Фрэнсис Фукуяма:
Конец истории и последний человек.
Часть I. Снова заданный старый вопрос.
Глава 2. Слабость сильных государств I

Современный кризис авторитаризма начался не с горбачёвской перестройки или падения Берлинской стены. Он зародился на полтора десятка лет раньше, с падением нескольких авторитарных режимов правого толка в Южной Европе. В 1974 году режим Каэтану в Португалии был свергнут военным переворотом. После периода нестабильности на грани гражданской войны премьером был в апреле 1976 года избран Мариу Соареш, и с тех пор страна мирно живёт под демократическим правлением. Полковники, правившие в Греции с 1967 года, тоже были свергнуты в 1974 году и сменились режимом Караманлиса, выбранного большинством голосов. В 1975 году в Испании умер генерал Франциско Франко, открыв путь к на удивление мирному переходу к демократии двумя годами спустя. И добавим, что в Турции военные взяли власть в сентябре 1980 года для борьбы с захлестывающим общество терроризмом, но вернули гражданское правление в 1983 году. С тех пор во всех этих странах проводятся регулярные, свободные, многопартийные выборы.

Преображение стран Южной Европы менее чем за десять лет поразительно. Эти страны раньше считались изгоями Европы, обречёнными своими религиозными и авторитарными традициями оставаться вне главного русла западноевропейского развития. И всё же в 1980-х годах каждая из них совершила переход к действенной и стабильной демократии, настолько стабильной, что народы этих стран (за возможным исключением Турции) не могут себе представить иной ситуации.

Аналогичная серия переходов к демократии произошла в 1980-х годах в Латинской Америке. Она началась в 1980 году реставрацией в Перу демократически выбранного правительства после двадцатилетней военной диктатуры. Война за Фолклендские (Мальвинские) острова привела к падению военной хунты в Аргентине и приходу к власти демократического правительства Альфонсина. Примеру Аргентины последовали другие страны Латинской Америки; военные режимы были свергнуты в Уругвае в 1983 году и в Бразилии в 1984 году. К концу десятилетия диктатуры Стресснера в Парагвае и Пиночета в Чили уступили место всенародно избранным правительствам, а в начале девяностого года сандинистское правительство Никарагуа проиграло на свободных выборах коалиции, возглавляемой Виолеттой Чаморро. Многие наблюдатели, были менее уверены в устойчивости латиноамериканских демократий, нежели южноевропейских. В этом регионе демократии и раньше появлялись и исчезали, и почти все вновь возникшие демократии находились в остром экономическом кризисе, главным проявлением которого был кризис долгов. Такие страны, как Перу и Колумбия, имели дело ещё и с внутренними проблемами — повстанцами и наркоторговлей. И тем не менее эти новые демократии оказались на удивление устойчивы, будто предыдущий опыт авторитаризма дал им прививку от слишком лёгкого возврата к военному правлению. Факт тот, что по сравнению с началом 1970-х, когда в Латинской Америке была лишь горстка демократических стран, к началу 1990-х единственными странами западного полушария, не допускавшими свободных выборов, оставались только Куба и Гайана.

Аналогичное развитие событий наблюдалось в Восточной Азии. В 1986 году диктатура Маркоса на Филиппинах была свергнута, и к власти пришла президент Корасон Акино, пользующаяся всенародной поддержкой. На следующий год генерал Чун отказался от власти в Южной Корее, и президентом был избран Ро Дэ У. Политическая система Тайваня не подверглась столь резким переменам, но наблюдалось значительное демократическое брожение после смерти Чан Кайши в январе 1988 года. По мере ухода старой гвардии правящей партии Гоминдан росло участие в Национальном Парламенте других секторов тайваньского общества, в том числе многих урождённых тайваньцев. И наконец, авторитарное правительство Бирмы тоже закачалось под воздействием демократического брожения В феврале 1990 года африкандерское правительство де Клерка в Южной Африке объявило об освобождении Нельсона Манделы и отмене запрета Африканского Национального Конгресса и Коммунистической Партии Южной Африки. После этого де Клерк объявил переговоры о переходном периоде для разделения власти между белыми и черными и переходе к правлению большинства.

В ретроспективе мы видим, как было трудно осознать глубину кризиса, в котором диктатуры оказались жертвой ложной веры в способность авторитарных систем вечно поддерживать своё существование, или, говоря более широко, в жизнеспособность сильных государств. Государство либеральной демократии слабо по определению: охрана сферы прав личности означает резкое ограничение власти государства. Авторитарные режимы, как правые, так и левые, наоборот, используют власть государства для проникновения в частную жизнь и контроля се с различными целями-укрепление военной силы, строительство эгалитарного общественного порядка или осуществление резкого экономического роста. То, что теряется при этом в царстве личной свободы, должно быть обретено на уровне национальных целей.

При последнем анализе выясняется, что ключевой слабостью, которая в конце концов и обрушила эти сильные государства, была неспособность к легитимности — то есть кризис на уровне идей. Легитимность — это не справедливость или право в абсолютном смысле; это относительное понятие, существующее в субъективном восприятии людей. Все режимы, способные к эффективным действиям, должны быть основаны на каком-то принципе легитимности. ²⁷ Не бывает диктатора, который правит исключительно «силой», как часто говорилось, например, о Гитлере. Тиран может силой подчинить себе своих детей, стариков, может быть, свою жену, если он физически сильнее их, но вряд ли он сможет управлять таким образом двумя или тремя людьми, и уж тем более не многомиллионным народом. ²⁸ Когда мы говорим, что такой диктатор, как Гитлер, «правил силой», мы имеем в виду, что пособники Гитлера, в том числе нацистская партия, Гестапо и Вермахт, были способны физически запугать превосходящее их население. Но почему эти пособники были верны Гитлеру? Уж точно не из-за его способности их физически напугать: эта верность основывалась на вере в его легитимную власть. Аппарат безопасности тоже может управляться запугиванием, но в какой-то точке системы диктатор должен иметь преданных подчинённых, которые верят в легитимность его власти. То же верно относительно самого испорченного и прожженного босса мафии: он не станет капо, если его «семья» не примет на какой-то основе его «легитимности». Как объяснял Сократ в «Республике» Платона, даже в банде грабителей должен существовать какой-то принцип справедливости, на основании которого можно поделить добычу. Легитимность поэтому является краеугольным камнем даже самой несправедливой и кровожадной диктатуры.

Разумеется, нельзя это понимать так, будто режим нуждается в установлении легитимной власти над большей частью народа, чтобы уцелеть. Есть многочисленные современные примеры диктатур меньшинства, ненавидимых большинством народа и при том сумевших продержаться десятилетиями. Таков был, например, режим в Сирии или баасистская фракция Саддама Хусейна в Ираке. Не стоит и говорить, что различные военные хунты и олигархии Латинской Америки правили без широкой народной поддержки. Нехватка легитимности среди населения в целом не говорит о кризисе легитимности режима, если эта нехватка не начинает инфицировать элиту, связанную с самим режимом, особенно тех, кто держит монополию на власть; например, правящую партию, вооружённые силы и полицию. Когда мы говорим о кризисе легитимности в авторитарной системе, мы говорим о кризисе в тех элитах, сплочённость которых только и позволяет режиму функционировать.

Легитимность диктатора может исходить из многих источников: от персональной верности со стороны лелеемой армии до изощрённой идеологии, оправдывающей его право на власть. В нашем столетии наиболее важной систематической попыткой организовать логически цельное, правого политического толка, не демократическое и не эгалитарное общество был фашизм. Фашизм — это не «универсальное» учение, как либерализм или коммунизм, поскольку он отрицает существование единою человечества или равенства человеческих прав. Фашистский ультранационализм утверждал, что изначальным источником легитимности является раса или нация, конкретнее — право «расы господ», например немцев, править всеми прочими. Сила и воля превозносились над рассудком или равенством и сами но себе считались правом на власть. Нацистское утверждение о немецком расовом превосходстве должно было быть активно доказано в конфликте с другими культурами. Война, следовательно, являлась положением не патологическим, а нормальным.

Фашизм не просуществовал достаточно долго, чтобы заболеть внутренним кризисом, — он был сокрушен вооружённой силой. Гитлер и оставшиеся его приближённые приняли смерть в своём берлинском бункере, веря до конца в правоту нацистского дела и в Легитимность власти Гитлера. Впоследствии привлекательность фашизма была подорвана в глазах многих в результате этого поражения. ²⁹ То есть Гитлер Основывал своё право на власть на обещании мирового господства, а вместо этого немцы получили ужасающие разрушения и оккупацию расами, которые считались низшими. Фашизм был крайне привлекателен не только для немцев, но и для многих людей во всём мире, когда это были только факельные шествия и бескровные победы, но становился весьма неприглядным, когда внутренне присущий ему милитаризм доводили до логического конца. Фашизм, можно сказать, страдал от внутреннего противоречия: его упор на милитаризм и войну неизбежно вёл к гибельному для него конфликту с международным сообществом. В результате он не мог составить серьёзной идеологической конкуренции либеральной демократии после конца Второй мировой войны.

Конечно, можно спросить себя, насколько был бы сегодня легитимен фашизм, если бы Гитлер не потерпел поражения. И всё же внутреннее противоречие фашизма было заключено глубже вероятности, что фашизм будет разбит военной силой народов мира. Если бы Гитлер оказался победоносен, фашизм всё равно утерял бы свой внутренний raison d’tre (смысл существования (фр.) в мире универсальной империи, где германская нация не могла бы уже утверждать себя войной и завоеванием.

После поражения Гитлера правой альтернативой либеральной демократии осталась только группа устойчивых, но в конечном счёте не последовательных военных диктатур. Большая часть этих режимов не ставила себе более амбициозных целей, чем сохранение традиционного общественного устройства, и главной их слабостью был недостаток приемлемой долговременной базы для легитимности. Никто из них не мог сформулировать для нации, подобно Гитлеру, последовательную доктрину, которая оправдала бы постоянное авторитарное правление. Все они вынуждены были принять принципы демократии и народного суверенитета и утверждать, что их страны — по разным причинам — к демократии пока не готовы: то ли из-за угрозы со стороны коммунизма и терроризма, то ли из-за экономических неурядиц, оставленных в наследство прежним демократическим режимом. Каждый такой режим объявлял себя переходным, подготавливающим окончательное возвращение демократии. ³⁰

Слабость, подразумеваемая отсутствием логического источника легитимности, не означает, однако, быстрого или неизбежного падения авторитарных правительств правого толка. Демократические режимы Латинской Америки и Южной Европы тоже имели серьёзные слабости, мешавшие решить целый спектр серьёзных социальных и экономических проблем. ³¹ Очень немногие из них сумели организовать быстрый экономический рост, и многие такие страны страдали от терроризма. Но недостаток легитимности становится решающей слабостью для авторитарных режимов правого крыла в тот момент, когда эти режимы практически неизбежно сталкиваются с кризисом или провалом в какой-то области политики. У легитимных режимов есть кредит доверия, который позволяет пережить сиюминутные ошибки, даже серьёзные, а провал может быть искуплен отставкой премьер-министра или кабинета. Для нелегитимного режима провал часто заканчивается свержением самого режима.

Примером этого явилась Португалия. Диктатура Олинейра Салазара и его преемника Марселу Каэтану была с виду настолько стабильна, что некоторые наблюдатели называли португальцев «народом пассивным, фаталистическим и глубоко меланхолическим». ³² Как до того немцы и японцы, португальцы оконфузили тех западных комментаторов, которые ранее говорили, что португальский народ к демократий не готов. Режим Каэтану пал в апреле 1974 года, когда против него обернулась собственная армия, создавшая Movimento das Forcas Armadas (MFA) ³³. Непосредственным мотивом выступления послужило увязание страны в колониальной войне в Африке, которую нельзя было выиграть. Эта война съедала четверть бюджета Португалии и силы большей части португальской военной машины. Переход к демократии вышел не гладким, поскольку движение МРА отнюдь не было единодушно предано демократическим идеям. Значительная часть офицерского корпуса находилась под влиянием ортодоксально-сталинистской коммунистической партии Португалии под руководством Алваро Куньяла. Но в отличие от 1930-х годов центр и демократические правые оказались неожиданно стойкими: после бурного периода политических и социальных волнений, умеренные социалисты Мариу Соареша выиграли выборы в апреле 1976 года, в немалой степени этому способствовала помощь извне от разных организаций, от Германской социал-демократической партии до американского ЦРУ. Но внешняя помощь оказалась бы бесполезной, если бы в Португалии не оказалось на удивление сильного гражданского общества: политических партий, союзов, церкви, — которые смогли мобилизовать широкие массы на поддержку демократии. Также сыграл роль манящий пример потребительского общества Западной Европы. Как сказал один комментатор: «Рабочие… (которые) могли бы маршировать на демонстрациях, скандируя лозунги социалистической революции… тратили деньги на одежду, бытовые приборы и безделушки потребительского общества Западной Европы, к жизненным стандартам которого они стремились». ³⁴

Переход к демократии Испании годом позже был., пожалуй, чистейшим случаем краха авторитарной легитимности. Генерал Франциске Франко во многих отношениях был последним представителем европейского консерватизма XIX века, в основе которого лежали трон и алтарь, того самого консерватизма, который дотерпел поражение от Французской революции. Но католическое сознание Испании сильно изменилось с 1930-х годов: церковь в целом либерализовалась после Второго Ватиканского Собора 1960-х годов, и наиболее важные деятели и организации испанского католицизма приняли христианскую демократию Западной Европы. Испанская церковь не только открыла, что между христианством и демократией нет противоречий, она все больше стала принимать на себя роль защитницы прав человека и критика франкистской диктатуры ³⁵. Это новое умонастроение проявилось в движении Opus Dei католических мирян-технократов, многие из которых вошли в правительство после 1957 года и активно участвовали в последующей экономической либерализации. Таким образом, после смерти Франко в ноябре 1975 года ключевые элементы его режима были готовы принять легитимность ряда договорных «пактов», которые мирно растворили все франкистские учреждения, легализовали оппозицию, в том числе Испанскую Коммунистическую партию, и позволили провести выборы учредительного собрания, которому предстояло написать полностью демократическую конституцию. Этого не могло бы случиться, если бы ключевые деятели старого режима (а главное, король Хуан Карлос) не считали бы франкизм анахронизмом и демократической Европе, на которую Испания начинала всё больше походить в социальном и экономическом плане ³⁶. Последние франкистские Кортесы сделали потрясающую вещь: подавляющим большинством приняли в ноябре 1976 года закон, который, в сущности, означал их самоубийство, определив, что следующие Кортесы будут избраны демократически. Как и в Португалии, население Испании в целом обеспечило почву для демократии, поддержав демократический центр, сначала утвердив на декабрьском референдуме 1976 года демократические выборы, затем спокойно приведя к власти правоцентристскую партию Суареса в июне 1977 года ³⁷.

Если рассмотреть переход к демократии в Греции и Аргентине в 1974 и 1983 годах соответственно, то видно, что военные не были отстранены от власти силой. Они уступили гражданской власти благодаря расколу в собственных рядах, отражавшему потерю веры в своё право на власть. Как и в Португалии, непосредственной причиной явился внешнеполитический провал. Полковники, которые пришли в Греции к власти в 1967 году, никогда не искали себе легитимности иначе как в демократии, утверждая, что только готовят путь для восстановления «здоровой» и «возрождённой» политической системы ³⁸. Поэтому военный режим стал уязвим, когда дискредитировал себя поддержкой стремления греческих киприотов к объединению с континентальной Грецией, которое привело лишь к оккупации Кипра Турцией и возможности полномасштабной войны ³⁹. Главной целью военной хунты, свергнувшей президента Изабеллу Перон и захватившей власть в Аргентине в 1976 году, было избавление аргентинского общества от терроризма. Этой цели хунта достигла путём жестокой войны и тем самым подорвала свой главный raison d’? tre. Решение военной хунты вторгнуться на Фолклендские (Мальвинские) острова оказалось достаточно для дискредитации режима, поскольку вызвало ненужную войну, которую режим выиграть не смог ⁴⁰.

В других случаях сильные военные правительства не могли решить социальные и экономические проблемы, которые лишили легитимности их демократических предшественников. Перуанские военные вернули власть гражданскому правительству в 1980 году перед лицом быстро нарастающего экономического кризиса, когда правительство генерала Франциско Моралеса Бермудеса обнаружило, что не может справиться с серией забастовок и неослабевающими социальными проблемами ⁴¹. Бразильские военные правили в период заметного экономического роста с 1968 по 1973 год, но когда начались мировой нефтяной кризис и застой, военные правители поняли, что не обладают способностями к управлению экономикой. Когда последний военный президент Жоао Фигейреду уступил, место избранному гражданскому президенту, многие из военных испытали облегчение и даже стыд за сделанные ранее ошибки. ⁴² Уругвайские военные изначально взяли власть для ведения «грязной войны» против повстанцев тупемарос в 1973–1974 годах. Но в Уругвае существовали сравнительно сильные демократические традиции, что, быть может, и склонило уругвайских военных сделать попытку институционализации своего правления путём плебисцита в 1980 году. Попытка оказалась неудачной, и в 1983 году военное правительство добровольно сложило с себя полномочия. ⁴³

Создатели системы апартеида в Южной Африке, такие, как бывший премьер Фервурд, отрицали либеральный постулат о равенстве людей и считали, что существует естественное разделение и неравенство человеческих рас. ⁴⁴ Апартеид был попыткой обеспечить промышленное развитие Южной Африки на базе использования груда чёрных и в то же время препятствовать урбанизации южноафриканских чернокожих, что было бы естественным следствием любого процесса индустриализации. Такая попытка организации общества была монументально амбициозна и, как видно в ретроспективе, монументально глупа по своей конечной цели: в 1981 году почти восемнадцать миллионов чернокожих подверглись аресту за нарушение так называемых «законов о паспортизации». Их преступление состояло в том, что они хотели жить поближе к месту своей работы. Невозможность отрицать законы современной экономики привела в конце 1980-х годов к революции в мышлении африкандеров, и это заставило де Клерка задолго до того, как он стал президентом, заявить, что «экономика требует постоянного присутствия миллионов чернокожих в городах» и что «нет пользы в самообмане по этому поводу». ⁴⁵ Потеря апартеидом легитимности в глазах белого населения была в конечном счёте вызвана его неэффективностью, и эти привело к тому, что большинство африкандеров приняло новую систему разделения власти с чернокожими. ⁴⁶

Несмотря на реальные отличия этих случаев друг от друга, можно заметить поразительную похожесть переходов к демократии в Южной Европе, Латинской Америке и Южной Африке. Если не считать режима Сомосы в Никарагуа, не было ни одного случая, когда старый режим был бы отстранён от власти вооружённым мятежом или революцией. ⁴⁷ Перемена режима становилась возможной из-за добровольного решения по крайней мере части деятелей старого режима передать власть демократически избранному правительству. Хотя это добровольное отречение от власти всегда провоцировалось каким-то непосредственным кризисом, в конечном счёте оно становилось возможным из-за набирающего силу мнения, что в современном мире единственный легитимный источник власти — демократия. Достигнув ограниченной цели, поставленной перед собой — подавление терроризма, восстановление общественного порядка, прекращение экономического хаоса и тому подобное, — правые авторитарные режимы Латинской Америки и Европы оказывались перед тем фактом, что не могут более оправдывать своё нахождение у власти, и теряли веру в себя. Трудно убивать людей во имя трона и алтаря, если сам король хочет быть не больше чем конституционным монархом демократической страны или если церковь возглавляет борьбу за права человека. Так что житейская мудрость «никто не расстается с властью добровольно» не слишком многого стоит.

Естественно, что многие из прежних авторитарных деятелей не превратились в демократов тут же на месте, и часто они бывали жертвами собственной некомпетентности и просчётов. Ни генерал Пиночет в Чили, ни сандинисты в Никарагуа не ожидали, что проиграют выборы, на которые они шли. Но факт тот, что даже самые твердокаменные диктаторы считали себя обязанными получить хотя бы налёт демократической легитимности, устроив выборы. И во многих случаях уход от власти сильных мужчин в мундирах был связан со значительным личным риском, поскольку эти люди лишались главной защиты от мести тех, кто был ими обижен.

Наверное, не должно удивлять, что авторитарные деятели правого толка потеряли власть из-за идеи демократии. Власть в самых сильных государствах правых была на самом деле довольно ограниченной, когда дело касалось экономики или общества в целом. Их лидеры представляли традиционные социальные группы, которые становились в обществе все более маргинальными, и правящие генералы с полковниками обычно бывали лишены идей и интеллекта. Но как обстоит дело с коммунистическими тоталитарными державами, с левыми? Не переопределили ли они значение термина «сильное государство» и не нашли ли формулу вечно самоподдерживающейся власти?