Чтобы продолжить дальше, я хотел бы более наглядно показать опыт, на основе которого последняя абстракция, которая была введена, заставляет нас различать, с одной стороны, такие сложные формы социальной жизни, которые являются продуктами цивилизации и изобретения, а с другой стороны, элементарные формы общественной жизни. Смысл этого различения, опыт, на котором покоится это различение, следующий: грубо говоря, различение связано с преследующим меня ощущением бессилия человека в той мере, в какой он как психофизическое природное существо стоит или остаётся один на один с миром, с собой и с себе подобными в той мере, в какой у него нет «приставок», то есть приставленных к нему, или вживлённых в него, искусственных органов, или тех самых сложных социальных форм, которые помогают ему совершить то усилие, без которого он не может как автономный и самодеятельный субъект прожить свою жизнь, устанавливать отношения с миром, с существами, подобными ему, и, конечно, с самим собой. Это ощущение, которое я иногда называю ощущением «физичности» нашей жизни, какой-то «мускульности» общественной жизни: мы Представьте себе человека на митинге. Предположим, что митинг есть выражение мнения людей, собравшихся на митинг. Причём это мнение должно вырабатываться, предположим, прямо и непосредственно на месте совместной интуицией массы присутствующих людей, собравшихся для установления правды, справедливости как она есть, и предположим, что само вырабатывание мнения вот здесь на месте не проходит никаких формализованных инстанций, нет никакого ряда самих по себе действующих инстанций выработки, кристаллизации мнения и так далее. Человек здесь Когда отсутствуют эти мускулы, мускульные изобретения, не оставляющие нас один на один с самим собой и с себе подобными, тогда и действует то, что я назвал элементарными формами социальной жизни, где могут совершаться и продолжают совершаться действия массой, инерцией, натуральными законами, например законам выживания. Соберите людей вместе и лишите их этих мускулов, и в действие вступят законы и социальные отношения, которые полностью определяются борьбой за выживание, воспроизводством рода, когда, например, человеком можно и гвозди забивать; представьте себе физическую массу, когда можно расходовать человеческую силу по законам массы, можно навалиться всей оравой на одного противника и не умением его победить, а просто задушив своей массой. Следовательно, единицы этой массы взаимозаместимы, природа Можно воспользоваться метафорой очереди. Чем характеризуется очередь? Тем, что в ней все друг друга ненавидят, в то же время все связаны друг с другом, истерически цепляются друг за друга, потому что очередь выделяет себя по отношению к остальному миру, который или в эту очередь пытается проникнуть, или от него зависит выдача того, что маячит в самой голове очереди. И в этой очереди не надо высовываться, не надо быть головой выше неё, не надо выпендриваться, нужно полностью соответствовать состояниям, которые возникают между сбившимися телами. Я однажды видел замечательную фотографию, которая зрительно закрепила во мне ощущение того общества, которым является очередь. Очередь может послужить пониманию многих вещей, которые с нами происходят, — например, зависимость друг от друга и в то же время ненависть к впереди стоящему, надежда на то, что он исчезнет и ты двинешься вперёд, выделение себя очередью из окружающего мира, и так далее. (Можете наложить на это известные анекдоты, в которых рассказывается об очередях и о том, что бывает в начале очереди.) Это фотография известного французского фотографа Картье-Брессона — очередь в Китае конца сороковых годов 8 (совершенно фантастической силы снимок очереди: драматические лица, сплетённость — люди держались друг за друга и в то же время выталкивали друг друга, не пускали друг друга, — и вот вся эта масса, если дать ей один маленький толчок, колебалась, как могла бы колебаться ветром). Это метафора для понимания того, что случается тогда, когда человеческие действия не канализируются через структуры, через приставки. А когда мы без них, тогда мы соединяемся в то, что можно было бы назвать элементарными формами социальной жизни, которые начинают действовать тогда, когда из человеческого тела, из человеческого материала, из общественного тела вынуты структурирующие стержни. Вот, например, немцы такие структурирующие стержни и вынимали, когда говорили, что нам не нужно никаких представительных институтов, никакого формализованного законопорядка, а формализация означает эскалацию любого действия, которое по мере эскалации кристаллизируется, осмысляется, приобретает форму и так далее. «Нам не нужно ничего этого — один народ, один фюрер». Понятно, что физикой социальной жизни я называю эти структурирующие стержни и воспринимаю их как мускулы, которые могут быть, а могут не быть. И только посредством мускулов можно осуществить и усилие мысли, и усилие выработки собственного мнения, и усилие узнавания, а именно: что же со мной произошло, что на самом деле происходит, что на самом деле я думаю. Ведь нам часто неизвестно, что мы думаем на самом деле, наш собственный опыт не извлечен, он ушёл в то, что Пруст называл потерянным временем. А уже по текстуре романа Пруста, например, можно понять, насколько сложно дать снова случиться тому, что ушло в потерянное время, а в потерянное время ушла реальность. Что на самом деле я увидел, что на самом деле я пережил, что на самом деле я почувствовал, что означает пирожное «Мадлен», что означают три церковные колокольни, и так далее? В данном случае мы видим просто наглядную реализацию того, что весь роман Пруста есть приставка к нему самому, через которую и собирается его жизнь, он узнает, что с ним происходило и так далее. Это и есть мускулатура, и я как раз называю физикой не элементарные формы социальной жизни, а высшие, усложнённые формы, и можно даже сказать, что простые вещи могут быть получены только сложным путём и вопреки обычному тезису, что истинное мышление всегда просто, я утверждаю, что оно сложно, и если нет этой сложности, то нет вообще ничего. Я говорил, что есть редуктивные ситуации, возникающие в силу Я говорю об этом, потому что одно из переживаний нас как людей XX века — это тот факт, что на фоне истории и космоса вырисовывается особый облик особого феномена организации, или охвата элементарных форм жизни (и порождённого ими антропологического типа человека), охвата их в рамках и системе тотального действия. Это стоит перед нами, и в это надо всмотреться, потому что от того, всмотримся мы в это или нет (и это не в прошлом вовсе, как вы сами прекрасно знаете), оттого, поймём ли, из чего это складывается, во многом будет зависеть и то, что в дальнейшем с нами может случиться. Такого феномена (сейчас я сокращённо буду называть его системой тотального действия) предшествующая история не знала, так же как предшествующая история, за редкими и сомнительными исключениями, не знала феномена идеологических государств, потому что система тотального действия обычно выражается и через другую новинку, связанную с первой, а именно через особый род государств, идеологических государств, которые не являются государствами в традиционном политическом смысле этого слова. Немецкое нацистское государство было явно таковым. После установления Веймарской республики в Германии — сброс, падение людей в манящую бездну, так же как хочется падать с балкона на высоком этаже дома. Явно ощущается (и совершенно независимо от суммы всех знаний, которые изложены историками и получены нами относительно этого периода) интуитивный смысл того, что случилось. Веймарская республика — усложнённые формы социальной жизни, формализованная система представительной демократии — явно немцам невмоготу, они не могут осуществлять эту систему действием, у них нет того, что я назвал мускулами. Предшествующая история не вырабатывала их в массе людей, а то, что уже выработала, находилось в тоненьком слое, под которым тлел вулкан, потому что то, что находится в тоненьком слое, как показывал Ницше, не имеет смысла в той мере, в какой не вырастает изнутри каждого. Не имеет смысла христианство, не имеет смысла право, не имеют смысла все эти учреждения, всё то, что называется цивилизацией. В каком смысле? Не в том, что Ницше был против цивилизации, против христианства и так далее, а в том смысле, что он болезненно осознавал и показал (правда, разгулом неконтролируемых метафор), что это все — на вулкане, все это не имеет смысла, если это лишь потому, что это обычай, потому, что это принято, потому, что это такой ритуал, и так далее. В той мере, в какой это ритуал, привычка, навязанное принуждение (если право, например, — по навязанному принуждению правопорядка, если вера — по навязанному принуждению веры), все это не имеет смысла, если не выросло из силы каждого, из его внутреннего владения этим и потребности в этом. Так вот многих таких вещей у немцев, как оказалось, не было, и началось… Есть сложные формальные институты демократического представительства, или представительных учреждений, но зачем нам вся эта тягомотина, когда мы — пять человек вместе, сто или тысяча человек вместе — чего же мы не знаем? Мы объединены в одну эмоцию, эта эмоция так прекрасна, зачем же нам эти сложности? И главное, такая редукция совершается Редуктивные ситуации, которые не нашей волей, не нашей силой ума, не нашим действием произведены (такой поворот событий — надстроенное редуцировалось, и выплеснулись элементарные формы), являются, на мой взгляд, также и привилегированными ситуациями. У врачей есть хорошее выражение «красивый рак», и они говорят «красивый рак», не имея в виду, что болезнь хороша и как хорошо, что она случилась. Они имеют в виду тот счастливый и для учёного всегда привилегированный случай (учёный всегда его ищет), когда данные о каком-то явлении, которые он в обычных случаях должен был бы собирать по крохам в результате кропотливых распутываний, исследования разных вещей, собираются вместе в каком-то одном явлении, и, с другой стороны, они красивы в нём, потому что, собравшись вместе, каждое предстаёт в чистом, предельно ясном, типичном виде. И тогда, конечно, медик восклицает в восторге «какой красивый рак!» Как понимаете, красивый рак может случаться — беда, конечно. Но единственное, что мы можем сделать (беду эту вылечить не можем), — не упустить, увидеть то, что он нам показывает. И в этом смысле это привилегированная точка. Такие редуктивные ситуации привилегированны, потому что из них видно то, что не видно в обычных случаях, например, в тех случаях, когда нормально действуют усложняющие механизмы жизни, мускулы, когда мнение и идея вырабатываются не только в человеческой голове, а через приставленную к ней мускулатуру мысли и пространство общественного мнения, гласного обкатывания (катания маленького, жалкого, беспомощного шарика мысли на агоре, и такое катание, при котором этот маленький шар, который раздавили бы, как снежный комок, катаясь на агоре, обрастает и становится иногда даже красивой снежной бабой). Ситуации являются привилегированными и требующими от нас спешки не упустить их в том смысле, что как раз там, где Обычно самый сложный социальный процесс превращается в автоматический нормальный ход вещей, и мы уже считаем естественным получать те результаты, которые даёт этот ход вещей, и перестаём задумываться о тех внутренних глубинных условиях, которые должны быть, чтобы этот ход вещей вообще был возможен. Демократия может казаться нам само собой разумеющейся, имея в виду демократическое настроение людей. На поверхности остаются мысли, настроения, представления, мы думаем, что демократия существует, в силу того, что есть эти представления или будет существовать, если будут соответствующие представления, что можно уговорить людей быть демократами, социалистами и так далее. Если случилась редукция, мы должны воспользоваться красотой редукции. Толстой говорил: «не умел ценить, не умел пользоваться» (если помните, речь шла о семейной жизни, о достоинствах жены); так вот мы должны уметь ценить и пользоваться. Мы не только бываем в такой редуцированной ситуации и имеем потребность в понимании её, но, если мы делаем ещё шаг в понимании, мы начинаем понимать вполне определённые вещи, например, тот факт, что социальная материя строится именно не из слов, представлении и намерений, не из того, что люди естественным образом могут порождать, потому что естественным образом они могут порождать именно элементарные формы социальной жизни. Мы начинаем понимать, как вообще работает мускулатура, как работают органы (я приводил выражение Маркса «органы воспроизводства нашей жизни»), какова технология нашей жизни, и тогда мы иначе видим место науки, искусства, правопорядка, морали как формализованного механизма, и так далее. Короче говоря, если мы сможем использовать редуктивную ситуацию, то тогда она установит нас в неморализующем взгляде на общество и историю. Как раз редуктивные ситуации, где действуют элементарные формы социальной жизни полны моралистики; как это ни парадоксально, нет ничего более полного моралистики, чем фашистская идеология. Мы начнём понимать, что дело не в том, чтобы стремиться к тому, чтобы люди были хорошими, а в том, чтобы стремиться к тому, чтобы наладить работу таких механизмов, которые инвариантны относительно той случайности, в силу которой человек оказался хорошим или плохим, добронамеренным или злонамеренным, и которые дают результат, соответствующий облику и задаче цивилизации и, главное, воспроизводящий её и продолжающий. В этом смысле ясно, что одной из катастрофических идей XX века является идея нового человека, создание нового человека, Мы стали на путь физического мышления, руководствуясь интуицией, что наша жизнь физична в той мере, в какой она действительная жизнь человеческих существ. И как мы теперь понимаем, ещё больше оправдывается (в моих глазах, во всяком случае) то общее название нашей темы, которое я условно давал в самом начале, говоря о «физической метафизике», — оправдывается в том смысле, что сейчас мы видим, что то, что я называю физикой, одновременно весьма связано с метафизикой, то есть невидимым элементом, или сверхопытным элементом, нашей жизни, и что само физическое обнаруживает в себе последствия проделанного или не проделанного метафизического варения человеческого элемента, человеческого материала в тигле тех органов, приставок, которые не существуют без метафизического элемента, и, во-вторых, мы теперь понимаем особый характер явлений, которые я называл структурами. Я сначала вводил для них другие термины, называл их одним как многим, целостностями, тавтологиями и потом показал, что они имеют характер структур и что мы естественным образом приходим к идее именно структур (в применении к тем многообразиям, которые я вводил, мы не можем позволить себе путь введения их определением, или произвольным определением. что одно и то же). Эти структуры одновременно являются породителями структур, то есть будучи сами структурами, они структурируют. Я показывал или пытался показывать, что естественный психический элемент, материал нашей жизни не может установиться в человеческих его проявлениях, не установившись предварительно в структурах так, что эти структуры сами могли бы его порождать и воспроизводить. Помните, что предметный и натуральный материал, одинаково означенный словами «вина» и «раскаяние», является разным в зависимости от того, имеется ли в виду вина и раскаяние в применении к натуральным психическим состояниям или имеется в виду то их состояние, в каком они, обозначенные этими же словами, проработались через структуру и сцепились с Таким резонатором, структурой по отношению к нам является, например, язык, если брать его с этой стороны. Мы знаем, что при построении Попробуйте, например, политическую мысль выразить через поэзию. На мой взгляд, такое выражение политической мысли, политического состояния является нефизичным, то есть беспомощным, безмускульным. Поэзия не тот резонатор, посредством которого может выкристаллизоваться политическая мысль или гражданское состояние. Это невнятное орудие. Она и политическое сознание не породит (то есть погубит состояние, которое является потенциально принадлежащим сознанию), не даст ему выкристаллизоваться, и сама погибнет под грузом несвойственной ей задачи. Кстати, попытки через поэзию выразить гражданские идеи, гражданские состояния как раз свойственны редуктивным случаям в истории, когда срезались сложные формы (а сама сфера политики как таковая является сложной формой). В редуктивных ситуациях, когда выхлестываются и развиваются по всему общественному пространству элементарные формы социальной жизни (в них как раз политически артикулированная сфера срезана), политические состояния, переживания, стремления начинают канализироваться через поэзию, и тогда мы упираемся в закон, что политическое сознание не проясняется через поэзию. Конечно, мы будем разделять Установившись в физическом и структурном мышлении, мы теперь можем четче понять тот поворот европейской мысли, продолжателями которого являемся мы сейчас, поворот, который совершён открытием Маркса. Мы подходим к фундаментальной проблеме различения между двумя разными категориями социальных явлений и состояний. Приведу пример: известный советский физик Пётр Капица в одной из своих популярных работ о науке употребил забавное, интересное понятие, которое мне кажется подходящим и для наших задач. Говоря о характере науки, описывая строй науки и как наука относится к обществу и так далее, он говорит, что кроме самой теории в науке есть ещё особые явления. Он их называет открытием эффекта. Можно построить теорию, и есть масса людей, которые построили теории, но есть ещё довольно конечное, то есть довольно ограниченное, число открытий эффектов. В качестве примера он приводит открытие рентгеновского излучения. Оно ещё не было построено в теории и так далее, но это открытие в смысле открытия эффекта было таким, что предвидеть его в рамках предшествующих теорий или получить посредством простого продолжения предшествующих теорий было нельзя. Это именно открытие эффекта, открытие, которое требует перестройки унаследованной, или предшествующей, теории. То есть, с одной стороны, оно не могло быть получено простым продолжением теории, а когда получено, требует перестройки самого фундамента теории. Такие открытия бывают в ограниченном числе. Они есть и в социальной мысли, есть в философии. Скажем, для меня открытие Платоном того, что он назвал словом «идея», есть открытие эффекта, эффекта действия, или работы, или режима работы человеческого ума и сознания. Таким вторым открытием, возможно, было открытие Кантом, с одной стороны, того, что можно назвать эстезисом (учение Канта о пространстве и времени), а с другой стороны, открытие противоречий разума, получаемых в нём логическим его продолжением (то есть логических противоречий, получаемых логическим продолжением разума в определённой ситуации). Это эффект. Так вот Маркс — открыватель эффекта. Относительно самого эффекта потом строилась теория, менялась предшествующая теория в самом фундаменте. Но мы сейчас отвлекаемся от того, как эта теория строилась в том смысле, что мы сейчас находимся как раз в состоянии попытки теоретически осмыслить сам эффект, который открыл Маркс. А Марксом фактически сделан поворот к «физике» социального мышления, он фактически открыл квазифизический эффект действия, или работы, деятельностных, социальных или человеческих структур. Он показал, что вместе с представлениями, намерениями, целями, которыми руководствуются люди, сообразно с которыми они стремятся к И вот впервые в его исторических статьях (я уже не говорю о «Капитале») вырабатывается такой взгляд, что перед лицом каждого словесного построения политической программы, политического движения Так как мы сами находимся в процессе осмысления этого эффекта, мы, естественно, не можем в качестве абсолютных принимать те понятия, которые уже фигурируют в теории, в том числе и в теории Маркса, которая строилась для понимания открытого им же самим эффекта. Открытие таково, что историческое, социальное, экономическое мышление XX века не может обходиться без того необратимого поворота, который Маркс придал самому взгляду на общественные дела, не может обходиться без результатов проделанной им работы, и она разными путями вливалась в мыслительную культуру XX века. Для того чтобы самому осмыслить открытый им эффект, Маркс ввёл понятия «базис», «надстройка», «производственные отношения» и так далее, и совокупность этих понятий дала ему понятие общественных экономических формаций. Это известные нам понятия, и я не буду их излагать уже потому, что к марксизму применим закон, который самим же марксизмом и сформулирован. Именно Маркс был одним из немногих, который понял, что в теоретическом построении или вообще в идейном построении нужно различать форму систематическую и, как выражался Маркс, его объективное содержание. Оно может совпадать или не совпадать с этой формой. Насколько я помню, это говорилось Марксом применительно к философской системе Спинозы: одно дело — её систематическое изложение, а другое — то объективное мыслительное содержание, которое в ней имеется. Ни одно человеческое усилие, в том числе усилие Маркса, не выпадает, не может выпасть из законов человеческих усилий вообще, в том числе из самого же этого закона: в самой теории Маркса различимы объективное мыслительное содержание, которое имеет свои законы жизни, и тот систематический теоретический вид, который сам Маркс придал этому содержанию. Для меня такое убеждение является абсолютным, оно просто вытекает из законов здравого смысла, из законов, диктуемых вообще достоинством человеческой мысли. Я сказал, что открытие эффекта вещественного, или фактического действия, или того, что Маркс называл фактическими общественными отношениями, было и открытием идеологического эффекта нашего сознания, то есть того, что сознание человека само по себе не является вполне прозрачной для него областью, что в самом сознании и в его продуктах действуют неявные, фактически скрытые зависимости, которые являются зависимостями, неконтролируемыми путями самого же сознания, самой же мысли. Это не пути и зависимости вещей, а скрытые и неявные зависимости, или сцепления, самого же сознания. И оно является идеологическим в той мере, в какой оно воображает себя автономным, то есть не имеющим вне себя никакого, независимого от него пункта или системы отсчёта. Открытие в сознании слоёв, которые одновременно являются слоями сознания и в то же время представляют собой по отношению к нему не зависящую от него объективную систему отсчёта, составленную из скрытых зависимостей, и должно считаться стороной того открытия, о котором я говорил, и это как открытие само невыводимо из предшествующей теории и не могло быть получено простым её продолжением. Предшествующая классическая теория, философия со всеми её последствиями на уровне культурных навыков нашего классического мышления предполагала предельный характер абстракции самосознания, или сознавания, то есть предполагала, что акт сознавания действительного положения дел, в том числе самого себя, пределен, то есть максимально возможен и на этом пределе может быть представлен как общественный акт; что человек может участвовать в каком-то акте сознавания, предельным представлением которого является некоторый гипотетический божественный интеллект, являющийся каким-то вспомогательным в данном случае понятием, позволяющим прояснить способности конечного существа, то есть человеческого существа, и совершенно не зависит и не связан с утверждением о существовании или несуществовании Бога. Например, Лаплас — это один и тот же человек, который одновременно говорил, что он не нуждается в гипотезе Бога, а с другой стороны, человек, который ярко выразил основу, на которой вообще строилась классическая механика, а именно он выразил эту основу идеей абсолютного наблюдателя, то есть такого, который знал бы все предшествующие состояния точек материи и мог бы проследить все их взаимоотношения и однозначно предсказывать будущие события. Такое допущение в пределе лежит в основе самого обычного классического физического мышления. (Я привожу этот пример для того, чтобы показать, что это никакого отношения к теологическим проблемам не имеет.) Лаплас как физик и математик не нуждался в теологической гипотезе. Но существенной в данном случае является гипотеза, или предположение, или допущение, некоторого абсолютного наблюдателя. Это допущение абсолютного наблюдателя, или возможности предельного осознавания, заставляло строить теорию, в том числе философскую теорию, социальную теорию, теорию социального действия таким образом, что внутри неё никак нельзя получить, увидеть и предсказать эффект действия или самодействия вещественных деятельных структур, или идеологический (если брать со стороны сознания) эффект, такой, согласно которому вообще в сознании могут быть неявные и скрытые для сознания зависимости. Поскольку сознание поддаётся предельному рефлексивному акту самосознавания, это по классическим привычкам трактовки сознания недопустимо. И конечно, революционным было открытие идеологического элемента в сознании. Отсюда иначе выступила проблема исторического действия, проблема основных единиц исторического действия, посредством которых мы могли бы мыслить и понимать историческое действие, то есть произведённое им общество, историю и так далее, а мы вообще не можем мыслить научно, не имея единиц, или мер. После этого перелома мышления проблема исторического действия выступила совсем иначе. Перелом этот предполагает, как я пояснял, одновременно перестройку теории, потому что средствами предшествующей теории нельзя понять и учесть тот эффект, который был открыт. Предшествующая теория исторического действия, основанная на классических предположениях и допущениях, рассматривала любое историческое действие — экономическое действие, моральные поступки и так далее — в категориях и рамках избранной единицы, а такой единицей было понятие рационального действия. Структуры и социальные системы, возникшие в наше время, так называемые «буржуазные системы», отличались по признаку «рациональная система» от эпох мифа, от других социальных, общественных, исторических образований, в применении к которым можно было говорить, скажем, как о системах, основанных на магическом действии, и так далее. Скажем, в экономике строилась Цели определимы в том смысле, что их можно вывести из предположенного Homo economicus и предположенного «человек мыслящий» и так далее, то есть из таких единиц. При этом предполагается, конечно, что само рациональное действие и складывающаяся из массы рациональных действий рациональная система — всё это может складываться, происходить, осуществляться стихийно, спонтанно, но тем не менее условием понимания этого считается представление любого действия в его рефлексивном виде. Оно Итак, суть классической абстракции в том, что рефлексивное воспроизведение предполагает непрерывность, то есть что на уровне, рефлексивного воспроизведения происходит то же, что происходит естественно и стихийно на нерефлексивном, спонтанном уровне, и есть некоторая непрерывность между этими двумя уровнями и тем более непрерывность уже внутри самого рационального действия. Критика Маркса пересматривает именно эту абстракцию, идёт путём указания на отсутствие такой непрерывности: например, между сознательным мотивом и его несознаваемым объектом, или порождающей структурой (если мы допустили и идеологический эффект), нет непрерывности. Тем самым открытие идеологического эффекта было оживлением, или внесением заново в наше социальное мышление идеи дискретности и тем самым необходимости перестроить понятие непрерывности, которым пользовалась классическая мысль в описании любых явлений в нашем мире и в человеке. |
|
Примечания: |
|
---|---|
Список примечаний представлен на отдельной странице, в конце издания. |
|
Оглавление |
|
|
|