состояния всего? Нет; мы можем доказать, что открытость неизбежна в любом случае, когда предложения теории включены в пространство теории в качестве объектов.

Так, пусть S₁, S₂, … будут предложениями, составленными посредством символики теории θ, где «x» — единственная свободная переменная. Для каждого объекта как значения переменной «x» каждое такое предложение истинно или ложно относительно этого объекта; поэтому каждое из них, будучи также объектом этого же пространства, истинно или ложно относительно самого себя. Легко показать, что никакой общий термин, определимый в θ, не истинен относительно точно тех S₁, S₂, …, которые ложны относительно самих себя. (Ведь если бы «F» было таким термином, то «Fx» было бы истинно относительно себя самого тогда и только тогда, когда оно ложно относительно себя самого ⁴⁴.)

Такой термин можно добавить к θ в качестве его нередуцируемого дополнения.

Все же есть возможность вообще подвергнуть общие термины радикальному формальному сокращению. Если принятое пространство объектов включает в себя хотя бы скромный запас классов — на самом деле для этой цели не требуется классов с числом членов большим двух, — то можно показать, что любой словарь (конечный или бесконечный) общих терминов (абсолютных или относительных) редуцируем путём парафраза к единственному диадическому относительному термину ⁴⁵.

Так, на каждом этапе дополнения открытого набора общих терминов мы можем заключить весь набор в единый диадический термин. В случае добавления новых терминов мы можем снова поступить подобным образом; но новый единственный диадический термин будет отличаться от старого тем, относительно каких пар объектов он истинен.

Сказав о предложенной теории, что её конструкциями должны быть предикация, квантификация и истинностные функции, мы определили не что иное, как логику теории. Тогда остаются вопросы, касающиеся не только её словаря общих терминов, но и её пространства дискурса: диапазона значений её переменных квантификации. Сама осмысленность квантификации, казалось бы, предполагает некое понятие о том, какие объекты считать значениями переменных. Однако отсутствие необходимости полной ясности в этом отношении зиждется на том факте, что истинность наших квантификации обычно зависит, пожалуй, лишь от особых обитателей этого пространства, допускающего свободную вариацию в других отношениях. Это очевидно в случае экзистенциальных квантификации. То, что это в значительной степени истинно также и для универсальных квантификации, становится ясно, когда мы осознаем, насколько обычна для них форма «(x) (если … x…, то — x)»; здесь важны только те особые объекты, которые выполняют антецедент.

Но, если полная ясность в отношении совокупного пространства дискурса для науки не требуется, какие-то широкие нормативные и методологические соображения, относящиеся к этой теме, всё же уместны. Оставшуюся главу я посвящу им.