Валерий Иванович Олешкевич:
История психотехники.
Часть II. Психология и психотехника XX века.
Глава 5. Проблема усвоения опыта и подкрепления в других психотехниках

5.1. Проблема усвоения опыта и подкрепления в гештальт-психологии

Значимость психотехники подкрепления в различных видах опыта

Как мы могли увидеть из предыдущего анализа, психоаналитическая и бихевиоральная психотехники возникли из одного источника. Этим источником является распад новоевропейской рациональной структуры опыта и протестантской психотехнической культуры. В этих условиях психотехника не могла существовать как нечто единое, она разделяется на несколько направлений, прежде всего — на психоаналитическое и бихевиоральное. Психоанализ реализует подход к психике изнутри, а бихевиоризм — извне, психоанализ исходит из анализа мыслей, а бихевиоризм — из анализа видимого поведения. Важно подчеркнуть, что бихевиоризм — это психотехника работы с другим, направленная на преобразование человека и его мира. Он продолжает в этом отношении линию развития европейской науки и культуры. А психоанализ изначально опирается на работу с собой, на самосознание, которое является условием возможности психоаналитической психотехники.

Разделение единой психотехники на две ветви представляет собой закономерный процесс распада старой и формирования новой психотехнической культуры. Психотехнический принцип ассоциативной связи проецируется, с одной стороны, на умственную деятельность, а с другой — на тело. Это разделение психотехник опирается на достижение кульминациик XX веку разделения души и тела европейского человека. Но как в душе, так и в теле усматривается работа механического ассоциативного процесса, а также специфическая реактивность человека как на уровне мышления, так и на уровне тела. В этом общность бихевиоризма и психоанализа: оба эти направления признают онтологическое положение о реактивности человека. И методически они ориентированы на работу с реактивностью. Мы видели, что в бихевиоризме центральной психологической и психотехнической идеей становится идея подкрепления: все так или иначе подкрепляется.

Анализируя психоаналитический процесс, мы также найдём то, что бихевиористы называют подкреплением, более того, этот момент является условием продуктивности аналитического процесса. В психоанализе подкрепляется прежде всего процесс осознания своего мышления, то есть другая форма человеческого опыта и способа его получения, нежели в бихевиоризме. Таким образом, мы сталкиваемся с проблемой опыта и его подкрепления. Рассмотрим этот вопрос более подробно на примере психоанализа.

Психоанализ является прежде всего общением, специально организованным диалогом двух людей. Но вместе с тем, для того чтобы нечто происходило, чтобы терапия была эффективной, необходимо образование некоторой новой целостности. 3. Фрейд часто называл такое общение сотрудничеством. И действительно, пациент и терапевт функционально разделены. Функции терапевта и функции пациента различны и взаимно дополняют друг друга, образуя новую целостность, функциональную структуру, внутри которой что-то и происходит. Пациент вспоминает, осознает, терапевт анализирует и интерпретирует. Эти две функции и порождаемые их работой, функционированием процессы создают новую целостность, которая ответственна за психотерапевтические изменения. Эти изменения инициирует, подкрепляет именно интерпретация.

Извне идущий анализ и интерпретация переходят непосредственно в новые воспоминания, ассоциации и осознавание, то есть идущее извне переходит внутрь сознания пациента и стимулирует, организует процессы, идущие внутри него. А ассоциативный материал, материал воспоминаний не только стимулирует осознавание, но и является новым материалом для анализа. Интерпретация, основой для которой является анализ, снова присваивается пациентом и является организующим моментом для осознавания, управляет дальнейшим ходом ассоциативного процесса. Продуцируемый пациентом материал стимулирует интерпретацию, а интерпретация стимулирует продуцирование нового материала. Таков терапевтический цикл психоаналитического диалога, который является продуктивным благодаря тому, что существует специально организованное подкрепление терапевтических изменений и всего терапевтического процесса, которое должно строиться так, чтобы перейти внутрь и стать самоподкреплением.

Дав пациенту «предварительные представления», Фрейд тем самым вводит некоторого интеллектуального посредника в общение с пациентом. В этом смысле психоаналитическая теория является, с одной стороны, ориентиром для аналитика, а с другой — посредником, особым языком для общения по поводу поиска вытесненных содержаний сознания и средством их интерпретации. И нити этого посредника, особая его структура ведут к профессиональному сознанию аналитика. Но вместе с тем этот посредник (схема интерпретации и организации воспоминания) должен обладать и определёнными инвариантными свойствами. В случае терапии данная схема должна быть изоморфной структурам внутренних конфликтов и внутренней динамике сознания пациента. Другими словами, структура посредника (схемы) обязана быть психотерапевтичной, то есть извне способствовать внутреннему психотерапевтическому процессу. В более широком смысле такой посредник должен обладать психотехнической структурой и формой — быть некоторым семиотическим механизмом для улавливания и структурирования внутреннего, чаще неосознаваемого, содержания сознания или же его переструктурирования. Этот механизм, всегда направленный на производство некоторого нового содержания сознания, заводящий сознание в новые его состояния, будучи экстериоризированным, эксплицированным и схематизированным, может функционировать на уровне сознания как средство и способ интерпретации его содержаний и быть основанием для самоорганизации работы сознания. Наконец, такой механизм в процессе своего воспроизводства в случае его срабатывания, достижения поставленной цели может интериоризироваться, автоматизироваться и обобщаться на предшествующем многообразии материала сознания и затем постепенно превратиться во внутреннюю, самофункционирующую психотехническую машину, которая не требует постоянного контроля и постепенно уходит из сферы ясного понимания. Так извне заданные психотехнические схемы превращаются во внутренние психотехнические орудия, организующие работу сознания и перерабатывающие энергию непосредственных его актов. И снова следует заметить, что эти психотехнические схемы изначально содержат определённую структуру подкрепления, которая последовательно переходит внутрь и становится схемой самоподкрепления.

Есть и другая сторона этого процесса. Психотехническая схема в психоанализе строится внутри профессионального сознания терапевта, то есть является схемой определённой психотехнической формы, опирающейся на некоторый опыт, в том числе и индивидуальный опыт терапевта. Более того, терапия всегда опирается на самоанализ психотерапевта, его личное понимание самого себя. Поэтому психотехническая схема содержит самосознание психотерапевта, порождается им и ориентирована на самосознание пациента через его понимание и сознавание. В этом смысле психотехническая схема сохраняет интимную связь с сознанием своего автора. Поэтому терапевтическое отношение предполагает и более интимную эмоциональную связь между терапевтом и пациентом. В таком случае интериоризируется, точнее, интроецируется также и личность терапевта, и автор психотехнической схемы — терапевт — помощник, который из внешней опоры становится внутренней опорой пациента.

Другими словами, источник подкрепления изначально связан с личностью терапевта, от которого исходит терапевтическое влияние. В конечном счёте этот субъективный источник подкрепления должен интроецироваться в самосознание пациента и стать его внутренним источником самоподкрепления. И на последнем этапе психотерапии, когда нужно освободиться от привязанности к терапевту, также необходимо специфическое подкрепление и его соответствующая структура, учитывающая необходимый баланс положительного подкрепления и фрустрации. Практически в самом начале развития психоанализа обнаруживается, что у пациента скоро появляется привязанность к психоаналитику, что пациент стремится передать ему ответственность за своё здоровье и жизненное благополучие, так же как ребёнок ищет опору для разрешения своих трудностей вовне, во взрослом. Тем самым обнаруживается, что внутри пациента с неврозом такой опоры нет, вместо внутренней опоры открываются пустоты, которые нуждаются в заполнении. Задача терапии и сводится к тому, чтобы, опираясь на проекции этих пустот вовне, осуществить анализ их структур и наполнить их новым опытом.

Другими словами, задача состоит в том, чтобы аналитически выделить структуру внешней опоры пациента, добиться осознания пациентом характера его поведения, скорректировать структуру этой внешней опоры и, наконец, превратить её во внутреннюю опору, которая включает в себя также определённую структуру подкрепления и самоподкрепления. Эта специфическая психотехническая работа подробно раскрывается в технике анализа переноса, которая включает в себя как положительное подкрепление, так и различные формы и способы фрустрации.

В этом смысле психоанализ является также техникой развития сознания, поскольку он не только реконструирует развитие, но и заново его организует, во многом «экспериментально» моделируя этот процесс, и в конечном счёте синтезирует новое сознание. Для эффективности работы этой техники важно включение в неё системы подкрепления такого «заранее намеченного» процесса развития.

Таким образом, можно сделать важный предварительный (в дальнейшем мы его применим и к другим психотехникам и психологиям XX века) вывод: как всякое психическое явление имеет свою причину, как все является реакцией на определённый стимул (внешний или внутренний, но в генетическом отношении стимул вначале всегда внешний), так же всякое психическое явление имеет подкрепление, всегда подкрепляется определённым образом. Во всяком психическом явлении мы должны обнаружить вызывающий его подкрепитель, то есть всегда существует «подкрепляющая сторона». Это также и методический принцип анализа психики: для того чтобы понять психическое явление, нужно найти его подкрепитель.

Поэтому для понимания всякой психологии и психотехники к ним необходимо применить указанный принцип, который позволяет значительно точнее, чем это обычно делается, описать психотехнику (существующую как внутри индивида, так и в качестве внешней программы по изменению личности). Применяя принцип подкрепления ко всякому психическому образованию, мы должны найти соответствующее ему подкрепление (и на котором данное психическое явление «живет») или найти новый искусственный подкрепитель для формирования нового психического явления или поведения. На этом принципе мы и будем основываться при дальнейшем анализе психологии и психотехник, которые возникли вслед за психоанализом и бихевиоризмом. Здесь мы увидим, что появились новые формы опыта или произошло осознание новых структур опыта, которые ранее были в тени.

Гештальт-психология и её опытные основания

По логике развития европейской психотехники вначале следует обратиться к гештальт-психологии. Гештальт-психология возникла как оппозиция бихевиоризму и соответствующей схеме исследования. Так, гештальт-психологи возражают против «частичного», «поэлементного» изучения психики и понимания в связи с этим усвоения опыта индивидом. Действительно, в реальном опыте в поле восприятия индивида представлен не один стимул, непосредственно действующий на его психику и поведение, а некоторая сумма стимулов. Поэтому, как полагают представители этого направления в психологии, нет оснований выделять отдельные стимулы для объяснения детерминации поведения.

Более того, стимулы образуют определённую конфигурацию, «структуру» и действуют как целое. Это целое воздействует на индивида в заданном месте и пространстве одновременно. Поэтому предлагается прежде всего пространственный, а не временной подход к описанию стимулов. Из этого следует и новый подход не только к исследованию психики, но и к пониманию усвоения опыта, воспитания и обучения. В частности, предлагается, с одной стороны, исходить в обучении из целостности внутреннего опыта человека. А с другой — из целостности и завершённых гештальтов внешнего опыта.

Поскольку проблема подкрепления ассоциировалась с бихевиоризмом и проблемами бихевиоральной психологии, то к ней в гештальт-психологии сложилось довольно амбивалентное отношение. И всё же, когда некоторые из авторов гештальт-психологии (М. Вертгеймер, К. Кофка) начинают заниматься реальными процессами обучения и воспитания, то эта проблема безусловно всплывает. Например, М. Вертгеймер возражает только против грубых форм подкрепления, которые отвлекают ребёнка от решения задачи и стимулируют посторонние интересы. Как уже говорилось, проблема подкрепления имеет специфическое методологическое значение во всякой психологии и психотехнике. С психологической стороны это способ описания мотивации с внешней объективной позиции. Со стороны психотехнической посредством понятия подкрепления можно описать способ и характер действия на психику, то есть ответить на вопрос, чем стимулируется и какими структурами организуется данный психический процесс. В связи с этим, анализируя впоследствии различные виды психологии и психотехники, мы будем стараться обращать внимание на структуру опыта, которая там исследуется, и на структуру подкрепления, которая данной форме опыта соответствует.

Гештальт-психология ориентирована на новые, отличные от тех, которыми занимался бихевиоризм, формы усвоения опыта. И в этом смысле проблема подкрепления (большей частью имплицитно) встаёт здесь по-иному. В рамках новой формы усвоения опыта меняются структура и функция его подкрепления. Источником развития гештальт-психологии послужила новая социальная и культурная ситуация в Западной Европе, которая породила и психоанализ. Другими словами, культурологической основой для развития гештальт-психологии стал феномен новой психотехнической культуры с её новыми ценностями: стремлением к целостности понимания мира и самоосознанию себя в нём. И именно на базе этой психотехнической ситуации в европейской культуре развивается Гештальт-психология, которая, впрочем, сохраняет внутри себя свою базовую психотехническую структуру.

Началом гештальт-психологии, как известно, послужили эксперименты с восприятием, открывшие новые свойства восприятия, на которые ранее внимание обращалось недостаточно. Эти свойства не удаётся объяснить в традиционной парадигме естественнонаучной объективной психологии, для которой характерна аналитическая установка: заданную объектную целостность необходимо в ходе анализа расчленить на составные элементы. Разложив объект на элементы, традиционный исследователь затем строит отношения, связи между этими элементами и так осуществляет синтез, воссоздание объекта на основе анализа, устремляется к изучению закономерных отношений. И действительно, в «объективной» психологии получается скорее так, что сначала производится анализ объекта, выделение его элементов, а затем в ходе установления отношений между частями, воссоздания целого осуществляется синтез.

Вот такое представление о познании психики подвергает критике М. Вертгеймер. Он говорит, что имеются связи «формально другого рода», существуют связи, при которых то, что происходит в целом, не выводится из элементов этого целого. А то, что проявляется в отдельной части целого, определяется внутренним структурным законом всего этого целого. Целое определяет «внутренний структурный закон всего этого целого», «качество формы» («новый элемент»). Получается так, что в этом целом можно замещать, варьировать элементы, но оно всё-таки будет оставаться самим собой, то есть целое осмыслено и без своих частей, дело не в частях, а в целом. К плоти и крови составляющих элементов принадлежит то, как, в какой роли, в какой функции они выступают в целом, — писал Вертгеймер. Отсюда следует, что целое имеет некоторые места для элементов, только попав в которые они начинают действовать.

Здесь уже видится новый предмет — целое как функциональная структура. Вертгеймер не случайно говорит, например, о «структурных условиях целого». Понятия «структура» и «функция» всегда связываются у Вертгеймера, взаимно определяют друг друга. В понятии «поле» (ещё одном понятии целого, форме целого) на первый план выдвигаются динамические свойства структуры, появляются «тенденции поля», которые определяют человеческое поведение. Через динамику эти «тенденции» развиваются к «осмысленности, к единству», к тому, «чтобы управлять ситуацией, исходя из внутренней необходимости» этого целого. Движение направлено к «хорошему гештальту», к прегнантной форме. Таким образом, на первый план в понятии и работе (функционировании) поля Вертгеймер выдвигает «динамическое начало».

В самом поле могут существовать некоторые части, для которых в свою очередь также характерно свойство целостности. Такой частью для Вертгеймера является Я, свойством целого обладают также привычка и реакция человека. Поле, целое может стать частью другого целого (как его функция), это последнее, в свою очередь, третьего, и так далее. Следовательно, есть много целых, скоординированных между собой. Но если целое функционально определено и само есть функциональная структура, то появление нового целого определяется появлением новой функции в такой структуре. Поэтому, чтобы воспринимать новое целое, нужно быть включённым в предшествующее целое, имплицирующее функционально новую целостность, ибо его нельзя понять извне, непонятно, как его различать, какие вообще выделять свойства этого целого, и так далее.

Целое в таком случае есть и начало, и конец, даже психофизическая проблема обессмысливается в этом контексте, ибо изначально существует целое, а затем уже различие физического и психического (функционально определённое изнутри этого целого), которые всё же «идентичны по гештальту», изоморфны. В таком случае субъект уже изначально до всякой деятельности есть целое, он включён в некоторую целостность, определяющую его поведение. Но помимо этого, целым является ситуация, в которую субъект включён и которая связана с первичным субъективным целым, вместе с тем она есть внешнее, данность, действующая на субъекта. Мыслящий субъект постигает, «усматривает и осознает» структурные особенности ситуации, её структурные требования (объективно существующие вовне и помимо субъекта) и изменяет ситуацию в направлении улучшения её структуры (функционально заданной и определённой), следовательно, в направлении улучшения прегнантности ситуации, обозначающей в таком случае улучшение выполненности функции.

Работы Вертгеймера и других представителей гештальт-психологии вносят некоторый диссонанс в употребление понятия «целое» (поле, и так далее). И это закономерно. Целое, во-первых, понимается онтологически, то есть констатируется тот факт, что действительность, с которой имеет дело субъект, невозможно понять как составленную из частей. Но только понимая целое, можно понять составляющие его части (осмысленные внутри него). Таково, например, онтологическое целое задачи: чтобы понять задачу, нужно понять её как некоторую целостность, существующую помимо субъекта, и таких целых в действительности много. Во-вторых, целое — это свойство субъективного восприятия, гештальтность восприятия, то есть внутри субъекта есть свои целостности, схемы восприятий, гештальтов. И в-третьих, целое рассматривается как целое понимания и решения задачи. Решение задачи, с одной стороны, объективное, оно предполагает соблюдение объективных условий, но с другой — задача решается субъектом. Восприятие только субъективно, а понимание и субъективно, и объективно. Так вот у Вертгеймера неявно утверждается, что на самом деле осуществляется понимание не только объективного целого, но и сам акт понимания возможен только как целое, то есть нельзя что-то понять по частям.

У Вертгеймера и других представителей гештальт-психологии обращает на себя внимание синонимическое и синкретическое употребление понятий функциональная структура и динамическая структура. Как это понимать? Функциональная структура — это совокупность функций, которые соотносятся, сцепляются между собой функциональным образом. Обрамляет эту структуру также функция (как бы метафункция), которая собственно и определяет такую структуру. Поэтому функциональная структура определяется функцией, так что какова функция целого, таково и целое. Рассмотрение этой структуры с динамической точки зрения означает функционирование, реализацию функциональных заданностей всеми функциональными местами. Функция всегда есть нечто объективированное, а функциональная структура — всегда рациональная.

Субъективно же функция понимается прежде всего как выполнение функции, как действие. Следовательно, чтобы понять значение функции, нужно идентифицироваться с её выполнением как субъективным действием. В действительности функция и есть объективированное и обобщённое человеческое действие (объективация субъективного). Функциональное определение («для чего?») указывает, с одной стороны, на функцию предмета, а с другой — на его использование в отношениях с другими вещами. Это определение, следовательно, изоморфно определению действия (действие само по себе и его результат, продукт). А действие следует понимать прежде всего как человеческое действие. Субъективация, усвоение функции, функциональной структуры означает её понимание и её интерпретацию как субъективного действия, вслед за пониманием возможна идентификация с функцией, ролью в целом и деятельность (это и есть принцип деятельности). Затем действие через его воспроизводство и варьирование в изменяющихся или стандартизированных условиях рационализируется, обобщается, свёртывается и объективируется (объективное в субъективном).

Объективная структура субстантивируется (субъективируется) в процессе решения задачи, появляются действующие силы, их взаимодействия, и так далее. То, что было объективным, субстантивируется, становится игрой сил. Разрешение проблемы переносится внутрь субъекта, ведётся в субъективных средствах, так что задача решается как бы «на себе», в материале своего внутреннего мира. Разрешение ситуации представляется (или изнутри понимается) в виде взаимодействия, борьбы, динамики сил, структура работает как бы на себя, имманентно. Эта «работа» противоположна рациональному мышлению, рефлексии и вообще всякому рационализированному мышлению. Моментом такой «работы» является, например, некоторая точка в процессе решения задачи, подобная «функциональному решению» К. Дункера. Тогда становится понятным и стремление структуры к своему улучшению. Действительное улучшение структуры может состоять только в мере реализации функции структуры. Если же последняя субстантивирована, тогда к прегнантности устремлена некоторая сила, «вектор». В этой силе сама структура содержится виртуально, в свернутом виде, она в любой момент может реализоваться в многочисленных вариациях (возможностях). При таком взгляде появляются более крупные психологические единицы, чем в предшествующей психологии. Ведь функцию нельзя разложить на элементы, нельзя разложить и силу. (Разложение сил на составляющие, подобное тому, которое осуществляется в физике и в математике, которое, к примеру, начинает делать К. Левин, — это уже определённая рационализация исходной установки гештальт-психологии. Левин на основе такой рационализации создаёт новый подход к экспериментальной психологии.

Рационализация гештальт-психологии происходит с введением гештальтидей в проблемное поле социальной психологии. Нечто противоположное будет делать затем Ф. Перлз, возвращаясь к исходным идеям гештальт-психологии. Он будет разлагать рациональные равнодействующие сил на силы непосредственного самосознания, то есть будет дерационализировать рационализированные силы сознания.) Неслучайно Вертгеймер предлагает называть реакцией не обычное элементарное движение, а изменение привычек, манеры поведения, воли, стремлений, чувств, то есть функционально-структурные изменения. Именно они осмыслены здесь прежде всего. Минимальный элемент анализа (и существования) психических образований уже есть функция, которая запрашивает другую функцию, обрамляющую целое.

Следовательно, в языке гештальт-психологии можно выделить два синкретически слитных языка описания психических процессов. Во-первых, объективный язык, язык рационального описания задач (функция, функциональная структура, целое, части), рациональный язык. Во-вторых, субъективный язык, осмысленный, понятный не извне через объективное описание, а изнутри самоощущения действующего субъекта (сила, поле, динамика сил поля, и так далее). Далее, условием решения задачи является некоторый «перевод» задачи с языка рационального (объективного) на субъективный язык (на котором задача, собственно, и решается). Оформление же решения снова осуществляется в рациональных средствах (второй переход или «перевод»). Следовательно, существуют два плана сознания и есть переходы между ними. Другими словами, речь идёт о топике сознания, о существовании как минимум двух пластов сознания и систематическом обмене содержаниями между ними (это и является условием решения задачи). Аналогичное положение наблюдается и в психоанализе.

Сходные размышления можно найти у Л. С. Выготского: «Нам остаётся, наконец, сделать последний, заключительный шаг в анализе внутренних планов речевого мышления. Мысль — ещё не последняя инстанция в этом процессе. Сама мысль рождается не из другой мысли, а из мотивирующей сферы нашего сознания, которая охватывает наше влечение и потребности, наши интересы и побуждения, наши аффекты и эмоции. Если мы сравнили выше мысль с нависшим облаком, проливающимся дождем слов, то мотивацию мысли мы должны были бы, если продолжить это образное сравнение, уподобить ветру, приводящему в движение облака. Действительное и полное понимание чужой мысли становится возможным только тогда, когда мы вскрываем её действенную, аффективно-волевую подоплёку»… (Выготский Л. С. Мышление и речь. // Собрание сочинений: В 6 т. — М., 1982. — Т. 2. С. 357).

Здесь Л. С. Выготский описывает движение мысли изнутри вовне, но ещё более существен для него процесс формирования мысли, то есть процесс, идущий от внешней структуры и функций общения, развёрнутой речи к мысли. С этой точки зрения мотивация имеет мыслительное происхождение и содержание, это мысль, изменившая свою функцию, форму, мысль, ставшая силой. Согласно Л. С. Выготскому, речевое мышление само включено в структуру общения, а затем в ходе интериоризации теряет свою внешнюю структурность, субстантивируется. Мыслительная структура в ходе её выполнения автоматизируется, превращается в способность, чистую деятельность, «силу» (сначала в ту силу, о которой мы говорим: «У меня есть для этого силы», то есть силу как способность к деятельности и одновременно возможность действовать, видение возможности действовать. А затем — в силу, о которой говорят: «Внутри нас действует некая сила»). С этой точки зрения мотивация имеет «мыслительное» происхождение и содержание, это мысль, изменившая свою функцию (место в топике, структуре сознания), форму, мысль, ставшая силой. «Силой» в действительности может стать не всякая мысль, но лишь удерживающая существенные онтологические структуры (структуры сознания). Но это уже другой вопрос.

Подобные утверждения, а это утверждения о сознании, можно найти во всей истории философии, от Платона (учение об идеях, о воспоминании идей) до Гегеля (отношение предметного сознания и самосознания, первичность мышления по отношению к воле, и так далее). До сих пор речь шла по сути дела о некоторой вертикали сознания, о существовании как минимум двух его существенных пластов и взаимных переходах содержаний сознания из одного пласта в другой и обратно. Но существует и горизонтальное измерение сознания. Обратимся снова к материалам гештальт-психологии.

Исследования визуальных полей восприятия показали, что целостности не только выстраиваются в некоторые иерархии, но существует просто много рядоположенных целых, функций, полей, некоторых «единиц» восприятия. Отсюда возникли новые проблемы. Такую единицу восприятия определяет её функция. Даже похожесть, сходство представляют собой «функциональную связь». И действительно, чтобы строго говорить о сходстве, например, необходимо домыслить некоторого субъекта, его функциональное место, из которого видится тождество, но нивелируется различие, и соответствующую месту деятельность, субъективность. Если есть предмет, способ видения, восприятия, то должны быть субъект и деятельность, имплицирующие это восприятие. Но здесь речь идёт не просто о восприятии. Например, сходство объектов не является натуральным фактом, оно опосредовано некоторым актом сознания. Поэтому сходство (тождество) уже есть до всякого восприятия, является условием его возможности. Следовательно, акты восприятия предполагают некоторое понимание, опираются на него и есть его выполнение. Так что должны существовать некоторые атомарные акты сознания (структуры сознания), на основании которых строятся наши восприятия, так же, как и соответствующие социотехники организации таких атомарных пониманий (сознаний) как воспроизводимых. Эти первичные понимания и задают формы возможных целостностей (структур). Они не выстраиваются в иерархию, но являются как рядоположные «атомы» сознания, акты и соответствующие им символические структуры.

Когда начались широкие исследования восприятия, обнаружилось, что внешние структуры как бы вовлекают субъекта восприятия, что внутри самих этих структур удерживается как бы и способ их восприятия. Появился интерес к экспериментированию с такими формами, к исследованию закономерностей их построения. Важно было ответить на вопрос: почему мы воспринимаем так, а не иначе? Оказалось, что принципов такой «группировки» с «объективной» точки зрения достаточно много (например, принцип ограничения, расстояния, качества членов, фигуры и фона, и так далее), и они могут находиться в противоречии друг с другом. Иначе говоря, ответить на такой вопрос оказывается невозможным, если мы остаёмся только на рассудочно-объективной («научной») точке зрения. Необходимо также феноменологическое исследование, взгляд изнутри, а также систематическая смена этих точек зрения в ходе исследования. Если некоторая внешняя структура вовлекает нас в своё определённое восприятие (имплицирует восприятие), то это означает, во-первых, что внутри этой структуры уже есть субъективность (или то, что она есть объективированное сознание), а во-вторых, что внутри нас, в нашем индивидуальном сознании есть аналогичная атомарная структура (сознание), которую эта объективированная структура и провоцирует на актуализацию, идентификацию с ней.

Организуя извне пространство восприятия, его символическую структурность, можно управлять работой сознания («ловить» некоторые акты сознания). Это один из принципов, на котором впоследствии стали строиться проективные методы. «Вести» может как внутреннее, так и внешнее, субъект или объект, а возможен и конфликт «субъективных» и «объективных» структур, разрешение его сопровождается переструктурацией и так далее. Здесь появляется определённое разрешение спора об отношении внутреннего и внешнего, который возник в отечественной психологии (А. Н. Леонтьев, С. Л. Рубинштейн). Принимая точку зрения нетождественности внешнего и внутреннего, мы обратимся к психологии проективного исследования и вообще к глубинной психологии, а принимая точку зрения их тождества, перейдём на позиции психологии формирования П. Я. Гальперина и А. Н. Леонтьева. Но и в самой «субъективности» сосуществуют рядоположные и конфликтующие структуры. В таком случае психика предстаёт как некоторая множественность символических структур со сложным их взаимодействием, конфликтами, психическими напряжениями, структурными идентификациями и переструктурациями. Именно в этом смысле говорится о необходимости психологии без Я. В практическом плане здесь возникают психотехнические задачи синтеза сознания (психосинтеза) или организации развития сознания и ряд педагогических задач. В связи с необходимостью управления этими процессами появляется проблема их подкрепления.

Например, новый опыт, согласно М. Вертгеймеру, рождается в результате «понимания», «усмотрения», «осознания». А чтобы решить задачу, необходимо войти в неё и отказаться от себя. Но каким образом можно организовать такой опыт? Каковы формы его подкрепления? На эти вопросы как Вертгеймер, так и другие авторы не отвечают. Проблема остаётся, и она стоит вполне объективно: всякий опыт должен иметь свою причину. С нашей точки зрения всякий опыт имеет свои формы подкрепления.

Другой вопрос, который встаёт в связи с развитием гештальт-психологии, связан с открытием сложности и многоуровневости человеческого сознания. Когда мы говорим о подкреплении, то должны учитывать эту сложность, а также то, что на подкрепление реагирует именно целое. В этом смысле следует говорить о структурном подкреплении. Здесь же возникает вопрос о значимости для организации подкрепления различия внешнего и внутреннего, а также факта существования автоматизированных форм самоподкрепления. Итак, в целом гештальт-психология развивается на той же социокультурной основе и в рамках того же течения осознания, что и психоанализ. Это тоже психотехника осознания, тоже психология, ориентированная на раскрытие непосредственного опыта, психология, ориентированная на дерационализацию сознания, на осознание целостности собственного сознания и мира. Это психология, являющаяся феноменом новой психотехнической культуры. В отличие от психоанализа она развивалась на материале нового взгляда на восприятие, на процессах решения задач, а затем и социальных проблемах. Здесь так же, как и в психоанализе, всплывает на поверхность «бессознательное». И центральным процессом, стимулирующим развитие этой психологии, является стремление к осознанию, к осознанию целостности человека и мира.

От проблемы гештальта к проблеме психосоциального пространства (поля)

Ещё на один шаг в развитии гештальт-психологии продвинулся К. Левин, который сделал очень важный поворот в развитии теории, а это, в свою очередь, позволило открыть целую эпоху психологического эксперимента. Именно наличие сильной теории, вероятно, и объясняет удачные эксперименты Левина. В психологическое поле он включает личность и её окружение как психологически значимое. Чтобы понять «работу» поля, считает Левин, необходимо описать все его силы. Так, для того чтобы описать поле, в котором находится ребёнок, необходимо описать психологическое положение ребёнка, область свободы (доступности) его движений, недоступные ему области (запреты взрослых или других детей, области запрета, ограничения социальных, интеллектуальных и физических возможностей ребёнка, и так далее).

Строя такое описание, Левин по сути дела описывает извне некое психическое пространство ребёнка, в которое он включён и которое состоит из различных измерений. Уже сама конструкция такого пространства и средств его описания очень важна, не говоря уж о том, что такое описание позволяет поставить эксперимент в естественнонаучном смысле слова. Нечто подобное делает П. Я. Гальперин, исследуя ориентировочную основу некоторой деятельности. Левин же описывает здесь определённую нормативную структуру поведения, которая стимулирует его извне.

Затем делается следующий шаг, вводится топологическое понятие пути. Построив психологическое пространство, можно строить в нём возможные или, напротив, логически или психологически невозможные «психодинамические движения». Построив на психологическом пространстве возможные пути, можно затем их анализировать, смотреть, к каким точкам ведут эти пути и какие структурные области поля пересекаются ими, где появляются «барьеры», какого типа они, и так далее. Теперь можно предсказывать, какие «локомоции» произойдут. Для этого необходимо построить ещё и силовые характеристики всех точек психологического пространства, тогда поведение определится как действие результирующей силы и её валентности.

Что делает Левин? Он по сути дела строит объективное описание социокультурного пространства, в которое автоматически включён ребёнок определённого возраста. Это пространство довольно устойчиво. Легко, например, описать физические возможности ребёнка, запреты, которые существуют для него в этом возрасте, приписываемый характер отношения со взрослым, отношение к ребёнку старших и младших детей, и так далее. Такое описание можно построить и в пространственных категориях или просто пространственно интерпретировать. Имея перед собой такое описание, описание социокультурного пространства ребёнка, можно во многом по-новому заниматься экспериментальной психологией. В такого рода описаниях содержатся и другие характеристики психики ребёнка, а также направлений, в которых происходит её формирование. Все это так или иначе эксплицировано в описаниях нормативного пространства индивида. Характер запретов, например, указывает не только на направление воспитательного процесса, но и на естественные склонности детей данного возраста, то же можно сказать и о типах предписаний, отношений, и так далее. Если же построить в этом пространстве все возможные топологические пути, то появятся конструкции типичных проблемных ситуаций, возможных способов их разрешения и другие.

Таким образом, собственно психологическому описанию предшествует нормативное описание. Затем следует психологическая его интерпретация (как психологического поля). Это позволяет строить опыты, экспериментировать ими, чтобы подтвердить эту интерпретацию, проверить её на опыте, уточнить её, найти отклонения от нормы, её вариации, но описанные уже в психологических терминах. Здесь важно то, что это пространство описывается как нормативная структура поведения, как некое рационализированное пространство, поле возможностей. Здесь интересна существенная коррелятивность нормативного и психологического языков описания. Запрет (отрицательная нормативная форма) указывает на характер его нарушения, на положительное поведение. Также предписание (положительная нормативная форма) указывает на его возможные нарушения и так далее. Так что психологический язык описания на каком-то уровне как бы противоположен (выступает как оппозиция) языку нормативному, но они непосредственно связаны друг с другом.

Этот способ исследования и описания Левина может иметь непосредственное отношение к практической психологии. Может быть, действительно следует описывать не столько поведение ребёнка, сколько поведение матери, взрослых вообще, структуру, в которую ребёнок автоматически включается и которая «формирует» его. Все эти конструкции Левина имеют непосредственное отношение и к проблеме подкрепления. Внешнее нормативное пространство, в которое включён индивид, пространство, места и объекты которого Левин маркирует различными (положительными или отрицательными) валентностями, является гештальтаналогом того, что бихевиористы называли подкреплением. Если объект обладает определённой валентностью, притягательной силой, то можно сказать, что он является подкрепителем определённого поведения. Но в отличие от бихевиористов Левин рассматривает реальные ситуации, когда подкреплений много, они организуются в структуры и происходит их взаимодействие. Например, «полевое поведение» — это в сущности поведение, инициированное внешними подкреплениями. Далее, и это тоже очень важно, здесь подкрепление рассматривается как некоторая объективная структура, которая инициирует именно процесс, а не то, что закрепляет только результат.

Теория позволяет Левину строить знаковые модели поведения, проводить их анализ, а затем реализовывать выделенные ситуации в эксперименте. Так, например, он спрашивает, что значит решить задачу обходным путем? Строит её модель и делает вывод, что для решения такой задачи необходима переструктурация поля, и таким образом — усмотрение в наличной ситуации новой структуры, отличной от первоначальной. Каково должно быть подкрепление (или валентность объекта в терминах Левина) для организации решения такой задачи? Основываясь на собственных экспериментальных исследованиях, он отвечает, что оптимальная валентность (= привлекательность) объекта для ребёнка в этой ситуации средняя. Если она мала, то мотивация просто снизится, а при большой валентности появляется трудность отвлечения от предмета, трудность движения в обратном направлении. А внутреннее (то есть психологическое) отдаление от ситуации, отстранение от неё как раз благоприятно для восприятия целой ситуации и, таким образом, для переструктурирования восприятия ситуации, поля.

В связи с переходом к новой структуре характер мышления и движения ребёнка совершенна меняется. Если в первой структуре движение «пространственно» направлено (непосредственное движение к привлекаемому объекту), то в ходе решения задачи обходным путём движение ребёнка приобретает «функциональное направление», осуществляется в новом функциональном пространстве. Отсюда Левин делает важное заключение о том, что физическое направление движения не тождественно психическому направлению. Например, физическое движение от объекта (скажем, за орудием) психологически означает движение к объекту. Согласно Левину, необходимым условием направленности действия на валентность является психологическое отдаление самого себя от валентности, сила поля тут же исчезает, как только объект попадает в «сферу владений» ребёнка, то есть действует оппозиция «мое — не мое». Это, с одной стороны, положение, аналогичное условию подкрепления И. П. Павлова и Б. Скиннера, которые считали, что необходимо создать определённое состояние организма, чтобы подкрепление работало. Но с другой — оппозиция «мое — не мое», действительно характерная для детей, указывает на самосознание, то есть на тот факт, что подкрепление организуется на уровне самосознания. И Левин описывает некоторые характеристики или условия эффективности такого подкрепления. Величина валентности объекта, согласно Левину, зависит также от его психологической близости: чем ближе объект, тем выше его валентность. Физическое расстояние с возрастом играет всё меньшую роль, появляются опосредованные структурными (интеллектуальными, социальными, и так далее) новообразованиями структуры, поля, которые и формируют новые психологические расстояния. Если изобразить такую последовательность функциональных структур, психологических пространств, то получается нечто вроде лестницы структур, моделей, движение же по этой лестнице есть, серия переструктураций.

Каждая из таких психических структур должна содержать в себе и определённые формы подкрепления, а также характеристики эффективного подкрепления в рамках данной психической структуры. Например, некоторые характеристики продуктивного подкрепления могут быть определены через топологические характеристики данной структуры и через размерность психологических расстояний в ней. На каждом уровне организации переструктураций также могут быть выделены соответствующие им формы подкреплений. Таким образом, анализ ленинской психологии многое может дать для разработки проблемы подкрепления в процессе усвоения опыта различного типа. Как мы уже говорили, Левин в значительной мере рационализирует гештальт-психологию, а затем социологизирует её. Но как раз это стало условием для создания им новых психотехник, фиксированных на решении практических задач (треннинг-группы, групповое решение, и так далее). И все эти психотехники группируются вокруг психотехники осознания и анализа социальных интеракций.

Есть одно открытие Левина, особенно актуальное с точки зрения темы нашего исследования. Переехав в 30-е годы XX века в Америку, он занимается прикладными социальными исследованиями и пытается перенести свою теорию личности на исследование социальных целостностей. Именно в ходе этих исследований он открывает социальную психологию. И помогла этому открытию теория гештальт-психологии. По её логике, если человек не один, а существует в группе, то вокруг него образуется новое целое, в которое он автоматически включается. В этих условиях индивид в организации своего поведения начинает ориентироваться на других людей и в зависимости от того, что это за люди, его поведение будет меняться. Казалось бы, банальный факт: если человек находится наедине с собой, он более «естествен», но если появляются другие — он начинает вести себя по-иному, в зависимости от того, кто присутствует рядом с ним.

Опираясь на такого рода наблюдения и их теоретический анализ, Левин создаёт экспериментальные группы для изучения тех процессов, которые происходят в группе как в целом. Помещая в одну комнату незнакомых людей, он скоро заметил, что в такой ситуации открываются новые, очень важные формы усвоения опыта, среди которых весьма значимой оказывается обратная связь.

Имеется в виду обратная связь от другого человека, сообщающего о том, как он видит, слышит, чувствует своего партнёра по взаимодействию в группе. Во-первых, обнаружилась чрезвычайная значимость этой обратной связи для человека, она подкрепляла изменение индивида и развитие его в определённом направлении. Оказалось, что «с этой стороны» люди знают себя мало, что сообщения, идущие в рамках обратной связи, попадают в определённую «мёртвую зону». И во-вторых, оказалось, что эта обратная связь при её правильной организации несёт в себе очень мощное подкрепляющее и формирующее влияние на личность.

Дальнейшие исследования показали, что эта обратная связь является более фундаментальной, нежели кибернетическая, деятельностная. Поэтому можно сказать, что открытие обратной связи принадлежит именно К. Левину.

5.2. Психотехника и психология Л. С. Выготского

Л. С. Выготский исследует прежде всего культурные формы опыта и его усвоения, и на этом пути он во многих отношениях придерживается собственно психотехнического подхода. Например, Выготский полагает, что в мнемотехнике содержится принцип, лежащий в основе всего культурного развития памяти. Соответственно обстоит дело и по отношению к другим высшим психическим функциям. С этой точки зрения внешняя для индивида, культурная и одновременно психотехническая структура опыта задаёт и его формы усвоения или производства. Объективированная в культуре психотехническая структура опыта содержит в себе также и формы воспитания и развития индивида.

Психотехника для Выготского — это прежде всего деятельность, связанная с использованием культурных, искусственных средств для овладения собственным поведением. Например, мнемотехника, согласно Выготскому, — это «все те приёмы запоминания, которые включают использование известных внешних технических средств и направлены на овладение собственной памятью» (Выготский Л. С. История развития высших психических функций. // Собрание сочинений: В 6 т. — М., 1983. — Т. 3. С. 239–240).

Мы говорили, что у каждого направления психологии есть свои излюбленные объекты, исследования которых наиболее удобны для изучения соответствующих психотехнических стратегий. Есть такой объект и у Выготского. Это дети. Для Выготского важно понять, как развиваются и что собой представляют высшие психические функции (ВПФ), и материал детской психологии как никакой другой позволяет проследить, что происходит при становлении ВПФ. На материале изучения детей с органическим дефектом ещё ярче оттеняется собственно умственное или культурное развитие ребёнка, что и является предметом исследования Выготского. Для него развитие — это прежде всего культурное развитие, поэтому ребёнок — идеальный объект исследования, ибо кто же быстрее всего развивается, как не дети.

Учение Выготского о высших психических функциях и их структуре во многом перекликается с идеями гештальт-психологии о структуре человеческого опыта. Исследуя опосредованное запоминание детьми слов при помощи картинок, то есть с использованием внешних (изобразительных) средств запоминания, он ориентируется на исследование именно структуры нового опыта. Так, овладевая опосредованным запоминанием, ребёнок создаёт новую структуру организации и усвоения опыта. В этой структуре связь между словом и образом памяти опосредуется иконическим знаком, карточкой, на которой изображён предмет. Новая структура (образ памяти — слово — знак) организует и новую структуру опыта.

Именно новые структуры определяют формы организации опыта. Когда ребёнок выбирает картинку для запоминания, то с психологической стороны это означает, что уже сам процесс выбора является припоминанием старой структуры. А это значит, что «в данном случае запоминание есть в сущности припоминание, если под последним иметь в виду возобновление или восстановление старой структуры» (Выготский Л. С. Собр. соч. — Т. 3. С. 243). Согласно Л. С. Выготскому, опосредованное запоминание у ребёнка — это ситуация выбора (если даётся выбор из картинок — средств), затем возбуждение старых структур опыта, и наконец, остановка на лучшем с точки зрения этих структур знаке — средстве. Если же даётся готовая картинка для организации опосредованного запоминания, то ребёнок должен создать новую структуру, то есть организовать новые связи. В таких исследованиях, как полагает Выготский, изучается не память, а «активное создание новых структур». Например, ребёнок может создать новую структуру для определённого слова, включив его в определённый рассказ.

В отличие от непосредственного запоминания, в процессах опосредованного запоминания появляются такие операции, как сравнение, выделение общего, воображение. Использование таких операций приводит к созданию нужной структуры. Эти операции, с точки зрения Выготского, служебны, их можно восстановить, анализируя ту структуру, которая возможна на их основе.

В процессе опосредованного запоминания Выготский выделяет три операции: операцию инструментального использования знака; операцию создания структуры (где происходит, например, сравнение, выделение общего признака, и так далее) и операцию выделения внутри новой структуры того элемента (например, слова), который нужно запомнить (это уже функция внимания). После того как слово организовано в структуру, после образования структуры нужно «поставить крестик» (организовать соответствующую направленность запоминания), то есть выделить в данной структуре необходимый элемент. Эти операции автономны.

Таким образом, согласно Выготскому, социальный опыт обладает характеристикой структуры. Закрепление нового опыта осуществляется в этом случае путём включения его в уже существующие структуры или посредством формирования новых структур для новых элементов опыта.

С именем Выготского связан новый этап в развитии не только психологии, но и психотехники. Ещё З. Фрейд обнаружил, а его последователи и «отступники» (особенно А. Адлер) развили положение о том, что социальные отношения в ходе развития индивида свёртываются и формируют сознание. Л. С. Выготский продолжает мысль о том, что человеческая психика воспроизводит в себе структуру социальных отношений, в которые индивид включается в процессе своего развития.

Правда, Выготского в большей мере, чем Фрейда, интересует педагогическая психология и психология развития, которые он непосредственно связывает с интеллектуальным развитием индивида. Основной вопрос психологии Выготского: каким способом люди овладевают своим поведением и каковы средства такого овладения? В его учении развитие психики непосредственно связывается с развитием средств овладения ей.

Л. С. Выготский резко критикует схему классического эксперимента в психологии, которая, как он обнаруживает, представляет всё ту же психотехническую схему «стимул — реакция». Он полагал, что в психологии долго недооценивалась роль инструкции в организации эксперимента, и выдвинул эту роль на первый план. Поскольку человеческая психика, по Выготскому, представляет искусственное образование, то наиболее важными её составляющими как раз и являются знаковые средства, описывающие реальность и способы оперирования ей. Но инструкция не является безличной когнитивной конструкцией, бесценностным указанием. Поэтому всякая инструкция так или иначе имеет ценностные характеристики, и в этом смысле — определённое подкрепляющее значение.

Открытия Выготского в психологии непосредственно связаны с изменением им схемы психологического эксперимента. Он изобретает совершенно новый его вид. Теперь уже целенаправленно формируется новая психическая структура в фиксированных условиях, и на этой основе, по следам этого формирования строится исследование устройства психики, структуры человеческого опыта. Как же строит Выготский свои эксперименты? Прежде всего в ситуацию эксперимента всегда включается определённое подкрепление, обычно внешнее и материальное (для детей — это конфеты, орехи, и так далее). Хотя это условие эксперимента Выготский (как и И. П. Павлов) обычно «выносит за скобки». Данное условие, таким образом, является некоторой константой такого рода экспериментов.

Далее эксперимент строится в два этапа. На первом экспериментатор пытается затруднить деятельность индивида, которая протекает в основном автоматически. Затруднение приводит к его определённой дезадаптации и развёртыванию психического процесса вовне. Но оно и стимулирует поисковую активность, которая проявляется в задавании вопросов экспериментатору, в активации процессов припоминания, и так далее. На этом этапе мы, следовательно, тоже встречаемся с подкреплением деятельности испытуемого. Затруднение деятельности может быть представлено для испытуемого в двух ипостасях. Оно может выглядеть как «объективное», то есть как подкрепление, включённое в саму задачу или ситуацию задачи. Но может быть интерпретировано ребёнком и как затруднение, инициированное экспериментатором. Тогда следует говорить о подкреплении, выключённом из непосредственной ситуации задачи. Во всяком случае такое подкрепление строится Выготским так, чтобы оно выполняло функцию переструктурации ситуации, чтобы ребёнок пришёл к пониманию необходимости использования средств.

После того как такая ситуация затруднения организована, наступает вторая стадия эксперимента. Теперь экспериментатор должен дать испытуемому внешние средства, с помощью которых проблемная ситуация может быть разрешена, средства, дающие возможность решить стоящую перед испытуемым задачу. Л. С. Выготский полагает, что задача не решается потому, что отсутствуют средства её решения. Таким образом, весь вопрос сводится к проблеме средств.

В таких экспериментальных ситуациях явно или неявно предполагается общение испытуемого и экспериментатора, в частности, предполагается некоторый уровень помощи экспериментатора. Поскольку по условиям эксперимента средства должны присутствовать в ситуации, экспериментатор может возложить поиск средств полностью на самого испытуемого. Но может и намекнуть испытуемому, что средства находятся в ситуации, и даже подсказать, где их искать. Наконец, экспериментатор может не только указать на существующие средства, но и подсказать способ их употребления. Другими словами, экспериментатор может оказывать дозированную помощь. Уровень этой помощи также является важным фактором подкрепления. Материальную и интеллектуальную помощь, эмоциональную поддержку следует, безусловно, рассматривать как способы подкрепления активности ребёнка. Для полноценного усвоения опыта такое подкрепление должно быть строго определённым по отношению к некоторым характеристикам сознания индивида. Известно, например, что высокие дозы помощи формируют зависимость у ребёнка от взрослого. Но воспитание направлено в сторону формирования чувства самоподдержки, навыков самопомощи и умения самостоятельно разрешать проблемные ситуации. Напротив, недостаток эмоциональной поддержки и интеллектуальной помощи ребёнку может привести к неуверенности в себе, беспомощности и так далее.

В действительности эта экспериментальная схема Выготского является и психотехнической схемой, схемой формирования психики и экспериментального формирования нового опыта. В этом смысле психология Выготского — это и особого рода психотехника, которая содержит в себе особую направленность и правила формирования психики. Для нас важно, что в этой схеме, изображающей усвоение опыта ребёнком, мы обнаруживаем различные виды подкрепления, которые участвуют в процессе усвоения опыта. В определённом смысле мы теперь можем сказать, что Л. С. Выготский попытался воспроизвести экспериментально процессы переструктурации, которые описывали гештальт-психологи. И поскольку он это сделал в рамках формирующего эксперимента, то на поверхность вышли действия экспериментатора по производству нового опыта, в том числе и его подкрепляющие действия. Но специальное изучение этих действий выходило за рамки интересов Л. С. Выготского. Как мы ранее пытались показать, структура подкрепления оказывает и непосредственное влияние на содержание усваиваемого опыта, а всякий социальный опыт включён в определённую интерактивную структуру, которая свёртывается в усвоенном содержании опыта и его структурирует. Иными словами, социальная ситуация, в которой опыт получается, вносит своё специфическое содержание в сам усваиваемый опыт. Эту проблему особенно подробно разрабатывает М. М. Бахтин.

Эти и другие психотехнические идеи и принципы Л. С. Выготского впоследствии активно развиваются в нашей психологии и психотехнике А. Н. Леонтьевым, П. Я. Гальпериным, Г. П. Щедровицким и другими. Но каждый из этих последователей Л. С. Выготского выделяет какую-то одну грань из общей системы его идей.

Вместе с тем Выготский в некотором принципиальном отношении продолжает развивать всё ту же, выделенную И. П. Павловым и бихевиористами, психотехническую схему исследования психики «стимул — реакция — подкрепление». Как мы уже говорили, подкрепление тоже стимул, и всякий стимул, действующий на индивида, в определённой степени является и подкреплением, в частности, в том смысле, что если индивид реагирует на него, то это значит, что стимул вызывает определённую реакцию, а также её модифицирует.

Л. С. Выготский только добавляет в эту схему искусственные стимулы. Он считает, что существуют не только естественные стимулы, в человеческом развитии важное значение имеют именно стимулы — стимулы — знаки, которые становятся посредниками между физической стимульной средой и человеческими реакциями. В этом смысле человек реагирует не просто на физические стимулы, а на стимулы социальные и культурные, специально сконструированные для того, чтобы организовать воспитание и развитие человека. В таком случае они обязательно несут специфическую подкрепляющую функцию.

Уже Павлов много говорил о специфике раздражителей — знаков и об их важных особенностях. Знак конструктивен и имеет большие оперативные возможности. С помощью знака можно конструировать стимулы с первоначально заданными свойствами, создавать новые, не существующие в природе (искусственные) стимулы и варьировать их для организации управления поведением. Именно такие стимулы организуют человеческое поведение и его развитие, в том числе — активное поведение, специфическую человеческую активность. Именно такие стимулы и позволяют сделать поведение ребёнка произвольным и целенаправленным.

Поэтому знак у Выготского всё же остаётся стимулом. Не просто что-то обозначающим, но фактором, воздействующим на индивида, извне подкрепляющим и направляющим поведение. Действительно, знаки — это культурно-исторические образования, рефлектированные и рационализированные элементы описания опыта, но всё же знаки всегда остаются стимулами, хотя и стимулами культурными и искусственными. Но именно благодаря тому, что это искусственные стимулы, ими можно целенаправленно управлять и целенаправленно их использовать. Более того, культурным стимулам присуща подобная целенаправленность. Они конструируются под производство определённого поведения, для стимуляции и закрепления необходимых человеку свойств поведения. В этом смысле знак является культурным, то есть целенаправленным стимулом, специальной культурной конструкцией стимула в такой же мере, как и подкрепляющим нечто стимулом. Осознание этого факта, а также оперативных возможностей знака позволяет совершенно по-новому подойти к исследованиям возможностей подкрепления в процессах воспитания и вообще в организации усвоения опыта ребёнком.

Знак, по М. М. Бахтину, всегда несёт в себе оценку, всегда что-то оценивает, это всегда отношение. А усвоение знака предполагает обычно и его определённую переоценку. Также и употребление знака подразумевает его ценностную переориентацию. Это связано с тем, что усвоение знака (его значения) основывается на его ассимиляции сознанием, то есть опирается на связывание его с другими знаками и другими содержаниями сознания. Именно таким образом знак обычно закрепляется. В таком случае закрепление предполагает процесс связывания и интеграции в целое. А подобное связывание — это включение нового в старую структуру опыта и, соответственно, его новая интерпретация (переоценка) в этой структуре. Другим вариантом интеграции знака является тот процесс, который гештальт-психологи называют переструктурацией, когда знак инициирует образование новой структуры опыта. В этом смысле можно сказать, что существуют такие знаки, которые подкрепляют процессы структурации старых структур опыта.

Поэтому существует подкрепление, ориентированное на структуру. В общем смысле всякое подкрепление действует на структуру, на целое сознания. Так же, как и на новый элемент всегда действует целое, включение в функциональную структуру сознания изначально чуждого знака предполагает вместе с его переоценкой и подкрепление его внутри сознания. В этом смысле подкрепление непосредственно связано с переинтерпретацией и переоценкой.

Знак всегда усваивается ребёнком от взрослого. Если он начинает систематически использоваться, это значит, что он положительно оценивается (и в этом смысле подкрепляется) ближайшим социальным окружением ребёнка. Если знак закрепляется, значит он так или иначе подкрепляется. Когда мы находим, что знак употребляется, работает в сознании, значит он уже подкреплен, и это подкрепление продолжает существовать вместе со знаком. Но это не просто механическое подкрепление, оно непосредственно связано с процессом употребления знака. Знак в своём употреблении связан с подкреплением потому, что оно ценностно переориентировало знак так, что подкрепление вошло во внутренний пласт знака и стало организующим моментом его существования.

Механизм подкрепления связан и с отдельным знаком. Сам по себе знак подкрепляет некоторое состояние сознания или его вытесняет (как показал З. Фрейд). В этом смысле знак имеет подкрепляющую функцию уже по своей природе (одновременно и по Выготскому, и по Фрейду). Выготский вслед за гештальт-психологами считает, что психологические структуры являются структурами обходных путей. Они являются таковыми в прямом смысле, поскольку позволяют организовать сложное поведение в сложном стимульном (полевом) пространстве. Структура обходного пути содержится в употреблении орудий человеком, а также в использовании знаков, которое даёт новые направления деятельности и овладения своим поведением. Фрейд открывает такие обходные пути в функционировании влечений. Эти пути ориентированы на подкрепление и, кроме того, строятся с ориентацией на сложные и амбивалентные формы подкрепления.

Таким образом, всё, что противостоит человеку, хотя и имеет знаковую природу, но является одновременно и стимулами, действует на сознание индивида. Знак всегда что-то стимулирует, более того, целенаправленно стимулирует, поэтому нельзя сводить знаки к их когнитивному содержанию и когнитивной функции. Восприятие всякого знака порождает у нас определённые ассоциации, состояния, реакции или активность. То же самое можно сказать о всей окружающей знаковой среде человека: восприятие людей, слов, объектов так или иначе что-то стимулирует внутри нас, оказывает воздействие на внутренние структуры нашего сознания и участвует в организации поведения.

Но всё же знаки в обычном понимании этого термина, как опосредующие звенья в управлении поведением ребёнка, не являются исходным средством управления поведением в процессе воспитания и организации культурного развития. Для ребёнка организующими стимулами его развития выступают другие люди, их непосредственные реакции, их отношение к нему. И это уже не просто стимулы, а движущиеся и специфически функционирующие социальные объекты, которые заданным образом реагируют на поведение ребёнка. Отношения матери и младенца имеют не знаковую (в обычном понимании этого термина) природу, хотя знаковый элемент здесь безусловно присутствует как в речи матери, так и в стереотипе её отношений к ребёнку. Это прежде всего эмоциональные отношения.

Знак, согласно Выготскому, первоначально является средством социальной связи, средством воздействия на других. При помощи знака организуется новое поведение. Затем он становится средством воздействия ребёнка (и вообще человека) на самого себя. В этом, по Выготскому, и состоит основной закон психического развития и усвоения культурного опыта, который наиболее полно проявляется при употреблении знака. Выготский показывает действие этого закона и на примере других психических функций. Например, он соглашается с Ж. Пиаже, который показал, что существует генетическая связь между спорами ребёнка и его размышлениями. Отсюда Выготский делает вывод, что сначала существует общение, а уже потом мышление, так же как знак первоначально является средством общения, а уже затем — поведения.

Всякое культурное развитие вначале протекает во внешней социальной форме. Всё внутреннее (психическое) вначале существует в форме социальных интеракций. В этой логике развивается, в частности, и мышление. Доказательства возникают первоначально в споре между детьми и только затем переносятся внутрь самого ребёнка, связанные формой проявления его личности. Кстати, здесь Выготский говорит о том, что мышление производится именно общением и инициированными им (специфической структурой общения) процессами экстериоризации (в частности, доказательства). Другими словами, речь идёт о форме подкрепления процессов экстериоризации, а вместе с ними и о подкреплении развития мышления. Одной из форм такого подкрепления является ситуация, когда собеседник не верит ребёнку или не соглашается с ним.

В зависимости от того, какая форма подкрепления применяется для развития мышления (или другой «психической функции»), складываются форма и содержание мышления. То есть подкрепление не только инициирует определённый психический процесс, но и входит в саму его структуру. Мышление (размышление) в своей внутренней структуре так и остаётся «внутренним спором».

Л. С. Выготский соглашается с идеей П. Жане, который называл фундаментальным законом психологии следующее положение: в процессе развития ребёнок начинает применять к себе те формы поведения, которые другие применяли к нему. Ребёнок вначале непосредственно действует на ситуацию (например, в виде крика), затем воздействует на мать и, наконец, объединяет субъект и объект действия в одном лице, то есть воздействует на себя. В этом случае в действительности полагается два субъекта в одном лице, поскольку, для того чтобы овладеть своим поведением, ребёнок должен заимствовать позицию взрослого по отношению к себе.

«Ребёнок начинает применять по отношению к себе самому те формы поведения, которые обычно применяют взрослые по отношению к нему, и это является ключом к интересующему нас факту овладения своим поведением» (Выготский Л. С. История развития высших психических функций. // Собрание сочинений: В 6 т. — М., 1983. — Т. 3. С. 122).

Подкрепление в процессе воспитания ребёнка — это как раз и есть поведение и воздействие на него взрослого, прежде всего семьи. Поэтому вслед за Выготским мы можем сформулировать и закон развития подкрепления как «высшей психической функции»: в процессе воспитания подкрепление существует вначале как внешнее поведение других людей по отношению к поведению ребёнка, а затем превращается в самоподкрепление собственного поведения. В этом смысле в процессе воспитания подкрепление формируется «с прицелом» на то, чтобы оно впоследствии трансформировалось в самоподкрепление.

Подкрепление здесь имеет социальную природу, оно существует в социальном общении людей. Но социальное общение, а вместе с ним и социальное подкрепление являются основой человеческого развития и единственной базовой структурой, внутри которой усваивается человеком опыт. Ребёнок рождается и живёт именно в определённой социальной среде, которая и формирует его сознание. В этом смысле социальная среда и есть та реальность, с которой имеет дело человек. Поэтому можно сказать, что социальные формы подкрепления, с которыми встречается ребёнок, определяют те аспекты его психики, которые получают закрепление и развитие, будущие формы поведения и формы самоподкрепления.

Но условием формирования самоподкрепления являются процессы идентификации ребёнка с образами взрослых. В этом смысле Выготский не случайно придаёт столь большое значение процессам подражания детей, которые являются совершенно необходимыми для усвоения социального опыта. Он подчёркивает, что подражание есть один из основных путей в культурном развитии ребёнка вообще. Но Выготский понимает подражание не совсем традиционно. В частности, он считает, что подражание является сложным процессом, требующим предварительного понимания. Понимание — это активность, предполагающая сознание. Поэтому подражание для Выготского непосредственно связано с сознанием ребёнка и соответствующей структурой этого сознания, которая и задаёт определённые формы понимания. Он говорит о непосредственной связи возможностей понимания и возможностей подражания. С его точки зрения, «круг возможного подражания» не просто совпадает с «кругом возможностей индивида», но подражание возможно только в той мере и тех формах, в которых оно сопровождается пониманием (см. там же, с. 131–133).

Здесь речь идёт о том же процессе, который Фрейд назвал идентификацией. Этот довольно сложный процесс возникает на определённом этапе развития ребёнка и содержит в себе или предполагает процессы проекции, проективной идентификации и другие. Но идентификация является реактивным процессом, который вызывается извне и имеет соответствующие формы социального подкрепления. На наш взгляд, именно процессы идентификации лежат в основе того, что А. Бандура называет косвенным подкреплением. В своей основе косвенное подкрепление — это не только рациональный процесс, не только процесс рационального расчёта возможных личных последствий, но процесс эмоциональной идентификации с образцом и с соответствующими эмоциональными следствиями для индивида.

Первичные структуры сознания, определяющие направление последующей идентификации, формируются в раннем детстве в процессе общения ребёнка и матери. Вот как с пониманием сути дела говорит об этих отношениях М. М. Бахтин: «Любовные слова и действительные заботы идут навстречу смутному хаосу внутреннего мироощущения, называя, направляя, удовлетворяя, связывая с внешним миром — как с заинтересованным во мне и в моей нужде ответом, и этим как бы пластически оформляют этот бесконечный появляющийся хаос нужд и недовольств, в котором ещё растворено для ребёнка все внешнее, в котором растворена и потоплена будущая диада его личности и противостоящего ей внешнего мира. Раскрытию этой диады помогают любящие действия и слова матери, в её эмоционально волевом тоне обособляется и конструируется личность ребёнка, оформляется в любви его первое движение и первая поза в мире. Впервые видеть себя ребёнок начинает как бы глазами матери и говорить о себе начинает в её эмоциональных тонах, как бы лаская себя своим первым самовысказыванием» (Бахтин М. М. Эстетика словесного творчества. — М., 1979. С. 46). Бахтин говорит таким образом, что личность ребёнка формируется через идентификацию с образом матери. Ребёнок, например, применяет к себе и частям своего тела ласкательно-уменьшительные имена, слова матери, и так определяет себя через мать и её социальную позицию. Именно в любви матери к ребёнку как предмету её «милования, ласки, поцелуев» оформляется личность ребёнка. Ребёнок «как бы ценностно оформлен её объятиями». Это было написано Бахтиным в 20-е годы XX века. С тех пор проведено много исследований в связи с развитием отношений ребёнка и матери в первые годы жизни, и они все больше и больше подтверждают высказанное им.

Здесь обнаруживается также генетически исходная для человека форма «обратной связи». Сначала ребёнок получает «обратную связь» от матери, на основе которой и формируется его сознание. Эта «обратная связь» является одновременно социальным подкреплением, а также основой для последующего самоподкрепления. Таким образом, вначале существует социальная «обратная связь» извне, из позиции «вне находимости». Идентифицируясь с образом матери, ребёнок заимствует эти формы «обратной связи», также образуется и ориентация на определённое подкрепление от других людей.

Итак, в психотехнике Выготского развиваются как психотехнические идеи бихевиоризма, так и некоторые идеи психоанализа и гештальт-психологии. Культурно-историческая ситуация сложилась таким образом, что нельзя было пройти мимо этих идей, их можно было только развивать и корректировать. И Выготский развивает их в своём учении о знаке, о семиотической природе человеческой психики, в учении о роли инструкции в психологическом исследовании, в учении о формирующем эксперименте и интериоризации извне заданных форм опыта. В учении Выготского происходит рельефное осознание процессов социального программирования человеческой психики и её семиотической конструктивности. Все это находится, конечно, под сильным влиянием марксизма, где выражается идея о сформированности человека социальными силами и идея о возможности и необходимости формирования нового человека. И конечно, прямое влияние оказывает на Выготского непосредственно практика нового социального и культурного строительства, развернувшаяся в то время в России, так же как и государственная программа по «воспитанию» нового человека.

Именно отсюда во многих отношениях идёт идея о формировании человеческой психики. А для того чтобы реализовать эту идею, необходимо знание законов формирования, чтобы на их основе осуществить искусственное формирование заданных и оптимальных свойств и качеств человека. И для уяснения этих законов нет нужды в массовых обследованиях, достаточно найти ребёнка и осуществить формирующий эксперимент, который возможен и с одним человеком. Аналогичное положение мы уже встречали у Б. Скиннера. И это сходство не случайно, за ним стоит значимая общность социальных ситуаций, на которые сходным образом реагировали оба психолога. Нужно заметить, что именно в контексте формирования психики как раз и возникает проблема отношения естественного и искусственного.

У Выготского и Бахтина мы встречаем ещё образцы «живого», «невырожденного» марксизма, с которым работает интеллигенция старого, высокообразованного поколения, поэтому они приносят в психологию много новых идей. Например, в отличие от бихевиористов Выготский берёт в расчёт и внутреннюю динамику личности, законы перехода внешнего во внутреннее, а также законы обратного процесса (вынесения внутреннего вовне). А в отличие от психоанализа Выготский отказывается от идеи биологической обусловленности развития индивида, а все приоритеты отдаёт социальным (и в этом отношении — внешним) факторам. Анализируя эти социальные факторы, которые являются по отношению к психике внешними, наблюдаемыми, он добавляет возможность использования социальных переменных для изучения внутренней динамики. Важное значение имеет также та методологическая рефлексия, которую осуществил Выготский по отношению к экспериментам гештальт-психологов.

5.3. Психология и психотехника М. М. Бахтина

Продолжая развитие идей понимающей психологии и социологии начала XX века, М. М. Бахтин сводит «действительность психики» к «действительности знака». Психику поэтому можно только понимать как знак, но не анализировать как вещь, психика может только нечто означать. А означает она всегда (как знак определяет некоторые отношения) некоторые отношения людей. Поэтому Бахтин утверждает, что вне знакового материала нет психики. Таким образом, речь идёт именно о человеческой психике, о сознании. Но в отличие от Л. С. Выготского, рассматривавшего знак прежде всего как средство деятельности или орудие ВПФ, Бахтин анализирует и понимает сознание как внутреннюю речь, единицей которой становится социальный диалог. С этой точки зрения слово в устах человека Бахтин рассматривает как продукт живого взаимодействия социальных сил. Посредством знаков языка социальные силы продолжают жить в индивидуальном сознании. Для Бахтина существует ещё один удобный объект исследования — человеческая речь в различных её формах, а также её история, сохранённая в письменных источниках. И конечно же, литература и история литературы. Именно речь, как нечто живое, насыщенное живыми социальными диалогами, а не мёртвый язык традиционного языкознания. И эта речь, если уметь её понимать так, как это делал Бахтин, хранит в себе человеческую психологию.

Полемизируя с биологическим натурализмом, он полагал, что организующий центр выражения всегда лежит вовне (а не внутри индивида). Поэтому именно выражение организует переживание и «даёт ему форму». Это выражение поэтому определяется ближайшим социальным окружением. Всякое слово, по Бахтину, ориентировано на определённого собеседника, на то, кто этот собеседник, каков его социальный ранг, к какой социальной группе он принадлежит. Действительно, социальная организация диалога задаёт его структуру. Так, один диалог будет происходить между людьми, различными по социальному рангу, другой — между друзьями, третий — между родственниками и по-иному, например, между сыном и отцом или отцом и матерью, и так далее. Какие-то социальные формы такого рода коммуникаций уже заданы изначально, социально укоренены и вполне объективны в этом смысле. Поэтому М. М. Бахтин подчёркивает вполне очевидный факт, что высказывание строится между двумя социально организованными индивидами. С этим фактом непосредственно связаны и формы усвоения социального опыта, и механизмы его подкрепления. В конечном счёте социальные возможности выражения определяются социальным кругозором группы, к которой принадлежит индивид, образом современника, и так далее, то есть структура всякого акта сознания включает всегда и образ себя, и образ другого.

Согласно Бахтину, внутренний мир и мышление каждого человека имеют свою стабильную социальную аудиторию, в атмосфере которой строятся его внутренние доводы, внутренние мотивы, оценки и прочее. Другими словами, все психические процессы, в том числе и мотивацию, следует рассматривать как диалог и в форме социального диалога. Процесс мотивации строится с ориентацией на определённого собеседника, он всегда ориентирован на возможное отношение этого собеседника. Это связано с тем, что сознание представляет собой неразрывное единство со словом, а само слово «в равной степени определяется как тем, чьё оно, так и тем, для кого оно», то есть во всяком высказывании есть как образ себя, так и образ другого.

Всякое социальное выражение предполагает идентификацию с определённой социальной позицией. В своём слове индивид оформляет себя с точки зрения другого и в конечном счёте с точки зрения его социальной группы. Таким образом, условием выражения себя является определённая социальная идентификация. Именно благодаря этому индивид попадает в определённые контексты социальных требований, задающих специфические формы экстериоризации выражения, и только в этом случае выражение может иметь социальное значение. Всякое высказывание изначально ориентировано социально, среда и ближайшее окружение определяют изнутри структуру высказывания, заставляют его «звучать» именно так, а не иначе, к примеру, как просьбу, или как отстаивание своего права, или как мольбу о милости, в стиле витиеватом или простом, уверенно или робко. Даже выражение голода, согласно Бахтину, не отступает от этих правил, но при этом вариации высказываний индивида будут зависеть и от его Я, и будут определяться его структурой.

Ситуация не меняется и по отношению к более глубоким пластам структуры высказывания, они определяются более длительными и существенными социальными связями, к которым индивид приобщен. Внутри психика тоже устроена диалогически: «Если мы возьмём высказывание в процессе его становления, «еще в душе», то сущность дела не изменится, ибо структура переживания столь же социальна, как и структура его внешней объективации» (Бахтин М. М. Марксизм и философия языка. — М., 1993. С. 95). Это связано с тем, что личность — продукт социальных взаимоотношений, содержание сознания которой определяется социальными факторами, и именно поэтому внутренние переживания оказываются продолжением «социальной территории», на которой развивается та игра социальных сил, которая когда-то началась вовне. В законченном высказывании его социальная ориентированность просто усложняется установкой на ближайшую социальную ситуацию говорения, и прежде всего установкой на конкретных собеседников.

С точки зрения М. М. Бахтина, всякое осознание обязательно нуждается во внутренней речи, во внутренней интонации и в зачаточном внутреннем стиле. Даже простое, смутное осознание какого-нибудь ощущения (например, голода) не может обойтись без выражения вовне и, следовательно, без какой-то идеологической формы. Поэтому сознание собственного голода будет выражено в рамках определённой диалогической ориентации, как просительное, досадливое или злобное осознание или осознание с чувством протеста, с призывающей окраской переживания, и так далее. Другими словами, всегда будет присутствовать определённое социальное интонирование чувства голода, всегда будет происходить определённое социальное реагирование на данное чувство. Даже грудной ребёнок, как говорит Бахтин, ориентирован на мать.

Поскольку всякие формы выражения имеют в конечном счёте социальную природу, Бахтин полагает, что степень осознанности, отчётливости и оформленности переживания «прямо пропорциональна его социальной ориентированности». В таком случае бессознательное или неосознаваемое отождествляется с асоциальным, в том смысле, что для его выражения на данный исторический момент не существует достаточных социальных форм. Здесь явно просматривается полемика с З. Фрейдом, которая вообще характерна для Бахтина.

Верхние, наиболее идеологически оформившиеся пласты внутренней речи (которые Бахтин называет жизненной идеологией) прошли через своеобразный фильтр. С его точки зрения, каждый образ, каждая интонация, чтобы социально оформиться, должны пройти через стадию социального выражения. В верхние пласты внутренней речи входят слова, интонации, внутренние словесные жесты, проделавшие опыт социального выражения в более или менее широком социальном масштабе, как бы «социально хорошо пообтершиеся», то есть это выражения, уже удерживающие в себе всевозможные ответы различной социальной аудитории, удерживающие всевозможные реакции возможных других и формирующиеся с их учётом. Именно в результате такого процесса формируется творческая индивидуальность.

Таким образом, согласно Бахтину, настоящее событие языка — речи представляет собой социальное событие речевого взаимодействия» которое в сущности непрерывно. Всякое высказывание, как бы оно ни было значительно и закончено, писал он, само по себе является лишь моментом непрерывного речевого общения. А само это непрерывное общение — лишь момент становления социальной группы. Процесс речи, понятый широко, как процесс внутренней и внешней речевой жизни, вообще непрерывен, он не знает ни начала, ни конца.

Внешне выраженное высказывание — это только маленький остров, поднимающийся из «безбрежного океана» внутренней речи. Размеры и формы этого острова определяются актуальной ситуацией высказывания и аудиторией, на которую оно рассчитано. Иными словами, обычно происходит не просто формальное научение чему-то, новому, не просто интроекция каких-то новых содержаний в сознание индивида, но экстериоризация того, что уже существует во внутренней речи. А для этого должна появиться новая социальная ситуация или новый собеседник, которые и задают новые социальные формы экстериоризации внутреннего речевого опыта. Это осуществляется через изменение оценок, через появление новых форм социального подкрепления, дающего возможность для нового социального оформления внутренней речи. Определённая структура социальной ситуации заставляет внутреннюю речь актуализироваться в определённое внешнее выражение.

Здесь имеется в виду, конечно, не просто речь в лингвистическом или в риторическом смысле, М. М. Бахтин определённо говорит о психике (сознании). Хотя он считает, что законченный вопрос, восклицание, приказание, просьба и прочие социальные реакции (или действия) всегда требуют внесловесного начала, то есть «тип завершения этих маленьких жизненных жанров» «требует трения слова также и о внесловесную среду», а не только о чужое слово. Причём слово понимается в широком смысле социально оформленного выражения и действия, социально ориентированного на «другого». В таком случае оставление чужого высказывания без ответа, уход от ответа или молчание в ответ тоже являются словом, за которым могут стоять сложные социальные реакции. Предметное действие, преобразование объектов, учебная и профессиональная деятельность — это только отдельные реплики в сложном социальном диалоге. Когда человек занят деятельностью, он всегда ориентируется на социальную реакцию других людей, значимых для него.

М. М. Бахтин критически анализирует концепцию Г. Фослера, согласно которой языковой и эстетический вкус управляет порождением высказываний. Эта концепция строится на основе понимания усвоения опыта как процесса интроекции, метафорой чего служит процесс питания по аналогии с формированием «физиологического» вкуса во время употребления и усвоения пищи. Но уже здесь за кажущейся простотой обнаруживается ряд сложностей. В частности, поглощение пищи (её интроекция) связано с её «перевариванием» и «выделением». Эти связи обнаружены также на уровне функционирования сознания, в частности в психоанализе, затем у Ф. Перлза, и так далее.

В противоположность Фослеру Бахтин настаивает на том, что управление высказыванием происходит не изнутри (из психофизиологической организации индивида), но извне, из определённой объективной позиции, и, следовательно, настаивает на диалогической природе высказывания. В этом отношении он говорит об «идеологическом вкусе» при порождении и понимании высказывания. В таком смысле всякое понимание в основном полагается активным. Правда, Бахтин говорит также и о пассивном понимании, в котором преобладает момент узнавания. Аналогичные представления о пассивности можно найти по отношению к действию у П. Я. Гальперина, например, когда он говорит об автоматизированной ориентировочной деятельности. Но основой для этой пассивности всё же является, согласно Бахтину, активное понимание, то есть понимание, опирающееся на активную (социальную) позицию.

Отношение понимания появляется в контексте оппозиции «свое — чужое», фундаментальной для Бахтина. Понимание направляется на чужое, и чужое, в свою очередь, является стимулом для понимания. Но понимание связано с социальными объектами, которые сами активны и наделены способностью понимания. Поэтому, согласно Бахтину, всякое истинное понимание активно и является зародышем ответа. Понять чужое высказывание — значит сориентироваться по отношению к нему, найти для него место в соответствующем контексте. Что значит сориентироваться по отношению к высказыванию? Это означает выбрать определённую точку видения высказывания, для чего необходимо спроецировать контексты собственного сознания вовне и включить в них данное высказывание. Изнутри этих контекстов и происходит понимание как диалог и переосмысление: на каждое слово понимаемого высказывания, по Бахтину, мы как бы наслаиваем ряд своих отвечающих слов.

Поскольку всякое понимание диалогично, то всякое слово несёт в себе оценку, всякое предметное содержание даётся в речи всегда с определённым «ценностным акцентом», который выражается прежде всего в экспрессивной интонации. Каждое высказывание есть прежде всего оценивающая ориентация. Общезначимая предметная среда также, по Бахтину, формируется оценкой, ведь оценка определяет то, что данное предметное значение вошло в кругозор говорящих — как в ближайший, так и в более широкий кругозор данной социальной группы. Таким образом, условием существования унифицированных предметных содержаний являются устойчивые ценности, которые в сущности и имплицируют это содержание. Слово, высказывание, предметное содержание, которое уже прошло сквозь слово и является его предметно-материальным выражением, немыслимы без их определённой оценки, они несут вместе с собой определённые ценности. В таком случае полноценное понимание содержания высказывания, предметного значения, и так далее — это ценностное понимание. Иначе невозможно по-настоящему понять само предметное содержание и механизмы его изменения, потому что они связаны с процессом изменения ценностных ориентации. Изменение значения, отмечал М. М. Бахтин, есть в сущности всегда переоценка: перемещение данного слова из одного ценностного контекста в другой.

Из этого следует, что оценка другого входит в само содержание сознания человека. Содержание опыта входит в сознание вместе с его общественной оценкой или, более конкретно, оценкой той референтной группы, к которой принадлежит индивид. Ориентация на оценку другого означает ориентацию на определённое социальное подкрепление, которое входит в саму структуру содержания опыта человека.

Основой психологии Бахтина, таким образом, является психотехника диалога, как внешнего, так и внутреннего. Поскольку все причастно к диалогу, то понять определённое психическое содержание можно, реконструируя свернутый в нём социальный диалог. Понять человека с этой точки зрения — значит реконструировать его внутренний (а через него и внешний) диалог. Изменить человека — значит изменить его внутренние диалоги.

5.4. Анализ опыта построения произвольного действия (Н. А. Бернштейн)

Исследования Н. А. Бернштейна, как и исследования Л. С. Выготского, явились прежде всего реакцией на учение И. П. Павлова. Но если Выготский пошёл по пути изучения социальных механизмов формирования сознания, то Бернштейн стал изучать непосредственное действие и особенности движений человека. Движений хотя и произвольных, целенаправленных, но наблюдаемых и телесных. Работа Бернштейна также была связана с социальным заказом из области как практической медицины, так и рационализации труда. И здесь снова напрашивается аналогия с американскими исследованиями. В США исследования, другие по характеру, но продиктованные сходными целями, проводит Ф. Тейлор, работы которого оказали существенное влияние на становление экспериментальной науки и социального программирования в Америке.

Но в отличие от Л. С. Выготского, а затем теории поэтапного формирования умственных действий П. Я. Гальперина, в исследованиях Н. А. Бернштейна за основу изучения берётся непосредственное целенаправленное действие. Учёный задаётся вопросом об условиях его возможности. Исследуя, измеряя целенаправленные движения, Бернштейн приходит к фундаментальным выводам, которые кардинально повлияли на всю последующую советскую психологию. С помощью такого не совсем привычного для психологии, в сущности, кантовского метода Бернштейн изучает внутреннюю психотехнику целенаправленной деятельности человека (а не животных, как это было у бихевиористов). И он также идёт в авангарде той новейшей психотехники, которая дала миру Выготского; рядом с ним стоит и Бернштейн.

Н. А. Бернштейн впервые поставил перед собой задачу описать живое движение. Таким движением стала для него произвольная, то есть осмысленная и целенаправленная деятельность. Другими словами, производилось описание того, смысл чего изнутри дан исследователю и объективирован в культуре. Задача состояла в том, чтобы ответить на вопрос, как осуществляется движение, или, говоря более операционализированным языком, как возможно произвольное движение, при каких условиях оно может быть осуществлено и какова его структура.

Такое исследование стало возможным благодаря использованию метода циклограмметрии — нового метода регистрации движений в процессе произвольной деятельности человека. Таким образом появилась возможность получать систематические документальные данные о «работающем органе». На основе этих данных Бернштейн задался целью выделить биомеханические законы, управляющие движением. Ещё в самом начале своей научной деятельности он полагал, что живое движение в целом протекает закономерно и поддаётся представлению его в виде совокупности математических уравнений. Далее он пишет (совсем в духе гештальт-психологии): «Из этого факта следует, что каждая деталь движения определяет целое, и изменение такой детали ведёт к регулярному изменению всех других, хотя бы и отдалённых от неё в пространстве или во времени» (Нормализация движения в ЦИТе. Тезисы доклада на I Международном съезде по НОТ в Праге. — 1924. — № 5. С. 78). Это, конечно, и определённая реакция на учение И. П. Павлова.

В противоположность Павлову Бернштейн полагает произвольное движение человека как не только определённую целостность, но и как саморегулирующуюся систему. Анализируя динамику этой системы, взаимодействие её элементов, он связывает часть этих взаимодействий с механическими причинами, но остальная часть видится им в сфере «синтетических двигательных нервных механизмов».

Но это разбиение детерминации на два класса не мешает Н. А. Бернштейну сохранять в своих дальнейших исследованиях идею целостности человеческого действия, причём эта целостность не просто формально-методологический принцип, но одновременно и принцип индивидуальности. Целостность произвольного движения связана с индивидом и его индивидуальностью. Уже на начальном этапе своих исследований Бернштейн отмечает, что каждое движение человека «портретно», то есть строго индивидуально. Он показывает это на материале реальных произвольных действий, таких как ходьба, бег, трудовые навыки и прочее. Впоследствии он будет объяснять этот факт результатами отображения в нервной системе человека моторного поля, внутри которого действуют его конечности.

Для того чтобы исследовать структуру человеческого движения, Бернштейн стремится понять, каким образом формируется это движение. И на основе многочисленных исследований он делает вывод, что человек овладевает движениями постепенно, и это отличает его движение от движения собаки И. П. Павлова с её точным рефлекторным отдергиванием лапы. Такая реакция собаки не претерпевает изменений во время выработки условного рефлекса, это только обычное замыкание простых нервных связей.

В усвоении же человеком произвольных движений столь простого процесса «проторения путей» наблюдать нельзя. Вначале человек очень неловок, так что запоминать эти попытки было бы «чистой бессмыслицей» с точки зрения Бернштейна. В ситуации научения произвольное действие только постоянно развивается. Поэтому каждое следующее исполнение отличается в лучшую сторону от предыдущего. Исследования Бернштейна показали, что каждое новое исполнение никогда не копирует предыдущее («пройдённое»). Отсюда следует, что диалектика человеческого движения — это «повторение без повторений», это «построение движения», а не просто механическое усвоение. Таким образом, произвольное действие формируется в процессе последовательного приближения к цели. В этом смысле в формировании действия мы наблюдаем цикличность.

Но каков же внутренний механизм формирования произвольного движения? Исследования Бернштейна показали, что движение возможно лишь при условии тончайшего и непрерывного (не предусмотренного заранее) согласования центральных импульсов с явлениями, происходящими на периферии. Зачастую движение зависит от центральных импульсов в количественно меньшей степени, нежели от внешнего силового поля. Таким образом, координация движения осуществляется и изнутри намерения движения, и извне, и из начала движения, и из его конца. Поэтому, согласно Бернштейну, координационный рефлекс представляет собой не дугу, а замкнутое кольцо с функциональными синапсами у обоих концов полудуг. Целое произвольного движения существенно связано е его целесообразностью, то есть с изначальной внутренней репрезентацией образа цели. Исследования Н. А. Бернштейна показывали, что «в тот момент, когда движение началось, в центральной нервной системе имеется в наличности уже вся совокупность энграмм, необходимых для доведения этого движения до конца». Или, по-другому, в ЦНС уже изначально должен присутствовать «проект движения».

Для того чтобы выполнить этот проект, команды управления всеми звеньями конечностей должны передаваться параллельно, потому что только таким образом удаётся обеспечить, как полагает Бернштейн, целостность и неразрывность движения многозвенного рычага (такого как «рука» или «нога» и всего организма в целом). Из этого также следует, что для понимания и объяснения произвольного движения человека нужна цель. А для понимания механизмов человеческого движения необходимо исследовать целенаправленное поведение, ибо только тогда оно оказывается понятным (то есть можно понять смысл синхронных записей действий людей). До Бернштейна обычно предполагалось, что в мозгу есть более или менее точная проекция тела и его конечностей и что любая конечность точно и однозначно выполняет приказы центра. В таком случае нет никакой особой необходимости в координации мышечных движений. Но из исследований Бернштейна вытекало, что один и тот же эффект может быть получен после выдачи совершенно различных команд. Более того, если не координировать напряжение мышц в процессе выполнения действия, эффект движения окажется абсолютно непредсказуемым из-за влияния начального положения тела, внешних условий тяготения, динамики отдельных элементов многозвенной, с многими степенями свободы системы организма.

В процессе выполнения действия все эти избыточные степени свободы кинематических цепей человеческого организма должны быть преодолены. И они могут быть преодолены, с одной стороны, за счёт целесообразности действия, а с другой — за счёт систематической обратной связи из периферии. Поэтому такие системы должны перемещаться строго скоординированно, это связано, в частности, с тем, что двигательная периферия не имеет «жёсткой, механической связи с центром» (Н. А. Бернштейн). Другими словами, должна систематически осуществляться как прямая, так и обратная связь, или сенсомоторная коррекция. В таком случае двигательный эффект центрального импульса не может быть предрешён в центре, а решается целиком на периферии.

В соответствии с этими положениями находится принцип координации движений. Согласно этому принципу, в управлении движением огромная роль принадлежит проприоцептивным нервным импульсам и обратной афферентации, которая держит мозговой центр в курсе текущего механического и физиологического состояния двигательного аппарата. Этот процесс является не просто отображением, но и реактивным взаимодействием различных систем, опережающим отображением последовательных состояний действия с точки зрения его цели. Н. А. Бернштейн считает, что управление движениями из центра может состояться лишь тогда, когда центральные механизмы будут пластически реагировать на приходящие от проприорецепторов сигналы, приспособляя посылаемые импульсы к тому, что в реальной ситуации имеется на периферии. Так Бернштейн переходит от идеи дуги к идее сенсомоторного кольца, в котором все его части в определённом смысле равны.

Таким образом, не только внешние обстоятельства могут привести организм в движение, но и внутренние сигналы. Следовательно, живое существо не только приспосабливается к внешнему миру, но и преобразует этот мир, подчиняет его себе. В таком случае у человека процессы адаптации и преобразовательной деятельности дополняют друг друга.

Для объяснения выделенных им закономерностей движения Бернштейн вводит понятие моторного поля по аналогии со зрительным полем. Следовательно, предполагается, что отображение мира не является чем-то, что подобно фотографическому снимку, но представляет собой некоторую моторную деятельность, внутри которой формируется модель внешнего мира.

Здесь Н. А. Бернштейн развивает специфически идею И. М. Сеченова о мысли как рефлексе с усечённым концом. Усеченный рефлекс (задержанная реакция) как бы замыкается и образует кольцо. Мысль предполагает рефлексивное самоотображение, которое и образуется благодаря задержке реакции. С точки зрения Бернштейна в моторном поле человек ощущает свои движения и планирует их. Но в такого рода активности индивид опирается не на метрику, а на топологические представления. Именно поэтому, полагает Бернштейн, ритмическое движение, повторённое множество раз, никогда не повторяется в точности, именно поэтому такие движения никогда точно не совпадают, но вместе с тем они систематически демонстрируют постоянство конечной, целевой точки.

Для топологически ориентированного построения движения важны лишь начальные и конечные пункты. Промежуточные пункты, определяющие траекторию движения, значат здесь гораздо меньше. Для топологических представлений безразличен масштаб движения и даже то положение, в котором данное произвольное движение следует выполнять. С этой точки зрения, незначительное различие будет между задачей нарисовать круг определённого размера на бумаге, на доске, на песке, карандашом, пальцем или концом ботинка. Аналогичные идеи можно найти также и у Ж. Пиаже. Тогда возникает вопрос: что отображают топологические представления — свойства органического движения или свойства самой мыследеятельности? Как мы видели, топологическое понятие пути основано на понятии цели. Но понятие цели — это понятие мышления (мыследеятельности). То, что топологические понятия — это конструктивные понятия мышления, показывает также и Пиаже.

Н. А. Бернштейн исследует произвольное (целенаправленное) действие (движение), оно опирается на некоторые интеллектуальные конструкции, на рефлектированное мышление, то есть предметом исследования является человеческая мыследеятельность. Бернштейн приходит к выводу о том, что на место физиологии рефлексов, физиологии пассивного уравновешивания организма со средой необходимо «положить» физиологию активности.

Именно в этом смысле следует понять его утверждение о том, что проект и процесс реализации действия связаны, с одной стороны, с моторным полем, а с другой — с внешним миром как моделью. Поскольку в основе этих процессов лежит мышление, то они должны быть целенаправленны, обратимы и должны опираться на прямую и обратную связь от объекта преобразования и от состояний мыследеятельности. В этой системе как предмет действия, так и само действие представляют собой структуру мышления. Мышление удваивается в действии и образует замкнутое сенсомоторное пространство и моторное поле действия.

Следовательно, произвольное движение связано прямо с функционированием интеллекта. Этот вывод перекликается со следующим утверждением А. К. Гастева, под началом которого Бернштейн начинал свои исследования: «… рубка зубилом только по недоразумению может называться физическим трудом, так же как по недоразумению в науке ещё может держаться это жёсткое разделение на физический и умственный труд» (Гастев Л. К. Трудовые установки. — М., 1973. С. 163).

Проект произвольного действия, согласно Бернштейну, исходит из представления о том, что окружающее пространство неподвижно и человек находится внутри него, а не о том, что мир располагается вокруг Я. Такое специфическое отношение между человеком и окружением, по Бернштейну, не является естественным, но только постепенно вырабатывается. Он полагает, что каждый человек постепенно преодолевает для себя эгоцентрическую, птолемеевскую систему мировосприятия, заменяя её коперниковской. Именно благодаря такому состоянию появляется возможность произвольного движения. На основе так построенного пространственного мышления человек может оценивать расстояния, формы, благодаря этому появляется феномен постоянства объектов и человек научается дозировать свои движения, например, точно бросать мяч в цель, видоизменять навыки, приспосабливая их к конкретным условиям, благодаря этому он может обучаться и создавать новые навыки. В связи с этим Бернштейн вполне правомерно полагает, что воспитание или тренировку двигательного навыка нельзя свести к затверживанию какой-то готовой двигательной формулы. Основываясь на идеях модели потребного будущего и топологическом отражении мира субъектом действия, он утверждал, что упражнение и тренировка не сводятся к «задалбливанию» чего-то на основе бесчисленных повторений. Напротив, с точки зрения Бернштейна, настоящее упражнение — это не повторение движения, а его построение. Различие между повторением и построением движения, согласно Бернштейну, состоит в том, что правильно проводимое упражнение повторяет раз за разом не средство, используемое для решения двигательной задачи, а процесс её решения, раз от разу улучшая его и меняя средства.

Таким образом, произвольное действие опирается на рефлексивную конструкцию себя и мира, которая надстраивается над естественным организмом и естественным, непроизвольным движением и управляет ими. А формирование такой конструкции у ребёнка осуществляется на основе идентификации с образом другого человека. Именно на этой основе строится объективная позиция человека, рефлексивное сознание и мышление.

На основании исследований Бернштейн делает вывод, что движением управляет не «будущее», а его специфическое отображение — будущее, переработанное через оператор. Поэтому целесообразность следует понимать не как направленность на физический результат, а как активную деятельность, направленную на «операторную модель» результата.

Что же такое операторное отражение будущего? Во-первых, это значит, что будущее, его модель формируется на основе специфической переработки прошлого (и настоящего). Другими словами, потребное будущее является ненатуральным будущим, а конструкцией, а конструкция возможна только на основе прошлого опыта, его моделей. Во-вторых, для того чтобы такое будущее существовало в психологическом смысле, оно должно быть спроецировано вовне (точнее, должен быть спроецирован вовне некоторый синтез прошлого и настоящего, взятый в модальности будущего). В таком случае условием всякого активного действия является проекция определённой внутренней структуры (будущего) вовне. И именно из (изнутри) этого будущего как раз и осуществляется обратная связь и подкрепление деятельности. А для того должна существовать идентификация субъекта действия с потребным будущим. Вероятно, в этом смысле можно понять заключение Бернштейна, что ошибается тот, кто полагает, будто нервная система напоминает слабочувствительную фотографическую пластинку, для которой требуются громадные выдержки…

Конечно, обычно много времени уходит на прилаживание и пробные, часто ошибочные действия, но Н. А. Бернштейн думает, что обучающие часто упускают из вида «мелочь»: необходимость возбудить у ребёнка ясный и точный образ результата — это «модели потребного будущего».

Это связано с тем, что ведущей и постоянной стороной вырабатываемого навыка является решаемая учащимся задача, а не способы её решения, представляющие в сущности тоже не более как вспомогательные, «технические фоны». Поэтому, полагает Бернштейн, при работе над движением всё внимание должно быть обращено на саму двигательную задачу, а не на свои движения, стремящиеся её решить. Но поскольку всякая деятельность и мышление связаны с движением и представляют собой в своей основе движение, то эти утверждения можно распространить на всякую мыследеятельность.

Необходимость идентификации с целью деятельности связана с тем, что любые тренировки «понарошку», на неадекватных имитаторах приводят к выработке навыков (движений), которые сразу расстраиваются при столкновении с реальным предметом деятельности. И сегодня это становится понятно, особенно в тех сферах, где обучение на рабочем месте путём проб и ошибок опасно или невозможно (например, при обучении операторов атомных станций).

Это значит, что элемент обратной связи и подкрепления входит в саму фактуру (и структуру) навыка и способности выполнения деятельности. А условием продуктивного вхождения подкрепления и обратной связи в архитектонику навыка и, соответственно, полноценного формирования навыка является непосредственное соприкосновение с реальностью и полноценное соприкосновение со своим сознанием. Таким образом, продуктивное осознание себя в деятельности — это не только условие эффективного усвоения деятельности, но и условие сохранения собственной личности в деятельности и развития человека через деятельность. Это означает правильную, изнутри цельности сознания организацию подкрепления.

Произвольное движение, согласно Бернштейну, формируется на сознательном уровне, но затем, по мере его становления, уходит из сферы сознания и обычно впоследствии никогда не возвращается на этот уровень. По крайней мере оно не входит в поле сознания, пока на это движение не обращается специальное внимание или до тех пор, пока сформированное движение не входит в новую, проблемную для него ситуацию. Например, когда мы идём по рельсам, то шаг должен стать короче. В этой ситуации появляются трудности в движении, свернутые (фоновые) координации развёртываются и переходят на уровень сознательных координации.

При нормальном процессе формирования навыка, в ходе постепенного овладения навыком мышечных движений нервная система, по Н. А. Бернштейну, всё больше освобождает свой ведущий уровень (кору) от рутинной деятельности (или деятельности, ставшей «рутинной»). Эти коррекции переходят на низшие, фоновые уровни. Согласно теории многоуровневого построения движений Н. А. Бернштейна, реальное движение координируется на различных уровнях одновременно. Таким образом, существует иерархия двигательной активности и соответствующей ей обратной связи и подкрепления.

Н. А. Бернштейн специально не различает понятий подкрепления и обратной связи, но всё же, с его точки зрения, существует устойчивая иерархия уровней координации при построении движения. Верховным, ведущим уровнем в этой иерархии является уровень задачи (цели). Низшие уровни коррекций, во-первых, в определённом смысле «происходят» из смыслового уровня, как бы отщепляются от него, а во-вторых, в процессе выполнения действия они находятся под его контролем и управлением (по крайней мере отчасти). Если изменяется содержание ведущего уровня, то вслед за этим обязательно меняются и фоновые уровни.

Поэтому, как мы уже говорили, с точки зрения Бернштейна, основным подкрепляющим фактором произвольного действия является идентификация индивида с образом результата. Именно благодаря этому возможна обратная связь и коррекция, которые тоже имеют подкрепляющую выполнение действия функцию, но только благодаря идентификации индивида с целью.