Владимир Фёдорович Юлов:
Научное мышление.
Глава III. Формирование научного метода и его инструментальность

1. Структура исследовательского метода

После выдвижения проблемы наступает этап поиска средства её решения — метода. Знание, которое стало содержанием проблемы, оценено в виде отклонения от нормы. Чтобы незавершённую когнитивную структуру довести до должного результата, нужны особые инструменты мысли. В чём заключается их своеобразие?

1.1. Содержание метода: теория, идеи и принципы

Метод занимает другое место когнитивного пространства мысли нежели, чем проблема. Голландский психолог Д. Ван де Хейр высказал следующее мнение о способе решения проблем. После того как проблемная ситуация представлена языковыми символами, нужно искать в этом субъективном пространстве особую «точку зрения». Это требует активных действий с символами, где новые аспекты познаваемого объекта как бы выдумываются ¹²⁵. В одном аспекте с автором следует согласиться однозначно, условия задачи являются определяющим исходным пунктом, от которого нужно отталкиваться в поисках необходимого средства решения. Но мы не согласны с тем, что сфера поиска должна ограничиться субъективным пространством задачи. Ван де Хейр разделяет основную ошибку гештальт-психологов, сводящуюся к тому, что незавершённый гештальт задачи исчерпывает поле решения. И здесь для плодотворного выхода уместно обратиться к античной культуре, представители которой наметили перспективное направление рефлексии.

Древнегреческие мыслители полагали, что средством решения проблемы-задачи является метод. Под словом «methodos» они подразумевали путь, ведущий к цели и составляющий решение задачи. Здесь предполагается отдалённость искомого пункта от мыслителя, находящегося в задачной ситуации. Речь идёт о некотором пространстве, таящем в себе множество возможных направлений пути, и в этой хаотически пугающей неопределённости нужно выбрать линию строго однозначного маршрута. Такой путь и есть метод, приводящий к целевому результату. Здесь прослеживается различие между проблемой как исходным пунктом и методом — путём, соединяющим начало с концом. Речь идёт о разных участках пространства, что косвенно указывает и на различные функциональные положения когнитивного пространства. Проблема выражает начальное затруднение (бездорожье), метод же, подобно карте, указывает выход из него.

Примечательно то, что Ван де Хейр предлагает для решения проблемы искать особую «точку зрения». Нетрудно догадаться о совпадении последней с методом, и это подтверждают сами учёные. В начале XX века английский экономист Дж. М. Кейнс заявил, что экономическая теория свои первые предпосылки черпает в наблюдениях. Л. фон Мизес оценил этот тезис как распространённое заблуждение, путающее предмет с методом. Экономиста отличают не какие-то особые факты, доступные лишь посвящённым, а метод в виде иного взгляда на мир, позволяющего обнаруживать такие аспекты явлений, которые не в состоянии увидеть другие ¹²⁶.

Такое понимание заложили уже греческие мыслители. Хорошо известно, что из всех чувств античная культура выделяла зрение и видела его преимущество в оптимальной связи с работой разума. Отсюда термин «теория» означал «умозрение», и вполне понятно, почему Аристотель определял рассудок как способность умосозерцать. В контексте этих представлений естественно признать метод некоторой «точкой зрения», откуда может открыться перспектива пути. И здесь метод не должен совпадать с местом задачи, мыслитель обязан найти такую позицию, чтобы посмотреть на проблему со стороны и сверху. Только данная неравноценность может дать успешное решение.

В настоящее время в качестве синонима метода очень часто используется термин «подход». Истоки этого представления опять же тянутся в Античность. В платоновском диалоге «Менон» Сократ предлагает для исследования вопроса о добродетели исходить из предпосылки подобно тому, как это делают геометры. Предпосылка определяется в виде заранее выделенных основных положений («ipоthesa»), заслуживших доверие. В своём комментарии А. Ф. Лосев указывает, что буквальными значениями слова «ипотеса» являются — подположение, подставка, подступ, ступенька. Эти метафорические смыслы углубляют понимание метода, подчёркивая несколько иные аспекты, чем функции пути и точки зрения. Если последние образы характеризуют связывание задачи с конечным результатом, где метод исходит из неё, то здесь картина радикально меняется. Метафора подстановки-ступеньки помещает метод перед задачей, что выражает ситуацию использования технического (пусть и подсобного) средства. Здесь уже преодоление барьера на пути предполагает использование искусственных орудий и Платон прямо указывает, что в роли органона выступают особые знания — предпосылки. Эту традицию отождествления метода с когнитивным инструментом позднее поддержал Гегель. «Метод есть само знание, для которого понятие дано не только как предмет, но и как его собственное, субъективное действование, как орудие и средство познающей деятельности…».

Если проблема есть «знание-что», то метод — это «знание-как»

«Обдумай что, но более обдумай как» — говорит Гомункулус Вагнеру в гетевском «Фаусте». Эти смыслы развёртывает технологическая концепция. Интеллект способен структурировать знания на два функциональных блока: предмет и метод. Знания, входящие в состав предмета, выполняют ряд функций:

• репрезентация изучаемого объекта;
• пластичный материал, способный менять свою структуру;
• поле приложения усилий метода.

Все эти роли концентрируются в характеристике «что» — когнитивный предмет выступает заместителем внешнего объекта. В мышлении он обретает форму проблемы, она становится полноценным предметом для действия метода.

Если проблема есть для мышления «что», то метод выражает собой блок «как». Такая композиция отвечает требованию интеллектуальной технологии. Сырьевой компонент («что») можно преобразовать в искомый результат, лишь применяя к нему некий инструмент. В роли орудия («как») и выступает метод, способный осуществить в проблемном материале необходимые когнитивные трансформации. Ясно, что проблема играет относительно пассивную роль, активное же доминирование принадлежит методу. Функциональная неравноценность обусловлена содержательным различием, проблема и метод представляют разные уровни знания. Если «что» относится к когнициям относительно низкого уровня, которые имеют отклонения от нормы и пребывают в статичном положении сырья, то блок «как» включает более фундаментальные образования. Относительно высокий уровень организации метода выражается в структурной оформленности и нормативности его содержания. Хотя в условиях задачи существуют истинные элементы, главными остаются формы незнания: лакуны, разрывы и тому подобное, что далеко от образцов истины. На этом фоне ко всему содержанию метода предъявляются строгие истинностные критерии, только истинный метод, соответствующий поставленной проблеме способен привести к успеху. Если к этому ещё добавляется особая динамичность метода по отношению к проблеме, то такое совершенство и позволяет ему играть роль средства решения проблемы.

Метод есть схема, вобравшая в себя содержательные и обобщённые знания

С определённой условностью можно выделить три типа метода:

1. Практический, служащий достижению пользы.
2. Мировоззренческий, обеспечивающий получение ценностных результатов.
3. Научный, ориентирующийся на производство новых и объективно-истинных знаний.

Критериями здесь выступают определённые результаты мышления, которые формируются под влиянием методов. Если каждый тип предполагает огромное многообразие методов, то можно ли вести речь о единстве всех типов? Мы полагаем, что исследование универсальных свойств метода имеет разумный смысл, который может оформиться в философскую концепцию или в методологию (в прямом значении).

Определение метода через схему является классическим после работы Ф. Бартлетта (1932). Для английского учёного схема была рациональной формой памяти, в которой накопленный опыт актуализируется для решения последующих проблем. Весьма расплывчатое представление о схеме как таковой побуждало последующих исследователей прилагать специальные усилия. Одна из лучших трактовок когнитивной схемы принадлежит У. Найссеру. «Схема не только план, но также и исполнитель плана. Это структура действия равно как и структура для действия… Если прибегнуть к генетическим аналогиям, схема в любой данный момент времени напоминает скорее генотип, чем фенотип. Она делает возможным развитие по некоторым определённым направлениям»… ¹²⁷. Здесь видно, что схема является планом как структурой действия и его функционирование подобно генотипу. Кроме того, Найссер вводит понятие «экстенсивной схемы», которая включает в себя некоторую совокупность менее широких схем и определяет характер их активности. Однако и такое уточнение мало что проясняет в содержательных характеристиках метода как схемы. Когда речь идёт о плане, то имеется в виду чисто ролевая функция, которая не раскрывает структуру того, что выступает в этом качестве. Сравнение с генотипом также подчёркивает значимость схемы, оставляя в стороне всё остальное.

Связь схемы и знаний не подлежит сомнению, вопрос сводится к определению той границы, которая выделяет когниции, способные быть методом. Условно все знания можно разделить по степеням общности на единично-фактуальные и общие. Если первые фиксируют какие-то сугубо уникальные свойства реальности, то вторые имеют некую степень общности. Для формирования метода менее важны описания единичностей и более значимы знания общего характера. Здесь действует одно простое соображение — мы более ценим те инструменты, которые помогают в разных ситуациях, нежели те, что служат один раз. Иначе говоря, к методу предъявляется одно из основных требований: он должен решать некоторую группу задач. Чтобы соответствовать такой норме, метод обязан иметь в своём составе знания общего содержания, что и делает его типичным средством.

В разных типах метода качество знаний и степень их общности отличаются вариативностью. Для методов относительно простой практической деятельности присущи эмпирические обобщения малой общности. Речь идёт о рецептурных правилах, регламентирующих действия для производства определённого блага (кулинарные советы, рекомендации поиска грибов, рыбной ловли и тому подобные). Более сложный характер имеют мировоззренческие методы, использующие ценностные теории: учения, доктрины, концепции. В качестве когнитивных единиц здесь фигурируют понятия, выявляющие духовно-ценностные смыслы. В теологическом и эстетическом мышлении участвуют весьма сложные ценностные теоретические структуры. Традиционную универсальность демонстрируют философские категории, которые могут составлять как чисто философские стратегии мысли, так и методы, сочетающиеся с практическими, мировоззренческими и научными подходами.

Специфической сложностью отличаются научные методы. Их состав определяется разнообразием видов научного знания: факты науки, эмпирические обобщения и законы, теоретические законы и теории, фундаментальные теории и научные картины. Хотя факты науки носят характер первичных обобщённых описаний, всё же они близки к уровню единичности и потому в содержание метода не включаются. Чаще всего они образуют контекстную основу условий проблемы. Все же остальные результаты науки способны войти в состав того или иного исследовательского метода.

Научная теория и исследовательский метод

В 1987 году вышла в свет коллективная монография, где советские философы попытались проанализировать все существенные связи между научной теорией и методом. Здесь возникли трудности определения научной теории, ибо существует значительное многообразие теоретических структур науки. Одно дело — строгая аксиоматическая теория, другое — теоретическая концепция, где объединены эмпирические и теоретические законы с мировоззренческими идеями. И всё же авторы сформировали некую паллиативную модель теории, где нашлось место следующим признакам: обобщённое знание, ориентация на объективную истину, выведение эмпирических следствий из теоретических законов и другим. Все авторы пытались проследить единство и различие. Единство усматривалось в том, что научное знание является тем субстратом, из которого формируются обе структуры. Если нет истинного воспроизведения изучаемого объекта, то невозможны как теория, так и метод. Однако между ними есть и существенные различия, ведущее из них выражается в функциях. Если теория выполняет четыре функции: а) информационную; б) мировоззренческую; в) инструментальную; г) проективную, то методу присущи только две функции — инструментальная и проективная. У метода инструментальность является главной функцией, у теории эта функция не главная ¹²⁸.

С таким различением трудно согласиться. Мы полагаем, что автор искусственно расширил круг ролей, которые способна играть теория. Основная функция теории — «информационная», то есть учёные создают такие когнитивные продукты, которые своей семантикой воспроизводят изучаемый объект в его существенных связях. Если абстрактно-понятийное ядро теории соответствует критериям логической и концептуальной связности, а эмпирические следствия получили экспериментальное подтверждение, то теорию считают объективно-истинным знанием. Это и есть информационно-познавательная функция теории. Мировоззренческая функция здесь излишня, её в лучшем случае берёт на себя научная картина (В. С. Стёпин). Что же касается инструментальной и проективной функций, то к теории они не имеют прямого отношения, ибо являются свойствами метода.

Все основные качества научной теории складываются в контексте её стратегического отношения к исследуемому объекту. Если взять такой аспект как истинностность, то он так или иначе трактуется в рамках связи теории с объектом. Ч. С. Пирс совершенно правильно полагал, что истина есть завершение исследования. Если представить мышление в виде циклического процесса, начинающегося постановкой проблемы и заканчивающегося получением проверенного результата (решения), то в словах Пирса есть безусловный смысл. В исходном состоянии сомнения говорить об истине не приходится, проблемное знание как раз отличается разными отклонениями от её стандартов. Но вот решение найдено, оно подвергнуто теоретической критике и успешно выдержало эмпирические испытания. Представители научного сообщества такой продукт оценивают как истинный. Если данный результат имеет достаточный уровень общности, то его можно назвать теорией или истинным знанием некоторой объективной закономерности. Для Пирса это означало завершение мыслительного процесса и переход в состояние практической уверенности и эффективности. И вот уже здесь начинается сближение его позиции с точкой зрения Р. Рорти.

После того, как теория стала устойчивым результатом познания, начинается период её множественных превращений в метод. В любом производстве происходит метаморфоза превращения продукта в средство, нечто подобное есть и в мыслительной культуре. Академик А. Н. Крылов сравнивал математику с мастерской для вытачивания инструментов.

Эту аналогию можно распространить не только на всю науку, но и на все области познания. Удел всех познавательных результатов в виде общих знаний (теорий) заключается в том, чтобы становиться методами мышления. Обретение этого функционального качества начинается с постановки проблемы и поиска соответствующего средства решения. Как только определённая теория привлечена в такой роли, она на данный период времени теряет качество теории и превращается в метод. Эти функции не могут совмещаться одновременно и лишь чередуются по принципу «или — или». Вне проблемной ситуации знание существует в форме теории, выражая в ней покой завершённого результата и истину, соответствующую объекту. Орудийность здесь существует в виде потенциальной роли. Реальным инструментом теория становится по отношению к проблеме, ибо её привлекают в качестве метода решения. В этой динамической связи истинное содержание знания не пропадает, но его соотношение с объектом становится несущественным. На первое место уже выдвигается способность знания быть исходным средством активности субъекта.

Метод как таковой предназначен для эффективной и плодотворной деятельности мышления, где из проблемного сырья производится новое знание. Метод здесь демонстрирует способность наличного знания становиться когнитивным инструментом обработки и за счёт этого добиваться эффекта «вытягивания шеи» (К. Поппер). Сама по себе теория таким свойством не обладает. С решением проблемы процесс мышления заканчивается, метод как орудийная функциональная структура сходит на нет. И его содержание вновь обретает форму теории. При возникновении соответствующей проблемы снова появляется потребность в методе, что возобновляет процесс превращения теории в инструментальное средство. Цикличность подобных метаморфоз очевидна для всех типов мышления, включая науку.

Переключение теории с режима объективно-истинностного существования на режим субъектно-активного хорошо осознают сами учёные. Так, Дж. Вейценбаум полагает, что если исследователь интересуется строением теории, тем, как из начальных принципов вытекают общие утверждения, а из них частные следствия, и тем, какие переменные сделать существенными, а какие — несущественными, то всё это является внутритеоретическим делом. (В наших терминах данный аспект оценивается как становление теории по отношению к объекту). Совершенно другая деятельность начинается тогда, когда сложившуюся теорию начинают использовать как карту частично исследованной территории. Здесь её значение заключается не в том, что она отвечает на вопросы собственного устройства, а в том, что она направляет учёного на осмысленный поиск чего-то нового. Пустить теорию в работу, значит, посредством понятийных структур ставить исследовательские вопросы, выдвигать гипотезы и планировать эксперименты. Только в таких формах применения теории реализуется её эвристическая роль, ведущая к получению новых научных результатов ¹²⁹. Итак, одно дело — это формирование теории и пребывание её в качестве сложившегося продукта («составление карты и нахождение её на полке»), другое дело — применение теории в роли эвристического средства («использование карты для ориентации на территории»). В последнем случае как раз и предполагается бытие не теории, а метода.

Здесь уместна иллюстрация из истории естествознания. Формализмы, которые использовал Дж. К. Максвелл при создании теории электромагнитного поля, за несколько десятков лет до этого были созданы О. Коши, У. Гамильтоном и другими математиками. Данные математические структуры существовали в виде результатных теорий. Когда Максвелл привлёк и применил их к физическим проблемам, они стали функционировать не в качестве теории, а в роли метода. После того, как конструирование новой электродинамики было закончено, формализмы снова обрели положение математической теории с потенциальной инструментальностью.

Идея как форма метода

Как обобщённое знание теория существует в различных формах и одной из них является идея. Её содержанием выступает некий элемент обобщённой информации, это может быть — эмпирическое представление, научное понятие, закон науки, художественный образ, философская категория и тому подобное. Локально-узкое содержание идеи определяет абстрактные границы её инструментального действия. «Всякая идея сама по себе есть ведь умственное окошко» (В. С. Соловьёв).

Ч. С. Пирс подчёркивал такой признак идеи как её ясность. Конечно, здесь подразумевается содержательный аспект, неясность того, о чём говорит идея, резко снижает её шансы стать плодотворным началом. Когнитивное содержание идеи должно быть внятным и осмысленным резюме ранее состоявшегося исследования. Но золотая пора идеи остаётся не позади человека, а впереди, она открывает окно в будущее (Г. Башляр). Все в идее подчинено функции метода. Если тёмное представление становится идеей, то её инструментальность может обернуться отсутствием результата. В таком случае заявляют о неплодотворной идее. Пирса можно понять в том смысле, что только ясные идеи демонстрируют эффективное познание. Может быть, это и имел в виду древнекитайский мыслитель Мо-цзы, когда утверждал, что «на основе прошлого познаем будущее, на основе ясного познаем скрытое».

Идея есть понятие, служащее инструментом решения проблемы. Это определение хорошо подчёркивает единство содержательного и инструментального аспектов. В науке довольно часто устанавливается своеобразное разделение труда. Одни учёные производят общие утверждения (отражательно-истинностный аспект), другие же стремятся «извлечь пользу из принципа» (П. Ферма), то есть превращают их в эффективные орудия (активная функция). Если Г. Лоренц получил понятие локального (местного) времени, новые преобразования координат и ввёл их в электродинамику, то плодотворные выводы из них продуцировал А. Эйнштейн. Вот почему «значение научной идеи часто коренится не в истинности её содержания, а в её ценности» (М. Планк). Но ведь ясно, что речь идёт не о всяких понятиях, а о ключевых когнициях, которые имеют решающее значение для решения проблемы. Стало быть, в формировании идеи важную роль играет выбор. Дж. Дьюи метко подметил главную трудность такого процесса — на знаниях нет ярлыка, который бы указывал: «пользуйтесь мной в такой-то ситуации». Мыслителю остаётся лишь догадываться и с большим риском ошибки выбирать какой-то фрагмент, оценив его в качестве возможной и успешной идеи. И если такое происходит, то в этом случае говорят: «мне в голову пришла счастливая идея», «его озарила идея».

Рождение идеи всегда предполагает какую-то форму творчества. В огромном и разнообразном множестве открытий можно выделить следующие типичные проявления изобретения идей:

• нахождение новой предметной области уже наличной идеи и её переосмысление;
• переоценивание незначительных когнитивных элементов в значимые идеи.

Обязательным условием всех случаев творческой догадки, ведущей к производству идеи, является постановка проблемы и наступление этапа формирования (мобилизации) метода.

На явную связь проблемы с изобретательской идеей указал немецкий учёный Г. Гельмгольц. Ему предстояло изложить студентам теорию свечения глаза, разработанную Брюкке. Последний был на волосок от изобретения глазного зеркала, но замедлил поставить себе вопрос, какой оптической картине принадлежат исходящие из светящегося глаза лучи. Методические соображения вынудили Гельмгольца поставить такой вопрос. Кроме того, занимаясь медициной, он знал о нужде окулистов в приборах для определения «чёрного бельма». За несколько дней Гельмгольц сконструировал новый прибор и дал возможность изучать живую человеческую сетчатку ¹³⁰.

Идеи обнаруживаются в других научных дисциплинах

Рассмотрим зарождение идейных основ эволюционной теории. Начальный этап был заложен французским биологом Ж.-Б. Ламарком, который взял философскую идею развития и в 1809 году конкретизировал её в эволюционную идею жизни. В качестве источника изменений он выдвинул упражнение органов организма под влиянием внешней среды. Английские биологи Ч. Дарвин и А. Р. Уоллес собрали значительное количество фактов, которое не вписывалось в схему Ламарка. Более двадцати лет понадобилось им для теоретической обработки эмпирических данных, где факты указывали на загадку происхождения видов, но сами ничего определённого в отношении пути решения не подсказывали.

В этой проблемной ситуации оба исследователя были вынуждены обратиться к внебиологической литературе и оба вышли на книгу английского экономиста Р. Мальтуса (1766–1834) «Опыт о законе народонаселения». И это было отнюдь не случайно, идеи данной книги широко обсуждались общественностью Великобритании в середине XIX века. Мальтус утверждал, что если люди размножаются в геометрической прогрессии, а средства жизни — в арифметической, то отсюда вытекает борьба всех за выживание. Через призму своей проблематики Дарвин социальную идею превратил в биологическую. Он писал, что в его книге признается «борьба за существование, проявляющаяся между всеми органическими существами во всём мире и неизбежно вытекающая из геометрической прогрессии их размножения. Это — учение Мальтуса, распространённое на оба царства: животных и растений» ¹³¹. Перенос двух тезисов с человеческого общества на мир жизни и стал главным идейным творчеством Дарвина.

Вненаучное знание как источник научных идей

Н. Бор рекомендовал теоретикам ориентироваться на разработку «сумасшедших» и «безумных» идей. Здесь учтён тот момент, что с точки зрения наличных рациональных построений принципиально новая гипотеза должна оцениваться как нечто противоречивое, иррациональное. Таким образом, вполне явно в стиль современного научного мышления закладывается конструктивность иррациональных сил сознания.

К традиционно иррациональному обычно относят мифы, эзотерическое, знание типа магии, алхимии и тому подобное, то есть всю герметическую культуру. Позитивистское игнорирование влияния герметической традиции па естествознание противоречит его реальной истории. Многие научные дисциплины имеют свои оккультно-магические прообразы: геомантия — геометрия, астрология — астрономия, алхимии — химия. Вместе с тем нельзя согласиться с Ф. Йетс и другими западными исследователями, которые абсолютизируют влияние эзотерических форм на науку. Здесь, как и в случаях с другими видами вненаучной культуры, важно найти реальную меру воздействия на научное знание.

Как в Античности, так и в эпоху Ренессанса герметические системы воплощали в себе синкретизмы рациональных и иррациональных компонентов. Числа, геометрические фигуры, операции мышления использовались в нерасчленённом комплексе средств с мистическими ориентациями. Их положение радикально изменилось тогда, когда философы и учёные сделали их предметом изучения.

Новая научная истина всегда кажется парадоксальной, если она воспринимается с. позиции ранее сложившейся и утвердившейся теории. В выборе из двух альтернативных способов устранения иррациональности (отвергнуть инновацию или принять се) превосходство вначале у сторонников традиции. Источником нарушения нормы они считают новую гипотезу. Для учёного-новатора абсурдной кажется старое, решение. Когда в начале XIX века Т. Юнг выдвинул идею интерференции, то для его коллег она показалась несовместимой с основами оптики. Авторитетный физик Д. Араго заявил: «Вот, бесспорно, самая странная из гипотез! … Кто бы мог подумать, что свет, слагаясь со светом, может вызвать мрак!» ¹³². Гипотеза выглядела «странной», потому что она противоречила корпускулярной концепции света, которая господствовала в физике более века и обрела статус «нормальной» теории.

Ситуация из истории физики показывает недостаточность отдельных, изолированных, пусть даже и фундаментальных норм. Упрек в иррациональной странности был снят с интерференционной гипотезы лишь в ходе применения норм эмпирической проверки, согласованности с другими теоретическими разделами и тому подобных. Однако и весь комплекс норм, ориентирующихся на научные результаты, имеет свои границы действия. Он дополняется группой предпосылочных норм. Их отличает не только иная направленность (начало познавательного акта), но и особые содержательно-стилевые характеристики. Если результатные правила жёстко ограничивают активность субъекта, то предпосылочные нормативы ориентируют учёного на весьма свободные действия. Эта противоположность реализуется большинством норм. С позиции рациональных результатов нужны: однозначная определённость, исключающая полисемию и логические противоречия, недопущение гипотез — ad hoc, дискурсивность всех рассуждений, максимально возможная критика и тому подобное. Шкала предпосылочных норм разрешает привлечение неопределённых смыслов, рекомендует не избегать в ряде случаев ad hoc — утверждений, существенно ограничивает концептуальную критику и так далее. Налицо своеобразная инверсия нормативных комплексов.

В контексте предпосылочных регулятивов радикально меняется отношение к иррациональному фактору. Если прежде всего его активность расценивалась как полностью негативная, то здесь она приобретает и позитивную роль. Это обусловлено деятельностной сущностью предпосылочных оснований. Проблематизация и выбор метода протекают в широком поле научной и вненаучной культуры, что предоставляет мышлению множество измерений свободы. В ходе различных процедур выделяются рациональные моменты путём очищения их от мистических сторон и превращаются в самостоятельные абстракции. В таком виде они и и входят в науку.

Современный этап развития науки актуализировал тему соотношения науки с мифологией. Как отмечал М. Д. Ахундов, почти у всех современных теорий пространства существуют архаичные прообразы. У истоков геометродинамики Дж. Уилера лежит миф о пустом искривлённом пространстве, релятивистская космология сопряжена с архаичным представлением о «начале» времени. Некоторые учёные в поисках идей сознательно обращались к мифологическим ресурсам: схема восьмеричного пути Будды для систематизации элементарных частиц, притча об ожерелье Индры для бутстрапной модели и тому подобное. Из всего этого У. А. Раджабов делает вывод, что в научной концепции весьма трудно, если вообще возможно, отделить научный компонент от мифологического. «Можно даже говорить о своего рода относительности мифологического компонента, суть которого выявляется только при переходе к следующему теоретическому уровню знания».

Привлечение мифов к производству научных концепций — реальность науки. Однако мысль о включении мифов в структуру научной теории вызывает возражения. Если для раннего естествознания признается цепь последовательной рационализирующей демифологизации: миф — философема (натурфилософская догадка) — научная идея (теоретическая гипотеза, модель), то почему современная наука должна исключать такой путь рационализации? Миф, попадающий в голову теоретика, предварительно выбирается из мифологического множества. Эта селекция идёт через призму вполне определённых научных соображений. Затем у выбранного мифа выделяют рациональный компонент и переосмысливают его в научных понятиях. Ясно, что конечный продукт ценностно-инструментальных процедур должен разительно отличаться от исходной предпосылки. И действительно, одно дело признавать миф, где «мир рождается из ничто» (выражение А. Фридмана), другое — утверждать, что из физического вакуума в допланковскую эпоху рождались первые элементарные частицы. Если первое — вненаучный миф, повлиявший на формирование теоретической гипотезы, то второе — элемент научной концепции.

Мифологическому сознанию родственна религия как форма превратного мировоззрения. Её влияние на развитие научного отражения в целом негативно. Вместе с тем непредвзятый анализ истории естествознания выявляет неоднозначную роль религии и теологии в науке. Случаи позитивной детерминации можно объяснить тем, что религиозные образы, как и все формы мировоззрения, способны к частичной переинтерпретации. Входя в структуру научных систем, они приобретают возможности амбивалентного истолкования. Контекст специальных знаний может нейтрализовать религиозный аспект и активизировать нерелигиозные смыслы, которые ранее были подавлены основным значением.

Историческая эволюция христианской религии после Средневековья шла в направлении либерализации идеологического контроля над естествознанием. В эпоху Ренессанса сформировалась концепции природы как «нейтральной» почвы, которая не одушевлена духами и существует для того, чтобы служить человеку. В этой концепции вызрела идея о том, что с благословения творца человек может манипулировать естественной средой в своих интересах. Она санкционировала опытно-экспериментальное исследование и поощряла практическую ориентацию познания. Если античные философы наложили запрет на применение математики к явлениям земной природы, то христианская теология, начиная с XIII века, смогла преодолеть эту ретроградную традицию. Если во всей природе заключён «божественный план» и закономерный порядок, то задача учёного заключается в том, чтобы открыть его с помощью опыта и математики. В рамках этой установки и свершались научные открытия XVI–XVIII веков.

Представление о боге нередко привлекалось в качестве модельной схемы в тех случаях, где был открыт дефицит понятийных средств. В таком русле оформилась идея творения. Иудео-христианские и мусульманские доктрины были основаны на том, что бог в каждое мгновение заново творит мир, поддерживая этим его существование. Эта идея реновации, лежавшая в культуре Средневековья мёртвым грузом, была актуализирована учёными XVII веке. Они переоткрыли её и заставили «работать» в физических концепциях движения. Так, Лейбниц применил идею «нового творения» («транскреации») в физике удара.

Позднее идея творения превращается в версию «первотолчка». Непосредственным стимулом такой трансформации стала физическая проблематика. В условиях земного притяжения закон инерции не допускает непосредственной опытной проверки. Творцам новой механики нужно было объяснить необычное поведение инерционных тел. Перед ними встала трёхаспектная проблема:

1. Каков источник инерционного перемещения тел?
2. Почему движущееся по инерции тело стремится продолжить своё движение?
3. Откуда взялось инерционное движение, если ни одно тело не способно прийти в движение без посторонней силы?

В согласии с библейским мифом о сотворении мира был предложен Бог как первая динамическая причина (первотолчок). Для нас как представителей науки XX века ошибочность такого решения несомненна и очевидна. Но в культуре XVII века оно было по-своему естественным, необходимым и к тому же давало определённый выигрыш. Все три вопроса для этого этапа развития науки были преждевременными. Своим псевдорешением концепция первотолчка сняла их с повестки дня и тем самым направила активность исследователей на реальные проблемы.

Идея первотолчка стала ядром деистического мировоззрения. По сравнению с ортодоксальной теологией оно дало учёным существенную прибавку в теоретической самостоятельности. Но учёные по-разному реализовывали отвоёванную свободу. У Р. Декарта бог все ещё непосредственно воздействовал на природные тела, поддерживая в их системе порядок и сохраняя неизменным общее количество движения. У И. Ньютона бог уже существовал в абсолютном пространстве и времени, и лишь отсюда управлял инертными телами посредством силы тяготения. Постановка бога в самое начало творения со временем исчерпала познавательные потенции деизма. Космологические концепции И. Канта и П. Лапласа знаменуют переход от деизма к атеистическому этапу развития естествознания. Устранение теологических трактовок и моделей выявило у некоторых из них позитивную роль временных эвристических «лесов». Так, в системе Ньютона мгновенное дальнодействие гравитации «объяснялось» божественными возможностями. До начала работы над ОТО такой подход защищал феноменологическую схему закона тяготения от «измышления» заведомо несостоятельных объясняющих гипотез.

Вхождение вненаучной культуры в науку «законно» лишь в контексте предпосылочных норм. Хотя в нём мифы, эзотерические и религиозные элементы оценивались как особые иррациональные формы, их привлечение признавалось правомерным. Обязательным условием рационализации выступала концептуальная обработка в роли проблемного материала. История науки показывает, что вненаучные заимствования из герметической и религиозной культур свелись в основном к содержательным видам. Особого влияния на стиль научного мышления они не оказали.

Научные принципы

В научном познании следует, прежде всего, чётко обозначить два уровня творчества. Деятельность теоретика «делится на две части. Он должен, во-первых, находить эти принципы, во-вторых, развивать вытекающие из этих принципов следствия» ¹³³. Второй принцип определяет формирование теоретической системы и становится её исходным началом. Идея — это универсальная форма, характеризующая практику, спекулятивный дискурс и научный поиск. В отличие от неё принцип не характерен для практического интеллекта и действует, главным образом, в сфере теоретической мысли. Основное своеобразие принципа (лат. — principium — основа, начало) сводится к тому, что он конституируется в качестве начала, на котором строится остальное содержание концептуальной системы. Это положение делает принцип такой когницией, которая лишена логического обоснования в виде выводимости из чего-либо. Укоренённость принципов античной геометрии разумной верой выразилось в том, что учёные называли их аксиомами и постулатами. Но, как и любой принцип, они несли специфическую рациональность. Принцип строится в виде чёткого суждения и получает строгую формулировку. Стало быть, принцип подлежит суду разума с точки зрения законов логики и правил грамматики. Кроме того, если в своей теоретической системе принцип закрыт для критической оценки, то по отношению к другим теориям он открыт.

На фоне мировоззрения положение принципов научной теории тяготеет к некоторой однозначности. Такая тенденция особо наглядно представлена математикой. Когда Евклид завершил работу своих предшественников и создал первую теоретическую геометрию, то никто из учёных его времени и последующих периодов не усомнился в истинности аксиом и постулатов. Они обладали интуитивной ясностью и логической нормативностью. И всё же здесь было некоторое исключение в виде аксиомы о параллельных прямых, её неочевидный характер смущал некоторых учёных. Уже древние геометры (Посидоний, Прокл) и арабские учёные (Назир-Эдлин) пытались представить её теоремой и вывести как следствие из других аксиом. В XVIII веке попытки возобновились, но увенчались успехом лишь в XIX веке. Усилиями Н. И. Лобачевского, К. Гаусса и Я. Бойаи были созданы неевклидовские геометрии. Это означает, что наука стремится к однозначности своих принципов, но и они подвержены развитию, ведущему к более широким и фундаментальным основаниям. Их пересмотр составляет содержание научных революций.

Высшие виды научного творчества связаны с «нахождением принципов», то есть с формированием новых теоретических предпосылок или фундаментальных методов. Данный процесс А. Эйнштейн считал самым трудным и сложным. Его особенности наиболее рельефны на фоне дискурсивно-дедуктивного мышления. Если последнее начинается с общих оснований и заканчивается частными следствиями, то «принципиальное мышление» (В. Гейзенберг) исходит из эмпирических знаний и завершается теоретическим концептом. Дедуктивные построения отличаются строгой логической упорядоченностью, производство же предпосылок протекает в условиях значительного ослабления логических и других норм-запретов, ведущего к росту стихийно-хаотических движений. Если первый вид отводит чувственности роль внешней языковой формы, то во втором её функции существенно расширяются и психическое становится содержательным элементом самого мышления. Входя в его состав, оно разрушает логические связи-стереотипы и порождает новые операциональные формы типа свободных ассоциаций, спонтанных скачков и смысловых диффузий. Такое мышление, реализующее в поисках новых методов «свободную игру сущностных сил» (К. Маркс) сознания, обозначим термином «креативное мышление». Его смысл целесообразнее раскрыть через такие формы творчества как воображение и фантазию.

Нахождение нового принципа является одной из высших форм теоретического творчества. Общей и единой особенностью здесь является лишь то, что обязательным предварительным этапом выступает получение результатной формы решения проблемы. Только вчерашний продукт может стать сегодняшним принципом, обратный процесс просто невозможен. Формы же обращения когнитивного результата в принцип чрезвычайно разнообразны.

В поиске нужного принципа нет каких-то правил, гарантирующих получение того, что нужно учёному. Если логических путей к принципам не существует, остаётся только способность творческого воображения. Догадка не сводится к чистому произволу и хаотическому поиску, здесь есть свои направляющие регулятивы. Теоретик пользуется некоторыми когнитивными ориентирами в виде рекомендаций и операций, которые не имеют логической строгости и обязательности, но всё же ограничивают поле поиска. Многие нормы, относящиеся к принципам, образуют неявный опыт теоретика, он их учитывает, но затрудняется сформулировать. Какая-то часть правил открывается методологической рефлексией и получает вербальную форму бытия. Вот некоторые из них. «Принцип должен быть достаточно широким и охватывать как известные, так и неизвестные факты». «Чем проще содержание принципа, тем лучше». «Абстрактный принцип предполагает конкретизирующую детализацию».

Выдающиеся учёные-теоретики дали реальные образцы угадывания перспективных принципов. Рассмотрим одну из страниц истории физики. Эмпирический факт равенства инертной и гравитационной масс в определённой мере был известен уже Г. Галилею. Приобретя широкое экспериментальное подтверждение, он не получил теоретического объяснения в рамках классической механики. Неудачными оказались попытки связать данный факт с эфирно-механической моделью гравитации (Лесаж) и электродинамикой (К. Лоренц). В эту деятельность включился и А. Эйнштейн. Удивительно высокая точность в равенстве значений масс и обилие неудачных попыток объяснения убедили его в фундаментальной значимости соотношения масс. Когда и специальная теория относительности не смогла справиться с загадочным фактом, учёный решился на удивительную метаморфозу. Эмпирический факт как предмет объяснения он превратил в исходную и теоретическую идею. Здесь произошли две качественные перемены: а) эмпирическое стало теоретическим; б) конечное положение объясняемого предмета уступило место начальной идее. Вместо установки на объяснение на арену вышла теоретическая вера в перспективный метод. На такое способно только гениальное воображение. Идею равенства масс Эйнштейн в дальнейшем превратил в принцип эквивалентности и сделал основой общей теории относительности (ОТО) со всей её сложной архитектоникой концептуально-математических ходов и следствий.

Этап производства следствий из принципа Эйнштейн считал относительно простым, и с этим согласится любой методолог. Здесь имеется в виду процедура развития принципа в форме последовательного выведения из него следствий. Данный процесс является дедуктивным и подчиняется логическим правилам. Более сложный характер имеет процесс генерализации принципов. Речь идёт об этапном обобщении, где частная форма принципа уступает место фундаментальному образованию. При этом на каждом этапе принцип развивается в свою теоретическую систему, а с переходом к более обобщённому принципу происходит значительное расширение области его последствий. Так, в Античности Архимед разработал принципы геометрического решения задач физической статики. И. Ньютон довёл их до предела возможного совершенствования, закладывая основы динамики. Принцип Д’Аламбера позволил не только сводить проблемы динамики к задачам статики, но и наметил новую аналитическую перспективу. Введя универсальный принцип наименьшего действия, Ж. Лагранж стал решать все задачи механики аналитическими методами.

1.2. Операции и правила исследования

Операциональный уровень метода

Динамичность методу придают операции и процедуры. Представители когнитивной науки ввели деление знаний на декларативные и процедурные. Если первые информируют об изучаемом объекте в виде идей, принципов и теорий, то вторые не дают истинностной картины внешней реальности, ибо сводятся к сугубо внутренней динамике интеллекта. Такая дихотомия имеет прямое отношение и к содержанию метода. Когда шёл разговор о теории, идее и принципе как формах метода, то он не выходил за рамки декларативных, то есть онтологически содержательных инструментальных структур. Сейчас пришла пора заняться процедурным блоком метода, где основной единицей выступает «интеллектуальная операция».

Уже древние мыслители обратили особое внимание на динамичность разума и дали разнообразие объясняющих учений. Позиция Аристотеля оказалась более всего созвучной современной методологии. Хотя Стагирит отдал исследовательские предпочтения логическим действиям (анализ, синтез, абстрагирование, определение, построение силлогизма и тому подобное), в его трудах дано описание почти всех основных и классических интеллектуальных операций. Позднейшие мыслители не могли не встраиваться в эту традицию. Новое время утвердило оппозицию к взглядам Аристотеля, но радикализм его представителей не был однозначным. Бэконовская теория индукции во многом согласуется с перипатетическим учением о наведении и расходится лишь утвердительным отношением к эксперименту. То, что писал Р. Декарт о дедукции, полностью встраивается в аристотелевскую теорию умозаключения. Существенный отход от парадигмы Стагирита произошёл в классической немецкой философии, выработавшей качественно иные философемы сознания и познания. Начало этому положил кантовский трансцендентализм, который ввёл целую группу неизвестных ранее операций: аналитические — синтетические, рассудочные — разумные, догматические — критические. Философы XX века преимущественно разрабатывали кантовскую стратегию, делая упор на процедуры рефлексивного сознания (феноменология, философия языка, эпистемология науки).

Интеллектуальные операции суть продукты практики

Теоретическое осмысление феномена операциональности заняло важное место в творчестве Ж. Пиаже. Он полагал, что операции интеллекта — это практические действия, перенесённые внутрь и скоординированные в систему ¹³⁴. Идея интериоризации объединила его с Л. С. Выготским и другими советскими психологами. Она используется также и в методологии науки. Авторы полагают, что строение научной теории формируется через структуру практического освоения объекта. Если во внешнем плане наличествуют объектные связи и практические действия, то внутри теории устанавливаются соответственно предметные и операционные аспекты знания ¹³⁵. Между внешними действиями и предметными образами операции играют роль переходного посредника. Если действия характеризуют только целенаправленные процессы (что делать?), то операции представляют собой способ осуществления действия (как делать?). Состав операций и порядок их выполнения образуют структурную схему, что и позволяет достичь познавательную цель — сформировать предметный (идеальный) образ.

Связь между научной теорией и исследовательской практикой авторы преувеличили, хотя у неё есть явные границы. Данная зависимость реализуется на этапе становления теории из эмпирии и на ступени инструментального обслуживания эмпирического опыта объяснениями и предсказаниями. Но у теории существуют самостоятельные состояния, когда она пребывает в форме результативного знания и участвует в чисто теоретической деятельности (концептуальное обоснование, теоретическая критика, установление соотношений с другими теориями). С учётом данного разнообразия следует внести должные коррективы в рассуждения Д. В. Пивоварова и А. С. Алексеева. Если научная теория находится в состоянии познавательного продукта, у неё отсутствует операционный компонент, здесь наличествует вырожденная функциональность. Но как только произошла мобилизация теории в качестве метода решения проблемы и наступил процесс инструментального применения теории к задачным условиям, налицо единство «предметного» и «операционного» аспектов. Стало быть, последний присущ теории только в состоянии метода, где лишь действия с понятиями и абстрактными объектами могут привести к новому «предметному» образу. Операции выступают необходимым медиатором между проблемным сырьём и теорией-методом. С возникновением искомого решения операции обретают потенциальность и теряют роль динамичного посредника.

Операции двойственной группировки

Существует великое множество операций интеллекта и следует признать обилие видов группировки, отражающих свободу авторских предпочтений. Через все варианты в качестве сквозного проходит деление на две группы. Такой способ реализовал уже Ж. Пиаже в виде различения конкретных и формальных операций. Если первые характеризуют динамику эмпирических образов, то вторые представляют богатство ходов логического мышления. Логические операции в каждом случае образуют целостную систему, где демонстрируют обратимость противоположных направлений: прямой (анализ и тому подобное) и обратной (синтез и тому подобное) векторности.

Редукция абстрактной операциональности к логическим действиям выглядит ныне весьма архаично. Современные авторы предпочитают здесь говорить о широкой картине рациональной деятельности, где логическая активность составляет лишь некоторую часть. Так, по мнению П. Бернайса, рациональные действия суть всё то, что обеспечивает человеку рост понимания:

1. Создание идеальных объектов.
2. Схематичность теорий.
3. Логичность.
4. Использование знания как метода решения.
5. Критичность. ¹³⁶

Дж. Гилфорд выделил пять типов операций:

1. Познавательные.
2. Память.
3. Оценка.
4. Конвергентность.
5. Дивергентность. ¹³⁷

Казалось бы, ни о какой двоичности здесь говорить не приходится. Однако если внимательно оценить данную классификацию, то можно получить неожиданный вывод. Под «познавательным» типом Гилфорд скорее подразумевает научное исследование. И такую рубрикацию можно безболезненно удалить на фоне поиска универсальной схемы.

Что касается «оценки», то здесь можно предположить операции сравнения со стандартами и образами, что нужно в актах проблематизации и оценки результата. У нас же речь идёт о процессе решения проблемы. Если «оценку» идентифицировать с ценностно-мировоззренческим познанием, то её игнорирование будет того же порядка, что и в отношении «познания». Это же можно распространить и на «память», в которой подразумеваются операции воспроизведения информации, что имеет слабое отношение к действию метода. Итак, остались две группы операций: «дивергентное» и «конвергентное» мышление. Первый блок, или Д-мышление, опирается на воображение и способно генерировать по одной проблеме несколько оригинальных ответов. Такое расхождение случается в науке (стадия гипотезирования), в изобретательской и криминалистической практике (выдвижение идей и версий). Конвергентные операции, или К-мышление демонстрирует эффект сходимости к одному ответу и имеет жёстко заданную последовательность решения. Оппозиция многомерности и одномерности решения отличает дивергентные операции от конвергентных.

Х. Ортега-и-Гассет выделил аналитическое и синтетическое мышление по признакам ведущих операций. В первом виде из первоначальной мысли операции позволяют выводить последующие положения и в этой логической роли они производят аналитическую и последовательную цепь. Операции синтетического мышления имеют иной характер, ибо здесь одна мысль уже подключает и привязывает другое положение. На фоне аналитического выведения, где первая мысль имплицирует вторую, тут господствует операция диалектического дополнения, привлекающая со стороны новые и родственные понятия. Если аналитическое имеет большую традицию осмысления, то явное исследование синтетических операций началось только с И. Канта, было продолжено Э. Гуссерлем. И всё же здесь многое осталось на перспективу будущего ¹³⁸.

Операции начального изучения объекта

В любой познавательной ситуации человеку противостоит бесконечно сложная реальность. Всякое исследование здесь вынуждено заниматься упрощением, сведением сложного к необходимым простым элементам. В науке этот процесс называют исследовательским моделированием и его ведущей операцией считается анализ. Первой областью приложения является эмпирическое познание, что хорошо описал Б. Рассел. Сначала интересующая нас реальность появляется как смутное целое в виде многообразия чувственных данных (W). Затем мы начинаем проявлять избирательное внимание к отдельным данным, что и означает действие анализа. Особое выделение данного Р позволяет сформулировать аналитическое суждение: «Р есть часть W». К примеру, ребёнок видит кошку и гладит её. Из всего набора свойств он выделяет «пушистый мех» и говорит: «Кошка пушистая». Налицо эмпирический анализ ¹³⁹.

Анализ всегда сочетается с абстрагированием. Если дело сводится к разделению целого на части, то выделение особой части и её фиксация в относительно самостоятельном виде составляют содержание абстрагирования. Хотя Рассел декларировал «портрет» одного анализа, фактически он описал взаимосвязь двух операций. Существуют разные формы абстрагирования. Изолирующее абстрагирование выделяет нужную часть и полностью отвлекается от всего остального, что делает часть самостоятельным когнитивным элементом, или абстрактным объектом. Исходные абстракции любой теории рождаются в горниле изолирующего абстрагирования. Так, становление античной теоретической геометрии началось с формирования таких идеальных объектов, как «точка», «линия», «плоскость» и так далее. Для любого учёного-теоретика изолирующее абстрагирование выступает ключевым приёмом. Друзья и ученики российского физика, теоретика-космолога А. А. Фридмана (1888–1925) вспоминают, что у него было любимое выражение: «Нельзя ли чего-нибудь откинуть?» Такая операциональная установка помогла ему оценить неперспективность решения самого А. Эйнштейна и предложить нестационарную модель Вселенной. Другая форма абстрагирования — абстракция отождествления. Здесь у разных объектов выделяются общие свойства на фоне отвлечения от различий. К примеру, «животные и человек суть живые организмы».

Критерии различения абстракций могут быть разными. Так, Ж. Пиаже предложил классификацию из трёх видов: эмпирическая, отражающая и рефлексирующая. Критерием здесь выступает степень интериоризации. Эмпирическая абстракция полностью её лишена, ибо заключается в оперировании физическими объектами. Отражающая абстракция выражает интериоризованные операции двух видов:

• отражение в виде проекций на более высокий уровень того, что было извлечено из низшего уровня (восприятие — понятие);
• абстракция как перестройка структуры на новом уровне.

Рефлексирующая абстракция состоит в том, что полубессознательные операции ретроспективно тематизируются и тем самым осознаются в качестве будущих инструментов ¹⁴⁰.

Анализ и абстрагирование как формы инфинитизации

Такой тезис прослеживается в исследовании Э. Гуссерлем истоков теоретической геометрии. По оценке Ж. Деррида, инфинитизация у древних греков сочетала в себе ограничение и расширение ¹⁴¹. Если первое сводилось к выбору определённых групп фактов и их свойств (анализ и абстракция), то второе заключалось в преодолении фактической конечности (идеализация и обобщение). Первый этап инфинитизации прошёл в рамках донаучного жизненного мира. Различные виды практики, осваивавшие земное пространство (земледелие, строительство, ориентация на местности и тому подобное), произвели первичные абстракции в виде эмпирических образов измерения расстояний, площадей и объёмов. Свойства пространства здесь смешивались с практическими способами измерения. И всё же это был материал данных, где бесконечное богатство реальности было заменено набором конечных образов с потенциалом развития. На втором этапе инфинитизации в дело вступили учёные-теоретики, которые к эмпирическому предмету применили разнообразные логические операции. Практические образы были преобразованы в абстрактные понятия и идеальные объекты: «точка», «прямая», «окружность» и тому подобные, а также появились понятия геометрических операций: «провести линию», «построить фигуру», «разделить на» … и тому подобные. Эти понятийные ресурсы стали основой становления геометрии как первой формы научно-теоретической системы.

Операции сравнительного метода

При накоплении некоторого множества родственных абстрактных объектов рано или поздно возникает задача установления их взаимных отношений. И здесь на повестку дня выходят операции сравнения. Апофеозом сравнительного метода в науке считается XIX век, когда оформился целый ряд дисциплин: сравнительная биология, сравнительное языкознание и тому подобное. Многие философы не могли пройти мимо такой тенденции, отмечая особые достоинства метода сравнения. К. А. Сен-Симон пришёл к выводу о том, что «вся работа человеческого ума в конечном счёте сводится к сравнениям: сказать, например, что какая-либо вещь хороша или плоха, значит сказать, что она лучше или хуже другой, с которой её сравнивают» ¹⁴². Он выдвинул даже проект создания особой науки о сравнении идей.

Сравнительный метод не заключается в какой-то одной операции и представляет собой операционный комплекс. В него входят следующие операции:

• сопоставление;
• аналогия;
• экстраполяция;
• обобщение (генерализация).

С операции сопоставления начинается действие сравнительного метода, но нельзя забывать о том, что его предпосылкой выступает проблема. В зону вопрошания попал какой-то новый факт или явление, несущее в себе несколько неизвестных признаков. Для решения нужно в наличной информации найти уже известный факт или явление, которое станет основой сравнения. Главная цель сопоставления состоит в установлении отношения между известным и неизвестным, где фигурирует явное различие. Затем операциональная эстафета переходит к аналогии (гр. аnalogos соответственный, сходный), которая должна обнаружить у сравниваемых сторон некое общее сходство. Сделать это намного труднее, чем обнаружить различие, ибо общность существует в виде некоторого признака известного явления, который возможно присущ и другой стороне. Вот почему аналогия реализуется в гипотезе или вероятном умозаключении типа «если…, то…», что уже выступает делом экстраполяции (лат. — extra сверх меры + лат. polire — сглаживать). Эта операция переносит выделенный признак с известного явления на неизвестную и проблемную сторону. Такой проблемный перенос утверждает сходство сравниваемых явлений. По мнению английского психолога К. Спирмена, экстраполяция представляет собой ведущую творческую способность ума, которая расширяет границы познания ¹⁴³. Следствием экстраполяции является обобщение, так как единый признак расширяет свою предметную область за счёт проблемного явления. Примечательно, что если сопоставление чётко отделено от аналогии, то последняя почти сливается с экстраполяцией и обобщением.

То, что сравнительный метод представляет собой систему операций, подтверждают многие примеры из истории познавательного творчества. Если взять техническое изобретательство, то здесь проблемной стороной выступает проект устройства, в котором превалируют целевые признаки и не хватает структурно-функциональных свойств. Так, в сознании английского изобретателя Дж. Уатта (1736–1819) уже наличествовал образ машины, которая способна превращать движения в нужную работу. Но какую естественную силу здесь можно использовать? И вот в поле наблюдения Уатта попадает факт подпрыгивания крышки чайника с кипящей водой. Вместе с оценкой его значимости произошло сопоставление этого факта с техническим проектом. Затем на фоне очевидного различия произошло усмотрение общего признака — механическая работа нагретого пара (аналогия). Этот образ был экстраполирован на проект машины, что привело к обобщению бытового факта на область техники и возникновению идеи парового двигателя.

Научное сравнение мало — чем отличается от изобретательства. Здесь происходит та же последовательность операций с той лишь разницей, что вместо технической задачи выступает исследовательская проблема. Выделим этап формирования идей эволюционной теории. У Ч. Дарвина и А. Уоллеса стоял один вопрос: «Какие причины порождают изменчивость видов жизни?» При чтении книги Т. Мальтуса сопоставление установило соотношение между меняющимися видами жизни и человеческим народонаселением. Аналогия выделила у последнего значимые признаки:

• люди рождаются более интенсивно, чем растут средства их жизни;
• люди борются друг с другом за своё существование.

В ходе экстраполяции возникли гипотезы:

• не только люди, но все растения и животные размножаются интенсивнее роста средств их существования;
• все единицы жизни борются за своё существование, в силу чего одни виды вымирают, а другие совершенствуются.

Объяснение огромного множества фактов и успешное предсказание новых данностей подтвердило истинность гипотез. Тем самым была достигнута высокая степень генерализации, теория эволюции охватила три группы жизни: растения, животных и человека.

Операции и научные процедуры

Если операции просты, формальны и могут быть самостоятельными, то процедуры сложны своей связью с содержательными теориями. В современном специализированном лексиконе применительно к мышлению используются различные термины: действия, операции, приёмы, акты, процедуры. Ясно здесь лишь одно, что речь идёт о различных формах единой процессуальной стороны интеллекта. Для смыслового единообразия ограничимся двумя разновидностями: операциями и процедурами. Если первые относительно просты, то вторые отличаются большей сложностью. При всей условности такого деления, оно имеет разумное оправдание.

В силу своей простоты операции не имеют тесной связи с содержательными знаниями. Они могут существовать в виде изолированных, самостоятельных и универсальных форм таких, как анализ, синтез, абстрагирование и тому подобное. Малосодержательность как раз и позволяет операциям быть формальными и обратимыми, на что и указывал Ж. Пиаже. Так, обобщение само по себе легко переходит в свою противоположность — в ограничение. По мнению А. Черча, простые и неинформативные операции очень близки в математической логике к неопределяемому понятию «функция». В природе же всякой функции лежит свойство быть применённой к некоторой предметной области определения как к множеству аргументов ¹⁴⁴. С таким пониманием солидарен и Я. Стюарт. Все формальные преобразования являются разновидностями логико-математических функций. Такая функция состоит из трёх частей:

• области определения;
• области значений;
• правила, определяющего связь элементов двух областей. ¹⁴⁵

В силу своей функциональной простоты операции хорошо моделируются техническими информационными системами.

Итак, синонимами операций будут действия и акты, если им присуща относительная простота в виде формальности или отсутствия содержательных знаний. На этом фоне главная отличительная черта процедур — связь с содержательными когнициями, от которой отвлечься никак нельзя. К процедурам научного мышления можно отнести процессы этапа «детства» химии — алхимии. Так, Альберт Великий (1205–1280) двенадцати знакам зодиака сопоставлял двенадцать основных операций «Великого Делания»: 1) Овен — прокаливание; … 12) Рыба — трансмутация. Ясно, что без алхимических представлений все эти процедуры теряют всякий смысл.

Понимание — ключевая процедура гуманитарного мышления. В середине XIX века в западной культуре наступил явный прогресс в гуманитарных науках, оживились традиционные дисциплины (история, экономика и тому подобные) и возникли новые (психология, социология, лингвистика и другие). Возникла ситуация сравнительного осмысления методов естествознания и инструментов гуманитарного познания. И здесь представители последнего заявили несколько позиций. Самую радикальную точку зрения высказал Ф. Ницше, который обесценил все естественные науки. Никаких объективных фактов нет, «факт в себе» есть бессмыслица. И если естествознание кичится тем, что оно описывает и объясняет «факты», то это иллюзия. Человек познает то, что определяют его потребности, а они задают ценностную перспективу (полезно — вредно). Стало быть, всякое познание есть изобретательное истолкование и интерпретации.

Умеренную позицию заняли неокантианцы, выдвинув оппозицию «объяснение — понимание». Описание и объяснение являются ведущими операциями объективирующего метода наук о природе. Ключевой операцией субъективирующего метода выступает понимание чистой ценности. Только после того, как мы поняли ценность культуры в её историческом многообразии, можно истолковать смысл нашей жизни. Если гуманитарные науки и искусство занимаются пониманием ценностей, то философия кроме этого традиционно брала на себя процедуры истолкования смысла. Налицо разделение труда: наука вооружена операциями, ориентированными на объективную действительность, а мировоззрение развивается приёмами, исходящими из субъекта.

Теме «смысл и понимание» придал оригинальное освещение российский философ Г. Г. Шпет (1879–1937). Пройдя феноменологическую школу Э. Гуссерля, он критически отнёсся к ряду его принципов. Для немецкого мыслителя смысл как бы вмонтирован в саму собой разумеющуюся стратегию познания, или установку познающего сознания. Смысл здесь предзадан и сам по себе не тематизируется и не проблематизируется. Такая позиция не устраивала Шпета, в его понимании смысл находится в становлении и как таковой производится людьми как социальными субъектами ¹⁴⁶. Эту динамику смысла способен обеспечить только герменевтический разум, демонстрирующий три этапа углубления или производства смысла. На первом этапе предмет даётся эмпирической интуицией в виде чувственного знака. Затем последний облекается в форму слова, становящегося предметом интеллектуальной интуиции, которая в акте понимания открывает значение понятия. В нём нет «статики», ибо элементы языка сопрягают слово в разные системы (предложение, речь, текст и тому подобное), что даёт эффект «углубляющегося понимания» — «понятие понимаемое живёт и движется как живой орган» ¹⁴⁷. И, наконец, в дело вступает интеллигибельная интуиция, достигающая уразумения смысла в виде эйдетического содержания сущности. Переходы от чувственного знака к значащему понятию и к эйдетическому смыслу нельзя считать «умозаключениями», это последовательные этапы расшифровки смысла в форме герменевтической процедуры.

При всём разнообразии трактовок процедуры понимания у неё есть ряд общепринятых признаков. Во-первых, предметом понимания признается мир человеческой культуры, в котором существуют ценности, представленные сознанием и фиксируемые социальным языком. Во-вторых, как элемент операциональной структуры понимание сопрягается с содержательно-теоретическим компонентом метода, что даёт разнообразие видов понимания: научно-гуманитарное, мировоззренческое (философское, теологическое, художественное и тому подобные).

Истолкование научных текстов

Своеобразные черты имеет понимание текстовой культуры, что и стало основанием для конституирования понятий «истолкование» и «интерпретация». Их значения сформировались в рамках герменевтики, где основным предметом понимания выступает текст как система смысловых значений, воплощённых в письменной форме языка. Здесь предполагается, что текст создан автором с соблюдением норм языковой, логической и дисциплинарно-тематической видов культуры. В зависимости от степени сложности тематического содержания устанавливается уровень трудности (зашифрованности) понимания текста в актах чтения. Это означает, что часть текста воспринимается сразу, а другая часть остаётся временно закрытой для понимания, что и делает текст в целом проблемным. Если речь идёт о тексте, пришедшем из исторического прошлого или из другой этнической культуры, или о специализированном тексте, то можно выделить три категории субъектов понимания текста, или интерпретаторов:

• дилетант, имеющий лишь некий общий и усреднённый здравый смысл;
• специалист, способный понять содержательную специфику текста;
• герменевт, владеющий особыми приёмами понимания.

Хотя трудности истолкования у каждого интерпретатора встают свои, в них можно найти и нечто единое, что и пытались представить философы герменевтического направления.

Вплоть до XX века герменевтическое истолкование расценивалось в виде особого искусства, где сочетаются чувственные и рациональные усилия. Если последние сводились к интеллектуальной реконструкции единиц текста и выделению общей логики, то первые заключались в процессе «вживания» в психический мир автора. При этом чувство имело приоритет над мыслью. С доминированием психологических приёмов в процедуре истолкования покончил М. Хайдеггер. Конечно, его позиция далека от рационализма, но она несовместима с утопической охотой на прошлое, где из настоящего читатель пытается переместиться в глубины истории. Единственной почвой читателя древних текстов остаётся время в модусе современности, и это означает наличие дистанции между смысловым горизонтом текста и горизонтом интерпретатора. Её можно представить в форме переплетения двух горизонтов, которое оборачивается непониманием смысла текста. Преодолеть дистанцию или, пройти путь к языку как истине текста, можно лишь, пытаясь распутать завязанный узел. Такой путь будет кругом, и только в такой структуре понимания достигается ясный смысл. Расшифровка текста сводится к разбиению путанного целого на смысловые части. Такое структурирование делает пробные шаги — варианты. Как только в тексте начинает проясняться какой-то единый смысл, интерпретатор делает предварительный его набросок. Критическая оценка выявляет его недостатки, что ведёт к этапным пересмотрам промежуточных вариантов. И вот наступает стадия, когда наброшенный смысл указывает на полностью открытое событие языка (текста). Это означает, что проторен должный путь. Мысль интерпретатора обрела необходимую техническую структуру. Вследствие этого как молчаливая речь текст услышан и понят правильно. Итак, понимание есть языковой способ бытия человека ¹⁴⁸.

Идеи Хайдеггера были развиты его учеником Х.-Г. Гадамером. Его важным отправным пунктом стали положения о конструктивной роли круговой структуры понимания и традиции. Любой человек подходит к тексту с собственными пред-мнениями или пред-рассудками, которые определяют его пред-понимание. Такая предпосылочность не является фактом, требующим устранения, наоборот, она необходима для успешного истолкования. Вся сложность состоит в том, чтобы сделать свои пред-мнения открытыми к инаковости текста. Это предполагает приведение их в соответствие со смысловой структурой последнего, что даёт серию актов согласования. Когда нам кажется, что в произведении отсутствует смысл или он расходится с нашими ожиданиями, то это означает неадекватность нашего понимания. Но такие попытки небесполезны, они оттачивают нашу восприимчивость к инаковости текста. И рано или поздно наше пред-понимание так приблизится к фактической истине произведения, что мы будем как бы «стоять в тексте», не ощущая зазора между собственным пониманием и его смыслом ¹⁴⁹. Вместе с тем «понимание является не столько методом, с помощью которого познающее сознание подходит к выбранному им предмету и приводит его к объективному познанию, но что оно само оказывается свершением…».

Последнее замечание Гадамера примечательно в контексте поворота от гносеологизма к новой онтологии, где понимание выступает особым бытийственным актом. И всё же нам представляется, что Гадамер нашёл неудачное различение: метод есть чисто гносеологическая категория, акт свершения — онтологическая характеристика. Мы полагаем, что сущность метода универсальна, она имеет как познавательные, так онтические измерения. Все виды человеческих практик в той или иной мере включают в себя инструментальные структуры знаний, осуществляющие решение прагматических задач. Дискурсивные и языковые практики не являются здесь исключением.

То, что подразумевали Хайдеггер и Гадамер под «пред-мнением» и «пред-рассудком», можно однозначно считать методом. Он берётся монолитно, без выделения структурных элементов, но ясно, что речь идёт о наличных знаниях, которые мобилизованы в качестве средства понимания текста. Открытость пред-мнений последнему означает пробный характер привлекаемых методов. Герменевт, допустим, выбрал определённые когниции в инструментальной роли и реализовал их, получив соответствующий результат в виде пред-понимания. Оценка соответствия даёт расхождение с ожиданием, сформированным образцами ранее понятых произведений. Делается новое «набрасывание смысла»: выбираются из наличных когнитивных ресурсов новые элементы знания, через новый метод прочитывается это же произведение. Снова оценивается очередное пред-понимание и так до тех пор, пока ожидание-образец не даст знака об отсутствии «зазора» или «дистанции».

Гадамер отметил, что старая (религиозная) герменевтика разделяла процесс понимания на три разных приёма: понимание, истолкование и применение. Все три характеризовались как subtilitas (тонкость, ловкость, искусство), то есть мыслились не столько как методы, используемые в роли инструмента, сколько в виде способности, требующей особой духовной утончённости. Позднее романтики выявили внутреннее единство понимания и истолкования. Последнее — это не какой-то отдельный акт, задним числом дополняющий понимание, в сути своей это одно и то же. Если понимание резюмируется в понятии, то истолкование имеет дело с формами языка (словами, предложениями, текстом). За рамками герменевтической проблемы осталось применение, или аппликация, и Гадамер показал, что это вовсе не так. В понимании всегда присутствует нечто вроде применения текста к той современной ситуации, в которой находится интерпретатор: проповедь, вынесение судебного приговора, филолог перед манускриптом. Герменевтический процесс оказался интегральным единством понимания, истолкования и применения (аппликации) ¹⁵⁰.

Л. С. Шишкина дала анализ трёх историко-языковых способов работы с текстом:

1. Описание.
2. Моделирование.
3. Реконструкция.

На первом этапе текст воспроизводится другим текстом, где описывается синтагматика и парадигматика первичного текста. Моделирование реализует акты норматирования текста и позиции выявления порождающих грамматик, что ведёт к созданию метаязыка. На этом основана древнеиндийская «грамматика Панини», которой обязана литература санскрита. Она нормирует текст для ранее выработанного смысла, онтологизируя познавательную модель. «Грамматика Пор-Рояля» (средневековая Франция) органически соединила описание и моделирование. Формулой реконструкции является движение «от текста через метаязык к языку». Метод реконструкции самый поздний, он представляет сравнительно-историческое языкознание ¹⁵¹.

Важным приёмом метода моделирования выступает формирование метаязыка. Одним из его вариантов может быть язык маркеров, когда предложениям и их составным частям приписываются «семантические показатели» (маркеры). Последние фигурируют в качестве единиц словаря некоторого искусственного языка. Семантическая интерпретация здесь равносильна правилу перевода с языка-объекта на вспомогательный язык маркеров. В этой процедуре важную роль играет наша языковая компетенция. Главное достоинство такого метода состоит в исключении сложного и непонятного мира не-символов, здесь дело сводится только к оперированию знаками-символами по введённому множеству правил ¹⁵².

Могут ли операции исчерпать содержание любого метода?

Утвердительный ответ дал американский физик П. Бриджмен (1882–1961), основоположник концепции операционализма. По его мнению, любое научное понятие синонимично соответствующему множеству эмпирических («измерительных») и теоретических («карандашно-бумажных») операций. Учёный имеет дело с этими контролируемыми актами, и его уже не увлекает поиск каких-то туманных сущностей и даже открытие законов существования материального мира ¹⁵³. Так, определяя понятие абсолютной температуры, Кельвин указал соответствующий комплекс физических операций. При создании специальной теории относительности А. Эйнштейн устранил понятия абсолютного пространства и абсолютного времени из операциональных соображений. У Бриджмена нашлись последователи, которые довели его идеи до «операциональной философии» ¹⁵⁴. В зоне влияния оказалась группа философов-марксистов. Однако сводя метод к системе операций, они признавали детерминацию мыслительных процедур практическими действиями ¹⁵⁵.

Все разновидности операционализма были подвергнуты теоретической критике. В конце концов выяснилось, что редукция метода к операциям страдает односторонностью. Операции сложных видов предполагают наличие содержательных структур знания. Должную схему для операций дают правила. Сами по себе операции не подсказывают то, как следует решать задачу. Эту «слепоту» как раз и устраняют правила.

Правила научного метода

Речь идёт об одной из форм нормативной культуры. Для всех видов человеческой деятельности существуют некие нормы, имеющие императивность: одни действия разрешаются, а другие запрещаются. Предписания с такой двойственной ролью и есть правила. Возможных операций существует бесконечное множество, и правила определяют выбор только тех операций, которые получили в специализированном сообществе признание в качестве эффективных. Как тип упорядоченного поведения правило несёт прагматический компонент, оно должно быть понято человеком и использовано им в своей деятельности ¹⁵⁶. Поскольку каждое правило связано с группой определённых операций, оно является общей рекомендацией и способом результативно регулировать действия интеллекта. Связь правил с операциями хорошо изучена теорией игр. Правила абстрактной игры показывают, как надо действовать игроку, чтобы перейти из наличной ситуации в целевое состояние.

Связь правил с операциями представлена схемой. Ф. Бартлетт определил схему в виде общей установки, которая делает работу памяти избирательной и творческой. В качестве структуры операций схема проходит через все исследования Ж. Пиаже. И современные когнитивные психологи активно используют это понятие. «Схема не только план, но также и исполнитель плана. Это структура действия, равно как и структура для действия» ¹⁵⁷.

Виды операциональных схем: неявные образцы и явные правила. Неявная нормативность своеобразна тем, что здесь рациональные действия не осознаются в полном объёме. Интеллект выбирает разумную линию поведения, но отчёта в том, как он это делает, не представляет. Такая стратегия вписывается в концепцию «неявного знания» М. Полани.

Многое в своей жизни индивид усваивает через примеры-образцы деятельности. Есть множество ситуаций, когда действия другого человека выступают для нас поучающими, они показывают то, как нужно поступать в данных обстоятельствах. И мы включаемся в этот ритм, пытаясь воспроизвести пример определённой активности. Через серию ошибочных отклонений мы достигаем более или менее удачных повторений. Это означает, что усвоен какой-то образец деятельности, распространяющийся на группу близких ситуаций. Таким способом дети, подражая речи взрослых, осваивают нормативные образцы родного языка. Так же все учатся ездить на велосипеде, плавать и многому другому.

Нечто подобное происходит и в науке, только образцы здесь сложнее. К ним вполне применима характеристика Г. Райла:

1. Отсутствие сформулированных правил.
2. Действенная практика предваряет описывающую её теорию.
3. Знание «как» первичнее знания «что». ¹⁵⁸

Развитие познавательной культуры идёт в направлении от неписаных образцов к вербальным правилам. Это подтверждается становлением науки из практического познания. Так, во всех древних цивилизациях сведения о количественных измерениях сначала формировались в виде операционных примеров. Затем в Вавилоне и Египте они были обобщены, кодифицированы и предстали в форме словесно-рецептурных правил (папирус Ринда и другие). Нечто подобное происходит и в современной науке. Знаменитый этнолог Б. Малиновский так описывает свои действия в полевой работе при исследовании культуры архаичного этноса:

1. Отделять чистые факты от интерпретаций.
2. Отличать спекулятивные истолкования от позитивных интерпретаций.
3. Собирать «чистые факты» без позитивных интерпретаций невозможно.
4. «Чистые факты» — это факты сырые, хаотические и ненаучные. ¹⁵⁹

Эти правила не только обобщают личный опыт Малиновского, но и имеют универсальный исследовательский характер.

Алгоритмы и эвристики

Явные правила мышления можно различать по самым разным критериям, и одно из типичных различий — алгоритмы и эвристики. Первые суть чётко сформулированные инструкции, следование которым с необходимостью приводит операции к результату. Большинство логических и математических правил является алгоритмами. Программирование компьютерных информационных систем идёт на формализованных алгоритмических правилах, что даёт обязательность достижения нужного результата. Однако кроме однозначно заданных правил существуют поисковые алгоритмы слепого перебора всех возможных вариантов решения. Здесь поиск идёт по правилу Гюйгенса — равномерный перебор по всем направлениям. Главный минус такой стратегии заключается в игнорировании особенностей решаемой задачи. И всё же за счёт быстродействия достигается должный эффект. Сейчас практикуется доказательство сложнейших математических теорем посредством компьютерных программ. Но кроме этого существует весьма широкий класс проблем, которые решаются алгоритмическими методами без компьютеров. От человека требуется особая инструментальная культура … «Умение выполнять алгоритмические процедуры само по себе не представляет ценности: важно умение применять их к конкретным задачам» ¹⁶⁰.

Если алгоритмы диктуют чёткие действия, то эвристические правила отличаются «размытыми» и относительно неопределёнными значениями. Их использование приближает к результату, но искомого решения не гарантирует. Эвристики представляют собой эмпирические максимы, обобщившие некий практический (здравый) смысл. В качестве примеров правил такого рода выступают следующие формулировки: «если потерял очки в тёмной аллее, то ищи их под фонарем», «выбирайся из лабиринта с помощью правила правой руки или падающей капли». Кроме общих эмпирических правил есть эвристики, учитывающие конкретные особенности задачи для существенного сужения области поиска решения. Так, Н. Нильсон разработал метод, использующий эвристическую функцию для построения кратчайшего пути на графе. Здесь фронт поисковой волны направлен на цель, примерно так действует человеческое сознание при выборе маршрута. Подобного рода эвристики используются в информационной бионике ¹⁶¹.

В науке эвристики чаще всего дополняют основной гипотетический метод. Типичной эвристикой такого вида является «золотое правило» Ч. Дарвина — следует особо тщательно фиксировать те наблюдательные факты, которые противоречат собственной гипотезе. Здесь учитывается реальная когнитивная особенность, которая заключается в том, что сознание предпочитает положительно относиться к фактам, подтверждающим авторское предположение, а контрфакты легко выпадают из памяти. (Народная мудрость на это намекает поговоркой «своя рубашка ближе к телу».) Данное правило помогло действию ведущих гипотетических идей — положения о расширенном воспроизводстве единиц жизни на фоне ограниченности жизненных ресурсов и других.

В масштабе больших периодов исторического времени многие эвристические правила обретают альтернативных двойников. В ходе критических сопоставлений устанавливаются непростые отношения дополнительности. Так, в XIV веке У. Оккам сформулировал правило простоты: «Бог — гениальный творец, все гениальное — просто, значит, все сложности в познании идут от человека. Поэтому в любой области мысли нужно стремиться к максимальной простоте и отсекать надуманные сущности». Позднее «бритва Оккама» потеряла религиозную основу, но сохранила статус общенаучного императива. Однако примечательно, что ныне правило простоты уравновешено «призмой К. Менгера», согласно которой нужно стремиться разлагать кажущуюся «простоту» на некие скрытые составляющие. Здесь проявилась та взаимодополнительность норм, которая характерна для развитого методологического уровня мышления. Для одних задач действенна бритва Оккама, для проблем другого плана используется призма Менгера, но в целом они вписаны в единое нормативное пространство науки. Это означает, что нет единственного набора правил, годного для любого исследования. В каждом проблемном случае учёный вынужден выбирать особые нормы и формировать конкретный своей целостности метод.

Финский методолог Я. Хинтикка считает, что существует два вида правил любой деятельности поиска знаний: а) «определяющие» и б) «стратегические». Первые имеют рецептурный характер и определяют ход операций шаг за шагом. Стратегические правила имеют дело с отдельными приёмами, с общей и целостной направленностью деятельности. Оба вида дополняют друг друга, составляя единую нормативную систему ¹⁶². Конечно, подобное деление имеет право на существование, оно вполне разумно сочетает тактические и стратегические аспекты, присущие любой интеллектуальной активности. Но здесь напрашивается вопрос об отличии этой бинарной пары от дихотомии алгоритмы/эвристики. Нам представляется, что последнее включает и подразумевает первое как одно из своих измерений. Если взять алгоритмы, то они несут в себе рецептурную «определяемость», ибо отвечают за пошаговую операциональность. Эвристические правила могут быть как тактическими, так и стратегическими. Их размытость и семантическая неопределённость как раз сопряжены с тем, что они задают общую направленность, ведущую к интегральному результату.

Некоторые эвристические правила способны развиться в теорию. Все явные правила представляют собой эмпирические обобщения как опыта субъектной деятельности, так и объективной реальности. Сначала они возникают в виде описывающих генерализаций, то есть особых результатов познания, в дальнейшем они начинают приобретать инструментальную роль и становятся правилами метода. Однако на этом их развитие может не закончиться, в соответствующей ситуации они могут стать предметом концептуального обобщения и превратиться в какую-то теоретическую форму (идею, принцип, теорию). Иллюстрацию этого абстрактного рассуждения можно взять из истории математики и физики. Известно, что Евдокс в математике и Архимед в физике (статике) использовали «метод исчерпывания». Он представлял собой первые варианты правил и операций дифференцирования и интегрирования, и где правила, скорее всего, имели характер неявных образцов. В XVII веке формируется полустрогая теория бесконечно малых, а в XIX веке она перерабатывается в строгую теорию пределов. Переход правил в теорию здесь налицо.

Установлено, что основные элементы шахматной теории возникли ещё до Новой эры. Но то, что считается «теорией», на самом деле является набором эмпирических правил типа «в эндшпиле старайся максимально продвинуть пешку-кандидата». Наряду с элементарными алгоритмами у шахматных мастеров действуют многообразные эвристические рекомендации, определяющие их эффективные стратегии. Многие великие гроссмейстеры внесли вклад в дело описания, формулировки и кодифицирования правил. Здесь выделяются замечательные разработки М. М. Ботвинника. Но с точки зрения строгих критериев теории все это лишь подготовительная работа к созданию настоящей шахматной теории. Для этого нужно будет выявить математический аппарат и провести аксиоматизацию эвристических правил ¹⁶³.

Итак, метод выступает необходимым средством решения проблемы. Эта роль обеспечивается его содержательными компонентами в виде теории, правил и операций. Ведущее место принадлежит первым двум элементам, ибо они имеют истинностное отношение к изучаемому объекту. Разнообразие инструментальных структур определяется тем, что лишь операции являются обязательными компонентами метода. Теория и правила могут редуцироваться до весьма абстрактных когниций и даже отсутствовать. Следует признать, что не существует универсального метода, любая проблема вызывает к жизни весьма своеобразный по своему содержанию и роли инструмент.

2. Творческие процессы формирования метода и его инструментального действия

Метод как путь решения проблемы

Проблема инспирирует мобилизацию инструментальных ресурсов. Как таковой метод мышления не относится к заданным раз и навсегда образованиям. Его реальное бытие начинает складываться лишь тогда, когда поставлена некоторая проблема. Только она вызывает к жизни то средство, которое способно определить её решение. Если задача является в своей сути традиционной, то формирование метода происходит быстро по привычной процедуре. Ситуация усложняется в тех случаях, когда проблема отличается радикальной новизной. Однако при любом положении акт мобилизации метода следует во времени после проблематизации. Некоторые авторы такую последовательность игнорируют.

В середине XX века между К. Леви-Строссом и В. Проппом завязалась творческая дискуссия, которая коснулась и понимания способа научного мышления. Французский исследователь полагал, что российский учёный сначала увлёкся идеями языкового структурализма, а уже потом нашёл им область применения в виде народных сказок. С такой версией В. Пропп не согласился. К. Леви-Стросс полагает, что у учёного сперва возникает метод, а потом он ищет ему сферу приложения. Это не так. В своё время В. Пропп заинтересовался сказками и стал изучать тексты А. Н. Афанасьева. Читая серию сказок о гонимой падчерице, он обнаружил в разных сказках наличие одинаковых ходов действия. Путём вхождения в материал родился простой метод изучения сказок по поступкам действующих там персонажей, которые сводятся к повторяющимся функциям (дарение — испытание героя — помощь добрых сил природы — и тому подобное). По своей сфере действия метод весьма широк, но автор ограничился морфологическим анализом волшебных сказок и историческими обычаями ¹⁶⁴.

Конечно, самому исследователю виднее то, как развёртывался его поиск. И описание В. Проппа полностью соответствует нашей стратегии. Сначала шло вхождение в мир русских сказок, и они стали превращаться в проблемный материал. Здесь важно замечание В. Проппа о том, что его метод связан с идеями Гёте и том, что в разнообразии природы и человеческого творчества следует искать единые и общие законы ¹⁶⁵. Данное положение явилось методом проблематизации, следствием которого стала исследовательская проблема — каковы закономерные формы волшебных сказок? Методом решения выступила идея выявления в сказочном разнообразии сюжетных ходов немногих общих функций и структур Хотя версия К. Леви-Стросса не оправдалась в отношении В. Проппа, она имеет свой рациональный смысл. История творчества полна примеров того, как сначала креатив осваивал некую идейно-теоретическую структуру и позднее находил для неё соответствующие инструментально-проблемные возможности. Но всё равно при этом «первичность» сопряжена не с методом, а с когнитивным образованием, имеющим теоретическое содержание без реальной орудийной функции. Только после того, как выдвинута задача, начинается оценка знаний как потенциального метода. Данное обстоятельство вынуждает к внимательному анализу процедуры формирования метода.

2.1. Условия инструментальной открытости

Формирование метода связано с особой процедурой выбора. Аристотель полагал, что если логическое рассуждение («соображение») выстраивает конструкции из готовых результатов, то советующая способность ума производит нужную селекцию. Говоря современным языком, интеллект способен оценивать когнитивные ресурсы, взвешивать их потенциальную инструментальность и выделять из всего репертуара методов наиболее предпочтительные для данной проблемы. Все эти действия укладываются в оценивающую активность разума, где есть место воображению и догадке.

Веровательные установки опыта могут навязать мышлению «инструментальный догматизм». «Индивидуальному сознанию свойственно как разворачивать свою творческую деятельность, так и сводить её к минимуму. Назовём самый нижний уровень селективной активности слепым принятием старых методов, или «инструментальным догматизмом» (ИД). Суть такого процесса сводится к привлечению прежних методов без взвешивания и без аналитического сравнивания их ролевых возможностей. Французский исследователь О. Доснон предпочёл иную терминологию — «стереотипизация старой стратегии» — и для объяснения эффекта привлёк механизм работы памяти. Нормальная деятельность памяти сочетает воссоздание прошлого опыта из образцов и интерпретаций с реконструкцией когнитивного опыта. В стереотипическом режиме есть первое и отсутствует второе, что демонстрируют многие опытные и пожилые люди ¹⁶⁶.

Обращение к действию памяти по-своему интересно, но надо учитывать, что эмпирический опыт и мышление радикально отличаются способами формирования метода. На первый мощное влияние оказывают врождённые программы, что может дать доминирование режима метода-установки. Господство готовых и заряженных на типичные ситуации когнитивных установок опыта закрепляется верой — одним из базисных состояний ментальной психики. Мышление же строится совершенно иначе, непрерывная смена проблем определяет и свободную динамику методов, что поддерживается ментальным состоянием сомнения. Поскольку у интеллекта не существует резких разделительных перегородок, то в некоторых ситуациях режим веровательных установок опыта подавляет стиль мышления. Такое одностороннее влияние можно объяснить различием древней укоренённости опытного интеллекта и юным возрастом культурной надстройки мысли. Стало быть, ИД, или стереотипизация стратегии, есть следствие вторжения веровательных методов-установок опыта в область мышления. Вместо того, чтобы быть расторопным слугой двух господ (опыта и мысли), интеллект превращается в раба одного господина (опыта) в формальных владениях другого.

Чрезмерное действие веры ведёт к инструментальному догматизму

В явление стереотипизации методов свой вклад вносят не только эмпирический опыт, но и процессы ментальной психики. Одним из общих состояний является вера, в науке она закрепляет не только результаты, но и содержание методов. Как правило, учёный предпочитает старые подходы новым стратегиям, тем более, если первые неоднократно показали свою плодотворность. В своей норме сознание тяготеет к привычным действиям и ходам мысли. Если что-то стало рутиной, привычкой, значит, оно меньше требует на себя внутренних затрат и усилий. Такое стремление к своеобразной «экономии» активности присуще всему живому, включая человека.

Действие веры распространяется и на новые идеи. Если возникает новаторская идея и у исследователя не хватает сил в неё поверить, то у неё нет шансов стать гипотетическим методом. Только ментальная вера придаёт слабой когниции силу действенного инструмента. Когда М. Планк вводил гипотезу кванта энергии, то по его собственному признанию это было для него «актом отчаяния». Примириться с ней помогла глубокая вера учёного в то, что «поиски абсолюта являются наивысшей целью научной деятельности». Полноценным выражением абсолютного в физике он считал универсальные константы и в его новой теории излучения из них оказались две: к — постоянная Больцмана и h — новая мировая постоянная. Это обстоятельство заставило Планка серьёзно отнестись к квантовой догадке.

Динамика распространения новых убеждений направлена от личностных установок к интерсубъективным методам. Если гипотеза покоряет смутными достоинствами своего творца, то для других она длительное время может оставаться сомнительной. Лишь теоретическое обоснование делает нововведение достоянием других исследователей. Так, в исследованиях электричества О. Хэвисайд разработал «экстравагантные» методы решения расходящихся рядов. Они были исключительно плодотворны, но с точки зрения математики своего времени (конец XIX века) считались «незаконными». Впоследствии подходы Хэвисайда были обоснованы теоретически и получили общее признание.

С верой связаны как позитивные, так и негативные формы. Механизм выработки личной уверенности может функционировать в «слепом» режиме и продуцировать внешне заданные верования (доверие к научному руководителю, традиции исследовательской школы, вненаучные влияния и тому подобное). Такой стиль чреват принятием и закреплением ошибочных методов. Примечательно свидетельство английского физика Ш. Л. Глэшоу. В середине 1950-х годов его научный руководитель Дж. Швингер был уверен в том, что электромагнитные и слабые взаимодействия должны описываться единой калибровочной теорией. При этом заряженный массивный промежуточный бозон и безмассовый фотон должны быть калибровочными мезонами. Данная идея Швингера была ошибочной, но, как вспоминает Глэшоу, «будучи его учеником я принял эту веру» ¹⁶⁷. Под влиянием авторитета научного наставника возникло догматическое убеждение. Лишь в дальнейшем самостоятельные раздумья привели молодого учёного к пересмотру взглядов.

Оптимальный союз веры и сомнения

Культура научных убеждений строится на тонком сочетании авторитетности и критичности. Учёный не может сомневаться во всём и значительный массив обоснованных знаний он вынужден принять за несомненный базис. Но чрезмерная установка на научные авторитеты снижает уровень творчества: «Убеждённость — это хороший двигатель, но плохой регулятор» (А. Эйнштейн). Вот почему исследователю важно найти разумное ограничение авторитетности в виде критического анализа. Концептуальные сомнения в начале должны вести к надёжным убеждениям в конце. Если взять такое начало как метод, то отношение учёного к нему должно объединить уверенность и критическое сомнение. Каждая из этих ценностных модальностей по-своему необходима, что порождает диалектическую установку на их единство. «Посвящая себя исследовательской работе, нужно стремиться сохранять свободу суждений и ни во что не следует слишком сильно верить…». Достижение оптимального баланса двух противоположных ориентации весьма сложно, отсюда высокая ценность научно-критического мышления.

В историко-научной и методологической литературе фигурирует деление учёных на «творцов» и «критиков». Получается, что учёный с ярко выраженным критическим мышлением испытывает недостаток в творческих способностях. К каким же фактам апеллируют сторонники такой концепции? В качестве типичного «критика» представлен физик-теоретик П. Эренфест (1880–1933). Многие учёные того времени приезжали со своими новыми работами к нему на «суд», ибо от его взгляда не ускользали значительные ошибки и мелкие неточности. В научных кругах сложилось мнение, что у Эренфеста «способности критические опережали способности конструктивные». Эту оценку, данную А. Эйнштейном, поддержал П. Л. Капица: «Исключительно критический ум, по-видимому, сковывал его воображение, и ему самому не удавалось делать работы, которые он мог бы считать крупными». Критическое умение выведено здесь за рамки творческих сил и с этим, по нашему мнению, согласиться нельзя.

Научное творчество подчиняется целой системе норм и идеалов, на каждом этапе действуют свои критерии. Если один или несколько учёных выдвинули оригинальную теоретическую гипотезу, то это всего лишь начало её развития. В виде текста она вовлекается в критическое обсуждение со стороны научно-дисциплинарного сообщества. Если становящаяся теория в основе своей истинна и перспективна, то учёные в роли критиков находят слабые места, вносят дополнения, уточнения и тем самым участвуют в процессе её совершенствования. Как только П. Дирак опубликовал свою первую работу по квантованию электромагнитного поля, Эренфест указал на её главное концептуальное противоречие — модель точечного электрона приводит к бесконечным значениям собственной энергии. Это затруднение определило важную перспективу развития теории и Эренфеста здесь безусловно надо считать сотворцом. Таким образом, деление учёных на творцов и критиков весьма условно и относительно, ибо критика пронизывает основные этапы научного познания.

Типичными считаются ситуации, когда при объяснении одного и того же эмпирического материала возникает несколько теоретических гипотез. В рамках выбора наилучшей версии и его «теоретического оправдания» (Эйнштейн) ведущая роль принадлежит критике. Все конкурирующие предположения требуется оценить на предмет наличия в них концептуальных изъянов и достоинств. Если решается фундаментальная проблема, то среди учёных определённой дисциплины может надолго установиться состояние взаимной критики. Отношение исследователя к критике его идей определяется не только духовной культурой, но и особенностями его психики. Они могут влиять даже на методологические предпочтения. Так, негативная позиция Ньютона к теоретическим гипотезам частично объясняется чертами его психического облика. Учёный болезненно воспринимал критику своих работ. Гипотезы же более уязвимы для критики, чем эмпирически сконструированные принципы, отчасти поэтому Ньютон ставил принципы выше гипотез. Нормы современной научной культуры ориентируют учёного на терпимое отношение к критике, но это отнюдь не исключает возможных отклонений личностного порядка.

Столкновение критических потенциалов может иногда создать иллюзию спора альтернативных решений, хотя позднее открывается связь дополнения. Такова история борьбы корпускулярной и волновой теорий света. Но и здесь взаимная критика способствовала творческим открытиям. Так, О. Френель выявил скрытые противоречия теории подвижной поляризации (Ж. Био), разработанной в рамках корпускулярной гипотезы. С другой стороны, С. Пуассон указал на серьёзные пробелы волновой теории: отсутствие «обратной волны» и трудности с объяснением двойного лучепреломления. Это стимулировало Френеля выдвинуть перспективную гипотезу о поперечности световых волн ¹⁶⁸.

Критические способности теоретика вовлекают в научное творчество мировоззренческие категории. Играя роль общих оценочных критериев, они повышают уровень критического анализа. Достоинства мировоззренческих методов могут иногда даже компенсировать неполноценность дисциплинарных аргументов. Так, неприятие М. Фарадеем контактной теории электричества во многом оказалось неправомерным. Но в этой критике сформировались ценные доводы мировоззренческого содержания («сотворение силы из ничего невозможно», «эквивалентность причины и следствия», «превращение сил друг в друга»). Они детерминировали открытие Фарадеем закона сохранения и превращения энергии в форме, не уступавшей формулировке Майера ни в широте, ни в определённости.

Предметом критических сил становятся мировоззренческие понятия, пришедшие в науку извне. Такие ситуации вызываются появлением новых фундаментальных теорий, которые вступают в противоречия с элементами НКМ и философии. Критика выступает здесь средством восстановления единства мировоззрения с научными знаниями. Этим занимаются как философы, так и исследователи, при чём выводы ведущих учёных могут по времени значительно опережать философские оценки новых открытий. К примеру, как только оформились первые версии неевклидовых геометрий, их творцы сразу поставили вопрос о пересмотре отношения к кантовской концепции пространства. Её априоризм критиковал Н. И. Лобачевский, Б. Риман и Г. Гаусс после прочтения «Аппендикса» Я. Бойаи, пришёл к выводу: «… Кант был неправ, утверждая, что пространство есть только форма нашего сознания» ¹⁶⁹.

История науки демонстрирует сложные формы связи между новыми фактами, теориями и старым мировоззрением. Одна из них представлена некритическим отношением учёного к собственным убеждениям. Чаще всего оно маскируется тенденцией сохранения и защиты мировоззрения как такового. Нарастающий поток новых знаний и методологические кризисы вызывают у субъекта науки желание обрести прочную идейную основу. Защита фундаментальных убеждений от псевдокритической эрозии — важная черта мировоззренческой культуры учёного. Когда махисты попытались дискредитировать молекулярно-кинетическую теорию и связанный с ней материалистический атомизм, то отстаивание этих взглядов представителями физического материализма стало ценным вкладом в науку. Мудрым и дальновидным оказалось убеждение Л. Больцмана в правильности атомистической концепции: «Я совершенно уверен, что её основная линия никогда не исчезнет из естествознания» ¹⁷⁰. Но определение значимых и устойчивых элементов мировоззрения является сложным делом, где ошибки в выборе оборачиваются защитой заблуждений и догматической стагнацией убеждений. Так, английский химик Г. Кавендиш (1731–1810) своими опытами буквально подорвал учение о флогистоне, но до самой смерти остался верен ему. Даже в естествознании «принципиальные убеждения сильнее разумных доводов» (М. Борн).

Стереотипизация знаний в форме убеждений имеет негативные и позитивные последствия. Последние обусловлены необходимостью сохранения ценного содержания сознания, которая породила соответствующие структуры (память и тому подобное). По мнению И. А. Бесковой, у каждого индивида действует механизм психологической защиты значимых для него знаний. У креативных же личностей он ослаблен, в силу чего они проявляют повышенную когнитивную открытость новому. В целом такое предположение можно принять, но в отношении мировоззренческих убеждений следует внести уточнения.

Защита мировоззрения от критических изменений может принимать форму сознательного отвлечения от связи между ним и научным открытием. Хотя частные новообразования явно противоречат убеждениям учёного, он может игнорировать их несоответствие. Вместо взаимодействия двух областей сознания в этом случае устанавливается нейтральное сосуществование. Такая тактика позволяет исследователю, хотя бы временно, избежать острого духовного конфликта и сохранить силы для творчества. Так, размышляя над алгебраической проблематикой, Л. Кронекер (1823–1891) получил перспективные решения. Хотя они не соответствовали критериям строгости интуиционизма, сторонником которого он был, математические результаты им были сохранены и развиты. Аналогично поступил и Л. А. Брауэр. В 1907 году он публично изложил свои интуиционистские убеждения. Но вопреки им все следующее десятилетие он разрабатывал совершенно иной стиль исследования в топологии.

Хотя дисциплинарные и философские убеждения весьма устойчивы, всё же основная линия связана с их изменениями. Кризис доверия к одним мировоззренческим основаниям и вера в другие формируются в критическом контексте. Для исторически развивающейся науки характерна тенденция сокращения периодов переоценки фундаментальных убеждений. Если в прошлом такие смены протекали нередко за века, то ныне за десятки лет. Показательна мировоззренческая эволюция физиков XX века, описанная М. Борном. В 1921 году вместе со своими коллегами он был убеждён в том, что природа подчиняется лапласовскому детерминизму, а научный метод не может быть дополнен средствами философии и искусства. Но к 1951 году учёные уже предпочли противоположные взгляды: законы физики имеют вероятностно-статистическую природу и научное мышление выигрывает от связи с художественным воображением и философскими догадками. В XIX веке такая быстрая метаморфоза была бы невозможна и одна из причин феномена ускорения — утверждение стиля высокой критичности.

Инструментальный догматизм как следствие рациональной «нагруженности» чувственности

В эпистемологической литературе данное явление хорошо описано. Оно имеет позитивную сторону (единство чувственного знака и рационального значения) и негативный аспект. Последний выражен тем, что знание накладывается на материал чувственности без размышлений или автоматически, что чревато ошибкой. Прежде всего, здесь нарушается соответствие метода содержанию проблемы, то есть происходит субъективизация средства решения, навязывание познаваемому предмету чуждого ему орудия. В таких случаях обычно говорят о предвзятом подходе. Весьма диалектично субъективизация оборачивается в свою крайность — в несвободу мыслителя по отношению к проблемному материалу. Загнав себя в одну колею мысли, интеллект тем самым попадает в зависимость от предмета («что»). Он лишён свободы выбора, так как не отдален от проблемного материала некоторой «дистанцией», пребывая внутри него и подчиняясь его специфическим особенностям. На это указывают А. Страусс и Д. Корбин, делясь опытом обучения социологическому исследованию. Начинающие изучение курса студенты часто так поглощены данными, с которыми они имеют дело, что те зачаровывают их, и они не могут от них освободиться. Умению свободно «раскрывать» смысл социологических данных приходиться учить с помощью специальных техник ¹⁷¹.

2.2. Креативное воображение в научном гипотезировании

Гипотезирование: свободная селекция методов как условие инструментальной активности

В ситуации выбора метода из всего концептуального многообразия учёный вынужден выделять определённые фрагменты. «Мудр тот — кто знает нужное, а не многое» (Эсхил). Если уподобить проблему закрытому замку, то учёный находится в положении человека, держащего в руках большую связку ключей и пытающегося подобрать нужный ключ. Реальная исследовательская сложность заключается в том, что на элементах знания нет ценностных ярлыков и выбор нельзя свести к простому перебору. Конечно, в науке существуют стандартные процедуры. Обращаясь к своему прошлому исследовательскому опыту, учёный сравнивает ранее решённые задачи с актуальной проблемой. Если есть совпадение по основным параметрам, то метод привлекается в соответствии со старым образцом (репродуктивная селекция). Здесь господствует высокая определённость и выбор весьма упрощён. В случаях значительной новизны проблематики реализуется сложная, продуктивная селекция, связанная с гипотезированием.

В философской литературе выделяется три типичных значения понятия «гипотеза»:

1. Вероятное знание.
2. Догадка как элемент эвристического рассуждения.
3. Фундаментальная идея, лежащая в основе системы знания.

Первое значение составляет сущность гипотезы и догадка — одна из сущностных форм вероятного знания. Объективными основаниями гипотезирования выступают несовпадение внешних явлений с внутренней закономерностью и бесконечная структура её уровней. Субъективные основы представлены сложностью познавательной деятельности, невозможностью полной её рационализации и алгоритмического регулирования.

Формирование новых методов образует главный и ведущий вид научного гипотезирования. Когда по трудно уловимым частным признакам проблемы отыскивается адекватный общий метод, то это ценностное движение «снизу вверх» может быть только вероятностно-статистическим. Как разновидность креативного мышления гипотезирование имеет размытую, нелинейную логику и реализуется в формах угадывающего воображения. Поскольку в таком мышлении нет чёткого логического рисунка, учёные оценивают его в виде особого чувства. Рассматривая научное творчество А. Зоммерфельда, В. Гейзенберг выделил у него умение угадывать формы математического описания в новых областях физики. Оно было обусловлено двоякого рода способностями: точное эстетическое чувство возможных математических форм и безошибочное чутье физического ядра проблемы ¹⁷². Ясно, что эти когнитивные «чувства» суть специфические проявления научного воображения. Здесь явно отсутствует такой феномен обычных чувств как их непосредственность и произвольность. Продуцирование научных догадок внутренне обусловлено специализированными видами знания. М. Планк отмечал у немецкого физика П. Друде развитое воображение в том, смысле, что тот мог всегда количественно, хотя бы по порядку величин, подтвердить допустимость своих догадок.

Операциональным структурам метода воображение придаёт игровую гибкость

Аристотель первым оценил воображение самостоятельной способностью, отличной как от чувственности, так и от логического разума. Оно производит наглядные образы без влияния внешних вещей. Д. Юм подметил типичные ходы воображения. Последнему свойственна свобода соединять и разъединять «идеи» в какой угодно форме, однако этот произвол ограничивается тремя «качествами»: сходством, смежностью в пространстве и времени, причинностью. Применительно к науке И. Кант ограничил роль воображения синтезом эмпирических образов, но в дальнейшем этот круг был существенно расширен. В современной методологии сформировался вывод о том, что фантазия своим основным полем приложения имеет операции метода. И действительно, содержание теоретического и эмпирического уровня метода сопротивляется внедрению произвола логикой своих когнитивных сетей. Правила демонстрируют большую податливость, но и у них есть свои резоны, дальше которых стихия свободы идти не может. Остаётся область интеллектуальных операций, где возможны разные степени игры, здесь воображение находит подлинный приют.

Исследовательское воображение основано на общих фантазийных структурах, что иногда используется для стирания границ научного мышления. «Действительно, никакого особого «научного познания» (в отличие от ненаучного) не существует: при открытии наиболее достоверных научных положений интуиция, фантазия, эмоциональный тонус играют огромную роль наряду с. интеллектом. Наука же есть рационализированное изложение познанного, логически оформленное описание той части мира, которую нам удалось осознать; наука — особая форма сообщения (изложения), а не познания» ¹⁷³.

Конечно, научное мышление не отгорожено от общих творческих структур сознания, но всё же у него есть своя специфика. В отличие от вненаучных видов исследовательское воображение подчинено более широкому комплексу факторов с более жёсткими ограничениями. В науке «способность воображения должна не мечтать, а выдумывать под строгим надзором разума…». Такое воображение детерминируется специализированной эмпирией, теоретическими и мировоззренческими нормами. Так, факты науки дают теоретику определённые уровни свободы и разрешают ряд самостоятельных ходов мысли, по лишь бы их конечные следствия сходились с экспериментальными результатами. Воображение направляется также внутритеоретическими структурами, которые разрешают одни направления мысли и запрещают другие. Такую детерминацию в наиболее чистом виде демонстрируют математические науки. В. В. Ильин и А. Т. Калинкин полагают, что условия деятельности математика сравнимы с условиями работы научного фантаста. Математик не скован эмпирическими границами и за счёт этого открывается большая свобода воображения. Ограничения представлены лишь требованиями внутренней непротиворечивости, самосогласованности, когерентности процесса и результата теоретического моделирования. Данное канализирование помогает выявлять структуры логически возможных миров и тем самым предвосхищать экспериментальное открытие материальных связей.

В методологической литературе предложены типичные виды формирования образов воображения:

1. Перекомбинирование элементов знания.
2. Их переосмысливание.
3. Взаимодействие чувственных представлении и абстрактных понятий.

Первый вид фигурирует ещё со времён Аристотеля, ибо является самым простым. Играя с наличными образами, учёный создаёт «небывалые комбинации бывалых впечатлений» (И. М. Сеченов). Открытие структурной формулы бензола, когда Кекуле во сне увидел змею, глотающую свой хвост, и ассоциировал этот образ с химией, можно отнести к воображению-комбинированию. Как считает Дж. Родари, данную разновидность можно целенаправленно формировать уже в дошкольные и школьные годы. Эффективны упражнения на комбинирование слов по разным основаниям. Общую ценность имеют задания на составление парных понятий и придумывание из них соответствующих историй. Чем больше смысловая дистанция разделяет два слова, тем сильнее активизируется воображение. Такой опыт закладывает добротный фундамент и для научной фантазии ¹⁷⁴.

Производство догадок вплетено в рациональные структуры науки. Значительная «свобода изобретать» (Н. Коперник) преобладает на тех этапах исследования, где по малому объёму исходных данных приходится строить возможные варианты знания. Это и те акты, где проблемная теория конструируется путём наведения смелых и оригинальных связей-мостов между компонентами проблемного материала. Конечно, такое творчество с аморфной структурой, мало обоснованными ходами мысли, когда учёному приходится «думать около» (П. Сурье), всё же существенно отличается от вне-научного фантазирования. «Алогичность личных усилий учёного» (Дж. Холтон) находится под надзором научного разума.

Гипотезирование стоит в особых отношениях с массивом знаний, содержащихся в сознании учёного. Наблюдается любопытная закономерность — иные гипотезы производятся тем успешнее, чем легче груз уже имеющихся научных представлений. Некоторые открытия совершают «умные невежды» (А. Эйнштейн). Так, гипотетическую концепцию «островных вселенных» выдвинул английский астроном-самоучка Т. Райт (1711–1786). Свои исследования Дж. Дальтон начинал не как профессиональный химик. Первые двенадцать лет он работал учителем физики и математики, став им путём самообразования. Не имели систематического научного образования и начального профессионализма Б. Франклин и М. Фарадой. Многие первооткрыватели закона превращения энергии не были профессиональными физиками: У. Гров — адвокат, Дж. Джоуль — пивовар, Р. Майер и Г. Гельмгольц — врачи. Такая тенденция требует объяснения.

В науке существуют этапы революционного пересмотра фундаментальных идей. В это время частное многознание профессионального учёного жёстко связано с традиционными идеями и действует весьма консервативно. Когда в науку приходит дилетант, он слабо подвержен влиянию традиционных подходов и его мировоззрение открыто для новых догадок. Преобладание общего мировоззрения над специальной эрудицией позволяет реализовать свободную игру пробного мышления. Способность Э. Резерфорда к смелым и рискованным предположениям П. Л. Капица объяснил тем, что «… с самого начала его деятельности Резерфорда нельзя отнести к учёным с большой эрудицией» ¹⁷⁵. Читая курс физики, математикой он почти не пользовался. Его опыты в методическом плане были чрезвычайно просты и в докладах об экспериментах других учёных технические подробности его не интересовали. Но всё это давало ему возможность быстро выходить на идею эксперимента. Интуиция подсказала Резерфорду догадку о существовании нейтрона (1920), которую экспериментально подтвердил его ученик Чадвик в 1932 году.

И всё же между структурами научного знания и гипотезированием существует, хотя и сложная, но несомненная зависимость. Чем значительнее объём и качественнее параметры наличной информации о мире, тем шире возможности исследовательского догадывания. Не случайные прорывы, а «систематическое угадывание» (Б. Л. Ван дер Варден) определяет ход развития науки. Оно же зависит от влияния сложившихся теорий и мыслительного опыта. Правда, на первых порах гипотезирования эта зависимость чаще всего не осознается научным сообществом. Многие гипотезы (принцип запрета Паули, метод перенормировок, догадка Бора о квантовании электронных орбит и тому подобное) в начальный период своего существования воспринимались учёными как просто корректирующие правила, несущие в себе элементы «подбора». Они казались произвольными и искусственными ad hoc-гипотезами. И только позднее путём обоснования выявлялась их связь со сложившимися уровнями теоретического знания.

В теории познания существует традиция объединять гипотезирование с индукцией. Эта связь подчёркивает противостояние вероятностных процедур логике дедуктивного типа. Некоторые западные эпистемологи пытаются придать старой схеме современную трактовку. Так, М. Пера предлагает широкое толкование индукции — это «любое» допустимое рассуждение, в котором вывод не следует с логической необходимостью из посылок…». В таком понимании индукция занимает место ключевого промежуточного этапа в модели гипотезирования: факты догадывающееся наведение — гипотеза ¹⁷⁶. К. достоинствам данной модели следует отнести учёт размытого стиля мобилизации и действия духовного потенциала учёного. Вместе с тем она игнорирует такой предваряющий творческую догадку этап как пробы старых подходов. Ведь прежде чем искать новую стратегию, исследователи убеждаются в неэффективности старых методов. Даже в случаях высокой новизны проб тёмных фактов учёный сначала пробует изучать их привычными средствами. Когда были установлены первые признаки мю-мезона, то в начале его попробовали представить в виде разновидности известных элементарных частиц: 1) тяжёлый электрон (Л. Детуш); 2) тяжёлый фотон (Л. де Бройль). В дальнейшем эти гипотезы уступили место представлению о новой группе элементарных частиц (мезоны).

Методы гипотезирования формируются путём модификации старых подходов

Один из часто употребляемых видов такой творческой подгонки — пробная экстраполяция. Она существенно расширяет и обновляет область инструментального действия имеющихся теорий. Типичным примером гипотетической экстраполяции является объяснение факта броуновского движения. В начале XX века Ж. Перрен и другие учёные в качестве пробного метода предложили молекулярно-кинетическую теорию. Сомнения в правомерности выбора у них были, так как эта теория по традиции применялась лишь к газам. «Одним словом, нельзя ли приложить газовые законы к эмульсиям, состоящим из видимых уже зернышек?» ¹⁷⁷. И только совпадение расчётных значений молекулярных констант с опытными данными утвердило правильность выбора метода гипотезирования.

Умение производить гипотезы складывается под влиянием двух противоположных факторов: свободного воображения и метода, ограничивающего движение мысли. Превалирование того или другого даёт специфические крайности. А. Эддингтон предложил для них следующие образы. Те учёные, которые предпочитают рискованный путь фантазии, воплощают в себе «стиль Икара». Противоположный «стиль Дедала» строится на осторожном расчёте и тщательном анализе ¹⁷⁸. Этой схеме близка классификация В. Оствальда, делящая учёных на «романтиков» и «классиков». Если первые легко вдохновляются, творят быстро и много, то вторые тяготеют к тщательной обработке своих научных результатов. При всей условности подобных моделей они рельефно выделяют крайности. Оптимальная же модель идеального исследователя даёт единый стиль гипотезирования, в котором эти крайности преодолены. Данные рассуждения Э. Мах попытался конкретизировать на материале истории физики. Он построил интересную типологию естествоиспытателей, осуществлявших революцию в физике XVII — середины XVIII веков.

1. Учёные со значительным преобладанием рационально-логического мышления (Я. Бернулли).
2. Художественные натуры в естествознании с большим воображением (И. Бернулли).
3. Гении, соединяющие владение методом с творческой фантазией (И. Ньютон). ¹⁷⁹

Именно, Ньютон и стал главным творцом научной революции. В нём воплотился идеал учёного, который способен смелое воображение дисциплинировать богатым и глубоким опытом науки ¹⁸⁰.

Оптимизация стиля гипотезирования имела свои этапы в истории науки. Первым был опробован стиль Икара, который дал умозрительную догадку. Для неё характерны две черты: «квази-теоретическая» идея, не разрабатываемая в плане эмпирически проверяемых следствий, и идея, слабо или вовсе не связанная с другими рациональными положениями и не оформленная математически. Смысловым эквивалентом квази-теоретичности может служить понятие «спекулятивности». Если научная теория всегда предполагает наличие специализированной эмпирии как «своего другого», то при отсутствии последней мышление становится умозрением или спекуляцией мысли. Факты накладывают на мышление определённые ограничения и если такое давление существенно ослаблено, то начинает превалировать чрезмерная свобода мысли. Она стимулирует плодотворную фантазию (обилие догадок древнегреческих натурфилософов). Но без ограничивающего действия специальной теории и экспериментальной практики воображение теряет границу между реально-истинным и иллюзорно-ложным.

Методологический запрет на развитие способности догадываться подрывает творческое начало субъекта науки. В своё время естествознание «переболело» позитивистским недоверием к высшей теоретической активности. Оно подразумевало не только преходящий характер выдвигаемых версий, но и эффективную отдачу, которую от них ожидают. Появление или отсутствие плодотворных следствий рабочей гипотезы определяет её судьбу — стать достоверным теоретическим принципом или неудачной пробой. Прыжок в мир гипотез оправдывается лишь конечным успехом (М. Планк). Например, на основе теоретической гипотезы «Большого взрыва» были предсказаны два фундаментальных факта: реликтовое тепловое излучение (ЗК) и относительное содержание гелия во Вселенной (приблизительно 25 процентов). Эмпирические подтверждения перевели данную гипотезу в ранг достоверной теории.

Существует мнение, согласно которому стиль догадок полностью относится к пережиткам старой науки. «Вообще всякие догадки вышли теперь из моды; они были в лучшем случае бледными суррогатами знания, и современные науки, устраняя их сурово, ограничиваются… установлением фактов и тех заключений, которые вытекают из них (А. Эддингтон). Особо подчёркивается несовместимость философских догадок с современным естествознанием: «Философская гипотеза, игравшая большую роль в эпоху натурфилософии, в настоящее время становится якобы инструментом малоэффективным в развитии естествознания. Данная точка зрения не учитывает ряд обстоятельств. Нельзя абсолютизировать различие между умозрительной догадкой и теоретической гипотезой. Это различие функционально и относительно. Как только догадка становится рабочей гипотезой, она обретает статус теоретической гипотезы. Ещё Эмпедоклу принадлежит мысль о том, что свет распространяется с конечной скоростью. Её умозрительность уступила место естественнонаучной теоретичности тогда, когда О. Ремер в XVII веке включил её в абстрактные предпосылки измерений времени затмения спутников Юпитера.

Философские догадки разделили общую судьбу спекулятивных образований. В качестве рабочих гипотез они проходили свои пути теоретической и эмпирической выбраковки. Для связи с миром фактов разрабатывались посредствующие звенья из специализированных понятий. Это прослеживается на развитии идеи атома:

1. Догадка о неделимом атоме (Левкипп — Демокрит).
2. Теоретическая гипотеза, помогающая формированию понятий массы, атомного веса и тому подобное (Ньютон и другие).
3. Теоретическая гипотеза с эмпирически проверяемыми следствиями (Ж. Перрен и другие).

Подобную эволюцию претерпела и ленинская догадка о неисчерпаемости электрона с учётом ускоренного развития физики XX века. Итак, как раз в отличие от прошлого философские догадки обрели высокую эффективность в современном научном производстве.

В исследовании орбиты Марса И. Кеплер творчески продуцировал две содержательные гипотезы и привлёк четыре формальных предположения. Если свести их к способам построения орбиты, то всего получилось шесть гипотез:

1. Простой эксцентриситет.
2. Бисекция эксцентриситета и удвоение верхней части уравнения.
3. Бисекция эксцентриситета с постоянным пунктом уравнений (способ Птолемея).
4. Заменяющая гипотеза посредством произвольной бисекции эксцентриситета.
5. Астрономическая гипотеза, где орбита принимается за совершенный круг.
6. Астрономическая гипотеза, где орбита принимается за совершенный эллипс.

Свой отбор Кеплер свел к тому, что на основе каждой гипотезы он вычислял долготу Марса и сравнивал результаты с наблюдениями. С помощью эмпирического критерия было выбрано предположение об эллиптической орбите.

Нормативное регулирование поиска

Неопозитивистская методология уподобляла научное открытие психическому акту, который не детерминируется рациональными нормами. Эту линию продолжили представители критической философии (К. Поппер и другие) и исторического направления, ратовавшие за трезвый взгляд на роль методологических норм. «Термин «нормативный» более не означает правил получения решений, а просто укатывает на оценку уже существующих решений».

Самая сложная часть открытия («получения решения») — производство гипотезы. В этом процессе участвуют разнообразные иррациональные факторы, в том числе и психические формы. Но вопреки представлениям И. Лакатоса они взаимодействуют с когнитивной культурой учёного, необходимым компонентом которой выступают нелогические нормативы. Их направляющее действие характеризуется размытой ориентацией и не может дать однозначной определённости дедуктивно-логических норм. В то же время такая регуляция хотя бы частично ограничивает стихию поиска. В проблемной ситуации со множеством возможных направлений нормативы указывают на пути, отличающиеся от других лишь некоторой предпочтительной вероятностью. В этом смысле научное открытие детерминируется нормативными структурами.

По своему содержанию нормы весьма разнообразны. К. X. Делокаров предложил следующую классификацию: внутритеоретические: дисциплинарные, междисциплинарные, общенаучные регулятивы ¹⁸¹. Следуя этому делению, можно рассмотреть основные виды поиска научных методов.

К группе внутритеоретических и дисциплинарных норм следует отнести онтологические законы науки, используемые в роли регуляторов. Им присущ запретный стиль ограничения направлении поиска. По этому поводу Э. Мах отмечал, что научный принцип одновременно объясняет и разочаровывает. Двойственная функциональность имеет объективно-отражательную основу. Если закон природы выражает определённую связь, то её образ как бы указывает на области возможного и невозможного. Его можно сформулировать в виде нормативного запрета и некоторые принципы естествознания существуют в явной форме запрета. Нередко они обобщают массовую практику экспериментов, где теоретические ожидания неизменно заканчивались отрицательным результатом. Так возник принцип исключения вечного двигателя механического рода. Чем выше общность принципа (закона) науки, тем фундаментальнее становятся исключения и указания па некоторые пределы. Для физики выделяют несколько «принципов невозможности» (Д. Уайттекер): скорость света в вакууме невозможно превысить; принцип сохранения масс-энергий; невозможно создание электрического заряда или изменение магнитного состояния без одновременного образования нечто противоположного; принцип неопределённости; принцип запрета Паули; второе начало термодинамики (невозможны вечные двигатели второго рода).

Научные принципы не только запрещают, но и разрешают

Для исследователя такая двойственность помогает выбирать перспективные пути решения проблем. Одни направления исключаются как заведомо невозможные, другие предлагаются как достойные внимания и рассматриваются под углом соответствия поставленной проблеме. Конструктивную роль избирательности принципа иногда не может по достоинству оцепить даже его творец. Когда Эйнштейн выразил сожаление о неуниверсальности относительности (из различных видов движения выделяется только равномерное и прямолинейное движение), то Планк с ним не согласился. Он предложил «взглянуть на дело обратным образом и увидеть в предпочтении прямолинейного равномерного движения особенно важный и ценный принцип теории, а в осуществлении этой точки зрения — особенное продвижение науки». Ограничение инвариантности законов физики лишь группой преобразований Лоренца дало очень ценный исследовательский ориентир.

Американский физик Дж. Андерсон предложил следующую трактовку селективной функции принципа относительности. Все элементы теории нужно разделить на относительные (динамические) и абсолютные. Если первые взаимосвязаны друг с другом и зависят от абсолютных, то последние определяют другие элементы, но от них никак не зависят. Абсолютные элементы — своего рода «независимые переменные», которые в виде особых фикций попадают в состав теорий. Освободиться от них помогает принцип относительности, ибо он запрещает отсутствие взаимности. Тем самым данный принцип сильно ограничивает класс допустимых теорий (каждый элемент теории должен подвергаться воздействию всех остальных элементов) ¹⁸².

Предложенная схема имеет рациональный смысл. Объект теории — это всегда некоторая структура взаимодействий. Сама теория строится с учётом этой возможности. Когда возникает необходимость в аксиомах и постулатах, то есть в исходных положениях, то они обосновываются в более широких и фундаментальных концепциях. Всем остальным элементам теории стремятся придать «динамический» и «относительный» характер. По терминологии Дж. Андерсона понятие эфира в электродинамике XIX века можно считать «абсолютным» элементом. Устранил его Эйнштейн специальным принципом относительности. Но абсолютные элементы теории можно преобразовывать и в относительные. Работая над ОТО, Эйнштейн в своих первых вариантах теории оперировал метрикой как абсолютным членом. Но позднее он превратил её в зависимый элемент, что существенно расширило группу относительных преобразований и привело теорию к окончательному виду.

Отборочная функция наиболее рельефно представлена фундаментальными законами сохранения. В форме регулятивов они связаны с принципами инвариантности, выполняющими двоякую роль: выбирать из множества начальных условий одно существенное, которому должны удовлетворять все основные уравнения теории и оказывать помощь при отыскании решений основных уравнений ¹⁸³. Инвариантность, связанная с некоторой группой преобразований пространства и времени, выступает формой симметрии. Любой вид симметрии (инвариантности) накладывает ограничения на физические свойства и форму математических уравнений. Принципы симметрии вместе с принципами сохранения образуют эффективные регулятивы. В квантовой физике принцип инвариантности относительно пространственных отражений помог сформировать понятие четности в виде квантового числа Лапорта. В квантовой хромодинамике (КХД) принцип калибровочной симметрии принёс с собой условие перенормируемости и наложил важные ограничения на возможные формы лагранжиана. Сильные взаимодействия должны сохранять странность, быть инвариантными относительно зарядового сопряжения и сохранять четность. Если к этому добавить, что группа симметрии помогает определить оператор взаимодействия, то налицо высокая селективность симметрийных регулятивов.

Регулятивные принципы имеют тенденцию группироваться в некоторые нормативные комплексы. Наиболее устойчивые объединения формируются дисциплинарными и междисциплинарными регулятивами, отличающимися значительной общностью и фундаментальностью. Если проследить становление и развитие физических программ типа единых теорий Гельмгольца, Планка, Эйнштейна, то выбор метода регулировался в них тремя основными нормами:

1. Принцип наименьшего действия (принцип Гамильтона содержит граничные условия).
2. Найти подходящую группу симметрии.
3. По возможности избегать любых новых универсальных констант (не отступать с теоретической позиции под давлением новой эмпирии). ¹⁸⁴

Особое место занимают общенаучные регулятивы

Их поставляют философия и научное мировоззрение. Отмечается, что действующие регулятивы выступают продуктами методологической конкретизации философских принципов (В. П. Бранский, К. X. Делокаров и другие). Такое сочетание нередко маскирует философские предписания, определяя неявную форму их функционирования. В этих случаях методологу весьма важно за рассуждениями учёных о предпочтительности «красивых» уравнений и стремлению к простым решениям распознать действие той или иной философской идеи. Сложный характер философской селекции усугубляется ещё и тем, что методологические регулятивы действуют не в стиле однозначных и жёстких правил отбора. Для их работы присущ «определённо-неопределённый» контекст. Его компонентами являются мировоззренческие советы, эвристические подсказки, интуитивные предпочтения.

У исследователей существуют предпочтения в отношении определённых мировоззренческих принципов и это в ряде случаев упрощает выбор. По свидетельству ассистента А. Эйнштейна Э. Штрауса, математик и логик К. Гёдель смотрел на все свои проблемы через одну аксиому — ничто из происходящего в мире не есть слепая игра случая и не вызывается чьей-то глупостью ¹⁸⁵. Нетрудно увидеть в ней своеобразно сформулированную философскую идею универсальной и объективной необходимости. В творчестве Гёделя она безусловно влияла на мобилизацию методов. Но как совместить мировоззренческие предпочтения с характером проблем, содержание которых так изменчиво? Ведь один и тот же эмпирический и теоретический материал получает различные концептуальные истолкования в зависимости от мировоззренческих установок. Оптимальная адекватность вырабатывается не столько на уровне экспериментальной практики, сколько в ходе критического сравнения гипотетических вариантов.

До 1912 года СТО Эйнштейна воспринималась многими ведущими физиками как более рациональное, но по существу эквивалентное представление теории относительности Лоренца-Пуанкаре (ТО Л-П). Такая оценка обосновывалась тем, что эти теории приводят к совершенно одинаковым эмпирическим следствиям. Кроме того, преобразования Лоренца — математический аппарат СТО — были выведены Лоренцом ещё в 1892–1895 годах, а принцип относительности был сформулирован Пуанкаре в 1895–1905 годах. И всё же оказалось, что эти теории принципиально различны. Если в ТО Л-П существует эфир как особо выделенная система отсчёта, то в СТО все инерциальные системы физически эквивалентны. Если в первой теории фигурируют ненаблюдаемые эффекты с координатами фиктивных тел, то в СТО пространственно-временные координаты имеют реальный физический смысл и реально измеримы. Согласно ТО Л-П физическое время абсолютно, а «местное» (относительное) время — математическая фикция; в СТО же всё физическое время относительно. Если в ТО Л-П относительность выводится как частное следствие из теории Максвелла, то в СТО принцип относительности самостоятелен и универсален для всей физики. Если в первой эффекты сокращения длины и времени суть динамические следствия взаимодействия тел с эфиром, то в СТО они имеют чисто кинематический характер ¹⁸⁶.

Главная причина различий двух теорий — выбор разных мировоззренческих методов. В 1912 году Лоренц признал, что расхождение «лежит в компетенции теории познания». И действительно, Лоренц и Пуанкаре с одной стороны, а Эйнштейн с другой, исходили из неодинаковых философских предпосылок. Если первые сохранили ядро ньютоновской концепции пространства и времени в слегка модифицированном виде, то Эйнштейн выбрал забытую идею относительности пространства и времени, восходящую к взглядам Аристотеля. Лоренц и Пуанкаре были вынуждены оставить эфир как физического представителя абсолютного пространства, философская же релятивность помогла Эйнштейну от него избавиться. Сами того не осознавая, Лоренц и Пуанкаре руководствовались схоластическим правилом ненаблюдаемых сущностей, творец же СТО взял на вооружение идею принципиальной наблюдаемости физических свойств.

Итак, Лоренц и Пуанкаре сохранили традиционные для своего времени мировоззренческие основания, которые существенно ограничили их научное творчество. Оно свелось к частичным нововведениям, усложнившим структуру теории и сделавшим её «мозаичной», внутренне противоречивой. Эйнштейн же произвёл смену философских и мировоззренческих оснований. Под влиянием ряда факторов (полусамостоятельное изучение физики в юные годы, независимость от научных школ, восприятие рациональных аспектов махистской критики эфира и тому подобных он обратился к относительно новым и эффективным идеям).

На стадии выбора философские методы демонстрируют свою относительную самостоятельность. Но по мере того, как они взаимоувязываются с теоретическими предпосылками, их содержание и роль как бы уходят на задний план. Возникает эффект кажущегося отсутствия философских оснований. Такая иллюзия питается тем, что на переднем крае поиска функционируют уже специализированные методы типа принципов относительности, наблюдаемости, проверяемости и тому подобное. Но это вовсе не значит, что философия играет роль мавра, сделавшего своё дело. Она остаётся предельно общим основанием теоретического исследования, только выбор её положений превращается в неосознанную процедуру. Данный механизм иллюстрируется сравнением СТО и ОТО.

При создании СТО Эйнштейн произвёл революционную смену философских методов. Хотя для него выбор не достиг апогея драматизма, новые предпосылки осознавались учёным на контрасте с традицией. Иная ситуация сложилась в период работы над ОТО. Здесь уже не было той мировоззренческой традиции, которую надо было преодолеть. Поэтому Эйнштейн, не акцентировал внимание на философских основаниях (органическая связь материи в виде гравитационного поля с пространством — временем, ведущая роль пространства в отношении других свойств материн). Он подчёркивал эвристическое значение принципа относительности, идеи эквивалентности инерции и гравитации. Эти физические методы навели Эйнштейна на мысль о необходимости формализма метрического тензора. Когда он обратился за советом к математику М. Грассману, он знал, что для описания гравитационного поля нужен четырёхмерный аналог гауссова двухмерного метрического тензора. При знакомстве с математическими теориями Римана, Кристоффеля, Риччи, Леви-Чевиты Эйнштейн производил целенаправленный выбор конкретного варианта аппарата ОТО. Лишь в конечном счёте этот выбор неявно детерминировался философским методом.

Внутринаучные переносы методов и актуализация мировоззренческих идей

В каждом новом акте исследования учёный стремится исходить из дисциплинарной картины объекта. Её приоритет как основной сферы выбора метода очевиден. Влияние такой картины является определяющим как в отношении задач обобщения эмпирии, так и развития теоретических структур. И всё же оно далеко не единственно. Рано или поздно возникают такие проблемы, для решения которых требуется выход за пределы интеллектуальных ресурсов отдельной дисциплины. «… Мы научно работаем по проблемам, не считаясь с научными рамками» (В. И. Вернадский). Если исследователь обращается к фондам других наук, то мы имеем форму междисциплинарного заимствования методов. Как свидетельствует история естествознания, эта форма была и остаётся весьма действенным приёмом.

Междисциплинарный перенос имеет свои отличительные особенности. Наиболее активно он обслуживает науки, близкие по предмету и стилю мышления (например, группа физико-математических наук). Переносы методов протекают здесь сравнительно легко. Так, Н. Бор без особых трудностей использовал астрономические методы вычисления возмущений в атомной физике. В полуклассической модели атома они помогли ему находить значения энергии электронов в стационарных состояниях.

Заимствование внедисциплинарных единиц знания, как правило, сопряжено с их когнитивной переработкой. Эта процедура как бы прививает «чужой» элемент к основному понятийному «древу». Как известно, Г. Кантор ввёл в математическую теорию множеств новое понятие «мощность». Своеобразным «донором» здесь было физическое понятие, которое прошло два этапа трансформаций: выделение общей семантики с отвлечением от физического смысла и новая спецификация в плане математических интерпретаций.

В науке нередко бывает так. В рамках данной дисциплины нахождение метода требует значительных эвристических ухищрений, в другой же все это могло получиться намного проще. Л. Эйнштейн создал ОТО ценой огромных творческих усилий, интуитивно найдя нужные физические постулаты. Между тем в математике уже существовал гораздо лёгкий и оптимальный подход. В 70-х годах XIX века Ф. Клейн и С. Ли, обобщая геометрические идеи, вполне естественно (без интуитивных озарений) разработали симметрийно-групповой метод. ОТО вытекала из него как некоторый частный вариант.

Последний пример подчёркивает высокую ценность эрудиции учёного по смежным и другим специальностям. Она вовсе не требует осведомлённости по всем деталям иных наук, вполне достаточно знания концептуальных идей. Их привлечение в том или ином случае зависит не только от специфики проблемы, сколько от развития общих форм творческого мышления. Как правило, трансляция «чужой» идеи в свою область исследования оценивается самим учёным в виде некоторой аналогии. И. И. Семёнов следующим образом реконструировал ход одного из своих открытий в области физической химии: «По-видимому, я подумал: свойства свободных атомов и радикалов в цепях Боденштейна аналогичны действию бактерий, которые как бы съедают исходные молекулы, превращая их в продукты реакции. И вдруг мысль: а ведь бактерии могут не только есть, но и размножаться. Стоп! А может быть, и свободные атомы и радикалы тоже способны к размножению? Все! Вот и разгадка!» ¹⁸⁷.

Из этого описания видны основные этапы «эстафеты» метода из биологии в химию. В начале установлен некоторый мостик подобия между элементами цепей Боденштейна (химия) и бактериями (биология). Им стал функциональный механизм питания и переработки. Он породил ассоциативную связь: питание — размножение. Представление о размножении переносится в область химии и в качестве метода применяется к проблемному материалу. (Каков механизм взаимодействия свободных атомов и радикалов?). В результате родилась новая идея о химических разветвлениях (размножениях) цепных реакций.

Междисциплинарные заимствования идут через каналы научной коммуникации. Этапы «эстафеты» метода нередко связаны с представителями разных дисциплин. Подобная цепочка привела к открытию структуры ДНК. Под влиянием советского биолога Н. Тимофеева-Ресовского немецкий физик А. Шрёдингер обратил внимание на возможное влияние микромира на детерминированность жизни и, в частности, наследственности. Он выдвинул идею о том, что детерминация наследственности обеспечивается большими и сложными молекулами. Эта идея была воспринята биологом Криком, который вместе с Уотсоном довёл её до экспериментального обнаружения ДНК-молекул. Здесь истоки и конкретное воплощение идеи представлены учёными, работавшими на стыке физики и биологии, поэтому перенос физических методов в генетику был по-своему закономерен.

Важную роль в процессе взаимообмена идеями играет мировоззрение, связанное с наукой. Концентрируя в себе наиболее значимые теоретические выводы, оно становится ведущим источником новых методов. Определять выбор того или иного подхода мировоззренческая картина может явно и неявно. Последняя форма преобладала в раннем естествознании и часто маскировалась под индуктивное обобщение. Так, в ходе решения гидростатических задач Б. Паскаль утверждал: «Я принимаю за принцип, что никогда тело не движется под действием своего веса без того, чтобы центр тяжести его не понижался» ¹⁸⁸. Это положение учёный считал ясным и простым выводом из некоторого множества опытов. Связь с эмпирией здесь несомненна, но к чистой индукции данный принцип отнести нельзя. Вывод Паскаля детерминирован идеей невозможности вечного двигателя механического рода. Её истоки тянутся в античную науку, а уже в XVI веке она использовалась многими учёными (Дж. Кардано и другие). В ресурсах естествознания XVII века принцип исключённого вечного двигателя занимал одно из ведущих мест, и Паскаль неявно использовал его для продуцирования своего вывода. Сделав вывод принципом, он применил его в анализе явления сообщающихся сосудов. Данный подход помог ему сформулировать ряд новых следствий («… давление жидкостей соответствует только высоте их состояния, но не ширине сосудов» и тому подобное).

Дальнейшее развитие физики показало, что принцип исключения вечного двигателя и идея невозможности повышения центра тяжести суть частные формы проявления фундаментального закона сохранения энергии. Когда он был установлен в явной и общей форме, то стал мировоззренческим принципом с исключительными познавательными возможностями. Оказалось, что при его наличии можно было бы многое открывать в стиле дедуктивной логики и исключить трудности индуктивного обобщения. Г. Гельмгольц и В. Томсон показали, что открытая М. Фарадеем электромагнитная индукция могла быть математически выведена из законов электромагнитных действий, установленных Ампером и Эрстедом, путём применения к ним принципа сохранения энергии. Но пока общего принципа не было, оставался лишь путь экспериментального поиска, направляемого частными и мировоззренческими гипотезами.

Особое место в формировании теоретических методов естествознания занимает философское мировоззрение. Как уже отмечалось, в культуре рабовладельческого и, прежде всего, античного общества возникло значительное множество натурфилософских образов. Все они носили характер умозрительных догадок, не имеющих теоретических доказательств и эмпирического обоснования. Однако у них было и определённое достоинство. Натурфилософские и философские идеи оказались способны на пропедевтическую роль — в виде пробных гипотез предвосхищать будущее развитие научного естествознания. «Философия строит соборы ещё до того, как рабочие заложили камень» (А. Уайтхэд). Этот упреждающий эффект реализовывался механизмом актуализации, включающим выбор определённой идеи и её проблемную конкретизацию.

Выбор философских идей во многом определяется качествами мировоззрения учёного. Его основы закладываются социокультурными факторами воспитания (семья, влияние друзей и авторитетов, школьные и университетские курсы, национальная философская культура и тому подобное). Конечно, за период научной деятельности мировоззренческие ориентации в чём-то подвергаются корректировке. Однако основы, полученные в годы интеллектуального становления, чаще всего обретают силу стойких убеждений. Если И. Ньютон обучался и работал в Кембридже, то он не мог не впитать идеи английских неоплатоников, влияние которых среди преподавателей было преобладающим. Обучая юного Л. Эйлера математике, И. Бернулли на всю жизнь привил ему мировоззренческие взгляды Лейбница.

Сформировавшееся у личности философское мировоззрение является носителем вполне определённых идей и основой соответствующих предпочтений. Функционируя в режиме установки, сознание учёного целенаправленно ищет частные аргументы в пользу приоритетного философского принципа. Так, X. К. Эрстед (1777–1851) на пороге своей научной карьеры усвоил учение немецких натурфилософов о единой сущности всех природных сил. Осмысливая его применительно к физике, в 1807 году он впервые, высказал догадку о том, что электрические и магнитные силы взаимосвязаны. В 1820 году Эрстед экспериментально обнаружил эту зависимость. Аналогичных примеров, когда нужная идея подсказывается философской идеей, в истории науки достаточно много. Так, в 1929 году книга Ф. Энгельса «Диалектика природы» была опубликована в Японии. Есть убедительные свидетельства, что её идеи существенно повлияли на формирование в первой половине 1930-х годов мезонной теории ядерных сил X. Юкавы ¹⁸⁹.

Действенность привлекаемых в науку философских понятий зависит от выбора предмета их приложения. Допустим, пифагорейское правило: «Всё есть число», достаточно универсально, но уже античные учёные ограничили область его действия астрономическими объектами. Их относительная простота обернулась для пробуждающейся науки рядом достижений. В духе этой традиции, руководствуясь идеей числовой закономерности, Xр. фон Вольф в 1723 году открыл соизмеримость всех средних гелиоцентрических планетных расстояний. И. Д. Тициус фон Виттенберг (1729–1796) и И. Боде (1747–1826) представили целочисленную последовательность Вольфа в виде формальной зависимости (закон Тициуса-Боде). На его основе были предсказаны и обнаружены планеты Уран, Церера, Нептун, Плутон.

С ростом зрелости науки расширяется зона действия философских методов. Это достигается за счёт соответствующих частно-научных принципов, отражающих специфику сложных объектов. Если снова обратиться к идее числовой закономерности, то её экспансия в физике шла по разным направлениям, среди которых выделялась идея атомного веса. В 1877 году И. Ридберг восстановил догадку У. Праута о значимости целочисленных величин в мире атомов. Но если последний предлагал в качестве базовой единицы атом водорода с атомным весом, равным единице, то Ридберг утверждал, что «в качестве независимых переменных следовало бы использовать вместо атомных весов порядковые номера элементов». К этому учёного подвело оценивание спектров химических элементов, где фигурировали целые числа. Представление, у истоков которого лежит натурфилософская идея чисел, и было развито в современную квантовую теорию.

Мировоззренческая селекция распространяется не только на онтологические, но и на методологические компоненты. Здесь уже недостаточно простого указания на некоторый принцип, ибо кроме вербального описания учёному нужно овладеть деятельностным образцом приёма. Такое заимствование предполагает совместную деятельность или методологически ясную демонстрацию образца в структуре исследования. Подобный вариант выбора был реализован немецким химиком К. Шорлеммером (1834–1892). Под влиянием Гегеля и классиков марксизма он решил использовать диалектическую логику для построения системы органической химии. За основу Шорлеммер взял один из приёмов метода К. Маркса в «Капитале» — выделение абстрактного начала («клеточки») и восхождение от абстрактного к конкретному. Для своей проблематики он смог установить искомую клеточку, ей стали предельные углеводороды ряда С_н Н _н + 2. Из этой структуры были выведены остальные классы сложных органических соединений. Здесь мы имеем новаторское использование марксистского приёма. При всей ясности его общей схемы она оставила большое место для творческого выбора начала. Если у Маркса «клеточкой» стали противоречия товара, то Шорлеммеру такой выбор указал лишь на необходимость поиска аналогичной основы в химии. Её нахождение было нетривиальной задачей.

Актуализация философского потенциала достигает своего апогея при возникновении соответствующей проблематики. Однако нужные фрагменты в мировоззренческих фондах обнаруживаются далеко не сразу, а иногда это происходит слишком поздно. Когда необходимый метод создан заново, учёные узнают о наличии его готовых проектов и вариантов. История науки полна таких ситуаций с упущенными возможностями. Так, в квантовой электродинамике ключевое место занимает идея обменных сил («виртуальные» взаимодействия). В 1930-х годах она рождалась в муках проб и сомнений (И. Е. Тамм, Д. Д. Иваненко, X. Юкава и другие). В дальнейшем же оказалось, что ещё в I веке до Новой эры. Лукреций Кар дал общую идею обменного взаимодействия (притяжение между магнитным камнем и железом осуществляется взаимообменными потоками атомов). Конечно, актуализировать и конкретизировать это грубое модельное представление было бы нелегко. И всё же исходная идея здесь намечена достаточно определённо, она безусловно усиливает идейный потенциал современных учёных.

Привлечение мировоззренческих знаний чревато деформирующими эффектами, обусловленными их несоответствием научной проблематике. Сам по себе когнитивный образ может быть весьма содержательным, неудовлетворительным же оказывается его актуальное приложение к проблемному материалу. Такое расхождение наиболее типично для натурфилософских проектов древних мыслителей, многие из них были актуализированы преждевременно. К примеру, идея природных вихрей была впервые разработана Эмпедоклом, И. Кеплер и Р. Декарт ввели её в фонд методов естествознания нового времени. Но идея вихрей плохо приживалась в механике, где господствовали силы, действующие по прямой линии. Здесь образцовой моделью взаимодействия в природе выступал закон всемирного тяготения. Как только наметилась стратегия изучения немеханических процессов типа электромагнитных явлений, идея вихревого движения проявила высокую познавательную ценность (Фарадей, Максвелл, Гельмгольц). Эффективно действует она в исследованиях атомного мира и элементарных частиц (понятие спина и тому подобное).

Введение философской идеи в научный оборот требует должной конкретизации. Это предполагает нахождение частно-научных положений, так или иначе соответствующих сути выбранной философемы. Если таких специальных знаний нет, то идея ориентирует на их производство. В ходе исследования происходит углубление в закономерную связь по её вертикальной структуре: всеобщее — особенное. Философский эскиз теории теряет свою абстрактную схематичность и приобретает богатство специфических форм знания. Так, Г. В. Лейбниц, введя в математический анализ принцип непрерывности, связал его с классом непрерывных функций и дополнил понятием непрерывности первообразной функции, сопряжённым с правилами дифференцирования. Только через данный комплекс идея непрерывности оказала должное методологическое влияние на развитие исчисления бесконечно малых.

Процедура конкретизации мировоззренческих методов далека от прямой и жёсткой заданности. В зависимости от характера проблемной ситуации выбор специализированных звеньев предполагает разные степени свободы. Как известно, любым универсальным нормам присуща размытость и неопределённость их предписаний. Вот почему оптимальная конкретизация устанавливается не сразу и предваряется испытаниями пробных теоретических форм, претендующих на роль специального представителя философской идеи. Выбор того или иного принципа определяется набором методологических правил. Если один из претендентов входит в дисциплинарные фонды, то остальные вытесняются на периферию научного coзнания. Даже в случае ошибочно выбранного утверждения он может надолго войти в ткань научных построений. Обладая надэмпирическим статусом, такой принцип получает защитный пояс ad hoc-гипотез. И только умножение эмпирических и внутритеоретических аномалий вынуждает научное сообщество произвести переоценку теоретических методов. Данные рассуждения хорошо моделируются на оппозиции геоцентризма и гелиоцентризма.

Античные рационалисты предложили восприятия сложных феноменов неба сводить к простым умопостигаемым сущностям. В рамках такой версии философского принципа простоты Аполлоний Пергский (III век до Новой эры) разработал геометрический метод описания неравномерных периодических движений как результатов сложения более простых — равномерных круговых движений. Гиппарх (II век до Новой эры) впервые использовал этот метод в астрономии, создав модели эксцентрика и эпицикла. Соответственно встал вопрос о принципе, который мог бы придать этим моделям характер содержательной космологической схемы. Уже до IV века до Новой эры в древнегреческой астрономии существовали идеи геоцентризма и гелиоцентризма. Выбор Аристотелем первой концепции определился следующими соображениями:

• сферическая геометрия Вселенной должна иметь центр;
• самый тяжёлый элемент мира — «земля», поэтому Земля расположена в центре мироздания;
• в отличие от гелиоцентризма, геоцентризм не противоречит опыту земного наблюдатели.

Из этого видно, что выбор концептуального ядра диктовался философскими принципами (учение об элементах, эмпиризм и тому подобное). Птолемей также сравнивал геоцентризм с гелиоцентризмом и отверг последний принцип как умозрительный, не подтверждающийся наблюдениями. Он и конкретизировал геоцентрическую версию, построив математическую теорию сложных видимых движений планет, Солнца и Луны.

Когда Аристотель и Птолемей закрепили ведущее положение геоцентризма, то гелиоцентризм пифагорейцев и Аристарха Самосского исчез из активных ресурсов естествознания. Его восстановление в качестве актуально действующего принципа связано с деятельностью Н. Коперника. К XVI веку в западноевропейских университетах усилилось влияние неоплатонизма, которому ближе был пифагорейский гелиоцентризм. Слушая лекции ведущих итальянских неоплатоников, знакомясь с текстами древних авторов (псевдо-Плутарха, Цицерона), Коперник узнал о существовании забытого учения. Лишь значительным его влиянием можно объяснить тот факт, что традиционный принцип простоты был им критически переосмыслен в отношении теории Птолемея. Под давлением наблюдательного материала в неё вошло 80 вспомогательных построений, кругов и точек, которые явно деформировали гармонию небесного движения. «Заметив это, — писал Коперник, — я стал часто задумываться над вопросами, нельзя ли обдумать более разумную систему кругов»… ¹⁹⁰. В данной проблемной ситуации в роли новой программы и выступил гелиоцентризм. Его кинематическая схема дала более простую и гармоническую модель неба (34 круга) без обновления вычислительных алгоритмов.

С Коперником связано начало научной революции в естествознании. В его мировоззренческих основаниях философия Аристотеля уступила место неоплатонизму и атомизму. Это было обусловлено следующими причинами:

• перипатетизм оказался неэффективным на этапе перехода от пассивных наблюдений к активному экспериментированию;
• в отличие от аристотелевской методологии атомизм и платонизм ориентировали на тесное соединение естествознания с математикой;
• несовместимость перипатетизма с проблематикой механики.

Однако позднее некоторые философские идеи Аристотеля оказались весьма ценными для немеханических разделов естествознания. Это означает, что замена ошибочных принципов правильными методами не исчерпывает развития активного потенциала исследователей. «Смена инструментов науки» (Т. Кун) представлена также феноменом попеременной актуализации мировоззренческих идей. Наиболее рельефно это явление выражено в конкурирующих и оппозиционных программах.

Воображение продуцировало идеи дальнодействия и близкодействия

Они представляли собой конкретные модели действия причинных связей в природе. Если натурфилософские системы пифагорейцев и Платона тяготели к дальнодействию, то в рамках перипатетизма разрабатывалась концепция близкодействия. В XVII — XVIII веках актуализация коснулась обеих программ. Близкодействие определило становление механики земных взаимодействий, дальнодействие же господствовало в небесной механике. В контексте кантовской метафизики природы М. Фарадей актуализировал концепцию близкодействия в электродинамике ¹⁹¹. СТО и ОТО установили казалось бы безраздельное господство этой программы в физике. Однако в 40-х годах ХХ века Дж. Уилер и Р. Фейнман снова обратились к принципу дальнодействия. К этому их вынудили трудности в построении квантовой электродинамики. Отказ от непрерывности причинно-следственных связей помог в решении ряда сложных проблем квантовой теории.

Рассмотренные фрагменты истории науки убеждают в том, что мировоззренческие или достаточно широкие оппозиционные концепции нельзя однозначно оценивать на предмет их истинности, эффективности и перспективности. Здесь правомерно говорить о взаимной дополнительности и попеременной актуализации. Если на каком-то этапе исследования становится эффективной одна идея, то другая (или другие) в это время не привлекаются в качестве метода. Смена проблематики производит переактуализацию идей и обновляет инструментальные ресурсы науки. Такая цикличность даёт основание для утверждений о сквозной ценности ряда научно-тематических понятий ¹⁹².

Принятие естествоиспытателем философской позиции редко бывает полным и безоговорочным. Даже там, где, казалось бы, естествоиспытатели находятся в плену покорившего их «метафизического» учения, господство последнего нельзя назвать абсолютным. Это объясняется рядом причин. Если философская теория достаточно сложна, то при «непрофессиональном» усвоении происходит естественное упрощение её смысловых единиц. При наличии многокомпонентной системы учёные выбирают те элементы, которые соответствуют их дисциплинарным интересам. Если в науку привлекаются элементы превратных мировоззрений, то рано или поздно срабатывает механизм критической переинтерпретации.

В духовной культуре XVIII века существовала теологическая и телеологическая идея (согласно божественному провидению природные процессы протекают с минимальной тратой сил), восходящая к взглядам Аристотеля и схоластов. В 1744 году П. Мопертюи привлёк её для объяснения механических и оптических явлений. В исследованиях Л. Эйлера и П. Лангранжа идея превратилась в принцип наименьшего действия, у которого религиозно-идеалистический смысл уже отсутствовал. Если первый ещё использовал теологические термины в «косметическом» плане, то второй прямо критиковал теологизм Мопертюи и других учёных.

Видные учёные прошлого редко ограничивались одним каким-либо философским учением. Многообразие собственных теоретических проблем стимулировало заимствование идей из разных мировоззренческих источников. Отсюда неизбежность эклектического и вместе с тем критического стиля присвоения философской культуры. Он отчётливо прослеживается в научной биографии А. М. Ампера.

Уже в кружке Э. Б. Кондильяка Ампер увлёкся философией И. Канта. Предметом глубокого изучения стала теория познания, в которой французский учёный пересмотрел тезис о непознаваемости ноуменов. По его мнению, отношения между явлениями аналогичны отношениям между вещами как причинами явлений. Поэтому познание взаимосвязей между неподдающимися непосредственному наблюдению вещами возможно путём изучения феноменальных отношений. На основе этой эпистемологии Ампер разработал методику исследования, близкую к гипотетико-дедуктивной процедуре. Она была применена к объяснению закона Ж- Л. Гей-Люссака. В модельной схеме в качестве ненаблюдаемых ноуменов фигурировали молекулы. Такой союз методологии и методики был использован им и для выдвижения гипотезы о молекулярных электрических токах. В конце своей научной карьеры Ампер отдал предпочтение учению Лейбница о предустановленной гармонии. Не удовлетворяясь наличным уровнем, он существенно трансформировал это учение. В соответствии с обновлённой концепцией Ампер разработал оригинальную таксономию наук. Устанавливая соответствие между структурой научного разума и структурой Вселенной, он полагал, что недостающие ниши в иерархии природы будут указывать направления к возможным истинам ¹⁹³.

Опыт эвристического конструирования

Если к заблуждению ведут многие пути, то к истине — лишь один. Современная теория познания критически пересмотрела это, казалось бы, здравое суждение. В любом нестандартном исследовании между проблемой и результатом существует поле неоднозначных зависимостей. Через эту неопределённость возможны различные пути: прямые и косвенные, оптимальные и сложные. Вариантность мышления возрастает с усложнением выбора метода и созданием новых инструментов исследования. Кроме того, бывает и так, что в ресурсах науки не находится ни адекватных методов, ни их кандидатов на перенос из других областей науки и культуры. Даже если какие-то предпосылки и имеются, то нет нормативных указателей на их счёт. В подобных ситуациях, когда прямые и оптимальные пути решения «закрыты», развёртывается деятельный поиск побочных ходов и направлений. Такое производство вспомогательных и косвенных приёмов получило название эвристического мышления.

Под эвристическим нередко подразумевается любое действие субъекта, способствующее прогрессу познания. Кроме этого широкого смысла существует узкое понимание, где эвристическое характеризуется следующими признаками:

• преимущественная отнесённость не к объекту исследования, а к деятельности учёных;
• нестрогая приближённость, отсутствие обоснованности и систематичности;
• эффективность без доказательной силы.

Будем придерживаться узкого значения, в котором эвристическое выступает особой формой креативного мышления.

Эвристики аккумулируют специфический деятельностный опыт и обращают его к новому исследованию. Советы здесь далеки от однозначных норм и являются весьма неопределёнными рекомендациями. Существуют нормы, ориентирующие на выбор гипотетических идей. Выдвижение новой проблемы означает, что за ней стоит сложнейшая реальность и определить даже один её аспект сразу, за один раз, невозможно. Единственно успешной стратегией здесь может быть только инструментальная открытость. Она рекомендует пробовать разные варианты метода с тем, чтобы выстраивать систему угадываний, где нет однозначной жёсткости и царит свободная смена когнитивных подходов. Тут признается, что выбранный сейчас метод является пробным и подлежит неоднократным испытаниям. Неудача предполагает отказ от данного подхода и привлечение другой стратегии. Такое отношение делает проблему открытой для поиска адекватного способа решения. Рельефную метафору для процедуры свободной смены методов в науке дал американский физик-теоретик Е. Вигнер. Учёный, решающий трудную проблему, состоящую из нескольких задач, находится в положении человека, держащего в руках связку ключей и пытающегося открыть одну за другой несколько дверей. Подобрать ключи к определённой двери удаётся лишь тогда, когда возникает взаимооднозначное соответствие между формой ключа и конфигурацией замочной скважины замка в двери. ¹⁹⁴

Что важнее для научного творчества: бессознательные силы или сознательный разум?

Когда психолог А. Р. Уоллес в своей схеме выделил стадию инкубации решения в виде идеи, то этот этап стал моделью действия бессознательных сил. В 1930-х годах К. Дункер писал о том, что инкубация как отключение сознательных усилий от задачи позволяет снять фиксированность старой установки и ввести процесс перебора подходов-стратегий. И в более поздние годы авторы видели положительный эффект инкубации в том, что в этом состоянии отключения сознания резко снижаются помехи интеллекта, когда одни элементы знания взаимно влияют на другие. Без рационального контроля легче избавиться от ложных направлений и поспешных обобщений. ¹⁹⁵

В каждом отдельном акте исследования сознание учёного не может взять под контроль всю свою деятельность. Реальное мышление содержит элементы, которые формируются стихийно и протекают на разных уровнях осознания. Получается, что значительные области субъективных процессов остаются как бы «закрытыми» для их носителей. Учёные не видят некоторых лестниц, по которым они взбираются на высоты открытий (В. Оствальд).

Феномен неявного знания

На ограниченные возможности сознания в отношении самого себя указывали древние философы. Они констатировали принципиальные трудности для получения полной и ясной картины познающей человеческой души. Современные учёные признают их и пытаются разобраться путём построения различных объяснительных моделей. Для этого привлекаются механизмы самого сознания, способные порождать разноуровневые структуры.

Наиболее перспективным в данном отношении оказался феномен внимания. Используя его, американский психолог Э, Б. Титченер выделил два уровня — нижний и верхний. Второй образуют ясные процессы, выступающие предметом внимания, на первом же протекают смутные или рассеянные потоки, не попавшие в его нейтральную зону ¹⁹⁶. Э. Гуссерль ввёл понятия фокальной и маргинальной областей. Первое включает то, что попадает в фокус внимания; второе же содержит явления, оказавшиеся вне фокуса. Данному подходу М. Полани постарался придать методологический вид. Знание, попавшее в зону внимания и ставшее через язык общим достоянием учёных, оценивается как явное «ядро». Те же образы, которые не выражены вербальными средствами и являются личностными, квалифицируются как неявная «периферия». Если явному принадлежат основные функции, то неявное в важной роли инструментов мышления имеет в целом лишь вспомогательное значение.

Основные идеи М. Полани получили в отечественной философской литературе высокую оценку. С некоторыми критическими поправками концепция неявно-личностного знания вошла в основное русло методологических разработок. Идеи фокального центра и периферии, личностного и общественного, невербального и вербального оказались вполне рациональными и эффективными. Без возражений была принята и мысль Полани о тождестве неявного знания с методом. Она стала фигурировать в рамках дихотомии явное — неявное. «Цель познавательного процесса — получение явного знания. Неявное знание выступает как средство, способ получения явного знания» ¹⁹⁷. Такое разделение обосновывается тем, что поскольку сознание исследователя вполне естественно направлено на объект, то формирующийся результат всегда находится в фокусе внимания, а метод — вне его.

Привлечение схемы распределения внимания в методологию вполне правомерно, ибо в ней прослеживаются не только психологические, но и когнитивные особенности. Внимание — многомерный процесс и в нём проявляются интенционально направленные структуры мышления. Без внимания нет осознания, то есть того познания, где сознание раскрывает тайники собственной деятельности. В этом смысле осознанное совпадает с явным, а неосознанное — с неявным. В каждый данный момент времени внимание личности однонаправлено, ибо оно функционирует по принципу «или-или». Любой же акт познания (и осознания) имеет двойственную, субъект-объектную структуру, которая представлена связью метода и предмета. Такое несовпадение создаёт асимметрию поля осознания. Практическая устремлённость на внешний объект закрепила филогенетическим развитием преимущественную интенциональность сознания на предмет. Что становится предметом внимания (осознания), то и получается явным. То же, что действует в роли субъективного средства, остаётся как бы в психо-когнитивной «тени», выступая неявным фактором. В. А. Героименко предложил расширить роль неявного зияния за счёт введения предметно-содержательной функции. Эта добавка запутывает картину, ибо новая функции оценивается как основная, а инструментальная вспомогательной. С автором можно согласиться лишь в том, что по периферическому месту неявного знания в структуре внимания нельзя отводить ему второстепенную познавательную роль. Но эта мысль как раз подчёркивает ведущую роль метода в исследовании. Однако можно ли безоговорочно закреплять неявное лишь за методами, а явное за предметно-результатными формами знания? Думается, что такое разведение будет излишне жёстким и статичным.

Направленность осознания не является раз и навсегда заданной. Её относительность и подвижность обусловлены динамичной природой сознания, для которого не существует абсолютно закрытых зон. Если в данном акте исследования метод остался в смысловой «тени», то в последующих актах его можно сделать предметом специального изучения. Если сам учёный затрудняется в этой процедуре, её могут осуществить другие исследователи. Такая дополнительность компенсирует актуально-ситуационную однонаправленность осознания и внимания.

Кроме того, следует учитывать смену этапов исследовательского цикла, при которой в фокус внимания вовлекаются самые разные компоненты познания. При постановке проблемы интенциональный вектор сознания концентрируется на признаках проблемного материала. Когда начинается формирование метода, то фокус осознания смещается уже на инструментальные ресурсы. Если метод выбран сознательно, правомерно говорить о его явном характере. На этапе применения метода исследовательское внимание снова направляется на проблемный материал и его трансформации. После решения проблемы в фокус попадает полученный результат, который подвергается оценке и обоснованию. Представленная панорама подводит к выводу, что смена этапов выражает переключение интенционального вектора, что формирует на каждом этапе (проблематизация — выбор метода — инструментальная активность — доказательство) своё соотношение явного и неявного.

Дихотомия явного и неявного имеет свою специфику на этапах выбора метода решения проблемы и его применения. Здесь реализуется феномен отождествления метода с субъективным началом и соответствующим выходом его из предметной области осознания. «Принимая определённый набор предпосылок и используя как интерпретативную систему, мы как бы начинаем жить в этих предпосылках, подобно тому как живём в собственном теле» ¹⁹⁸. Уход метода в «тень» психо-когнитивного внимания чаще всего проявляется в нормальной науке, где остаются неизменными фундаментальные теоретические инструменты. Употребление одних и тех же методов в течение длительных периодов времени закрепляет их в виде привычных и самоочевидных оснований. В таком положении орудия мышления находятся вне сферы осознанного отношения их потребителей. Лишь наступление революционного этапа развития науки вынуждает исследователей выявить свои предпосылки, дистанцировать их от себя и подвергнуть критическому осмыслению.

Неявное в форме скрытого выбора метода может быть представлено творческим гипотезированием. Особая нацеленность на проблему в сочетании с большим объёмом свободного воображения способны маскировать привлечение тех или иных предпосылок. В подобной ситуации учёный не может дать ясного отчёта в том, как и что он мобилизовал из интеллектуальных ресурсов. Известно, что, выдвинув оригинальную гипотезу тока смещения, Дж. К. Максвелл не оставил никаких свидетельств о породившем её методе. Можно лишь догадываться, что в этой роли неявно сработала идея симметрии или аналогичный ей принцип. В других же ситуациях шотландский учёный был более откровенным. Это видно в его сравнении трёх конкурирующих подходов в объяснении электромагнитной индукции: теория фиктивной магнитной субстанции, гипотеза индуцированной полярности и теория силовых линий. Преимущества последнего сведены к следующим достоинствам:

• наличествуют чисто теоретические положения:
• наименьшее число этих предпосылок;
• «необыкновенно легко применяется» к частным явлениям;
• «даёт большие упрощения», не искажая опытных фактов

¹⁹⁹.

Здесь обнажены все основные методологические принципы, актуализированные им для обоснования своего выбора.

Неявное охватывает и области творческого использования научных знаний. То, как отдельный учёный распорядится когнитивными ресурсами, таит в себе различные возможности. Их реализация даёт личностные стили исследования, трудно поддающиеся рациональной расшифровке. Вот почему умение применять понятия науки И. Кант отнёс к разряду «скрытых» искусств. «… Схематизм нашего рассудка в отношении явлений и их чистой формы есть скрытое в глубине человеческой души искусство, настоящие приёмы которого вряд ли когда-нибудь удастся угадать у природы и раскрыть». Свой вклад в скрытое искусство вносят мыслительные операции и операциональные схемы. Как правило, они передаются в виде деятельностных образцов, предполагающих значительный объём неопределённости в восприятии и усвоении.

Своеобразный эффект маскировки метода создаёт объединение в одном подходе нескольких принципов. Они субординируются по степени общности и такая связь придаёт неявный характер более общему компоненту. Подобная смысловая «интерференция» произошла в оценке метода ирландского математика и физика У. Гамильтона (1805–1865). Для некоторого класса задач механики он разработал принцип переменного действия, ядро которого составила формула «характеристической функции». Она была выведена из принципа сохранения энергии, что нашло своё выражение в структуре математического аппарата. Основным формализмом выступало интегрирование дифференциальных уравнений и в него встраивался алгоритм вариационного исчисления, представлявший «переменное действие». Но некоторые коллеги Гамильтона, оценивая его метод, предпочли говорить только об идее переменного действия. Он был вынужден дать пояснение: «… Чтобы применить наш метод к любой задаче динамики, относящейся к любой движущейся системе, необходимо сочетать известный закон живой силы с нашим законом переменного действия» ²⁰⁰.

Данный эффект ещё более сильно выражен в отношении мировоззренческих и философских структур. В методологической литературе отмечается, что философские принципы включаются в специальную научную теорию неявно, в форме частных утверждений, поддающихся формализации. Селективные и инструментальные влияния на ход научного исследования философские предпосылки могут оказать лишь через механизм конкретизации. Его построение сводится к получению когнитивной цепочки, исходящей от универсальной идеи и кончающейся предсказаниями фактов. Концентрируя внимание на её средних и конечных звеньях, учёный теряет из виду самое начало. Тем более, что мировоззренческая «рамка» для него в большинстве случаев привычна, естественна и выбор философских оснований предопределён, осуществляясь почти автоматически. Для выражения всех этих аспектов А. С. Кармин и Л. А. Микешина используют понятие «стиль научного мышления». Поскольку в функционирующее предпосылочное знание включены мировоззренческие компоненты, стиль мышления реализует латентный способ действия. Его специфические характеристики определяются конкретно-историческим типом культуры.

Проблема неявного знания связана с такой процедурой как понимание. С точки зрения семиотики и герменевтики понимание является интерпретационным процессом придания смысла некоторой знаковой системе. Схематично представим ситуацию восприятия научного текста. Как более упорядоченная структура он соотносится с контекстом — менее определённой структурой. Такие единицы текста как слова и предложения имеют концептуальные «пресуппозиции», то есть скрытые смыслы семантического поля. В виде «молчаливых» предпосылок они обеспечивают интуитивное получение информации. Для осознания такого знания требуется особая рефлексивная деятельность.

В определённых условиях понимание научного текста сопряжено с исследовательским творчеством. Фрагмент текста с неявным смыслом для одного учёного становится отправным пунктом производства нового знания для другого представителя науки. В этом плане можно истолковать научно-коммуникационную связь Дж. Максвелла с М. Фарадеем. В лабораторных текстовых отчётах последнего Максвелл выявил ценную идею «электротонического состояния», которая у Фарадея существовала в скрытом эмпирическими частностями виде. Её концептуальное осмысление состояло в том, чтобы скрытую и неявную пресуппозицию сделать теоретически явным смыслом. «Научное значение фарадеевой концепции электротонического состояния состояло в том, что она направила мысль на признание существования некоторой величины, от изменений которой зависят наблюдаемые явления. Эта концепция недостаточна для объяснения явлений, если её не развить в значительно большей степени, чем это было сделано Фарадеем». Это развитие свелось к приданию идее соответствующей математической формы. В таком виде положение о том, что изменение магнитного поля вызывает вихревое электрическое поле, стало одним из оснований классической электродинамики.

В современной науке новые методы преимущественно не создаются, а осознанно заимствуются из разных источников

Гипотетический способ решения проблем предполагает разнообразный репертуар методов. Какие источники могут его обеспечить? Первое, на что ориентируется поиск метода это личный профессиональный опыт. Р. Дж. Стернберг и другие его американские коллеги в совокупном опыте специалиста особо выделяют опыт решения проблем, который играет решающую роль в выборе стратегии. ²⁰¹ В данном направлении можно пойти ещё дальше и в опыте решения проблем локализовать опыт применения методов, доминирующий в процедурах мобилизации актуальных средств.

Но допустим, что все возможные кандидаты на роль нового инструмента были привлечены и все попытки потерпели фиаско. В этой ситуации остаётся возможность обращения к другим когнитивным сферам. Здесь открываются два способа привлечения:

1. Берется некий интеллектуальный материал и из него производится новый подход.
2. Находятся сформировавшиеся методы и переносятся на новую проблематику.

Первый приём господствовал на ранних этапах науки. Что касается современного этапа познания, то следует согласиться с Р. М. Фрумкиной в том, что новые методы сейчас, как правило, не сочиняются заново, а привлекаются со стороны в содержательно-готовом виде. ²⁰² В современной культуре имеется весьма много положений разной степени общности, которые способны стать методом. Главная сложность сводится к тому, чтобы найти в огромном калейдоскопе знаний хотя бы один тезис, годный стать инструментом решения данной задачи. На такое функциональное качество не указывает ничего, кроме пробного орудийного применения.

Среди разнообразных источников инструментальных ресурсов самым обычным является специальная литература. Любой исследователь, как правило, регулярно следит за публикациями своей дисциплины, читает периодические издания, накапливает соответствующие выписки. Другим обычным источником выступают заслушанные на конференциях доклады. Если проблема уже поставлена, то какое-то воспринятое положение может на неё «срезонировать» и тем самым намекнуть на свою орудийную значимость. Возможен и другой сценарий, когда услышанная мысль откладывается в памяти и актуализируется в качестве возможного метода позднее, при возникновении проблемной ситуации.

Более сложны формы заимствования из внедисциплинарных ресурсов. Дисциплинарные источники дают такие когнитивные элементы, содержание которых специализировано и чаще всего не требует особой работы по подготовке к решаемой проблеме. Здесь важно только угадать функциональное качество орудия. Когда же речь идёт о неспециализированных ресурсах в виде жизненного практического опыта, «внешних» научных знаний, искусства, философии и тому подобных, ситуация радикально меняется. Здесь нужно не только догадаться о неявной инструментальности, но и произвести содержательные трансформации для того, чтобы «внешние» когниции приблизить к специфике решаемой проблемы. Если, к примеру, учёный-теоретик заимствует из философии некий принцип, то рано или поздно ему придётся всеобщее знание специфицировать до уровня особенного. По этому пути шли физики и химики XVII и XVIII веков, вводя философский атомизм в естествознание. Для Демокрита атомы были единицами бытия, противостоящими небытию (пустоте). Для Р. Бойля и И. Ньютона главным в атомах стало свойство быть структурными единицами вещества, определяющими наличие веса и массы. Потребовалось много усилий, чтобы от философской идеи перейти к научной абстракции физического атома.

Из оставшихся видов связь чувственного и концептуального целесообразнее считать не формой воображения, а компонентом его структурной организации. Тогда переосмысление становится основной и высшей формой научного фантазирования. Суть его заключается в угадывании значимости тех элементов знания, которые находятся пока в зачаточных, неразвитых состояниях. Эта ценностная процедура тем и сложна, что здесь требуется выявить скрытые, ещё не проявившие себя концептуальные возможности. Логика и старые теории прямой и непосредственной помощи оказать здесь не могут, и данную роль берёт на себя творческое воображение. Лишь оно оказывается способным мобилизовать силы сознания и направить их на установление подлинной ценности некоторых своих образов. «Работа по угадыванию» (А. Ампер) протекает в условиях отсутствия однозначных ориентиров, что предоставляет мышлению учёного специфическую свободу. Исследователя в такой ситуации можно сравнить с человеком, решающим хитроумно составленный кроссворд.

Формы угадывания будущих предпосылок в науке весьма разнообразны. Одна из наиболее типичных связана с переосмысливанием когнитивных качеств отдельных фрагментов эмпирического знания. Когда в поисках новых кандидатов в инструментарии учёные привлекают эмпирический опыт, они предполагают, что некоторые его части обладают неявными перспективами развития. Чаще всего, они обращают внимание на то, что не поддаётся теоретическому объяснению. После того, как такие элементы выделены, начинается пробно-поисковое определение их имплицитной значимости. Частное содержание и узко-специфические роли выбранного образа в конечном счёте переоцениваются в концептуально-общий и фундаментальный смысл. Этот вывод носит вероятностный характер и в качестве гипотезы проходит теоретические и экспериментальные испытания. К примеру, факт постоянства скорости движения света в вакууме был известен задолго до А. Эйнштейна. Великий же теоретик силой своего воображения превратил его в теоретический постулат, признав величину этой скорости пределом распространения физических сигналов. Такая трансформация факта науки в концептуальную основу СТО несовместима с логическим выведением, ибо является актом гениального угадывания.

Научное воображение в форме угадывания участвует в выработке интерпретаций знаковых формализмов. Между формальной системой и её качественными трактовками нет абсолютной заданности. Если брать математические структуры, то, с одной стороны, они развиваются в направлении строгой определённости, а, с другой, порождают богатый мир возможных значений. Иллюстрацией первого аспекта может быть эволюция значения термина «отрицательное число». На первых порах оно уподоблялось денежному долгу, потом физической силе, противоположно направленной другой силе, и позднее получило чисто математическую интерпретацию. Здесь мы видим своеобразную эстафету от внематематических форм воображения к математическому мышлению. Для последнего и ныне фантазия не стала всего лишь историческим реликтом. Её актуальность определяется тем, что она вошла в стилевую ткань математического мышления. Современная математика состоит из понятий, «наделяемых нашим воображением не только такими свойствами, которые внушены посредством актов «чистого» отвлечения при рассмотрении объектов, составляющих исходный материал для наших мыслимых операций, но и такими воображаемыми свойствами, которые совершенно отсутствуют или же отражают свойства исходных объектов в значительно искажённом виде» ²⁰³.

В некоторых проблемных ситуациях науки источником воображения становится вненаучная культура и, прежде всего, искусство. По мнению М. Дюфренна, апелляция к искусству возвращает учёного к первоначальному чувственному опыту. В нём чувства выступают не как анализаторы, а как резонаторы. Они звучат в тон и лад миру, поэтому искусство способно по вкусу выбирать и тем самым творить. Художественные образы внесли весомый вклад в зарождающееся естествознание. Как отметил В. И. Вернадский, древняя математика многим обязана теории музыки. Числовые соотношения, связанные с китайской шкалой музыкальных тонов, существенно повлияли на развитие китайской математики. Числовые структуры индийской натурфилософии основаны на песенных гимнах Ригведы. Пифагорейский поиск числовых закономерностей детерминирован представлениями о музыкальной гармонии. Выяснено, что термины греческой геометрии возникли в ходе десакрализации ритуальных песнопений из теории музыки театрального действа (А. Сабо).

Научное воображение и метафора

Творческий потенциал художественно-эстетических образований представлен феноменом метафоры. Её когнитивный образ относится к разновидности «понятий с размытыми краями» (Л. Витгенштейн). Такая незавершённость позволяет ему вступать в разнообразные смысловые связи и получать самые неожиданные интерпретации. Транслируя вненаучные представления в форме мифа, философской притчи или поэтического образа в науку, метафорическое мышление способно продуцировать разумные вымыслы. Мифологический образ может помочь преодолеть шоры здравого научного рассудка и привести к открытию, такому как идея бутстрапа. «Нитка жемчуга бога Индры, где и каждой жемчужине отражаются все остальные» и соответствующая научная переинтерпретация — каждый элемент микромира выражает свойства всех остальных элементов. Высказана интересная мысль о том, что применение любых теорий, в том числе и математических, к действительности с необходимостью носит метафорический характер. Метафора выступает посредствующим звеном между абстрактными структурами и чувственно-конкретным миром, объединяя их своей смысловой неопределённостью. Сквозная роль метафоры во вненаучной культуре и науке даёт основание утверждать, что «любой творческий акт по своей природе эстетичен» (А. В. Гулыга).

Среди отличительных черт современной науки нередко фигурирует возрастание роли метафор. Подобная привязка к современности не совсем корректна. Следы метафор обнаруживаются в самой ранней науке, ибо без них немыслимы переходы от мифов и философем к научным понятиям. Другое дело, что с прогрессом науки развивались и формы метафорического мышления. Так, Дж. Максвелл различал метафоры элементарные (обыденное сознание) и научные, связывая с последними перенос старых теоретических абстракций на новые предметные области ²⁰⁴.

Одно из своеобразий современных научных метафор — их существенное влияние на стиль исследовательской селекции. Данная детерминация вписана в общий контекст действия художественных образов. На большом материале истории математики и физики это убедительно показал Ж. Адамар. Научное «изобретение — это выбор; этим выбором повелительно руководит чувство научной красоты» ²⁰⁵. Последнее — это духовный комплекс, в котором воедино слиты чувственно-эстетическое начало с научной рациональностью. Отсюда вытекает правомерность таких выражений как: «красота метода», «математическая поэма» (У. Гамильтон); «радость художника, открывающего тонкую связь математических понятий» (А. Эйнштейн). Художественные средства берут на себя те аспекты выбора метода, которые не покрываются нормативными структурами науки. Их символичность и метафоричность дают должную свободу творческому воображению учёного. По мнению американского физика Ф. Дж. Дайсона, к выводу о кривизне пространства творец ОТО пришёл из соображений эстетического характера, составлявших «специфику эйнштейновского воображения». Здесь имеется в виду явное предпочтение великим теоретиком идей симметрии и гармонии природы.

Позиция К. Поппера: гипотезы в науке становятся методами, но нет методов, порождающих сами гипотезы

Творчество в науке отличается своей гипотетичностью. Эта характеристика нашла отражение у К. Поппера в его схеме научного поиска: Р — TS — ЕЕ — Р, где Р — исходная проблема, ТS — гипотеза, ЕЕ — критическое опровержение, Р — новая проблема. Она вполне удовлетворительная, если учитывать главную цель Поппера — показать погрешимость и изменчивость любых единиц научного знания. Ведущей единицей здесь выступает теория и поскольку она имеет пробный характер, теория совпадает с гипотезой. В условиях конкуренции нескольких вариантов важен выбор какой-то одной теории. Последний протекает путём сравнения ряда достоинств: широты эмпирического содержания, простоты (когерентной компактности), удобства фальсификации.

Какое же место здесь занимает метод? Сферу его действия Поппер ограничил плодотворным функционированием ставших теорий, ибо их возникновение полностью определяется иррациональными способностями — интуицией и воображением учёных. При сравнении двух теорий предпочтительнее та, которая более эффективна в качестве инструмента исследования. Основные функции метода сводятся к:

• постановке новых проблем;
• проектированию новых экспериментов через предсказание фактов;
• объяснению успехов альтернативной теории. ²⁰⁶

Все качества теории важны с точки зрения метода — как они руководят интуицией и воображением учёного. ²⁰⁷ Это положение, заявленное Поппером, весьма показательно для понимания его отношения к методу. При формировании гипотетической теории воображение и интуиция не нуждаются в помощи рациональных инструментов. Данная стадия обеспечивается творческими психическими актами, которые порождают разнообразие оригинальных, смелых и правдоподобных догадок. Но как только гипотеза появляется на свет, она вступает в союз с психическими способностями. Последние обладают плодотворными потенциями, но действуют слепо и хаотично. Вот тут теоретическая догадка начинает задавать направление для приложения сил воображения, и такое рационально-дедуктивное руководство обеспечивается формой метода. Данное объединение психических и интеллектуальных усилий, по мнению Поппера, позволяет объяснять и предсказывать факты, заниматься отбором самых правдоподобных и эффективных теоретических догадок.

Почему К. Поппер исключил метод из процесса рождения гипотезы? Причины заключены в тех идейных уроках, которые он извлек из истории эпистемологических учений. Со времён Аристотеля греческие мыслители учёные трактовали метод в виде логического пути, однозначно ведущего к целевому результату. Эта модель особо успешно действовала в теоретической геометрии, где из аксиом и постулатов выводили теоремы. Мышление начиналось с несомненных наличных истин и заканчивалось доказательством новых положений. Построение науки на твёрдом и безошибочном основании метода И. Лакатос назвал «евклидианской программой». В Новое время её идеи поддержал Р. Декарт. Хотя он и ввёл исходное состояние интеллектуального сомнения, логическая концепция метода сохранилась. Интуиция сведена к рациональному обнаружению наличных истин по их ясности и отчётливости. Найденные положения образуют содержание методов, дедуктивный режим работы которых обеспечивают простые правила и логические операции.

В ХХ веке эстафету логицизма приняли лидеры логического позитивизма. Сделав упор на индуктивную и математическую логику, они свели метод к полностью контролируемой активности интеллекта. Такую методологию К. Поппер оценил в качестве «догматического рационализма», упускающего нерациональные истоки познавательного творчества. Согласно «критическому рационализму», процесс пробного угадывания лишён логической определённости и не может управляться методами. Тут господствует стихия бессознательных психических сил, она неподвластна эпистемологу и разобраться в ней могут только представители психологии познания. Здесь Поппер солидаризировался с концепцией Г. Рейхенбаха о двух контекстах. Если «контекст открытия» алогичен и не подлежит философскому анализу, то «контекст обоснования», включающий рациональную критику и другие виды фальсификации, доступен эпистемологии. Вот почему понятие метода оказалось у Поппера применимым только к тем этапам, где гипотеза фигурирует уже в готовом виде. Возникновение пробной теории нельзя понять через категорию метода, на этот запутанный процесс наложено методологическое табу. Рационально можно лишь разобраться с тем, как инструментально функционирует наличное предположение.

Логический контроль — это лишь одна из элементарных функций метода. Все говорит в пользу того, что в понимании метода К. Поппер остался в плену декартовской и позитивистской схем. Их ядром выступает жёсткая и логическая модель, сводящая метод к алгоритму. Но есть другая альтернатива, где рационализм преодолевает рамки логики и признает легитимными все формы орудийной деятельности знаний. Как раз к такому выводу пришёл Б. Рассел. «На деле очень трудно выдвинуть верную гипотезу, и не существует техники, облегчающей этот наиболее существенный шаг в научном открытии. По этой причине оказывается полезным любой методический план, помогающий в выдвижении новых гипотез» ²⁰⁸. Для Рассела, очень много занимавшегося логическими разработками, «техника» здесь тождественна логическим схемам и в силу их жесткости она для гипотезирования бесполезна. Но он признает необходимость неких «методических планов», без которых учёный не будет отличаться от дилетантов с их досужими домыслами.

Английский космолог А. Эддингтон (1882–1944) внёс существенное добавление в позицию Б. Рассела. В поисках законов устройства вселенной астроном-теоретик приводит данные наблюдений в некоторый порядок. Характер работы обречён на гипотетичность, и здесь трудно надеяться на успех без «научного воображения». Последнее далеко от чистой фантазии, ибо учитывает как выводы из наблюдений, так и теоретические сведения ²⁰⁹. Очевидно, что Эддингтон в качестве порождающей основы гипотезирования берёт союз фантазии и знаний. Если первое выражает «личный темперамент», то есть психический склад учёного, то второе является фактором, содержание которого уже не зависит от исследователя.

Как отмечал В. И. Вернадский, в любом виде научного творчества новое создаётся путём преобразования старого. Но если старое представлено проблемным содержанием, то изменение такого предмета нуждается в соответствующем средстве, а им может быть только метод. Эта инструментальная структура может существовать в различных формах — от устойчивых и определённых до весьма подвижных и тонко-динамичных. Раз для создания научных догадок логические средства не подходят, остаются «методические планы», для которых характерны гибкость, вариативность и высокая процессуальность. В отсутствии полновесных теоретических систем в роли метода могут действовать отдельные образы, представления и понятия. Здесь метод выступает направляющей идеей. Если и таковых единиц не обнаруживается, средством решения способно стать некоторое правило в явном или неявном виде. И, наконец, самой вырожденной формой метода может быть сугубо операциональная структура. Из всех рациональных разновидностей инструмента она обладает максимальной степенью свободы. Данная трактовка метода открыта для учёта всех психических аспектов интуиции и воображения (это было показано ранее).

Рассмотренные формы метода отличаются не только своей особой процессуальностью, но и скрытым от рефлексии способом действия. Как отмечал Д. Пойа, в сознании любого учёного существует «фон» — совокупность неосознанных и неоформленных представлений, включая мировоззренческие взгляды. Личностный фон выступает содержательным источником неявно используемых идей, влияющих на формирование специальных догадок ²¹⁰. Неосознанно привлечённые знания становятся когнитивным средством продуцирования гипотез, при этом сами учёные не отдают отчёта в используемых методах. Вот почему всегда актуальна рекомендация, данная В. С. Швырёвым методологу науки. Полновесная оценка гипотезы предусматривает анализ неявных посылок, которые лежат в её основании. Вполне возможно, что К. Поппер проигнорировал феномен бессознательного, оставляющий методы «за спиной» исследователя.

Следует признать, что в совокупном творческом наследии К. Поппера существуют фрагменты, открытые для широкого понимания метода и должного истолкования. Британский философ признавал, что учёный начинает решение проблемы не «с нуля» и всегда принимает «исходное знание» в качестве непроблематичной основы. Хотя термин «метод» здесь не использован, для нас смысл последнего компонента с очевидностью соответствует данному понятию. Только метод может соотноситься с проблемой как своей противоположностью. Эта связь искажена у Поппера до явных противоречий. С одной стороны, разум использует в постановке проблемы свои рациональные средства в виде норм связности и непротиворечивости. В этом смысле проблема понятна учёному как особое рациональное образование с некоторыми отклонениями от норм. С другой стороны, для её решения используется исходное знание как непроблематичная основа, качество последней выше качества проблемного материала. И всё же Поппер уклонился от того, чтобы признать такие когниции методом, подразумевая под ним лишь средство логического руководства.

Связь проблемы с когнитивными ресурсами исследователя Поппер пытался прояснить через оппозицию метафорических образов «слепота — зрячесть». Ученого можно сравнить со слепым, ищущим в тёмной комнате чёрную шляпу, которой там может и не быть. Движения такого слепого двойственны, здесь кроме «слепоты», выраженной случайными и беспорядочными поисками, присутствует «зрячесть», представленная частично упорядоченным продвижением. Последняя определяется предварительными знаниями, которыми руководствуется слепой, выбирая то или иное направление. Кроме того, «зрячесть» развивается с каждой пробой за счёт роста опыта ошибок ²¹¹.

По нашему мнению, эта образная ситуация хорошо иллюстрирует нашу широкую концепцию рационального мышления. Поиск шляпы соответствует целевому компоненту проблемы, её аспекты затруднения выражены тёмной комнатой и слепотой. Метафоры зрячести и упорядоченного движения могут быть соотнесены с методом. Его содержанием выступает знание, которое руководит поведением человека, подобно свету, рассеивающему темноту. Знание-свет начинается с малых искр и растёт с каждой неудачной попыткой. На языке понятий это означает, что несмотря на свою ошибочность каждый предшествующий гипотетический метод передаёт опыт поисковой мудрости последующему средству. На неудачах человек учится, если из них извлекается знание того, как не надо поступать. Серия пробных методов с их ошибочными последствиями способствует совершенствованию каждого последующего инструмента и порождаемого им результата. Живость психического воображения вносит вклад в игру операций и процедур, но её значимость подчинена развитию инструментальной активности разума.

История науки и эпистемологии свидетельствует в пользу универсальной роли метода в актах гипотезирования. В античной науке самыми развитыми теоретическими дисциплинами были геометрия, статика, оптика и астрономия. Эмпирический характер трёх последних сочетался с широким применением математических приёмов. Греческая наука развивалась под влиянием пифагорейско-платоновской программы — «у всех неправильных и сложных чувственных феноменов следует искать правильные и простые формы». Это была универсальная методологическая идея, определившая становление древних концепций. Всё, что было доказательно представлено симметрическими геометрическими фигурами, Платон и его последователи считали безусловными истинами. На фоне этой доминирующей парадигмы гипотеза как правдоподобное мнение оказалась для философии и науки продуктом второго сорта. Лишь простой опыт жизни улавливает обманчивые мнения, наука же открывает достоверные истины и формирует подлинное знание.

На границе науки и философии сформировалась натурфилософия. Её представители брали в качестве метода чисто философские положения и применяли их к частным и специальным вопросам. Получавшиеся догадки имели умозрительный характер, так как не подвергались эмпирической проверке. К примеру, Эмпедокл (VI в до Новой эры) представлял Солнце огромной раскалённой глыбой, состоящей из элементов тепла. Если последние вполне телесны, то солнечные лучи имеют огромную, но конечную скорость. Эта догадка, как и все другие, оказалась невостребованной, но в XVII веке О. Ремер сделал её научной гипотезой, организовав под её руководством оптические опыты и измерения. Многие древние натурфилософские догадки стали важными предпосылками будущих успешных научных гипотез.

И всё же в сознании учёных зародились прообразы современного понимания гипотезы. Если взять астрономов, то все они занимались «спасением феноменов», сводя видимые петлеобразные движения планет к эпициклам (особым кругам). Но как интересно оценивал Кл. Птолемей свою работу, где фигурировали десятки эпициклов. «Пусть не возражают против этих гипотез, что их трудно усвоить из-за множества способов, которыми мы пользуемся. Ибо какое сравнение можно сделать между земным и небесным, и какими примерами можно было бы отобразить вещи столь различные? Надлежит применять к небесным движениям, насколько это возможно, гипотезы простейшие: но если их недостаточно, нужно изыскивать другие, более подходящие» ²¹². Во-первых, круговые эпициклы названы гипотезами и хотя сами по себе они просты, их способы построения и взаимного сочетания сложны. Во-вторых, идея круга как совершенной фигуры, достойной неба, стала методом создания гипотезы эпицикла. В-третьих, у гипотетических эпициклов признан пробный характер. И хотя они явно искусственны, главное заключается в том, что основанные на них расчёты согласуются с наблюдательными данными. За такую эффективность гипотезы можно платить любыми сложными построениями.

Упоминание о гипотезе встречается в текстах Архимеда. «Предполагается, что жидкость по природе своей такова, что при равномерном и непрерывном расположении её частиц менее сдавленная частица вытесняется более сдавленной и что отдельные частицы этой жидкости испытывают давление отвесно расположенной над ними жидкости» ²¹³. Здесь сформулирована одна из основных идей метода, посредством которого Архимед выстраивал всю гидростатику. Любые возможные отклонения от равномерного распределения частиц жидкости ведут к возврату равномерного расположения. И это положение Архимед считал предположением, играющим такую же исходную роль, как и предпосылка в логическом рассуждении. Оно стало инструментом открытия основного закона гидростатики, который с современной точки зрения можно квалифицировать как гипотезу для своего времени.

Христианское мировоззрение ввело свои ценности для средневековой науки. Приоритет веры утвердил образ догматической истины, существующей в религии. Поскольку наука изучает тварный мир, она способна получать только изменчивые и вероятные знания в виде гипотез. Учёному открыты лишь внешние явления, внутренние же причины скрыты в божественном плане творения. Такая установка возрождала натурфилософскую спекуляцию, начало которой положили древние философы. В данном стиле вели исследования средневековые физики, выдвинувшие спекулятивные догадки о «скрытых качествах» природы и не пытавшиеся искать их опытным путём. На этом фоне предпочтительнее выглядели астрономы, весьма успешно соединившие религиозные идеи с традицией «умного наблюдения». Из их сообщества выдвинулись пионеры научной революции.

Н. Коперник (1473–1543) выделял два главных условия решения астрономических задач: 1) с помощью тщательных наблюдений получать сведения о движении небесных тел; 2) исследовать причины этих движений, «придумывая гипотезы, на основании коих посредством геометрических теорем можно было бы вычислять эти движения для будущего, а равно для прошедшего времени» ²¹⁴. Подчёркивая вероятный характер гипотез, учёный особо отмечал их эффективную связь с фактами. «Гипотезы его (астронома — В. Ю.) могут быть и несправедливыми, могут быть даже невероятными: достаточно, если они приводят нас к вычислениям, удовлетворяющим нашим наблюдениям». Невероятный до парадоксальности характер Коперник усматривал в эпициклах. Так, система эпициклов Венеры приводила к тому, что диаметр планеты в перигее более чем в четыре раза становился большим, чем в апогее. Это противоречит здравому смыслу и фактам, но картина эпициклов даёт вычисления, согласующиеся с наблюдениями. Такая ценность перевешивает всё остальное.

Позднее Возрождение и ранее Новое время принесли с собой экспериментальную революцию в науку, что отразилось и в оценках гипотезирования. Основным критерием постепенно становится связь гипотезы с эмпирическими фактами. И поскольку такая связь двойственна (этап возникновения и этап функционирования), на первый план выдвинулось соотношение эмпирии с методом производства гипотезы. Все учёные были едины в том, что появившаяся гипотеза подлежит проверке фактами. Но как быть на стадии её становления? Нужно ли здесь исходить из эмпирических данных? Мнения исследователей (и философов) разделились на две полярные позиции, представленные Р. Декартом, И. Ньютоном и их последователями.

Поиск оптимального гипотезирования между «стилем Дедала» и «стилем Икара»

Приоритет учения о роли эксперимента в науке обычно связывают с Ф. Бэконом. Он подверг критике две полярные позиции: «путь паука» и «путь муравья». Первый путь избрали учёные-схоласты, игнорируя опытное изучение действительности, они умозрительно развивали только теорию. Она получалась надуманной и доктринерской. Учёный, вставший на «путь муравья», занимается регистрацией фактов и не стремится их обобщить в теорию. Здесь Бэкон предсказал возможное состояние науки в виде описательного эмпиризма. Золотую середину он видел в «пути пчелы», где учёный сочетает производство фактов с созданием теории. Оптимальная связь видна здесь только в результатах, ибо «аксиомы» образуются как обобщения фактов. Но способ обобщения Бэкон предложил утопический, его индукция игнорирует необходимость метода. Всё, что пришло в сознание учёного из культурной среды, объявлено «идолами», мешающими опытному познанию. Их устранение делает разум «чистым зеркалом», способным на объективное обобщение фактов. Бэкон так и не дошёл до понимания положительной роли наличных знаний в форме метода, без чего эксперимент просто невозможен. Успехи учёных — его современников и соотечественников — достигались вопреки бэконовским рецептам.

Метафоры Бэкона можно подвергнуть некоторому переистолкованию, взяв за основу отношение к гипотезе. Учёный, ползущий по фактам подобно муравью, исключает любые гипотезы. Если исследователь пишет теоретические тексты, изучая трактаты других авторов, он способен на изобретение смелых гипотез. Средневековые учёные-схоласты были горазды на выдумывание экзотических догадок («бестелесные существа производят силовые эффекты в телесной среде»). Для более точного обозначения можно использовать образы, введённые А. Эддингтоном. Существуют учёные, ведущие познание осторожно, медленно продвигающиеся шаг за шагом. Это «стиль Дедала» в науке. «Стиль Икара» представлен теми, которые любят риск и смелые догадки. Если научный Дедал — враг гипотез, то Икар-исследователь живёт их изобретением. К первому типу можно отнести датского астронома Т. Браге (1546–1601), предпочитавшего заниматься исключительно сбором астрономических фактов. К «стилю Икара» был близок И. Кеплер (1571–1630). Как свидетельствовал У. Уэвелл, Кеплер был весьма изобретателен в догадках. Так, в исследованиях Марса он выдвинул шесть гипотез. Р. Гук (1635–1703) и Р. Декарт также отличались плодотворностью на скоропалительные догадки. Они во многом сохранили стиль выдвижения умозрительных гипотез. В качестве метода брались философские (натурфилософские) положения и применялись к научной проблематике. Так, Декарт заимствовал древнее представление о четырёх элементах материи, а также аристотелевские образы непрерывной протяжённости и естественного кругового движения. Из такого спекулятивно-гипотетического метода он сделал вывод о приоритетности вихревых перемещений частиц. Это стало промежуточной спекулятивной основой для конструирования гипотез, объясняющих тяготение и свет ²¹⁵.

Многие исследователи творчества И. Ньютона (С. И. Вавилов, А. Койре и другие) отмечали его двойственное отношение к гипотезе. С одной стороны, его резкое неприятие умозрительных домыслов, обусловленных только метафизическими и чисто теоретическими методами («гипотез же я не измышляю»). С другой стороны, была положительная оценка «отвлечённых» гипотез, принципы которых получили индуктивное обоснование. «Мне кажется, что наилучший и самый верный метод в философии — сначала тщательно исследовать свойства вещей и установить эти свойства опытами и затем уже постепенно переходить к гипотезам для объяснения их» ²¹⁶. Учёный должен начинать с индуктивного выведения из известных явлений (фактов) «аксиом» или принципов. Затем их следует использовать в качестве метода построения гипотезы. А уже превращение её из правдоподобной в достоверное знание происходит за счёт согласования гипотетических следствий с новыми явлениями. По мнению Ньютона, эмпирическая основа должна быть как у метода гипотезирования (аксиомы-принципы), выражающего начало процесса, так и у самой гипотезы в её конечной стадии. Если последнее у Гука и картезианцев соблюдается, то самое начало в виде метода выработки догадки должной связи с явлениями природы не имеет. Это и обрекает исследование на «басни» и пустые домыслы. Так, Аристотель писал о смешении света и тени, Декарт объяснял цвета «вращением шаровых тонких частиц», Гук утверждал о «наклонно колеблющемся эфире». По мнению Ньютона, эти иллюзии неосновательны в силу своих исходных предпосылок, лишённых связи с явлениями ²¹⁷. Ньютоновская же корпускулярная гипотеза света исходила из принципов, опиравшихся на опыты по разложению света на цветовые составляющие.

Творчество И. Ньютона не вписывается ни в стиль Дедала, ни в стиль Икара. Оно демонстрирует некий промежуточный способ мышления. Английского учёного нельзя отнести ни к чистому эмпиризму, ни к теоретизму. Здесь выразился опыт поиска оптимального сочетания эмпирии с теоретическим гипотезированием. Ньютоновский способ исследования можно назвать «дедало-икаровским». Не случайно свою концепцию синтеза апостериорного и априорного И. Кант сформулировал путём изучения научного стиля И. Ньютона. Последний открыл схему симметричного действия научных фактов, которые влияют на начало и конец исследования. С современной точки зрения путь к «принципам-аксиомам» как содержанию метода гипотезирования далёк от чистой индукции. Сознание Ньютона тут не было «чистой доской», и восхождение от фактов направлялось явными и неявными нормами, идеалами и операциями. Инструментальность присуща любому акту познания, и разнообразятся лишь её формы (полная — частичная — вырожденная = чисто операциональная).

Современная эпистемология частично реабилитирует умозрительное гипотезирование. Английский эмпиризм проявил свою радикальность не в науке, а в философии. Ф. Бэкон настаивал на возможности «чистой индукции», где для обобщения фактов не нужно никаких методов. Дж. Локк весьма убедительно обосновал вероятностный характер любого знания. Однако Дж. Толанд (1670–1722) пошёл ещё дальше этой позиции, заявив: «поскольку вероятность не является знанием, я изгоняю все гипотезы из своей философии».

В XVIII веке большинство учёных признали гипотезу нормальной и необходимой переходной формой развития теории. Российский академик Л. Эйлер (1707–1783) в письме к маркизе Г. Э. дю Шатло одобрил то, что она решительно критикует английских философов за неприятие гипотез. «По моему мнению, они (гипотезы, — В. Ю.) являются единственным способом, в результате которого можно прийти к достоверному познанию физических причин». Но философский нигилизм в отношении стиля догадок получил новые импульсы в рамках позитивизма. Как один из его основателей О. Конт усмотрел в гипотезах смесь действительности с химерами и предостерёг учёных от увлечения ими. И опять же идейным антиподом гипотезирования стала ограниченная форма эмпиризма, стремящаяся к устранению рискованной теоретической свободы. Этот аспект выразил Э. Мах. Он признал у гипотезы функцию «экономии» в отношении фактов и этим ограничил её эффективность. «Раз какая-нибудь гипотеза по мере возможности облегчила нам усвоение новых фактов подстановкой мыслей, нам привычных и знакомых, то тем самым её работоспособность исчерпана. Если от этой гипотезы ожидают большего выяснения, чем от самих фактов, то это приводит к отклонениям в сторону» ²¹⁸. Такой аномалией Мах считал атомистическую гипотезу, ибо она обладает умозрительно-философским содержанием, которое чрезмерно удалено от области эмпирических данных. Она неполноценна не только по истокам (философский метод), но и по своим последствиям, отличающимся высокой теоретичностью. Экспериментальной проверке атомно-молекулярная теория не подлежит. Однако опыты Ж. Перрена (1908) похоронили прогноз Э. Маха.

Радикальный поворот от узкого и наивного эмпиризма в философской методологии науки связан с французским историком науки и эпистемологом П. Дюэмом (1861–1916). Он был воспитан на картезианском идеале науки, где теоретической гипотезе в математической форме отведено ведущее место. Дюэм решительно заявил, что «чистая индукция» в науке невозможна, ибо даже описательная фиксация фактов предполагает участие разума со специальными понятиями. Выявление законов в многообразии протокольных описаний происходит в форме гипотез или «принципов». Их образование во многом произвольно, ограничительные процедуры связаны с логическими нормами, ориентированными на внутреннюю связность ²¹⁹. Кроме того, научный опыт структурируется взаимодействием (доходящим до противопоставления) двух аппаратов: действительного инструментария, которым работал учёный, и аппарата идеального как продукта влияния научной школы ²²⁰. Если последний акцентирует внимание на отдельных и определённых теориях, то реальный метод менее определён, потому что в его качестве выступает большая группа теорий, понятий и представлений. Применение учёным этого многообразия преобразует экспериментальные факты в символические законы ²²¹.

Высокая методологическая культура и глубокое знание истории естествознания позволили П. Дюэму создать конструктивную и перспективную концепцию научного познания. Многие её положения не утратили своей значимости до сих пор. Обычно современные эпистемологи (У. В. О. Куайн и другие) отмечают высокую ценность следующего принципа — в эмпирическом опыте верифицируются не отдельные элементы теории и теории, а широкие совокупности теорий. В наследии П. Дюэма можно выделить и другие ценные идеи. Прежде всего, это признание у любой теоретической гипотезы соответствующего метода («аппарата») её производства. Его действие сочетается со значительной долей произвола, что и даёт совокупный феномен «исследовательского рационального воображения». Весьма интересно соображение Дюэма о различии «идеального» и «реального» методов. Становление учёного начинается в высшей школе и здесь закладываются традиционные и весьма схематизированные представления о способах познания. К ним можно отнести «атомизированную» картину метода, сводимого к отдельной идее, одному правилу и обособленной операции. Дюэм настаивает на целостной и более сложной модели. Реальный метод интегрирует широкие совокупности когнитивных образований. Говоря языком лингвиста, Дюэм предлагает учитывать не только отдельный текст, но весь сопряжённый с ним контекст. Стало быть, сознание учёного проявляет активность не обособленными фрагментами, а действует широкими когнитивными полями. И в них доминируют разные когнитивные элементы в зависимости от специфики познавательной проблемы. Такая смена приоритетных единиц создаёт в одном и том же поле знания особую структурно-функциональную инструментальность.

К ХХ веку наука оперировала широким многообразием видов гипотез. Уже древние учёные ввели ad hoc-гипотезы (латак как данному случаю) в виде специальных согласований основной теории с эмпирическими данными. Здесь нет предсказаний новых фактов и всё сводится к снятию конфликтов между знаниями и чувственными данными типичным примером ad hoc-гипотезы является схема эпицикла. Если ad hoc-гипотезами могут быть эмпирические и частно-теоретические положения, то теоретическая гипотеза имеет самостоятельный статус. Она не только объясняет (факты, эмпирические законы), но и предсказывает новые феномены. В научном естествознании теоретическое предположение чаще всего выступает в форме математической гипотезы. Математизированный способ существования знания выводит на высокую абстрактную общность и за счёт этого открываются широкие возможности предсказания. Так, волновое уравнение дифференциального типа было разработано для изучения звуковых волн, но затем оно обнаружило свою эвристичность для жидкостей, света, атомного излучения.

На самых высших этапах науки формируются фундаментальные теоретические гипотезы. История науки свидетельствует о том, что во многих случаях методами их производства выступают мировоззренческие идеи. Как это расценить с точки зрения эпистемологии? Сформировалась двойственная оценка. Поскольку речь идёт о вненаучных теоретических ресурсах, эмпиризм (радикальные виды эмпиризма) подчёркивает отрицательную роль и стремиться изолировать науку от всех форм мировоззренческой культуры. Известно, что логические позитивисты объявили традиционную философию «бессмысленной» и опасной для научного исследования. Если оценивать знание с позиции узко понятой верификации, такой подход понятен. Но существует и положительная точка зрения, выражающая либеральное отношение к роли мировоззрения в науке. Сюда можно отнести критический рационализм К. Поппера. Здесь признается «контекст открытия», где учёный обладает свободой принятия различных теоретических соображений, включая и философские догадки. Но в дальнейшем пришедшее в науку извне предположение должно пройти строгую процедуру рациональной критики, завершая свои испытания эмпирической фальсификацией.

С эпистемологическим либерализмом Поппера солидаризировался У. В. О. Куайн. Его модель признаёт особую тонику когнитивного поля науки в виде периферии, центра и промежуточных областей. Критерием здесь выступает степень удалённости знания от чувственного опыта, стимулируемого внешней реальностью. Периферическая зона научно-когнитивного поля включает в себя не только ощущения и восприятия, но и «предложения наблюдения». Всё это минимально зависит от установившихся теорий и в максимальной степени определяется изучаемой реальностью. Конфликты внутри периферии вызывают соответствующие системные перестройки всего когнитивного поля, но его центральная часть обладает независимостью от чувственного опыта. Теоретические объекты вводятся как удобные посредники не в терминах опыта, а как самостоятельные постулируемые сущности, эпистемологически сравнимые с богами Гомера. Когда речь идёт о выборе одной из нескольких гипотез, все определяют прагматические ценности — максимально возможная простота содержания и наибольшая эффективность управления структурой опыта ²²².

Куайн отвергает эмпиризм логического позитивизма, абсолютировавшего роль чувственного опыта в науке. Влияние последнего ограничивается периферией, центр же когнитивного поля обладает высокой самостоятельностью теоретического постулирования. Здесь царит та свобода интеллектуального произвола, которая уравнивает в правах научные концепты с богами Гомера. Мыслительное воображение человека едино и лишь принимает разные формы в зависимости от культурных норм творчества. Если в науке установилось теоретическое гипотезирование, то в религии и искусстве идёт образное фантазирование, также не зависящее от объектов реальности. Хотя Куайн прямо не заявляет об экспансии мировоззрения в науку, но его идейная позиция не отвергает такую возможность. Это подтверждает его мысль о том, что отказ от догмы аналитических и синтетических истин стирает границы между естественными науками и спекулятивной метафизикой ²²³.

Прослеживая связь эпистемологии и науки в отношении гипотезы, убеждаешься в правомерности глубокой идеи Гегеля об отрицании отрицания. Древние мыслители и учёные начали с утверждения весьма смелого стиля производства догадок, включая натурфилософию. Средневековье его поддержало как антитезу авторитетно-догматического мышления. Английские эмпирики Нового времени осудили «стиль Икара» и решили в науке «не измышлять гипотез». Позитивизм боролся за искоренение философских домыслов в сфере исследования. Но современная наука и эпистемология по сути дела восстановили в правах древнюю смелость предположений (вспомним призыв Н. Бора не бояться «безумных» идей). Реабилитирована философская догадка как таковая и всё же возврата к старому «стилю Икара» нет.

Общепризнана погрешимость любой единицы научного знания. Нет сомнений в двойственной роли мировоззренческих когниций, сочетающей отрицательные и положительные детерминации. Утверждена иерархическая модель конкретизирующих нисхождений от умозрительной догадки через фундаментальную гипотезу к специальным допущениям с фальсифицируемыми следствиями. На каждом таком уровне реализуется акт мысли со своей проблемой, методом и результатом. При переходе с более высокого уровня на низкий происходит оборачивание гипотетического продукта в предположительный метод. Отдельные акты гипотезирования могут быть разделены большими периодами времени и осуществляться разными субъектами. Так, в 1754 году французский философ Д. Дидро применил к вопросу о связи электричества и магнетизма метод в виде идеи материального единства природы. Результатом стала замечательная догадка: «весьма вероятно, что магнетизм и электричество обусловливаются одинаковыми причинами» ²²⁴. Трудно сказать, знал ли М. Фарадей об этой спекулятивной догадке, но в XIX веке ему пришлось создавать физические гипотезы разного уровня и проверять самую нижнюю (эмпирическую) опытами. На такого рода «эстафетах» (М. Розов) и развивается наука.

2.3. Творческая интуиция в науке

Творческая интуиция объяснялась как форма действия бессознательной психики рядом отечественных философов (Б. М. Кедров, А. С. Кармин и другие) и психологов (Я. А. Пономарев и другие). Следует признать, что гипотеза творческой роли бессознательного подкрепляется множеством фактов открытий во сне и в других особых состояниях (Д. Кекуле, Д. И. Менделеев, А. Пуанкаре и другие). Действительно, интеллект склонен к тенденции инструментальной закрытости, включающей жёсткие установки и чрезмерный рациональный контроль. Бессознательная же психика несёт в себе высокий потенциал произвольной свободы, которая разрушает стереотипные методы-установки и тем самым формирует важное условие для инструментальной открытости.

Но неужели на этом фоне сознательный разум демонстрирует свою несостоятельность? Ряд авторов выражает в данном отношении обоснованный оптимизм. В середине ХХ века обозначить такую позицию решились философы, прошедшие нетрадиционную психологическую школу. К. Ясперс заявил, что для эффективного поиска все подходы к познаваемой действительности следует держать открытыми, а для этого каждый из них, что проходит пробу, должен быть осознан. ²²⁵ И действительно, без сознательных усилий добиться создания инструментальной открытости невозможно. Допустим, произошёл выбор определённого метода, оценка и выделение знания с орудийной функцией могут производиться только на разумной основе. Испытание метода на проблеме также предполагает интеллектуальные процедуры. С этой точки зрения модель инкубации неинформативна, она вуалирует акты выбора и инструментального воздействия на содержание проблемы. Удачное решение вызревает в недрах бессознательного подобно формированию Афины Паллады в голове Зевса. Идея инкубации представляет только успех и ничего не говорит о пробных вариантах и неудачах. Вот почему эпистемология и когнитивная психология во второй половине ХХ века отошли от классической модели инкубации и стали искать схему, где нашлось бы место как бессознательному, так и разуму. При этом главный акцент был сделан на открытой активности последнего.

Сознательная организация поисковой группы из индивидов с разным содержанием сознания преодолевает стереотипизацию метода. Социальный разум нашёл выходы из тупика закрытого подхода. Один путь представлен деятельностью группового поиска, объединяющего индивидов с низким и высоким уровнями сознания. Если первый воплощён в «новичках», то носителями второго выступают «специалисты». В учебном процессе новичками являются учащиеся (студенты), специалистами — учителя (преподаватели). Сочетание и взаимодополнение разноуровневых стратегий может быть организовано в виде особой формы групповых усилий — «мозгового штурма» (А. Осборн). Здесь специально подбираются участники с разными уровнями опыта и подготовкой: один или два эксперта в данной проблемной области дополняются несколькими «дилетантами», имеющими самые разные профессиональные специализации. В ходе поиска разрешаются все возможные стратегии, включая самые необычные и фантастические. «Мозговой штурм» успешно зарекомендовал себя в различных видах творчества.

Взаимосвязь «профессионалов» и «дилетантов» имеет особый эвристический эффект. В этой композиции «профессионал» — это носитель глубоких и специализированных знаний, но одновременно он воплощает в себе инерцию стереотипных методов. «Дилетант» отличается неспециализированными представлениями, но эту черту он способен компенсировать применением нового метода. В любой области деятельности основные результаты получают «профессионалы», подготовка которых обеспечивается специальным обучением традиционным подходам. И всё же остаются каналы открытости, по которым приходят «дилетанты» с новаторскими идеями. Если в «мозговом штурме» связь профессионалов и дилетантов устанавливается сознательно, то история изобретательства и науки демонстрирует полустихийные формы.

В первой половине XIX века физика была лидером естествознания. Познание здесь было организовано в зрелых дисциплинарных формах: действовало научное сообщество физиков, университеты вели соответствующее обучение, сложились научные школы, выпускались физические журналы. И всё же самая радикальная проблема — преодоление флюидной концепции — не решалась традиционными методами. Помощь пришла от дилетантов: пивовара Д. Джоуля, судового врача Ю. Майера. У них не было научных предрассудков, навязываемых профессиональным обучением, и эта открытость новому позволила им открыть закон сохранения энергии.

В науке могут взаимодополняться стихийные и намеренные формы привлечения новых методов. Интересным опытом делится английский нейрофизиолог Ст. Роуз. Его лаборатория имеет известность как один из центров изучения структур памяти. С той или иной степенью регулярности сюда приезжают специалисты и диссертанты, они не только знакомятся с опытом работы лаборатории, но и нередко делятся собственными идеями. Группа Роуза их оценивает по трём критериям:

• финансовые возможности;
• продвижение в собственном стратегическом направлении;
• знание того, как пользоваться новым методом.

Если идея удовлетворяет данным требованиям, она становится методом деятельности лаборатории. ²²⁶

Оптимальная связь метода и проблемы устанавливается «теоретической чувствительностью». Культура инструментальной открытости имеет высокую значимость в обучении. На эту тему вышли А. Страусс и Д. Корбин, разбирая методики «качественных исследований», сводящих применение количественных методов в социологии к элементарному минимуму. Главную трудность здесь они увидели в проблеме подхода — какова должна быть оптимальная связь метода с данными? По их мнению, в работе со студентами следует избегать крайностей предвзятости и положения «чистой доски». Если первое выпячивает активизм метода и подавляет роль данных, то во втором случае доминирование данных обходится без какого-либо подхода. Золотую середину они усматривают в концепте «теоретическая чувствительность», введённом Б. Глэзером в 1978 году. Это понятие выражает способность специалиста придавать данным концептуальный смысл в оптимальном стиле. Для выработки «теоретической чувствительности» Страусс и Корбин предложили ряд рекомендаций:

• первоначально следует стремиться к точному описанию фактов, данные (мнения информантов) только собираются, но не интерпретируются;
• на стадии интерпретации периодически делать шаг назад и задавать вопрос: «Соответствует ли то, что я думаю, реальным данным?»;
• не настаивать на одном подходе, все гипотезы принимать как предварительные. ²²⁷

Если под «данными» понимать предмет мышления в виде содержания проблемы, то все рассуждения авторов относятся к вопросу «метод — проблема». По сути дела, разговор идёт о развитии гипотетической формы мышления. Все техники усиления «теоретической чувствительности» блокируют в процедурах применения знаний автоматизмы, идущие от веровательных установок опыта. Тем самым утверждается режим свободной смены методов, характерных для гипотетического мышления. Конечно, ему присуща значительная доля риска впасть в ошибку, чаще всего «отцы» новых идей преувеличивают границы области их инструментального действия. Так было с идеей тропизма (Ж. Леб), с принципом условного рефлекса (И. П. Павлов) и другими методами. Однако рациональная критика гипотез и их эмпирическая проверка рано или поздно устанавливают точные пределы. Таким образом, открытая и свободная связь между методом и проблемой, регулируемая гипотетическим разумом, не имеет альтернатив.

Вариативность когнитивных орудий хорошо объясняет феномен получения различной информации из одних и тех же эмпирических данных. В истории химии можно выделить три интерпретации факта изменения свинца после сильного нагревания. Альберт Великий оценивал конечный продукт как порошок «жёлтого дракона», исходя из алхимического представления о трансмутации элементов. У Г. Шталя (1660–1734) этот факт стал «дефлогистированным свинцом» на основе идеи флогистона. В свой метод А. Л. Лавуазье (1743–1794) включил понятие кислорода и представление об окислительной реакции, что привело к признанию существования окиси свинца.

Место интуиции в научном опыте

В учебной и исследовательской литературе синонимом интуиции как правило выступает воображение. То, что речь идёт о какой-то форме проявления эмпирического опыта, на это указывают латинские истоки данного слова («intueri» — пристально смотреть). Уже средневековые мыслители начали противопоставлять интуицию логике на том основании, что если логика выстраивает цепочку предпосылочных доводов и тем самым доказывает конечный вывод, то интуиция постигает одномоментным актом. Такое различие дискурсивного мышления и интуиции поддержал И. Кант, и оно стало традиционным.

В истории философии и науки отношение к интуиции менялось в зависимости от особенностей методологической позиции. Если брать рационализм, то его представители проявляли преимущественно скепсис в оценке её познавательной роли (у Декарта интуиция лишь находит врождённые истины). Что же касается такой крайней формы как логицизм (позитивизм и родственные направления), то здесь отрицается всякая исследовательская ценность интуиции. Все другие течения, отдающие должное эмпирическому познанию, уделяют ей значительное внимание.

Все современные авторы признают содержанием интуиции некоторые знания. Вся проблемность заключена в определении его особенностей и способа функционирования. Х. Ортеге-и-Гассету принадлежит следующая трактовка. Интуиция разделяет все основные свойства эмпирического опыта, сочетая в себе обычную чувственность, которая даёт непосредственное присутствие объекта, и сверхчувственность практического знания. Если мы видим оттенки оранжевого цвета и связываем их с тем значением, что это апельсин, который можно скушать, то налицо обычное восприятие. В том случае, когда с той же цветовой гаммой и видением круглой формы мы связываем необычное знание — использование в качестве метательного орудия или игрушки, — проявляется совершенствование интуиции или «опыт». Нечто подобное происходит и в науке. Допустим, мы видим рисунок круга и определяем круг как линию, состоящую из бесконечного множества точек. Налицо геометрическое восприятие и понятие круга, которыми дело не исчерпывается. Здесь есть и интуиция. Когда мы мыслим бесконечное множество точек, думаем ли мы о каждой точке в отдельности или обо всех, вместе взятых, составляющих эту бесконечность? Разумеется, нет. Мы мыслим только конечное число точек, полагая, что всегда можем домыслить ещё одну точку, а затем ещё и ещё одну и так без конца. Отсюда следует, что, мысля бесконечное число, мы полагаем, что никогда не можем положить конец нашему размышлению. Стало быть, бесконечное выходит за пределы нашего понятия о нём. Сравнение понятия бесконечной линии с её присутствием, которое удостоверяет интуиция, обнаруживает недостаточную ширину первого. Интуиция линии как математического континуума предлагает больше того, что содержится в понятии.

Феномен интуиции обычно оценивается в категориальных оппозициях «логическое — алогическое», «рациональное — иррациональное». Для Ортеги предпочтительны понятия алогичности и иррациональности, с ним согласны многие зарубежные и отечественные авторы (А. Бергсон, А. С. Кармин, В. И. Кудашов, Е. П. Хайкин и другие). В качестве аргумента здесь чаще всего фигурирует некий «синкретизм». Для В. В. Зеньковского в первичных интуициях человека присутствует мир как живое целое и эта полнота пребывает нерасчленённо. С. Булгаков подчёркивал в интуитивных образах нераздельность общего и единичного, а Б. Кроче усматривал в них нечёткую фиксацию границ реального и нереального. Такой эффект синкретизма может обеспечить лишь нелогическая способность. Также существует позиция, которую можно назвать рационалистической. Её сторонники полагают, что нельзя отрывать интуицию от функционирования знаний, ибо огромный массив артефактов культуры свидетельствует о такой связи. По мнению М. Бунге, интуиция лишена рефлексии как осознанности, но это не мешает ей быть до некоторой степени обычным здравым смыслом. Хотя практический опыт в силу своей повседневности слабо организован, некоторая рациональность в нём присутствует. Если формальные логические построения демонстрируют строгость своих шагов, то жизненная интуиция ориентируется на быстрый успех и потому максимально свёртывает свои ходы. Она существует в виде «ускоренных умозаключений» ²²⁸. С М. Бунге солидарен К. Поппер, считая, что кантовское различение интуиции и дискурсивного мышления ошибочно. Последнее является магистралью культурного развития, и интуиция выступает одним из путей проявления дискурсивного потока.

Нам представляется, что если мы сможем разумно скорректировать классические оппозиции, то это позволит существенно сблизить два полярных взгляда на интуицию. Уже в первой главе речь шла о связи логического и рационального. Под логическим мы понимаем контролируемые рефлексией выводные переходы от одного элемента знания к другому. Что же касается рационального, то оно существует там, где есть какая-либо единица познавательной информации. В ощущениях и восприятиях нет выводной логики и в этом плане они нелогичны, однако их содержание рационально, данные образы помогают выстраивать целенаправленное поведение. Если интуиция характеризует эмпирический опыт, в таком ракурсе она рациональна и алогична. Такой подход вооружает эффективными критериями оценок. Когда Б. Кроче заявляет, что интуиция появляется из чувства и существует на его основе, то не следует спешить зачислять его в разряд иррационализма. Оказывается, что интуиция у итальянского философа эквивалентна теории в античном смысле умосозерцания. Чувственность здесь участвует в формировании образа, но играет вспомогательную роль, так как главный вклад определяется разумом. Последний не занимается логическими выкладками, а утверждает умозрительные картины, родственные восприятию. Конечно, Кроче — не логицист, но он — явный рационалист.

Может ли интуиция сочетать в себе «непосредственность» опыта и орудийность метода?

У большинства авторов в качестве несомненного признака интуиции фигурирует «непосредственность». Это излюбленное слово английских философов Дж. Остин считал главным лингвистическим подводным камнем. Оно выражает тот типичный случай, когда значение слова с определёнными границами постепенно и неосознанно расширяют. В виде метафоры «непосредственность» становится неопределённой, а в философском дискурсе она теряет всякий смысл. Когда говорят о непосредственности чувственности, то Остин предлагал трактовать это в смысле отсутствия посредников (приборов, орудий) между объектом и органом чувств ²²⁹. С этим следует согласиться. Сенсорная чувственность создаёт эффект непосредственности, реализуя прямой контакт объекта с индивидом. Но одними впечатлениями дело здесь не обходится. С неумолимой обязательностью их будет «нагружать» интеллект своими когнитивными значениями. На этом уровне уже нельзя сохранять термин «непосредственность», ибо речь идёт о методе как информационном средстве. Налицо ситуация с двумя разными и дополнительными аспектами, где для одного отношения характерна непосредственность, а суть другой связи сводится к опосредствованию. Как и в обычных актах эмпирического опыта, интуиция сохраняет в себе непосредственность чувственного знака и опосредствованность методов интеллекта.

Характеристика интуиции как особой разновидности перцептивного акта проходит у многих авторов. В своих записных книжках Ч. Пирс отметил, что человеческий способ деятельности основан на двух талантах: способности усмотрения (инсайт) или угадывания путей природы и способности сознательной и рассуждающей логики. «Я называю это усмотрением, потому что эту способность надо отнести к тому же плану операций, что и суждение восприятия (perceptive judgment). В то же время по своему общему характеру она совпадает с инстинктом, напоминая инстинкт животных тем, что настолько превосходит обычные возможности нашего разума (reason) и направляет наши действия так, как если бы мы владели фактами, полностью недоступными для наших чувств. Напоминает инстинкт она и малой подверженностью ошибкам»… ²³⁰ Пока нам важно лишь то, что интуиция у Пирса представлена как вид восприятия. И, действительно, у неё можно выделить все типичные признаки восприятия. В интуиции нет логического выведения результата из посылок. Также отсутствует временная пауза между конституированием предмета и оформлением-применением метода. Наличествует быстро протекающий акт приложения метода к предмету и преобразования его в результат. Последнее и сам процесс интуиции очень трудно передаются словами. Это выражается хорошо известным фактом, когда свидетели происшествий демонстрируют явную неспособность к словесному описанию ранее встреченного человека и безошибочно узнают его, когда увидят вновь.

В пользу того, что интуиция является формой распознавания образов, говорит и такое её свойство — усматривать целое раньше частей. Подтверждающих фактов можно найти много. Так, однажды авторитетный авиаконструктор, мимолётно взглянув на чертёж нового самолёта, заявил: «Эта машина летать не будет, ибо недостаточна красива». Данный интуитивный диагноз позднее подтвердился. Американские психологи неоднократно проводили эксперименты с шахматистами — гроссмейстерами и новичками, где первые за краткие мгновения правильно оценивали общее положение на доске. Подобный эксперимент провёл В. Б. Малкин с известным гроссмейстером, которому на 0,5 секунд предъявлялась сложная позиция с инструкцией запомнить расположение фигур. Испытуемый не мог поведать о деталях, но дал уверенную оценку: «позиция белых слабее».

Как и любой перцептивный процесс акт интуиции демонстрирует дополнительность предмета и метода. В качестве предмета выступает наглядное знаковое образование, которое формируется сенсорным уровнем ментальной психики. Интеллект демонстрирует способность быстрой мобилизации тех информационных ресурсов, которые становятся методом. Его накладывание на предмет, дающее результат, происходит очень быстро, что и даёт эффект симультанного «схватывания». Такая скорость присуща сознанию профессиональных работников, которые накопили богатый практический опыт с высокой частотной связью некоторой предметной области и когнитивных средств. В приведённых примерах фигурировали авиаконструктор и шахматисты-гроссмейстеры, как раз обладавшие развитым эмпирическим опытом. Многие тысячи раз авиаконструктор изучал и создавал чертежи самолёта, и за это время у него сформировался набор прототипических методов на все типичные ситуации, связанные с чертежами самолётов. Они закрепились в виде устойчивых установок, срабатывающих на тот или иной чертёж. И когда авиаконструктору довелось взглянуть на чужой чертёж, установочные методы моментально обеспечили ему ещё одну беглую оценку. Поскольку в качестве метода выступают обобщённые и схематизированные знания, они придают ситуативному предмету целостный смысл. На такой продукт ориентирует и целевая установка интерпретации («Что бы это могло значить?»). Отсутствие аналитических операций и каких-то промежуточных ходов усиливают эффект внезапного появления интуитивного результата (инсайт).

Интуиция как понимание деятельностных образцов другого индивида. С момента своего появления на свет человек включается в общение с другими людьми и только через эти связи он осваивает предметы культуры и природы. В коммуникации одного индивида с другими индивидами устанавливается феномен понимания. По своим этимологическим истокам слово «понимать» восходит к выражению «взять рукой», «ухватить суть». Если кто-то понимает другого человека, значит, он познал его в определённом отношении и сформировал представление, позволяющее выстраивать должное общение и вести эффективную совместную деятельность. У ребёнка всё начинается с понимания матери и других близких родственников. Самыми первыми выступают физиогномические восприятия, которые распознают ласковые или угрожающие выражения лиц. В дальнейшем спектр понимающих форм опыта расширяется и в них укореняется своя интуиция.

Как обретение Я в Ты понимание предполагает определённую работу интеллекта. Речь идёт о создании восприятий, которые отображают характерные черты личности Другого. Этот когнитивный опыт сопрягается с некоторым строем переживаний психики, придающим пониманию жизненную иррациональность. На такой связи настаивал В. Дильтей ²³¹. Когда общение индивидов сводится к реализации множества встреч, то это даёт каждому множество аспектных восприятий, фиксирующих разные свойства личностей. Высокая повторяемость коммуникаций ведёт к формированию целостного образа того и другого индивида, обобщающего аспектные восприятия. По мнению В. Дильтея, понимание реализует некий индуктивный процесс, где постижение развивается от неопределённо-определённых частей (личностных качеств) к схватыванию целого (всей личности), а от него к углублению в отдельные части ²³². Целостная картина другой личности, собранная из мозаики восприятий, становится у её носителя методом последующих актов понимания. Вот здесь и имеет место интуиция. Допустим, юная женщина родила первенца. У них накапливаются результаты многих актов взаимного восприятия и этот опыт начинает давать свои плоды. Достаточно ребёнку послать, казалось бы, незначительный сигнал (еле слышимая возня в кроватке или что-нибудь подобное) и у мамы срабатывает интуиция, ведущая к должному поведению.

Вместе с эмпирическим опытом развивается и интуитивное понимание. По мере взросления в центре внимания оказываются образцы определённого поведения и специализированной трудовой деятельности. Если юноша начинает овладевать, допустим, компьютерной графикой, то по мере роста его опытной компетентности у него обязательно будет формироваться должное понимание и интуиция лишь в данной профессиональной области. Во всех других сферах труда он останется дилетантом, не способным проявить творческий потенциал. К примеру, в своём шеститомном труде «Курс позитивной философии» О. Конт попытался осмыслить многие области интеллектуального развития человечества. Одним из предметов его исследовательского внимания стало мышление архаичных народов. Являясь профессиональным этнографом, К. Леви-Строс оценил эти «изыскания» как сугубо любительские. О. Конт начисто лишён «этнографического чутья», которое приобретается только благодаря сбору информации особого рода и работе с ней. ²³³

Ведущей формой практического научения является обучение через демонстративный показ. Конечно, здесь присутствует вербальное описание, но оно подчиняется опытно-эмпирической процедуре «переноса» умений «как» от некоторого мастера своего дела во внутренний мир ученика. При этом вся сложность концентрируется в элементах метода — правилах и операциях, которые недосягаемы для прямого восприятия. Компоненты предмета практики более или менее открыты для обозрения и их усвоение не представляет особого труда. Так, ученик повара фиксирует все те сырьевые составляющие пищи, которые подлежат обработке, ученик парикмахера воспринимает исходную причёску клиента. Любой ученик наблюдает некоторую последовательность поведенческих действий мастера, которые демонстрируют многообразие различных вариаций. Его целевой задачей является реконструкция тех умственных операций, которые обеспечивают реализацию материальных действий. Это возможно лишь в том случае, когда ученик выстраивает в своём сознании схему из последовательной цепочки общих правил. Её формирование проходит этапы испытания пробных образцов. Ученик формирует некий вариант схемы и начинает по нему действовать. Однако конечный продукт его трудовых усилий не сходится с образцом результата и это означает, что нужно принимать другой вариант схемы и пробовать новую тактику деятельности. Важное дидактическое значение имеют подсказки, указания и оценки мастера. Они выступают в форме некоторого союза словесных формул и адресно-указывающих действий, которые фиксируют ошибки ученика. Такой совместный опыт оказывается весьма эффективным, ибо извлечение уроков из ошибок происходит динамично. Здесь можно говорить о том, что мастер производит передачу некоторых элементов интуитивного понимания своему ученику. Если у последнего имеются некоторые задатки и он проявляет волевые усилия в овладении трудовой специальностью, то и у него складывается то «чутьё», которое родственно интуиции мастера и которое пока напоминает один из малых притоков большой реки.

Интуиция-понимание формируется и в академическом образовании. Американский психолог Х. Цукерман, проводя исследование когнитивных способностей Нобелевских лауреатов в науке, установила примечательные особенности. Более половины лауреатов ещё будучи студентами выбрали для себя тех научных руководителей, которые позднее сами стали лауреатами Нобелевских премий. Данный статистический факт можно объяснить наличием у этих молодых людей, бывших студентами, эффективной интуиции. В пользу этого говорят их анкетные признания. Как студенты старших курсов получение знаний от преподавателей они считали наименее важным делом. Главным в обучении для них уже стало приобретение «стандартов работы и мышления». И через призму такого понимания они из множества преподавателей остановили выбор на самых способных учёных ²³⁴. И в таком диагнозе их интуиция не подвела. Сделав работу своего научного руководителя моделью для подражания, данные студенты выстроили у себя плодотворный способ исследования.

Р. Декарт: для обнаружения явных знаний интуиции не нужны методы:

В индивидуальном сознании знания могут существовать в явной или неявной формах. Р. Декарт отдал предпочтение явному бытию, ибо считал весь разум прозрачным для самого себя. Если интеллектуальная интуиция фиксирует знания в виде ясных и очевидных положений, значит, они не только истинны, но и осознаны в качестве непосредственных истин, не обусловленных работой разума. Стало быть, не только во врождённых истинах, но и во всех наличных знаниях ум всегда может дать отчёт, который ему даётся без всякого труда. Всякое знание пребывает в явной и прозрачной для интеллекта форме, поэтому и интуиция является простой и сугубо фиксирующей процедурой.

У картезианской концепции есть много современных почитателей и в их числе австралийский лингвист А. Вежбицка. Она полагает, что у каждого индивида, прошедшего обычные этапы знакомства с родным языком, имеется множество базисных разговорных слов: я, ты, некто, нечто, это, и, если, после, сказать, хотеть и тому подобные. Все ими пользуются посредством собственного опыта, не прибегая к определениям. Налицо языковая интуиция, дающая очевидное значение слова на нём самом и не отсылающая к другим словам и выражениям. Но вот за дело берётся учёный-лингвист, стремящийся создать теорию языка. Что ему делать? Его деятельность сведётся к двум этапным процессам:

1. Создание предмета исследования путём фиксации фактов языковой интуиции.
2. Применение к данному предмету метода интроспекции.

Вежбицка занимается данными собственной интуиции, аргументируя это тем, что любой учёный имеет непосредственный доступ лишь к своему опыту, который в отношении языка совпадает с сутью опытов других людей. Методом исследования данных интуиции неизбежно должна быть интроспекция (лат. — introspectare — смотреть внутрь). Речь идёт о систематическом проникновении в глубины своего языкового сознания, где происходит очищение от личностных и поверхностных впечатлений, ассоциаций и предрассудков ²³⁵.

Примечательно то, что, хотя интуиция отвечает за предмет исследования, а интроспекция — за метод, их суть едина. Речь идёт о своеобразной «прозрачности» видения-наблюдения. Исходные слова языкового опыта самоочевидны, они не требуют усилий определения через связь с другими словами. Вот почему интуиция только фиксирует их. Казалось бы, интроспекция занята актами очищения языка от субъективных примесей и разделяет признаки преобразующей активности. Но и здесь продолжает превалировать пассивизм наблюдения. Вежбицка полагает, что единственным способом моделирования глубинных семантических структур является обнаружение предложений, синонимичных предметно-исходному предложению. Фиксация того, что есть, остаётся ведущим приёмом интроспекции.

Б. Паскаль: интуиции необходимы содержательные методы, но они скрываются в глубинах молчаливого «сердца»:

В трактовке научной интуиции Б. Паскаль отдал предпочтение неявной форме существования знаний. Душа имеет две главные способности — рассудок и «чувствующее сердце». Если первая функционирует более или менее открыто, то вторая действует в закрытом режиме. О сложных глубинах работы сердца намекают речь и тексты. Все знают, насколько велика разница между двумя похожими друг на друга словами в зависимости от контекста употребления. «Я мыслю, следовательно, я существую». Смыслы этого утверждения разные в уме Августина и в уме Декарта. И всё же с таким плюрализмом следует согласиться. Все открытия совершаются в глубинах сердца и лишь потом они доказываются рассудком, ибо истины из сердца входят в ум, а не из ума в сердце ²³⁶. Интуитивные истины, внушаемые нам «голосом сердца», являются внезапно и кажутся непосредственными. Но это лишь видимость, все идеи опосредствуются работой сердца как особого «безмолвного разума». «Дело не в том, что ум здесь не совершает рассуждений, но в таком случае он производит рассуждение безмолвно. Ведь выразить словами эти рассуждения не может никто, да и понимание того, что они здесь вообще производятся, доступно лишь немногим людям» ²³⁷.

Догадка Паскаля о том, что какая-то область интеллектуальной активности остаётся неосознанной, оказалась весьма перспективной. Однако её разработка началась отнюдь не сразу после инициативных исследований З. Фрейда. Хотя основатель психоанализа и выделял в бессознательном скрытые и латентные представления, он сохранил главную догму Р. Декарта и эпохи Просвещения — если глубины психики бессознательны, то разум (интеллект) полностью сознателен. Всякое рациональное знание имеет открытую и осознанную форму существования. Критическое отрицание этой наивной модели можно встретить в методологических трудах А. Пуанкаре. Его трактовка научной интуиции включила основные идеи Паскаля — непосредственность интуиции кажущаяся, операции со знаниями очень часто не осознаются самими учёными. Влияние Пуанкаре прослеживается в разработанной Г. Рейхенбахом концепции «контекста открытия» и «контекста обоснования» (1953). Своеобразие «контекста открытия» как раз и заключается в том, что креатив не осознаёт своё творчество, которое обусловлено всей гаммой рациональных и иррациональных способностей.

Особое выделение рационального бессознательного стало главным достоинством концепции «неявного личностного знания» М. Полани (1966). Понятие «личностного знания» Полани ввёл для того, чтобы подчеркнуть наличие у любого индивида знаний, которые присущи только ему. Речь идёт о практическом опыте в виде специфических умений и навыков, где центральное место принадлежит способностям тела ориентироваться в пространстве и времени. Такие представления формируются в реальной жизненной деятельности, они не выражаются вербальными средствами и не осознаются своим носителем. Неявные знания существуют во внутреннем мире личности, обслуживают её потребности, но не поддаются осознанию, словесный отчёт о них невозможен ²³⁸. Понятие «неявного знания» закрепилось в философии и психологии в качестве ведущей характеристики личного опыта. У него появились родственные понятия, подчёркивающие те или иные аспекты имплицинтности. Так, Дж. Стернберг предпочитает термин «практический интеллект», подразумевая тот здравый смысл, который возникает в структуре практических действий и обеспечивает им должную эффективность. Речь идёт о процедурных знаниях типа «как», они представляют собой набор ситуативных схем, определяющих готовность индивида действовать в конкретных обстоятельствах. Такая компетентность словами не выражается и не подлежит осознанию ²³⁹.

Уже Б. Паскаль оценил интуицию в виде формы работы молчаливого разума. Эта линия получила своё развитие у современных авторов. М. Полани объясняет интуицию действием неявного знания, Дж. Стернберг — бессознательным проявлением активности практического интеллекта. Если в былые времена среди свойств интуиции особо выделялся признак непосредственности, то ныне о нём предпочитают молчать. Связь интуиции с функционированием методов как средств интеллекта начинает обретать легитимные права. В общем плане эта зависимость объясняется влиянием бессознательного, которое вуалирует действие информационных структур, создавая видимость непосредственности. Эту стратегию можно усилить и развить, обратившись к феномену внимания.

Работа внимания оставляет в тени методы интуиции. Давно известно, что человеческое внимание в каждый данный момент времени имеет узкую предметную направленность. Исходя из этой черты, Э. Гуссерль построил концепцию фокальных и маргинальных областей сознания. В 1956 году американский психолог Дж. Миллер опубликовал статью «Магическое число семь, плюс — минус два?», где, привлекая результаты относительно простых опытов, показал максимально возможные размеры предмета актуального внимания. Из огромного множества внешних стимулов индивидуальное сознание способно фиксировать не более девяти единиц. Стало быть, в фокусе внимания может находиться одновременно весьма небольшая группа признаков, какие-то элементы остаются на периферии сознания, а всё остальное пребывает за его информационными пределами. Но здесь существует ещё один очень важный аспект, связанный с направлением действия внимания. Как таковое внимание актуально проявляется только в одну сторону. Не случайно его сравнивают со световым лучом, который исходит из источника излучения и всегда обращён вовне от него.

В определённом ракурсе сознание есть внимание, осознаётся лишь то, что стало предметом внимания. И если такое сознание актуально ориентируется всегда в одном направлении, то из этого вытекают важные следствия в отношении интеллекта. Как мы уже выяснили, его работа строится путём функционального разделения знаний на предмет и метод. Эти блоки образуют нелинейную композицию, где предмет выражает один уровень сознания (периферию), а метод представлен более значимыми значениями (глубинный уровень). В эмпирическом опыте предмет и метод конституируются почти одновременно. Что происходит здесь с процессом внимания? Поскольку первым формируется предмет, задающийся извне, то он и попадает в зону внимания. В ней оказывается и познавательный результат, получающийся из смысловой трансформации предмета, которая протекает относительно быстро. Как раз в таком режиме и действует «естественная установка» (Э. Гуссерль), присущая практическому интеллекту. В таком случае вне области внимания остаётся метод, ибо его позиция расположена «вне» предметного блока. Внимание не может быть направлено сразу в двух различных направлениях и если оно нацелилось на предмет, то тем самым из поля его действия выпадает метод. «Векторы» осознающего внимания и активности метода совпадают своей направленностью на предмет, но как раз эта слитность и не позволяет лучу сознания осветить орудие интеллекта, которое остаётся в «тени». Таковы корни классической иллюзии неинструментальности интуиции.