Фрэнсис Фукуяма:
Конец истории и последний человек.
Часть II. Старость человечества.
Глава 9. Победа видеомагнитофона

Тот факт, что капитализм в определённом смысле неизбежен для передовых стран и что марксистско-ленинский социализм был серьёзным препятствием к созданию богатства и современной технологической цивилизации, в последнем десятилетий XX века может казаться общим местом. Что менее очевидно — это относительные преимущества социализма по сравнению с капитализмом для менее развитых стран, ещё не достигших уровня индустриализации Европы 1950-х годов. Для бедных стран, для которых век угля и стали оставался всего лишь мечтой, тот факт, что Советский Союз оказался не на переднем крае информационных технологий, может быть куда менее впечатляющим, чем то, что там при жизни одного поколения была создана урбанистическая, промышленная цивилизация. Социалистическое централизованное планирование сохраняло свою притягательность, поскольку предлагало быстрый способ накопления капитала и «рациональное» направление ресурсов нации на «сбалансированное» промышленное развитие. Советский Союз добился этого выжиманием аграрного сектора с помощью прямого террора 1920-х и 1930-х годов, осуществив процесс, на который у стран вроде США и Англии ушла пара веков при ненасильственных методах.

Аргументы в пользу социализма как варианта стратегии развития для стран третьего мира серьёзно подкреплялись постоянными неудачами капитализма создать самоподдерживающийся экономический рост в таких регионах, как Латинская Америка. И действительно, можно сказать, что если бы не третий мир, марксизм в этом веке умер бы намного раньше. Но постоянная бедность слаборазвитого мира вдыхала новую жизнь в учение, позволяя левым относить бедность сперва на счёт колониализма, потом, когда его не стало, на счёт «неоколониализма», и наконец — действий транснациональных корпораций. Последняя по времени попытка сохранить жизнь некоторой форме марксизма в третьем мире состоит в так называемой теории dependencia (зависимости). Разработанная первоначально в Латинской Америке, она приобрела интеллектуальную целостность в самоутверждении бедного Юга, противопоставившего себя богатому индустриальному Северу в 1960-х и 1970-х годах. В сочетании с южным национализмом теория зависимости набрала силы больше, чем позволяли ожидать её интеллектуальные основы, и оказала разъедающее действие на экономическое развитие многих стран третьего мира почти в течение целого поколения.

Фактическим отцом теории зависимости был сам Ленин. В известной работе 1914 года «Империализм как высшая стадия капитализма» он искал объяснения тому факту, что европейский капитализм не привёл к постоянному обнищанию рабочего — класса, но даже допустил подъём жизненного уровня и развитие самодостаточной тред-юнионистской ментальности среди европейских рабочих. ¹⁶⁴ Ленин утверждал, что капитализм выиграл время, по сути, эксплуатацией колоний путём экспорта, где местная рабочая сила и сырье могли поглотить европейский «прибавочный капитал». Конкуренция между «монополистическими капиталистическими державами» привела к политическому разделу слаборазвитого мира, а в конечном счёте — к конфликтам, войнам и революциям в этих державах. Ленин, вопреки Марксу, утверждал, что окончательное противоречие, которое свергнет капитализм, это не классовая борьба в пределах развитого мира, но борьба между развитым Севером и «глобальным пролетариатом» слаборазвитого мира.

В 1960-х годах возникли несколько школ теории зависимости, ¹⁶⁵ но все они брали начало в работе аргентинского экономиста Рауля Пребиша. Пребиш, возглавлявший экономический комитет ООН по Латинской Америке (ECLA) в 1950-х годах, ¹⁶⁶ а впоследствии Совещание ООН по Торговле и Развитию (UNCTAD), замечал, что условия торговли для «периферии» мира хуже по сравнению с условиями для его «центра». Он утверждал, что медленный рост в таких регионах третьего мира, как Латинская Америка, является результатом глобального капиталистического экономического порядка, который поддерживает эти регионы в состоянии перманентного «зависимого развития». ¹⁶⁷ Поэтому богатство Севера непосредственно связано с нищетой Юга. ¹⁶⁸

Согласно классической теории свободной торговли, участие в открытой системе мировой торговли должно давать максимальные преимущества всем, даже если одна страна продаёт кофейные бобы, а другая — компьютеры, Экономически отсталые и поздно пришедшие в эту систему страны должны даже иметь некоторое преимущество в экономическом развитии, поскольку могут импортировать технологию от тех, кто её уже разработал, а не создавать сами. ¹⁶⁹

Теория зависимости, наоборот, утверждает, что позднее развитие обрекает страну на постоянную отсталость. Условия мировой торговли контролируются развитыми странами, и они посредством своих транснациональных корпораций ввергают страны третьего мира в так называемое «несбалансированное развитие» — то есть в экспорт сырья и других товаров с очень малой степенью переработки. Развитый Север закрывает мировой рынок от сложных промышленных товаров вроде автомобилей и самолётов, оставляя странам третьего мира фактическую роль глобальных «дровосеков и водоносов». ¹⁷⁰ Многие «депендисты» связывали мировой экономический порядок с наличием авторитарных режимов, пришедших к власти в Латинской Америке в кильватере Кубинской революции. ¹⁷¹

Политическая практика, порождённая теорией зависимости, была решительно нелиберальной. Наиболее умеренные «депендисты» искали пути обхода транснациональных корпораций Запада и поощряли местную промышленность, строя высокие таможенные стены претив импорта — практика, которая известна под именем замещения импорта. Решения, предлагаемые более радикальными теоретиками зависимости, состояли в том, чтобы вообще подорвать мировой экономический порядок путём поддержки революций, отхода от капиталистической системы мировой торговли и слияния с Советским блоком по образцу Кубы. ¹⁷² Таким образом, в начале 1970-х, когда стало ясно, что марксистские идеи для реального общества в таких странах, как Китай и Советский Союз, — основа безнадёжная, эти самые идеи были оживлены интеллектуалами третьего мира и американских и европейских университетов как формула будущего для слаборазвитого мира.

Но хотя теория зависимости живёт среди интеллектуалов левого крыла, её подорвало одно масштабное явление, которое она вряд ли может объяснить: экономическое развитие Восточной Азии в послевоенный период. Экономический успех азиатских стран, помимо материальных благ, которые он принес им, оказал санирующее действие на остаток победивших самих себя идей вроде теории зависимости, которые стали препятствием на пути экономического роста, поскольку затуманивали ясность мышления об источниках экономического развития. Потому что если, как утверждала теория зависимости, слаборазвитость третьего мира есть следствие участия менее развитых стран в глобальном капиталистическом порядке, то как можно объяснить феноменальный экономический рост в Южной Корее, Тайване, Гонконге, Сингапуре, Малайзии и Таиланде? Ведь после войны почти все эти страны сознательно отшатнулись от политики экономической автаркии и замещения импорта, охватившей всю Латинскую Америку, а вместо того с огромной целеустремлённостью занялись экономическим развитием на базе экспорта, сознательно привязав себя к иностранным рынкам и капиталам посредством отношений с транснациональными корпорациями. ¹⁷³ Более того, нельзя утверждать, что эти страны имели несправедливое преимущество на старте из-за обилия природных ресурсов или накопленных в прошлом капиталов: они в отличие от богатых нефтью стран Ближнего Востока или определёнными видами материального сырья стран Южной Америки вступили в состязание, не имея ничего, кроме человеческого капитала собственного населения.

Послевоенный азиатский опыт показал, что у стран, вступивших на путь модернизации позже, есть фактически преимущество по сравнению с установившимися индустриальными державами, как и предсказывала ранее теория свободной торговли. Запоздавшие с модернизацией страны Азии, начиная с Японии, могли покупать современные технологии у Америки и Европы и, не будучи отягощены стареющей и неэффективной инфраструктурой, смогли стать конкурентоспособными (даже слишком, по мнению некоторых американцев) в области высоких технологий лет за тридцать или шестьдесят. Это; оказалось верным не только для Азии по отношению к Европе и Северной Америке, но и в пределах самой Азии, когда такие страны, как Таиланд и Малайзия, вступили на путь модернизации позже Японии и Южной Кореи, испытав затруднений не больше, чем последние две. Западные транснациональные корпорации вели себя именно так, как предсказывали либеральные экономические учебники: они «эксплуатировали» дешёвый азиатский труд, но взамен обеспечивали рынки, капитал и технологии и были движителями проникновения технологий, которые в конечном счёте обеспечили самоподдерживающийся рост местных экономик. Вероятно, это и есть причина, по которой один высокопоставленный сингапурский чиновник заметил, что три мерзости, которые его страна не собирается терпеть, — это «хиппи, юноши с длинными волосами и нападки на транснациональные корпорации» ¹⁷⁴.

Темпы роста, набранные этими поздно вступившими на путь модернизации странами, поистине поразительны. В Японии рост составил 9,8 процента в 1960-х годах и 6 процентов в 1970-х; «четыре тигра» (Гонконг, Тайвань, Сингапур и Южная Корея) дали в тот же период рост в 9,3 процента, а страны АСЕАН в целом показали рост выше 8 процентов. ¹⁷⁵ Азия даёт возможность сравнить эффективность альтернативных экономических систем. Тайвань и Китайская Народная Республика начали раздельное существование в 1949 году с примерно одним и тем же уровнем жизни. В рыночной системе ВНП Тайваня рос на 8,7 процента в год, что в 1989 году дало ВНП на душу населения в 7500 долларов. Аналогичная цифра для КНР равна примерно 350 долларов, и основную часть этой суммы дали почти десять лет рыночно ориентированных реформ. В 1960 году Северная и Южная Корея имели примерно равный уровень ВНП на душу населения. В 1961 году Южная Корея оставила политику замещения импорта и выровняла внутренние цены с международными. После этого экономический рост в Южной Корее составил 8,4 процента в год, дав к 1989 году ВНП на душу населения в 4450 долларов, более чем вчетверо против Северной Кореи. ¹⁷⁶

И экономический успех был достигнут не за счёт социальной справедливости в стране. Утверждалось, что зарплаты в Азии низки до уровня эксплуатации и что правительствам пришлось принять драконовские полицейские меры для подавления требований потребителей и вынудить весьма высокий уровень сбережений. Но распределение дохода начинало быстро выравниваться в одной стране за другой после достижения определённого уровня процветания. ¹⁷⁷ В течение последних лет тридцати Тайвань и Южная Корея постепенно уменьшили неравенство доходов: в Тайване в 1952 году 20 процентов самых богатых имели доход в 15 раз выше, чем 20 процентов беднейших; к 1980 году этот коэффициент снизился до значения 4,5. ¹⁷⁸ Если рост будет продолжаться хотя бы близко к современным темпам, то нет причины думать, будто в ближайшие тридцать лет остальные страны АСЕАН не последуют тому же примеру.

В последней отчаянной попытке спасти теорию зависимости некоторые из её пропагандистов пытались утверждать, что экономическим успехом азиатские новые индустриальные экономики (НИЭ) обязаны планированию и что корнем этого успеха является не капитализм, а промышленная политика. ¹⁷⁹ Но, хотя экономическое планирование и играет в Азии относительно большую роль, чем в США, самые успешными секторами экономики азиатских стран оказываются те, в которых допускается наибольшая степень конкуренции на внутренних рынках и интеграция в международные рынки. ¹⁸⁰ И более того, те левые, которые приводят азиатские страны в качестве положительного примера вмешательства государства в экономику, не вынесли бы на дух полуавторитарного азиатского стиля планирования с его подавлением труда и требований благосостояния. Предпочитаемое левыми планирование на благо жертв капитализма добилось в истории куда более сомнительных результатов.

Азиатское послевоенное экономическое чудо показывает, что капитализм — это путь к экономическому развитию, потенциально доступный всем странам. Ни одна слаборазвитая страна третьего мира не может считать, что имеет на старте гандикап только потому, что начала процесс роста позже Европы, и точно так же существующие индустриальные державы не в силах сдержать процесс развития пришедших позже, если только эти новые страны играют по правилам экономического либерализма.

Но если «мировая система капитализма» не является препятствием к экономическому развитию третьего мира, почему тогда другие рыночно ориентированные страны вне Азии не показывают такого быстрого роста? Ведь феномен экономической стагнации Латинской Америки и других стран третьего мира точно так же реален, как азиатский экономический успех, и это он главным образом дал почву теории зависимости. Если мы отвергаем неомарксистские объяснения, подобные этой теории, то возможные ответы делятся на две большие категории:

1. Первое объяснение — культуральное, то есть привычки, обычаи, религии и общественное устройство народов Латинской Америки чем-то мешают достижению высокого экономического роста в отличие от привычек и так далее — народов Азии или Европы. ¹⁸¹ Культуральный аргумент достаточно серьёзен, и мы вернёмся к нему в части четвёртой. Если есть серьёзные культуральные препятствия работе рынков в определённых обществах, то универсальность капитализма как пути экономической модернизации будет поставлена под вопрос.
2. Второе объяснение — политическое, то есть капитализм никогда не добивался успеха в Латинской Америке и других регионах третьего мира, потому что никогда всерьёз не брался за дело. Иными словами, большинство так называемых «капиталистических» экономик Латинской Америки имеют серьёзные дефекты в виде меркантилистских традиций и всепроникающего государственного сектора, созданного во имя экономической справедливости. Этот аргумент имеет достаточную силу, и поскольку политику изменить куда легче, чем культуру, это склоняет нас заняться сначала последним аргументом.

В то время как Северная Америка унаследовала философию, традиции и культуру либеральной Англии, возникшие после «Славной Революции», Латинская Америка унаследовала многие феодальные институты Испании и Португалии XVII и XVIII веков. Среди них — сильная склонность испанской и португальской короны контролировать экономическую деятельность к вящей славе своей, практически известная под именем меркантилизма. Согласно одному специалисту, «с колониальных времён до настоящего времени (бразильское) правительство никогда не уходило из сферы экономики в той степени, в которой это произошло в пост-меркантилистской Европе… Корона была верховным экономическим патроном, и вся торговая и производственная деятельность зависела от специальных лицензий, грантов на монополию и торговых привилегий». ¹⁸² В Латинской Америке стало общепринятой практикой использовать власть государства для отстаивания экономических интересов высших классов, которые научились этому от прежних праздных и неповоротливых классов Европы, а не от среднего класса, возникшего в Англии и во Франции следом за испанским завоеванием Южной Америки. Эти элиты были защищены своим правительством от иностранной конкуренции с помощью политики замещения импорта, принятой многими правительствами Латинской Америки с 1930-х по 1960-е годы. Замещение импорта ограничивало местных производителей узкими внутренними рынками, где невозможно было реализовать потенциал масштабной экономии средств; стоимость производства, например, автомобиля в Бразилии, Аргентине или Мексике была на 60–150 процентов выше, чем в Соединённых Штатах Америки. ¹⁸³

Давнее историческое предрасположение к меркантилизму сочеталось в XX веке с желанием прогрессивных сил Латинской Америки использовать власть государства для перераспределения богатства от богатых к бедным во имя «социальной справедливости». ¹⁸⁴ Это стремление принимало различные формы, в том числе трудового законодательства, введённого в таких странах, как Аргентина, Бразилия и Чили, в 1930–1940-х годах, и это законодательство препятствовало развитию отраслей с интенсивным использованием труда, которые были решающим фактором азиатского роста. Здесь левые и правые слились в своей вере в необходимость активного правительственного вмешательства в экономические дела. В результате такого слияния во многих латиноамериканских странах в экономике господствует раздутый и неэффективный государственный сектор, который либо пытается управлять экономикой непосредственно, либо перегружает её огромными регуляторными издержками. В Бразилии государство не только управляет почтой и связью, но производит сталь, добывает железную и калийную руду, ведёт разведку нефти, держит коммерческие и инвестиционные банки, вырабатывает электричество и строит самолёты. Эти компании общественного сектора не могут обанкротиться и найм на работу используют как форму политического покровительства. Цены в бразильской экономике и в особенности в этом общественном секторе определяются не столько рынком, сколько процессом политических переговоров между влиятельными союзами. ¹⁸⁵

Или возьмём случай Перу. Эрнандо де Сото в своей книге «Другой путь» документально рассказывает, как его институт в Лиме пытался учредить фиктивную фабрику согласно формальным законным правилам, определённым перуанским правительством. Прохождение необходимых 11 бюрократических процедур потребовало 289 дней и 1231 доллар в виде сборов и потерянной зарплаты (сюда же включены две взятки), или 32 минимальные месячные зарплаты. ¹⁸⁶ Согласно де Сото, регуляторные барьеры на пути образования нового предприятия составляют в Перу главное препятствие предпринимательству, в особенности для бедных людей, и объясняют быстрый рост большой «неформальной» (то есть незаконной или внезаконной) экономики среди людей, которые не хотят или не могут преодолеть установленные государством барьеры для торговли. Во всех больших странах Латинской Америки существует значительный «неформальный» сектор экономики, создающий от четверти до трети общего ВНП. Нет необходимости говорить, что загонять экономику в нелегальные каналы — вряд ли можно назвать экономически эффективным поведением. Говоря словами романиста Марио Варгаса Льоса, «один из самых распространённых мифов о Латинской Америке состоит в том, что её экономическая отсталость — результат ошибочной философии экономического либерализма»… На самом деле, утверждает Льоса, этого либерализма никогда не существовало, а существовала форма меркантилизма, то есть «бюрократизированное и замученное законами государство, которое считает, что распределять национальное богатство важнее, чем его производить», и это распределение принимает форму «концессий монополиям или статуса благоприятствования узкой элите, которая зависит от государства и от которой зависит само государство» ¹⁸⁷

Случаям катастрофического вмешательства государства в экономику в Латинской Америке имя легион. Наиболее примечателен случай Аргентины, которая в 1913 году имела ВВП на душу населения, сравнимый со Швейцарией, вдвое больший, чем у Италии, и составляющий половину от ВВП на душу населения Канады. Сегодня соответствующие цифры будут одна шестая, одна треть и одна пятая. Долгий спад Аргентины от состояния развитой страны обратно к состоянию слаборазвитой можно проследить точно до принятия политики замещения импорта в ответ на мировой экономический кризис 1930-х годов. Эта политика была усилена и институционализирована во время правления Хуана Перона в 1950-х годах, который также воспользовался государственной властью для перераспределения богатства в пользу рабочего класса, укрепляя базу своей личной власти. Умение политических лидеров упрямо отвергать императивы экономической реальности вред ли где-нибудь проявилось ярче, чем в письме, которое написал Перон в 1953 году президенту Чили Карлосу Ибаньесу. Он советовал: «Отдайте народу, в особенности рабочим, всё, что можно. Когда Вам покажется, что Вы уже отдали слишком много, отдайте больше. Вы увидите результаты. Все будут стараться напугать Вас призраком экономического коллапса. Но это всё ложь. Нет ничего более эластичного, чем экономика, которой все так боятся, потому что никто её не понимает». ¹⁸⁸

Справедливо будет сказать, что сегодняшние аргентинские технократы лучше понимают природу экономики своей страны, чем понимал её Хуан Перон. Аргентина сейчас стоит перед пугающей проблемой расхлёбывания наследства этой статической экономики, и по иронии судьбы эта работа досталась одному из последователей Перона, президенту Карлосу Менему.

Мексика под руководством президента Карлоса Салинаса де Гортари куда смелее Аргентины Менема взялась за широкий спектр либерализационных экономических мер, включая снижение налоговых ставок и бюджетных дефицитов, приватизацию (между 1982 и 1991 годами продано 875 из 1155 компаний, принадлежащих государству), преследование уклонения от налогов и других видов коррупции со стороны корпораций, чиновников и профсоюзов, и открыла переговоры с США по договору о свободной торговле. В результате к концу 1980-х наблюдался трёх-четырёхпроцентный реальный рост ВНП и инфляция менее 20 процентов, что очень низко по историческим и региональным стандартам. ¹⁸⁹

Таким образом, социализм в качестве экономической модели оказался для развивающихся стран не более привлекателен, чем для развитых. Тридцать или сорок лет назад социалистическая альтернатива казалась куда более правдоподобной. Лидеры стран третьего мира в тех случаях, когда они бывали достаточно честны, чтобы признать колоссальные человеческие издержки в случае модернизации по китайскому или советскому образцу, могли возразить, что эти издержки оправданы целью индустриализации. Возглавляемые ими общества были невежественными, склонными к насилию, отсталыми и нищими. Эти лидеры утверждали, что модернизация в условиях капитализма тоже не без издержек, и в любом случае их общество не может ждать десятилетия, которые ушли на процесс модернизации в Европе и Северной Америке.

Сегодня эти аргументы теряют свою состоятельность с каждым днём. Азиатские НИЭ, повторяя опыт Германии и Японии в конце XIX — начале XX века, показали, что экономический либерализм позволяет странам, поздно начавшим модернизацию, догнать и даже перегнать те, которые начали этот процесс раньше, и что эта целы может быть достигнута за пару тридцатилетий максимум. И хотя этот процесс не лишён издержек, лишения и трудности, которые пришлось пережить рабочему классу Японии, Южной Кореи, Тайваня и Гонконга, не идут в сравнение с полномасштабным общественным террором, развязанным в Советском Союзе или Китае.

Недавний опыт Советского Союза, Китая и стран Восточной Европы по превращению своей командной экономики обратное рыночную выдвигает целиком новую категорию соображений, которые должны удержать развивающиеся страны от выбора социалистического пути развития. Давайте посмотрим на вопрос глазами лидера герильи в джунглях Перу или чёрном городке в Южной Африке, который готовит марксистско-ленинскую или маоистскую революцию против своего правительства. Как было в 1917 и в 1949 годах, учитывается необходимость захвата власти и использование государственной машины принуждения для слома старого порядкам создания новых, централизованных экономических институтов. Но помимо этого, теперь необходимо учесть (мы рассматриваем случай интеллектуально честного повстанца), что плоды этой первой революции будут по необходимости ограничены: можно надеяться, что через поколение страна достигнет экономического уровня Восточной Германии 1960-х или 1970-х годов. Конечно, это будет неслабое достижение, но необходимо предвидеть, что на этом уровне страна застрянет надолго. И если наш предводитель герильи хочет идти дальше уровня развития Восточной Германии со всеми его деморализующими социальными и экологическими издержками, то он должен предвидеть следующую революцию, в которой будет сметено социалистическое централизованное планирование и восстановлены институты капитализма. Но это тоже не будет лёгкой работой, поскольку к тому времени в обществе сложится абсолютно иррациональная система цен, менеджеры потеряют контакт с наиболее современными методами управления во внешнем мире, а рабочий класс утратит какую бы то ни было трудовую этику, если она была раньше. В свете этих проблем, которые можно предвидеть заранее, куда легче покажется стать рыночным герильеро и вести прямо к этой второй, капиталистической революции, минуя стадию социализма. То есть надо будет сокрушить старые государственные структуры законодательства и чиновничества, подорвать богатство, привилегии и статус прежней социальной элиты, открыв её международной конкуренции, и освободить творческую энергию собственного гражданского общества.

Логика поступательного движения современной науки предрасполагает человеческие общества к капитализму лишь в той мере, в какой люди могут ясно сознавать свои экономические интересы. Меркантилизм, теория зависимости и сонмы других интеллектуальных миражей не дают людям достичь этой ясности. Но опыт стран Азии и Восточной Европы даёт теперь важный экспериментальный материал, на основании которого можно судить конкурирующие экономические системы.

Теперь наш механизм может объяснить создание универсальной потребительской культуры на основе либеральных экономических принципов для третьего мира в той же степени, что для второго и первого. Невероятно продуктивный и динамический экономический миру созданный передовыми технологиями и рациональной организацией труда, оказался мощной гомогенизирующей силой. Он в состоянии объединить различные общества из разных уголков Земли физически, посредством образования глобальных рынков и создавая параллельные экономические стремления и способы действий в самых разных обществах. Привлекающая сила этого мира создаёт весьма сильное предрасположение для всех человеческих обществ в нём участвовать, а успех такого участия зависит от усвоения принципов экономического либерализма. Это и есть окончательная победа видеомагнитофона.