Фрэнсис Фукуяма:
Конец истории и последний человек.
Часть II. Старость человечества.
Глава 8. Бесконечное накопление

Нашей стране не повезло. В самом деле, этот марксистский эксперимент решили поставить на нас — судьба нас к нему толкнула. Вместо какой-нибудь африканской страны стали экспериментировать с нами. Кончилось тем, что мы доказали нежизнеспособность этой идеи. Нас просто столкнули с пути, по которому шли цивилизованные страны мира. И это сказывается сейчас, когда сорок процентов народа живёт за чертой бедности, и хуже того, в постоянном унижении, когда приходится получать продукты по талонам. Это постоянное унижение, ежечасное напоминание, что ты раб в своей стране.

Борис Ельцин в речи на митинге «Демократической России» 1 июня 1991 года Всё, что мы до сих пор показали, — это что поступательное движение современной науки порождает направленность истории и некоторые единообразные изменения в различных странах и культурах. Технология и рациональная организация труда — это предварительные условия индустриализации, которая порождает, в свою очередь, такие социальные явления, как урбанизация, бюрократизация, ломка широких семейных и племенных связей и рост уровня образованности. Мы также показали, что господство современной науки над человеческой жизнью вряд ли можно обратить вспять при каких-либо предвидимых обстоятельствах, даже самых экстремальных. Но мы не показали, что наука каким-то неизбежным путём ведёт к капитализму в сфере экономики или к либеральной демократии в политике.

В самом деле, есть примеры стран, прошедших первые этапы индустриализации, ставших экономически развитыми, урбанизированными и светскими, обладающих сильными и последовательными государственными структурами, но при этом не ставших ни капиталистическими, ни демократическими. Главным примером такой страны много лет служил сталинский Советский Союз, который между 1928 годом и концом 1930-х годов претерпел колоссальную трансформацию из аграрной страны в индустриальную державу, не предоставив своим гражданам ни политической, ни экономической свободы. И действительно, скорость, с которой произошло это преображение, с виду служила для многих доказательством, что централизованное планирование под защитой тирании полицейского государства более эффективно в достижении быстрой индустриализации, чем деятельность свободных людей на свободных рынках. Исаак Дойчер, писавший в 1950-х годах, мог ещё утверждать, что экономика с центральным планированием эффективнее анархически действующей рыночной экономики и что национализированная промышленность лучше осуществляет модернизацию заводов и оборудования, чем промышленность частного сектора. ¹⁵³ Существование до 1989 года стран Восточной Европы, одновременно экономически развитых и социалистических, вроде бы показывало совместимость централизованного планирования с экономической современностью.

Одно время эти примеры из коммунистического мира заставляли предположить, что поступательное развитие современной науки может с тем же успехом приводить к рациональной и бюрократической тирании из кошмара Макса Вебера, что и к открытому, творческому и либеральному обществу. Значит, наш Механизм должен быть расширен. Он должен не только объяснять, почему экономически развитые страны являются урбанизированными обществами и рациональными бюрократиями, но и показывать, почему следует ожидать в конце концов эволюции в направлении экономического и политического либерализма. В этой главе и в следующих мы исследуем отношения нашего Механизма к капитализму в двух различных случаях: в развитых индустриальных обществах и в развивающихся. Установив, что Механизм в некотором отношении определяет неизбежность капитализма, мы вернёмся к вопросу о том, следует ли ожидать, что он порождает также и демократию.

Вопреки предубеждению, которое питают к капитализму традиционно-религиозные правые и марксистско-социалистические левые, объяснить окончательную победу капитализма как единственной жизнеспособной экономической системы в мире с помощью Механизма легче, чем победу либеральной демократии в политической сфере. Это потому, что в области разработки и использования технологий, а также в приспособляемости к быстро меняющимся условиям глобального разделения труда капитализм оказался куда более эффективен, чем системы централизованного планирования, в условиях зрелой индустриальной экономики.

Индустриализация, как мы теперь знаем, это не одноразовое мероприятие, быстро продвигающее страну к экономической модернизации, но постоянно развивающийся процесс без ясной конечной цели, при котором сегодняшняя современность завтра быстро становится древностью. Средства удовлетворения того, что Гегель назвал «системой потребностей», постоянно изменяются по мере того, как изменяются сами потребности. Для теоретиков прошлого вроде Маркса и Энгельса индустриализацию составляла легкая промышленность вроде текстильных мануфактур в Англии или фарфорового производства во Франции. Потом произошло распространение железных дорог, чёрной металлургии, химической промышленности, кораблестроения и других видов тяжёлой промышленности, рост объединённых национальных рынков, которые составляли современную промышленность для Ленина, Сталина и их советских последователей. Великобритания, Франция, США и Германия достигли этого уровня развития примерно к Первой мировой войне; Япония и остальная Западная Европа — к моменту Второй мировой, а Советский Союз и Восточная Европа в 1950-е годы. Сегодня они составляют образец промежуточной и давно пройдённой для передовых стран фазы промышленного развития. Стадию, сменившую эту фазу, называли по-разному: «зрелое индустриальное общество», стадия «высокого массового потребления», «эра техноэлектронники», «векинформации» или «постиндустриальное общество». ¹⁵⁴ Хотя конкретные названия отличаются друг от друга, все они подчёркивают весьма возросшую роль информации, технических знаний и услуг за счёт сокращения доли тяжёлой промышленности»

Современная наука — в знакомых нам формах технологических новшеств и рациональной организации труда — продолжает диктовать характер «постиндустриальных» обществ, как диктовала характер обществ, входящих в первую фазу индустриализации. Дэниел Белл в 1967 году указывал, что среднее время от первоначального открытия до технического новшества и признания его экономических возможностей уменьшается: 30 лет между 1880 и 1919 годами, 16 лет от 1919 до 1945 года и 9 лет от 1945 до 1967 года. ¹⁵⁵ Эта цифра ещё сильнее уменьшилась, когда производственный цикл в наиболее передовых отраслях вроде создания компьютеров и программного обеспечения стал измеряться не годами, а месяцами. Такие цифры не указывают на невероятное разнообразие продуктов и услуг, созданных после 1945 года, причём многие были совершенно новы; не указывают они также на сложность экономической структуры и новых форм технического знания — не только в науке и технике, но в маркетинге, финансах, распределении и так далее, — необходимой для поддержания работоспособности.

И в то же время глобальное разделение труда, предсказанное, но лишь частично осуществлённое во времена Маркса, стало реальностью. Международная торговля росла последние лет тридцать в среднем на 13 процентов в год, а в некоторых конкретных лекторах, например в международных банковских операциях, намного быстрее. За десять лет до того скорость её роста редко превышала 3 процента в год. ¹⁵⁶ Постоянное уменьшение стоимости услуг транспорта и связи привело к масштабной экономии средств, которая была бы невозможна на самых крупных национальных рынках, например, на рынках США, Японии или отдельных стран Западной Европы. Это был ещё один результат той же непланируемой и постепенной революции: унификация очень большой части человечества (вне пределов коммунистического мира) в единый рынок для немецких автомобилей, малазийских транзисторов, аргентинской говядины, японских факсовых аппаратов, канадской пшеницы и американских самолётов.

Технологические новшества и крайне сложное разделение труда вызвали невероятный рост спроса на технические знания, на всех уровнях экономики, а следовательно, на людей, которые, грубо говоря, не делают, а думают. Имеются в виду не только учёные и инженеры, но и структуры, которые их поддерживают, — общественные школы, университеты, индустрия связи. Повышенное содержание «информации» в продукции современной экономики отражается в росте сектора услуг — специалистов, менеджеров, офисных работников, людей, работающих в торговле, маркетинге, финансах, работников государственного аппарата и сферы здравоохранения — за счёт «традиционных» производственных профессий.

Эволюция в направлении децентрализации принятия решений и децентрализации рынков становится практически неизбежной для любой индустриальной экономики, которая надеется стать «постиндустриальной». Экономика централизованного планирования могла не отстать от капиталистических соперников в век угля, стали и тяжёлой промышленности, ¹⁵⁷ но ей куда труднее справиться с требованиями информационного века. Можно сказать, что в сложном и динамичном мире «постиндустриальной» экономики марксизм-ленинизм как экономическая система встретил своё Ватерлоо.

Тщательный анализ показывает, что поражение централизованного планирования связано с проблемой технологических новшеств. Научные исследования лучше всего вдут в атмосфере свободы, где людям разрешено свободно думать и общаться, и, что ещё важнее, новаторство вознаграждается. В Советском Союзе и в Китае научные исследования поощрялись, в особенности в «безопасной» сфере фундаментальных теоретических исследований, и создавались материальные стимулы для новаций в определённых областях, в частности аэрокосмической и военной. Но современная экономика должна быть новаторской повсюду, не только в области высоких технологий, но и в более прозаических занятиях вроде маркетинга гамбургеров и изобретения новых видов страховки. Советское государство могло лелеять физиков-ядерщиков, но мало что оставалось создателям регулярно взрывавшихся телевизоров или тем, кто стремился бы выпускать на рынок новые продукты для новых потребителей — область, в Советском Союзе и Китае полностью отсутствовавшая.

Страны с централизованной экономикой не могли рационально распоряжаться инвестициями или эффективно внедрять технологические новшества в производственный процесс. Это возможно только в случае, когда менеджеры владеют адекватной информацией о последствиях своих решений в виде складывающихся на рынке цен. В конечном счёте это конкуренция гарантирует, что обратная связь через систему цен будет точна. Ранние реформы в Венгрии и Югославии и более ограниченные реформы в Советском Союзе дали менеджерам больше самостоятельности, но в отсутствии рациональной системы цен эта самостоятельность мало что дала.

Сложность современной экономики оказалась просто за пределами управленческих возможностей централизованного управления, каковы бы ни были его технические возможности. Вместо ценовой системы, определяемой спросом, — советские планировщики пытались декретировать «социально справедливое» распределение ресурсов сверху. Много лет они верили, что хорошие компьютеры и методы линейного программирования позволят осуществлять эффективное распределение ресурсов из центра. Это оказалось иллюзией Госкомцен, комитет по ценам бывшего Советского государства, должен был пересматривать около 200 тысяч цен в год, или три-четыре цены в день на каждого сотрудника этой системы. И это было всего 42 процента от всех ценовых решений, принимаемых в год советским руководством, ¹⁵⁸ а это была ещё только доля всех ценовых решений, которые надо было бы принимать, чтобы советская экономика могла предложить такое же разнообразие продуктов и услуг, как капиталистическая экономика Запада. Чиновники, сидящие в Пекине или Москве, могли бы ещё поддерживать видимость эффективной ценовой политики, когда надо было надзирать за экономикой, производящей товары и услуги сотнями или тысячами, но это стало невозможным в век, когда один самолёт состоит из сотен тысяч деталей. В современной экономике к тому же цены все сильнее отражают качество: «крайслер ле барон» и «БМВ» являются оба автомобилями примерно одних и тех же характеристик, и всё же потребители отдают предпочтение последнему, потому что такое у них «ощущение». Возможность, что чиновники сумеют определить это различие отчётливо, скажем скромно, проблематична.

Необходимость, чтобы органы централизованного планирования надзирали за ценами и распределением продуктов, не позволяет централизованной экономике принимать участие в международном разделении труда, а потому препятствует масштабной экономии средств, которая этим разделением обеспечивается. Коммунистическая Восточная Германия, имевшая население в семнадцать миллионов, доблестно пыталась повторить всю мировую экономику в собственных границах и даже смогла создать плохие версии огромного числа продуктов, которые гораздо дешевле было бы купить за границей — от загрязняющего среду автомобиля «трабант» до микросхем памяти, получивших премию Хонеккера.

И наконец, централизованное планирование подрывает наиболее важный аспект человеческого капитала — трудовую этику. Даже крепкая трудовая этика может быть разрушена экономической или социальной политикой, лишающей людей стимула работать, и воссоздать её бывает крайне трудно. Как будет показано далее в части четвёртой, есть серьёзные причины считать, что крепкая трудовая этика во многих обществах есть не результат модернизации, а скорее наследие от культуры и традиций общества до модернизации. Наличие сильной трудовой этики не является абсолютным условием успеха «постиндустриальной» экономики, но она очень помогает и может стать решающим противовесом тенденции такой экономики отдавать предпочтение потреблению перед производством.

Общим ожиданием было, что технократические императивы промышленной зрелости приведут в конечном счёте к ослаблению централизованного управления в коммунистических странах, и оно будет заменено более либеральными и рыночно ориентированными системами. Суждение Раймонда Арона, что «технологическая сложность усилит класс менеджеров за счёт ослабления класса идеологов и военных» отражало более раннее суждение, что технократы явятся «могильщиками коммунизма». ¹⁵⁹ Эти предсказания оказались вполне верными; в чём на Западе ошиблись — это в сроках их выполнения. Государства Советского Союза и Китая оказались способны привести свои обществах веку угля и стали: используемая технология не была сверхсложной, и ей могли овладеть в большинстве своём неграмотные крестьяне, оторванные от полей и поставленные к конвейеру. Специалисты с техническим опытом, необходимые для управления такой экономикой, оказались послушными и вполне доступными, политическому контролю. ¹⁶⁰ Однажды Сталин отправил в ГУЛАГ известного авиаконструктора Туполева, где он создал один из лучших своих самолётов. Наследники Сталина сумели привлечь на свою сторону менеджеров и технократов, предлагая им статус и награды взамен на лояльность по отношению к системе. ¹⁶¹ Мао в Китае пошёл другим путем: чтобы не создавать привилегированной технической интеллигенции, как в Советском Союзе, он объявил ей народную войну, сперва во время Большого скачка вперёд в конце 1950-х годов, затем во время Культурной революции конца 1960-х. Инженеров и учёных послали на уборку урожая и на другие виды тяжёлого физического труда, а места, требующие технических знаний, достались политически правильно ориентированным идеологам.

Этот опыт должен предостеречь нас от недооценки возможности тоталитарных или авторитарных Государств сопротивляться императивам экономической рациональности достаточно длительное время — в случае Советского Союза и Китая более тридцати лет. Но это сопротивление в конце концов выливается в экономический и политический застой. Полный провал попыток Советского Союза и Китая продвинуться дальше уровня индустриализации 1950-х годов лишил их возможности играть важную роль на международной арене или даже эффективно соблюдать свою национальную безопасность. Истребление технически грамотных кадров во время Культурной революции оказалось для Китая катастрофой, отбросившей страну лет на тридцать назад. Одним из первых актов Дэн Сяопина на после возвращения к власти в середине 1970-х годов было поэтому восстановление престижа и достоинства технической интеллигенции и защита её от выходок идеологической политики. Для этого он выбрал путь кооптации, принятый Советским Союзом тридцатью годами раньше. Но попытки призвать техническую элиту на службу идеологии работают в обе стороны: элита, подучив относительную свободу мысли и исследования внешнего мира, знакомится со многими циркулирующими в мире идеями и усваивает их. Как справедливо опасался Мао, техническая интеллигенция стала главным носителем «буржуазного либерализма» и сыграла ключевую роль в последующем процессе демократических реформ.

К концу 1980-х годов Китай, Советский Союз и страны Восточной Европы, по-видимому, поддались требованиям передовой индустриализации. ¹⁶² Несмотря на ужесточение режима, последовавшее после площади Тяньаньмынь, китайское руководство согласилось с необходимостью рынков и децентрализации принятия экономических решений, а также тесной интеграции в систему мирового капиталистического разделения труда и проявило желание допустить большее социальное расслоение, сопровождающее возникновение технократической элиты. Страны Восточной Европы после демократических революций 1989 года также все выбрали возврат к рыночной экономике, хотя и в различные сроки и различными путями. Советское руководство не хотело бросаться в полномасштабное введение рынка, но после политического преображения, принесённого провалом августовского путча 1991 года, стало двигаться к осуществлению либеральных экономических реформ.

У обществ есть некоторая свобода в том, до какой степени можно регулировать и планировать капиталистическую экономику. Логика нашего Механизма эту степень никак не диктует. Тем не менее осуществление модернизации экономики под давлением технологии создаёт для развитых стран серьёзные стимулы принять основные условия универсальной капиталистической культуры экономики, допустив достаточную экономическую конкуренцию и рыночное ценообразование. Ни один другой путь к полной экономической модернизации не смог доказать своей жизнеспособности.