Имре Лакатос:
Фальсификация и методология научно-исследовательских программ.
Примечания

Наиболее значительным приверженцем идеала «вероятной истины» в наше время является Р. Карнап. Критический анализ этой концепции и её исторических предпосылок см. в моей работе [93]. Основными сторонниками идеала «истины как соглашения» являются М. Полани и Т. Кун. Критический анализ см. [134], [136] и [98]. (Здесь и далее, когда речь идёт о социологии знания (точнее, социологии научного знания), И. Лакатос не слишком заботится о точности своих характеристик. Конечно, ни Т. Куна, ни М. Полани нельзя без натяжки причислить к этому направлению в социологии, примыкающему по своему предмету к философии и методологии науки, но всё же не подменяющему собой последних. Другое дело, что концепция развития науки Т. Куна или рассуждения о «неявном», «личностном» знании М. Полани выглядят чрезмерно нагруженными социологическими понятиями, что в глазах Лакатоса было несовместно с идеалом «доказательной обоснованности» (сконструированным из принципов эмпиризма и логической корректности). Однако «истина как соглашение» вовсе не является идеалом для социологии знания! Это «рабочее понятие», используемое в специфическом проблемном контексте, когда решается вопрос: каковы социологические характеристики ситуаций, в которых группа (в частности, научное сообщество) приходит к соглашению относительно того, что считать «доказательно обоснованным» или «истинным» в корпусе знания. О концепциях Т. Куна и М. Полани см. В поисках теории развития науки. Очерки западноевропейских и американских концепций XX века. — М., 1982; Смирнова Н. М. Теоретико-познавательная концепция М. Полани. // «Вопросы философии», 1986, № 2. — Прим. пер.). С первых страниц своей книги [89] Т. Кун выступает против «кумулятивной» концепции роста науки. Но своим антикумулятнвизмом он обязан прежде всего А. Койре, а не К. Попперу. А. Койре показал, что позитивизм — плохая методология для историков науки; историческое развитие физики нельзя понять вне контекста, создаваемого чередоваввеи «метафизических» исследовательских программ. Поэтому изменения научного знания связаны с масштабными катаклизмами метафизических революций. Т. Кун принял эту эстафету у Барта и Койре; его книга получила столь широкую известность, в частности, благодаря его меткой и неотразимой критике в адрес джастификационистской историографии, что стало сенсацией в кругу рядовых учёных и историков науки, до которых эстафета идей Барта, Койре (или Поппера) ещё не дошла. Однако, к сожалению, идеи Куна не свободны от авторитаристских и иррационалистских обертонов. Джастификационисты не раз подчёркивали эту асимметрию между единичными фактуальными высказываниями и универсальными теориями. См., например, рассуждения Р. Попкина о Б. Паскале ([152], с. 14). Пробабилисты же полагают, что теории могут быть не менее прочно установленными, чем фактуальные высказывания («Пробабилисты» — так Лакатос называет тех методологов, которые стремятся использовать аппарат вероятностной логики и математической теории вероятностей в методологических исследованиях, в частности для определения степени вероятности (или подтверждения) научных утверждений» (Никифоров А. Л. Комментарий к статье И. Лакатоса «История и её рациональные реконструкции». // Структура и развитие науки. Из Бостонских исследований по философии науки. — М., 1978. С. 473) — Прим. пер.). Джастификационисты не раз подчёркивали эту асимметрию между единичными фактуальными высказываниями и универсальными теориями. См., например, рассуждения Р. Попкина о Б. Паскале ([152], с. 14). На самом деле кое-кто из этих немногих, вслед за Миллем, отказавшись от явно неразрешимой проблемы индуктивного доказательства (выведения универсального из частных высказываний), перешли к другой проблеме, неразрешимость которой гораздо менее очевидна; — выведения одних частных фактуальных высказываний из других. Основоположники пробабилизма были интеллектуалистами; поздние усилия Карнапа построить эмпирицистский вариант пробабилизма не увенчались успехом. См. [93], р. 367, 361, прим. 2. Более подробно см. [93], р. 353 и далее. [176], р. 683. О джастификационизме Б. Рассела см. [91]. р. 167. (1181, р. 144). Отсюда ясно, почему демаркация между доказуемыми фактуальными и недоказуемыми теоретическими высказываниями имеет такое важное значение для догматического фальсификациониста. Должны быть заранее установлены критерии опровержения: следует договорится относительно того, какие наблюдаемые ситуации, если они будут действительно наблюдаться, означают, что теория опровергнута» ([163], p. 38 [рус. пер., с. 247]). Цит. по [161]. К. Поппер замечает: «Я полностью согласен» [рус. пер., с. 229]. [27], pp. 367–368. О «невозможности корректирования» наблюдаемых фактов см. [26]. Если в приведённом выше отрывке Брейсуэйт даёт убедительный ответ на вопрос о научной объективности, то в другом месте он замечает, что «за исключением далеко идущих обобщений наблюдаемых фактов… полное опровержение не более возможно, чем полное доказательное обоснование» ([27], р. 19). Об этих посылках и их критику см. [161], гл. 4 и 10 [рус. пер., с. 54–60, 75–78]. Вот почему я, вслед за Поппером. называю этот вариант фальсификационизма «натуралистическим». «Базисные высказывания» в смысле Поппера не следует смешивать с базисными высказываниями, о которых идёт речь в указанных главах. Важно отметить, что эти две посылки принимают и многие джастификационнсты, вовсе не являющиеся фальсификационистами: к экспериментальным доказательствам они могут добавить «интуитивные» (вслед за Кантом) или «индуктивные» (вслед за Миллеи). Наш фальсификационист допускает только экспериментальные доказательства. Эмпирический базис теории — это множество её потенциальных фальсификаторов, то есть множество тех предложений наблюдения, которые могут опровергнуть эту теорию. Между прочим, Галилей также показал, что, если бы луна была идеально чистой сферой, то она была бы невидимой: это следовало из его оптики. См. [64]. На самом деле большинство психологов, отвергнувших джастификационнстский сенсуализм, сделали это под влиянием философов-прагматистов вроде У. Джемса, который отрицал объективность знания. И всё же влияние Канта — через О. Кюльпе и Ф. Брентано — и Поппера — через Э. Брунсвика и Д. Кэмпбелла — определило водораздел в современной психологи; и если даже в психологии был повержен психологизм, то это благодаря возросшему пониманию идеи объективности, центральной в философии Канта и Поппера. См. [161]. гл. 29 ([рус. пер., с. 1401). По-видимому, первым философом, подчеркнувшим это, был Фриз в 1837 году (см. [161], гл. 29, прим. 3; рус. пер., с. 140]). Конечно, это частный случай более общего тезиса о том, что логические характеристики, такие как вероятность или непротиворечивость, относятся к высказываниям. Так, например, высказывание «природа непротиворечива» ложно (или, если угодно, бессмысленно), ибо природа не есть высказывание (или конъюнкция высказываний). Между прочим, даже это сомнительно. Как говорит Поппер, «фактически окончательного опровержения теории вообще нельзя провести», а те, кто ожидают какого-то непогрешимого опровержения, чтобы только затем элиминировать теорию, должны ждать вечно и никогда не смогут «извлечь из опыта какую-либо пользу» (161, гл. 9; [рус. пер., с. 74]). Кант и его английский последователь Уэвелл понимали, что все научные высказывания, как априорные, так и апостериорные, в равной степени теоретичны; но они оба полагали, что такие высказывания равно доказуемы. Кантианцы ясно понимали, что научные высказывания являются теоретическими в том смысле, что они не пишутся ощущениями на tabula rasa пустого сознания, и не выводятся дедуктивно или индуктивно из таких же высказываний. Фактуальное высказывание — только частный случай теоретического высказывания. В этом Поппер солидарен с Кантом против эмпирицистского варианта догматизма. Но Поппер сделал следующий шаг: по его мнению, высказывания науки не только теоретичны, они все также погрешимы и предположительны. Если гипотетическая планета столь мала, что недоступна даже самым большим из возможных оптических телескопов, он мог бы испробовать какой-нибудь совершенно новый прибор (вроде радиотелескопа), который мог бы позволить «наблюдать» её, то есть Природу о ней, даже пусть только косвенно. (Новая «наблюдательная» теория может сама и не быть чётко сформулированной или удостоенной строгой проверки, но это озаботило бы его не более, чем Галилея заботили подобные ситуации). По крайней мере до тех пор, пока некая новая исследовательская программа вытеснит ньютоновскую программу и сможет объяснить это столь упрямое явление. В таком случае это явление будет извлечено из забвения и провозглашено «решающим экспериментом». («Решающим экспериментом» принято называть такой эксперимент, результаты которого позволяют разрешить конфликт между одной из двух конкурирующих гипотез, выдвигаемых для решения определённой научной проблемы. Например, «решающим» называют эксперимент Фуко, измеряющий скорость света в атмосфере и в водной среде. Обнаружение того, что скорость света в атмосфере больше, чем в воде, разрешает спор между корпускулярной и волновой теорией света в пользу последней. Однако такое «решение» не может считаться окончательным, поскольку «найти подтверждение теории» совсем не то же самое, что «доказательно обосновать теорию»., Силу логического доказательства результат «решающего эксперимента» имел бы только в том случае, если бы было принято следующее утверждение: «Только одна из двух соперничающих теорий является истинной». Но как раз истинность теории — это то, что всегда ставится под сомнение в науке. Поэтому «решающий эксперимент», сам по себе ничего не решает, а только «склоняет» экспериментатора к выбору той или иной стратегии дальнейшего исследования. См. Мамчур Е. А. Проблема выбора теории. — М., 1969; Ajdukiewicz К. Logika pragmatyczna. W-wa, 1965. — Прим. пер.). Поппер спрашивает: «Какого же рода клинические реакции могли бы в глазах психоаналитика опровергнуть не только отдельный его диагноз, но и психоанализ в целом?» ([162], Р. 38; [рус. пер., с. 247). А какое наблюдение могло бы опровергнуть в глазах ньютонианца не только какое-нибудь частное объяснение, но саму теорию Ньютона? Это ограничение ceteris paribus, как правило, не должно рассматриваться как отдельная посылка. Кстати, мы могли бы убедить догматического фальсификациониста в том, что его критерий демаркации был очень наивным заблуждением. Отказавшись от него, но сохранив свои основные посылки, он должен был бы изгнать теории из науки и рассматривать рост научного знания как накопление доказательно обоснованных базисных предложений. Это действительно было бы последней фазой классического эмпиризма после того, как испарилась надежда доказывать или по крайней мере опровергать теории фактами. См. [161]. разд. 8. Ниже, в III разделе будут приведены ещё более убедительные примеры. Это разделение и соответствующая терминология заимствована у Поппера; см. [161], гл. 19, [рус. пер., с. 105–107]; [157]. гл. 23, прим. 3 к гл. 26 [рус. пер., т. 2. с. 247, 433]. Какой ни возьми вариант консервативного активизма, он не может объяснить, почему теория тяготения Ньютона должна быть неуязвимой для критики; кантианцы ограничивались объяснением прочности геометрии Евклида и механики Ньютона. Что же касается ньютоновской гравитационной теории и его оптики (или других областей науки), то они занимали неясную и временами индуктивистскую позицию. Я не отношу Гегеля к «революционным активистам». Он его последователи рассматривали изменение концептуальных каркасов как предопределённый, неизбежный процесс, в котором индивидуальное творчество или рациональная критика не играют существенной роли. По этой «диалектике» получается, что те, кто устремляются вперёд, поступают так же неверно, как и те, кто плетется позади. Умно поступает не тот, кто строит лучшую «тюрьму» или разрушает своей критикой старую, а тот, кто всегда идёт в ногу с историей. Эта диалектика рассматривает изменение вне связи с критикой. См. [204], [203], [205]. См. в частности [149], [150] [рус. пер., с. Б–152], [127]. [106], [107]. Быть может, одной из главных философских заслуг конвенционалистов было то, что они высветили этот факт: любая теория может быть спасена от опровержений «конвенционалистскими уловками». (Последний термин введён Поппером. См. критическое обсуждение конвенционализма Пуанкаре в [161], особенно гл. 19 и 20, [рус. пер., с. 105–112]). Пуанкаре вначале разработал свой конвенционализм по отношению к геометрии [149]. Затем Мильо [127] и Леруа обобщили идею Пуанкаре, распространив её на все разветвления современной физики. Пуанкаре [150] с самого начала подвергает строгой критике бергсонианца Леруа, взглядам которого он противопоставляет аргументы, защищающие эмпирический (фальсифицируемый или «индуктивный») характер всей физики, исключая геометрию и теоретическую механику. Дюгем, в свою очередь, критиковал Пуанкаре: по его мнению, и ньютоновская механика могла быть опровергнута. Loci classici (здесь: самые характерные примеры [лат.] — Прим. пер.) этих концепций — [140] и [154]. Дюгем не был последовательным революционным конвенционалистом. Во многом следуя Уэвеллу, он полагал, будто концептуальные изменения суть лишь приуготовлены» к заключительной, хотя, быть может, неблизкой, «естественной классификации». «Чем совершенней теория, — писал он, — тем в большей степени мы осознаем, что логический порядок, в который она выстраивает экспериментально установленные законы, есть отражение некоторого порядка бытия». В частности, он отказывался призвать, что механика Ньютона действительно «рухнула» и называл теорию тяготения Эйнштейна проявлением «безумной и лихорадочной погони за новыми идеями», которая ввергла физику в настоящий хаос, где уже логика сама блуждает в потемках, а здравый смысл в ужасе бежит прочь». (Из предисловия к XXI изданию (1914) его книги [40]) [40]. гл. VI, I 10. [161]. гл. 30, (рус. пер., с. 145). В атом разделе я обсуждаю «наивный» вариант попперовского методологического фальсификационизма. Поэтому всюду, где в этой главе стоит термин методологический фальсификационизм, его можно читать как «наивный методологический фальсификационизм». [161], гл. 27. [рус. пер., с. 132]. Там же, гл. 28, [рус. пер., с. 136–138]. [161]. гл. 30 [рус. пер., с. 143]; [166]. pp. 2191–292. См. [163], р. 390 [рус. пер., с. 360]. Обратим внимание, что Поппер весьма тщательно берёт термин «наблюдательный» в кавычки; см. [161], гл. 28 [рус. пер., с. 136–137]. Такое разграничение играет какую-то роль в первом и в четвёртом типах решений методологического фальсификациониста. Интересное обсуждение этой темы можно найти у Фейерабенда [57]. Можно спросить: не лучше ли было бы отказаться от терминологии натуралистического фальсифнкацнонизма и окрестить «наблюдательные» теории «пробными теориями?». См. [161], гл. 22. Многие философы как-то просмотрели важное замечание Поппера о том, что базисное предложение не может ничего опровергнуть без помощи хорошо подкреплённой фальсифицирующей гипотезы. См. [161], гл. 30; [рус. пер., с. 145]. См. [161]. р. 387. [161], гл. 30, 29; [рус. пер., с. 148]. [159], р. 134; [рус. пер. № 10, с. 44]. В других работах Поппер подчёркивает, что его метод не может «гарантировать» выживание сильным. Естественный отбор может ошибаться: сильные могут гибнуть, а монстры — выживать. См. [155]. [161], гл. 82; [рус. пер., с. 213]. Там же, с. 214. В отличие от догматической фальсификации (опровержения). эта «фальсификация» представляет собой прагматическую, методологическую идею. Но что же она означает? Ответ Поппера, с которым я не согласен, заключается в следующем: методологическая «фальсификация» указывает на «необходимость замены фальсифицированных гипотез лучшими гипотезами» ([161]. р. 87; рус. пер., с. 116]). Это хорошо иллюстрирует тот процесс, который описан мной в [92]. когда критическая дискуссия изменяет исходную проблему, но оставляет старую терминологию. Побочным результатом оказывается изменение значений терминов. Критерий демаркации догматического фальсификациониста: теория «научна», если она имеет эмпирический базис. Между прочим, Поппер [161] не совсем чётко фиксирует этот момент. Он пишет: «Конечно, можно интерпретировать понятие наблюдаемое событие а психологическом смысле. Однако я использую это понятие в таком смысле, который позволяет заменить его на понятие «событие, характеризующееся положением и движением макроскопических физических тел» ([161], гл. 28; [рус. пер., с. 137]). Например, мы можем признать позитрон, проходящий через камеру Вильсона в момент t 0, наблюдаемым событием, хотя сам позитрон имеет отнюдь не макроскопическую природу. См. [161]. гл. 68. Действительно, методологический фальсн-фикационизм является философской основой некоторых из наиболее интересных направлений в современной статистике. Подход Неймана — Пирсона полностью основывается на методологическом фальсификационизме. См. также [27]. гл. VI. (К сожалению, Брейсуэйт истолковывает попперовский критерий демаркации как водораздел между осмысленными и неосмысленными. А не между научными и не-научными высказываниями). [153] [рус. пер., с. 237]. Там же, с. 238. [159], р. 133; [рус. пер. № 10, с. 44]. Обсуждение этого важного понятия попперовской методологии см. в [93], р. 397 и далее. [161], гл. 9; [рус. пер., с. 74]. Там же. Там же. О проблеме «управляемого эксперимента» можно сказать только то, что это проблема такой организации экспериментальных условий, при которой сводится к минимуму риск отучиться в зависимости от такого рода решений. В некотором важном смысле этот тип решений относится к той же категории, что и первый тип: такие решения разделяют проблематическое и непроблематическое знание. Все это ясно показывает сложность решений, с помощью которых определяется «эмпирическое содержание» теории. то есть класс её потенциальных фальсификаторов. «Эмпирическое содержание» зависит от нашего решения, какие из теорий считать «наблюдательными» и какие аномалии считать контрпримерами. Если сравнивать эмпирическое содержание различных теорий, чтобы определить, какая из них «более научная», то надо привлечь очень сложную и, следовательно, безнадёжно произвольную систему решений, касающихся соответствующих множеств «относительно атомарных предложений» и «сферах применения» этих теорий. (О значении этих (весьма) специфических терминов см. [161], рус. пер., с. 167–172.) Но такое сравнение возможно только тогда, когда одна теория вытесняет другую (см. [161], р. 401, сноска 7). Но даже в этом случае могут встретиться трудности (которые, однако, не приводят к неустранимой «несоизмеримости»). (В конце 1960 годов, когда И. Лакатос работал над своей концепцией, дискуссии по проблеме «несоизмеримости» научных теорий, сменяющих (вытесняющих!) друг друга в ходе развития научного знания, были в самом разгаре. Коротко, тезис о «несоизмеримости», взятый на вооружение Т. Куном, П. Фейерабендом и другими философами и историками науки, сводится к следующему: переходы к альтернативным теориям совершаются не по логическим воображениям, поскольку «старая» и «новая» теории используют совершенно различные понятия и, следовательно, не могут противоречить одна другой. По мнению сторонников этого тезиса, данное обстоятельство говорит против всяких попыток «рациональной реконструкции» таких переходов, особенно когда речь идёт о так называемых «научных революциях», то есть смене фундаментальных теорий. И. Лакатос, с одной стороны, соглашаясь с тем, что «рациональная реконструкция» не может осуществляться в соответствии с тем пониманием научной рациональности, какое было свойственно «джастификационистам» и логическим позитивистам, с другой стороны, довольно скептически относился к семантической аргументации в защиту этого тезиса (см. Лакатос И. История науки и её рациональные реконструкции. // Структура и развитие науки. Из Бостонских исследований по философии науки. — М., 1978. С. 203–269; см. также: Мамчур Е. А. Проблема соизмеримости теорий. // Физическая теория (философско-методологический анализ). — М., 1980; Порус В. Н. О философских аспектах проблемы «несоизмеримости» научных теорий. // «Вопросы философии», 1986, № 12). — Прим. пер.). Это было показано Дж. Уиздомом; см. [210]. Например, «для всех металлов существует некоторое вещество, переводящее их в раствор» или «существует вещество, способное превращать все металлы в золото». Обсуждение таких теорий содержится в [199] и [201]. [177]. р. 683. Я уверен, что кое-кто усмотрит в методологическом фальсификационизме «экзистенциалистскую» философию науки. [139], р. 356. [74], р. 621. Агасси [4] идёт вслед за Нейратом и Гемвелем; см. особенно р. 16 и далее. Скорее забавно, что Агасси полагает, будто он в этом вопросе выступает против «всей литературы по методологии науки. В самом деле, многие учёные вполне понимали трудности, связанные с «конфронтацией теории и фактов». (Ср. [49] р. 27). Некоторые философы, симпатизирующие фальсификационизму. подчёркивали, что процесс отвержения научной гипотезы более сложен, чем кажется на первый взгляд» ([27], р. 20). Но только Поппер нашёл конструктивное, рациональное решение. [74], р. 622. Решительный гемпелевский «тезис эмпирической определённости» только подновляет старые аргументы Нейрата и некоторые Поппера (против Карнапа. я полагаю); но прискорбно, что он даже не упоминает своих предшественников или единомышленников. [139]. [161], гл. 26; [рус. пер., с. 129]. Нейрат, кажется, так и не понял этот простой аргумент Поппера (см. [139]). Термин «правдоподобие» взят здесь в попперовском смысле: как разница между истинным и ложным содержанием теории. Оценка правдоподобия связана с известным риском; см. [93], р. 395 и далее. Данная статья может рассматриваться как попытка разработать такую общую теорию. См. [95], [96], [97]. Фальсификация теория зависит от высокой степени подкрепления ограничения ceterts paribus. Однако так бывает не всегда. Вот почему методологический фальсификационист советует доверять «научному инстинкту» ([161], гл. 18 [рус. пер., с. 101]) или «предчувствию» ([27], р. 20). Агасси [1] называет попперовскую идею науки «sclentia negatlva» (см. также [5]). Здесь надо вспомнить, что скептик-кунианец стоит перед тем, что я назвал бы «дилеммой учёного-скептика»: всякий учёный скептик, пытаясь объяснить изменчивость своих верований, склонен видеть в собственной психологи некую теоретичность, нечто большее, чем просто веровавие, — «научное» верование. Юм, опираясь на теорию обучения, в основе которой лежит отношение «стимул-реакция», пытался изобразить науку как простую систему верований, но так и не задался вопросом, не относятся ли его теория обучения к самой себе. Говоря современным языком, можно было бы спросить, свидетельствует ли популярность философии Куна о том, что признана её истинность? В таком случае она была бы отброшена. Может быть, она свидетельствует лишь о том, что эта философия привлекательна как новая мода? В таком случае она была бы «верифицирована». Но пришлась ли бы Куну по вкусу такая «верификация?». Фейерабенд, который сделал, наверное, больше кого-либо другого в распространении идей Поппера, теперь, кажется, примкнул к враждебному лагерю — См. его статью «Утешение для специалиста». [Частичный рус. перевод см. Фейерабенд П. Избранные труды по методологии науки. — М., 1986. С. 109–124]. (В заключительных разделах цитируемой Лакатосом статьи (не вошедших в опубликованный русский перевод) П. Фейерабенд сравнивает концепции Т. Куна, К. Поппера и самого И. Лакатоса. Полемика была острой, и Лакатос воспринял критику в свой адрес как измену своего бывшего союзника и был «не совсем не прав»; конечно, никакой измены не было просто потому, что воззрения Фейерабенда на природу рациональности всегда больше отличались от воинствующего рационализма Лакатоса, чем от стремления Т. Куна ограничить сферу притязаний рационалистической методологии «нормальной наукой». Корневые расхождения с И. Лакатосом, которого Фейерабенд «провокативно» называл своим «соратником-анархистом», сам, впрочем, не очень веря в анархизм Лакатоса, он осветил в статье, помещённой в сборнике очерков видных европейских и американских философов науки в память об Имре Лакатосе (Feyerabend P. On the Critique of Scientific reason. // Essays in Memory of Imre Lakatos. Ed. by R. Cohen e. a. — Dordrecht, 1976). Почти в то же время (1978) с критикой «аисторизма» Лакатоса выступил К. Хюбнер. (см. Хюбнер К. Критика научного разума. — М., 1994. С. 101–107). Почти буквальное совпадение названий работ Фейерабенда и Хюбнера говорило о поиске более широкой и адаптивной теории научной рациональности, чем попперовско-лакатосовское «умещение» рациональности внутри границ «научного разума». — Прим. пер.). Термин «предсказание» здесь употреблён в широком смысле, допускающем и «после-сказание». Более подробное обсуждение этих правел принятия и отбрасывания со ссылками на работы Поппера см. в [93}, pp. 375–390. Например, Мольер смеялся над врачами («Мнимый больной»), которые на вопрос, почему опиум усыпляет, отвечали, что он обладает усыпляющей силой. Можно даже утверждать, что знаменитое ньютоновское высказывание «Гипотез не измышляю» было в действительности направлено против объяснений ad hoc — подобных его собственным объяснениям сил притяжения при помощи эфирной модели, которые должны были отвести возражения картезианцев. Между прочим, Дюгем соглашался с Бернаром, что одни только эксперименты, без учёта соображений «простоты», могут решить судьбу физиологических теорий, но не физических ([40], гл. VI. I 1). Кестлер справедливо замечает, что миф о большей простоте коперниковской теории был создан Галилеем [85], р. 476); на самом деле, «введение земного движения нисколько не упростило картину, по сравнению со старыми теориями; хотя сомнительные экваиты исчезли, система продолжала изобиловать вспомогательными кругами» ([39], гл. XIII). [161]. гл. 19 и 20 [рус. пер.: с. 106.110]. Я детально рассматривал такие уловки, возникавшие в неформальной, псевдо-эмпирической математике, именуя их «монстрами» [92], [рус. пер.: с. 24]. Если я уже знаю P1: «Лебедь А-белый», то Р: «Все лебеди белые» не представляет прогресса, потому, что оно может вести только к открытию подобных же фактов типа Р2: «Лебедь В-белый». Так называемые эмпирические обобщения не составляют прогресса. Новый факт должен быть невероятным или даже невозможным в свете предшествующего знания. Могут спросить, уместен ли термин «сдвиг проблем», когда речь идёт о последовательности теорий, а не проблем. Отчасти я остановился на нём потому, что не нашёл лучшего («сдвиг теорий» звучит скверно), отчасти же потому, что теории всегда проблематичны, они никогда не решают всех проблем, которые стоят перед ними Как бы то ни было, во второй части этой статьи этот термин в соответствующем контексте будет заменён более естественным термином «исследовательская программа». В первоначальном варианте [93] я писал: «Теория без добавочного подкрепления не имеет дополнительной объясняющей силы; вот почему, согласно Попперу, она не обеспечивает рост знания, и, следовательно, не является научной» (р. 386). Под давлением моих коллег я убрал выделенную часть этого предложения, ибо они считали, что она звучит слишком эксцентрично. Теперь я сожалею об этом. То, что у Лоппера понятия «теория» и «последовательность теорий» сливаются в одно, не позволило ему более успешно развить основные идеи утончённого фальсификационизма. Эта двусмысленность привела его к таким по-видимости противоречащим друг другу утверждениям, как «Марксизм, как ядро последовательности теорий или как исследовательская программа — неопровержим» и в то же время «Марксизм как особая конъюнкция этого ядра и некоторых вспомогательных гипотез, ограничения ceteris paribus и исходных условий был опровергнут» (см. [163]). Конечно, нет ничего ошибочного в том, что кто-то назовёт отдельную, изолированную теорию «научной», если она представляет собой шаг вперёд по сравнению со своей предшественницей, если при этом ясно понимать, что мы оцениваем теорию как определённый итог — и в контексте — определённого исторического развития знания». [157], v, 2, р. 233 [рус. пер., с. 269–270]. Более топкое понимание проблемы проглядывает в следующих замечаниях Поппера «Мы предпочитаем решать, стоит признавать её [теорию] или отвергать лишь после того, как исследуем те конкретные, практические выводы из неё, которые могут быть более непосредственно проверены экспериментом». (Там же, подчёркнуто мною — И. Л.). [161]. гл. 30; [рус. пер., с. 145]. В большинстве случаев до фальсификации некоторой гипотезы мы имеем в запасе другую гипотезу ([161], р 87; [рус. перев, с. 116]). Но из наших рассуждений следует, что мы должны иметь другую гипотезу. Как пишет Фейерабенд, «лучшая критика проводится с помощью тех теорий, которые могут заменить устранённых ими соперниц» ([66), р 227 [рус. пер., с. 426]). Он отмечает, что в некоторых случаях «альтернативы становятся совершенно необходимыми для опровержения тех или иных воззрений» (Там же, р 254, [рус. пер., с. 460]) Но согласно нашим рассуждениям, опровержение без альтернатив указывает только на скудость воображения, не способного к выдвижению спасающей гипотезы. См. [93], рр 387 и далее. В кривом зеркале наивного фальсификационизма новые теории, которые заменяют старые опровергнутые теории, по рождению своему считаются неопровергнутыми Следовательно, с точки зрения таких теорий нет соответствующего различия между аномалиями и решающими контрпримерами. Аномалия, по их мнению, это только робкий эвфемизм, за которым скрывается контрпример. Но в реальной истории новые теории рождаются уже опровергнутыми. Они наследуют многие аномалии старых теорий. Больше того, часто только новая теория драматически предсказывает тот факт, который ещё лишь в будущем станет рассматриваться как решающий контрпример против её предшественницы, в то время как «старые» аномалии могут продолжать своё существование в виде «новых» аномалий. Все это мы рассмотрим более подробно, когда введём понятие «исследовательской программы». Утончённый фальсификационцзм знаменует собой новую теорию обучения. Очевидно, что теория Т может иметь добавочное под креплённое эмпирическое содержание по сравнению с теорией Т и в том случае, когда Т, и Т опровергнуты. Эмпирическое содержание не связано с истинностью или ложностью. Можно также сравнивать подкреплённое содержание теорий независимо от опровергнутого содержания Так, можно считать, что элиминация теории Ньютона в пользу теории Эйнштейна вполне рациональна, хотя теория Эйнштейна, точно так же как и ньютоновская, родилась уже «опровергнутой». Надо только вспомнить, что «качественное подтверждение» — это только эвфемизм для «количественного опровержения». См. [93], pp. 384–386. См. [161]. гл. 85 [рус. пер., с. 224]. Верно и то, что определённый вид пролиферации соперничающих теорий может играть ту или иную эвристическую роль при фальсификации. Часто бывает, что с эвристической точки зрения, фальсификация зависит от «выдвижения достаточно многочисленных (и оригинальных) теорий, от достаточного разнообразия теорий» ([166], рус. пер., с. 29). Например, мы имеем теорию, которая явным образом не опровергнута. Но может быть так, что предложена новая теория Т, несовместимая с Т, которая столь же успешно, как Т, объясняет известные факты; различия между объяснениями находятся в пределах ошибки наблюдения. В таких случаях мы вынуждены улучшать «экспериментальную технику», затем совершенствовать «эмпирический базис» таким образом, чтобы иметь возможность фальсифицировать Т или Т» (или обе вместе). «Новая теория нужна для того, чтобы обнаружить недостатки старой» ([163], р. 246). Но роль такой пролиферации случайна, поскольку эмпирический базис подчищен, то спор идёт между ним и проверяемой теорией Т, соперничающая с ней теория Т работает лишь как катализатор. См. также [55], р. 254–255 [рус. пер., с. 461]. [161], р. 87; [рус. пер., с. 116]. [161], гл. 30; [рус. пер., с. 143]. Возможно, было бы лучше в дальнейшем отказаться от обоих терминов сразу, так же как мы уже отказались от таких терминов как «индуктивное (или экспериментальное) доказательство». Тогда мы могли бы назвать (наивные) «опровержения» аномалиями, а (в утончённом смысле) «фальсифицированные» теории — «вытесненными». Наш «обычный» язык засорен не только «индуктивистской», но и фальсификационистской догматикой. Реформа давно назрела. Аргументы в защиту этой теории «обучения из опыта» см. в [6]. Отсюда следует, что «обучение на опыте» есть нормативная идея; поэтому все теории о чисто «эмпирическом» обучении ошибочны по самой сути. См. [105]. Слова в скобках показывают, что Лейбниц ставил этот критерий всё же на второе место и полагал лучшими те теории, которые доказательно обоснованы. Поэтому позиция Лейбница, как и позиция Уэвелла, слишком далека от зрелого утончённого фальсификауионизма. [128], Vol. 2. р. 23 [рус. пер., с. 456]. К этому сводились аргументы Дж. С. Милля. Они были направлены против Уэвелла, полагавшего, что «совпадение индукций» или успешное предсказание весьма неожиданных событий верифицирует (иначе говоря, доказательно обосновывает) теорию [206], pp. 96–96). Без сомнения, главной ошибкой философии науки как Уэвелла, так и Дюгема являлось смешение предсказательной способности и доказанной истинности. Поппер разделил две эти характеристики. [83]. р. 305.115 См. также [93], р. 394. Это критическое замечание Уэвелла по поводу вспомогательной гипотезы ad hoc, фигурирующей в ньютоновской теории света ([203]. Vol. 2, р. 317). Если воспользоваться терминологией моей работы [93], это была теория «ad hoc» (p. 389); этот пример первоначально был подсказан мне П. Фейерабендом в качестве образца теории ad hoc, обладающей определённой ценностью. А это уже не «ad hoci», a «ad hoes» (см. [93], р. 389). Там же см. простой, но искусственный пример ([93], р. 387). Можно сформулировать это условие совершенно ясно в терминах методологии исследовательских программ, которая будет предложена в S 3: мы сохраняем формально метафизическую теорию в составе «твёрдого ядра» исследовательской программы до тех пор, пока связанная с ней эвристика обеспечивает прогрессивный сдвиг проблем в «защитном поясе» вспомогательных гипотез. Это явление было описано в превосходной статье Уэвелла [20], но он не смог объяснить его методологически. Вместо того, чтобы признать победу прогрессивной ньютоновской программы над регрессивной картезианской программой, он полагал, что это была победа доказанной истины над ложностью. Подробнее см. [98], общее обсуждение проблемы демаркации между прогрессивной и регрессивной редукцией см. [168]. [161]. гл. 22 [рус. пер., с. 117]. [161], р. 107. См. об этом [161], гл. 29 [рус. пер., с. 138]. Агасси утверждает, что этот пример показывает, что мы можем «удерживать гипотезу перед лицом известных фактов, надеясь на то, что факты сами приладятся к теории, а не придётся искать другой путь» ([4], р. 18). Но каким образом приладятся факты? При каких особых условиях теория выигрывает спор? Агасси не отвечает на этот вопрос. Понятно, что решение использовать некоторую монотеоретическую модель имеет жизненное значение для наивного фальснфнкациониста. позволяя ему отбросить теорию единственно на основании экспериментальных данных. Это соответствует неизбежному для него строгому различению (по крайней мере, а проверочных ситуациях) двух компонентов научного знания: проблематичного и непроблематичного. И когда он предлагает свою дедуктивную модель критицизма, то в ней именно теория рассматривается как проблематичное знание. Надо ответить на возможное возражение. «Природа не нужна для того, чтобы узнать о противоречивости ряда теорий. В отличие от ложности, противоречивость может быть установлена и без её помощи». На самом деле «НЕТ», произнесённое Природой, в рамках монотеоретической методологии принимает форму усиленного «потенциального фальсификатора», то есть предложения, которое, так сказать, приписывается Природе и которое является отрицанием нашей теории. В рамках плюралистической методологии «несовместимо» как возглас Природы обретает статус «фактуального» высказывания, сформулированного в свете одной из участвующих в игре теорий, произнесённого, по нашему мнению. Природой, будучи добавленным к предложенным теориям оно превращает их связку в противоречивую систему. Например, в ранее приведённом примере можно попытаться заменить теорию гравитации, затем — радио-оптику; мы выбираем такой путь, который даёт более впечатляющий рост знания, более прогрессивный сдвиг проблем. Критицизм не предполагает вполне чёткой дедуктивной структуры — он создаёт её. (Кстати, это основная идея моей работы [92]). Классическим примером может служить отношение Ньютона к Флэмстиду, первому королевскому астроному. Так, Ньютон посетил Флэмстида 1 сентября 1694 года, работая в то время над своей лунной теорией Он предложил Флэмстиду переинтерпретировать некоторые из его данных, так как они противоречили его, Ньютона, теории, причём он точно разъяснил астроному, как это сделать, Флэмстид согласился с Ньютоном и написал ему 7 октября: «С тех пор, как Вы возвратились домой, я проверял наблюдения, которые мною применялась в решении наиболее важных уравнений земной орбиты; рассматривая положения Луны в разные моменты времени, я нашёл, что Вы можете вычесть из них примерно 20» (если, как Вы уверены. Земля наклонена в ту сторону, на которой в это время находится Луна). Таким образом, Ньютон постоянно критиковал и корректировал «наблюдательные» теории Флэмстида. Например, он предлагал ему более стройную теорию рефракции в земной атмосфере. Флэмстид соглашался с этим и скорректировал свои первоначальные «данные». Можно понять постоянное унижение и постепенно нараставшую ярость этого крупного наблюдателя, чьи данные подвергались критике и улучшались человеком, который, по собственному признанию, сам не делал никаких наблюдений. Именно это чувство, как я догадываюсь, привело в конце концов к злобным личным нападкам. То же самое относится к решениям третьего типа. Если мы отбрасываем стохастическую гипотезу только, когда имеем другую, заменяющую её в указанном смысле, то точная форма «правил отбрасывания» становится менее важной. [157]. Vol. 2, гл. 23, р. 218; [рус. пер. т. II, с. 252]. Агасси, следовательно, неправ, утверждая, что «данные наблюдения могут считаться ложными, а потому проблема эмпирического базиса устранима» ([4], р 20). [5б], р. 226; [рус. перев, с. 423]. Можно было бы сказать, что положительная и отрицательная эвристики дают вместе примерное (неявное) определение «концептуального каркаса» (и, значит, языка). Поэтому, если история науки понимается как история исследовательских программ, а не теорий, в этом приобретает определённый смысл утверждение о том, что история науки есть история концептуальных каркасов или языков науки. [161], гл. 11 и 70. Здесь слово «метафизический» употребляется как технический термин наивного фальсификационизма высказывание является «метафизическим», если оно не имеет «потенциальных фальсификаторов». См. [200]. Уоткинс предупреждает, что «логический разрыв между предложениями и предписаниями в метафизико-методологической сфере обнаруживает себя уже в том, что тот же самый учёный, который отвергает метафизическое учение как таковое, может следовать ему же, если оно выражено в форме предписывающих высказываний (pp. 356–357). Об этой «картезианской исследовательской программе» см. [160] и [200]. pp. 350–351. [100]. кн. 4, гл. 11. На самом деле твёрдое ядро программы, конечно, не возникает в полном боевом снаряжении, подобно Афине из головы Зевса. Оно вырабатывается постепенно в долгом подготовительном процессе проб и ошибок. Но здесь мы не будем обсуждать этот процесс. Реальные примеры приведены в [98]. Такое «опровержение» каждый раз успешно отклонялось при помощи «скрытых лемм»; то есть таких лемм, которые возникают из ограничения ceteris partbus. Если учёный (или математик) обладает положительной эвристикой, он отказывается быть втянутым в наблюдения. Он будет «лежать на кушетке, закрыв глаза и забыв о данных». (Ср. [92], особенно р. 300 и далее [рус. пер., с. 98 и далее], где приведён подробный анализ одной из таких программ.) Конечно, он между делом задаёт Природе неглупые вопросы; ему нравится, когда Природа отвечает «ДА», но ничуть не огорчает, когда она возражает «Нет». Г. Рейхенбах, вслед за Кэджори, даёт иное объяснение задержки Ньютоном публикации его «Начал»: «К своему разочарованию, он нашёл, что наблюдения не согласуются с его результатами вычислений. Вместо того, чтобы предложить теорию, сколь бы ни была она прекрасна, не считаясь с фактами, он предпочёл положить её в стол. где его рукопись и пролежала так долго. Лишь приблизительно двадцать лет спустя после новых измерений окружности земли, сделанных французской экспедицией, Ньютон понял, что геометрические данные, которыми он пользовался, проверяя свою теорию, были неправильными, и что новые данные согласуются с его теоретическими вычислениями. И только после этого он опубликовал свой закон. Эта история с Ньютоном — одна из самых ярких иллюстраций метода современной науки» ([174], pp. 101–102). П. Фейерабенд подверг критике описание Рейхенбаха, но не дал альтернативного объяснения ([55], р. 229). Более подробно об исследовательской программе Ньютона см. [98]. См. об этом [195]. Типичными примерами таких творческих толчков являются вклад Содди в программу Проута или Паули в программу Бора (старую квантовую теорию). «Верификация» есть подкрепление добавочного содержания в развивающейся программе. Но, разумеется «верификация» не верифицирует программу, она только показывает её эвристическую силу. См. [92], р. 324–330 [рус. пер., с. 131–137]. К сожалению, в этой работе я не провёл ясного методологического различения между теориями и исследовательскими программами, и это ухудшило изображнеие исследовательской программы в неформальной, квази-эмпирической математике. Увы, всё это скорее рациональная реконструкция, чем действительная ястория. Проут отвергал существование каких бы то ни было аномалий. Например, он утверждал, что атомный вес хлора в точности равен 36. Проут отдавал себе отчёт в некоторых основных методологических особенностях его программы. Вот несколько строк из его работы 1815 года: «Автор представляет свой труд публике с величайшей робостью. Но он верит, что значение этого труда будет оценено должны образом, а также, что найдутся те, кто попытается исследовать поднятую в нём проблему, прежде чем отвергнуть выводы автора или согласиться с ними. Даже если будет доказана их ошибочность, это исследование могло бы обнаружить ещё неизвестные факты либо лучше установить уже знакомые; но если выводы автора найдут подтверждение, новый и заманчивый свет пролился бы на всю химическую науку» [171]. Дж. К. Максвелл принял сторону Стаса, он полагал невозможным допущение двух видов водорода, «поскольку, если бы некоторые молекулы были немного массивнее чем другие, мы имели бы возможность разделять молекулы с различными массами, ибо тогда одни молекулы были бы несколько плотнее других. А так как этого сделать нельзя, надо признать, что все они подобны друг другу» [117]. [116]. [33]. Там же. [33], р. 491. О «растяжке» понятий см. [92], ч. 4, [рус. пер.: с. 22–60]. Этот сдвиг был предвосхищён в замечательной работе Крукса [34], где он заметил, что решение следует искать в новом различении «физического» и «химического». Но это предвосхищение осталось умозрительным; только Резерфорду и Содди удалось превратить его в научную теорию. [184], р. 50. Там же. Эти препятствия побуждали многих отдельных учёных отложить на неопределённый срок или даже отказаться от исследований в рамках программы и присоединиться к другим программам, положительная эвристика которых в то время позволяла достигать более лёгких успехов, нельзя поиять вполне историю науки, не обращаясь к «психологии толпы». Историк науки скажет, что это скорее карикатура, чем действительный очерк истории; но я всё же надеюсь, что он послужит своей цели. Кое-что в нём надо принимать не со щепоткой, а с целой горстью соли. В этом, конечно, ещё один аргумент против тезиса Уиздома о том. что метафизические теория могут быть опровергнуты, если они противоречат хорошо подкреплённым научным теориям [209]. [13]. р 874; [рус. пер., с. 147–148]. «Н. Бор в это время считал, что теория Макксвелла-Лоренца должна со временен быть заменена (теория протона, предложенная Эйнштейном, уже показала, что это необходимо)» [77]. В нашей методологии такие защитные уловки ad hoc не обязательны, но, с другой стороны, от них нет вреда до тех пор, пока сохраняется ясное понимание, что они знаменуют собой проблемы, а не их решения. [16], курсив мой. [115], р 311. Зоммерфельд, например, игнорировал в большей степени, чем Бор. [21]. р. 206. Цит. по [180], p. 170. Два высказывания образуют противоречие, если их конъюнкция не имеет модели, то есть не существует интерпретации их дескриптивных терминов, при которой эта конъюнкция истинна. В обычных рассуждениях термины используются более расширимо, чем в формальном дискурсе; некоторые дескриптивные термины получают фиксированную интерпретацию. В этом неформальном смысле два высказывания могут быть (слабо) противоречивыми при стандартной интерпретации некоторых смыслообразующих терминов, хотя формально, при нефиксированной интерпретации, они могут быть совместимыми. Например, первые теории спина электрона были несовместимы со специальной теорией относительности, если понятие «спин» получало стандартную («сильную») интерпретацию и поэтому рассматривалось как нерасширимый термин, но противоречие исчезало, если «спин» трактовался как неиитерпретированный дескриптивный термин. Не следует спешить со стандартными интерпретациями терминов, ибо выхолащивание значений может привести к бесплодию положительной эвристики программы (однако иногда именно стандартизация значений может оказаться прогрессивной). О демаркации между расширимыми и нерасширимыми (дескриптивными и логическими) терминами в неформальном рассуждении см. [921, особенно р. 335; [рус. пер., с. 144]). [16], заключительный параграф. Наивные фальсификационисты готовы увидеть в подобном либерализме чуть ли не преступление против разума. Их главный аргумент звучит примерно так: «Если мы станем допускать противоречия, мы должны будем расстаться со всяким видом научной деятельности; это будет равносильно полному распаду науки. Сказанное легко подкрепить, доказав, что если допущены два противоречивых высказывания, то по необходимости допустимы какие угодно высказывания. В самом деле, логически мы вправе выводить из пары противоречивых высказываний вообще любое высказывание. Теория, включающая противоречие, поэтому совершенно бесполезна в качестве теории» ([156]. рус. пер., с. 35, 38). Справедливости ради надо отметить, что здесь Поппер выступает против гегелевской диалектики, в которой противоречие объявляется достоинством, и он совершенно прав, указывая на опасность этого. Но Поппер никогда не анализировал примеры эмпирически (или не-эмпирически) прогрессивного развития знания, покоящегося на противоречивых основаниях, в 24-й главе его «Логики» прямо говорится о непротиворечивости как о требовании к научной теории, не допускающем никаких исключений. См. [87]. [19] [рус. пер., с. 113]. М. Борн в своём живом описании принципа соответствия также указывает на двойственность его оценки «Искусство угадывания правильных формул, которые отклоняются от классических, но переходят в них в смысле принципа соответствия, было значительно усовершенствовано» ([25], рус. перев, с. 304). Увлекательную историю этого длинного ряда обескураживающих заблуждений см. в [209], р 103–304. Сам Планк даёт драматическое описание этих лет: «Мои тщетные попытки как-то ввести квант действия в классическую теорию продолжались в течение ряда лет и стоили мне немалых трудов. Некоторые из моих коллег усматривали в этом своего рода трагедию» (148); рус. пер., с. 661). См. [98]. Конечно, редукционистская программа может считаться научной, если только она объясняет больше того, что остаётся за рамками объяснения; в противном случае редукция научной не является (ср. [168]). Если редукция не обеспечивает прироста нового эмпирического содержания (то есть новых фактов), она выступает как регрессивный сдвиг проблем, как чисто лингвистическое упражнение. Ярким примером такой чисто лингвистической редукции являются усилия картезианцев укрепить свою метафизику так, чтобы ньютоновская гравитация могла быть истолкована на её основании. [47]; [рус. пер., с. 238]. В ряду критиков копенгагенского «анархизме» следует назвать, кроме Эйнштейна, — Поппера, Ланде, Шрёдингера, Маргенау, Блохинцева, Бома, Фенье и Яноши. Аргументы в защиту копенгагенской интерпретации см. в [72] [рус. пер., с. 91–106]; меткая критика недавно представлена Поппером в [163а], [168]. Фейерабенд в [56] использовал некоторые противоречия и колебания Бора, чтобы апологетически фальсифицировать боровскую философию. Он представил в кривом зеркале критику Бора со стороны Поппера, Ланде, Маргенау, затушевал оппозицию Эйнштейна, а главное, кажется, совсем забыл, что в некоторых своих ранних статьях он по этому вопросу занимал даже более попперианскую позицию, чем сам Поппер. [169], р. 31, курсив мой. Выражение «полностью» здесь надо понимать буквально. Вот ещё пример: «Предположение, что какой-либо элемент оснований квантовой теории может быть ложным — абсурдно. Неприемлема и аргументация, согласно которой научные результаты всегда преходящи. Это скорее относится к философским концепциям современной физики, поскольку ещё многим не ясно, как глубоко открытия квантовой физики воздействуют на всю эпистемологию. Условия наблюдения в квантовой физике убедительно говорят о том, что обычный язык является необходимым источником определённости физического описания» («Nature», 1969, Vol. 222. р. 1034–1035). Это рациональная реконструкция. На самом деле Бор признал эту возможность только в [17]. Помимо этой аналогии, в положительной эвристике Бора имелась и другая фундаментальная идея: «принцип соответствия». Это было намечено им ещё в 1913 году; см. Вторую часть пятого постулата; но развита она была позже, когда стала использоваться как ведущий принцип при решении некоторых проблем, возникших в последующих, более тонких моделях (таких как интенсивность и состояния поляризации). Характерной особенностью этой второй части положительной эвристики было то, что Бор не придавал ей метафизического (: мысла: по его мнению, это было временное правило, которым следовало пользоваться до тех пор, пока классическая теория электромагнетизма (и, возможно, механика) не будут заменены. [35]. Подобную эйфорию испытывал Маклорен в 1748 году по отношению к программе Ньютона: ньютоновская философия, писал он, «основанная на эксперименте и доказательстве, не может пасть, покуда разум или природа вещей останутся неизменными. [Ньютон] оставил потомству сделать не так уж много: наблюдать небесные тела и вычислять их путь по его формулам» ([114], р. 8). «Наивная догадка» здесь-это специальный термин, смысл которого разъясняется в моей работе [92]. Ситуационное исследование и подробную критику мифа об «индуктивном базисе» науки (естествознания или математики) см. там же, гл. 7, в особенности р. 298–307 [рус. пер., с. 97–106]. Там я показал, что «наивная догадка» Декарта и Эйлера о том, что для всех многогранников справедлива формула V — E + P = 2, была неверна и избыточна в свете дальнейшего развития математики; в качестве других примеров можно вспомнить, что попытки Бойля и его последователей установить соотношение pV = RT оказались иррелевантными для дальнейших теоретических разработок (за исключением некоторых экспериментальных установок), так же как три закона Кеплера могли быть излишними для ньютоновской теории тяготения. См. [80], р. 77; [рус. пер., с. 86]. [59]. Между прочим, «наблюдательная» теория Фаулера была основана на теоретических исследованиях Ридберга, которые «при отсутствии строгого экспериментальаого доказательства он рассматривал как оправдание его экспериментальных результатов» (р. 65). Но его коллега, физик-теоретик, профессор Николсон спустя всего три месяца ссылался на результаты Фаулера как на «лабораторное подтверждение теоретических выводов Ридберга» [140]. Мне кажется, этот небольшой эпизод хорошо иллюстрирует мою поговорку: большинство учёных имеют такое же представление о том, что такое наука, как рыбы — о гидродинамике. В докладе на 93-м ежегодном общем собрании Королевского астрономического Обществ «экспериментально-лабораторные наблюдения» новых «водородных линий, которым отдано так много усилий физиков» характеризовалось как «достижение огромной значимости» и «триумф хорошо ориентированной экспериментальной работы». [14]. [51]. «Укрощение монстра» — превращение контрпримера в пример на основании некоторой новой теории. См. [92], р. 127; [рус. пер., с. 33]. Но «монстр» Бора был эмпирически прогрессивным: он предсказывал новый факт-появление линии 4686 в трубке без водорода. [60]. [15]; (рус. пер., с. 149–151]. И этот «монстр» также был «прогрессивным». Бор предсказал, что наблюдения Фаулера должны быть слегка неточны, а «постоянная» Ридберга должна иметь более тонкую структуру. [61]; но Фаулер особо отметил, что программа Бора ещё не объяснила спектр линий неионизованного, обычного гелия. Вскоре он всё же отбросил свой скепсис и присоединился к исследовательской программе Бора [62]. См. [77]: «Когда я рассказал ему о спектре Фаулера, огромные глаза Эйнштейна стали ещё больше, и он сказал мне: «Тогда это одно из величайших открытий». [123], особенно р. 287–289 Майкельсон даже не упоминает о результатах Бальмера. [123], особенно р. 287–289 Майкельсон даже не упоминает о результатах Бальмера. [131]. [185], р 68. [78]. Это подробно обсуждалось фейерабеидом ([56], р. 83–87). Но разбор Фейерабевда слишком тенденциозен. Его главная цель — обыграть методологический анархизм Бора и доказать, что Бор выступал против копенгагенской интерпретации новой (после 1925 года) квантовой программы. Поэтому, с одной стороны, Фейерабенд преувеличивает разочарование Бора противоречием со старой (до 1925 года) квантовой программой, а с другой стороны, придаёт чересчур большое значение тому, что Зоммерфельд был менее озабочен проблемой противоречия в основаниях старой программы, чем сам Бор. [24], р. 180; курсив мой — И. Л. В этих трёх примерах мы оставляем в стороне сложности, связанные, например, с успешной апелляцией против приговора экспериментаторов. Это говорит о том, что одинаковые теории и в точности те же данные, если их подвергнуть рациональной реконструкции в различных временных порядках, могут образовывать либо прогрессивный, либо регрессивный сдвиги проблем. См. также [93], р. 387. См. [113], р. 21. Кстати, маниакальное увлечение сбором данных — и слишком большой точностью — не позволяет сформулировать даже наивные «эмпирические» гипотезы, вроде гипотезы Бальмера. Знай Бальмер о тонкой структуре спектра по Майкельсону, пришел ли бы он к своей формуле? Знай Тихо Браге более точные данные астрономических наблюдений, был ли бы сформулирован эллиптический закон Кеплера? То же самое относится к первой наивной версии универсального закона газов и так далее. Догадка Декарта-Эйлера о многогранниках. скорее всего, никогда не могла бы возникнуть, если бы не нехватка данных; см. [92], р. 298 [рус. пер., с. 117–118]. «В период между публикацией великой трилогии Бора 1913 года и выходом на сцену волновой механики, появилось множество работ, развивающих идеи Бора до уровня грандиозной теории атомных явлений. Это были коллективные усилия, а имена физиков, внёсших свой вклад в эту работу, составляют блестящую плеяду: Бор, Бори, Кляйн, Росселенд. Крамере, Паули, Зоммерфельд, Лланк, Эйнштейн, Эпштейн, Дебай, Шварцшильд, Уилсон». ([191], р. 43). См. [196], (а также [197], р. 264–265. — Прим. пер.). [80], р. 146–148, 151 (рус. пер., с. 154–155). Живое описание этой регрессивной фазы программы Бора см. [115], р. 311–313. Когда программа находится в прогрессивной фазе. Её главные стимулы идут от положительной эвристики; аномалии, как правило, игнорируются. В регрессивной фазе эвристическая сила программы иссякает. При отсутствии соперничающей программы эта ситуация преломляется в психологии учёных необычной сверхчувствительностью к аномалиям и ощущением «кризиса» в смысле Куна. Вот почему Ньютона должно было раздражать большинство «скептически пролиферирующих теорий», создаваемых картезианцами. Но всё же в упорстве некоторых учёных, остающихся верными исследовательской программе, пока она не достигнет «точки насыщения» есть определённый резон: это заставляет новую программу объяснять все успешные результаты старой. Против этого нельзя возразить, что соперничающая программа может уже с самого начала объяснить все успехи прежней программы; рост научной программы нельзя предсказать заранее — он может вызвать важные я непредвиденные вспомогательные теории, благодаря упорству соперничающей программы. Кроме того, если некий вариант An исследовательской программы P1 математически эквивалентен варианту Am соперничающей программы Р2. то следует разрабатывать оба варианта, их эвристическая сила может оказаться различной. «Эвристическая силах — здесь это специальный термин, обозначающий способность исследовательской программы теоретически предсказывать новые факты в своём росте. Можно было бы, конечно, назвать это и «объяснительной силой». Одно из рассуждений Поппера особенно важно: «Существует широко распространённое убеждение в том, что высказывание «Я вижу, что стоящий здесь стол бел» с точки зрения эпистемологии обладает некоторыми важными преимуществами по сравнению с высказыванием «Стоящий здесь стол бел». Однако, с точки зрения оценки применимых к нему возможных объективных проверок, первое высказывание, в котором речь идёт обо мне, представляется не более надёжным, чем второе, говорящее о стоящем здесь столе» ([161], гл. 27 [рус. пер., с. 131–132]). Нейрат делает исключительно глупый комментарий к этим положениям: «Для нас такие протокольные предложения обладают преимуществом большей стабильности. Можно согласиться с предложением «Люди в XVI веке видели огненные мечи в небесах», но не с предложением «Существуют огненные мечи в небесах» ([139], р. 362). Одно из рассуждений Поппера особенно важно: «Существует широко распространённое убеждение в том, что высказывание «Я вижу, что стоящий здесь стол бел» с точки зрения эпистемологии обладает некоторыми важными преимуществами по сравнению с высказыванием «Стоящий здесь стол бел». Однако, с точки зрения оценки применимых к нему возможных объективных проверок, первое высказывание, в котором речь идёт обо мне, представляется не более надёжным, чем второе, говорящее о стоящем здесь столе» ([161], гл. 27 [рус. пер., с. 131–132]). Нейрат делает исключительно глупый комментарий к этим положениям: «Для нас такие протокольные предложения обладают преимуществом большей стабильности. Можно согласиться с предложением «Люди в XVI веке видели огненные мечи в небесах», но не с предложением «Существуют огненные мечи в небесах» ([139], р. 362). Одно из рассуждений Поппера особенно важно: «Существует широко распространённое убеждение в том, что высказывание «Я вижу, что стоящий здесь стол бел» с точки зрения эпистемологии обладает некоторыми важными преимуществами по сравнению с высказыванием «Стоящий здесь стол бел». Однако, с точки зрения оценки применимых к нему возможных объективных проверок, первое высказывание, в котором речь идёт обо мне, представляется не более надёжным, чем второе, говорящее о стоящем здесь столе» ([161], гл. 27 [рус. пер., с. 131–132]). Нейрат делает исключительно глупый комментарий к этим положениям: «Для нас такие протокольные предложения обладают преимуществом большей стабильности. Можно согласиться с предложением «Люди в XVI веке видели огненные мечи в небесах», но не с предложением «Существуют огненные мечи в небесах» ([139], р. 362). Одно из рассуждений Поппера особенно важно: «Существует широко распространённое убеждение в том, что высказывание «Я вижу, что стоящий здесь стол бел» с точки зрения эпистемологии обладает некоторыми важными преимуществами по сравнению с высказыванием «Стоящий здесь стол бел». Однако, с точки зрения оценки применимых к нему возможных объективных проверок, первое высказывание, в котором речь идёт обо мне, представляется не более надёжным, чем второе, говорящее о стоящем здесь столе» ([161], гл. 27 [рус. пер., с. 131–132]). Нейрат делает исключительно глупый комментарий к этим положениям: «Для нас такие протокольные предложения обладают преимуществом большей стабильности. Можно согласиться с предложением «Люди в XVI веке видели огненные мечи в небесах», но не с предложением «Существуют огненные мечи в небесах» ([139], р. 362). Помимо прочего, это замечание определяет «степень подкрепления» для «неопровержимых» твёрдых ядер исследовательских программ. Теория Ньютона (сама по себе) не имела эмпирического содержания, но в указанном смысле была подкреплённой в высокой степени. В рамках методологии исследовательских программ, помимо прочего, становится совершенно прозрачным прагматический смысл «отрицания» программы: он означает принятие решения о приостановке работы в её рамках. Кое-кто мог бы осторожно назвать этот оберегаемый период развития «прото-научным» (или «теоретическим») и лишь тогда, когда программа начинает предсказывать «подлинно новые» факты, признать её истинно научный (или «эмпирический») характер; но такое признание было бы сделано задним числом. Помимо прочего, можно было бы с уверенностью сказать, что конфликт между погрешимостью и критикой составляет главную проблему — и движущую силу — исследовательской программы Поппера в теории познания. Особо интересный случай такой конкуренции — это конкурентный симбиоз, когда новая программа привита к старой и несовместима с ней. Никакой естественной «точки насыщения» нет; в своей работе «Доказательства и опровержения» (см. [92], р. 327–328 [рус. пер., с. 134]) я был большим гегельянцем, чем теперь, полагая, будто она всё же существует; теперь я говорю об этом с иронией. Человеческое воображение не имеет предвидимых или предзаданных границ, которые мешали бы изобретению новых, увеличивающих эмпирическое содержание теорий или сдерживали бы «хитрость разума» (List der Ver-nunft), благодаря которой даже ложная теория может иметь эмпирический успех, не говоря уже о теориях, обладающих меньшим, по сравнению с предшественницей, правдоподобием, в смысле Поппера. (Скорее всего, все научные теории, когда-либо изобретённые людьми, рано или поздно обнаружат свою ложность, но это не мешает им иметь эмпирический успех и даже возрастающее правдопободие). По этой причине аномалия в исследовательской, программе — это явление, которое требует объяснения на основе этой программы. Следуя Куну, можно было бы назвать их «головоломками»: «головоломка» в программе — это проблема, которую рассматривают как вызов данной программе. «Головоломка» может быть разрешена тремя способами: разрешая её внутри исходной программы (превращая аномалию в пример); нейтрализуя её, то есть решая в рамках иной, независимой программы, (аномалия исчезает); и, наконец, решая её в соперничающей программе (аномалия превращается в контрпример). См. [161], гл. 30 [рус. пер., с. 144]. См. [63], [189], [188]. Яркое и точное изложение сути дела в [109]. Это косвенно следует из заключительных фраз его [122]. [122]. р. 128; курсив мой. — И. Л. [126]. р. 335. См. [103]. О противоречивости теории Стокса см. также [108]. [126], р. 341. Однако Пирс Уильямс отметил, что Майкельсон этого никогда не делал ([142], р. 34). Там же, р. 341; (курсив мой. — И. Л). См. [I26]. Это замечание показывает, что Майкельсон понял: его эксперимент 1887 года был вполне совместим с предположением об «эфирном ветре», который мог бы «дуть» высоко над Землёй. М. Борн спустя 33 года утверждал, что после эксперимента 1887 года «мы должны заключить, что эфирный ветер не существует» (курсив мой. — И. Л.; [23] (рус. пер., с. 213]) (первое немецкое издание книги М. Борна «Эйнштейновская теория относительности» вышло в 1920 году. — Прим. пер.). Кельвин в 1900 году ва Международном Физическом Конгрессе сказал, что «единственным облачком на ясном небе теории эфира был нулевой результат эксперимента Майкельсона-Морли» и советовал Морли и Миллеру, присутствовавший на этом конгрессе, ещё раз повторить эксперимент (см. [129]). [104]. Там же (курсив мой. — И. Л). [109]. [108]. В то же время Фицджеральд, независимо от Лоренца, предложил проверяемый вариант этого «креативного сдвига», который был быстро опровергнут Траутоном, Рэлеем и Брэйсом; вариант оказался прогрессивным теоретически, но не эмпирически (см. [208]. р. 53; [208], р. 28–30). Принято считать, что теория Фицджеральда была ad hoc. То, что понимали под этим современники, следовало бы назвать ad hoс 2 в том смысле, что у этой теории не было «независимых положительных доказательств» (см. [99]. р. 624). Позднее под влиянием Поппера термин ad hoc главным образом трактовался как ad hoc, (см. [161], гл. 20 [рус. пер., с. 111]). Это ещё раз говорит о том, как важно различать ad hoc 1 и ad hoc 2. После того. как Грюнбаум [67] заметил ошибку Поппера, последний согласился с ним, но добавил, что теория Фицджеральда была всё же ad hoc в большей степени, чем теория Эйнштейна, и что это является «еще одной прекрасной иллюстрацией того, как теории разнятся по «степеням подгонки» (degrees of adhocness). А также одного и» главных тезисов [его] книги, что степени подгонки» находятся в обратной зависимости со степенями проверяемости и значимости» [162]. Однако это различие между теориями не сводится к степени одноразовой подгонки, которая могла бы измеряться проверяемостью. [124]. р. 478. Лоренц тут же откликнулся замечанием: «В отличие от Майкельсона, который считает столь далеко распространяющееся влияние Земли невероятным, я, напротив, ожидаю именно такого результата» ([110]), курсив мой. — И. Л. [130]. Историко-эвристический фон становления теории Эйнштейна продолжает вызывать серьёзные разногласия, поэтому не исключено, что это утверждение может оказаться ложным. [10], р. 530; [рус. пер., с. 407]. Вспомним, что для Кельвина в 1905 году это выглядело только как «облачко на ясном небе». В превосходном учебнике физики Хволсона (1902 год) (см. Хволсон О. Д. Физика наших дней. — М., Л., 1929. — Прим. пер.) можно прочитать, что вероятность гипотезы эфира почти граничит с достоверностью (см. [45], р. 817 [рус. пер., с. 181). Полани не без юмора рассказывает, как в 1925 году в докладе Американскому Физическому обществу Миллер заявил, что, вопреки отчётам Майкельсона и Морли, наличие эфирного ветра доказано им окончательно и бесповоротно; тем не менее, это не произвело особого впечатления на слушателей, среди которых преобладали приверженцы теории Эйнштейна. Полани приходит к выводу, что никакой «объективистский каркас» не обеспечивает ни принятия, ни отверження теорий учёными ([151]. р. 12–14 [см. рус. пер., с. 37–39]). Но моя реконструкция позволяет считать верность сторонников Эйнштейна его исследовательской программе даже перед лицом убедительных данных, противоречащих ей, вполне рациональной, и это, разумеется, подрывает «пост-критическую», а лучше сказать, мистическую трактовку данного вопроса Полани. Типичный признак регрессии программы, о котором не шла речь в данной статье — пролиферация противоречивых «фактов». Используя в качестве интерпретативной ложную теорию, можно получить, не делая никаких «экспериментальных ошибок», противоречивые фактуальные высказывания, несовместимые экспериментальные данные. Майкельсон, будучи приверженцем эфира до конца грустной истории этого понятия, главным образом переживал из-за несовместимости «фактов», полученных в его сверхточных измерениях. Его эксперимент 1887 года «показал», что эфирного ветра нет на поверхности Земли. Но аберрация «показывала», что эфирный ветер должен быть. Более того, его эксперимент 1926 года (о котором либо умалчивают, либо, как Жаффе [79], ошибочно трактуют) также «показал», что эфирный ветер существует (см. [126] и острую критику — [176]). См, например, [44], р. 17–18, цит. по [39]. Однако не следует забывать, что две специальные теории, будучи математически (и наблюдательно) эквивалентными, всё же могут быть погружены в различные, соперничающие одна с другой исследовательские программы, и сила положительных эвристик этих программ может быть различной. Этот момент часто упускался из виду теми, кто предлагал доказательства подобной эквивалентности (хороший пример — доказательства эквивалентности подходов к квантовой физике Шрёдингера и Гейзенберга. См., например, [38]: «Если вернуться к вопросу, учитывая современное состояние физического знания, можно увидеть, что эфир уже не отвергается относительностью, и можно вы двинуть неплохие основания, чтобы вновь постулировать существование эфира». См. также заключительный параграф [173], а также [16]. [183]. р. 29. Курсив мой. — И. Л. Сам Эйнштейн был склонен считать, что Майкельсон изобрёл свой интерферометр для проверки теории Френеля (см. [46], [рус. пер., с. 149]). Между прочим, ранние эксперименты Майкельсона, связанные с исследованием спектральных линий ([122], [123]), также соответствовали современным ему теориям эфира. Майкельсон стал особенно подчёркивать «сверхточность» своих измерений только тогда, когда оказался обескураженным отсутствием оценки их соответствия этим теориям. Эйнштейн, который недолюбливал точность ради неё самой, спрашивал его, почему он затрачивает такие чудовищные усилия на точное измерение именно этой мировой константы. Ответ Майкельсона был таков: «Потому, что это меня забавляет» (см. [48], русск перев, с. [150]). [129]. [45]. [190]. [147], [161], гл. 30, [б5], р 37; в этих работах данные выражения играют роль идиом; разумеется, предложения наблюдения не «вызывают к жизни» какие-либо конкретные теории. См. [191], р. 18; подающая надежды исследовательская программа обычно начинает с объяснения уже опровергнутых «эмпирических законов», и это, на основании моего подхода, может расцениваться как успех вполне рационально. [144]. р. 36. курсив мой — И. Л. [28]. Я имею в виду формулу Планка в том виде, как она приведена в его [145], где он признает, что после длительных попыток доказать, что «закон Вина необходимо должен быть справедлив», этот «закон» был опровергнут. Так он перешёл от доказывания величественных вечных законов к «построению совершенно произвольных выражений». Однако, по джастификационистским критериям, вообще любая физическая теория становится «совершенно произвольной На самом же деле произвольная формула Планка противоречила наличным эмпирическим данным и властно исправляла их. (Планк рас сказывает об этом в своей «Научной автобиографии»). Конечно, в известном смысле первоначальная формула Планка действительно была «произвольной», «формальной», «ad hoc» — ведь это была скорее изолированная формула, которая ещё не являлась частью исследовательской программы. Как он сам отмечал «Даже если формулу для излучения предполагать справедливой с абсолютной точностью, то всё же она имеет только формальный смысл удачно угаданного закона. Поэтому со дня установления этой формулы я был занят тем, что старался придать ей её истинный физический смысл» ([148], р. 41, [рус. перев, с. 660]). Но главное значение того, что Планк называет «приданием формуле физического смыслах — не обязательно «истинного физического смысла», — состоит в том, что это часто ведёт к формированию убедительной научной программы и росту знания. Впервые это было сделано самим Планком [146], где заложены основы исследовательской программы квантовой теории. Это было сделано уже Планком, но лишь нечаянно, так сказать, по ошибке. См. [191], р. 18. Действительно, результаты Прингсгейма и Луммера, помимо прочего, стимулировали критический анализ неформальных выводов в квантовой теории излучения, в которых неявно фигурировали чрезвычайно важные «скрытые леммы», что выяснилось только в более поздних разработках. Самый важный шаг в этом «проясняющем процессе» был сделан Эренфестом [42]. См, например, [81], р. 547. Важное исключение-описание Паули [141]. Далее я постараюсь скорректировать это описание и показать, что его рациональность легко понятна в свете моего подхода. [50]. [121]. Слэтер с большой неохотой участвовал в жертвенном заклании принципа сохранения. В 1964 году он писал Ван дер Вардену: «Как Вы могли бы предположить, идея статистического сохранения энергии и импульса была заложена в теорию Бором и Крамерсом, вопреки моим лучшим намерениям». Ван дер Варден приложил немало стараний, чтобы реабилитировать Слэтера, чьё преступление заключалось в том, что он взял на себя ответственность за ложную теорию ([198], р. 13). Поппер заблуждается, утверждая, что «опровержений» было достаточно, чтобы привести эту теорию к краху ([161], р. 242; рус. пер., с. 367, 496). [65], р. 72–74. Бор никогда не публиковал эту теорию (она была непроверяемой в тех условиях), но, как пишет Гамов, «похоже, он не был бы слишком удивлён, если бы она оказалась истинной». Гамов не приводит эту неопубликованную теорию, но вероятно, что Бор разработал её в 1928–1929 годах, когда Гамов работал в Копенгагене. См. пародийную постановку «Фауста», исполнявшуюся в Институте Бора в 1932 году; опубликована Гамовым в приложении к его [65]. (См. Р. Мур. Нильс Бор — человек и учёный. — М., 1969. С. 213–214. — Прим. пер.). См. (141), р. 160. [19]; рус. пер., с. 109. Эренфест также вначале выступил вместе с Бором против нейтрино. Открытие Чедвиком нейтрона в 1932 году только слегка поколебало их оппозицию: их всё же отпугивала идея частицы без заряда, возможно, даже без массы (покоя), с одним только «бестелесным» спином. [211]. Захватывающее обсуждение нерешённых проблем, связанных с бета-распадом и «азотной аномалией» см. в Фарадеевской лекции Бора, прочитанной до, а опубликованной после решения Паули ([19], р. 380–383; рус. пер., с. 105–110]). [49]. [73]. Цит. по [132], р. 823. Гейзенберг в своей знаменитой статье «О строении атомных ядер», в которой он ввёл протон-нейтронную модель ядер, отмечает, что «поскольку при бета-распаде нарушается сохранение энергии, невозможно дать единственное определение энергии связи электрона в нейтроне» ([71]. р. 164). [121]. р. 132. Например, [192], [88]. Наиболее интересное обсуждение этого вопроса см. а [179] р. 335–336. [52.53]. [182]. [36]. [36]. [143]. [20]; [рус. пер., с. 206]. В период между 1933 и 1936 годом некоторые физики предлагала модификацию ad hoc или альтернативы теории Ферми; см., например, [9]. [12], [86]. By и Мошковский в 1966 году писали: «Как теперь известно, теория Ферми (то есть программа] бета-распада с замечательной точностью предсказывает как отношение между скоростью бета-распада и энергией разложения, так и контур бета-спектра». Но, подчёркивают они, «с самого начала теория Ферми, к сожалению, подвергалась необъективным проверкам. Пока искусственные радиоактивные ядра не могли производиться в достаточном количестве, RaE было единственным явлением, вполне удовлетворявшим многочисленные экспериментальные требования в качестве бета-излучения при исследованиях контура его спектра. Только недавно стало понятно, что это явление было только весьма частным случаем. Его особая энергетическая зависимость приводила к отклонениям от того, что ожидалось от простой теории бета-распада Ферми и это сильно тормозило прогрессивное развитие этой теории [то есть программы] ([212] р. 6). Вызывает сомнение даже то, была ли нейтриниая программа Ферми прогрессивной или регрессивной даже в период между 1936 и 1950 годами; даже после 1950 года вердикт экспериментаторов все ещё не было вполне ясным. Но об этом я постараюсь рассказать, когда представится другой случай. (Кстати, Шрёдингер защищал статистическую интерпретацию принципов сохравевия, несмотря на ту решающую роль, какую он играл в разработке яовой квантовой физики; см. [181]). [194]; курсив мой. — И. Л. [137]. р. 65–66. [137]. р. 65–66. [II]. р. 129. Чтобы оценить какие элементы соперничающих проблемных сдвигов прогрессивны и какие регрессивны, нужно понимать те идеи, которые в них фигурируют. Но социология познания часто служит удобной ширмой, за которой скрывается невежество: большинство социологов познания не понимают, и даже не хотят понимать эти идеи; они наблюдают социопсихологнческие образцы поведения. Поппер часто рассказывал об одном «социальном психологе», докторе X, который изучал поведение группы учёных. Он пришёл на семинар физиков, чтобы заниматься исследованиями по психологии науки. Он наблюдал «возникновение лидера», «создание кругового эффекта» в одних случаях и «защитную реакцию» в других, корреляции между возрастом, полом и агрессивностью поведения, etc. (Доктор Х заявлял, что владеет утончённой техникой современной статистики, применяемой при изучении небольших групп.) В конце его увлечённого повествования Поппер спросил: «А какая. проблема обсуждалась в исследуемой Вами группе?» Доктор Х был изумлён таким вопросом: «О чём Вы спрашиваете? Я не прислушивался к тому, о чём они говорили! И какое это имеет значение для психологии познания?». Разумеется, наивные фальсификационисты всё же отпускают какое-то время на «приговор эксперимента»: ведь эксперимент должен повторяться и критически анализироваться. Но как только дискуссия приходит к завершению, и эксперты надодят общий язык, и «базисные предложения» считаются принятыми, и решено, какая специальная теория попадает под их удар — наивный фальсификационист больше не испытывает сострадания к тем, кто продолжает «увиливать». Разработка этого критерия демаркации в двух последующих параграфах была улучшена уже тогда, когда рукопись находилась в печати, благодаря исключительно ценным замечаниям. полученным мною в беседе с П. Милем в Миннеаполисе в 1969 году. Ранее [93] я различал, следуя Попперу, два критерия подгонки». Я называл ad hoc 1, теории, которые не имеют избыточного содержания по сравнению со своими предшественницами (или соперницами), то есть не предсказывали никаких новых фактов; я называл ad hoc 2 теории, которые предсказывали новые факты, но при этом полностью заблуждались: ни одно из таких предсказаний не получало подкрепления. Формула излучения Планка (как она приведена в [146]) является хорошим примером. Такие гипотезы, которые не являются ни ad hoc1, ни ad hoc 2, но всё же неудовлетворительны в смысле, обозначенном здесь, можно назвать гипотезами ad hoc 3». Эти три (все с уничижительным оттенком) смысл ad hoc могут быть с успехом помещены в «Оксфордский словарь английского языка». Интересно отметить, что термины «эмпирическая» и «формальная» одинаково синонимичны ad hoс 3. Миль в своей блестящей работе [119] отмечает: что в современной психологии — особенно в социальной психологии — многие якобы «исследовательские программы» состоят из череды таких уловок ad hoc 3. Прочитав работы Миля [119] и Ликкена [112], можно было бы удивиться тому, что роль статистической техники в социальных науках главным образом определяется тем, что она даёт аппарат для фальшивых подкреплений и тем самым видимость «научного прогресса», тогда как в действительности за этим не стоит ничего, кроме псевдо-интеллек-туального мусора. Миль пишет, что «в физических науках обычным результатом улучшения экспериментальных условий, приборов или возрастания числа данных является повышение трудностей «наблюдательного барьера», который данная физическая теория должна преодолеть; в то же время в психологии и в некоторых так называемых поведенческих науках обычный результат подобного улучшения экспериментальной точности заключается в том, что снижается барьер, через который теория должна перескочить». Или, как пишет Ликкен, «статистическая значимость [в психологии] является, между прочим, наименее важным атрибутом хорошего эксперимента; она не является достаточным условием для того, чтобы утверждать, что теория удовлетворительно подкреплена, что имеющие смысл эмпирические факты прочно установлены, и что экспериментальный отчёт должен быть опубликован». Я думаю, что большая часть теоретизирования, о котором пишут Миль и Линкер является ad hoc. Таким образом, методология исследовательских программ могла бы помочь нам сформулировать законы, которые стали бы на пути у потоков интеллектуальной мути, грозящей затопить нашу культурную среду ещё раньше, чем индустриальные отходы и автомобильные газы испортят физическую среду нашего обитания. Там же. См. [92]. Таким образом исчезает методологическая асимметрия между универсальными и единичными предложениями. Можно было бы принять конвенцию: в рамках «твёрдого ядра» мы решаем «принимать» универсальные, в рамках «эмпирического базиса» — единичные предложения. Логическая асимметрия между универсальными и единичными предложениями играет фатальную роль только для индуктивиста-догматика. который желает брать уроки только у твёрдо установленного опыта и логики. Конвенционалист, конечно, может «допустить» такую логическую асимметрию: при этом он не обязан (хотя может) быть индуктивистом. Он «допускает» некоторые универсальные предложения, но не потому, что они дедуцируются (или выводятся индуктивно) из единичных. [1М]. гл. 9 [рус. пер., с. 74]. Там же. [156] [рус. пер., с. 28]; Сходное замечание см. в [163]. Р. 49; [рус. пер., с. 264]. Но эти замечания, по-видимому противоречат другим его же замечаниям в [161] и поэтому их можно понять как признаки того. что Поппер постепенно осознавал неустранимую аномалию в своей же исследовательской программе. В самой деле, мой критерий демаркации между зрелой и незрелой наукой можно истолковать как переработку в духе Поппера идеи Куна о «нормальности» как отличительной характеристике (зрелой) науки; он также усиливает мою прежнюю аргументацию, направленную против рассмотрения наиболее фальсифицируемых предложений как наиболее научных. Помимо прочего, эта демаркация между зрелой и незрелой наукой уже содержится в [91] и [92]. где я называл первую «дедуктивной догадкой», а вторую — «наивностью проб и ошибок» (см. например, [92], гл. 7, «Дедуктивная догадка против наивной догадки»). [202]. р. 231. См. [90]; эта позиция фактически представлена и в [89]. Между прочим, так же как некогда кое-кто из ранних экс-джастификационистов возглавил волну скептического иррационализма. теперь некоторые экс-фальсификационисты оказались на гребне новой волны того же скептического иррационализма и анархизма. Лучшим примером является работа Фейерабенда [58]. Действительно, как я уже говорил, моё понятие «исследовательской программы» может быть понято как реконструкция, в духе объективного «третьего мира», куновского социально-психологического понятия парадигмы: поэтому куновское «гештальт-переключение» может происходить без снятия попперовских очков. Я здесь не касаюсь тезиса Куна и Фейерабенда о том, что теории не могут элиминироваться по объективным основаниям потому, что соперничающие теории «несоизмеримы», а следовательно, не могут ни противоречить одна другой, ни сравниваться по эмпирическому содержанию. Однако мы можем сделать их при помощи словаря, противоречащими друг другу, а их содержание — сравнимым. Если мы желаем элиминировать программу, нам нужны какие-то методологические критерии. Такая критериальная детерминация является стержнем методологического фальсификационизма; например, никакой результат статистической выборки не будет противоречить статистической теории, пока мы не сделаем его противоречащим ей при помощи правил отбрасывания Поппера. (Утверждение Лакатоса о том, что «несоизмеримые» теории можно привести к общему «логическому знаменателю», то есть установить логическое противоречие между ними «при помощи словаря», иначе говоря, переведя обе сравниваемые теории на некий общий для них язык, не нашло убедительного подтверждения. Тезис Куайна о неполной переводимости семантически замкнутых систем пока ещё никем всерьёз не опровергнут. Тем не менее, Лакатос прав в том, что в реальной практике науки учёные действительно часто работают с «несоизмеримыми» теориями так, будто они «соизмеримы»: устанавливают между ними логические связи, в том числе отношение противоречия, полагают одну теорию «предельным» или частным случаем другой и так далее. Это говорит о том, что методологическая рефлексия и реальная научно-исследовательская деятельность — далеко не одно и то же. Ориентируясь только на мудрость, методологии, наука быстро зачахла бы, не совершив своего подвига. Но, отбросив этот ориентир, наука была бы обречена на блуждания в потемках. Развитие науки — это разрешение постоянно возрождающегося противоречия, внутренне присущего рациональности. — Прим. пер.). То, что экономисты и другие обществоведы с недоверием относятся к попперовской методологии, отчасти объясняется разрушительным воздействием наивного фальсифнкациоиизма на зарождающиеся исследовательские программы. Первый мир — материальных объектов, второй — мир сознания, третий — мир высказываний, истин, критериев: мир объективного знания. Наиболее важные современные работы, в которых проводится это различение: [166], [166], см. также впечатляющую программу Тулмина в его [193]. Следует отметить, что многие положения Поппера из [161] и даже из [163] выглядят как описание психологического различия между Критическим Разумом и Индуктивным Разумом. Однако, психологическая терминология Поппера в большой степени может быть переинтерпретирована в терминах третьего мира: см. [135]. Фактически исследовательская программа Поппера выходит за пределы науки. Понятие «прогрессивного» и «регрессивного» сдвига проблем, идея размножения теорий могут быть экстраполированы на любой вид рациональной дискуссии и, таким образом, стать инструментом общей теории критики: см. мои работы [95], [96] и [98]. (Мою книгу [92] можно рассматривать как рассказ о не-эмпирической прогрессивной исследовательской программе; [93] заключает в себе рассказ о не-эмпирической регрессивной программе индуктивной логики). Действительное состояние мыслей, убеждений, etc относится ко второму миру; состояние нормального мышления находятся в чулане где-то между вторым и третьим. Исследование того. чтя происходит в умах учёных относится к компетенции психологии; исследование того, что происходит в «нормальных» умах учёных, относится к психологической философии науки. Есть два вида психологической философии науки. Согласно первому, никакой философии науки быть не может, кроме психологии индивидуального учёного. Согласно второму, существует психология, «научного», «идеального», или «нормального» мышления: это превращает философию науки психологию этого идеального мышления, вдобавок предлагает нечто вроде психотерапии позволяющей преобразовывать чье-либо, мышление в идеальное. Я подробно рассматриваю этот второй вид психологизма в [98]. Кун, кажется, не, видит этого различия. См. [94]. Айер, кажется, был первым, кто приписал догматический фальсификационизм Попперу. (Айеру также принадлежит «миф; по которому попперовская «определённая опровержимость» является критериев не только эмпирического характера высказываний, но и осмысленности; см. [7]. гл. 1, р. 38.2-е изд). Даже сегодня многие философы (см. [80] или. (138]) обрушивают свою критику на чучело Поппера. Мидоуэр [118] назвал догматический фальсификационизм «одной из сильных идей» попперовской методологии. Нагель в рецензии на книгу Мидоуэра критиковал её автора за то, что тот чересчур полагается на утверждения Поппера [138, р. 70]. Своей критикой Нагель пытается убедить Мидоуэра в том, что «фальсификация не обладает иммунитетом от человеческих ошибок» (см. [116]. р. 64). Но и Нагель, и Мидоуэр плохо прочитали Поппера: в его «Логике открытия» дана наиболее сильная критика догматического фальсификационизма. Ошибка Мидоуэра простительна: на блестящих учёных, чьи теоретические способности страдали от тирании индуктивистской логики открытия, фальсификационизм, даже в его догматической форме, должен был произвести потрясающее впечатление освобождения. (Помимо Мидоуэра, другой Нобелевский лауреат. Экклз под влиянием Поппера изменил своё вначале скептическое отношение к смелым фальсифицируемым умозрениям; см. [41], р. 274–275). [158]. [161], р. 242 и далее; [рус. пер., с. 365]. [163], р. 38; [рус. пер., с. 247). Если у читателя возникнут сомнения относительно правильности моей трактовки критерия демаркации Поппера, ему стоит перечесть соответствующие главы [161], пользуясь при этом замечаниями Масгрейв [133]. Последняя работа направлена против Бартли, который ([8]), ошибочно приписал Попперу критерий демаркации наивного фальсификационизма. В [154] Поппер главным образом выступал против уловок ad hoc, протаскиваемых исподтишка. Поппер (вернее, Поппep) требует, чтобы замысел потенциально негативного эксперимента был представлен вместе с теорией, с тем чтобы смиренно подчиниться приговору экспериментаторов. Из этого следует, что конвенционалистские ухищрения, которые уже после такого приговора позволяют исходной теории выкрутиться задним числом и увильнуть от его исполнения, должны быть отвергнуты ео ipso (в силу этого, [лат.] — Прим. пер.). Но если мы допускаем опровержение, а затем переформулируем теорию при помощи уловок ad hoc, мы можем допустить её уже как «новую» теорию; и если она проверяема, то Поппер принимает её для того, чтобы подвергнуть новой критике: «Всякий раз, когда обнаруживается, что некоторая система была спасена с помощью конвенционалистской уловки, мы должны снова проверить её и отвергнуть, если этого потребуют обстоятельства ([161], гл. 20; рус. пер., с. 110). Подробнее см. [91], особенно р. 388–390. Такую терпимость редко можно встретить (если вообще можно встретить) в учебниках по методам науки. См., например, [161], конец гл. 4; [рус. пер., с. 60]; см. также [167], р. 93. Вспомним, что такое значение метафизики отрицалось Контом и Дюгемом. Среди тех, кто больше других сделал для того, чтобы повернуть вспять анти-метафизическое течение в философии и истории науки, надо назвать Барта, Поппера и Койре. Карнап и Гемпель в своей рецензии на эту книгу пытались защитить Поппера от этих обвинений (см. [31] и [73]). Гемпель писал: «Поппер слишком подчёркивает некоторые стороны своей концепции, сближающие его с некоторыми ориентированными на метафизику мыслителями. Будем надеяться, что эта исключительно ценная работа будет понята правильно и в ней не увидят новую, быть может, даже логически корректную метафизику». Отрывок из этого послесловия заслуживает того, чтобы его здесь процитировать: «Атомизм — это прекрасный пример непроверяемой метафизической теории, чьё влияние на науку превосходило влияние многих проверяемых теорий. Самой последней и самой значительной до сих пор была программ Фарадея, Максвелла, Эйнштейна, де Бройля и Шрёдингера, рассматривавшая мир… в терминах непрерывных полей… Каждая из этих метафизических теорий функционировала в качестве программы для науки задолго до того, как. стать проверяемой теорией. Она указывала направление, в котором, следует искать удовлетворительные научно-теоретические объяснения, и создавала возможность того, что можно назвать оценкой глубины теории. В биологии, по крайней мере, в течение некоторого времени подобную роль играли теория эволюции, клеточная теория и теория бактериальной инфекции. В психологии можно назвать в качестве метафизических исследовательских программ сенсуализм, атомизм (то есть такая теория, согласно которой опыт складывается из далее не разложимых элементов, например, чувственных данных) и психоанализ. Даже чисто экзистенциальные суждения иногда наводили на мысль и оказывались плодотворными в истории науки, даже если не становились её частью. В самом деле, мало какая теория оказала такое влияние на развитие науки, как одна из чисто метафизических теорий, согласно которой «существует вещество, способное превратить неблагородные металлы в золото (то есть «философский камень»)»; хотя эта теория была неопровержимой, никогда не подтверждённой, и сейчас в неё никто не верит». См., в частности [164], гл. 66; в издании 1959 года Поппер добавил разъясняющее примечание, чтобы подчеркнуть: в метафизических кванторных предложениях квантор существования должен Интерпретироваться как «неограниченность»; но это, конечно, было уже вполне разъяснено в 15-й гл. Первоначального издания; [см. рус. пер., с. 93–96]). См. [163], р. 198–199; [см. рус. пер., с 248]; первая публикация этого фрагмента — в 1958 году. См. [200], [199], [2], [3]. [172]. гл. 11. Там же; замечание в квадратных скобках моё. Как полагал Дюгем, сам по себе эксперимент никогда не может осудить отдельную теорию (такую как твёрдое ядро исследовательской программы; чтобы вынести «приговор» нужен ещё и «здравый смысл», «проницательность» и действительно хороший метафизический инстинкт, помогающий выявить путь вперёд, точнее сказать, луг» «некоторому в высшей степени замечательному порядку» (см. заключительные фразы его «Приложения» ко второму изданию [40]). Куайн говорит о предложениях, располагающихся на «различных расстояниях от чувственной периферии» и, следовательно, в большей или меньшей степени подверженных изменениям. Но что такое «сенсорная периферия» и как мерить расстояние до неё — определить очень трудно. Согласно Куайну, «те соображения, по которым человек может отказаться от унаследованного ям научного знания в угоду сиюминутным чувственным представлениям, в той мере, в какой они рациональны, являются прагматическими» [172]. Но прагматизм для Куайна, как и для Джемса и для Леруа, есть лишь ощущение психологического комфорта; мне кажется иррациональным называть это «рациональностью». О «защите понятий путём их сужения» и «опровержениях путём их расширения» см. [92]. [163]. гл. 10 [рус. пер., с. 362]. Типичные примеры такого смешения — неумная критика, которой подвергают Поппера Кэнфилд и Лерер [29]. Штегмюллер. последовав за ними, угодил в логическую трясину ([187], р. 7). Коффа вносит ясность в этот вопрос [32]. К сожалению, в этой статье я иногда выражался неточно, что позволяет увидеть в ограничении ceteris parlbus независимую посылку проверяемой теории. На этот легко устранимый недостаток мне указал К. Хаусон. Грюнбаум вначале занимал позицию, близкую к догматическому фальсификационизму, когда исследуя весьма поучительные примеры из истории физической геометрии, приходил к выводу, что можно определить ложность некоторых научных гипотез (см. [67] и [68]). Потом он изменил свою позицию [62] и в ответ на критику M. Хессе [76] и других авторов определил её так: «По крайней мере, иногда мы можем определить ложность гипотезы, какие бы намерения и пели ни стояли за ней, хотя эта фальсификация не исключает возможности её последующей реабилитации» ([70]. р. 1092). Типичным примером может служить ньютоновский принцип гравитационного взаимодействия, по которому тела на огромных расстояниях и мгновенно чувствуют влечение друг к другу. Гюйгенс называл эту идею «абсурдной», Лейбниц — «оккультной», я самые выдающиеся учёные столетия «поражались тому, как он [Ньютон] мог решиться на столь огромное число исследований и наиболее трудных вычислений, не имевших другого основания, кроме самого этого принципа» (см. [82], р. 117–118). Я уже говорил, что неверно было бы относить теоретический прогресс исключительно на счёт достоинств теоретиков, а эмпирический — считать просто делом везения. Чем большим воображением обладает теоретик, тем с большей вероятностью его теоретическая программа достигнет хотя бы какого-либо эмпирического успеха (см. [93]. р. 387–390). См. [176]. [178] и [18]. Джастификационист Рассел презирает конвенционализм: «Когда возвышается воля, падает знание. В этом и состоит самое значительное изменение в характере философии нашего века. Оно было подготовлено Руссо и Кантом»… ([178]. р. 787). Поппер, конечно же, многое почерпнул и у Канта, и у Бергсона (см. [154], гл. 2 и 4). О понятии «правдоподобия» см. (1631, гл. 10), а также следующее примечание; о понятии «надёжности» (trustworthlness) см. [93], р. 390–405 и [95]. 7 «Правдоподобие» имеет два различных смысла, которые не следует смешивать. Во-первых, он, этот термин, может пониматься как «сходство с истиной» (truthtikeness); в этом смысле, я думаю, все научные теории, когда-либо созданные человеческим умом, в равной степени являются «непохожими на истину» (unverissimilar) и «оккультными». Во-вторых, он может означать квазитеоретическое размерное отличие между количеством истинных и ложных следствий теории. отличие, которое мы в точности никогда не можем определить, но о котором можем делать предположения. Поппер использует термин «правдоподобие» именно в этом специальном смысле ([163], гл. 10). Но когда он утверждает, что этот второй смысл тесно связан с первым, то это ведёт к ошибкам и недоразумениям. В первоначальном «до-попперовском» смысле термин «правдоподобие» мог означать лишь интуитивно различимую «похожесть на истину», либо наивный прототип попперовского эмпирического понятия «правдоподобия». Интересные выдержки, приводимые Поппером, говорят в пользу второго значения, но не первого (см. [163]. р. 399; [рус. пер., с. 361]). Беллармиио, вероятно, мог бы согласиться с тем, что теория Коперника имела высокую степень «правдоподобия» в попперовском специальном смысле, но не с тем, что она была «правдоподобна» в первом, интуитивном, смысле. Большинство «инструменталистов» являются «реалистами» в том смысле, что согласны с возрастанием «правдоподобия» теорий в попперовском смысле; но они же не являются «реалистами», если под реализмом понимать уверенность в том, что, например, полевая концепция Эйнштейна интуитивно ближе к Замыслу Вселенной, чем концепция ньютоновского взаимодействия тел на расстоянии. Поэтому целью науки может быть возрастание «правдоподобия» в попперовском смысле, но без обязательного возрастания классического правдоподобия. Последняя идея, как говорил сам Поппер, в отличие от первой, «опасно неопределённа и метафизична» ([163], р. 231 [рус. пер., с. 35]). Попперовское «эмпирическое правдоподобие в некотором смысле реабилитирует идею кумулятивного роста в науке. Но движущей силой кумулятивного роста «эмпирического правдоподобия» является революционизирующий конфликт с «интуитивным правдоподобием». Когда Поппер работал над своей статьёй «Истина, рациональность и рост знания», у меня было нелёгкое чувство по отношению к его отождествлению этих двух понятий правдоподобия. И было так, что я спросил его: «Можем ли мы реально говорить о том, что одна теория лучше соответствует действительности, чем другая? Существуют ли степени истинности? Не опасное ли заблуждение выражаться так, как если бы истина, в смысле Тарского, располагалась где-то в некоем метрическом или хотя бы в топологическом пространстве, я поэтому имело бы смысл рассуждать о двух теориях — скажем, о предшествующей теории t 1 и последующей теории t 2, — что t 2 вытесняет t 1 или представляет собой больший прогресс, чем t 1, поскольку она ближе подходит к истине, чем t 2?» (см. [161], р. 232; (рус. пер., с. 350–351]). Поппер отверг мои опасения. Он чувствовал, и был прав, что предложил очень важную новую идею. Но он ошибался, полагая, что его новая специальная концепция «правдоподобия» полностью поглощает проблемы, связанные со старым интуитивным «правдоподобием». Кун говорит: «Если мы считаем, что, например, полевая теория «ближе подходит к истине», чем старая теория вещества и силы, то это означало бы, при серьёзном отношении к словам, что последние основания природы больше похожи на поля, чем на вещество и силы» ([88], р. 265). Кун прав, за исключением того, что, как правило, отношение к словам не бывает «серьёзным». Я надеюсь, что это примечание послужит прояснению обсуждаемой проблемы.
Оглавление
Имре Лакатос: Фальсификация и методология научно-исследовательских программ. Предисловие к русскому изданию. Рыцарь Ratio Имре Лакатос: Фальсификация и методология научно-исследовательских программ. Глава 1. Наука: разум или вера? Имре Лакатос: Фальсификация и методология научно-исследовательских программ. Глава 2. Фаллибизм против фальсификационизма Имре Лакатос: Фальсификация и методология научно-исследовательских программ. Глава 3. Методология научных исследовательских программ Имре Лакатос: Фальсификация и методология научно-исследовательских программ. Глава 4. Исследовательская программа Поппера против иселедовательской программы Куна Имре Лакатос: Фальсификация и методология научно-исследовательских программ. Приложение: Поппер, фальсификационизм и «тезис Куайна-Дюгема» Имре Лакатос: Фальсификация и методология научно-исследовательских программ. Примечания Имре Лакатос: Фальсификация и методология научно-исследовательских программ. Библиография
Разделы и рубрики Гуманитарная библиотека  Гуманитарный базис Персоналии  Имре Лакатос Темы  Наука Научная картина мира Методы научного познания Методология науки Методология

 •  • 

Новые произведения
Владимир Александрович Лефевр: Формула человека. Контуры фундаментальной психологии Виталий Георгиевич Горохов: Эволюция инженерии: от простоты к сложности Коллектив авторов: Апории дискурса Леонид Владимирович Гнатюк: Ритмика и мышление Владимир Александрович Лефевр: Конфликтующие структуры Владимир Александрович Лефевр, Георгий Львович Смолян: Алгебра конфликта Рэндалл Коллинз: Социология философий. Глобальная теория интеллектуального изменения Леонид Владимирович Гнатюк: Язык — это мышление? Рассел Акофф, Фредерик Эмери: О целеустремлённых системах Рассел Акофф, Джейсон Мэгидсон, Герберт Эддисон: Идеализированное проектирование Рассел Акофф: Планирование в больших экономических системах Мишель Фуко: Археология знания Светлана Сергеевна Неретина, Александр Павлович Огурцов: Концепты политического сознания
Популярные произведения
Станислав Лем: Сумма технологии Сэмюэль Хантингтон: Столкновение цивилизаций Фрэнсис Фукуяма: Конец истории и последний человек Игорь Ансофф: Стратегическое управление Фредерик Тейлор: Принципы научного менеджмента Жан Бодрийяр: Общество потребления Филип Котлер: Основы маркетинга Джон Гэлбрейт: Новое индустриальное общество Рене Декарт: Рассуждение о методе Льюис Мамфорд: Миф машины. Техника и развитие человечества