Валерий Иванович Олешкевич:
История психотехники.
Часть I Психотехника в истории европейской культуры.
Глава 2. История и логика развития мнемотехники

2.1. Мнемотехника в европейской культуре

Попытаемся проиллюстрировать развитие европейской психотехники на примере развития мнемотехники.

Излагая одну из древнейших теорий памяти, Сократ рассказывает: «Так вот, чтобы понять меня, вообрази, что в наших душах есть восковая дощечка; у кого-то она побольше, у кого-то поменьше, у одного — из более чистого воска, у другого — из более грязного или из более жёсткого, а у некоторых он помягче, но есть у кого и в меру… Скажем теперь, что это дар матери муз, Мнемосины, и, подкладывая его под наши ощущения и мысли, мы делаем в нём оттиск того, что хотим запомнить из виденного, слышанного или самими нами придуманного, как бы оставляя на нём отпечатки перстней. И то, что застывает в этом воске, мы помним и знаем, пока сохраняется изображение этого, когда же оно стирается или нет уже места для новых отпечатков, тогда мы забываем и больше уже не знаем… Если в чьей-то душе воск глубок, обилен, податлив и достаточно размят, то проникающее сюда через ощущения отпечатывается в этом, как говорил Гомер, сердце души, а «сердце» (cear) у Гомера звучит почти так же, как воск (ceros), и возникающие у таких людей знаки бывают чистыми, довольно глубокими и тем самым долговечными. Как раз эти люди лучше всего поддаются обучению, и у них же наилучшая память, они не смешивают знаки ощущений и всегда имеют истинное мнение. Ведь отпечатки их четки, свободно расположены, и они быстро распределяют их соответственно существующему (так это называют), и этих людей зовут мудрецами… Когда же это сердце, которое воспел наш мудрый поэт, космато или когда оно грязно и не из чистого воска и либо слишком рыхло, либо твердо, то у кого оно рыхлое, те хоть и понятливы, но оказываются забывчивыми, те же, у кого твёрдое, — наоборот; у кого же воск негладкий, шершаво-каменистый, смешанный с землёй и навозом, у тех получаются неясные отпечатки. Неясны они и у тех, у кого жёсткие восковые дощечки, ибо в них нет глубины, и у тех, у кого они чересчур мягки, ибо отпечатки, растекаясь, становятся неразборчивыми. Если же ко всему тому у кого-то есть ещё и маленькая душонка, то, тесно наползая один на другой, они становятся ещё того неразборчивее» (Хрестоматия по общей психологии. Психология памяти / Под редакцией Ю. Б. Гиппенрейтер, В. Я. Романова. — М., 1979. С. 6–7).

В основе этой теории лежит и определённая психотехника. Согласно этой психотехнике, в частности, для того чтобы улучшить память, нужно очистить душу. И чем чище и мягче будет душа человека, тем лучше будет его память. И не только память, но и сам человек в целом, полагали древние. Феномен памяти с их точки зрения занимает фундаментальное место в нашей психике. И, как мы скоро увидим, эта точка зрения близка современной психологии. Современные психотехники также строятся на определённом понимании феномена памяти. Но когда мы открываем учебники психологии Нового времени, рассказывающие о памяти, то уже видим здесь не учение о душе, а учение об ассоциации душевных или даже телесных проявлений.

Из житейского опыта, вероятно, каждому известно, что такое ассоциация. В психологии ассоциацией называют некоторый психический процесс, в результате которого одни представления вызывают в нашем сознании появление других представлений. Но эти представления не случайны, а вполне определённы. Так, на слово «отец» может возникнуть первая ассоциация — «мать». Ассоциацией называют также некоторую связь между психическими явлениями, которая как раз и проявляется таким образом, что актуализация одного представления автоматически влечёт за собой появление другого представления, мысли, и так далее.

Если мы расслабимся, дадим волю ассоциациям и предоставим им возможность течь свободно, то заметим целые цепочки ассоциаций, и тогда наше сознание будет представать как некоторый непрерывный поток ассоциаций. Каждое впечатление сразу же порождает новое, каждая мысль продуцирует новую, которая вновь является стимулом для последующей ассоциации. Ассоциации вызывают также и внешние впечатления. Я вижу человека, читающего газету, и вспоминаю, что я сам хотел купить газету, но почему-то забыл. Или, встречая фотографию незнакомого человека, я думаю: «Это мне напоминает знакомое лицо». И я вспоминаю своего знакомого, который похож на этого человека. Говорят, что возникла ассоциация по сходству. Сходство может быть по смыслу, по форме, по звуку или какое-то ещё. Но могут быть ассоциации по контрасту (противоположности, различию), по смежности (тесному соседству) в пространстве и во времени. Прибавляют иногда сюда ещё причинно-следственные и эмоциональные отношения.

Если я силюсь что-то вспомнить, то пробуждается мысль и влечёт за собой цепь ассоциаций. И, наблюдая за собой, мы можем заметить, что чем в более широкую сеть ассоциаций включено нужное нам представление, тем легче его припомнить, поскольку больше ассоциативных путей (ключей) для его извлечения. Специальная теория, которая как раз и объясняет динамику психических процессов принципом ассоциации, называется ассоцианизмом. Здесь, следовательно, речь идёт об ассоциации (связывании элементов психики) как объяснительном принципе, задающем тип и способ понимания причинности. Считается, что впервые эти постулаты были сформулированы Аристотелем, который объяснял спонтанное возникновение образов, их возникновение без видимой причины принципом такой их связности, которая становится связью причинной.

Но нас интересует ассоциация как психотехнический принцип, как психотехническая схема организации и развития сознания. Более того, как мы увидим далее, в основе теории психики всегда лежит психотехническая схема управления психикой, её организации, воспроизводства и развития. В этом смысле ассоциации встречаются гораздо раньше, чем их систематизировал Аристотель.

Ассоциацию как схему психотехнической деятельности можно увидеть уже в самых древних системах магии. Магический принцип изображения врага (более или менее сходного с оригиналом) и затем поражения этого изображения строится как раз на ассоциативной связи по сходству врага и его изображения. И изображение, и оперирование с ним выполняет здесь именно психотехническую функцию удержания и стабилизации ассоциативных процессов, организации работы психики в определённом направлении, то есть изображение является искусственным средством, психотехническим орудием, направленным на специфическую организацию работы собственного сознания.

Другой принцип построения магических орудий состоит в смежности оригинала и его изображения, здесь стараются завладеть частью тела человека, предметами, с которыми он соприкасался, и прочее. И они становятся такими же средствами для организации своей психики, для введения её под «власть ассоциативных идей» (З. Фрейд).

З. Фрейд сводит ассоциативный принцип смежности к более первичному — соприкосновению и находит в древней магии использование двух ассоциативных принципов, сходства и соприкосновения. Затем он приходит к мысли, что ассоциации по сходству и смежности совпадают в принципе соприкосновения, ассоциации по смежности в прямом смысле, а ассоциации по сходству — в переносном. В этом действительно есть значительная доля истины, поскольку для первобытного сознания не должно быть чёткого различия между смыслом и его пространственным или временным выражением. Другой возможный термин для такого архаического принципа — сопричастность. Соприкосновение, сопричастность или просто связность мира. Связанность в какое-то целое.

И теперь вспоминается другое значение слова «ассоциация» — соединение людей. Не является ли это значение первичным? И именно через его проекцию вовне мы получаем ассоциацию в смысле сопричастности явлений в мире? Для ребёнка первичной ассоциацией является связь с матерью, только на основе этой связи, через её проекцию связываются и различаются явления мира. Итак, исконный психотехнический смысл принципа ассоциации лежит в сфере первичных психических отношений человека (и в психотехнических их преобразованиях) и его психосоциальных отношениях. Эта тема более подробно будет рассмотрена в последующих главах.

Но далее нужно заметить, что психотехнический принцип ассоциативной связи генетически не первичен, но должен появляться как реакция на разрыв какого-то единства, и это единство, память о нём и задаёт характер развития этой связи, ассоциации. В развитии ребёнка это ситуация рождения как ситуация потери первичного внутриутробного единства. И эта потеря порождает ассоциацию с матерью и пробуждает первичное сознание.

Рассмотрим теперь зарубки на дереве, на жезлах, узелки на память и прочее. Разве не являются они искусственными средствами закрепления ассоциативных связей, разве не видим мы здесь построение настоящих мнемотехнических механизмов! Механизмов, которые опираются на внешние средства для организации работы сознания, аналогичных технике концентрации внимания на молитву средневекового монаха, когда он, перебирая четки или бусинки, организует извне контроль над своим сознанием, направляет с помощью тела деятельность своего ума.

Символизация удовлетворительных состояний сознания для архаического человека стала мощным средством самоорганизации и воспроизводства состояний сознания. Спроецировав состояние в объект, его можно всегда восстановить, возвратившись к этому объекту. Идентификация с таким объектом даёт энергетический заряд, массовые организованные энергетические выбросы аккумулируют психическую энергию. Сюда же следует прибавить массовое взаимное заряжение индивидов и индукцию энергетического потенциала и прочее. Все эти знаки «на память», культовые сооружения, изображения духов, богов, предков не только объективируют значимые состояния сознания и позволяют их воспроизводить и даже усиливать (опираясь на оперирование с символическими объектами), но и позволяют извне организовать культурное поведение. Те же объекты напоминают и о табуированных, запретных, негативных состояниях сознания и в совокупности организуют пространство культурно-значимого поведения. Символические структуры мифов и обрядов — это тоже семиотические машины для восстановления и развития сознания.

Если вернуться к ранее упоминавшейся аналогии, связанной с развитием ребёнка, то сходными символическими объектами для младенца и последующих возрастов являются объекты, замещающие образ матери, переходные объекты (от частей одежды до плюшевых игрушек) (Д. В. Винникотт). На них проецируются чувства к матери, а они в свою очередь символизируют мать и могут её замещать, то есть создают чувство безопасности, аналогичное тому, которое возникает в присутствии матери. Но это тоже мнемотехнические средства, знаки матери в память о себе, знаки её присутствия. Точнее символы, которые обозначают некоторое состояние сознания, состояние безопасности и присутствия материнского внимания и любви. Но они также замещают реальную мать, и, оперируя ими, ребёнок может оперировать с отношением матери к себе.

Но ведь и в нашей культуре существуют памятники, культовые сооружения, и в определённом смысле функция культурной среды состоит, в частности, в том, чтобы нам о чём-то систематически напоминать. Так, устройство церкви как раз и рассчитано на то, чтобы, когда мы заходим в неё, ввести нас в необходимое состояние. Правда, это устройство срабатывает только в том случае, если человек глубоко верует, если внутри него существуют соответствующие образы, символы и отзывающиеся состояния. Тогда в церкви посредством её психотехнической структуры внутреннее содержание веры экстериоризируется, оживляется.

Наша одежда также является психотехническим средством, не случайно архаический человек строго её регламентировал. Даже по этимологии слова одежда (наряд) связывается с обрядом, мощнейшим психотехническим действием. Но и сегодня одежда — важный знак и для самого человека, и для других. Определённым образом одеваясь, субъект невольно идентифицируется с образом, который явно или неявно задаёт его костюм, идентифицируется с той или иной символической ролью. Также и для другого человека, социального окружения одежда несёт некую информацию, к примеру, о социальном статусе и так далее. Более того, нацеленное на реализацию какой-либо задачи (например, на произведение определённого впечатления на других) одевание является настоящим психотехническим действием.

Конечно же, мы многим отличаемся от архаических людей. В частности и тем, что древний человек больше ценил память, а для современного — важнее интеллект.

А теперь давайте вообразим себе следующую проблемную ситуацию в жизни древнего человека. Допустим, он занимается охраной своего селения от нападения врагов и ему почудилось, что враг приближается. Один из способов его дальнейшего действия состоит в том, что он влезает на дерево и осматривает местность. Это действие по типу обходного пути, опосредования, использования находящихся рядом подходящих объектов и превращение их в средства достижения своей цели. Нужно поставить такой объект посередине между собой и своей целью так, чтобы образовалась полезная организация. Использование средств исходит из более ранних форм медиации, то есть использования посредников (стоящих посередине) в мифологическом мышлении. Таким посредником между ним и миром для современного человека становится ум. В нашем случае в дереве нужно усмотреть возможность (посредством влезания на него) усиления своей зрительной способности. Или другая ситуация — использование рычага для того, чтобы сдвинуть камень с места. Это тоже обходной путь, использование внешних средств, поиск закономерных отношений между вещами. Я не могу сдвинуть прямо камень и ищу другие, опосредованные пути, ищу помощи в отношениях вещей. Это очень знакомый нам путь мышления и связанный с ним путь техники и объективации человека.

Но в вышеназванной проблемной ситуации архаический человек может поступать и совершенно противоположным образом. Вместо того чтобы лезть на дерево, он сосредоточится на прислушивании и при помощи этого усилит свой обычный слух; а вместо того чтобы использовать рычаг, станет призывать своего духа — хранителя и попросит у него помощи, например силы. Нечто подобное совершаем и мы, когда идём к какому-нибудь памятному месту, чтобы оживить бывшее состояние сознания. Здесь запускается определённое течение ассоциаций, приводящее к нужному состоянию, и само это место (и не только оно, но и его атрибуты) специфическим образом фиксирует это состояние.

Ещё сложнее ритуал и аксессуары у шамана во время камлания. Для того чтобы в него вселился дух — помощник, на шамане должен быть костюм шамана со всеми сопутствующими деталями, изображениями духов и миров, где они обитают. Должен определённым образом звучать бубен (на котором тоже изображён тот мир, в который отправляется шаман), задавая ритм танца шамана. И зрители тоже должны быть, и не безучастными, но участвующими в ритуальном действии, помогать действию и поддерживать шамана. И неистовая пляска, заканчивающаяся экстатическим состоянием шамана, и комментирование о происходящем с ним — все это только средства достижения преображения, вселения в тело шамана духа — покровителя.

Мы уже говорили о магии как одной из простейших психотехник, направленных, в частности, на овладение своим состоянием и его усиление (амплификацию). Такое вычленение состояний сознания и обозначение, фиксация их вовне позволяют комбинировать состояния сознания и создавать новые через оперирование символами. В этом и состоит одна из первичных и наиболее важных функций языка. Знак останавливает поток сознания, фиксирует его в данном нужном состоянии.

Но затем развитие языка идёт в сторону его рационализации. Пиктографическое письмо сменяет звуковой анализ языка и его воспроизводство в материальных знаках (описание, анализ и воспроизводство материи языка). С появлением письма, затем азбуки в культуре появляется мощнейшее орудие точного запоминания, рефлексии и мышления, одновременно производящее наиболее важную трансформацию сознания. Далее идёт грамматический анализ, логический анализ речевых конструкций, все более вычленяются в сознании рефлексивные элементы мышления. Вместе с этим сознание экстериоризируется, и это фиксируется в мыслительных формах и языке. Тогда язык объективируется, превращается в средство описания мира как объекта, противостоящего субъекту, затем язык вместе с деятельностью субъекта по преобразованию мира собственно включается в мир, становится его элементом. В фиксированных логических формах омертвляется сознание (точнее, определённая его проекция и рационализация). Теперь начинается эпоха психотехники, опирающейся на интеллект и его развитие.

Правда, остаются искусство, формы религиозной жизни, оживляющие символические образы сознания и культивирующие средства для их выражения в соответствующих культурных состояниях и являющиеся компенсацией рационализации сознания (а одновременно и его индикатором), остаётся рефлексия художественных средств, но уже нет, как в эпоху архаических обрядов, средств для введения, например, в «творческое состояние». Они по крайней мере очень индивидуальны, своими состояниями уже очень трудно управлять, хотя умом своим человек управляет прекрасно. Это состояние объективации и рационализации европейского человека началось уже во времена Платона, который жалуется на вред письменности (она ослабляет память, ограничивает сознание, и так далее), хотя сам он активно писал. И в таком развитии есть действительно нечто неотвратимое.

Но так или иначе, мы всегда ощущаем непосредственную связь нашей психики с языком, что позволяет говорить о семиотической природе психики. И история языковых форм и речевых жанров (миф, молитва, разнообразные религиозные, художественные тексты, пословицы, притчи, поговорки, даже остроты и анекдоты) является в значительной мере также и историей психотехники. И интерес современной психологии как к языку, так и к управлению состояниями сознания глубоко обусловлен ситуацией в культуре.

Понятие ассоциации, будущий основной объяснительный принцип сильнейшей новоевропейской теории психики и сознания, появляется впервые в истории как психотехническое понятие, как психотехническое правило или принцип. Мы знаем по диалогам Платона, что в его время софисты активно использовали принцип ассоциации для эффективного запоминания.

Но ни у Сократа, ни у Платона мы не находим теории ассоциации, тем более в виде теории души. У Платона существовала теория сознания, порождения знания как воспоминания души о её пребывании в мире идей, но эта теория явно более ранняя и с теорией ассоциации прямо не связанная. У Платона мы находим скорее описание факта существования ассоциации (когда он говорит, что одна вещь, например лира, приводит к припоминанию другой вещи, например владельца лиры, связанной с ней) или описание мнемотехники, но не более того.

Только у Аристотеля речь заходит об особых типах психических реальностей, которые он называет фантазиями. Они являются чем-то средним между ощущением и мышлением, соединяются по определённым правилам, которые затем были названы законами ассоциаций (по сходству, смежности и по контрасту), то есть эти образы, согласно Аристотелю, порождаются не случайно, не спонтанно, а имеют причину в другом, ассоциируются с первым представлением, которое и вызывает данный образ. И субстрат этой деятельности Аристотель склоняется связать скорее с телом, чем с душой. То есть теория ассоциаций Аристотеля не является теорией души, а объясняет только частное явление душевной жизни.

В древнеримскую эпоху пышным цветом расцветают мнемотехнические системы, но никакой теории ассоциаций мы не находим. Стоики, помимо обсуждения этических проблем, рассуждали о способах переработки чувственных образов в абстрактные понятия при помощи операций аналогии, композиции, отрицания, противопоставления, воображения, и только наряду с ними обсуждалась проблема ассоциации, то есть речь идёт скорее о происхождении понятий и устройстве мыслительной деятельности. И конечно, эти исследования, рассуждения оказывают влияние на мнемотехнику, но она остаётся прежде всего техникой, искусством запоминания, но не строится на базе теории ассоциации. В это время техники запоминания становятся всё более изощрёнными, появляются мнемотехнические системы, позволяющие механизировать запоминание больших массивов информации. Другое направление развития мнемотехники приводит к логическому анализу и проходит через все Средние века от схоластики до первых логических машин Р. Луллия.

И в эпоху Возрождения тоже, казалось бы, не было теории ассоциации как базовой теории психики, но вот Леонардо да Винчи (кстати, скептически относившийся к поклонению Платону или Аристотелю и вообще к Античности) изобретает мнемотехнику — технику запоминания человеческих образов. Для этого он предлагает следующую принципиальную схему: необходимо расчленить фигуру на части (или формы), составив таким образом нечто наподобие карты элементов (форм) человеческого тела. Получаются как бы пустые ячейки, куда затем заносится стандартизированная заранее возможная информация. Например, из стандартного набора размеров роста выбирается соответствующий данному человеку и записывается в соответствующую ячейку, то же о голове (круглая, овальная, и так далее), о глазах, носе (длина, ширина, вздернутость и так далее). Другими словами, вводится расчленённая схема человеческого тела и её заполнение реальными размерами тела данного человека. Таким образом, здесь мы имеем уже очень сложную мыслительную конструкцию человеческого тела, составленную на основе его подробного анатомического анализа. Следовательно, это уже не просто запоминание, но и очень тонкий анализ. У Леонардо да Винчи вместо схоластического слова и логической фигуры инструментом познания выступает измеримая линия и визуальная форма, а схоластику заменяет «божественная наука живописи» как философия природы.

Интересно, что Леонардо да Винчи использовал для обучения своих учеников воображению и другую, совершенно противоположную технику. Он предлагал смотреть на обычные пятна на старых стенах и строить, опираясь на эти пятна, воображаемые картины. На современном языке это можно назвать техникой проективного воображения. Для Леонардо да Винчи и для Ренессанса вообще изображение и воображение существовали ещё в гармоническом равновесии. Для современного человека такое психотехническое состояние является труднодостижимым идеалом. Два направления психотехники Леонардо да Винчи дают начало двум современным направлениям психологии, в частности двум направлениям психодиагностики — объективной и проективной. Интересно, что было время, когда они свободно сосуществовали и гармонично дополняли друг друга. Для нас же сегодня это — задача.

Интересно, что мнемотехники особенно быстро появляются в определённых ситуациях культуры. Например, они быстро разрастаются в Новое время, когда начинают появляться науки, ускоренно наращиваются знания, религия рационализируется, символы членятся и анализируются, в эпоху культа разума, приоритета знания перед верой и разложения мира на элементы. Именно в такой ситуации появляется потребность собрать снова мир в пределах одного разума. Но то же самое мы встречаем и в эпоху Сократа, в эпоху древнегреческого просвещения, когда идёт распад полисной системы, появляются науки, области знания начинают все сильнее детализироваться. Причём знание становится ценностью. Эти знания нужно собрать в одном сознании (ведь они получаются разными людьми), чтобы быть знающим, иметь возможность оперировать ими. И тут появляются софисты. Аналогичную ситуацию можно увидеть и в поздней древнеримской культурной ситуации. Это специфическая психотехническая реакция отдельного индивида на начинающееся и углубляющееся разделение труда. Появляются различные сферы знания и люди, к ним приставленные, общего же знания о мире уже нет, Человек, с одной стороны, начинает чувствовать себя включённым в работу некоторой сложной социальной системы, производящей знания, а с другой, — задумываясь о целом, автоматически выбрасывается за борт этой машины в ситуацию рефлексии и созерцания извне функционирования этого механизма.

В наше время эта ситуация проявляется ещё ярче. Появились различные механические коды, случайные или бессмысленные номинации, которые можно запомнить только механически. Например, номер телефона, набор цифр, что-то кодирующий, и так далее.

И наверное, именно на подобную ситуацию в своей культуре реагирует Платон в мифе (объясняя, что такое любовь) о пралюдях гермафродитах, которых затем в наказание боги рассекли на две части так, что из каждого гермафродита появились мужчина и женщина, которые с тех пор должны интуитивно (на основе чувства этого первичного родства) искать друг друга. Эта же идея звучит у Эмпедокла, когда он говорит о любви и вражде как движущих силах космоса. Здесь просматривается ощущение распада мифоэпического античного целого, расчленение его на элементы, но также и ощущение скрытого родства между этими элементами, их стремления друг к другу.

В учениях Парменида о мнении людей и истинном знании, Платона — о знании и воспоминании, также в речи Сократа о природе любви в платоновском «Пире» просматривается осознание того, что непосредственное сознание, первичная цельность самосознания членится и рационализируется, подвергается рациональной переработке, понимание того, что многое люди уже не помнят, действуя автоматически (к примеру, мы теперь уже не помним первичный символический смысл новогодней елки).

Но даже эти рационально обработанные элементы связаны на уровне их первичного смысла, на уровне общего смыслового поля, на том уровне сознания, где они не различимы. В этом смысле ассоциация означает соединение расчленённого, разорванного интеллектом. И здесь возможен путь, во-первых, сознавания и восстановления первичной цельности и непосредственности сознательного опыта, а во-вторых, путь мнемотехники, ведущий к временному, связанному с частной целью соединению разрозненных элементов опыта. Но для устойчивого собирания элементов опыта, его рефлексии и воспроизводства этого недостаточно. Здесь уже возможности мнемотехники ограничиваются, и она развивается в мыслительные техники, в собирание мира на уровне мышления.

И вот появляется фигура Дж. Локка, который говорит: да, мир построен из элементов или (что аналогично) наше сознание состоит из элементов. И есть два самых простых элемента нашего сознания: идея удовольствия и идея боли, из которых происходят все остальные идеи нашего сознания. Итак, задача состоит в том, чтобы вывести из простых идей сложные. Как? Через их комбинации, соединения (ассоциации). А простые идеи — это простые ощущения (их идеи в сознании), усложнение которых происходит за счёт связей, ассоциаций с другими ощущениями и рефлексии (как направленности человека в свой внутренний мир и изображения того, что там происходит). Теперь основное понятие — ум, а сознание превращается просто в наблюдение за тем, что происходит в уме. Ум же, начиная с позднего Средневековья, начинает занимать ведущее положение в Европе. Теперь он настолько возрос, что к нему появился интерес как к предмету наблюдения, появился интроспективный взгляд и интроспективная психология.

2.2. Психотехника в развитии. Генезис мнемотехнических схематизмов

Теперь поставим перед собой задачу описать мнемотехники не в историко-культурном контексте, а в генетическом, прослеживая таким образом некоторую гипотетическую логику развития мнемотехники. Часто случается так, что мы что-то забываем, не можем быстро припомнить. Это одна из проблемных ситуаций нашего повседневного существования. И человеческого существования вообще, в особенности архаического человека, у которого рациональные формы сознания только начинают складываться.

Итак, чтобы припомнить какой-то предмет, мы сначала можем думать о другой вещи, которая, как нам кажется, связана с ним, затем можем начать просматривать другие, полученные в это же время впечатления, потом припомнить близкие к искомому (пространственно, временно, по смыслу, эмоционально) впечатления, пока искомое не всплывает в нашем сознании. У каждого человека в силу индивидуальных особенностей его сознания естественно складываются свои стратегии припоминания, свои цепочки технических приёмов. Наконец, приведём ещё одну, особенно эффективную технику припоминания: для того чтобы нечто припомнить, необходимо вообразить себя в обстоятельствах получения данного впечатления, затем сосредоточиться и остановиться в этом состоянии. В этих условиях обычно (или даже закономерно) пробуждаются чувства, мысли, которые выводят в поле нашего сознания нужные представления.

Таким образом, некоторое другое, вспомогательное впечатление или представление в процессе припоминания используется как рычаг, схватившись за который можно оживить нужное нам содержание. Или как вспомогательное средство для припоминания, поскольку мы попадаем в такую ситуацию, что прямо вспомнить что-то не можем. В этом смысле техника рычага, вероятно, длительное время отрабатывалась в форме психологической техники, как техники воспроизводства состояний сознания и припоминания, и только потом становится возможным физическое открытие правила рычага. Длительное время люди должны были работать со своей психикой, учиться управлять своими состояниями и таким образом рационализировать психику, укреплять своё Я, прежде чем могла возникнуть собственно техника. Длительное время эти технические процедуры управления собственным сознанием разрабатывались в магии, в ритуальных практиках. И только после того как схемы психотехнического оперирования сознанием достаточно окрепли, рационализировались, стала возможна их проекция и рефлексия как закономерностей внешнего мира. Тогда и могло появиться правило рычага как правило управления физическим миром.

Итак, психотехника возникла раньше, чем собственно техника, и является её условием. Можно даже сказать, что характер психотехнической организации сознания определяет также и характер, и возможности внешней (физической) техники, которая может развиваться этим сознанием.

Чтобы использовать правило рычага как организующий принцип работы сознания, необходима внутренняя точка опоры. Но вначале этого нет. Вначале точка психологической опоры находится вовне и психотехника строится как внешняя деятельность (например, древнейшие формы магии). Затем постепенно появляется и внутренняя психологическая опора (Л. С. Выготский). И только на третьем этапе эта опора может быть спроецирована вовне и может определить направление развития техники уже в физическом смысле. Аналогичное развитие проходит и сознание ребёнка.

Другими словами, первично всегда психотехническое действие. В нашем случае — действие припоминания. А само это действие, сама потребность в нём возникает в ситуации, когда спонтанное, естественное припоминание затруднено. Именно реакцией на это затруднение и является психотехническое действие припоминания, то есть действие, опирающееся на окольные пути, на побочные средства, это действие, спонтанно улавливающее, а затем удерживающее механику мнемонического процесса, его закономерность и обусловленность. И только потом эта деятельность может осознаваться, рефлектироваться, и на этой основе могут продуцироваться новые, искусственные средства и, наконец, правила построения таких средств. Эти средства, рефлексивные процедуры затем снова интроецируются (интериоризируются) в процессе их использования и могут довольно слабо сознаваться. Но сознание за счёт этих средств и процедур рационализируется. Более того, анализируя эти средства, мы можем различить их по уровню рефлектированности. Генетически первичны эмоциональные ассоциации (сближение вещей по эмоциональному их действию на нас), наиболее рациональны, объективированы ассоциации по сходству, различию, противоположности, меньше — по контрасту и так далее. Это легко можно проследить на развитии у ребёнка способности припоминания.

Итак, мы наблюдаем иерархию ассоциативных связей — от связей эмоционального характера, когда вещи или мысли связываются на базе эмоционального к ним отношения, до рациональных связей на основе сходства или различия вещей или ещё сильнее — их логического тождества и логического различия. Последний тип связывания впечатлений принципиально отличается и от непосредственного эмоционального (приятно — неприятно) реагирования, и от чувственного типа реагирования (например, по контрасту: черное — белое, высокое — низкое). Установление объективных различий или тождеств предполагает вхождение в объективные отношения вещей и наличие соответствующего объективированного внутреннего мира. Следовательно, предполагается внутренняя, психическая жизнь по законам этого объективного мира. Тогда начинают развиваться «наука» об объективном и независимом от сознания мире и техника как средство его преобразования. Но можно проследить и связи между этими уровнями, и переходы в их развитии. Ведь ассоциативный процесс, организованный как свободное ассоциирование, проходит по всем обозначенным уровням.

Но, как мы уже обращали внимание, ассоциация означает соединение, связь и в более широком смысле — в смысле какого-то фундаментального устройства нашего сознания. И действительно, мы всегда хотим найти общее в вещах, а встречая другого человека, интуитивно ищем в нём что-то родственное нам, что соединит нас, например общий интерес. И это не обязательно происходит на уровне сознания, но чаще, напротив, эти внешние связи устанавливаются на уровне подсознания.

И на уровне восприятия мира эта связь проецируется и проявляется как связность мира и как определённый тип этой связности. Генезис этой связи, или связности, идёт от внешних связей к их интроекции внутрь психики и затем к проекции этих связей вовне как связность мира. Эта связность, или цельность мира и себя, в своей исходной основе задаётся человеку изначально.

Переход от техники припоминания к технике запоминания есть в сущности сдвиг в рефлексии процесса от его конца к началу. Вместо того чтобы искать способ и строить затем процедуру припоминания того, что мы в данный момент припомнить не можем, запоминание сразу организуется так, чтобы его можно было в нужный момент развернуть. Например, для того чтобы запомнить десяток слов, мы можем связать их через рассказ, состоящий из этих слов, или предложение, или любую другую осмысленную для нас структуру, которая нам известна или легко удержится в памяти. Осмысленный рассказ мы вряд ли забудем.

Опираясь на подобную практику запоминания, точнее, практику искусственной организации запоминания, исследуя её технические результаты, можно выводить некоторые общие правила наиболее эффективного запоминания, или, как ещё говорят, законы. Но термин «закон» здесь используется, скорее, в нормативном значении слова, нежели в научном, хотя оттенок смысла закономерности тоже есть, поскольку мы полагаем, что это правило опирается на некоторые «естественные» закономерности.

Важное правило для эффективного построения ассоциаций для искусственной организации точного и надёжного запоминания можно сформулировать следующим образом. Поскольку, как мы знаем из опыта припоминания, порядок появления мыслей определяется ассоциативной связью, для эффективного запоминания необходимо ассоциировать впечатления (мысли), которые мы хотим запомнить, с другими впечатлениями, припоминание которых не составляет труда. И чем таких впечатлений больше, чем больше ассоциативных связей, тем легче припоминание. Причём важно, чтобы ассоциации прежде всего выполняли мнемотехническую функцию, то есть важно не столько, какой тип ассоциации мы выбираем (для каждого человека эффективность каждого типа может быть различной) — по сходству, по смежности или по контрасту, и так далее, а способность ассоциации выполнить мнемотехническую функцию. Важно выбрать такое впечатление — средство, которое, во-первых, мы можем затем легко вспомнить, и во-вторых, с которым хорошо связывается впечатление, данное для запоминания, которое при своей актуализации легко вызывает и последнее впечатление.

Связь, скажем, между двумя словами не обязательно может быть прямой, сначала два слова могут связываться длинным рядом ассоциаций (других слов), но затем, когда такая связь установилась и начала воспроизводиться, промежуточные звенья начинают свёртываться и каждое из этих двух слов станет вызывать другое; поставленные рядом, они будут непосредственно актуализировать появление друг друга. Для установления таких связей важно уметь находить сходство между самыми различными предметами. Так навык и функция мышления включаются в запоминание. Причём сходство можно находить непосредственно рассудочно (что между этими вещами общего) или посредством ряда ассоциаций, то есть достроить недостающие звенья, чтобы образовать легко развёртывающийся ассоциативный ряд или симультанное единство. Это может быть единство, основанное на ассоциировании по смежности (с существующим рядом, позади и так далее каким-то привычным впечатлением), то есть может быть пространственным единством или образом. Может быть и последовательность, временная связь, связь прошлого с настоящим и будущим, но построенная в форме устойчивой временной структуры, удерживаемой как целое. Например, чтобы запомнить десяток предметов, можно представить себе последовательность (в некоторой степени осмысленную) действий с ними, то есть составить рассказ о порядке действий, и так далее.

Подытоживая, можно сказать о правилах запоминания следующее. Во-первых, есть что-то, что мы твёрдо знаем, и задача состоит в том, чтобы свести то новое, которое мы хотим запомнить, к хорошо знакомому старому. Затем это твёрдо знаемое и понимаемое превращается в систему с необходимым набором мест для новых элементов, которые нужно запомнить, и способов их структурации в рамках системы. Здесь особенно важно заметить, что искусство запоминания обычно сводится к навыку сведения нового к старому, по сути дела навыку мышления. Во-вторых, должен быть код для переформулирования запоминаемого материала, его кодирования в системе. Собственно, это и есть техника сведения одного к другому.

Таким же образом строятся и техники механизированного мышления, тогда только эта система памяти превращается в автоматический механизм квалификации материала и его обработки. Очень уж это напоминает работу технических аппаратов. Не являются ли они объективацией этих мнемотехнических и мыслетехнических схем? Вероятно, для того чтобы появилась техника, память и мышление должны быть достаточно рефлектированы и механизированы. Именно на этом пути возникает машинное мышление.

Итак, мы видели, что мнемотехника часто строится на принципе сведения чего-то нового к уже знаемому, знакомому, случайного — к структурированному, по крайней мере отчасти, к сведению неясного для нашего ума к ясному, то есть мнемотехника является и уяснением, и объяснением многообразного, разбросанного или разорванного для нашего ума содержания, сведением многого к немногому. Сведение же одного содержания к другому — это уже задействованность процессов мышления.

Аналитическое запоминание, опирающееся на смысловой анализ материала, подлежащего запоминанию, развивалось там, где требовалось накопление знания и его систематическое использование в деятельности и переработка в мышлении. Здесь важны существенные сходства, различия, противоположности или закономерности для мышления и деятельности, «объективное сознание», сказал бы Г. Гегель. Теперь если мы встречаем много вещей, то стараемся выделить основные принципы их сходства, определить свойства, по которым они различаются, принципы их конструирования, группируем их, строим соответствия и прочее. Причём такое, опирающееся на мышление, запоминание всегда связано с некоторым интересом к материалу запоминания или с задачей систематического знания. Мы можем в ходе анализа делать акцент на сходстве, даже на аналогии, все глубже продвигаться в поиске общности предметов, но можем проводить анализ прежде всего в дифференциальном ракурсе, обращая внимание на различие между предметами, противоположность, контраст. Но обычно обе аналитические тенденции чередуются, дальше же всё зависит от техник мышления: могут быть структурный, функциональный, целевой и прочие типы анализа.

Приведём одну из самых простых техник такого аналитического запоминания. Суть её — в использовании системы вопросов к предмету, который нужно запомнить (что есть он, где он находится, когда он был или начал существовать, как он существует, и так далее). Осмысленное задавание таких вопросов по отношению к предмету даёт дифференцированное его восприятие. С мнемотехнической точки зрения в ходе такого анализа возникает множество новых ассоциаций, так что для припоминания появляется значительно больше зацепок, рычагов, мнемотехнических опор или орудий. Казалось бы, все довольно просто. Конечно, можно продумать и более тонкую систему вопросов, и более тонкие аналитические техники.

Но самое интересное — через некоторое время эти вопросы и техники интериоризируются, автоматизируются, переходят в подсознание и начинают работать спонтанно при рассмотрении всякого предмета, просто по привычке освобождая наше сознание для новой работы. Таким образом, стратегия состоит в экстериоризации аналитической техники или в описании её как средства для ориентировки в новом материале запоминания или мышления, а затем в процессе повторения применения этого средства (схемы) происходит автоматизация навыка его использования. Рациональная схема действия превращается в привычку, навык, аналитическая деятельность интериоризируется и свёртывается.

В эпоху Просвещения были модными системы мышления и мнемотехники, построенные по принципу систематизации и накопления знаний, когда вначале строилась общая классификация явлений, а затем её последовательная дифференциация, или вначале общая структура знания, а затем её последовательное уточнение и прочее. Аналогичные техники и сегодня могут эффективно использоваться в образовании, для организации систематического исследования и так далее.

Есть и ещё один ракурс или ипостась этой психической механики. Это уже касается организации поведения. Вот пример. Допустим, что я систематически, выходя из дома, забываю какую-то нужную вещь, например записную книжку. Это неприятно. Что я могу сделать? Вот один из возможных способов действия: прежде всего я припоминаю, что я обычно делаю перед выходом из дома. Обычно всегда можно найти какое-то стереотипное действие, которое я совершаю механически. Допустим, перед выходом я всегда закрываю окно. Теперь я визуализирую записную книжку и помещаю её на окно в то место, которое наверняка попадает в поле моего зрения при закрывании окна. Запечатлев это наложение образов в своей памяти, я всякий раз буду вспоминать о своей книжке во время закрывания окна. Более того, поскольку это действие каждый раз повторяется, эта ассоциативная связь будет всё более усиливаться, пока не станет совсем жёсткой. Суть такого приёма — во включении нового элемента в старую структуру, организующую поведение, в организации в этой структуре (внутри нее) новой ассоциативной связи, которая закрепляется в силу того, что систематически воспроизводится старая структура, в силу её ригидности и привычности.

Аналогичные операции можно проделывать и в других «модальностях», включая неприятное внутрь приятного, одни эмоции сочетать с другими и прочее. Иными словами, можно конструировать такие ассоциативные цепи и структуры, которые будут оживлять и взаимно усиливать друг друга. Причём такая система взаимной актуализации может экстенсивно расширяться по типу встраивания и достраивания звеньев в цепи механизма, работающего с минимальной затратой энергии.

Итак, мнемотехника может организовывать не только память, но и поведение, которое, конечно же, опирается на память. Мнемотехника не только вбирает информацию извне внутрь, но и может экстериоризировать ассоциативные связи вовне, организуя на их основе новое поведение. И здесь ассоциативные связи проявляют себя уже не в виде просто внутренних процессов, они начинают выходить вовне, в предметный мир. Здесь речь уже идёт скорее не о произвольной, не об обычной сознательной памяти, а о памяти, на основе которой строится поведение. Иными словами, говорится о том, что менее осознается, о привычках, склонностях, которые укоренены в теле. Появляется проблема тела. В Новое время она встаёт в новом ракурсе — психотехнические проблемы проецируются на тело. Человек длительное время формировал своё тело посредством включения его в определённые социальные нормы поведения, и культура социального мышления и поведения интегрировалась в тело. Теперь человек настолько включён в социальное мышление, что и тело начинает рассматривать в соответствующих терминах.

2.3. Превращение психотехнической схемы в теорию психики

В Новое время умственная деятельность начинает занимать значительное место в сознании, которое все сильнее рационализируется, человек всё чаще находит опору в своём уме. И уже во времена Р. Декарта ум резко противопоставлен телу, ум и тело сознаются как две различные субстанции, связь которых понять теперь очень трудно. Для Декарта это проблема. Человек таким образом отображает в себе структуру общественного сознания, которое к этому времени существенно рационализируется и напоминает объективированный интеллект. Эта рациональная структура характеризуется прогрессирующим разделением труда и обмена продуктов, сам труд в связи с этим членится, измеряется и рационализируется. Человек все более превращается в рабочую силу, в функциональное место в общественной деятельности, в возможный труд и возможное количество труда.

Изнутри индивид ощущает себя как напряжённую деятельность, умственную работу, волевое усилие и следование помысленным, рациональным правилам. Но этой напряжённой деятельности сопротивляется тело. И постепенно оно начинает сознаваться как что-то противоположное духу новоевропейского человека. Раз тело не живёт по законам ума, значит, им нужно овладеть. А овладеть для новоевропейского человека — значит исследовать, разложить на элементы и найти закономерности их функционирования. Человеческое тело отчуждается и становится частью природы. Или, другими словами, тело вытесняется из сознания и проецируется вовне, превращается в закономерность природы.

Однако тело уже давно живёт в человеке по законам ума, по законам рациональной деятельности, оно уже рационализировано и механизировано. И теперь оно проецируется вовне как механизм. Изнутри человек видит себя как дух, деятельность ума, волевое напряжение, но другого человека, функционирующего в рационализированной и систематически воспроизводящейся, стандартизированной общественной деятельности, рационально устроенной социальной среде, он видит как тело, подчиняющееся ряду закономерностей, строго и точно реагирующее на воздействие этой среды, то есть действует совсем не как свободный дух, но скорее имитирует в своей деятельности устройство социального механизма.

И в этой ситуации появляется учение Декарта о животном механизме как машине, оно и отображает этот феномен, сложившееся в культуре положение дел. Человеческая деятельность воспринимается по аналогии как с машиной, так и с жизнедеятельностью животных, ибо человек со стороны его страстей, в том отношении, где он подобен животным, тоже может рассматриваться, согласно Декарту, как механизм, функционирующая машина. Есть внешнее воздействие на тело, есть внутренняя механика, переработка этого воздействия, и, наконец, на заключительном этапе появляется ответ. Налицо механика, напоминающая работу гидравлической машины. И это не просто аналогия, не просто случайность, но культурно обусловленное видение. Оно сохраняется вплоть до 3. Фрейда, у которого представление о человеке также сохраняет это новоевропейское наследство.

У Декарта быстро появляются последователи, которые развивают и радикализируют его представление о человеке. Т. Гоббс рассматривает развитие человека как тела, как телесные рецепции внешнего мира и их интеграцию в теле или установление связей (ассоциаций) между этими ощущениями. У Спинозы читаем: «Если человеческое тело подверглось однажды действию со стороны двух или нескольких тел, то душа, воображая впоследствии одно из них, будет вспоминать и о других» или: «Всякий переходит от одной мысли к другой, смотря по тому, как привычка расположила в его теле образы вещей» (Спиноза П. Избранные произведения. — М., 1957. — Т. 1. С. 423, 424). У Спинозы объективируется также и душа. Душа есть тело, а тело есть душа, это модусы одного и того же. И здесь учение об ассоциации приобретает другой характер. Теперь это объяснение человека и его особенностей через исследование и понимание взаимодействия человеческого тела и других объектов внешней среды. Так рождается новая теория формирования психики, новая психотехника тела. Здесь тело человека взаимодействует с телом среды. В результате этого взаимодействия и возникают новообразования, новые связи в теле человека. Из этих взаимодействий должна быть выведена и умственная деятельность. Опираясь на исследование этих телесных взаимодействий, стремятся по-новому понять и сознание, и дух. Но самое главное — появляется надежда удовлетворить настойчивое влечение новоевропейского сознания — преобразовать человека, овладеть им.

В действительности же зародившаяся буржуазная культура уже давно внедрилась в тело человека, овладела им через его тело. И новые теории, идеологии специфическим образом оформляют осознание данного факта. Вместе с тем это не просто отображение действительности, но также и новая теоретическая база для следующего цикла психотехнического действия.

А вот у Дж. Локка можно увидеть ещё остатки декартовского дуализма и отголоски борьбы духа с телом. Локк также говорит об ассоциации идей как некоторых цепях движения жизненных духов, которые продолжают идти теми путями, к которым привыкли. Но приоритет Локк, подобно Декарту, отдаёт связям ощущений на основе разума, а в ассоциациях видит «неверное» или «неестественное» сочетание идей. И действительно, они не порождаются разумом, следовательно, случайны и неестественны, поскольку не имеют разумного основания. Это отклонения от линии разума, плохие привычки, и так далее.

Сюда же следует прибавить и учение Дж. Локка о ребёнке, душа которого подобна чистой доске. Это по сути дела в некотором отношении то же самое, что и учение Декарта о человеке как машине. В зависимости от того, какие стимулы введены в эту машину, такие она будет давать и реакции, каким материалом наполнится память, таким и станет человек. Человека формирует его окружение, среда, и организм только связывает, ассоциирует в себе элементы этого воздействия. По сути эта мысль затем становится аксиомой в американском бихевиоризме, аналогичные идеи высказывал Дж. Б. Уотсон — его основоположник. И действительно, человек все сильнее отчуждается от социальной машины и становится её материалом, «личным составом». Так что и у Локка, и у Уотсона были серьёзные основания для подобных утверждений.

И вот уже здесь, у истоков Нового времени, мы можем увидеть будущую проблематику психологии и психотехники XX века. Первая линия — человек, его психика — это тело, предмет научного исследования, объект для психотехнического воздействия и управления. Вторая — человек есть дух (Декарт), и его духовность есть врождённое его качество. Это проблема раскрытия духовного в человеке, в человеческой культуре, проблема самореализации личности. Смутно сознается и третье направление, ведущее к психоанализу, оно просматривается во взглядах Локка, Гоббса и у многих других новоевропейских авторов. Например, Т. Гоббс открывает в беспорядочных мыслях «определённое направление и зависимость одной мысли от другой». Проблема отношения души и духа, тела и души, гармонизация души и духа всё время так или иначе находятся в поле внимания Нового времени.

Завершает эти учения и обнажает их основания английский врач Д. Гартли, который в молодости готовился стать священником, но затем передумал и стал врачом в соответствии с требованиями своей просвещённой эпохи. Он имел и соответствующий эпохе замысел своей жизни: на основании точных законов научиться управлять поведением людей, чтобы сформировать у них твёрдые морально-религиозные убеждения и таким образом усовершенствовать общество. И осуществить свой замысел он хотел способом, подобным тому, который затем предложили в XX веке американские психологи (Дж. Б. Уотсон, Б. Скиннер и другие). Этот способ состоит в том, чтобы через подачу на «вход» психики социально значимых объектов, через повторение и закрепление ассоциативных связей формировать необходимые чувства и привычки. Обо всём этом Д. Гартли писал в 1749 году Церковь уже потеряла настоящую власть над людьми, теперь пришёл черёд науки. Теперь покорение тела, овладение им продолжается в сфере науки.

И вот у Гартли появляется настоящая теория, первая новоевропейская теория ассоциаций в завершённом виде, но, по-видимому, одновременно и первая научная теория психики, построенная на однородном принципе, принципе ассоциативной связи элементов. Согласно этой теории основное воздействие на тело оказывают вибрации среды, которые затем передаются вибрациям нервов, затем мозговым вибрациям и, наконец, обратно возвращаются в мышцы, где происходит действие. Фундаментом развития психики здесь является память, именно через память объясняется возможность обучения.

Ассоциация — результат того, что два очага вибрации в мозге резонируют друг с другом или накладываются друг на друга. Поэтому детерминирующими факторами появления связей (ассоциаций) элементов внешних воздействий являются смежность во времени и частота повторений. Как мы видим, «законы ассоциации» при переносе их в тело меняются в определённом «телесном» направлении. По этим законам вибрации накапливаются в теле и свёртываются к малым вибрациям (соответствующим идеям). Следовательно, внутренний мир — копия воздействий внешнего мира. Постепенно малые вибрации образуют орган, который опосредует последующие реакции на новые внешние влияния.

До сих пор ассоциации были прежде всего чем-то внутренним, теперь они вместе с телом проецируются вовне, возникает теория ассоциаций и одновременно теория психики. До этого же ассоциации были психотехническими формами, а техника ассоциации — психотехникой. Теперь психотехническая схема превращается в теоретическую схему, изображающую психику.

И вот в конце XIX века эта психотехника и теория психики расщепляются на две теории психики и две психотехнические стратегии работы с психикой, а именно на бихевиоральную и психоаналитическую психотехники, к изучению которых мы и перейдём в следующей части нашего исследования. Важно только всё время иметь в виду, что эти столь различные психотехники происходят из одного источника и в этом их глубинное единство, к которому они будут стремиться вернуться. Теперь нам нужно уяснить более детально причины возникновения этих психотехник, а также причины расщепления некогда единой психотехники. И на этом пути мы вынуждены обратиться вначале к социологии психоаналитического знания.