Уиллард Ван Орман Куайн:
Слово и объект.
Глава IV. Причуды референции

§ 4.1. Смутность

В предыдущей главе мы представили себе последовательное приобретение терминов и вспомогательных частиц ребёнком, принадлежащим к нашей культуре. Полнота экспериментальных деталей не была самоцелью, но генетический стиль подхода имел свои преимущества: он помог нам последовательно обрисовать, какими инструментами надо овладеть и в чём состоит владение ими, и он позволил нам изучать референциальные притязания этих инструментов в порядке их накопления. Теперь в этой главе мы рассмотрим освоенный язык и распространённые в нём неопределённости и нерегулярности.

Такое исследование не нуждается в требовании реформы языка. Мы привыкли каждодневно перефразировать наши предложения под давлением или ввиду угрозы неудачи коммуникации, и мы можем продолжать действовать таким образом. Собственно все, на что мы в этой главе решимся в нормативном ключе, — это типичные способы таких парафразов. Задача этого исследования — прояснить работу нашего языка, связанную с референцией.

Смутность — это естественное следствие основного механизма изучения слов (см. § 3.2). Неопределённые объекты смутного термина — это объекты, чьё сходство с объектами, вербальный ответ на стимуляцию со стороны которых вознаграждался, относительно слабо. Или, если процесс обучения со стороны субъекта представляет собой скрытую индукцию в отношении того, как употребляется выражение в обществе, неопределённые случаи — это случаи, в отношении которых такая индукция с точки зрения очевидности страдает наибольшей незавершённостью. В этих случаях очевидность недостижима, так как члены сообщества сами, изучая язык, принимали настолько же неясные пограничные случаи. Такова неизбежность смутности терминов, изученных примитивным способом; и она имеет тенденцию передаваться другим терминам, определённым на основании первых.

До тех пор, пока остаётся неустановленным, насколько близок к жёлтому или к голубому в спектре может быть цвет, чтобы всё ещё считаться зелёным, термин «зелёный» будет смутным. До тех пор, пока остаётся неустановленным, в каких случаях «грязная вода» предпочтительнее, чем «жидкая грязь», термины «вода» и «грязь» будут смутными. До тех пор, пока остаётся неустановленным, как далеко можно находиться от вершины горы Рейнир, чтобы продолжать считаться находящимся на горе Рейнир, термин «гора Рейнир» будет смутным. Неясность характеризует не только общие термины, но также и единичные. Единичный термин, именующий физический объект, может быть смутным в отношении границ этого объекта в пространстве и времени, тогда как общий термин может быть смутным в отношении маргинальных прихлебателей его объёма.

Обычно общий термин, истинный относительно физических объектов, бывает смутным двумя способами: в отношении некоторых границ всех своих объектов и в отношении включения или исключения маргинальных объектов.

Рассмотрим общий термин «гора»: он является смутным по причине того, что неизвестно, как много поверхности земли надо относить к каждой из несомненных гор, но он смутен также и по той причине, что неизвестно, какие более низкие возвышенности считать горами. Термин «организм» в меньшей степени смутен в обоих смыслах. Так, в первом смысле ему соответствует вопрос: на каком этапе питания и пищеварения следует считать еду частью организма; а также датировать ли появление индивида его зачатием, или разрывом пуповины, или каким-либо событием между этими двумя; а также считать ли плесень организмом или колонией организмов. Во втором смысле термин «организм» смутен, поскольку возникает вопрос: считать ли вообще фильтрующиеся вирусы органическими.

Первый из двух способов, посредством которых термин «гора» может быть смутным, вызывает неопределённость счёта: неясно, когда объявлять седловину расположенной в середине горы, а когда — между двумя горами.

Этим только и отличается одна гора от двух. Соответственно, для термина «организм»: неясно в случае беременности, говорить ли об одном организме или о двух, или же, в случае плесени — говорить ли об одном организме или о тысяче.

Экстравагантная степень смутности, если это смутность, наблюдается в отношении терминов «большой» и «маленький». Отчасти странность этих слов состоит в том, что мы говорим о больших бабочках и маленьких слонах, имея при этом в виду, что одни большие для бабочек, а другие — маленькие для слонов. Эта соотносительность с классами — не смутность, а синкатегорематическое употребление (§ 4.2). Но эти слова употребляются также и в отсутствие подобных ссылок на классы — способами, которыми можно управлять, отступая к относительным терминам «больший» и «меньший». То же относится и к терминам «горячий» и «холодный», «высокий» и «низкий», «гладкий» и «шершавый», «тяжёлый» и «лёгкий».

Назовём мы такую релятивизацию полярных слов прояснением смутности или нет, мы можем применить этот же механизм к терминам, которые обычно называют смутными, к таким, как «зелёный». Всё беспокойство вокруг границ неопределённо зелёной части спектра устраняется в той степени, в какой мы можем ограничить себя так, чтобы говорить об одних предметах как более зелёных, чем другие; сера зеленее крови, а небо зеленее фиалок ¹.

Но даже этот относительный термин «зеленее» сохраняет некоторую смутность, если он сравнивает отклонения от центральной нормы зелёного, которая сама строго не определена; он, однако, не сохранит смутности такого размаха, как смутность исходного термина «зелёный». Во многом то же самое средство применимо, разве что менее естественным образом, даже к смутному единичному термину «гора Рейнир»: мы можем рассматривать гору как точку — вершину, — а затем, говорить просто об относительной удалённости вниз и вдаль от этой точки.

Но этот механизм не обеспечивает разрешение всех смутностей; он может затруднить или усложнить разговор о некоторых предметах в терминах «зелёный» и «Гора Рейнир», который мы хотим продолжать быть способными вести. Альтернативные способы устранения или уменьшения смутности, иллюстрируемые далее, служат некоторым целям лучше.

Достойным целям часто служит невмешательство в смутность. Смутность не несовместима с точностью. Как заметил Ричарде, художник с ограниченной палитрой может достичь более точных изображений, утончая и комбинируя свои цвета, чем может достичь выкладывающий мозаику с его ограниченным разнообразием кусочков. И умелое наложение смутностей имеет сходные преимущества перед прилаживанием друг к другу точных технических терминов ².

Также смутность помогает справляться с линейностью разговора.

Толкователь обнаруживает, что понимание какого-то a необходимо для понимания B и что при этом само a не может быть правильно изложено в деталях без того, чтобы, напротив, не были упомянуты некоторые исключения и различия, требующие предварительного понимания B. Смутность в таком случае приходит на помощь. Толкователь утверждает a смутным образом, переходит к B, а затем поправляет a, обходясь без того, чтобы призывать своего читателя выучить и забыть о какой-либо прямой ложности в предварительном утверждении a.

Смутность не затрагивает истинностные значения обычных предложений, в которых встречаются смутные слова. Типичные истины об организмах истинны благодаря чему-то, что безоговорочно причисляется к организмам, независимо от того, считаются ли организмами вирусы, эмбрионы, плесень и жвачка. Предложение, утверждающее приблизительную высоту горы Рейнир, не зависит от смутности этого единичного термина. Но не так обстоит дело с предложением, утверждающим приблизительную площадь или население горы Рейнир; однако это — не обычные аспекты в разговоре о горе. Когда предложения, чьи истинностные значения зависят от степени смутности смутного слова, становятся важными, они заставляют принимать новую языковую конвенцию или изменять направление употребления, устраняющего смутность в её релевантной части. Мы можем благоразумно позволить смутности сохраняться до тех пор, пока дело не дойдёт до такого рода изменений, поскольку в это время мы находимся в позиции, малопригодной для того, чтобы судить, какие реформы можно предпринять в отношении наиболее полезной концептуальной схемы ³.

Предложения, чьи истинностные значения зависят от смутности, обычно представляют для нас интерес только в рамках специализированных исследований, если вообще представляют какой-либо интерес, и правила, принятые для устранения мешающей нам смутности, принимаются только локально, для решения насущных задач. Одной плодотворной иллюстрацией этого является закон, другой — первые числа календаря.

Так, рассмотрим проблему наибольшего пресного озера. Приемлемо ли в этом качестве озеро Мичиган с Гуроном или это — два озера? Здесь самая краткая рефлексия по поводу вероятных критериев даст положительный вердикт. Затем рассмотрим проблему с длиннейшей рекой. Приемлема ли в этом качестве Миссисипи с Миссури или это — река с притоком? Ответ будет зависеть от того, решим мы отличать реку от её притока по объёму или по длине.

Также длина будет зависеть от того, как мы обращаемся с изгибами берегов, так как мы можем удвоить длину, удвоив наше внимание к мелочам.

Здесь возможное определение таково: длина кратчайшей водной кривой от истока до устья. Этот аспект речной проблемы повторяется в понятии длины морского побережья и может быть выяснено аналогичным образом, если взять кратчайшую кривую, покрытую водой при приливе и сухую при отливе.

А ещё есть проблема самого большого города или числа городов с населением больше миллиона, где «город» понимается аполитично; ведь, искажая факты, можно поместить всю человеческую расу в одну область, с такой, фактически, плотностью, какая только может быть. (Одно решение — потребовать чётких очертаний для города и какой-либо произвольной плотности населения.) По этой причине наш двусмысленный термин «гора» даёт нам не худшие примеры: на сколько гор, имеющих в высоту больше 14 000 футов, может притязать Колорадо или — на сколько первых восхождений, совершенных каким-либо отважным альпинистом; это будет зависеть от того, как мы установим, когда седловина образует середину горы, а когда — объединяет две горы.

§ 4.2. Двусмысленность терминов

Двусмысленность отличается от смутности. Смутные термины лишь сомнительным образом применимы к маргинальным объектам, а двусмысленный термин, такой, как «light» («светлый», «лёгкий»), может быть в одно и то же время как очевидно истинным относительно различных объектов (таких, как тёмные перья), так и очевидно ложным относительно них же. Иногда двусмысленность слова устраняется остальной частью содержащего его предложения; например, в случае, когда после «light» следует «как перо» (Все предложение будет тогда звучать так: «Лёгкий как перо». — Прим. пер.). Но иногда двусмысленность слова заражает всё содержащее его предложение; таково «bore» в предложении «Our mothers bore us» («Наши матери родили нас» или «Наши матери надоедают нам»). В таких случаях двусмысленность устраняется либо более широкими обстоятельствами произнесения, например некоторыми примыкающими замечаниями, касающимися рождения или занудности, либо же коммуникация терпит неудачу и требуется парафраз.

Лексикографы и грамматики длительное время позволяли себе считать слова чем-то отличным от лингвистических форм, заявляя, что форма иногда функционирует как одно слово, а иногда — как другое. Таковы так называемые омонимы. Ну и в каких случаях следует говорить, что имеются два омонима, а не одно двусмысленное слово? Очевидным достаточным условием здесь является различие этимологии. Но слова даже с тождественной этимологией иногда считаются двумя разными словами, если, с точки зрения типичного говорящего, между их употреблениями нет никакой живой аналогии. Более того, человек, переводящий с иностранного языка на свой родной, может даже прибегнуть к разделению по принципу омонимии, не имея для этого лучшей причины, чем потребность иметь два различных коррелята в своём родном языке для охвата всего объёма иностранного слова ⁴.

Обособляя слова таким образом как подчинённые диктату формы и этимологии, лексикографы и грамматики действуют в соответствии с соображениями удобства. В частности, они находят втройне удобным рассматривать «bore» из приведённого выше примера как пару омонимов, поскольку в интуитивном смысле различаются их этимологии и грамматические функции.

Грамматики будут настаивать на чистой исключительности грамматических классов слов ценой умножающихся омонимов. Всё это хорошо, пока осознаются проблемы анализа, перенесённые, таким образом, на понятие слова или лексического тождества. Наших собственных целей легче всего достичь, прямо называя тождественными слова, которые звучат одинаково (или выглядят одинаково, если речь идёт о письме) Для дополнительных различий всегда можно изобрести дополнительную терминологию.

Систематические двусмысленности вербальных существительных относятся к таким двусмысленностям, которые даже те, кто говорит об омонимах, называют двусмысленностями. Один распространённый тип таких двусмысленностей — двусмысленность процесс-результат (Блэк), иллюстрируемая словом «assignment», которое может указывать как на акт приписывания, так и на то, что приписано. Другой — двусмысленность действие-привычка (Зигварт, Эрдманн), иллюстрируемая словом «skater», которое может указывать как на того, кто в данный момент катается на коньках и, таким образом, бодрствует, так и на того, кто умеет кататься на коньках, а в данный момент, возможно, спит.

Мы свободно создаём двусмысленность, когда называем ребёнка в честь кого-то. Имя «Paul», несмотря на тысячи его обладателей, не является общим именем; это единичный термин с широкой двусмысленностью. Каждое типическое произнесение этого слова обозначает или нацелено обозначать одного конкретного человека. Мы не скажем, как мы сказали бы в случае общего термина, «a Paul», «the Paul», «Pauls» (Здесь указывается на то, что в английском языке, использующем артикли, ни неопределённый, ни определённый артикли не присоединяются к таким словам, употреблённым в этом смысле; также к ним не применяется и окончание множественного числа, что справедливо и для русского языка. — Прим. пер.) — если только мы не употребляем его в шутку в смысле подлинного общего термина «человек по имени «Paul».

Таково в английском языке грамматическое различие между двусмысленным единичным термином и общим термином. Но как нам в случае признанного общего термина решить, что из разнообразного применения термина — двусмысленность, а что — общность? Возьмём слово «тяжёлый», сказанное о стульях и вопросах. Как было отмечено, двусмысленность может проявиться в том, что термин одновременно истинен и ложен относительно одного и того же. Это, похоже, было так для термина «light», но не для термина «тяжёлый» («hard»). Разве мы можем притязать на то, что «тяжёлый», как он применяется к стульям, не относится к тяжёлым вопросам, или наоборот? Если нет, почему не сказать, что стулья и вопросы, как бы они ни были непохожи, тяжёлые в едином смысле слова? Предложение «Стулья и вопросы были тяжёлыми» напоминает зевгму, но не только ли вследствие несходства между стульями и вопросами? Не должны ли мы в результате назвать термин «тяжёлый» двусмысленным, если вообще называть его таковым, только потому, что он истинен относительно очень несходных вещей?

По отношению к первоначальной фазе изучения слов мы можем вполне обоснованно назвать слово двусмысленным (а не просто общим), если его произнесение вызывается двумя очень несходными классами стимуляций, каждый из которых — крепко спаянный класс взаимно подобных стимуляций. Пример двусмысленности этого уровня приводился в § 3.1: произнесение «Мама» закрепляется в качестве реакции как на появление матери, так и на звук «Мама». Между обусловливанием слова непрерывной областью детского развивающегося качественного пространства и обусловливанием его двумя сильно различающимися областями генетически существует реальное различие. Но «тяжёлый» представляет собой другой случай, так как разговор о тяжёлых вопросах слишком абстрактен и изощрён. Он осваивается в среднем детстве как образное расширение первоначального употребления слова «тяжёлый». Должны ли мы рассматривать это расширение как второй смысл с этого момента двусмысленного термина или — как расширение применения с этого момента более общего термина?

Такой же, по существу, вопрос возникает в связи с примерами, которые принимаются всерьёз. Есть философы, упорно настаивающие на том, что «истинно», сказанное о логических или математических законах, и «истинно», сказанное о прогнозах погоды или о признаниях подозреваемых, — это два употребления одного двусмысленного термина.

Есть философы, упорно отстаивающие тезис, что «существует», сказанное о числах, классах и подобном, и «существует», сказанное о материальных предметах, — это два употребления одного двусмысленного термина. Что меня больше всего приводит в недоумение — так это упорство, с которым они настаивают на своём. Что они могут считать очевидным? Почему не рассматривать «истинно» как недвусмысленный, но очень общий термин, а различие между истинными логическими законами и истинными признаниями понимать как просто различие между логическими законами и признаниями? И почему бы то же самое не сделать в отношении существования? ⁵

В двусмысленных терминах «light» и «bore» или «bore us» поразительно то, что от произнесения к произнесению они могут быть очевидно истинны или очевидно ложны относительно одного и того же, согласно тому, какие интерпретативные подсказки дают обстоятельства произнесения. Эта черта если и не является необходимым условием двусмысленности термина, то во всяком случае — наиболее ясным условием такого типа, которое мы обнаруживаем. Мы рассмотрели двусмысленность только постольку, поскольку она играет роль одной из причин вариации истинностного значения предложения в зависимости от изменения обстоятельств произнесения.

Но даже изменение истинностного значения предложения от случая к случаю не должно с необходимостью приводить к двусмысленности.

Предложение «Эта дверь открыта» («The door is open») меняет своё истинностное значение вместе с движениями двери — такова сила настоящего времени; и оно меняет своё истинностное значение одновременно для разных дверей — такова референциальная нестабильность единичной дескрипции. И всё же считать любое из этих четырёх слов или их комбинаций двусмысленным с этой точки зрения не соответствовало бы типичному употреблению термина «двусмысленный». Изменение референции выражения «эта дверь» («the door») и истинностного значения предложения «Эта дверь открыта» вместе с обстоятельствами произнесения считается нормальным для значений рассматриваемых слов, тогда как двусмысленность, как предполагается, состоит в невозможности выбрать между значениями. Наши соображения в главе 2 не много способствовали проведению различия этого вида; не имея непосредственной технической надобности в понятии двусмысленности, я, соответственно, не буду пытаться улучшить эту границу, но просто буду продолжать употреблять это слово как нетехнический термин там, где это покажется уместным.

Двусмысленность может особыми путями входить в составные термины.

Один путь — через неопределённость между истинно атрибутивным и синкатегорематическим (§ 3.5) употреблениями некоторых прилагательных.

Взять хотя бы богатое словечко «poor» («бедный»). Когда оно якобы стоит в атрибутивной позиции, оно может либо употребляться истинно атрибутивно, и в таком случае оно может или приписывать бедность, или выражать жалость, либо оно может быть синкатегорематическим, говорящим «плохо» («badly»). Если в выражении «poor violinist» (В русском языке этому выражению будут соответствовать, в согласии с отмеченными Куайном двусмысленностями, три разных перевода: «бедный скрипач», «жалкий скрипач» или «плохой скрипач». — Прим. пер.) мы решим, что «poor» употреблено истинно атрибутивно, то скрипачи будут бедными (или, возможно, вызывающими жалость), но они останутся скрипачами; если же мы решим, что это слово употреблено синкатегорематически, то скрипачи уже не будут ни бедными, ни вызывающими жалость, ни даже, согласно приличным стандартам, скрипачами.

Если в выражении «интеллектуальный пигмей» мы посчитаем употребление слова «интеллектуальный» истинно атрибутивным, то никто, к кому бы это ни относилось, не мог бы быть вместе и интеллектуальным, и пигмеем. Если же мы посчитаем это слово употреблённым синкатегорематически, тогда любой, к кому бы это ни относилось, будет неинтеллектуальным и при этом, вполне возможно, имеющим огромные размеры.

Употребление слов «истинный» и «ложный» в выражениях «истинный художник» и «ложный пророк» — синкатегорематическое, так как ложный пророк — не пророк, а истинный художник, хотя истинно — художник, не есть художник, который истинен. С другой стороны, истинные и ложные предложения — это предложения, которые истинны и ложны; здесь употребление прилагательных истинно атрибутивно в указанном смысле. Термин «истинная любовь» в этом отношении двусмыслен. Если посчитать здесь употребление «истинная» истинно атрибутивным в указанном смысле, то получится конструкция, указывающая на крепкую любовь или, возможно, — на крепость или на того, кого крепко любят. Если же посчитать здесь употребление «истинная» скорее синкатегорематическим, то «истинная любовь» будет указывать просто на то, что есть истинная любовь, или, возможно, на того или на ту, кого истинно любят.

Особенно выдающиеся виды синкатегорематического употребления прилагательных — это те, в которых прилагательное, допускающее сравнение, например «большой», употребляется с существительным по схеме «F G» для выражения смысла «G, которое является большим F, чем среднее G»; таково, например, выражение «большая бабочка». Якобсон убедил меня, что «белое вино», «белый человек» и «чёрный хлеб» можно лучше всего сконструировать таким способом, принимая, что «белый» и «чёрный» — сравнительные прилагательные. Между этими смыслами и категорематическими или атрибутивными нет угрозы двусмысленности, но только потому, что, например, никакое вино не есть нечто белое и никакой человек не относится к числу белых вещей.

Когда двусмысленность основана на синкатегорематическом употреблении прилагательного, двусмысленный термин представляет собой составное целое, а не прилагательное; так как прилагательное в синкатегорематическом употреблении не употребляется как термин.

В любом случае вполне естественно говорить о двусмысленности в более широком смысле, чем тот, на который мы указали в начале этого параграфа. Так, удобно говорить о некоторых неопределённых единичных терминах как о двусмысленных, хотя они вообще ни на что не указывают. Пример тому — двусмысленность выражения «некий лев» («a lion») как колеблющегося между выражениями «какой-то лев» («some lion») и «всякий лев» («every lion»); сравните предложение «Некий лев («a lion») сбежал» с «Всякий лев («a lion») любит красное мясо».

Неопределённый единичный термин, чья двусмысленность особенно часто приводила к путанице, действительной и мнимой, — это «ничто» или «никто». Этот инструмент нам достаточно хорошо знаком в виде устаревшего юмора: «I got plenty о» nothin» («У меня изобилие отсутствия чего бы то ни было») Гершвина, «I passed nobody on the road. Then nobody walks more slowly than you» («Никто не был мной обойдён по дороге. В таком случае никто ходит медленнее вас») Льюиса Кэрролла.

Если придерживаться юмовской, не отличающейся сочувствием, интерпретации ⁶, Локк совершенно серьёзно пал жертвой этой самой путаницы, когда он, защищая универсальную каузальность, утверждал, что если событие не имеет причины, то ничто не является его причиной, а ничто не может быть причиной. Хайдеггер, если можно читать его буквально ⁷, был втянут этой путаницей в утверждение «Das Nichts nichtet» («Ничто ничтожит» (нем.). — Прим. пер.). А у Платона, очевидно, были проблемы с Парменидом в связи с этим маленьким заблуждением.

В неопределённом единичном термине «ничто» беспокоит его тенденция маскироваться под определённый единичный термин. Причина этого ясна.

Абсолютная множественность служит напоминанием о неопределённости в тех случаях, когда неопределённый единичный термин построен с помощью частиц «некоторый» или «каждый», но такое напоминание отсутствует, когда в строительстве участвует частица «ни» («no»). Более того, идея нулевого количества пестуется соображениями границ и, будучи раз принята, легко принимается за обозначение «ничто» qua определённого единичного термина. Свидетельства устойчивости этой путаницы повседневны, как в примере «They fight over nothing» («Они сражаются ни за что» или «Они ни за что не сражаются». — Ни один из уместных переводов, как видно, не сохраняет в неприкосновенности конструкцию «ничто». Надо заметить, что в русском языке поводы для такой путаницы со словами «ничто» и «никто» могут дать разве что конструкции, содержащие отрицательную частичку «не» после этих слов, как в примере «Никто не пришёл»$6. — Прим. пер.).

Если рассматривать «ничто» строго как неопределённый единичный термин, то это предложение будет созвучно с миром на земле; но на практике оно, вероятнее, должно означать, что они сражаются без повода.

§ 4.3. Некоторые двусмысленности синтаксиса

Иногда понятие двусмысленности толкуют расширенным образом, применяя его не только к терминам, но и к частицам и даже к синтаксису — примечательна в этом отношении частица «или» («or») с её вошедшими в поговорку включающим и исключающим смыслами. Так, атрибутивная позиция, можно сказать, синтаксически двусмысленна, поскольку ей соответствуют как истинно атрибутивное, так и синкатегорематическое употребления. То же самое можно сказать и о позиции предиката, так как «The violinist was poor» (Соответственные переводы: «Скрипач был безденежный» или «Скрипач был плохой». — Прим. пер.) может означать, что он был беден или что он плохо играл. (Интересно, что третья альтернатива — выражение жалости — в этой позиции исчезает.)

Многосторонность множественного числа субъектов и объектов глаголов даёт простор для синтаксической двусмысленности. Иногда форма множественного числа общего термина просто выполняет работу формы единственного числа со словом «всякий» («every»); например: «Львы любят красное мясо», «Я не люблю львов». Иногда же форма множественного числа выполняет работу формы единственного числа с неопределённым артиклем или местоимением «некоторые», но — с добавленной импликацией множественности; например: «Львы ревут», «Я слышу львов» (ср. § 3.8).

Иногда форма множественного числа выполняет работу абстрактного единичного термина, обозначающего объём общего термина (то есть класс всех предметов, относительно которых общий термин истинен); например: «Львы многочисленны», «Львы исчезают», «Смиренные люди редки» (§ 3.9).

В таком примере, как «Эрнест охотится на львов», форма множественного числа выполняет работу ещё одного вида, если подразумевается не что Эрнест нацелился на определённого льва или львов, а лишь что он ищет каких-нибудь львов. Отсталые люди в этом смысле могут даже охотиться на единорогов. Такое употребление глагола «охотиться» и других будет дальше рассмотрено в § 4.7.

Наконец, форма множественного числа играет особую роль в качестве субъекта или объекта глагола, употреблённого диспозиционально. Лучше всего можно проиллюстрировать это, оставив наконец львов и перейдя к «Тэбби ест мышей». Идея заключается не только в том, что есть, была, были или будет, будут мышь или разные мыши, которых Тэбби ест; скорее, идея заключается в том, что Тэбби регулярно предрасположен есть мышей при определённых благоприятных и не исключительных условиях.

Синтаксические двусмысленности, отмеченные выше, — во-первых, в категорематическом и синкатегорематическом употреблениях прилагательных, а теперь — в различных употреблениях существительных множественного числа — есть синтаксические двусмысленности лишь в том смысле, что двусмысленны определённые конструкции. Мы теперь обратимся к синтаксическим двусмысленностям в более полном смысле: двусмысленностям структуры, двусмысленностям синтаксиса.

Весьма примечательна среди таких синтаксических двусмысленностей двусмысленность местоименной референции. Пример процитирован Журденом:

And Satan trembles when he sees The weakest saint upon his knees

(Достаточно слабейшему святому на [его колени] опуститься, как Сатана от вида этого трёпещет и боится. По-русски правильнее было бы перевести «his knees» как «свои колени» или просто «колени», особенно в рамках поэтического перевода; однако, поскольку задача данного примера в этом месте текста — проиллюстрировать двусмысленность, связанную с употреблением «his knees» в таком контексте, мы сохранили в переводе «его колени», хотя и заключили «его» в квадратные скобки. — Прим. пер.).

Не допускать двусмысленность такого рода в знакомых языках отчасти удаётся с помощью различий рода, числа и лица, но — лишь не точно; так, для предотвращения двусмысленности в только что приведённом примере достаточно было бы того, чтобы слабейший святой был женского рода.

Между тем мы можем внести здесь ясность, заменив вызывающее беспокойство местоимение его грамматическим антецедентом — сказав «колени слабейшего святого». То, что грамматические антецеденты не всегда могут быть так повторены, заставляет серьёзно относиться к двусмысленности местоименной референции. Мы видели в § 3.7, что их повторение в случае, когда они являются неопределёнными единичными терминами, производит ложный эффект. Местоимение с неопределённым антецедентом неустранимо как простое сокращение этого антецедента.

Пример двусмысленной перекрёстной референции к неопределённым антецедентам:

(1) Все (everything) имеет часть, меньше его.

Другой пример, представляет собой адаптацию примера с определёнными антецедентами, который Пирс процитировал по Аллену и Гриноу ⁸:

(2) Адвокат сказал коллеге, что он думает, что его клиент критичнее относится к нему («himself»), чем к любому из его («his») соперников.

Возможный способ действия в таких случаях: размножить местоименное «он» («it» или «he») в «предыдущий» и «последний» или «первый», «второй» и «третий» и так далее. Такой способ применяется в очень искусственном английском, но, предположительно, также и в естественном языке индейцев чиппевей (Chippeway) ⁹.

Математики, на их счастье, располагают более удобочитаемым методом. Они употребляют произвольные буквы вместо слов «первый», «второй» и так далее, вводя каждую букву в приложении посредством предполагаемого грамматического антецедента, таким образом:

(3) всё, что (everything) x, имеет часть меньшую, чем x.

(4) Адвокат x сказал коллеге y, что x или y? думает, что клиент y или x? — z — критичнее относится к z или к y? или к x?, чем к любому из соперников z или y? или x?

По неочевидным, хотя и прослеживаемым, причинам произвольные буквы, употребляемые для перекрёстной референции, как в случаях (3) и (4), называются переменными.

Мы отметили, что замена местоимения его грамматическим антецедентом — это очевидный способ справиться с двусмысленностью местоименной референции в тех случаях, когда в роли антецедента выступает определённый единичный термин, но что он недопустим в случаях, когда антецедентом является неопределённый единичный термин.

Обратим теперь внимание на то, что он равным образом недопустим, поскольку ведёт к бессмыслице, в другом случае: когда антецедент — относительное местоимение, «кто» («who») или «который» («which»).

Примером двусмысленной перекрёстной референции к смешанным антецедентам, состоящим из одного относительного местоимения и двух неопределённых единичных терминов, может служить следующее относительное простое предложение:

(5) который сказал коллеге, что он думает, что его клиент критичнее относится к нему, чем к любому из его соперников.

Тогда как (2) представляло собой предложение, относительное простое предложение (5) — это общий термин (ср. § 3.7); но они сходны своей двусмысленностью. В случае относительного простого предложения очевидно весомым предварительным шагом будет разворачивание относительного местоимения в конструкцию «такой, что» плюс обычное местоимение (ср. § 3.7); такой шаг разделяет референциальную функцию относительного местоимения. Довольно часто и в других случаях, не только в случае (5), этим удачно исправляется порядок слов. Другой хороший шаг — обнаружить и включить в состав конструкции термин, к которому относительное простое предложение должно было атрибутивно присоединяться; ведь относительные простые предложения встречаются только в атрибутивной позиции. В случае (5), как можно предположить, такой термин — «адвокат». Мы получаем:

(6) Адвокат, такой, что он сказал коллеге, что он думает, что его клиент, критичнее относится к нему, чем к любому из его соперников.

Теперь мы готовы ввести переменные так, как в (4):

(7) адвокат x такой, что x сказал коллеге y, что [и так далее], как в (4)

Следует отметить, что, хотя (5) могут по контексту предшествовать конструкции с определённым или с неопределённым артиклями («the lawyer» или «a lawyer»), всё же (5) атрибутивно только по отношению к общему термину «адвокат» («lawyer») (ср. § 3.7). Соответственно, (6) и (7), как и (5), оформлены как общие термины, которые могут быть, а могут и не быть сверхдополнены определённым или неопределённым артиклями для производства единичного термина. Пример (7) отличается от (4) поучительным образом, проясняя «x» в приложении не к неопределённому единичному термину, а к общему термину.

В контексте логической и семантической дискуссии фраза «перекрёстная референция» неудачна в том отношении, в котором её французский эквивалент renvoi удачен. Ведь о местоимении или другом единичном термине можно также сказать, что они указывают, постоянно или по случаю, на некоего человека или другой объект. Референция в последнем смысле есть подлинное отношение знака к объекту, тогда как перекрёстная референция — это лишь отношение знака к знаку, возвращение местоимения к его грамматическому антецеденту. У логиков, по счастью, есть другая терминология для разговора о перекрёстной референции, в которой затрагиваются переменные: они говорят о связывании. О появлении «x» во введении или в приложении говорится, что оно связывает различные повторения «x» постольку, поскольку они отсылают к этому приложению, а не к какому-то независимому употреблению этой буквы.

Если предложение или относительное простое предложение содержит «x» в приложении или в связанном виде и — разные повторения «x», то обычно оно включает в свой состав компонентное предложение, которое содержит в себе некоторые появления «x», но ничего, что бы связывало их. Такое компонентное предложение, рассмотренное само по себе, называется открытым предложением, а несвязанные переменные в его составе называются свободными. Примеры:

У x есть часть, меньшая чем x.

x думал, что клиент y — z — критичнее относится к z, чем к любому из соперников z.

Открытые предложения являются предложениями по форме, но из-за свободных переменных не являются ни истинными, ни ложными.

Другой структурный вид синтаксической двусмысленности — двусмысленность группирования. Мы можем наполнить смыслом набор слов «pretty little girls» camp» («довольно маленьки — девочек лагерь» — Мы поставили во втором слове черту вместо последней буквы, поскольку в русском языке выбор в пользу «х» или «й» в данном случае уже выдал бы один из способов группирования слов и, соответственно, обусловил бы вполне однозначную интерпретацию. — Прим. пер.), группируя её элементы одним из пяти способов: «(довольно (маленьких девочек) лагерь», «(довольно маленький) (девочек лагерь)» и так далее. Мы справляемся с такой двусмысленностью посредством разнообразия ударений и пауз, вставляя частицы для координации или балласта или — перефразируя всю фразу целиком (например, «пожалуй, маленький лагерь для девочек») ¹⁰.

Графическим средством маркировки группирования в математике являются скобки, как в примере, приведённом выше.

§ 4.4. Двусмысленность охвата

Более тонкие проблемы группирования представлены тем, что называется охватом (scope). Так, рассмотрим выражение «большая европейская бабочка»: должно ли оно быть истинным только относительно тех европейских бабочек, размеры которых велики для бабочек, или оно должно быть истинным относительно всех европейских бабочек, размеры которых велики для европейских бабочек? Вопрос может быть сформулирован так: ограничен ли охват (scope) синкатегорематического прилагательного «большая» термином «бабочка» или термином «европейская бабочка»; а тонкость здесь состоит в том, что охват термина не установить путём простого выбора между двумя способами расположения скобок. Возможно, версию, допускающую более широкий охват, можно выразить таким образом: «большая (европейская бабочка)»; а другую версию — с помощью запятой — так: «большая, европейская бабочка». Кроме того, разумеется, мы можем прибегнуть к парафразу ¹¹.

Проблем с определением охвата не возникает, если прилагательные употребляются категорематически, истинно атрибутивным способом.

Никакого различия не требуется между выражением «круглая чёрная коробка», истинным относительно чёрных коробок, которые круглы, и этим выражением, истинным относительно коробок, которые черны и круглы.

Я не буду искать дальнейшего случая следовать синкатегорематическому употреблению прилагательных. Но есть ещё другая связь, навязывающая двусмысленность охвата, и она занимает центральное место в нашем языке; а именно связь с неопределёнными единичными терминами.

Так, рассмотрим:

(1) Если какой-нибудь член сделает взнос, он получает мак.

(2) Если все (every) члены сделают взнос, я удивлюсь.

Предложение (1) утверждает о каждом члене следующее: если он делает взнос, он получает мак. Предложение (2) не утверждает соответственно следующее о каждом из членов: если он сделает взнос, я удивлюсь. Ведь это означало бы, что я не ожидаю никаких взносов, тогда как всё, что (2) утверждает, — это что я ожидаю меньше, чем взносы от всех.

Скорее составное простое предложение «все члены сделают взнос» в (2) делает (хотя и ложное) утверждение о каждом члене; а (2) затем, как целое, составлено из этого замкнутого простого предложения плюс «я удивлюсь». Различие между (1) и (2) иллюстрирует идею охвата неопределённого единичного термина. Граница охвата (scope) термина «любой член» в (1) есть (1) в его полноте, тогда как граница охвата термина «всякий член» в (2) есть только «все члены сделают взнос».

Пример «Я верю, что он видел моё письмо», в отличие от (1) и (2), таит в себе угрозу двусмысленности охвата. Если в качестве границы охвата неопределённого единичного термина «моё письмо» берётся лишь «он видел моё письмо», то целое предложение «Я верю, что он видел моё письмо» дополняет «Я верю» содержащим само себя предложением «он видел моё письмо». При этой интерпретации целое предложение равносильно тому, чтобы просто сказать, что я верю, что он не пропустил все мои письма. Если, с другой стороны, граница охвата термина «моё письмо» — целое предложение, включающее «Я верю», то целое предложение, скорее, равносильно тому, чтобы сказать, что есть одно или более определённых моих писем, которые, я верю, он видел.

Если в предложении «Each thing that glisters is not gold ¹²» (Соответственные переводы: «Всё, что (или — каждая вещь, которая) блестит, не есть золото» или «Не всё, что (или — каждая вещь, которая) блестит, есть золото». — Прим. пер.) мы возьмём в качестве границы охвата неопределённого единичного термина «each thing» («каждая вещь») целое предложение, мы получаем ложь: огульное отрицание золотности (goldhood) в отношении блестящих вещей.

Если мы возьмём в качестве такой границы (scope) предложение «each thing that glisters is gold» («каждая блестящая вещь есть золото»), a «not» («не») будем, таким образом, считать внешним оператором, управляющим целым предложением, то мы получим ту истину, которую хотел высказать Шекспир.

Предложения (1) и (2) не двусмысленны по трём поучительным причинам. Одна состоит в том, что (1) имеет местоимение «он» в составе своего второго простого предложения, грамматическим антецедентом которого является «любой член»; мы не можем рассматривать в качестве границы охвата этого термина просто первое простое предложение в составе (1) под угрозой оставить «он» незадействованным. Вторая причина заключается в том, что «всякий» («every»), согласно простому и неустранимому свойству английского словоупотребления, всегда требует кратчайшей возможной границы охвата (scope). Третья причина состоит в том, что «любой» («any»), согласно простому и неустранимому свойству английского словоупотребления, всегда требует длиннейшей из двух возможных границ охвата. Эта третья причина — внештатная для (1) из-за местоимения «он»; но она утверждает себя в:

(3) Если любой член сделает взнос, я удивлюсь.

Это, в противоположность (2), утверждается относительно всякого члена, что, если он вносит взнос, то я удивлюсь. Тогда как граница охвата термина «все члены» в (2) есть только «каждый член сделает взнос», граница охвата термина «любой член» в (3) есть (3) как целое. Здесь мы видим причину обоюдного выживания очевидных синонимов «любой» и «всякий»: различные коннотации охвата. То же самое иллюстрирует пара:

(4) Я не знаю ни одного («any») стихотворения.

(5) Я не знаю всех («every») стихотворений.

Поскольку у местоимения «любой» («any») широкий охват, (4) значит, что, относительно каждого стихотворения в ряду, я его не знаю. Поскольку у местоимения «всякий» («every»), с другой стороны, узкий охват, (5) просто отрицает, что, относительно каждого стихотворения в ряду, я его знаю.

Границей охвата термина «ни одно стихотворение» («any poem») в (4) является (4); границей охвата термина «все стихотворения» («every poem») в (5) является «Я знаю все («every») стихотворения», которое (5) отрицает.

Примечательное расхождение между (5) и:

(6) Мне неизвестны все стихотворения (I am ignorant of every poem) — можно объяснить склонностью местоимения «все» («every») к минимальному охвату. Предложение (6), в отличие от (5), не содержит вспомогательного предложения, так как отрицательное «i-» («не-») в (6), в отличие от «not» («не») в (5), является неотделимой частью. Так, в то время как границей охвата «every» в (5) не является целое (5), границей его охвата в (6) необходимо является целое (6); и, таким образом, (6) эквивалентно не (5), а (4).

Конструкция «такой, что» даёт нам подручные графические средства демонстрирования охвата. Обозначив неопределённый единичный термин буквой «b», а его охват — как «… b…», мы можем суммировать метод в следующей максиме: переписывай охват «… b…» как «b такой, что… он или его (it)…». Таким образом, (1) — (5) превращаются в:

(7) Каждый член таков, что, если он сделает взнос, он получает мак.

(8) Если каждый член (таков, что он) сделает взнос, я удивлюсь.

(9) Каждый член таков, что, если он сделает взнос, я удивлюсь.

(10) Каждое стихотворение такое, что я не знаю его.

(11) Не каждое стихотворение такое, что я знаю его.

Я здесь заменил «любой» и «всякий» на «каждый» («each»), поскольку различия охвата, на которые так тонко указывает индивидуальный выбор между словами «любой» и «всякий», самоочевидны, если использована конструкция «такой, что».

Две интерпретации предложения «Я полагаю, что он видел моё письмо» будут такими:

(12) Я полагаю, что какое-то моё письмо такое, что он видел его.

(13) Какое-то моё письмо такое, что я полагаю, что он видел его.

Но о (13) нам ещё будет что сказать в § 4.6.

Этот способ демонстрирования охвата существенным образом зависит от постановки неопределённого единичного термина в позицию грамматического субъекта предикации, являющейся границей его охвата, и, таким образом, — от сведения вопроса об охвате к вопросу об определении предиката субъекта. Смысл конструкции «такой, что» состоит всего лишь в том, что она позволяет превратить любое «… b…», какое мы можем хотеть высказать о любом b, в единичный сложный предикат «такой, что… он»… («such that … it…»), который можно атрибутировать b.

В (8) есть нечто особенное, а именно: «каждый член» уже ограничен своим собственным охватом — «каждый член делает взнос», так что маневр «такой, что» оказывается излишним. Предложение (8) представляет собой идеально простой случай. На другом полюсе простое предложение вида «такой, что» может оказаться настолько сложным, что придётся прибегать к переменным, чтобы сохранить прямые референции местоимений. Но к этому мы подготовлены сказанным на последних страницах; «есть такой, что… он (it)…» всего лишь расчищает путь для «есть объект x такой, что … x…».

Вставка слова «объект», делающего существительное из прилагательного простого предложения, открывающегося словами «такой, что», здесь служит исключительно грамматической цели дать «x» что-нибудь, к чему оно могло бы относиться как приложение. Обычно также в сложных случаях приветствуется возможность обозначить границы охвата (limits of scope) путём заключения в скобки простого предложения, открывающегося словами «такой, что». Значительная ценность маневра «такой, что» в установлении границы охвата заключается в том, что он более явно делает эту границу предметом группирования, поддающимся заключению в скобки.

Простые предложения, открывающиеся словом «который» («which»), представляют собой прилагательные, которые, подобно прилагательному «простой», встречаются только в атрибутивной, но не в позиции предиката. И это — вполне разумно, можно заметить; ведь предикация простого предложения, открывающегося словом «который», не сделает ничего, что не было бы сделано проще одним только этим простым предложением, в котором «который» заменено субъектом предикации. Во многом то же самое можно было бы сказать о простых предложениях, открывающихся словами «такой, что»: предикация простого предложения этого вида не делает ничего, что не было бы сделано одной лишь его частью, стоящей после «такой, что», при том что его местоимение заменено субъектом предикации. Тем не менее простые предложения, открывающиеся словами «такой, что», в отличие от простых предложений, открывающихся словами «который», встречаются в позиции предиката. И мы теперь видим, что такое их употребление в конечном счёте не является бестолковым; ведь это — как раз средство прояснения охвата, как в случаях (7) — (13).

§ 4.5. Непрозрачность референции

Определённые единичные термины могут изменять референцию в зависимости от случаев употребления, либо благодаря двусмысленности, либо посредством особых функций определённого артикля («the») и частиц «это» («this») и «то» («that») (§ 4.2). При некоторых обстоятельствах термин может просто не иметь референции, если отсутствует объект требуемого типа. А также существует ещё один вид вариации: в предложениях есть позиции, в которых термины употребляются или нацелены употребляться как просто средства конкретизации объектов, о которых остальная часть предложения что-то высказывает, а есть позиции, в которых термины так не употребляются. Пример последнего типа — позиция термина «Туллий» в:

(1) «Туллий был Римлянином» — трохаическое предложение.

Если единичный термин употреблён в предложении только для того, чтобы выделить свой объект, а предложение истинно относительно этого объекта, то, разумеется, предложение останется истинным в случае, если любой другой единичный термин, обозначающий тот же объект, будет подставлен на место первого. Это — критерий того, что можно назвать чисто референциальной позицией: такая позиция должна быть предметом подстановочности тождественного (substitutivity of identity) ¹³.

To, что позиция термина «Туллий» в (1) не является чисто референциальной, отражено в ложности предложения, получаемого в результате подстановки «Цицерон» на место «Туллий».

Если мы понимаем предложение:

(2) Проверяющий ищет председателя правления больницы — так, что мы готовы с ним согласиться и в то же время отрицать, что:

(3) Проверяющий ищет декана — даже несмотря на то, что, по последним сведениям, неизвестным проверяющему:

(4) Декан = председатель правления больницы, то мы рассматриваем позицию справа от «ищет» не как чисто референциальную. С другой стороны, если, зная о том, что проверяющий настойчиво избегает декана, мы по-прежнему принуждены предложениями (2) и (4) считать (3) истинным, то мы в самом деле рассматриваем указанную позицию как чисто референциальную.

Пример (2), даже если рассматривать его не чисто референциальным образом, отличается от примера (1) тем, что он все же, кажется, имеет гораздо большее отношение к председателю правления больницы, декан он или нет, чем (1) — к Туллию. Поэтому я использовал осторожную формулировку: «не чисто референциальная», предназначенную для того, чтобы применяться ко всем таким случаям, не утверждая никакого различия между ними. Если я буду пропускать наречие, то для краткости.

Иллюстрацией чисто референциальной позиции является позиция единичных терминов в предикации. Ибо предикация истинна просто постольку, поскольку предицируемый общий термин истинен относительно объекта, именуемого единичным термином (§ 3.4); поэтому подстановка нового единичного термина, именующего тот же самый объект, на место первого оставляет предикацию истинной. В частности, вопрос, считать ли позиции главного единичного термина в (2) чисто референциальными, есть вопрос, считать ли (2) предикацией относительного термина «ищет»… («looking for»).

Позиции, которые мы разделили на чисто референциальные и другие, являются позициями единичных терминов в их отношении к предложениям, которые их содержат. Теперь удобно распространить это понятие на позиции единичных терминов в их отношении к содержащим их единичным терминам. Так, возьмём скобки: будучи добавлены к выражению любого вида, они дают единичный термин (именующий выражение внутри кавычек).

Удобно иметь способность говорить о личном имени в (1), что оно занимает нереференциальную позицию не только в предложении (1), но равным образом — в единичном термине в кавычках, являющемся грамматическим субъектом (1). В самом деле, здесь важны скорее кавычки, чем (1) как целое; личное имя занимает не референциальную позицию в (1) просто из-за кавычек.

Подстановочность тождественного является критерием референциальной позиции для позиций внутри единичных терминов, так же как для позиций внутри предложений. Для позиций в предложениях он утверждает, что содержащее термин предложение сохраняет своё истинностное значение, если содержащийся в нём единичный термин заменён любым другим с той же референцией. Для позиций в единичных терминах он утверждает, что содержащий термин единичный термин сохраняет свою референцию, если единичный термин, который он содержит в себе, заменён таким же образом. Так, на то, что позиция личного имени в кавычках:

(5) «Туллий был римлянином» — не референциальная, указывает следующее: хотя Туллий = Цицерон, всё же «Туллий был Римлянином» ≠ «Цицерон был Римлянином».

Кавычки, как видно, порождают нереференциальные позиции. Но это неверно в отношении альтернативного метода, служащего той же цели, что и кавычки, а именно — написания или произнесения по буквам (spelling).

Вместо (5) мы с тем же успехом можем сказать: тэ-у-эль-эль-и-и-краткое-пробел-бэ-ы-эль-пробел-рэ-и-эм-эль-я-эн-и-эн (tee-yu-ell-ell-wye-space-doubleyu-ay-ess-space-ar-oh-em-ay-en), используя, таким образом, прозрачные имена букв и дугу (следуя Тарскому) для обозначения сцепления. Переход от кавычек к написанию или произнесению по буквам имеет самостоятельное преимущество (ср. § 5.7), но, между прочим, он поучителен тем, что подчёркивает поверхностный характер нереференциальных, вследствие заключённости в кавычки, появлений терминов, рассеивающийся при лёгком изменении символики.

Помимо кавычек, ещё часты случаи, когда не чисто референциальное появление единичного термина может быть устранено путём парафраза. Но мы не обязаны устранять все нереференциальные появления единичных терминов или сводить их к кавычкам. Мы не непривычны к преодолению появлений, которые каким-то образом «не считаются», — «зло» в слове «изложение», «кара» в слове «караван» (Оригинальные примеры — «mary» в «summary» и «can» в «canary». — Прим. пер.); и то же самое мы можем допустить относительно всех нереференциальных появлений терминов, раз уж мы знаем, что искать.

Одно и то же появление термина может занимать чисто референциальную позицию относительно его непосредственного окружения и — не чисто референциальную позицию, относительно более широкого контекста.

Например, личное имя занимает чисто референциальную позицию в предложении:

(6) Туллий был римлянином — и тем не менее не занимает её в более пространных выражениях (1) и (5).

Кавычки, которые так блокируют референциальную силу термина, можно сказать, несостоятельны в отношении референциальной прозрачности ¹⁴.

Референциальная прозрачность должна иметь дело с конструкциями (§ 2.5): точнее, способами нахождения единичных терминов или предложений в составе единичных терминов или предложений. Я называю способ нахождения в составе Φ референциально прозрачным, если, когда бы появление единичного термина t ни было чисто референциальным внутри термина или предложения Ψ (t), оно будет также чисто референциальным в содержащем последний или последнее термине или предложении Φ (Ψ (t).

Пусть Φ (Ψ (t) будет (5), Ψ (t) — (6), а t — личное имя, и мы получим референциальную непрозрачность кавычек.

Чередование, напротив, референциально прозрачно. Это значит, что если предложение составлено из других предложений посредством «или», то все чисто референциальные позиции в составляющих предложениях будут и в целом составном предложении чисто референциальными позициями.

Очевидно, любая истинностная функция (§ 2.7) — референциально прозрачна.

Общие термины, употреблённые предикативно, можно рассматривать как конструкции: способы нахождения субъектных единичных терминов в составе предложений. Как конструкции, они референциально прозрачны, так как это означает просто сказать, как мы заметили выше, что позиция субъекта в рамках предикации — чисто референциальная.

Наконец, конструкция «ищет»… считается прозрачной, если позиции смежного термина считаются референциальными, и не иначе. В одном случае «искать»… — подлинный относительный термин; в другом — нет. Чем он является в другом случае, станет яснее в § 4.7.

Конструкция полагания — «a полагает, что p» — может быть прозрачной или непрозрачной. Так предположим, что, хотя (7) Том полагает, что Цицерон обличил Катилину, он достаточно плохо информирован для того, чтобы считать, что оратор Цицерон и автор «De Senectute» Туллий — это два разных человека.

Столкнувшись с его недвусмысленным отрицанием предложения «Туллий обличил Катилину», мы, возможно, готовы как утверждать (7), так и отрицать, что Том полагает, что Туллий обличил Катилину. Если так, то позиция термина «Цицерон» в (7) — не чисто референциальная. Но позиция этого термина в части «Цицерон обличил Катилину», рассмотренной отдельно от целого, — чисто референциальная. Таким образом, конструкция «полагает, что» (так понятая) — непрозрачная.

В то же время существует альтернативный референциально прозрачный способ конструирования полагания ¹⁵.

Различие между ними следующее. В непрозрачном смысле полагания, рассмотренном выше, серьёзнейшее утверждение Тома «Туллий никогда не обличал Катилину» считается показывающим, что он не полагает, что Туллий обличил Катилину, даже несмотря на то, что он полагает, что это сделал Цицерон. В прозрачном смысле полагания, с другой стороны, серьёзное утверждение Тома «Цицерон обличил Катилину» считается показывающим, что он полагает, что Туллий обличил Катилину, несмотря на его собственное вводящее в заблуждение вербальное отречение от этого.

«Цицерон» в (7) либо появляется чисто референциальным образом, либо нет, согласно тому, трактуется ли «полагает» прозрачным или непрозрачным образом. Если полагание трактуется как прозрачное, то (7) выражает прямое отношение между людьми — Томом и Цицероном, а именно отношение полагания (deeming) обличителем Катилины; если полагание трактуется как непрозрачное, то (7) явно не соотносит Тома с каким-либо человеком.

У нас ещё будет что сказать о различии между прозрачным и непрозрачным полаганием. Пока же следует отметить, что это различие не связано со знакомой причудой английского словоупотребления, когда «x не полагает, что p» приравнивается скорее к «x полагает, что не p», а не к «не верно (it is not the case), что x полагает, что p». Я избегал конструкции «не полагает», чтобы не казалось, будто это случайное идиоматическое усложнение играет какую-то роль в рассуждении.

Было бы ошибкой предполагать, что появление термина внутри непрозрачной конструкции является для него преградой к тому, чтобы занимать референциальную позицию в любом более широком контексте.

Примерами противоположного служат появления личного имени в:

(8) «Туллий был римлянином» истинно, (9) «Туллий» указывает на римлянина.

Несмотря на непрозрачность кавычек, эти появления личного имени явным образом являются, благодаря особенностям основных участвующих в предложениях глаголов, предметами подстановочности тождественного salva veritate. Поэтому термин «не-прозрачный» («non-transparent») был бы предпочтительнее, чем «непрозрачный» («opaque»), если бы не его громоздкость; но так — даже лучше.

§ 4.6. Непрозрачность и неопределённые термины

Поскольку неопределённые единичные термины не обозначают объекты (§ 3.7), мы имели в виду, говоря о референциальной позиции, только определённые единичные термины. Термины, которые мы заменяем другими с подобной десигнацией, проверяя их на подстановочность тождественного, — это определённые единичные термины. Все же проверяем мы позиции, а их могут занимать и неопределённые единичные термины. Посмотрим, с каким результатом.

Мы видели, что позиция после «Проверяющий ищет»… («The commissioner is looking for») может рассматриваться, а может не рассматриваться как чисто референциальная с различными результатами. Но если мы подставим на это место неопределённый единичный термин, скажем «кого-то» («someone»), мы уже не будем вольны выбирать между двумя интерпретациями. Чтобы придать правильный смысл фразе «Проверяющий ищет кого-то», мы должны считать соответствующую позицию чисто референциальной. Кто этот некто, кого ищет проверяющий?

Председатель правления больницы, то есть декан. В том смысле выражения «ищет»… («looking for»), в котором о проверяющем можно сказать, что он ищет кого-то, (3) из § 4.5 следует считать истинным вместе с (2).

Трактовка, согласно которой (2) считалось бы истинным, а (3) — ложным, ставит истинностное значение таких высказываний в зависимость от того, какой эпитет использован для обозначения искомого человека; а такого рода различие неприменимо в случае «Проверяющий ищет кого-то», где искомый человек вообще не обозначен. То же самое можно выразить парадоксальным образом: неопределённые единичные термины нуждаются в референциальной позиции, поскольку они не имеют референции.

Из такого же соображения, казалось бы, следует, что для целей высказывания «Том полагает, что кто-то (someone) обличил Катилину» мы должны считать «полагает» прозрачным; то есть считать позицию, занимаемую выражением «кто-то», референциальной. Но этот случай усложняется второй двусмысленностью, пересекающейся с первой: проблемой границы охвата неопределённого единичного термина. Согласно тому, считается ли этот охват узким или широким, предложение объясняется одним из двух предложений:

(1) Том полагает, что кто-то (такой, что он) обличил Катилину.

(2) Кто-то такой, что Том полагает, что он обличил Катилину.

Разумеется, (1) с большей вероятностью, чем (2), соответствует предложению «Том полагает, что кто-то обличил Катилину»; действительно, слова «такой, что он» в (1) сразу воспринимаются как избыточные. Но в (1), в отличие от предложения «Проверяющий ищет кого-то», мы по-прежнему вполне вольны рассматривать позицию, занимаемую выражением «кто-то», как мы пожелаем — как референциальную или как нереференциальную. Так происходит вследствие того, что «кто-то» явно и недвусмысленно занимает референциальную позицию в подчинённом предложении «кто-то обличил Катилину», рассмотренном отдельно. И именно в силу того, что подчинённое предложение имеет смысл в любом случае, (1) также его имеет. Короче говоря, обличающая позиция в (1), таким образом, может свободно рассматриваться как референциальная или как нереференциальная в (1) как в целом. Другими словами, полагание может конструироваться как прозрачное или как непрозрачное; предложение (1) в обоих случаях осмысленно.

Не так обстоят дела с (2), которое более идиоматическим образом можно сформулировать в виде: «Есть (или был) кто-то, относительно кого Том полагает, что он обличил Катилину (whom Tom believes to have denounced Catiline)». Здесь применимы те соображения, которые применялись в случае предложения «Проверяющий ищет кого-то». Кто этот человек, который, как полагает Том, обличил Катилину? Цицерон, то есть Туллий. В том смысле «полагает», в каком здесь можно сказать, что есть кто-то, кто, как полагает Том, обличил Катилину, «Том полагает, что Туллий обличил Катилину» следует считать истинным вместе с «Том полагает, что Цицерон обличил Катилину». Короче говоря, чтобы (2) имело правильный смысл, полагание должно рассматриваться как прозрачное, в то время как оно может рассматриваться обоими способами в случае (1).

Две интерпретации предложения «Я полагаю, что он видел моё письмо» (§ 4.4) очень похожи в этом отношении на (1) и (2). Прозрачность влияет на отношение к неопределённым единичным терминам там, где не должно быть местоименной перекрёстной референции изнутри непрозрачной конструкции к неопределённому единичному термину вне конструкции. Такой урок можно извлечь из предложения (2).

Параллельные соображения показывают также, что не должно быть местоименной перекрёстной референции изнутри непрозрачной конструкции к выражению «такой, что» вне этой конструкции. Адаптированная к переменным (§ 4.3) максима такова: неопределённый единичный термин вне непрозрачной конструкции не связывает переменную внутри конструкции.

Нужда в перекрёстной референции изнутри конструкции, выражающей полагание, к неопределённому единичному термину вне этой конструкции не подлежит сомнению. Так, посмотрим, какую важную информацию сообщает предложение «Есть кто-то, кто, я полагаю, является шпионом», в противоположность предложению «Я полагаю, что кто-то является шпионом» (в слабом смысле, соответствующем — «Я полагаю, что есть шпионы»). Первое соответствует предложению (2), второе — (1). Разумеется, таким образом, прозрачный смысл полагания не должен легко устраняться.

Пусть всё же его важность не ослепляет нас в отношении его странности. «Туллий, — настаивает Том, — не обличил Катилину. А Цицерон обличил».

Разумеется, следует признать, что Том полагает в каком угодно смысле, что Туллий не обличил Катилину, а Цицерон обличил. Но о нём также по-прежнему можно сказать, что он полагает, в референциально прозрачном смысле, что Туллий обличил Катилину (did denounce Catiline). Странность прозрачного смысла полагания состоит в том, что, согласно ему, Том полагает, что Туллий обличил и что он не обличил Катилину. Это ещё не самопротиворечие, с нашей точки зрения и даже с точки зрения Тома, так как можно установить различие между (a) полаганием Тома, что Туллий обличил и что Туллий не обличил Катилину, и (b) полаганием Тома, что Туллий обличил и не обличил Катилину. Но странность налицо, и мы должны принять её как цену, которую приходится платить за такие высказывания, как (2) или — что есть кто-то, кто, как некто полагает, является шпионом.

Конечно, нам не следует обвинять в этой странности Тома, выказавшего простое неправильное понимание имени собственного, так как имеются параллельные примеры, не содержащие имён. Так, вместо «Туллий не обличил Катилину, а Цицерон обличил» Том мог бы сказать «Декан не женат, а председатель совета больницы женат», не понимая, что эти двое — один человек. Но, если с этой существенной странностью прозрачного смысла полагания ещё можно мириться, остаётся ещё больше такого, с чем мириться нельзя.

Пусть «δp» (как у Кронекера), где «p» — предложение, будет сокращением для дескрипции: число x такое, что (x = 1) и p) или (x = 0) и не p).

Мы можем предположить, что бедный Том, как бы ни были ограничены его знания латинской литературы и местной филантропии, знает логику в достаточной степени, чтобы полагать предложение формы «δp» = 1» тогда и только тогда, когда он полагает предложение, обозначенное как «p».

Но в таком случае мы можем возражать, исходя из прозрачности полагания, что он верит всему. Ведь, согласно уже имеющейся у нас гипотезе, (3) Том полагает, что δ (Цицерон обличил Катилину) = 1.

Но, всякий раз, когда «p» обозначает истинное предложение, δp = δ (Цицерон обличил Катилину).

Но тогда, согласно (3) и прозрачности верования, Том полагает, что «δp» = 1, из чего следует, согласно гипотезе о логических способностях Тома, что (4) Том полагает, что p.

Но «p» обозначало любое истинное предложение. Повторяя аргумент, используя ложное предложение «Туллий не обличил Катилину» вместо истинного «Цицерон обличил Катилину», мы также устанавливаем (4), где «p» обозначает любое ложное предложение. Том в результате оказывается верящим всему ¹⁶.

Таким образом, объявляя полагание неизменно прозрачным ради случаев (2) и «Есть кто-то, кто, как я полагаю, является шпионом», мы допускаем слишком многое. Иногда, быть может, лучше утверждать «Том полагает, что Цицерон обличил Катилину» и при этом отрицать «Том полагает, что Туллий обличил Катилину», отрицая — по этой причине — (2). Вообще, не доктрина прозрачности или непрозрачности полагания является самоцелью, а способ выявления, выборочного и гибкого, того, какие именно позиции в подчинённом предложении следует освещать как референциальные в каждом конкретном случае.

Способ сделать это — согласиться регулярно относить несостоятельность прозрачности на счёт связки «что» конструкции «полагает, что» и «в» («to») конструкции «верит в» («believe to»), но не на счёт «полагает» или «верит».

Так, мы можем продолжить писать «Том полагает, что Цицерон обличил Катилину» в случаях, когда мы склонны трактовать появления терминов «Цицерон» и «Катилина» нереференциальным образом, но писать скорее:

(5) Том полагает — Цицерон обличил Катилину (Tom believes Cicero to have denounced Catiline). (Строго говоря, ставить знак «-», так же, как «:», или «»., в данном случае неправильно, поскольку это соответствует другому способу перефразировать контексты полагания; но здесь это было оправдано необходимостью поставить нужный термин в референциальную позицию, соответствующую таковой в английском оригинале. То же самое относится к случаям (6) и (7). — Прим. пер.) если мы хотим поставить «Цицерон» в референциальную позицию ¹⁷.

Сходным образом мы можем поставить термин «Катилина» в референциальную позицию так:

(6) Том полагает — Катилина был обличен Цицероном.

Желание поставить оба термина в референциальную позицию подтолкнет нас к чему-то наподобие:

(7) Том полагает — Цицерон и Катилина связаны как обличитель и обличённый.

Согласно этой конвенции «полагает, что» недвусмысленно непрозрачно и (2), таким образом, просто остаётся за бортом, будучи плохой формулировкой, включающей в себя перекрёстную референцию изнутри непрозрачной конструкции к неопределённому единичному термину вне её. Между тем остаётся в силе то, что предлагалось прежде в качестве идиоматического эквивалента (2): «Есть (или был) кто-то, кто, как Том полагает, обличил Катилину». Точно так же (13) из § 4.4 остаётся за бортом, но его первоначальный предполагаемый смысл сохраняется в сохраняющей силу версии «Есть (или было) письмо, моё (the letter of mine), которое, как я полагаю, он видел».

Здесь, как водится, мы можем преобразовать относительные простые предложения по нашему желанию в простые предложения, открывающиеся конструкцией «такой, что» (§ 3.7); так, «… кто, как Том полагает,…» («… who Tom believes to…») и «… которое, как я полагаю,…» становятся — «… такой, что Том полагает — он»… («… such that Tom believes him to…») и «… такое, что я полагаю — оно…»; при этом всё, что находится внутри непрозрачных конструкций после «полагает» или «полагаю» и др. («to» constructions), остаётся незатронутым. Заметим: «что» конструкции «такой, что» референциально прозрачна; наша конвенция считает непрозрачными только «что» конструкции «полагает, что» и «в» конструкции «верит в».

Конструкции «полагает, что», «говорит, что», «хочет, чтобы», «старается, чтобы», «обращает внимание на то, что», «боится, что», «удивлён, что» и так далее относятся к тому, что Рассел называет пропозициональной установкой ¹⁸.

Всё сказанное о первых из них на последних страницах в равной степени относится и к остальным. Искажения (5) — (7) в разной степени деформируют обыденный язык, будучи применены к остальным глаголам пропозициональной установки. «Хочет», «обращает внимание» и «боится» так же естественно подходят к (5) — (7), как и «полагает» (за тем исключением, что «обращает внимание» не соответствует нашему конкретному примеру из-за прошедшего времени). «Говорит» встаёт на место «полагает» без особых затруднений. «Старается» и «удивлён», чтобы они подходили к этим позициям, должны быть выражены другими словами как-то так: «старается добиться» («endeavors-to-cause») и «удивлён узнать» («is-surprised-to-learn»).

Непрозрачная конструкция такова, что в ней вообще нельзя заменить единичный термин кодесигнативным термином (указывающим на тот же объект) без того, чтобы не затронуть истинностное значение содержащего такую конструкцию предложения. В непрозрачной конструкции также вообще нельзя ни общий термин заменить коэкстенсивным термином (истинным относительно тех же объектов), ни предложение-компонент — предложением с тем же истинностным значением без того, чтобы не затронуть истинностное значение содержащего их предложения. Все эти три несостоятельности называются неудачами экстенсиональности. Причина, по которой следует обратить внимание на первую, состоит в том, что мы справедливо ожидаем, что в разговоре о тождественных объектах тождественные взаимозаменимы, в то время как никакая презумпция такого рода не очевидна для полной экстенсиональности. Связанная с первой причина состоит в том, что именно первая несостоятельность запрещает перекрёстную референцию изнутри непрозрачных конструкций. Фреге был обязан подчеркнуть все три несостоятельности, так как он рассматривал общие термины и предложения как имена классов и истинностных значений; все неудачи экстенсиональности оказались неудачами подстановочности тождественного ¹⁹.

Неудачи подстановочности тождественности, более того, недопустимы с точки зрения Фреге; таким образом, он номинально исправил их, постановив, что, если предложение или термин встречаются внутри конструкции пропозициональной установки или ей подобной, они перестают именовать истинностное значение, класс или индивида и начинают именовать пропозицию, атрибут или «индивидуальное понятие». (В некоторых отношениях этот подход ближе Черчу, который заострил и развил эту доктрину ²⁰.)

Я не делаю никаких шагов такого рода. Я не накладываю запрета на неудачу подстановочности, но лишь рассматриваю её как свидетельство нереференциальной позиции; также я не предусматриваю изменений референции в условиях непрозрачных конструкций.

§ 4.7. Непрозрачность в определённых глаголах

Мы выявили удобный способ так формулировать наши высказывания, выражающие пропозициональную установку, чтобы сохранять выбранные позиции референциальными, а остальные — нереференциальными.

Но этот способ по-прежнему не подходит к нашему примеру из § 4.5:

(1) Проверяющий ищет председателя совета больницы.

Так как этот пример не содержит выражения пропозициональной установки. Но его можно сделать таковым, раскрыв «ищет» как «старается найти»:

(2) Проверяющий старается, чтобы проверяющий нашёл председателя совета больницы (The commissioner is endeavoring that the commissioner finds the chairman of the hospital board).

Цель этой неудачной английской конструкции — подчеркнуть параллель с предложением «Том верит, что Цицерон обличил Катилину».

Теперь, если мы перенесём на этот пример конвенцию, о которой шла речь двумя страницами раньше, термин «председатель совета больницы» займёт нереференциальную позицию в предложении (2).

Предложение (2) развивает (1) так, что «ищет»… считается непрозрачным.

Чтобы получить развитие (1) в направлении прозрачности, мы должны поработать над (2) с тем, чтобы вывести «председатель совета больницы» из охвата непрозрачного «старается, чтобы». Такая работа над (2) представляет собой в точности то действие, которое, будучи произведено над предложением «Том верит, что Цицерон обличил Катилину», дало «Том верит — Цицерон обличил Катилину». В применении к (2) это действие даёт:

(3) The commissioner is endeavoring (-to-cause) the chairman of the hospital board to be found by the commissioner (Ближайшим по смыслу переводом было бы: «Проверяющий старается (добиться) от председателя совета больницы, чтобы он был найден проверяющим», если бы не необходимость сохранить за термином «председатель совета больницы» референциальную позицию, что в переводе на русский может быть достигнуто только путём дальнейшего парафраза. — Прим. пер.).

Следует отметить, что непрозрачным является в (3) то «to», что стоит после «board», а не то, что стоит в скобках; выражение в скобках для наших целей является просто частью флексии «старается» (см. конец § 4.6).

Таким образом, (2) истолковывает (1) как содержащее непрозрачное «ищет…», а (3) истолковывает (1) как содержащее прозрачное «ищет…».

Это значит, что (2) истолковывает (1) таким образом, что подстановка «кто-то» на место «председатель совета больницы» приводит к бессмыслице; (3) истолковывает (1) таким образом, что та же подстановка термина «кто-то» даёт осмысленное предложение. В другом случае (2) истолковывает (1) таким образом, что подстановка «декан» на место «председатель совета больницы» делает предложение ложным; (3) истолковывает (1) таким образом, что та же подстановка термина «декан» сохраняет истинность предложения.

Как в (2), так и в (3) термин «проверяющий» первый раз появляется в референциальной позиции, а второй раз — в нереференциальной. Итак, (1), независимо от того, толкуем ли мы «ищет»… в его составе как непрозрачное в духе (2) или как прозрачное в духе (3), есть предложение, чей единственный грамматический субъект неявно играет две роли — референциальную и нереференциальную.

(4) Джорджоне был так назван из-за своего роста — Пример, где этот феномен субъекта, играющего две роли, проявляется ярче; его любой в достаточной степени готов перефразировать в: Джорджоне был назван именем «Джорджоне» из-за своего роста.

Беря (4) как оно есть, мы должны считать позицию субъекта не (чисто) референциальной из-за нереференциального характера одной из его неявных ролей. И к такому же выводу подводит критерий прямой подстановочности: подстановка в (4), согласно тождеству «Джорджоне = Барбарелли», даёт ложное высказывание.

«Проверяющий» в (1) подобным же образом сопротивляется подстановочности, если (1) истолковывается как (2) или (3). Так, предположим, проверяющий, при всей его многозначительности, является наименее компетентным из официальных лиц графства. Подстановка в (1), согласно этому тождеству, дала бы предложение «Наименее компетентный из официальных лиц старается, чтобы наименее компетентный из официальных лиц нашёл и так далее», если мы истолковываем (1) как (2); а такое предложение с непрозрачным «старается, чтобы», несомненно, следует считать ложным. То же самое произойдёт, если истолковывать (1) как (3).

Описание (4) было обычным, но это параллельное описание (1), конечно, является искажением ²¹.

Разумеется, согласно правильному подходу, «проверяющий» должен занимать референциальную позицию в (1) и быть заменимым термином «наименее компетентное официальное лицо» salva veritate.

Нереференциальный статус позиции субъекта в (4) исключает возможность того, чтобы «кто-то» занимал её, и по праву; «Кто-то был так назван из-за своего роста» — это бессмыслица. Но нереференциальный статус позиции субъекта в (1) подобным образом исключал бы возможность её занятия термином «кто-то», в то время как мы, несомненно, должны настаивать на высказывании «Кто-то ищет председателя совета больницы».

Из приведённых соображений следует, что (1) неправильно истолковывается как в (2), так и в (3). Мы должны поставить «проверяющий» в его втором появлении в референциальную позицию с помощью дополнительного приёма, аналогичного тому, что был использован в отношении термина «Цицерон» в (5) или (7) § 4.6. Правильным объяснением (1) с непрозрачным «ищет»… будет не (2) из этого параграфа, а скорее такой аналог (5) из § 4.6:

(5) Проверяющий старается (добиться), чтобы он сам нашёл председателя совета больницы (The commissioner is endeavoring (-to-cause) himself to find the chairman of the hospital board).

Правильным объяснением (1) с прозрачным «ищет»… будет не (3) из этого параграфа, а скорее, такой аналог (7) из § 4.6:

(6) Проверяющий старается (добиться), чтобы он сам и председатель совета больницы относились друг к другу как нашедший и найденный.

С предложениями (2) и (3), как таковыми, всё в порядке, но — не как с версиями (1).

Если (1) истолковано как (2) или (3), что нельзя было бы оправдать, и также если (1) истолковано как (5), что является одной из двух допустимых интерпретаций, то глагол «ищет»… не рассматривается ни как относительный термин, ни как термин вообще, но — как непрозрачный глагол, функцию которого объясняет в целом весь парафраз. Если, с другой стороны, (1) истолковано как (6), «ищет»… характеризуется как относительный термин. В этом случае субъект и объект в (1) занимают референциальные позиции. Но это не делает (6) более предпочтительным по сравнению с (5). Предложение (5) объясняет (1) с непрозрачным «ищет…», рассматриваемым вследствие этого как не термин, тогда как (6) объясняет (1) с прозрачным «ищет…», понятым, следовательно, как термин; и оба употребления «ищет»… имеют своё применение.

Различие между двумя употреблениями «ищет»… такое же, как различие между охотой на львов вообще и охотой или выслеживанием знакомых львов (§ 4.3). Ведь посмотрите, что происходит с охотой на львов.

Точно также, как поиск представляет собой старание найти (looking for is endeavoring to find), охота представляет собой старание подстрелить или поймать. Различие между двумя парафразами предложения «Эрнест охотится на львов» prima facie есть различие границ охвата:

(7) Эрнест старается, чтобы какой-то лев был таким, что Эрнест застрелил его.

(8) Какой-то лев таков, что Эрнест старается, чтобы Эрнест застрелил его (ср. (12) и (13) § 4.4, а также (1) и (2) § 4.6). Эта симметричная пара формулировок поучительным образом выдвигает на передний план различие границ охвата, но мы не захотим оставить их в таком виде. Для начала предложение (7) можно с тем же успехом сформулировать более кратко:

(9) Эрнест старается, чтобы Эрнест подстрелил льва.

А (8) — просто ложное, согласно конвенции § 4.6, так как эта конвенция недвусмысленно считает «старается, чтобы» непрозрачным. Предложение (8) подобно предложению (2) из § 4.6 тем, что включает в себя перекрёстную референцию изнутри непрозрачной конструкции к неопределённому единичному термину вне её. Исправляя (8), как мы это сделали с (2) из § 4.6, мы получаем:

Есть лев, относительно которого Эрнест старается (добиться), чтобы он был застрелен Эрнестом (There is a lion which Ernest is endeavoring (-to-cause) to be shot by Ernest).

Или, если мы чувствуем, что можем удержать в уме намеченные границы охвата неопределённого единичного термина менее экстравагантными способами, то:

(10) Эрнест старается (добиться), чтобы (определённый) лев был застрелен Эрнестом.

Заметим теперь, что (9) и (10) имеют такие же формы, что (2) и (3) настоящего параграфа, за исключением того, что в них употреблён вместо определённого единичного термина неопределённый. Следовательно, возражение против (2) и (3) как версий (1) применимо в равной степени и к (9) и (10) как версиям предложения «Эрнест охотится на львов»; им не удаётся поставить «Эрнест» в чисто референциальную позицию в его втором появлении. Пожалуй, так же как мы отказались от предложений (2) и (3) (в качестве версий предложения (1) в пользу предложений (5) и (6), мы должны отказаться от предложений (9) и (10) (в качестве версий предложения «Эрнест охотится на львов») в пользу предложений:

(11) Эрнест старается (добиться), чтобы он подстрелил льва.

(12) Эрнест старается (добиться), чтобы он и (определённый) лев относились друг к другу как подстреливающий и подстреленный.

Когда «Эрнест охотится на львов» истолковывается как (12), «охотиться» понимается как явный относительный термин. «Охотиться» так употребляется полицейскими в конструкции «охота на человека» («man-hunting»), но — не в конструкции, выражающей отношение охоты человека на львов (man-hunting lions). «Охотиться» в последнем употреблении, а также в выражении «охота на единорога» и в наиболее распространённом употреблении выражения «охота на льва» не является термином; это — непрозрачный глагол, чьё употребление проясняется парафразом (11).

Всё, что мы сказали о глаголах «охотиться», «искать»… и «стараться», применимо mutatis mutandis к глаголам «хотеть» и «желать»; ведь хотеть значит желать иметь. «Я хочу шлюп» в непрозрачном смысле параллельно (11): «Я желаю себе иметь шлюп (быть владельцем шлюпа)» («I wish myself to have a sloop (to be a sloop owner)»); «Я хочу шлюп» в прозрачном смысле — «Есть шлюп, который я хочу» — оказывается параллельно (12). Лишь в последнем смысле «хотеть» является относительным термином, соотносящим людей со шлюпами. В другом, или непрозрачном, смысле он вообще не является относительным термином, соотносящим людей с чем-либо, конкретным или абстрактным, реальным или идеальным. Он в этом смысле представляет собой сокращение в форме глагола, чьё употребление устанавливается предложением «Я желаю себе иметь шлюп», где «иметь» и «шлюп» продолжают считаться общими терминами как обычно, но только поверх них накладывается ещё конструкция «желаю»… («wish to»). Это следует учитывать философам, обеспокоенным природой объектов желания.

Когда бы ни возникала необходимость рассматривать предложения, способные содержать «хотеть», или «охотиться», или «искать»… в непрозрачном смысле, в каком-либо вообще аналитическом ключе, нам надлежит перефразировать их в более ясную идиоматическую форму пропозициональной установки. Проблема прозрачности, таким образом, может быть поставлена и может быть решена, либо как в предложениях (5) и (11), либо как в предложениях (6) и (12), с ясным видением альтернативных обязательств и последствий. Вообще, хорошо взять за правило пытаться объяснять нереференциальные позиции, занимаемые явно непрозрачными конструкциями, при помощи парафраза. Приведённые выше примеры демонстрируют также ещё и иное достоинство парафраза: он показывает структуру поразительно непохожую на ту, что обычно ассоциируется с грамматической формой предложений «Эрнест охотится на львов» и «Я хочу шлюп» (ср. «Я слышу львов»).

Когда «охотиться на львов» и подобное понимаются скорее прозрачным образом, в этом редко содержится призыв к парафразу их в идиоматическую форму пропозициональных установок, так как здесь глагол является хорошо функционирующим относительным термином. Обычно нам вполне достаточно идиом «Есть лев, на которого охотится Эрнест», «Есть шлюп, который я хочу»; мы ничего не получаем, расширяя их гротескным образом (12), за исключением целей сравнений того вида, с которыми мы здесь как раз имели дело. Наши парафразы, нацеленные на выявление различия между референциальной и нереференциальной позициями, были в лучшем случае неказистыми; но чем нечто неказистее, тем менее оно необходимо.