Мераб Константинович Мамардашвили:
Опыт физической метафизики. Лекция 5

Чтобы продолжить дальше, я хотел бы более наглядно показать опыт, на основе которого последняя абстракция, которая была введена, заставляет нас различать, с одной стороны, такие сложные формы социальной жизни, которые являются продуктами цивилизации и изобретения, а с другой стороны, элементарные формы общественной жизни. Смысл этого различения, опыт, на котором покоится это различение, следующий: грубо говоря, различение связано с преследующим меня ощущением бессилия человека в той мере, в какой он как психофизическое природное существо стоит или остаётся один на один с миром, с собой и с себе подобными в той мере, в какой у него нет «приставок», то есть приставленных к нему, или вживлённых в него, искусственных органов, или тех самых сложных социальных форм, которые помогают ему совершить то усилие, без которого он не может как автономный и самодеятельный субъект прожить свою жизнь, устанавливать отношения с миром, с существами, подобными ему, и, конечно, с самим собой. Это ощущение, которое я иногда называю ощущением «физичности» нашей жизни, какой-то «мускульности» общественной жизни: мы что-то не можем делать именно потому, что у нас нет мускулов, или что-то можем делать, если у нас есть эти мускулы.

Представьте себе человека на митинге. Предположим, что митинг есть выражение мнения людей, собравшихся на митинг. Причём это мнение должно вырабатываться, предположим, прямо и непосредственно на месте совместной интуицией массы присутствующих людей, собравшихся для установления правды, справедливости как она есть, и предположим, что само вырабатывание мнения вот здесь на месте не проходит никаких формализованных инстанций, нет никакого ряда самих по себе действующих инстанций выработки, кристаллизации мнения и так далее.

Человек здесь как бы один на один со своим пониманием, со своим собственным видением. Опыт показывает, что именно в этой ситуации он в принципе не способен узнать, что же он в действительности думает, не способен выработать собственное мнение. «Проходят» мнения каких-то причудливых агентов организации митинга вследствие создания обшей ситуации, которая, оставляя человека один на один с миром без опосредований, делает его как раз беспомощным даже в попытке узнать, что же он думает, что является истиной, что является справедливостью, и так далее. Вы знаете, техника немецких штурмовых отрядов была как раз техникой организации такого рода массовых состояний людей, в котором люди без «сложных выдумок» общественной жизни оставлены один на один с собой и с миром и с себе подобными. Оказывается, что при этом устанавливается не их мнение, не их волеизъявление, не их правдоизъявление или справедливость-изъявление, а нечто совсем другое. У подножия статуй мыслить невозможно, хотя тебя призывают мыслить, то есть это заранее заданное идеологическое или мысленное пространство, в котором при видимой самодеятельности твоя мысль в действительности пробегает заранее заданные силовые, магнитные линии. Так вот то, что я называл искусственными, с одной стороны, и элементарными формами, с другой, — оно, это различение, означает, что искусственные изобретения, такие, как формализованное право, формализованные механизмы этики, срабатывающие независимо оттого, что мы можем установить нашим умом, предоставленным самому себе, — это и есть мускулы. Не имея их, мы не можем понимать, не можем помыслить, поступить и так далее.

Когда отсутствуют эти мускулы, мускульные изобретения, не оставляющие нас один на один с самим собой и с себе подобными, тогда и действует то, что я назвал элементарными формами социальной жизни, где могут совершаться и продолжают совершаться действия массой, инерцией, натуральными законами, например законам выживания. Соберите людей вместе и лишите их этих мускулов, и в действие вступят законы и социальные отношения, которые полностью определяются борьбой за выживание, воспроизводством рода, когда, например, человеком можно и гвозди забивать; представьте себе физическую массу, когда можно расходовать человеческую силу по законам массы, можно навалиться всей оравой на одного противника и не умением его победить, а просто задушив своей массой. Следовательно, единицы этой массы взаимозаместимы, природа как бы продолжает действовать разбросом множества экземпляров и жертвует отдельными, не считаясь ни с какой единичностью, ради того чтобы выживало и продолжалось целое. Те взаимоотношения, те наши сгущения, скажем, в очереди или разгущения вне очереди — это все статистически описуемо и является действием элементарных форм социальной жизни.

Можно воспользоваться метафорой очереди. Чем характеризуется очередь? Тем, что в ней все друг друга ненавидят, в то же время все связаны друг с другом, истерически цепляются друг за друга, потому что очередь выделяет себя по отношению к остальному миру, который или в эту очередь пытается проникнуть, или от него зависит выдача того, что маячит в самой голове очереди. И в этой очереди не надо высовываться, не надо быть головой выше неё, не надо выпендриваться, нужно полностью соответствовать состояниям, которые возникают между сбившимися телами. Я однажды видел замечательную фотографию, которая зрительно закрепила во мне ощущение того общества, которым является очередь. Очередь может послужить пониманию многих вещей, которые с нами происходят, — например, зависимость друг от друга и в то же время ненависть к впереди стоящему, надежда на то, что он исчезнет и ты двинешься вперёд, выделение себя очередью из окружающего мира, и так далее. (Можете наложить на это известные анекдоты, в которых рассказывается об очередях и о том, что бывает в начале очереди.) Это фотография известного французского фотографа Картье-Брессона — очередь в Китае конца сороковых годов ⁸ (совершенно фантастической силы снимок очереди: драматические лица, сплетённость — люди держались друг за друга и в то же время выталкивали друг друга, не пускали друг друга, — и вот вся эта масса, если дать ей один маленький толчок, колебалась, как могла бы колебаться ветром).

Это метафора для понимания того, что случается тогда, когда человеческие действия не канализируются через структуры, через приставки. А когда мы без них, тогда мы соединяемся в то, что можно было бы назвать элементарными формами социальной жизни, которые начинают действовать тогда, когда из человеческого тела, из человеческого материала, из общественного тела вынуты структурирующие стержни. Вот, например, немцы такие структурирующие стержни и вынимали, когда говорили, что нам не нужно никаких представительных институтов, никакого формализованного законопорядка, а формализация означает эскалацию любого действия, которое по мере эскалации кристаллизируется, осмысляется, приобретает форму и так далее. «Нам не нужно ничего этого — один народ, один фюрер».

Понятно, что физикой социальной жизни я называю эти структурирующие стержни и воспринимаю их как мускулы, которые могут быть, а могут не быть. И только посредством мускулов можно осуществить и усилие мысли, и усилие выработки собственного мнения, и усилие узнавания, а именно: что же со мной произошло, что на самом деле происходит, что на самом деле я думаю. Ведь нам часто неизвестно, что мы думаем на самом деле, наш собственный опыт не извлечен, он ушёл в то, что Пруст называл потерянным временем. А уже по текстуре романа Пруста, например, можно понять, насколько сложно дать снова случиться тому, что ушло в потерянное время, а в потерянное время ушла реальность. Что на самом деле я увидел, что на самом деле я пережил, что на самом деле я почувствовал, что означает пирожное «Мадлен», что означают три церковные колокольни, и так далее? В данном случае мы видим просто наглядную реализацию того, что весь роман Пруста есть приставка к нему самому, через которую и собирается его жизнь, он узнает, что с ним происходило и так далее. Это и есть мускулатура, и я как раз называю физикой не элементарные формы социальной жизни, а высшие, усложнённые формы, и можно даже сказать, что простые вещи могут быть получены только сложным путём и вопреки обычному тезису, что истинное мышление всегда просто, я утверждаю, что оно сложно, и если нет этой сложности, то нет вообще ничего.

Я говорил, что есть редуктивные ситуации, возникающие в силу каких-то поворотов исторического развития, которые иногда предсказуемы. В истории человеческой культуры было предсказание поворота, за которым произойдёт редукция сложных форм социальной жизни и искусственных форм социальной жизни, и разовьются и выплеснутся элементарные формы социальной жизни, которые порождают свой антропологический материал, свой тип человека, который я называл элементалами, или зомби. Таким предсказателем был Ницше, а таким поворотом было то, что случилось в Германии в двадцатых-тридцатых годах. Я дам для этого случая хороший пример редуцированной ситуации, где выплёскиваются и захлестывают всё остальное именно элементарные формы социальной жизни с соответствующим антропологическим типом, который потом частично описан, например, у Михаила Зощенко (если вы помните и любите этого писателя). Так вот меня сейчас интересует смысл редуктивной ситуации, которая волей судьбы случилась в Германии и вообще является феноменом XX века.

Я говорю об этом, потому что одно из переживаний нас как людей XX века — это тот факт, что на фоне истории и космоса вырисовывается особый облик особого феномена организации, или охвата элементарных форм жизни (и порождённого ими антропологического типа человека), охвата их в рамках и системе тотального действия. Это стоит перед нами, и в это надо всмотреться, потому что от того, всмотримся мы в это или нет (и это не в прошлом вовсе, как вы сами прекрасно знаете), оттого, поймём ли, из чего это складывается, во многом будет зависеть и то, что в дальнейшем с нами может случиться. Такого феномена (сейчас я сокращённо буду называть его системой тотального действия) предшествующая история не знала, так же как предшествующая история, за редкими и сомнительными исключениями, не знала феномена идеологических государств, потому что система тотального действия обычно выражается и через другую новинку, связанную с первой, а именно через особый род государств, идеологических государств, которые не являются государствами в традиционном политическом смысле этого слова.

Немецкое нацистское государство было явно таковым. После установления Веймарской республики в Германии — сброс, падение людей в манящую бездну, так же как хочется падать с балкона на высоком этаже дома. Явно ощущается (и совершенно независимо от суммы всех знаний, которые изложены историками и получены нами относительно этого периода) интуитивный смысл того, что случилось. Веймарская республика — усложнённые формы социальной жизни, формализованная система представительной демократии — явно немцам невмоготу, они не могут осуществлять эту систему действием, у них нет того, что я назвал мускулами. Предшествующая история не вырабатывала их в массе людей, а то, что уже выработала, находилось в тоненьком слое, под которым тлел вулкан, потому что то, что находится в тоненьком слое, как показывал Ницше, не имеет смысла в той мере, в какой не вырастает изнутри каждого. Не имеет смысла христианство, не имеет смысла право, не имеют смысла все эти учреждения, всё то, что называется цивилизацией. В каком смысле? Не в том, что Ницше был против цивилизации, против христианства и так далее, а в том смысле, что он болезненно осознавал и показал (правда, разгулом неконтролируемых метафор), что это все — на вулкане, все это не имеет смысла, если это лишь потому, что это обычай, потому, что это принято, потому, что это такой ритуал, и так далее. В той мере, в какой это ритуал, привычка, навязанное принуждение (если право, например, — по навязанному принуждению правопорядка, если вера — по навязанному принуждению веры), все это не имеет смысла, если не выросло из силы каждого, из его внутреннего владения этим и потребности в этом. Так вот многих таких вещей у немцев, как оказалось, не было, и началось… Есть сложные формальные институты демократического представительства, или представительных учреждений, но зачем нам вся эта тягомотина, когда мы — пять человек вместе, сто или тысяча человек вместе — чего же мы не знаем? Мы объединены в одну эмоцию, эта эмоция так прекрасна, зачем же нам эти сложности? И главное, такая редукция совершается из-за того, что «невмоготу» оказываются сложные формы социальной жизни, потому что они предполагают мускулы, а у нас их нет, и к тому же бездна соблазнительна, потому что она снимает с нас самое тяжёлое наше бремя, бремя свободы и ответственности. И мы сигаем, как говорят по-русски, сигаем в эту блаженную пропасть. Вот сиганули с весьма катастрофическими результатами.

Редуктивные ситуации, которые не нашей волей, не нашей силой ума, не нашим действием произведены (такой поворот событий — надстроенное редуцировалось, и выплеснулись элементарные формы), являются, на мой взгляд, также и привилегированными ситуациями. У врачей есть хорошее выражение «красивый рак», и они говорят «красивый рак», не имея в виду, что болезнь хороша и как хорошо, что она случилась. Они имеют в виду тот счастливый и для учёного всегда привилегированный случай (учёный всегда его ищет), когда данные о каком-то явлении, которые он в обычных случаях должен был бы собирать по крохам в результате кропотливых распутываний, исследования разных вещей, собираются вместе в каком-то одном явлении, и, с другой стороны, они красивы в нём, потому что, собравшись вместе, каждое предстаёт в чистом, предельно ясном, типичном виде. И тогда, конечно, медик восклицает в восторге «какой красивый рак!» Как понимаете, красивый рак может случаться — беда, конечно. Но единственное, что мы можем сделать (беду эту вылечить не можем), — не упустить, увидеть то, что он нам показывает. И в этом смысле это привилегированная точка. Такие редуктивные ситуации привилегированны, потому что из них видно то, что не видно в обычных случаях, например, в тех случаях, когда нормально действуют усложняющие механизмы жизни, мускулы, когда мнение и идея вырабатываются не только в человеческой голове, а через приставленную к ней мускулатуру мысли и пространство общественного мнения, гласного обкатывания (катания маленького, жалкого, беспомощного шарика мысли на агоре, и такое катание, при котором этот маленький шар, который раздавили бы, как снежный комок, катаясь на агоре, обрастает и становится иногда даже красивой снежной бабой). Ситуации являются привилегированными и требующими от нас спешки не упустить их в том смысле, что как раз там, где чего-то нет, если это пережить и понять, можно увидеть, из чего в действительности состоит сложная материя. Видно, что она состоит не из слов, не из представлений, а из мускулов, то есть виден факт существования физики, или мускулов, или органов, или стержней, или приставок, и мы понимаем это тогда, когда их нет.

Обычно самый сложный социальный процесс превращается в автоматический нормальный ход вещей, и мы уже считаем естественным получать те результаты, которые даёт этот ход вещей, и перестаём задумываться о тех внутренних глубинных условиях, которые должны быть, чтобы этот ход вещей вообще был возможен. Демократия может казаться нам само собой разумеющейся, имея в виду демократическое настроение людей. На поверхности остаются мысли, настроения, представления, мы думаем, что демократия существует, в силу того, что есть эти представления или будет существовать, если будут соответствующие представления, что можно уговорить людей быть демократами, социалистами и так далее. Если случилась редукция, мы должны воспользоваться красотой редукции. Толстой говорил: «не умел ценить, не умел пользоваться» (если помните, речь шла о семейной жизни, о достоинствах жены); так вот мы должны уметь ценить и пользоваться.

Мы не только бываем в такой редуцированной ситуации и имеем потребность в понимании её, но, если мы делаем ещё шаг в понимании, мы начинаем понимать вполне определённые вещи, например, тот факт, что социальная материя строится именно не из слов, представлении и намерений, не из того, что люди естественным образом могут порождать, потому что естественным образом они могут порождать именно элементарные формы социальной жизни. Мы начинаем понимать, как вообще работает мускулатура, как работают органы (я приводил выражение Маркса «органы воспроизводства нашей жизни»), какова технология нашей жизни, и тогда мы иначе видим место науки, искусства, правопорядка, морали как формализованного механизма, и так далее. Короче говоря, если мы сможем использовать редуктивную ситуацию, то тогда она установит нас в неморализующем взгляде на общество и историю. Как раз редуктивные ситуации, где действуют элементарные формы социальной жизни полны моралистики; как это ни парадоксально, нет ничего более полного моралистики, чем фашистская идеология. Мы начнём понимать, что дело не в том, чтобы стремиться к тому, чтобы люди были хорошими, а в том, чтобы стремиться к тому, чтобы наладить работу таких механизмов, которые инвариантны относительно той случайности, в силу которой человек оказался хорошим или плохим, добронамеренным или злонамеренным, и которые дают результат, соответствующий облику и задаче цивилизации и, главное, воспроизводящий её и продолжающий.

В этом смысле ясно, что одной из катастрофических идей XX века является идея нового человека, создание нового человека, как бы лабораторного создания, и сопряжённая с ней идея инженерии человеческих душ. Реальный парадокс истории состоит в том, что дай нам бог порождать или породить просто человека, того, который замыслен тем назначением, или предназначением, о котором я говорил в самом начале наших бесед. Старый Адам, если понять, кто он такой, характеризуется прежде всего тем, что его ещё и нет, что он вообще-то есть растянутый во времени (а это растянутое время есть история человечества а целом) эксперимент стать тем, чем ему предназначено. И так будет до конца света.

Мы стали на путь физического мышления, руководствуясь интуицией, что наша жизнь физична в той мере, в какой она действительная жизнь человеческих существ. И как мы теперь понимаем, ещё больше оправдывается (в моих глазах, во всяком случае) то общее название нашей темы, которое я условно давал в самом начале, говоря о «физической метафизике», — оправдывается в том смысле, что сейчас мы видим, что то, что я называю физикой, одновременно весьма связано с метафизикой, то есть невидимым элементом, или сверхопытным элементом, нашей жизни, и что само физическое обнаруживает в себе последствия проделанного или не проделанного метафизического варения человеческого элемента, человеческого материала в тигле тех органов, приставок, которые не существуют без метафизического элемента, и, во-вторых, мы теперь понимаем особый характер явлений, которые я называл структурами. Я сначала вводил для них другие термины, называл их одним как многим, целостностями, тавтологиями и потом показал, что они имеют характер структур и что мы естественным образом приходим к идее именно структур (в применении к тем многообразиям, которые я вводил, мы не можем позволить себе путь введения их определением, или произвольным определением. что одно и то же). Эти структуры одновременно являются породителями структур, то есть будучи сами структурами, они структурируют. Я показывал или пытался показывать, что естественный психический элемент, материал нашей жизни не может установиться в человеческих его проявлениях, не установившись предварительно в структурах так, что эти структуры сами могли бы его порождать и воспроизводить.

Помните, что предметный и натуральный материал, одинаково означенный словами «вина» и «раскаяние», является разным в зависимости от того, имеется ли в виду вина и раскаяние в применении к натуральным психическим состояниям или имеется в виду то их состояние, в каком они, обозначенные этими же словами, проработались через структуру и сцепились с каким-то устойчивым личностным ядром, вводящим человека в другой режим жизни, отличающийся от стихийного, естественного хода событий (когда дело было бы предоставлено самой природе, природе вообще и нашей природе в том числе). Это необходимость следующего рода: я могу помыслить что-то, лишь установившись в мысли, и структуры позволяют мне установиться в мысли. Это и есть то, что я другим словом называю физикой. Это телесное, вещественное действие, тем более что оно связано всегда с артефактами, например, с артефактами, имеющими знаковый, символический характер. Значит, в каком-то смысле мы рассматриваем структуры не просто как пространственно соотнесённые расположения дистинктно выделяемых тел (как структура стола с различимыми, наглядно видимыми элементами, разделёнными в пространстве относительно друг друга и соединёнными какими-то соотношениями) — мы подразумеваем под структурами особого рода генерирующие структуры. Они сами должны быть генерированы, но, будучи генерированы, они, в свою очередь, генерируют другое, то есть генерируют нас в каких-то состояниях. Они порождают что-то как бы резонансом внутри себя. А резонанс предполагает множественность (представьте себе многократное отражение в зеркалах, такое многократное отражение в зеркалах, посредством которого только и становится, или кристаллизуется, или вырисовывается, определённость).

Таким резонатором, структурой по отношению к нам является, например, язык, если брать его с этой стороны. Мы знаем, что при построении какой-то конструкции, имеющей всегда предметный характер (скажем, при составлении фразы письма), мы ведь не можем сообщить другу нашу боль, переживание словами: «я несчастен». Казалось бы, содержание сообщено значениями этих слов, но в действительности не сообщено. Невозможно мне сообщить то, что вы несчастны, тем, что вы скажете: «я очень несчастен». Человек, который хочет это сообщить, сам начинает строить — например, если он пишет письмо (в зачаточном виде — это искусство, художественная литература, стиль), какую-то романическую структуру фраз, которые при акте чтения могли бы воссоздать в читателе и тем самым передать ему состояние, то есть мы являемся писателями уже даже в этой простой попытке. В зачатке это и есть писательство, безусловно. А это значит, что мы сами узнаем своё состояние, его контуры, то, что в действительности в нас происходит, через конструкцию, которую сами же строим, начиная с ней резонировать. Наша мысль должна как бы облекаться в эту конструкцию, должна начать показывать генеративную структуру, начать резонировать, многократно отражаясь в зеркалах, чтобы потом на нашей стороне выкристаллизоваться в виде нашей мысли. По-этому, наверное, и существует та старая фраза, которая утверждает, что в начале было слово. Если под словом в данном случае понимать то, что я сейчас пытался описать, оно действительно начало того, что я пойму. Таких резонаторов множество, и мы знаем, насколько беспомощны наши туго вращающиеся переживания и якобы мысль, которую мы называем мыслью, если не начнётся работа, продуктом которой будет выпадение мысли в кристалл на нашей стороне, на стороне нашего сознания, нашего опыта. И ясно — без этого кончатся переживания.

Попробуйте, например, политическую мысль выразить через поэзию. На мой взгляд, такое выражение политической мысли, политического состояния является нефизичным, то есть беспомощным, безмускульным. Поэзия не тот резонатор, посредством которого может выкристаллизоваться политическая мысль или гражданское состояние. Это невнятное орудие. Она и политическое сознание не породит (то есть погубит состояние, которое является потенциально принадлежащим сознанию), не даст ему выкристаллизоваться, и сама погибнет под грузом несвойственной ей задачи. Кстати, попытки через поэзию выразить гражданские идеи, гражданские состояния как раз свойственны редуктивным случаям в истории, когда срезались сложные формы (а сама сфера политики как таковая является сложной формой). В редуктивных ситуациях, когда выхлестываются и развиваются по всему общественному пространству элементарные формы социальной жизни (в них как раз политически артикулированная сфера срезана), политические состояния, переживания, стремления начинают канализироваться через поэзию, и тогда мы упираемся в закон, что политическое сознание не проясняется через поэзию. Конечно, мы будем разделять какие-то состояния, потому что масса людей одновременно находится в одном состоянии, мы будем понимать, улавливать разные намёки, аллюзии, любить такую поэзию, но она гроб для развития политического сознания. И часто оказывается гробом со свечами и для самой поэзии. Не её это дело. Так же я показывал, что не дело философии на плацдарме малюсенького философского ума человека требовать строить государство, общество и так далее. Это не дело интеллектуалов — знать за других, руководить другими и так далее. Дай бог хоть что-то понять, запустив себя в машину резонансов, или резонансных структур.

Установившись в физическом и структурном мышлении, мы теперь можем четче понять тот поворот европейской мысли, продолжателями которого являемся мы сейчас, поворот, который совершён открытием Маркса. Мы подходим к фундаментальной проблеме различения между двумя разными категориями социальных явлений и состояний. Приведу пример: известный советский физик Пётр Капица в одной из своих популярных работ о науке употребил забавное, интересное понятие, которое мне кажется подходящим и для наших задач. Говоря о характере науки, описывая строй науки и как наука относится к обществу и так далее, он говорит, что кроме самой теории в науке есть ещё особые явления. Он их называет открытием эффекта. Можно построить теорию, и есть масса людей, которые построили теории, но есть ещё довольно конечное, то есть довольно ограниченное, число открытий эффектов. В качестве примера он приводит открытие рентгеновского излучения. Оно ещё не было построено в теории и так далее, но это открытие в смысле открытия эффекта было таким, что предвидеть его в рамках предшествующих теорий или получить посредством простого продолжения предшествующих теорий было нельзя. Это именно открытие эффекта, открытие, которое требует перестройки унаследованной, или предшествующей, теории. То есть, с одной стороны, оно не могло быть получено простым продолжением теории, а когда получено, требует перестройки самого фундамента теории. Такие открытия бывают в ограниченном числе. Они есть и в социальной мысли, есть в философии.

Скажем, для меня открытие Платоном того, что он назвал словом «идея», есть открытие эффекта, эффекта действия, или работы, или режима работы человеческого ума и сознания. Таким вторым открытием, возможно, было открытие Кантом, с одной стороны, того, что можно назвать эстезисом (учение Канта о пространстве и времени), а с другой стороны, открытие противоречий разума, получаемых в нём логическим его продолжением (то есть логических противоречий, получаемых логическим продолжением разума в определённой ситуации). Это эффект. Так вот Маркс — открыватель эффекта. Относительно самого эффекта потом строилась теория, менялась предшествующая теория в самом фундаменте. Но мы сейчас отвлекаемся от того, как эта теория строилась в том смысле, что мы сейчас находимся как раз в состоянии попытки теоретически осмыслить сам эффект, который открыл Маркс. А Марксом фактически сделан поворот к «физике» социального мышления, он фактически открыл квазифизический эффект действия, или работы, деятельностных, социальных или человеческих структур. Он показал, что вместе с представлениями, намерениями, целями, которыми руководствуются люди, сообразно с которыми они стремятся к чему-то, вступают друг с другом в отношения, обмениваются опытом и идеями, творят что-то и так далее, — параллельно с этим, вместе с этим, они одновременно создают или вступают в некоторые фактические отношения, обычно скрытые на уровне слов и представлений, отношения, которые работают физично, которые создают структуры, объективные по отношению к первым, то есть к словам, представлениям, намерениям и так далее, и которые работают, порождая сами свои результаты, не входившие в намерения и цели.

И вот впервые в его исторических статьях (я уже не говорю о «Капитале») вырабатывается такой взгляд, что перед лицом каждого словесного построения политической программы, политического движения как бы задаётся вопрос: а что это значит, а что это на самом деле и что есть независимо от этих слов и представлений, какова на самом деле будет фактическая связь, или фактическая закономерность, на основе которой и развернётся человеческое действие, имеющее или дающее тот или иной результат. Попытки осмысления этого предполагают также и полную перестройку наших представлений о сознании, потому что открытие эффекта вещественного, или физического, действия было одновременно открытием (уже по отношению к сознанию) эффекта идеологии, то есть того, что в нас работает и действует сознание, называемое идеологическим (здесь же и появился новый смысл термина «идеология»).

Так как мы сами находимся в процессе осмысления этого эффекта, мы, естественно, не можем в качестве абсолютных принимать те понятия, которые уже фигурируют в теории, в том числе и в теории Маркса, которая строилась для понимания открытого им же самим эффекта. Открытие таково, что историческое, социальное, экономическое мышление XX века не может обходиться без того необратимого поворота, который Маркс придал самому взгляду на общественные дела, не может обходиться без результатов проделанной им работы, и она разными путями вливалась в мыслительную культуру XX века. Для того чтобы самому осмыслить открытый им эффект, Маркс ввёл понятия «базис», «надстройка», «производственные отношения» и так далее, и совокупность этих понятий дала ему понятие общественных экономических формаций. Это известные нам понятия, и я не буду их излагать уже потому, что к марксизму применим закон, который самим же марксизмом и сформулирован. Именно Маркс был одним из немногих, который понял, что в теоретическом построении или вообще в идейном построении нужно различать форму систематическую и, как выражался Маркс, его объективное содержание. Оно может совпадать или не совпадать с этой формой. Насколько я помню, это говорилось Марксом применительно к философской системе Спинозы: одно дело — её систематическое изложение, а другое — то объективное мыслительное содержание, которое в ней имеется. Ни одно человеческое усилие, в том числе усилие Маркса, не выпадает, не может выпасть из законов человеческих усилий вообще, в том числе из самого же этого закона: в самой теории Маркса различимы объективное мыслительное содержание, которое имеет свои законы жизни, и тот систематический теоретический вид, который сам Маркс придал этому содержанию. Для меня такое убеждение является абсолютным, оно просто вытекает из законов здравого смысла, из законов, диктуемых вообще достоинством человеческой мысли.

Я сказал, что открытие эффекта вещественного, или фактического действия, или того, что Маркс называл фактическими общественными отношениями, было и открытием идеологического эффекта нашего сознания, то есть того, что сознание человека само по себе не является вполне прозрачной для него областью, что в самом сознании и в его продуктах действуют неявные, фактически скрытые зависимости, которые являются зависимостями, неконтролируемыми путями самого же сознания, самой же мысли. Это не пути и зависимости вещей, а скрытые и неявные зависимости, или сцепления, самого же сознания. И оно является идеологическим в той мере, в какой оно воображает себя автономным, то есть не имеющим вне себя никакого, независимого от него пункта или системы отсчёта. Открытие в сознании слоёв, которые одновременно являются слоями сознания и в то же время представляют собой по отношению к нему не зависящую от него объективную систему отсчёта, составленную из скрытых зависимостей, и должно считаться стороной того открытия, о котором я говорил, и это как открытие само невыводимо из предшествующей теории и не могло быть получено простым её продолжением.

Предшествующая классическая теория, философия со всеми её последствиями на уровне культурных навыков нашего классического мышления предполагала предельный характер абстракции самосознания, или сознавания, то есть предполагала, что акт сознавания действительного положения дел, в том числе самого себя, пределен, то есть максимально возможен и на этом пределе может быть представлен как общественный акт; что человек может участвовать в каком-то акте сознавания, предельным представлением которого является некоторый гипотетический божественный интеллект, являющийся каким-то вспомогательным в данном случае понятием, позволяющим прояснить способности конечного существа, то есть человеческого существа, и совершенно не зависит и не связан с утверждением о существовании или несуществовании Бога.

Например, Лаплас — это один и тот же человек, который одновременно говорил, что он не нуждается в гипотезе Бога, а с другой стороны, человек, который ярко выразил основу, на которой вообще строилась классическая механика, а именно он выразил эту основу идеей абсолютного наблюдателя, то есть такого, который знал бы все предшествующие состояния точек материи и мог бы проследить все их взаимоотношения и однозначно предсказывать будущие события. Такое допущение в пределе лежит в основе самого обычного классического физического мышления. (Я привожу этот пример для того, чтобы показать, что это никакого отношения к теологическим проблемам не имеет.) Лаплас как физик и математик не нуждался в теологической гипотезе. Но существенной в данном случае является гипотеза, или предположение, или допущение, некоторого абсолютного наблюдателя. Это допущение абсолютного наблюдателя, или возможности предельного осознавания, заставляло строить теорию, в том числе философскую теорию, социальную теорию, теорию социального действия таким образом, что внутри неё никак нельзя получить, увидеть и предсказать эффект действия или самодействия вещественных деятельных структур, или идеологический (если брать со стороны сознания) эффект, такой, согласно которому вообще в сознании могут быть неявные и скрытые для сознания зависимости. Поскольку сознание поддаётся предельному рефлексивному акту самосознавания, это по классическим привычкам трактовки сознания недопустимо. И конечно, революционным было открытие идеологического элемента в сознании. Отсюда иначе выступила проблема исторического действия, проблема основных единиц исторического действия, посредством которых мы могли бы мыслить и понимать историческое действие, то есть произведённое им общество, историю и так далее, а мы вообще не можем мыслить научно, не имея единиц, или мер. После этого перелома мышления проблема исторического действия выступила совсем иначе. Перелом этот предполагает, как я пояснял, одновременно перестройку теории, потому что средствами предшествующей теории нельзя понять и учесть тот эффект, который был открыт.

Предшествующая теория исторического действия, основанная на классических предположениях и допущениях, рассматривала любое историческое действие — экономическое действие, моральные поступки и так далее — в категориях и рамках избранной единицы, а такой единицей было понятие рационального действия. Структуры и социальные системы, возникшие в наше время, так называемые «буржуазные системы», отличались по признаку «рациональная система» от эпох мифа, от других социальных, общественных, исторических образований, в применении к которым можно было говорить, скажем, как о системах, основанных на магическом действии, и так далее. Скажем, в экономике строилась какая-то рациональная система поведения в предположении, что есть некоторое существо, человек с обозримым набором экономических потребностей, с вытекающими из них социальными требованиями к социальному целому и возможностями получать в нём те или иные результаты. Сама система, в данном случае экономическая, должна быть соотнесена с теми вещными законами, которые формулируются на основе наборов потребностей, способностей и возможностей действия. Этот набор и назывался Homo economicus, то есть «экономический человек», так же как есть абстракция «человека мыслящего», который есть выделение единицы, заданной некоторой логической способностью, с требованиями которой должна быть соотнесена система, в которой участвует единица — «мыслящий человек». Само рациональное действие, как я уже частично говорил вначале, раскладывалось как некоторая непрерывная связь (и тем более рациональная, чем более она непрерывна между целью и средствами, которые используются для её достижения), связка непрерывного понимания и максимально рационального выбора средства для достижения определимых целей.

Цели определимы в том смысле, что их можно вывести из предположенного Homo economicus и предположенного «человек мыслящий» и так далее, то есть из таких единиц. При этом предполагается, конечно, что само рациональное действие и складывающаяся из массы рациональных действий рациональная система — всё это может складываться, происходить, осуществляться стихийно, спонтанно, но тем не менее условием понимания этого считается представление любого действия в его рефлексивном виде. Оно как бы воспроизводит любое деяние, этическое деяние, экономическую акцию на рефлексивном уровне и далее осуществляет его уже в контролируемом и воспроизводимом виде. В классике, конечно, не предполагалось, что человек — это не эмотивное и чувственное существо, а действительно рассудочный сухарь, который всегда действует рационально в том смысле, что каждое его действие составляется из цепочек вытекающих один из другого рассудочных актов. Нет, просто считалось, что всё, что стихийно происходит, может быть воспроизведено и может повторяться в контролируемом виде, и это рефлексивно контролируемое воспроизведение влияет на человека, на стихийно порождаемые из его чувственного и природного устройства побуждения души. Так что мы просто не должны их упрекать в том, что они слишком рассудочно смотрели на реальные человеческие существа. Этот упрёк не «пройдёт», они сами это прекрасно знали. Они оперировали абстракциями, и мы должны принимать или оспаривать эти абстракции на их собственных допущениях и предположениях, на законах самих этих абстракций, а не говорить, что они не учли того или этого. Так же как, скажем, роман или любую работу надо оценивать на её собственных основаниях, то есть на основаниях того, какая там была задача, а не на внешних основаниях. Поэтому, если человек хотел высказать тоску, ему нельзя сказать, что ты написал плохое произведение, потому что ты не высказал оптимизма, радости жизни, уверенности в будущем и так далее — это внесение инородных данному произведению условий и оценка на основе того, что не имманентно произведению. Это также относится к мысли, в том числе к классической мысли. Её нельзя упрекать в том, что она односторонне понимала человека, не учитывала других его сторон и так далее.

Итак, суть классической абстракции в том, что рефлексивное воспроизведение предполагает непрерывность, то есть что на уровне, рефлексивного воспроизведения происходит то же, что происходит естественно и стихийно на нерефлексивном, спонтанном уровне, и есть некоторая непрерывность между этими двумя уровнями и тем более непрерывность уже внутри самого рационального действия. Критика Маркса пересматривает именно эту абстракцию, идёт путём указания на отсутствие такой непрерывности: например, между сознательным мотивом и его несознаваемым объектом, или порождающей структурой (если мы допустили и идеологический эффект), нет непрерывности. Тем самым открытие идеологического эффекта было оживлением, или внесением заново в наше социальное мышление идеи дискретности и тем самым необходимости перестроить понятие непрерывности, которым пользовалась классическая мысль в описании любых явлений в нашем мире и в человеке.