Александр Борисович Кабанов:
Мировая история и социальный интеллект.
Глава VII. Научное применение и практическое использование теории социального интеллекта

Отсутствие в настоящее время в социальных науках такого ценного инструмента анализа общественного бытия и сознания как социальный интеллект чрезвычайно пагубно сказывается на дальнейшем их развитии на теоретическом уровне и качестве даваемых прогнозов относительно будущего. Чтобы доказать это можно привести множество примеров, что сейчас и будет сделано.

Прошедший век в социальных науках и общественной мысли характеризовался небывалым расцветом экономического детерминизма, начало которому положил Карл Маркс своей философией исторического материализма. Как известно, Маркс предполагал следующее. Во-первых, что все общества согласно законам исторического материализма последовательно переходят от одной общественно-исторической формации к другой (рабовладельческий строй, феодализм, капитализм и, наконец, коммунизм). При этом каждая их этих формаций обладает собственными законами, по которым функционирует общество: например, в условиях натурального (феодального) хозяйства меновая стоимость товаров равнялась затраченному на их изготовление общественно-необходимому труду, а при капитализме — ценами производства, которые учитывают хорошо известную экономистам тенденцию выравнивания уровней прибыли в различных отраслях. Во-вторых, что последовательная смена общественно-экономических формаций неизбежна и определяется ростом производительных сил общества (развитие науки, промышленных технологий). В-третьих, что производственные отношения (регламентация отношений между различными экономическими классами) — «базис», который определяет «надстройку» — право, политику, культуру.

Я здесь не буду рассуждать о его теории прибавочной стоимости и ложном утверждении об эксплуатации якобы присущем капиталистическому способу производства. То, что прибыль капиталиста не имеет ничего общего с трудом рабочих, было очевидно для всех ведущих экономистов ещё в конце XX века (австрийская школа, Маршалл, Феттер, Фишер безоговорочно признавали истинность первого основания процента Бем-Баверка). Конечно, Маркс был прав в том, что рост производительных сил со временем привёл к появлению избытка средств существования и к накоплению, в результате чего появилась частная собственность, возникли современная форма семьи и государство. Но он никогда не задавался вопросом, почему это происходило у одних племён и не происходило у других. И конечно его теория ничего не может сказать, почему при равенстве производительных сил у ряда азиатских и европейских народов столь различны политические системы, право и мораль (что прямо противоречит ей).

Из сказанного мною в предыдущих главах очевидно, что уровень социального интеллекта племён или народностей определяет уровень развития их регуляторных систем, а слабость и несовершенство этих систем препятствует экономическому прогрессу и росту производительных сил. В свою очередь, от уровня социального интеллекта, качества и сложности его этической системы зависит форма правления, как правило, совершенно безотносительно к уровню развития производительных сил. Азиатский патернализм и автократию мы видим как в Древней Персии, так и в современном полном сверкающих стеклами небоскрёбов Сингапуре, а демократию в Афинах времён Перикла, средневековых итальянских городах-республиках и ныне по всей Европе.

Насколько глубоко Маркс «понимал» природу культурных, социальных и политических процессов видно из того факта, что он принципиально отрицал этику: внеклассовая этика — предрассудок, а классовая — внутренняя невозможность. В сущности, Маркс толком не понимал ничего — ни роли морали и законов в снижении социальных издержек, ни природы государства, ни сущности политики, подразумевая под последней только, сопряжённые с обладанием властью, побочные проявления последней в виде неправедного обогащения. Следуя той же логике, пришлось бы утверждать, что если кто-то посредством вооружённого грабежа обеспечивает себе доход, то он занимается экономической деятельностью, а вовсе не преступной. Конечно, по сравнению с коммунистическими утопиями Мора и Фурье или идеализмом Гегеля его философия и имела научный налет, но факт заключается в том, что она была позади политической философии Гоббса и Локка.

Вполне возможно, что столь прямой и ложной зависимости между развитием производительных сил и производственными отношениями, с одной стороны, и правом, религией, философией, исскуством и политикой, с другой, Маркс пришёл вследствие того, что средневековая социальная структура и социальные институты были длительно время стабильны. Между тем, начиная с периода великих географических открытий, развития торговли, зарождения капитализма и началом промышленной революции они начали резко и серьёзно трансформироваться. Вероятно, за этими столь значительными переменами он просто просмотрел силу и устойчивость культурных факторов и их влияние на производительные силы, производственные отношения, политику и мораль, на которое впоследствии указывал Макс Вебер. Таким образом, возникла дилемма Маркса-Вебера: один считал, что развитие производительных сил определяет культуру, политику и мораль, а другой — что, наоборот, последние детерминируют экономическое развитие. Со своей стороны, я не вижу никакой иной концепции, которая могла бы разрешить эту дилемму, помимо концепции социального интеллекта. Согласно последней социальные интеллекты народов чрезвычайно устойчивы во времени, вследствие чего часть элементов регуляторных систем (в первую очередь, морали) очень стабильна и оказывает существенное влияние на развитие производительных сил и экономическое благосостояние, в то время как другая их часть, напротив, трансформируется под влиянием социально-экономических условий жизни.

Что касается Вебера, то он был убеждён, что культура (устойчивые элементы социального поведения) определяется религией, что экономический успех некоторых наций определила «протестантская этика». Вообще, сама реформации — порождение капитализма. Его развитие потребовало замены части элементов религиозной системы, приведение их в соответствие с новыми социально-экономическими условиями, что не мог сделать католицизм (ведь он объединял много народов с разным уровнем экономического развития и был догматичен). Помимо этого, формировались нации, национальные рынки и государства, стремящиеся выйти из-под политического влияния Рима.

Относительно раннее развитие капитализма в северо-западной Европе в действительности, было вызвано более высоким уровнем социального интеллекта и общественного капитала в этом регионе, относительно других частей Европы. Вебер просто подметил эмпирическую закономерность — связь между экономическим развитием и протестантизмом и сделал вывод, что последний способствует развитию капитализма, формируя питательную культурную среду. На самом деле, плодородная почва в виде культуры с высоким уровнем доверия уже существовала до этого и способствовала параллельному развитию капитализма и распространению протестантизма. (Здесь ещё следует заметить, Вебер ко всему прочему не понимал, что этическая система гораздо более важная регуляторная система по сравнению с религией, которая естественно не способна существенно повлиять на первую). Таким образом, он просто не смог понять, что скрывается за выявленной им связью, что определило рассматриваемые им процессы. Мою точку зрения в этом вопросе подтверждают и аномалии концепции Вебера — быстрое развитие капитализма в ряде католических областей, например, в Бельгии или Италии, где протестантизм не был принят преимущественно по политическим соображениям, а уровень социального интеллекта населения оказался высок и привёл к быстрому развитию капитализма без влияния реформации. Никакая иная концепция, кроме концепции социального интеллекта, не способна разрешить «веберовские аномалии».

Ещё одной похожей ошибкой является мнение, которого, в частности, придерживается Фукуяма, что государства способны существенно влиять на культуру и уровень социального капитала. В частности, он полагает, что до конца XV века уровень социального капитала в Англии и во Франции был приблизительно одинаков: и там, и там было множество добровольных гражданских объединений. Но затем абсолютизм и централизованное государство снизили уровень социального капитала во Франции, в результате чего социально-экономические траектории развития этих стран в последующем все более расходились. Для меня ясно, что государство не может трансформировать культуру, уровни социального интеллекта и капитала; все эти параметры чрезвычайно устойчивы во времени. Например, различия в уровне социального капитала в различных регионах Италии, как об этом свидетельствует исследование Роберта Патнэма, сохранились практически в неизменном виде с XIII века до настоящего времени, несмотря на то, что Италия уже почти 150 лет является единым и в достаточной степени централизованным государством.

В подтверждение концепции Вебера иногда приводят тот факт, что распространения протестантизма в Южной Америке, где во многих странах процент протестантов составляет порядка 15–20 процентов, показывает, что местные протестанты более зажиточны и успешны, нежели католики. Но здесь, возможно, что более успешные и образованные люди чаще принимают протестантизм. К тому же, как известно, в Южной Корее имеет сходный процент протестантов и никакой подобного рода закономерности там не выявлено.

В отношении проводимой Западом политики по демократизации остального мира сквозь призму теории социального интеллекта можно сказать следующее. Устойчивая демократия способна существовать и быть наиболее эффективной формой правления (то есть обеспечивать социально-экономический максимум) только при наличии двух условий. Первое условие — высокий уровень социального интеллекта сообщества, позволяющий создавать сложные и универсальные регуляторные системы. Второе — наличие высокой плотности, дифференцированного по роду деятельности и занятиям, населения, по этой причине имеющего часто отличные и противоположные социальные интересы, которые сложно охватить, оценить и принять общественно полезные решения при различных формах автократии.

Эти условия существовали в древнегреческих городах-государствах вроде Афин, в Риме. После падения Западной римской империи в Средневековье и эпоху Возрождения в Европе практически отсутствовало второе условие — преобладало сельскохозяйственное производство с характерной для него низкой плотностью населения (и, соответственно, низкой политической активностью) и незначительной дифференциацией интересов. За исключением итальянских городов-республик (Венеции, Флоренции, Сиены и других), где наблюдалась относительно высокая плотность населения, а основные доходы приносило не земледелие, а торговля и ремесла. Кстати, то, что развитие торговли и промышленности способствует учреждению республики отмечалось ещё Николо Макиавелли (см. Н. Макиавелли. Рассуждение о первой декаде Тита Ливия). Таким образом, в средневековой Европе население, безусловно, уже тогда обладало высоким уровнем социального интеллекта и общественного капитала, но социально-экономические условия препятствовали широкому распространению демократических принципов. И только с развитием капитализма и вызванной им массовой урбанизацией, с образованием национальных рынков и государств появилась потребность в демократической жизни, ибо другие формы правления становились оковами на пути экономического роста и благосостояния.

Однако республиканским идеям противостояли укоренённые в сознании феодальные порядки, замешенные на католическом фанатизме. Для искоренения этих элементов сознания и потребовались концепции «естественного права», «общественного договора» и прочие. Развитие капитализма и изменение сознания шло постепенно; сюда примешивалась и вражда между различными европейскими государствами, которая заставляла, например, немцев длительное время считать западными и чужеродными англо-французские идеи свободы и прав человека, о чём писал Хайек (см. Ф. Хайек. Дорога к рабству. 1944). В итоге демократизация Европы заняла несколько столетий и сопровождалась чередой волн и откатов.

Что касается других стран мира, то, несмотря на экономический рост, индустриализацию и урбанизацию на данный момент, вероятно, можно говорить, что устойчивая демократия установилась только в очень небольшом числе стран, в частности, Японии и Индии. Хантингтон считал, что это обусловлено существованием в прошлом в этих странах кастовой социальной структуры, отголоски которой ощущаются и по сей день. Однако я полагаю, он заблуждался. В Японии демократия установилась главным образом по причине, свойственных японскому обществу, высокого уровня социального интеллекта и доверия. В свою очередь, в Индии основной причиной было практическое знакомство с британским правлением в прошлом (в своё время Майрон Винер отмечал, что демократизация легче проходит в бывших британских колониях, нежели в бельгийских, португальских, испанских и некоторых других).

В подавляющем же большинстве не-западных стран либеральная демократия, несмотря на все усилия Запада по расширению зоны устойчивой демократии, не является преобладающей формой правления. Для этих стран характерны: либо неустойчивая демократия, чередующаяся с авторитарными режимами, либо устойчивая автократия. И причине этого — низкий уровень социального интеллекта населения этих стран.

Дело в том, что индустриализация в не-западном мире, разлагая социальную структуру традиционного аграрного общества, его ценности и идеалы оказалась не способна повысить слишком низкий уровень социального интеллекта местных жителей. Некоторые теоретики полагали, что основная проблема — это распад в результате урбанизации старой большой, характерной для земледельческих обществ, семьи, основанной на кровном родстве, вследствие чего в городах образуются, движимые собственными эгоистическими интересами, малые нуклеарные семьи. По этой причине экономическая модернизация приводит к росту недоверия и враждебности (войне всех против всех) и что «аморальный фамилизм» Бэнфилда — это её естественное последствие (см. С. Хантингтон. Политический порядок в меняющихся обществах. 1968).

По их мнению, основная проблема в слишком быстрых темпах индустриализации, которая занимает там несколько десятилетий, между тем, на западе она длилась, как правило, более столетия. Якобы отношение между культурой общества и политическими институтами (институт президентства, политические партии, системы выборов, абсорбирующие рост политической активности вследствие урбанизации) носит диалектический характер; а наиболее важная функция власти состоит в том, чтобы «повышать уровень взаимного доверия внутри политического целого». Упрощённо мысль Хантингтона такова: институционализация политической жизни способствует предсказуемости, предсказуемость увеличивает доверие в обществе, а доверие укрепляет и совершенствует нравственные устои (там же).

Естественно, я не подвергаю сомнению тот очевидный социальный факт, что слабость и несовершенство власти и политической системы в краткосрочном периоде, например, в периоды политических смут и революций или иных резких и значительных социальных перемен, создаёт неопределённость, разрушает доверие и ослабляет нравственность. Но если говорить об устойчивой (долговременной) демократии или стабильном, последовательно и планомерном процессе экономической модернизации (то есть не такой как всегда была в России или, как проводил свою земельную реформу иранский шах, неожиданно объявляя о них обществу), то мы говорим о долгосрочном аспекте, в котором система морали, политическая система и законодательство создаются социальным интеллектом. Без его концепции различие социальных событий в краткосрочном и долгосрочном аспекте невозможно понять. В долгосрочном периоде уровень всех регуляторных систем и уровень доверия задаётся уровнем социального интеллекта; потому перемещаясь вследствие индустриализации из деревень в города массы способны создавать новые (не кровные) социальные связи, как и раньше, и эти способности в не-западном мире, как правило, недостаточны для установления устойчивой демократии.

Как известно, анализируя процессы мировой демократизации на протяжении последних столетий, политологи выделяют три волны демократизации и многие их них, а за ними и политики, прогнозируют дальнейшее расширение зоны устойчивой демократии в ходе четвёртой волны. Недавно американский президент Джордж Буш-младший заявил, что демократия не имеет культурных предпосылок, и ислам не является препятствием для демократии. Концепция модернизации в том или ином виде продолжает бытовать в учёных умах: например, Шварц утверждает, что социально-экономический статус и культура взаимообуславливают друг друга; экономическое развитие способствует индивидуальной уникальности и ответственности личности, стимулирует равноправие и ослабляет иерархию, несмотря на все чинимые традиционной культурой препятствия (Шварц; 2008). В свою очередь, некоторые интеллектуалы, экономисты и политологи оказались в плену иллюзии, что при достижении страной определённого уровня валового дохода на душу населения страна неизбежно, так или иначе, перейдёт к демократии. Другие же по-прежнему верят в миф о универсальной культуре.

Однако если концепция «социального интеллекта» верна, и истинны два упомянутые выше условия возникновения устойчивой демократии (наличие необходимого уровня социального интеллекта и относительно высокая плотность экономически неоднородного населения), тогда вряд ли следует ожидать очередной (четвёртой) волны демократизации. Ведь, вызванные индустриализацией, процессы урбанизации и экономической специализации в настоящее время охватили практически весь мир, и там, где было в наличии первое условие, уже давно возникла устойчивая демократия. Там же где его не было и тысячекратный рост валового внутреннего продукта на душу населения не приведёт к указанному результату (тысяча примеров). Так как социально-экономическое развитие, как уже не раз говорилось, способно изменять только переменную часть культуры и регуляторных систем, а не постоянную, от которой зависит политическое устройство и склонность к иерархии. И если в объединённой более столетия Италии по-прежнему сохраняются различия в уровне социального капитала, которые существовали ранее, то насколько реалистичен миф о возникновении универсальной культуры человечества?

Возможно, что под политическим давлением Запада появятся новые «формальные демократии». Где либеральные законы на бумаге будут избирательно применяться на практике, но это вряд ли можно будет считать полноценным расширением зоны устойчивой демократии.

Вместе с тем, я вовсе не утверждаю, что Западу не следует оказывать политическое давление на диктатуры, ведь если это давление ослабнет, то автократы самых разных по вере и территориальному расположению стран начнут оказывать поддержку друг другу в деле сохранения власти и подавления недовольства населения. Кроме того, помимо влияния на политическое устройство не-западных стран, влияние Запада несёт в себе цивилизаторскую (гуманитарную) миссию, в частности, осуждая смертные казни и так далее. Обвинения Запада в том, что источником политики по демократизации и защите прав человека в действительности является следование собственным эгоистическим интересам, а не желание помочь другим народам абсолютно не обоснованно и происходит из неверного представления о сущности и природе политической деятельности. Как я показал ранее, всякая политическая деятельность направлена на создание и усовершенствование социальных регуляторных систем (морали и законов), и политика по демократизации здесь не исключение — в сущности, основная цель Запада помочь не-западным народам развивать их более примитивные социальные институты. Поэтому указанное противопоставление эгоистических интересов и гуманитарных желаний, по большей части, искусственно (надуманно) и не соответствует природе вещей.

В отношении цивилизационного подхода к анализу истории и политических событий, то здесь будет уместно отметить следующее. Сторонники данного подхода полагают, что в основе объединения и более тесного общения между, составляющих цивилизацию, группы наций лежит общность языка, религии, происхождения и норм социального поведения (низкие социальные издержки). Однако, очевидно, что это только эмпирически зафиксированные проявления сходного уровня социального интеллекта. Если гипотетически предположить, что в силу каких-либо причин уровень социального интеллекта известной нации, принадлежащей конкретной цивилизации, резко возрастает, то от её прежних традиций и обычаев не осталось бы ничего или, по крайней мере, очень немногое — эти оковы, как обувь меньшего размера были бы немедленно выброшены на свалку истории. И эта нация, вероятно, стала бы иметь более тесные сношения с нациями из других цивилизаций со сходным уровнем социального интеллекта, общественными нормами и порядками (если, конечно, её территориальное расположение и развитие транспорта и коммуникаций это позволяют), одновременно сокращая взаимоотношения со своими прежними партнёрами. Вполне возможно, что подобные процессы со временем привели бы к смене религии, изменению языка и так далее.

Таким образом, по сей видимости, можно сделать два вывода.

Во-первых, цивилизации образуются из групп наций со сходным уровнем социального интеллекта (например, Мак-Нил ошибочно полагает, что они образуются на основе единого авторитетного письменного религиозного источника), что порождает схожесть, например, этических систем и позволяет осуществлять обмен с относительно небольшими социальными издержками по всему спектру человеческой деятельности. Если бы вдруг внутри цивилизации появился народ с существенно иным уровнем социального интеллекта, то в прошлые столетия его бы, как инородное тело, просто изгнали бы, а сегодня, как в случае Израиля в исламском мире, это привело бы к бессрочному конфликту и напряжению.

Во-вторых, как говорилось в своём месте, уровень социального интеллекта наций чрезвычайно устойчив; поэтому распространение религий и алфавитов, вероятно, очерчивает границы между группами стран с разными уровнями социального интеллекта. Например, культурный разлом между католицизмом и православием в Восточной Европе, сформировавшийся во второй половине первого тысячелетия, скорее всего, просто зафиксировал различия в уровнях социального интеллекта между группами племён принявших разные ветви христианства. Иными словами, геополитический и культурный разлом существовал до этого времени, а распространение разных ветвей христианства просто оформило разлом во внешне осязаемой форме. Фактически это подтверждается свидетельством Тацита, который в «Германии» упоминает о «зоне взаимной боязни», расположенной между Западным Буком и Неманом, где сегодня археологи не находят ни поселений, ни орудий труда. И именно в этом районе спустя две тысячи лет, неоднократно упоминаемый мною американский президент, планировал создать несколько буферных государств, отделяющих своеобразным санитарным кордоном благополучный западный мир от чужой и враждебной России.

Несомненно, что без концепции социального интеллекта невозможно полноценно объяснить многие исторические события — распространение религий, языков, алфавитов, изменение государственных границ, миграцию народов, политические альянсы и конфликты.

Завершая произведение, следует отметить, что я не в коей мере не хочу принизить значение развития производительных сил, технологического развития, идеологий и религий и ряд прочих факторов влияющих на общественную жизнь индивидов, на возникновение и исчезновение конкретных социальных групп и социальную структуру в целом; на крупнейшие мировые события в истории человечества, в числе которых, открытия целых континентов и мировые войны. Но я надеюсь, что на предшествующих страницах мне удалось в достаточной мере ясно и определённо показать, что всякие трактовки наиболее важных общественно-исторических событий в отсутствии концепции социального интеллекта не полны и имеют ряд существенных изъянов. Ведь культурные факторы во все времена имели немалую силу во всех без исключения событиях мировой истории; они наиболее глубокий и скрытый от наших глаз фактор этих событий.