Мераб Константинович Мамардашвили:
Опыт физической метафизики. Лекция 8

Я несколькими словами напомню то, что говорил о законе общих исторических законов, или о законе законов, то есть о тех свойствах и характеристиках, которые относятся ко всем конкретным и общим историческим законам. Попытаемся наглядно представить, что в непрерывном процессе жизни, в который мы включены, не зная ни его начала, ни конца, не зная ни круговорота вещей, ни самих себя, плетется непрерывная сеть законов, некая сеть, ткань опыта. Мы можем даже представить, что есть какая-то воображаемая точка, в которой, или из которой, с разных точек пространства или явлений, реальных эмпирических человеческих состояний что-то собирается. Это такая как бы некоторая воображаемая математическая точка, выделяемая вне плоскости, на которой, или через которую подряд, независимо от линейных, горизонтальных зависимостей, или — на нашем языке — эмпирических предметных зависимостей и эмпирических предметных состояний, можно выбирать, или собирать, точки. При этом «собирании» в закон, который устанавливается в сети и ткани нашего опыта, или как сеть и ткань нашего опыта, реальные эмпирические различия, соседство и близость точек, линии и траектории между ними, могут считаться несущественными. Собирание точек происходит через некоторое движение, через то, что я называю «ряд рядов».

Я пользуюсь довольно абстрактным пониманием, но вынужден на него ссылаться как на известное нам, потому что не могу сейчас его распаковывать. Фактически то, что я называю сетью, или тканью опыта, сетью законов, уточняет то, что я говорил об определённости или неопределённости мира. И фактически в том, что я говорю, лежит одна посылка, отличная от посылки классического естествознания и вообще от классической культуры мысли. А именно: наш разговор о законах строится в предположении отсутствия готового мира, мира, который был бы уже готов До рассматриваемого нами исторического действия, который был бы охвачен законами и к которому мы, совершая исторические Действия, относились бы как к спектаклю или пытались в него включиться. Есть внутренняя фундаментальная посылка, которая состоит в том, что мы имеем дело с такими законами исторического Действия, которые складываются, или откладываются, входе самого исторического действия.

Фактически мы утверждаем, что мир до рассматриваемого нами исторического действия не определён уникально. Представьте себе разумное существо и что я внешним наблюдением воздействующего стимула пытаюсь уникально определить (то есть единственным образом описать возникающую последовательность событий) ответную реакцию такого живого испытуемого существа. Оказывается, я не могу этого сделать, а должен обратиться к той собственной работе этого существа, которая будет проделана в подвешенном зазоре длящегося опыта, в котором происходит социальная, психическая проработка, и я должен эти обстоятельства учесть. Но это означает, что я считаю, что мир доопределился внесёнными в него артефактами и сетью, тканью опыта, которую мы называем законами.

В таком различении (я хочу это напомнить) имплицировано и другое различение — различение между видимым изнутри и видимым наблюдателю, то есть понятие закона требует от нас сформулировать некоторое представление относительно того во-первых, что способен видеть и что видит сам агент исторического действия, и во-вторых, каковы свойства некоторого наблюдателя по отношению и к миру, и к действующему в нём историческому агенту. Если мы внутри исторического действия (и это очень важно), внутри такого действия, которое называется рациональным, или целесообразным, то есть если мы соотнесены с какими-то нормами, целями, регулятивными правилами или способами достижения цели, для нас мир определён. Мы уже мыслим в терминах нашего макроопыта (а всякий эмпирический опыт есть макроопыт), в котором мельчайшие движения, которые происходят в устанавливающемся, или длящемся, опыте, исчезают. Скажем, происходящее у ребёнка фантазмирование само как процесс исчезает в тех предметных номинациях, посредством которых ребёнок как ставшее человеческое существо ориентируется в готовом предметном мире. Я выражаюсь, употребляя физическую метафору: они [(эти движения, которые происходят в длящемся опыте)] как бы коллапсированы в нашем отношении к миру, то есть в нашем отношении к миру они не выступают, они скрыты, коллапсированы, а выступает ориентация на какие-то цели, знание каких-то норм, правил достижения цели.

Тем самым мы должны иначе задавать позицию наблюдателя. Наблюдатель как раз видит, с одной стороны, недоопределённость мира до исторического действия и, с другой стороны, должен увидеть или выявить то, что ускользает от самого субъекта исторического действия, который, вращаясь в мире предметных номинаций, пробегает, например, траекторию идеологического сознания, то есть сознания явно иллюзорного по отношению к действительным мотивам действия, но сознания, которое, в свою очередь, является реальным элементом общественной жизни.

Под идеологическим сознанием мы понимаем такое сознание, к которому неприменимы различения истины и лжи. Известна устойчивость всех идеологических образований, которая превращает их, если только можно так выразиться, в прагмемы социальной жизни, которые функционируют вопреки тому, что логическая, или рациональная, критика может показать иррациональный элемент, или иррациональную природу, идеологических образований, или прагмем … Прагмемы социальной жизни продолжают функционировать в совершенно неуничтожаемом и неразложимом виде рядом с имеющимся рациональным знанием, которое показывает, что эти прагмемы иррациональны, или иллюзорны. Это то, что Маркс называл желтыми или жареными логарифмами. «Жёлтый логарифм» — абсурдный термин, абсурдное сочетание, но таких абсурдных сочетаний, то есть таких абсурдных, невозможных предметов, очень много в нашей социальной жизни. И никакая рациональная критика их не устраняет, они продолжают быть инструментами или частью механизма социального процесса, который реализируется иногда ровно в той степени, в какой велика степень «превращённости» реальных отношений в тех фикциях, которые становятся ориентирами для человека, снимая приведшие к ним связи и зависимости.

Скажем, представление о том, что товар имеет стоимость, как показывал анализ Маркса, есть как раз такая прагмема, которая позволяет реальным законам функционировать, осуществляясь через те иллюзорные встройки, которыми являются прагмемы в человеческом сознании. Мы реально фетишизируем вещи, приписываем им свойства и продолжаем так делать даже тогда, когда есть теория. Одним из таких хитрых, Умных ходов Марксовой мысли и было понимание места и роли иллюзий, или иллюзорных представлений, или превращённых представлений, в социальном процессе. Так что точка зрения изнутри действующего агента исторического процесса и точка зрения наблюдателя отличаются уже тем, что внутри мы видим не только в терминах норм, объектов наших стремлений, объектов наших целеполаганий, но ещё и в превращённых формах (превращённые формы часто являются мотором нашей деятельности), а в зрении наблюдателя должен существовать знак, указывающий на то, что до исторического действия мир был недоопределён, и, следовательно, в анализе исторического действия он должен искать такие вещи и такие связи и сцепления, которые ускользают от сообщаемого наблюдателю сознания агента исторического действия.

Исторические исследования, социальные исследования есть такое поле сообщения, в котором мы замкнуты внутри того, что сообщает нам исследуемый нами объект о своих же собственных причинах. Мы стоим в «понимательной» связи с субъектом исторического действия. И в какой-то степени мера научности выводов, к которым приходит наблюдатель, зависит от разрыва этой «понимательной» связи. Мы не можем просто так принимать на веру то, что сообщает сам агент исторического действия, социального действия, и то, что нас «понимательно» объединяете ним. Вопреки внешней «понимательной» связи, которая вместе с наглядными, или предметными, связями является экраном нашего мышления, пробивая этот экран, мы должны разлагать не только наглядные натуральные связи взаимодействий, в которых имеет место то, что я назвал предметными номинациями, мы должны разорвать и эту «понимательную» связь, реконструировать то, что, будучи в самом же субъекте исторического действия, не поддаётся, во-первых, его произвольному изменению посредством действия, не поддаётся произвольному конструированию и, во-вторых, не присутствует во внешнем наслоившемся, или надстроившемся, отношении к миру.

Короче говоря, все феномены, или явления, включающие в себя элемент сознания, — а таковы исторические и социальные явления — характеризуются феноменом надстраивания, когда одни слои опыта, испытания надстраиваются с неумолимой для нас скоростью над другими. Если воспользоваться геометрической метафорой, в каждый данный момент мы свойства сферы или, скажем, цилиндра и закрученных на нём линий как бы проецируем в виде свойств плоскости. А вы знаете, к каким искажениям приводит такая трансформация, или преобразование, или перенос, или проекция, свойств цилиндра на свойства плоскости. Представьте себе под видом такой плоскости наше предметное отношение к миру, то есть что мы, находясь в историческом действии, фиксируем цели, способы достижении цели, относимся к нормам и так далее.

Поэтому обращение к тому, что я называю законами, то есть к определённости, или доопределённости, которая вносится в мир артефактами, сетью, тканью опыта, в методологическом смысле означает необходимость расщепления наблюдателем того сращения между сознанием и объектом сознания, которое имеет место у исторического агента. Я бы назвал это сращение динамическим сращением сознания действия с объектом и мотивом действия так, как если бы мы, просыпаясь, считали акт сознания просыпания, то есть сознание того, что я проснулся, причиной просыпания. И в этом сращении состояния сознания с объектом, то есть с тем, что вызвало его, мы не видим тот мир, в котором существуют и действуют причины просыпания.

Кстати, этим образом ещё в давние времена пользовался Аристотель, размышляя над проблемой объективного видения мира, поскольку здесь различие между динамическим чувством сознания и объективной причиной минимально: фактически, проснувшись, я сознаю себя проснувшимся; сознание просыпания сняло все механизмы, которые привели к тому, что я проснулся. Обратите внимание на термин «сознание», он как раз тот, который философами осмыслялся в терминах ego cogito, в терминах трансцендентального сознания, и не случайно. Есть циклы мысли, распластанные на тысячелетия: скажем, мы живём в XX веке, а в нашем мышлении работают внутренние correspondance, то есть символические соответствия, и каким-то странным образом состояние, или усилие, мысли в XX веке вдруг соответствует, корреспондирует, усилию двухтысячелетней давности. Так вот именно в связи с расцеплением сращения сознания и объекта Аристотель обсуждал проблему демокритовского атомизма: если мы даже этого расцепить не можем, то мы можем предположить, что минимальные, незаметные для нас тела, или образования, действуют, скрытые этой сращенностью нашего предметного (это уже на моём языке) отношения к миру (я хочу указать на корреспондирующее место проблемы, а проблема атомизма была одной из первых проблем объективного научного взгляда, физического взгляда на мир).

Я повторяю: в методологическом смысле работа наблюдателя, который разрывает «понимательную» связь с наблюдаемым субъектом (а в сознании они были объединены; есть коммуникация сознаний в той мере, в какой мы — социальные исторические существа и по определению находимся в одном поле со всей той цепью коммуникаций, в которой нам сообщаются мотивы, основания, представления и так далее), состоит в нахождении, как я говорил в другой связи, такого измерения, куда поместить то, чему нет места в уже занятом предметном мире; в предметном мире — сращенные объекты, сращенные в динамическом чувстве сознания, где сознание — как бы причина самого себя. Вот отсюда становится ясно, что сеть законов, или законы как сеть или ткань опыта расположены в некотором многомерном пространстве и времени, не совпадающим с тем, которое мы видим в эмпирически, по «горизонтальным» линиям связанных точках. Представьте себе воображаемую точку, в которой с точек плоскости собирается что-то в структуру, такую, которая, как я говорил, оказывается генеративной, или генерирующей структурой закона, такой, которая сама порождает то положение вещей, которое описывается в терминах того же закона, который породил это состояние вещей. Следовательно, сами явления рождений, порождений, мы помещаем в измерение законов, а в реальном, наглядно видимом мире мы их не видим: он весь целиком занят нашим объективирующим взглядом, где все отношения между точками, все точки заняты в некоторой двумерной плоскости нашего взгляда.

Я говорил, что самая большая проблема для аналитика сознательных явлений, для историка, социолога — это неизвестность, куда поместить изучаемые явления, если они выявлены таким образом, как мы об этом говорили. Здесь мы сталкиваемся с пониманием того, что определённости, вносимые артефактами и сетью, тканью опыта, представляют собой внутренние продукты экспериментальных взаимодействий. Эти взаимодействия являются экспериментальными в той мере, в какой мы имеем дело с таким отношением к миру, таким действием в нём, которое является не просто действием над внешним миром, а таким, внутри которого развивается само действующее существо. Я приведу две неожиданно похожие одна на другую формулировки: одна формулировка кантовская, а другая формулировка Нильса Бора (XVIII и XX век), и такое совпадение делает для нас Канта весьма современным мыслителем.

Кант в своей системе трансцендентальной философии применял термин «явление», и именно как термин, а не как слово. Чем отнимается термин от слова? Термин — это определяемое слово, то есть имеющее техническое значение внутри какой-то системы. А мы всегда, встречая его у Канта, накладываем на термин «явление» наш обыденный, нетерминологический смысл этого слова. Кант слово «явление» применял к определённой стороне того, что мы называем явлением: он имел в виду явленность вещи (не всегда встречается явленность вещи), то есть её данность нам в полном выражении, на её пространственной артикуляции. Явление есть как бы вывернутая по отношению к нам вещь, а не все является нам на таких условиях («является» в данном случае в обыденном смысле), не все является нам извне таким образом, — лишь некоторые вещи могут быть явлены таким образом, как описывает Кант. Тогда о таких вещах возможна наука. Так вот Кант говорил странную вещь, что явление («явление» в обыденном смысле; я буду предупреждать, когда я употребляю «явление» в обыденном смысле) доброй воли, явление права не являются явлениями, не суть явления; право и мораль вообще не являются (но не в том смысле, что их нет вне нас, что мы не можем их воспринимать), они просто не суть явления в техническом смысле моей философии, то есть к ним неприменимо различение вещи в себе и явления. Добрая воля, или акт доброй воли, наблюдаемые нами как то, что мы описываем, это не явления, говорил Кант (он понимал, что не всё, что вне нас, по отношению к нам выступает как явление). И вот фраза, из-за которой я, собственно говоря, все затеял: в случае такого рода мы имеем дело не с предметами, которые мы наблюдали бы [вне нас], — мы сами являемся такими предметами, мы имеем дело с рождением, или возникновением, самих же предметов.

Бор к такой формулировке идёт от довольно сложных утончённых проблем квантовой механики. Он говорит, что в ряде случаев (в тех случаях, где должен работать принцип дополнительности и так далее) мы имеем дело не с экспериментами над внешней природой и теми результатами, которые мы получаем, а с фактом нашей принадлежности к этой самой природе, над которой мы экспериментируем. В этой области мы находимся в социально-исторических исследованиях. Мы имеем дело с такими экспериментальными взаимодействиями, которые находятся в длящемся опыте, то есть подвешены в каком-то зазоре. Нет такой ситуации, когда была бы сразу реакция, то есть воздействие и реакция, а есть какой-то зазор, как я выражался, внутри которого располагается то, что я назвал испытующим многообразием, то есть те целостности, те испытующие многообразия, которые нашему наглядному предметному взгляду не видны. Так вот, находясь в этой ситуации, мы должны помнить, что те вещи, которые мы наблюдаем, есть одновременно такие, что мы с ними находимся во взаимодействии, которое называется экспериментальным, и мы сами как существа, принадлежащие этой же природе, развиваемся внутри этих экспериментальных взаимодействий, находимся в ситуации всё время складывающихся и всё время меняющихся конфигураций, где наше участие, нашим собственным развитием внутри экспериментального взаимодействия, продукты которого мы должны использовать для построения научного взгляда на вещи, приводит к изменению условий наблюдаемых явлений, так что, начав в пункте А, в пункте Б мы уже имеем дело не с тем явлением (поскольку, будучи включены в него, нарушили условие его существования), которое взялись определять, изучать в пункте А. В пункте Б мы его потеряем, мы уже имеем дело с другим явлением. Поэтому если можно здесь формулировать какие-либо законы, то они всегда относятся к некоторой всё время складывающейся и всё время меняющейся конфигурации, то есть такой конфигурации, которая всё время складывается; она не предположена сложенной, или предсложенной, а всё время складывается, и, складываясь, она всё время меняется, и действие законов, формулируемых для такой ситуации, естественно обладает специфическими свойствами и придаёт особый облик самим законам.

Дальше я хочу охарактеризовать ту область, к которой вообще применяются термины исторических законов. Я сказал «постоянно складывающиеся и постоянно меняющиеся конфигурации», и это относится к таким конфигурациям, каковыми являются акты мышления. Чтобы что-то узнать, мы должны двинуться, как говорили математики-интуиционисты. В доказательстве очень важно и более важно, чем готовая система правил, начать доказывать, то есть двинуться, прийти в движение. А придя в движение, во-первых, мы имеем дело с теми предшествующими знаниями, которые изменятся в зависимости от будущего, будут выглядеть иначе, потому что мы пошли вперёд. Во-вторых, как я говорил частично, мы не можем знать и помнить все, потому что мы все шаги мышления должны завершить в заданное время и в заданном пространстве. Мы не имеем бесконечного, неопределённого времени на завершение цепи мышления, мы должны решить, мы должны понять, мы должны сделать вывод в ситуации, когда мы не все знаем. Если мы ассоциируем это с принципом конечности человеческого существа, эти вещи бросают дополнительный свет на свойства сети, или ткани, нашего социального опыта, законов совокупности воображаемых точек, через которые что-то собирается и тогда является законорождённым. Я имею в виду следующее обстоятельство: мы пришли в движение, и последствия факта, что мы сознаём, что мы пришли в движение и что важно это сознавать, мы ещё увидим дальше на некоторых формулировках постулатов и ограничений исторического мышления. Если мы понимаем, насколько важно прийти в движение, двинуться, то мы понимаем, что, придя в движение, мы вступаем в какие-то зависимости, попадаем в какие-то сплетения. Одним из свойств этих сложных сплетений является то, что они непрерывно складываются и меняются, представляя собой меняющуюся конфигурацию и, во-вторых (я теперь завершу предшествующую мысль), являются, или расположены, в некотором многомерном пространстве, где многомерность возникает в силу многомерности временных характеристик.

Я говорил, что нельзя одним непрерывным движением мысли одновременно вытянуть и описать те действия, посредством которых субъект устанавливается в мире (они ненаблюдаемы для самого субъекта), и содержания его мышления, полученные в результате такого включения. Мы не можем одним непрерывным движением мысли одновременно схватить и картину мира, которая у субъекта формулируется относительно «спектакля» мира, и те движения, посредством которых он сначала установился внутри этого «спектакля», являясь и актером, и зрителем, и автором мировой драмы, — чтобы потом извлечь из мира, в который он включился, то, что может быть в систематическом и рефлексивном виде изложено в некоторой последовательности в качестве элементов, или членов, этой же картины мира. Я обращаю внимание на термин «одновременность». Классические правила мышления (до сих пор мы, к сожалению, пользуемся ими и в нашем социально-историческом мышлении) постулативно предполагают, что любое сложное явление, имеющее разные стороны, может одновременно получить характеристику каждой из сторон, то есть можно одновременно охарактеризовать предмет с разных сторон в предположении, что непрерывным движением мысли разные стороны суммируются, и что, суммируя эти знания, мы охватываем предмет с разных сторон, и что предмет при этом, естественно, не изменяется, не нарушаются условия наблюдения предмета в момент А, что позволяет мне в момент Б, следующий во времени, относить высказываемые знания к тому предмету, с которого я начал.

Но вот странным последствием того, что …, есть зазор, и внутри этого зазора есть то, что можно назвать собственными временами соответствующих явлений. Они имеют собственное время, не позволяющее в некоторой универсальной системе отсчёта охватить их все вместе в предположении возможности одновременной характеристики всех сторон явления. И при этой характеристике время выступает как некоторая однообразная функция. Мы, конечно, знаем, что со всех точек пространственной системы, или в пространстве расположенной системы, невозможно в один момент времени получить информацию в силу ограниченности нашего опыта, но со временем (при этом предмет не меняется) со всех точек может быть собрана информация. Это как бы монотонное движение времени сквозь пространство или такое время, которое так рассматривается [(как некоторая однообразная функция)], а так оно рассматривается и в классической механике, и в социальном мышлении. Я приведу пример такого рассмотрения, где его ошибочность в социальной области связана именно с непониманием невозможности одновременного соединения разных сторон явлений. Простая вещь, которая наблюдается в последние годы, в последние десятилетия XX века, — это проблемы развивающихся стран. Укажу на одну посылку: то, что я говорил, имплицитно содержит в себе допущение возможности переноса знания по всему пространству, которое охвачено одной универсальной системой отсчёта, или системой наблюдения.

Помните, я говорил об отношении «ребёнок — внешний мир» и «я, наблюдающий внешний мир, который воздействует на ребёнка». В этом пространстве классика предполагает, что знание как бы перетекает по всему пространству и ребёнок придёт к тому же.знанию, которое в нём [(пространстве)] уже имеется, например, у меня взрослого, или, наоборот, я своим знанием совершенно однозначно могу задавать ему внешний мир внутри пространства, в котором возможна такая трансляция знания. Но уже показано психоанализом, что она невозможна, и в этом смысле у событий «отношение ребёнка к миру» есть собственное время, оно в том промежутке, где я не могу одновременно в одном пространстве объединить все стороны явления.

Так вот, вспомним об этом свойстве переноса знания и подумаем о том, что мы делаем, когда мы внедряем технические научные достижения в слабо развитые страны. Мы упираемся в один простой закон: нельзя передать или транслировать научные и технические результаты, продукты или приспособления, изобретения и так далее. Возможность «привития» этих изобретений предполагает, что эти страны по своей культуре живут в пространстве и времени тех условий, которые изнутри себя порождают и воспроизводят продукты, называемые нами продуктами техники и науки. Всякая передача чисто внешних средств, например, из Соединённых Штатов Америки в Алжир или куда-нибудь ещё приводит к искусственному симбиозу двух разных иновременных вещей в одном пространстве; эти средства не становятся участником внутри развития культуры, если … культуры не найдут какие-то другие пути и условия, такие, что по отношению к ним техническое развитие выступало бы как внутренний продукт. Это есть духовная и культурная непрививаемость извне продуктов развития. Казалось бы, простое дело. Давайте заимствуем все результаты науки и техники и пойдём дальше. Ничего подобного, нельзя этого сделать, о чём, кстати, свидетельствует наш собственный опыт. Мы часто оказываемся в такой ситуации по отношению к европейской культуре, науке, технике, являющимся сложным продуктом каких-то внутренних, для нас извне ненаблюдаемых пространств и времён.

Нам теперь ясно, что лишь в многомерии, лишь в его измерении и могут формулироваться исторические законы.

Внешне проявляющийся феномен невозможности переноса знания по всему пространству трансляции знания и сознания означает, конечно, какую-то явную неоднородность пространства системы отсчёта. Наш взгляд, предполагавшийся классикой универсальным и однородным, то есть невозмущаемым взглядом, как бы оставаясь в своей чистой невозмущенности, пробегал различные точки систем и собирал с этих различных точек информацию, но у нас теперь в этом пространстве как бы наглядно появляются — если продолжать пользоваться зрительными метафорами — какие-то сгущения и даже какие-то искривления пространства системы отсчёта, оно как бы вдали начинает загибаться или, наоборот, на нас наваливаться.

Возникает предположение, что в этих точках, условно скажем, сингулярности, или сгущений, не-однородностей, в скрытом виде и содержатся некоторые миры с собственным временем. Я предложил бы такую метафору, такой образ: представьте себе, что мы находимся внутри сферы, или шара, и наш взгляд рассматривает потолок этой сферы, закруглённую поверхность, — мы внутри детского воздушного шара. И представьте себе, что к тому, что является внутри себя неделимой, безразмерной точкой на этой изнутри нами наблюдаемой поверхности, есть ещё один шарик. Можно взять резиновый шар и закрутить его, образуется другой шарик, и он снаружи, а изнутри мы видим точку. Снаружи это будет ещё один шарик, а если представить себе точку зрения изнутри, она будет упираться в точку и для неё этот второй шар, сопровождающий поверхность (таких шаров может быть много), его пространство, — все это невидимо, оно как бы стерто изнутри глядящим взглядом. Взгляд агента исторического действия очень похож на это, и очень часто он исходит из предположения, что все наблюдаемые им точки могут быть рефлексивно перестроены и контролируемо воспроизведены в системе, или в рамках, одной рациональной системы.

Например, когда мы говорим «экономика», мы имеем в виду одну систему экономики, некоторую одну-единственную рациональную систему, к которой (во времени, конечно) могут быть подогнаны или через неё воспроизведены и перестроены другие системы. Так же как можно забросить атомное устройство, скажем, в Ирак или ещё куда-нибудь в другое место в предположении, что, в общем-то, при некоторых различиях, отставаниях и так далее мы имеем дело с одной системой. Когда мы говорим об обществе, мы предполагаем некоторое единое устройство общества (говорим так о науке, говорим так об искусстве). Есть совокупность некоторых таких привычек, которые не работают или разрушаются, если мы вглядимся в те явления, в те особые обстоятельства, о которых я пытался рассказать. Мы должны тогда предположить, суммируя то, что я говорил на предшествующих наших беседах, что за этими точками, в существование которых мы упёрлись в силу нарушения нашей возможности одновременно описывать явление с иных сторон, не нарушая его, расположены какие-то тела. Вспомните я говорил, что социально-историческая жизнь — телесна, что в ней есть технологии, артефакты как органы воспроизводства нашей жизни и органы творения человеческих качеств в нас, творения в нас определённых состояний, законорождённых состояний, а не спонтанных природных состояний, и так далее. Воспользуюсь этой телесной метафорой.

С другой стороны, я сейчас вспоминаю хорошее выражение Эйнштейна, которое он ввел, идя в рамках теории относительности фактически к множественности систем отсчёта. Под системой отсчёта он подразумевал не просто некоторую идеальную систему отсчёта, — он характеризовал её какими-то пространственно-временными и как бы телесными характеристиками. Поэтому он говорил о «моллюсках отсчёта», или можно сказать, «телах отсчёта». Не система отсчёта, а тела отсчёта, то есть те мускульные образования, о которых я говорил и теперь к этому добавляю, что они в мире уложены в те шарики, которые расположены на поверхности большого шара, внутри которого мы находимся и изнутри которого мы видим точки, скрывающие за собой целые миры с находящимися в них моллюсками, или телами отсчёта.

И отсюда нам становится понятно, что физический взгляд на вещи, частично инспирированный тем поворотом, который в XIX веке совершил Маркс, показывает, что та обычная единица нашего мышления, которой мы пользуемся в анализе общества и истории — а такой единицей является понятие рационального действия (я говорил о непрерывной связи между началом процесса и концом, результатом, между средствами и целями), — предполагает, что действие в той мере рационально, в какой внутри самого действия нет никаких других возмущающих, создающих дыры факторов. Точки внутри рационального действия, внутри его организации, … непрерывно. Внутрь него не вторгаются никакие неконтролируемые включения или действия. Мы всегда рассматриваем единицу рационального действия, налагая её на анализируемые нами системы, в том числе … системы, всегда сопровождая это терминами, которые отсылают к имеющимся у людей представлениям, целям и решениям. Поэтому соответственно мы агентов исторического действия определяем в виде исторических лиц, которые своей волей, приказами определяют исторические события. Став «материалистами» в кавычках, мы эти единицы — а они есть произвольные единицы деления — подразделяем ещё дальше. Мы («материалисты» в кавычках) пытаемся ещё раздвинуть систему непрерывного для единицы рационального действия, включив в неё влияние социальных обстоятельств, которые мы, в свою очередь, понимаем как социальный интерес, которым сознательно руководствуется индивид.

Обратите внимание, какой характер носит наша классовая критика, скажем, так называемой буржуазной идеологии. Она строится на предположении, что действительно существуют люди, которые классово заинтересованы в том смысле, что они, будучи представителями буржуазии, защищают её интересы, и полагает, что социальный исторический мир, в том числе социальная детерминация, складывается из возможности человеком до конца осознать своё положение и руководствоваться своим интересом. Но это предполагает полное нарушение всей Марксовой процедуры, а в действительности Марксова процедура требовала выявления системы неявных зависимостей. Она не поэтому была сложной, что относилась к известному факту о том, что в мире существуют заинтересованные люди, что человек может защищать свой кошелёк. Неужели нужно было строить такую громоздкую теорию для объяснения простой известной истины? И явно она не для этого строилась. Более того, когда мы руководствуемся единицей рационального действия, мы разрушаем любую возможность понимания социально-исторических процессов … изнутри рациональное действие добавлением в него технологической детерминации, присоединяем, например, явления техники, а явления техники, в свою очередь, есть продукт деятельности и замысла людей. Вместо того, например, чтобы говорить о том, что короли определяют историю, мы начинаем говорить, что классы определяют историю в том смысле, что есть совокупность «бандитов», которые объединены своим осознанным классовым интересом, и они творят всякие дела. Или вводится географическая детерминация, то есть мы пытаемся от произвольности единицы избавиться путём более и более детального её уточнения, ещё дальнейшего подразделения. Так вот то, о чём я говорю, существует в измерении, где — тела, моллюски отсчёта и относительно них формулируются законы. Под законом законов (не каким-нибудь общим историческим законом, скажем, их может быть два, три, четыре, но все они имеют черты закона) я понимаю фактически систему отсчёта так, как она может определяться в социально-историческом мышлении.

Система отсчёта, определяемая социально-историческим мышлением есть телесная система отсчёта, или (воспользуемся снова образом Эйнштейна) — это моллюски отсчёта. И я хочу добавить, что он выбирал этот термин, не только чтобы указать на телесность системы отсчёта (она телесна, потому что пространство и время в эйнштейновской теории являются физическими; геометрия, хроногеометрия в теории относительности физична). Кроме того, чтобы указать на телесность, а не только на идеальность системы отсчёта, Эйнштейн, выбирая образ моллюсков, имел в виду ещё оттенок, что это существа, организмы. А я говорил об обществе, что сеть, сгущения сети, узлы сети состоят из организмов. Помните, я говорил о ткани, о мускульности социальной жизни? Это некоторые органические образования. Их жизнь вполне телесна, если мы научимся так думать и смотреть, потому что они, конечно, не телесны в обычном эмпирическом смысле слова: их нельзя пощупать, так же как хроногеометрию теории относительности нельзя наглядно увидеть, пощупать и потрогать, приписать ей свойства тяжести в нашем предметном смысле, и так далее. Так, говоря о моллюсках, он имел в виду, что у них нет единообразно, равномерно заданного течения времени.

Обратите внимание на содержащийся здесь отказ от возможности одновременности по отношению ко всем системам отсчёта. Значит, не может быть задан или меняется ход времени и меняется конфигурация, то есть они пространственно как бы расползаются, вбирают в себя или выбрасывают снова щупальца, и так далее. И, как вы замечаете, эта образность у меня уже фигурировала в самом начале (я говорил об испытующих многообразиях — они как бы ощупывают мир, вытягивая и вбирая щупальца). Так вот, когда я говорил об этом образе, я не помнил определения Эйнштейна, а сейчас оно у меня всплыло, и в этом смысле фактом ненамеренности эта метафора, может быть, подтверждает саму возможность так мыслить. В отличие от произвольных единиц рационального действия, в анализе социально-исторической действительности следует выделять естественные меры и естественные единицы.

В своих постулатах я формулировал условия включения человеческих существ в то, что я назвал многообразиями. Эти включения есть одновременно единицы нашего анализа, или мерность, меры объекта, то есть социальной исторической жизни, которую мы анализируем. И мы явно видим, что единицы, или меры, многообразий таковы, что они не предданы определением многообразию, а складываются вместе со складыванием многообразия (вспомните то, что я говорил о непрерывно складывающейся и непрерывно меняющейся конфигурации). Мы имеем дело с такими многообразиями, меры которых этим многообразиям не предданы определением, а как бы эти многообразия сами порождают свои размерности, или меры, которыми они же и измеряются. Эти мероизмерения и входят в формулировку исторических законов, если нам удалось их сформулировать.

Эти меры, я сказал, есть способы и условия включения действия, субъектов и так далее в многообразия; они естественны, но они — и случай безразмерных, то есть неопределённых по размерности мер: заранее ни размер многобразия не определён, ни сама мерность включения в многообразия. Я хочу это привести к мысли, что естественные меры инвариантны относительно различий предметных языков и не зависят от них. Это очень важная вещь, и именно потому, что она важная, её очень трудно пояснить. Она фактически содержит в себе утверждение того, что с историческими законами мы находимся в сфере соответствий (не причинных связей, а гармонических соответствий) почти что в символическом смысле (то есть в символической теории литературы и в поэзии имевшемся) — в смысле correspondance.

Соответствия эти действительно устанавливаются и они в … предполагают, имплицируют независимость соответствующих состояний (и тем самым их однородность) от различий предметных языков. Под предметными языками я не имею в виду национальные языки и так далее, но мы знаем в своём опыте, что можно на совершенно разных языках (подчёркиваю, что я имею в виду предметный язык вообще, а не язык национальный) по-разному знать, говорить и понимать одно и то же и тем самым быть внутри одного и того же испытующего многообразия совершенно независимо, инвариантно относительно различий предметных языков. В том числе я имею в виду те понимания, которые тавтологичны, о которых я говорил, что если можно объяснить или дать понять, то только тому и только то, кто уже понял и что уже понято. А если этого нет, то есть если мы не заложены на один и тот же путь (представьте себе некоторый мысленный Путь с большой буквы), трансляция состояний не происходит. Тогда мы можем сформулировать такую независимость от наглядных предметных икон в виде аксиомы, что Путь с большой буквы не зависит отак как нему, то есть он не зависит от того, как, то есть из какой культуры, из какого времени, из какой конкретной связи представлений, из какой конкретной связи действия, мы попадаем на этот Путь. Он сам не зависит от путей к нему, путей уже с малой буквы. Вот что означает инвариантность относительно различия предметных языков. Здесь различения прошлого, настоящего и будущего несколько иные, чем в нашем обыденном языке. Скажем, в античной математике был такой элемент, который возобновился лишь с Декартом и возобновился независимо от его собственного отношения к античной математике и знания её (потому что он сам говорил, что вообще-то неясно, понимаю ли я сам этот античный метод и неизвестны причины, почему они его потеряли), я имею в виду теорему Паппа ¹². Так вот мы можем это представить себе как путь, на который Декарт стал как бы сбоку или спереди (а у греческой математики был свой предметный язык, отличающийся от предметного языка математики новейшего времени), хотя между Декартом и античной математикой прошло несколько столетий. Сбоку ли, спереди ли он встал, это элемент, включённый в многообразия, продуктом которого и являются исторические события, в данном случае историческое событие мысли.

Теперь я хочу двумя штрихами завершить тему закона законов, или вообще свойств исторических законов. Я говорил, во-первых, что то, что мы называем историческими законами, — это некоторые абстракции порядка не в гносеологическом, а в онтологическом смысле слова, что узлы сети, узлы ткани, — они сами упорядоченные объекты, порождающие, в свою очередь, структурацию, или структурированные упорядоченные явления. Здесь это именно не абстракция, а они как бы отвлечены от всего остального, то есть всё остальное по отношению к ним не имеет значения, хотя и продолжается. Вспомните ту же самую вину и наказание, о которых я говорил. Если вина пережита и прошла через структуру, например, личностную, то существование личностной структуры есть закон порождения ряда соответствующих ей действий, которые связаны одно с другим независимо от того, что рядом в тот же самый момент происходят обычные психические явления, обозначаемые тем же словом «вина», тем же словом «раскаяние». Существование в законе есть какой-то удерживаемый момент: в нём человек должен стоять, выстоять, держаться в нём. А естественным образом он всегда выпадает вбок, направо или налево, в стихийные сцепления причин и действий, характеризующиеся особой повторяемостью. Вот что имеется в виду под «удерживаться в отвлечении», «удерживаться в абстракции». Но теперь мы понимаем, что отсюда вытекает одно свойство (и для чего я всё это говорил) тел отсчёта, или моллюсков отсчёта, подтверждаемое опытом нашей жизни. В каком-то смысле то, что я называю телами отсчёта, или моллюсками отсчёта, есть абсолютные элементы нашей жизни. Только поэтому они и могут служить системой отсчёта при анализе социальных и исторических явлений. Но время их существования минимально — это как бы какие-то абсолютные точки, которые мерцают, то есть зажигаются и снова гаснут, зажигаются и снова гаснут. Мы ведь на какие-то бесконечно малые моменты включены в жизнь этих порядков и держимся в их абстракции, то есть в их онтологической абстракции. Я уже неоднократно говорил, что мы или устаем, или не можем удержать внимания и так далее.

Ведь общество в этом смысле тоже похоже на такой организм — на бесконечно малый, но мерцающий, повторяющий мгновения, поэтому сумма этих мгновений может создавать какую-то устойчивость. Общество и люди включены в многообразия, задаваемые телами отсчёта, или моллюсками отсчёта, и потом выключены, выпадают, то есть мы не можем представить некоторую действительную абсолютную систему отсчёта, длящуюся и пребывающую в нашем реальном пространстве и времени и в нашем предметном языке. Такой единой универсальной системы отсчёта по тем соображениям, которые мы уже приводили, не существует. Нет как одной единой системы отсчёта, через которую могут быть протащены все явления и события мира, так же как нет одной экономической системы, одной рациональной системы общества и так далее. Я хочу напомнить этот метафизически очень важный пункт, он очень важен будет для моего довершения образа философа и того, что вообще философ может думать об истории общества, в какой позиции по от ношению к этому всему он может находиться и какое значение для него вообще имеет реальная история, реальное время, реальная культура и так далее.

Давайте в своей … собственной интуиции закрепим то, что не только существуют абсолютные элементы в виде систем отсчёта, а они абсолютны потому, что они внутри мира. Это как бы знание мира изнутри в отличие от того знания, которое мы получаем во внешнем взгляде, с одной стороны, а с другой стороны. получаем, разбивая действующих агентов и разбивая систему, связывающую этих агентов, согласно произвольным единицам рационального действия. И второе, что я хотел сказать, касается существования некоторой ещё одной возможности, или условия, лишь при котором мы можем формулировать какие-либо законы. Этим условием (я частично уже называл, сейчас хочу напомнить) является однородность рассматриваемых явлений, получаемая лишь при тех абстракциях, которые я вводил. Откуда появляется однородность, то есть то, что мы можем выделить какое-то явление, содержание, которое является однородным для тысяч и даже миллионов различающихся агентов действия, эмпирически различающихся состояний людей, их стремлений, возможностей действия и так далее? А мы должны делать применения к обществу, потому что или мы пользуемся применительно к обществу весьма плодотворными статистическими закономерностями, то есть применяем закон больших чисел к наблюдению социальных явлений и развиваем социальную, фактически математическую тем самым статистику, или в социальных, исторических теориях более содержательного типа мы должны иметь возможность собирать в какие-то однородные единицы эмпирически неохватываемое множество различий. Эти единицы я охарактеризовал со стороны естественности, а сейчас хочу характеризовать со стороны однородности.

Однородность возникает и возможна лишь в силу одного простого обстоятельства, и, возникая, она является условием возможности формулировать законы. Какое это обстоятельство? А такое, что в законами охватываемых многообразиях мы имеем дело с гем, что я называл движением, или существованием, в ряду рядов, Не в каком-то одном ряду, скажем в ряду сущностей или в ряду предметов, а в ряду рядов, в чём-то, расположенном сразу на Двух уровнях и при том расположенном так, что производимые в ряду рядов действия и эффекты включают в себя ненатурально извлечённые содержания.

Я поясню свою мысль. Сначала постулативно закрепим то, что внутри исследования однородность возможна только потому, что материал и содержание исследования не имеют натурального происхождения. Скажем, субъект, под воздействием мира извлекает из свойств предметов, составляющих этот мир и воздействующих на субъекта, какое-то свойство. Если мы предположим, что это свойство, например свойство инерции, является натурально извлекаемым свойством тел, или сознание вины является натурально извлекаемым свойством самих явлений, то есть совершенного деяния, моей способности осознать это, то мы остаёмся во власти различий. Но когда мы знаем, что существование структур предполагает, например, что инерция, как показала теория относительности (кстати, так было и в механике Ньютона) не есть натурально извлекаемое свойство материальных тел (точно так же феномен вины в смысле части или содержания структур не является натурально извлекаемым свойством, или содержанием, извлекаемым из наблюдаемых извне воздействий мира на человека; точно так же то свойство цветка, которое определится после того, как я его нарисован, не есть то свойство, которое извлекаемо из натурального наблюдения реального эмпирического цветка), тогда мы имеем дело с однородными содержаниями, то есть, если включаемые содержания имеют другое происхождение, несводимы к натурально наблюдаемым воздействиям, то они обладают искомой однородностью и относительно них, относительно их связей и зависимостей могут формулироваться законы. В них как бы уравнены тысячи субъектов именно потому, что это содержание не извлечено из тысячекратно различных позиций субъекта, различных эмпирических воздействий, которые они претерпевают и в которые они включены. Я уж не говорю, что состояния, порождаемые структурой, тоже будут генерированными состояниями, а не натурально случающимися в мире независимо и помимо структур.

Такими генерируемыми через структуру являются наши мысли, которые мы натуральным образом не могли бы получить, общественные состояния, нравственные состояния, правовые состояния. Став однородными так, чтобы на них могли распространяться законы, они дальше являются генерациями, порождениями самих же законов по смыслу того резонанса, о котором я говорил в связи c проблемой слова. То, что породится словом, с которым я стал в отношение многократного отражения между мной и словом, и породится, взявшись из моих натуральных возможностей, из моего психического содержания, самим психическим содержанием, следовательно, не порождено и будет отличаться от него. В нём я однороден с другими, то есть только в порождённых явлениях есть доступная для формулировки законов материя. Я подчёркиваю, что единицами анализа я называю не объекты, составляющие множества, а единицы включения. Единицами является нечто, определяющее условия включения объектов в многообразия. Данные там содержания имеют одну важную для нас методологическую особенность, а именно: к ним неприложимо логическое отношение, называемое «состоит из», когда есть некоторые дистинктные объекты, которые состоят из дистинктных же частей.

В социально-историческом мышлении — даже тогда, когда мы вышли на уровень такого рода многообразий и можем применять к ним законы, потому что там устанавливается особого рода однородность, — мы имеем дело с простыми объектами, которые просты не только в том смысле, что они далее не поддаются разложению, они просты ещё и в том смысле, который не присущ большинству физических явлений, а именно: они не «состоят из», то есть их нельзя суммировать, вычитать одно из другого и так далее. Я приведу простой пример. К сожалению, для проблемы инвариантности по отношению к предметному языку я не смог привести простого примера, а вот что объекты инвариантны относительно различий предметного языка и в то же время не «состоят из», а являются простыми, я смогу привести простой пример. В человеке А, с которым я связан любовными или дружескими отношениями, есть какое-то качество, которое мне ценно. Если он делит это качество в отношении с другим человеком, с третьим, с четвёртым и так далее, то вопреки закону разложения, вычитания и сложения, то, что он мне даёт, Увеличивается, а не уменьшается или по меньшей мере остаётся той же суммой.

Один английский поэт хорошо выразил природу любви: полюби меня, чтобы увеличить моё качество, мою ценность. Не надо переводить это на наши статусные представления, имелось в виду другое. Это увеличенное не состоит из суммы отношений, потому что в противном случае дружба моего друга с третьим лицом вычитала бы из того, что он даёт мне. Подумайте теперь, к скольким явлениям нашей нравственной, социальной жизни и исторических процессов относится это свойство, если мы, конечно, произведём всю систему абстракций и выйдем к тому, чтоб найти эти простые объекты или содержания, к которым я применял термин «многообразие». И вот, будучи, с одной стороны, однородными, с другой стороны, не «состоящими из», они являются источниками когеренции многого и различного во времени и пространстве.

Есть один простой парадокс, который особенно чётко выступает в социальных исследованиях. Он существует вообще в исследовании, а в социальных исследованиях очень чётко выступает. Я говорил, что порядок сам является чудом, и это начало философского удивления. Чудом является пребывание, дление порядка. Причём оно осуществляется на довольно больших временных и пространственных расстояниях. Каким образом? Каким образом происходит согласование в однородных точках пространства и времени, такое согласование, которое вовсе не гарантировано никаким само собой идущим, естественным ходом событий. Скорей, наоборот, естественным ходом событий гарантирован распад. Это простая вещь, которая, скажем, Джеймсом, американским психологом, наблюдалась в применении к простым психологическим процессам. Каким же образом мы узнаем или вспоминаем что-нибудь? Чтобы вспомнить, мало того чтобы появилось то содержание, которое вспоминается. Здесь ещё нужен дополнительный акт: нужно знать или вспомнить, что это именно то содержание. Каким образом мы узнаем знакомых людей, каким образом актуализируется память? Я ещё должен идентифицировать свой собственный акт узнавания, который дополнителен по отношению к узнанному содержанию, или, как говорил Пруст, когда я просыпаюсь, откуда я знаю, что я это именно я? Вот этот дополнительный момент, вот это чудо, что я проснулся самим собой, а не кем-нибудь другим.

Для понимания или для интуиции такого рода странных вещей в мире и существовала в истории философии проблема предустановленной гармонии. Кант предполагал, что только какая-то заданность, далёкая и глубокая память природы через не связанные одно с другим пространства и времена в нужный момент актуализирует именно тот дополнительный момент, который должен быть актуализирован. А почему именно он? Для этого есть предустановленная гармония. Гегель (я уже говорил о важности этого для социально-исторических исследований) из этой мысли построил всю свою теорию абсолютного духа. Он как раз эту проблему прежде всего и решал, то есть проблему длительности и пребывания одного и сохранения и актуализации его в том виде, как есть, через такие пространства и времена, где нет натуральной детерминации, или натуральных гарантий для того, чтобы вспомнилось, возобновилось нечто в том виде, как есть, то есть нет таких натуральных гарантий и оснований детерминации, которые могли бы ещё наблюдаться отдельно от самой актуализации, потому что наблюдается как раз содержание, которое я вспомнил. Но откуда я знаю, что именно это есть это содержание? Откуда я знаю? Этот момент трудно уловить, и он чудовищно важен для всех проблем, решение которых предполагает употребление термина «время», «история», для таких проблем, решение которых предполагает допущение больших разделённостей в пространстве и времени. Даже в памяти это не так. Кстати, Бергсон аналогичные вещи выявлял в проблемах памяти, но эта проблема имеет вовсе не только психологическое значение, а она уже Лейбницем строилась в целую громадную метафизическую концепцию предустановленной гармонии.

Мы должны допустить (и это интересный и непроделанный путь исследования), что источниками лучей когеренции на дальних расстояниях и временах являются предметы или организмы, которые я называл то телами отсчёта, то артефактами, приписывая им некое свойство жизни (мне кажется, если перебирать все эти гипотезы, а их, конечно, не одна, носителями когерирующих лучей, импульсов, линий когеренции могут быть только такие органы, или моллюски, отсчёта). Эти структуры способны дальше внутри себя генерировать структурные состояния (структурные состояния, генерируемые структурами). И очевидно, наш взгляд должен сместиться к этим толчкам когеренции, способностям когеренции, исходящим из физики нашей социальной исторической жизни, из тех напряжений и полей, которые образуются в том некотором измерении, или многомерии, о котором я говорил, которые закрыты для нас экраном нашего эмпирического сознания, закрыты для нас нашим предметным и объективирующим взглядом. Возможностью заглянуть в них, как заглядывают в щелочку или замочную скважину, подглядеть, является производимый нами самими некоторый Феноменологический сдвиг внимания.

Я завершу тему закона законов указанием на одно интересное обстоятельство, которое как бы требует от нас поворота внимания, и только при этом повороте внимания мы можем его увидеть и понять (а передать это, как некоторую формулу, я не могу). Все исторические законы обладают одной чертой, которая вытекает из всего предшествующего рассуждения (а сейчас я суммирую, делаю вывод несколько дистинктным, или особым), — все исторические законы характеризуются фактом, свойством предъявленности в лице индивида. Давайте подумаем над следующим: мы изучаем лошадь как продукт определённой эволюции, как продукт действия законов, определяющих взаимодействия среды и организма; мы пользуемся терминами «приспособление индивида к среде», «приспособление животного к среде» и так далее. Но обратим внимание на то, что само выявление законов, которые сформировали лошадь и разговоры о законах, которые сформировали лошадь, начинаются только после того, как нам предъявлен способ решения эволюционных путей и проблем в виде лошади как биологического типа, или биологического существа. И что те законы, которые мы выявим, будут в том пространстве (в мыслительном пространстве в данном случае), которое открыто предъявленностью способа решения действия этих законов, предъявлено индивидом лошади.

То есть мы в каком-то смысле должны научиться рассматривать явления истории как застывшие следы и как застывшие решения проблем, после которых мы впервые получаем возможность выявлять именно те законы, которые действовали в эволюционном процессе и о которых мы впервые получаем возможность говорить. Они ведь предъявлены. Такими же предъявленными очень часто являются общественные существа, то есть общественные соединения, общественные организмы, или сообщности. Они не просто факты, которые мы потом соотносим с внешним им миром и в нём ищем истоки (почему и как они возникли), а они суть предъявленный индивид, или эмпирический индивид, который есть предъявленное нам решение проблем, в данном случае эволюции, если мы говорим о лошади, что применимо, конечно, и к социальной эволюции. Следовательно, предъявленный индивид характеризуется очень важным обстоятельством: то, что предъявлено, то, что как бы является застывшим решением, есть нечто историческое в том смысле, что это когда-то впервые и только однажды случилось. Давайте на этом расстанемся до следующего раза.