А. Догматический (натуралистический) фальсификационизм. Эмпирический базисСущество разногласий станет яснее, если мы восстановим проблемную ситуацию, как она возникла в философии науки после краха «джастификационизма». «Джастификационисты» полагают, будто научное знание состоит из доказательно обоснованных высказываний. Признавая, что чисто логическая дедукция позволяет только выводить одни высказывания из других (переносить истинность), но не обосновывать (устанавливать) истинность, они по-разному решают вопрос о природе тех высказываний, истинность которых устанавливается и обосновывается внелогическим образом. Классические интеллектуалисты (в более узком смысле — «рационалисты») допускают весьма различные, но в равной мере надёжные типы «внелогического» обоснования — откровение, интеллектуальную интуицию, опыт. Любые научные высказывания могут быть выведены логически из подобных оснований. Классические эмпирицисты считают такими основаниями только сравнительно небольшое множество «фактуальных высказываний», выражающих «твёрдо установленные факты». Значения истинности таких высказываний устанавливаются опытным путём, и все они образуют эмпирический базис науки. Если требовать, чтобы в основаниях науки не было ничего, кроме узкого эмпирического базиса, то для доказательного обоснования научных теорий нужны более эффективные логические средства, чем дедуктивная логика, которой ограничиваются интеллектуалисты, например, «индуктивная логика». Все Джастификационисты, будь то интеллектуалисты или эмпирицисты, согласны в том, что единичного высказывания, выражающего твёрдо установленный факт, достаточно для опровержения универсальной теории 4 5; но лишь немногие осмеливаются утверждать, что конечной конъюнкции фактуальных высказываний достаточно для «индуктивного» доказательного обоснования универсальной теории 6. Джастификационизм, считающий знанием лишь то, что доказательно обосновано, был доминирующей традицией рационального мышления на протяжении столетий. Скептицизм не есть отрицание джастификационизма; скептики только полагают, что нет (или не может быть) доказательно обоснованного знания и поэтому нет знания вообще. Они видят в «знании» только разновидность веры, свойственной всем одушевлённым существам. Тем самым скептицизм, остающийся джастификационистским, дискредитирует знание, открывая дверь иррационализму, мистике, суевериям. Поэтому понятны исключительные усилия, предпринимаемые классическими рационалистами, чтобы спасти синтетические априорные принципы интеллектуализма, и классическими эмпирицистами, спасающими определённость эмпирического базиса и значимость индуктивного вывода. Они верны кодексу научной чести, требующему воздерживаться от необоснованных высказываний. Но и те, и другие терпят поражение: кантианцы — от удара, нанесённого неевклидовой геометрией и неньютоновской физикой, эмпирицисты — от логической невозможности положить в основание знания чисто эмпирический базис (ещё кантианцы заметили, что никакое научное высказывание не может быть вполне обосновано фактами и индуктивную логику (никакая логика не может увеличить содержание знания, гарантируя вместе с тем его безошибочность). Отсюда следовало, что все теории в равной степени не могут иметь доказательного обоснования. Философы неохотно признавали это по очевидным причинам: классические джастификационисты страшились вывода, что если теоретическая наука не имеет доказательного обоснования, то она есть не что иное как софистика и иллюзия, если не бессовестное надувательство. Философское значение пробабилизма (или «неоджастификационизма») состояло в попытке избежать такого вывода. Пробабилизм возник благодаря усилиям группы кембриджских философов, полагавших, что хотя научные теории равно необоснованны, они всё же обладают разными степенями вероятности (в том смысле, какой придан этому термину исчислением вероятностей) по отношению к имеющемуся эмпирическому подтверждению. 7 С этой точки зрения, кодекс научной чести не так суров, как кажется: он требует только высокой вероятности научных теорий или хотя бы того, чтобы в каждом конкретном случае были указаны эмпирические подтверждения данной теории и определена вероятность этой теории по отношению к этим подтверждениям. Конечно, замена доказательной обоснованности вероятностью была серьёзным отступничеством джастификационистского мышления. Но и оно оказалось недостаточным. Вскоре было показано, главным образом благодаря настойчивым усилиям Поппера, что при весьма общих условиях все теории имеют нулевую вероятность, независимо от количества подтверждений; все теории не только равно необоснованны, но и равно невероятны. 8 Многие философы все ещё полагают, будто бы, потерпев неудачу в попытках найти хотя бы пробабилистское решение проблемы индукции, мы тем самым вынуждены «отвергнуть всё то, что наукой и здравым смыслом рассматривалось как знание». 9 На этом фоне особенно видна незаурядная роль фальсификационизма, решившегося на радикальное изменение способов оценки научных теорий и, шире, канонов интеллектуальной честности. Фальсификационизм тоже стал, так сказать, новым и значительным отступничеством рационализма. Но это было отступлением от утопических идеалов последнего, оно обнажило путаность и лицемерность многочисленных попыток отстоять эти утопические идеалы и, следовательно, сыграло прогрессивную роль. Остановимся вначале на наиболее характерном виде фальсификационизма: догматическом (или «натуралистическом») фальсификационизме. Согласно этой концепции, все без исключения научные теории опровержимы, однако существует некий неопровержимый эмпирический базис. Это — строгий эмпирицизм, но без индуктивизма; неопровержимость эмпирического базиса не переносится на теории. Поэтому догматический фальсификационизм можно считать более слабым вариантом джастификационизма. Очень важно подчеркнуть, что само по себе признание (подкреплённого) контрпримера решающим свидетельством против данной теории ещё не определяет методолога как догматического фальсификациониста. С этим согласится любой кантианец или индуктивист. Но и тот, и другой, почтительно склоняя голову перед отрицательным результатом решающего эксперимента, в то же время озабочены прежде всего тем, как получше укрепить пока ещё не опровергнутую теорию, отсидеться в её окопах под критическим обстрелом со стороны другой теории. Например, кантианцы верили в то, что евклидова геометрия и механика Ньютона неприступны; индуктивисты верили, что вероятность этих теорий равна 1. Но догматический фальсификационист прежде всего верит эмпирическому контр-свидетельству, считая его единственным арбитром, выносящим приговор теории. Поэтому догматического фальсификациониста отличает то, что для него все теории в равной степени гипотетичны. Наука не может доказательно обосновать ни одной теории. Но, не будучи способной доказательно обосновывать, наука может опровергать: «с полной логической определённостью отрекаться от того, что обнаружило свою ложность» 10, а это означает, что допускается существование фундаментального эмпирического базиса — множества фактуальных высказываний, каждое из которых может служить опровержением какой-либо теории. Фальсификационисты предлагают новый-надо сказать, довольно умеренный-кодекс научной чести: они склонны считать «научными» не только те высказывания, которые доказательно обоснованы фактами, но и те, которые всего лишь опровержимы, то есть противоречат некоторым фактуальным высказываниям, другими словами, «научные» высказывания должны иметь непустое множество потенциальных фальсификаторов. 11 Таким образом, научная честность требует постоянно стремиться к такому эксперименту, чтобы, в случае противоречия между его результатом и проверяемой теорией, последняя была отброшена. 12 Фальсификационист требует, чтобы опровергнутое высказывание безоговорочно отвергалось без всяких уверток. С нефальсифицируемыми высказываниями, если это не тавтологии, догматический фальсификационист расправляется без проволочек: зачисляет их в «метафизические» и лишает их права гражданства в науке. Догматические фальсификационисты чётко различают теоретика и экспериментатора: теоретик предполагает, экспериментатор — во имя Природы — располагает. Как сказал Вейль: «Раз и навсегда я хочу выразить безграничное восхищение работой экспериментатора, который старается вырвать интерпретируемые факты у неподатливой природы и который хорошо знает как предъявить нашим теориям решительное «нет» или тихое «да». 13 Очень ясно выразился Брейсуэйт о догматическом фальсификационизме. Он так формулирует вопрос, касающийся объективности научного знания: «В какой степени признанная научными экспертами дедуктивная система может считаться свободным творением человеческого ума, и до какой-объективным отображением фактов природы?» И отвечает: «Способ выдвижения научной гипотезы и то, как ей пользуются для выражения общих суждений — это человеческое изобретение; у Природы мы получаем только наблюдаемые факты, которыми опровергаются или не опровергаются научные гипотезы… Наука полагается на Природу в том, являются ли По логике догматического фальсификационизма, рост науки — это раз за разом повторяющееся опрокидывание теорий, наталкивающихся на твёрдо установленные факты. Например, согласно этой концепции, вихревая теория тяготения Декарта была опровергнута — и отброшена — тем фактом, что планеты движутся по эллиптическим орбитам, а не по картезианским кругам; теория Ньютона успешно объяснила известные в её время факты, как те, что объяснялись теорией Декарта, так и те, что служили опровержением последней. Точно так же, если следовать рассуждениям фальсификационистов, теория Ньютона, в свою очередь, была опровергнута — доказана её ложность — фактом аномальности перигелия Меркурия, а теория Эйнштейна справилась с объяснением и этого факта. Всё это означает следующее: наука занимается тем, что выдвигает смелые предположения, которые никогда не бывают ни доказательно обоснованны, ни даже признаны вероятными, зато некоторые из них впоследствии устраняются твёрдо установленными, решительными опровержениями, а на их место приходят ещё более смелые, новые и покамест неопровергнутые — по крайней мере, на первых порах — гипотезы. Однако догматический фальсификационизм уязвим. Он зиждется на двух ложных посылках и на слишком узком критерии демаркации между научным и ненаучным знанием. Первая посылка — это утверждение о существовании естественной, вытекающей из свойств человеческой психики, разграничительной линии между теоретическими или умозрительными высказываниями, с одной стороны, и фактуальными (базисными) предложениями наблюдения, с другой. (Вслед за Поппером, я назову это натуралистической концепцией наблюдения). Вторая посылка — это утверждение о том, что высказывание, которое в соответствии с психологическим критерием фактуальности может быть отнесено к эмпирическому базису (к предложениям наблюдения), считается истинным; о нём говорят, что оно доказательно обосновано фактами. (Я назову это учением о доказательном обосновании путём наблюдения эксперимента). 15 Эти две посылки предохраняют от смертельной для догматического фальсификационизма возможности опровержения эмпирического базиса, ложность которого могла бы переноситься дедуктивными процедурами на проверяемую теорию. К этим посылкам добавляется критерий демаркации: «научными» считаются только те теории, которые исключают некоторые доступные наблюдению состояния дел в исследуемой предметной области и потому могут быть опровергнуты фактами. Иначе говоря, теория «научна», если у неё есть эмпирический базис. 16 Однако обе посылки ложны. Психология опровергает первую, логика — вторую, и, наконец, методологические рассуждения говорят против критерия демаркации. Рассмотрим все это поочерёдно.
Чтобы убедиться в этом, рассмотрим одну поучительную историю, прежде чем перейти к общим выводам. Это история о том, как неправильно вели себя планеты. Некий физик до-эйнштейновской эпохи, пользуясь ньютоновской механикой и законом всемирного тяготения (N) при некоторых данных условиях (I), вычисляет траекторию только что открытой малой планеты Р. Но планета не желает двигаться по вычисленному пути, её траектория отклоняется. Что делает наш физик? Может быть, он заключает, что, поскольку такое отклонение не предусмотрено теорией Ньютона, а с упрямым фактом ничего поделать нельзя, то, стало быть, теория N опровергнута? Ничуть не бывало. Вместо этого наш физик выдвигает предположение, что должна существовать пока ещё неизвестная планета Р’, тяготение которой возмущает траекторию Р. Он садится за расчёты, вычисляет массу, орбиту и прочие характеристики гипотетической планеты, а затем просит астронома-наблюдателя проверить его гипотезу. Но планета Р’ слишком мала, её не удаётся разглядеть даже в самые мощные из существующих телескопов. Тогда астроном-наблюдатель требует построить более мощный телескоп, без которого успешное наблюдение невозможно. 24 Через три года новый телескоп готов. Если бы ранее не известная планета Р’ была бы открыта, учёные на весь мир раструбили бы о новом триумфе ньютонианской теории. Но ничего подобного не произошло. Что же наш физик? Отверг ли он ньютоновскую теорию вместе со своей гипотезой о причине отклонения планеты от вычисленной траектории? Отнюдь! Вместо этого он уверяет, что планета Р’ скрыта от нас облаком космической пыли. Он вычисляет координаты и параметры этого облака и просит денег на постройку искусственного спутника Земли, наблюдениями с которого можно было бы проверить его вычисления. Предположим, что установленные на спутнике приборы (возможно, самые новейшие, основанные на ещё мало проверенной теории) зарегистрировали бы существование гипотетического облака. Разумеется, это было бы величайшим достижением ньютоновской науки. Но облако не найдено. Отбросил ли теперь наш учёный теорию Ньютона вместе со своими гипотезами о планете-возмутительнице и облаке, превращающем её в планету-невидимку? Ничего подобного. Теперь он уверяет, что существует некое магнитное поле в этом районе вселенной, Если бы теперь магнитное поле было обнаружено, ньютонианцы праздновали бы головокружительную победу. И снова — увы! Может быть, теперь уже можно считать ньютоновскую теорию опровергнутой? Как бы не так. Тотчас выдвигается новая ещё более остроумная гипотеза, объясняющая очередную неудачу, либо. Либо вся эта история погребается в пыльных томах периодики и уже больше никем не вспоминается. 25 Эта история ясно показывает, что даже самые респектабельные научные теории вроде ньютоновской динамики и теории гравитации могут терпеть неудачу, запрещая какие-либо наблюдаемые положения вещей. 26 В самом деле, научные теории исключают какие-либо события в определённых (ограниченных в пространстве и времени) уголках Вселенной («сингулярные» события) только при условии, что эти события не зависят от каких-либо неучтённых (быть может, скрытых в отдалённых и неизвестных пространственно-временных закоулках Вселенной) факторов. Но это значит, что такие теории никогда не могут противоречить отдельному «базисному» предложению; они могли бы противоречить только полной конъюнкции всех базисных предложений, описывающих данное сингулярное событие в пространственно-временных параметрах, и некоторого универсального предложения о несуществовании, то есть такого предложения, в котором утверждалось бы, что никакая неизвестная причина, где бы она ни располагалась во Вселенной, не имеет никакого отношения к данному событию. Но догматический фальсификационист вряд ли станет утверждать, что подобные универсальные предложения о несуществовании могли бы относиться к эмпирическому базису, то есть могли бы проверяться наблюдением и приобретать таким образом доказательную обоснованность. Можно по-другому сказать, что в структуру научных теорий входит, как правило, ограничение ceteris paribus (при прочих равных условиях [лат.] — Прим. пер.) 27; в таких случаях теория может быть опровергнута только вместе с этим ограничением. Но если взять теорию без этого ограничения, она уже не может быть опровергнута, так как заменяя ceteris paribus, можно получить уже иную теорию и, следовательно, никакие проверки не могут считаться решающими. А это значит, что «безжалостная» стратегия опровержения, которой следует догматический фальсификационизм, в этих случаях проваливается, даже если бы мы допустили существование абсолютно непоколебимого эмпирического базиса, как пусковой площадки для разрушительных залпов modus tollens; ведь цель, по которой велся бы огонь, оказывается совершенно неуязвимой. 28 И когда такими целями оказываются наиболее значительные, «зрелые» теории, знаменующие собой целые этапы в истории науки, они prima facie приобретают репутацию «неопровержимых». Но более того, по критериям догматического фальсификационизма под эту категорию подпадают и все вероятностные (probabilistic) теории, ибо никакая конечная подборка фактов не может опровергнуть универсальную вероятностную теорию; 29 такие теории, как и теории с ограничением ceteris paribus, не имеют эмпирического базиса. Но тогда догматический фальсификационист, в соответствии со своими правилами, должен отнести даже самые значительные научные теории к метафизике, где нет места рациональной дискуссии — если исходить из критериев рациональности, сводящихся к доказательствам и опровержениям, — поскольку метафизические теории не являются ни доказуемыми, ни опровержимыми. Таким образом, критерий демаркации догматического фальсификациониста оказывается в высшей степени антитеоретическим. Кроме того, можно было бы легко показать, что ограничение ceteris paribus является не исключением, а правилом в науке. В конце концов, наука — не сувенирная лавка, где выставляются напоказ всяческие местные или привозные диковинки. Возьмём высказывание «Все жители Брайтона умерли от саркомы лёгких в период между 1950 и 1960 годами». Оно не содержит в себе ничего логически невозможного и даже может быть истинным. Но поскольку в нём утверждается нечто имеющее лишь микроскопическую вероятность, то оно могло бы заинтересовать какого-нибудь чудака, коллекционирующего курьезы, или иметь ценность чёрного юмора, но никак не научную ценность. Можно сказать, что высказывание является научным, если только оно выражает какую-либо причинную зависимость; но вряд ли можно предположить, что причиной смерти от саркомы лёгких является жительство в Брайтоне. Точно так же следовало бы считать чистейшим курьезом высказывание «Все лебеди белые», даже если бы оно было истинным, при таком его понимании, когда «лебединость» полагалась бы причиной «белизны». Тогда наблюдение чёрного лебедя не могло бы опровергнуть это высказывание, поскольку оно указывало бы только на то, что помимо «лебединости» существуют и другие причины, Итак: классические джастификационисты допускают только доказательно обоснованные теории; нео-классические джастификационисты допускают вероятностно-обоснованные (probable) теории; догматические фальсификационисты приходят к тому, что никакие теории ни в коем случае не могут считаться допустимыми. А ведь они начинали с того, что теории допустимы, если опровержимы, то есть противоречат конечному числу наблюдений. Но если бы даже такие теории существовали, с логической точки зрения, они были бы слишком близкие к эмпирическому базису. Например, с позиции догматического фальсификациониста, теория «Все планеты движутся по эллиптическим орбитам» может быть опровергнута пятью наблюдениями, следовательно она является научной. Теория «Все планеты движутся по круговым орбитам» может быть опровергнута четырьмя наблюдениями, поэтому догматический фальсификационист будет считать её ещё более научной. И уж самой научной будет теория «Все лебеди белые», опровержимая одним единственным наблюдением. Но при этом ещё придётся отрицать научность всех вероятностно обоснованных теорий, включая теории Ньютона, Максвелла, Эйнштейна — поскольку никакое конечное число наблюдений не может их опровергнуть. Если принять критерий демаркации догмагического фальсификационизма, а также ту идею, что «фактуальные высказывания» доказательно обосновываются фактами, те придётся признать, что самые значительные если не все, теории, когда-либо принятые в науке, являются метафизическими, что большая часть, если не все, из того, что считалось научным прогрессом, на самом деле было псевдопрогрессом, что почти все, если не всё сделанное в науке является иррациональным. Если же мы, приняв этот критерий, вместе с нашим догматическим фальсификационистом всё же признаем, что научные высказывания не могут доказательно обосновываться фактами, то нам угрожает полный скептицизм: вся наука превращается в несомненно иррациональную метафизику и должна быть отброшена. Тогда научные теории не только равно недоказуемы и невероятны, но также и равно неопровержимы. Если признать ещё и то что не только теоретические, но любые высказывания в науке погрешимы, то это значит, что приходит конец всем разновидностям догматического джастификационизма как теории научной рациональности. Б. Методологический фальсификационизм. «Эмпирический базис»Крушение догматического фальсификационизма под напором фаллибилистских аргументов заставляет вернуться к его предпосылкам. Если все научные предложения суть не что иное как опровержимые теории, их можно подвергать критике только за их логическую непоследовательность. Тогда в каком смысле (если вообще можно найти такой смысл) наука является эмпирической? Если научные теории не могут считаться ни доказуемыми, ни вероятностно-обоснованными, ни опровержимыми, то выходит, что скептики, в конечном счёте, правы: наука есть не что иное, как напыщенная спекуляция и нет никакого прогресса научного знания. Можем ли мы ещё как-нибудь противостоять скептицизму? Можем ли мы спасти научный критицизм от фаллибилизма? Возможна ли фаллибилистская теория научного прогресса? Ведь если даже научная критика погрешима, то на каком основании можно было бы признать падение научной теории? (Термин «фаллибилизм» (калька английского fallibilism) был, Наиболее интригующий ответ даёт методологический фальсификационизм. Поскольку это разновидность конвенционализма, нам придётся вначале рассмотреть, что такое конвенционализм. Имеется важное различие между «пассивной» и «активной» теориями познания. «Пассивисты» полагают, что истинное знание — это тот след, который оставляет Природа на совершенно инертном сознании; активность духа обнаруживается только в искажениях и отклонениях от истины. Самой влиятельной школой пассивистов является классический эмпирицизм. Приверженцы «активной» теории познания считают, что Книга Природы не может быть прочитана без духовной активности, наши ожидания или теории — это то, с помощью чего мы истолковываем её письмена. 31 Консервативные «активисты» полагают, что базисные ожидания врождены, благодаря им окружающий нас мир становится «нашим миром», в котором мы отбываем пожизненное заключение. Идея о том, что мы живём и умираем, не покидая тюрьмы своих «концептуальных каркасов», восходит к Канту; кантианцы-пессимисты полагают, что Путь от консервативного к революционному активизму, на который ступил Уэвелл, был затем продолжен Пуанкаре, Мильо и Леруа. Уэвелл считал, что развитие теорий идёт путём проб и ошибок, когда разыгрываются «прелюдии к индуктивным эпохам». Затем, когда наступают «индуктивные эпохи», лучшие из теорий получают доказательное обоснование — главным образом за счёт априорных соображений, называемых им «прогрессивной интуицией». Затем наступают «последствия индуктивных эпох»; наращивание разработок вспомогательных теорий. 34 Пуанкаре, Мильо и Леруа питали недоверие к идее доказательства через «прогрессивную интуицию» и предпочитали объяснять непрерывные успехи ньютоновской механики методологическим решением учёных. Это значит, что, находясь под впечатлением длительного периода эмпирических успехов этой теории, учёные могут решить, что опровергать эту теорию вообще непозволительно. В соответствии с этим решением, учёные стараются ликвидировать явные аномалии (либо не пытаются сделать это) с помощью вспомогательных гипотез или иных «конвенционалистских уловок». 35 Такой консервативный конвенционализм имеет, однако, тот недостаток, что не позволяет освободиться из построенных нами же тюрем, когда первоначальный период проб и ошибок уже пройден и великие решения приняты. Проблема элиминации теорий, торжествовавших в течение длительного времени, таким образом не решается. Согласно консервативному конвенционализму, у экспериментов достаёт сил, чтобы ниспровергнуть молодые теории, но со старыми, прочно обосновавшимися, это уже не проходит: а это значит, что по мере того, как растёт наука, сила эмпирических доводов уменьшается. 36 Критики Пуанкаре отвергли его идею, сводящуюся к тому, что, хотя учёные сами строят свои концептуальные каркасы, приходит время, когда эти каркасы превращаются в тюрьмы, которые уже нельзя разрушить. Из этой критики выросли две соперничающие школы революционного конвенционализма: симплицизм Дюгема и методологический фальсификационизм Поппера. 37 Как конвенционалист, Дюгем считает, что никакая физическая теория не может рухнуть от одной только тяжести «опровержений», но всё же она обрушивается от «непрерывных ремонтных работ и множества подпорок», когда «подточенные червями колонны» больше не могут удерживать «покосившиеся своды»; 38 тогда теория утрачивает свою первоначальную простоту и должна быть заменена. Но если так, то фальсификация теории зависит от чьего-либо вкуса или, в лучшем случае, от научной моды; слишком многое решается тем, насколько сильна приверженность её некритически мыслящих сторонников. Поппер вознамерился найти более объективный и более точный критерий. Для него был неприемлем выхолощенный эмпирицизм, от которого не был свободен подход Дюгема, и он предложил методологию, позволяющую считать эксперимент решающим фактором даже в «зрелой» науке. Эта методология соединяет в себе и конвенционализм, и фальсификационизм, но, пишет он, «от (консервативных) конвенционалистов меня отличает убеждение в том, что по соглашению мы выбираем не универсальные, а сингулярные высказывания (пространственно-временные)», 39 а от догматических фальсификационистов — убеждение в том, что истинностные значения таких высказываний не могут быть доказательно обоснованы фактами, но, в некоторых случаях, устанавливаются по соглашению. 40 Консервативный конвенционалист (или, если угодно, методологический джастификационист) провозглашает неопровержимость некоторых (пространственно-временных) универсальных теорий, исключительных по своей объяснительной силе, простоте или красоте. Наш революционный конвенционалист (или «методологический фальсификационист») провозглашает неопровержимость некоторых (пространственно — временных) сингулярных предложений, замечательных тем, что, если существует «соответствующая методика», то всякий, кто обучится ей, приобретает способность решать вопрос о «приемлемости» данного предложения. 41 Последнее может быть названо «предложением наблюдения» или «базисным предложением», но лишь в кавычках. 42 Действительно, отбор всех таких предложений зависит от решений, в основе которых лежит не одна только психология. Каждое такое решение сопровождается ещё и другим решением, связанным с выделением множества принятых базисных предложений. Эти два типа решений соответствуют двум посылкам догматического фальсификационизма. Но между ними есть важное различие. Прежде всего, методологический фальсификационист не является джастификационистом, у него нет иллюзий относительно «экспериментальных доказательств» и он вполне осознает и возможную ошибочность своих решений, и степень риска, на который идёт. Методологический фальсификационист отдаёт себе отчёт в том, что в «экспериментальную технику», которой пользуется учёный, вовлечены подверженные ошибкам теории, 43 «в свете которых» интерпретируются факты. И всё же, «применяя» эти теории, он рассматривает их в данном контексте не как теории, подлежащие проверке, а как непроблематичное исходное знание (Background Knowledge), «которое мы принимаем (условно, на риск) как бесспорное на время проверки данной теории». 44 Он может назвать эти теории, как и предложения, истинностные значения которых определяются им в свете тех же теорий, «наблюдательными», но это только манера речи, унаследованная от натуралистического фаль-сификационизма. 45 Методологический фальсификационист использует наиболее успешные теории как продолжения наших чувств, и перечень теорий, которые он готов допустить к проверке других теорий, шире, чем список тех, наблюдательных в строгом смысле, теорий, какие включил бы в него догматический фальсификационист. Например, представим, что открыта радиозвезда с системой спутников, вращающихся вокруг неё. Проверка теории тяготения на этой планетарной системе, безусловно, представляла бы большой интерес. Допустим, что обсерватория Джодрел Бэнк получила ряд пространственно-временных координат планет, входящих в эту систему, которые несовместимы с данной теорией. Можно рассматривать эти данные как множество потенциальных фальсификаторов. Конечно, эти базисньк предложения не являются наблюдениями в прямом смысле, но их можно считать «наблюдениями» в кавычках. Ведь этими предложениями описываются положения планет, не доступные ни человеческому глазу, ни оптическим инструментам. Их истинностные значения зависят от определённой «экспериментальной техники». Последняя же основывается на применении хорошо подкреплённой радиооптической теории. Назвать такие предложения «наблюдательными» — не более, чем манера речи; в данном контексте это означает только то, что при проверке теории тяготения методологический фальсификационист относится к радиооптике как к «исходному знанию», некритически. Для этого вида методологического фальсификационизма характерна необходимость принятия решений, которыми проверяемая теория отграничивается от непроблематичного исходного знания. 46 (Все это очень похоже на то, как Галилей «наблюдал» спутники Юпитера. Как было верно замечено уже современниками Галилея, он опирался на оптическую теорию, которая, если и существовала, то во всяком случае была и менее подкреплена, и даже менее разработана, чем нынешняя радиооптика. С другой стороны, когда зрительные ощущения человека называют «наблюдениями», это означает только то, что мы «полагаемся» на сомнительную психологическую теорию человеческого зрения 47.) Это говорит о том, что конвенциональный элемент, как он понимается в данном контексте, позволяет считать теорию «наблюдательной» (в методологическом смысле). 48 Аналогично, конвенциональный элемент присутствует в решении вопроса, какое значение истинности должно быть приписано базисному предложению, принятому уже после того, как мы решили, какую теорию использовать как «наблюдательную». Единичное наблюдение может быть случайным результатом простой ошибки. Чтобы уменьшить риск, методологический фальсификационист рекомендует принять меры безопасности. Простейшая из них состоит в том, чтобы повторять эксперименты (сколько раз — это дело соглашения), другая мера — «усиливать» потенциальные фальсификаторы «хорошо подкреплёнными фальсифицирующими гипотезами». 49 Методологический фальсификационист также принимает во внимание, что фактически такого рода соглашения приобретают институциональный характер и одобряются научным сообществом; какие фальсификаторы «принимаются», а какие нет, зависит от вердикта учёных-экспериментаторов. 50 Именно так методологический фальсификационист устанавливает свой «эмпирический базис». (Кавычки ставятся специально, чтобы подчеркнуть «ироническое звучание» этого термина 51.) Такой «базис» вряд ли соответствует критериям джастификационизма, в нём нет ничего доказательно обоснованного-этот термин означает «сваи, забитые в болото». 52 Конечно, если теория приходит в столкновение с таким «эмпирическим базисом», она может быть названа «фальсифицированной» но «фальсификация» здесь не означает опровержения. Методологическая «фальсификация» сильно отличается от догматической фальсификации. Если теория фальсифицирована в смысле догматического фальсификациониста, это значит, что она ложна; но «фальсифицированная теория» всё же может быть истинной. Если мы вслед за «фальсификацией» ещё и «элиминируем» теорию, то вполне можем элиминировать истинную теорию или сохранить ложную (это как раз то, что должно вызвать праведный гнев у старомодного джастификациониста). Но тем не менее, методологический фальсификационист советует делать именно это. Он понимает, что если мы хотим примирить фаллибилизм с рациональностью (не джастификационистской), то обязаны найти способ элиминировать некоторые теории. Если это не получится, рост науки будет ни чем иным, как ростом хаоса. Поэтому методологический фальсификационист призывает: «Чтобы заставить метод отбора посредством элиминации работать и обеспечить выживание только самых добротных теорий, надо создать для них условия суровой борьбы за жизнь». 53 Раз теория фальсифицирована, она должна элиминироваться, несмотря на связанный с этим риск: «мы работаем с теориями только до тех пор, пока они не падают под проверками». 54 С методологической точки зрения, элиминация должна быть окончательной: «в общем случае интерсубъективно проверяемую фальсификацию мы считаем окончательной… Подкрепляющая оценка, совершаемая в более поздний период времени…, может заменить позитивную степень подкрепления негативной, но не наоборот» 55. Выбраться из ложной колеи можно лишь с помощью эксперимента, который «помогает нам сойти с дороги, которая ведёт в тупик». 56 В отличие от догматического фальсификациониста, методологический фальсификационист различает простое отбрасывание и опровержение. 57 Он фаллибилист, но его фаллибилизм не ослабляет его критический запал: подверженные ошибкам высказывания он превращает в «базис», чтобы продолжать свою; твёрдую политику. На этом основании он предлагает новый критерий демаркации: только те теории, то есть высказывания, не являющиеся «предложениями наблюдения», которые запрещают определённые «наблюдаемые» состояния объектов и поэтому могут быть «фальсифицированы» и отброшены, являются «научными». Другими словами, теория является «научной» (или «приемлемой»), если она имеет «эмпирический базис». В этом критерии чётко видна разница между догматическим и методологическим фальсификационизмом. 58 Методологический критерий демаркации куда более либерален, чем догматический. Методологический фальсификационизм раскрывает перед критицизмом новые горизонты: гораздо больше теорий квалифицируются как «научные». Мы уже видели, что «наблюдательных» (в кавычках) теорий больше, чем наблюдательных (без кавычек), и, следовательно, «базисных» (в кавычках) предложений больше, чем базисных (без кавычек). 59 Кроме того, вероятностные теории тоже могут теперь квалифицироваться как «научные»: хотя они не фальсифицируемы, они легко превращаются в «фальсифицируемые» посредством принятия добавочного решения (третьего типа). Это решение учёный может принять, уточнив некоторые правила отбрасывания, которые могут сделать статистически интерпретированное подтверждение «несовместимым» с вероятной теорией. 60 Но даже эти три решения недостаточны для «фальсификации», теории, которая не может объяснить что-либо «наблюдаемое» без ограничения ceteris paribus. Никакого конечного числа «наблюдений» не достаточно, чтобы «фальсифицировать» такую теорию. Однако, если это так, то можно ли разумно защищать методологию, которая претендует «интерпретировать законы природы и теории как… высказывания, которые частично разрешимы, то есть они — по логическим основаниям — не верифицируемы, но асимметричным образом только фальсифицируемы?» 61 Как можем мы интерпретировать теории, подобные теории тяготения и динамике Ньютона, в терминах «частичной разрешимости?» 62 Как в таких случаях, не кривя душой, пытаться «избавиться от ложных теорий, — найти в теории слабые места, чтобы отвергнуть её, если она в результате проверки оказывается фальсифицированной?» 63 Как мы можем включить их в сферу рациональной дискуссии? Методологический фальсификационист решает эту проблему, принимая новое решение (четвёртого типа): когда мы проверяем теорию вместе с ограничением ceteris paribus и находим, что эта конъюнкция опровергнута, мы должны решить, считать ли это опровержение также и опровержением специфической теории. Например, можно принять «аномалию» перигелия Меркурия как опровержение конъюнкции из трёх элементов: теории Ньютона, известных граничных условий и ограничения ceteris paribus — N 3. Затем «сурово» проверить граничные условия 64 и, может быть, перевести их в ранг «непроблематичного исходного знания». Из этого будет следовать, что опровергнута иная конъюнкция, уже из двух элементов — теории Ньютона и ограничение ceteris paribus — N 2. Теперь надо принимать главное решение: снести и ограничение ceteris paribus в общий котёл «непроблематического исходного знания». Это тоже можно сделать, если ограничение ceteris paribus хорошо подкреплено. 65 Что означает «суровая» проверка ограничения ceteris paribus? Надо предположить что существуют другие факторы, воздействующие на данное событие, определить эту. факторы и проверить конкретные допущения о них. Если многие из этих допущений опровергнуты, ограничение ceteris paribus может считаться хорошо подкреплённым. Но если принято решение о «приемлемости» ограничения ceteris paribus, то это влечёт за собой очень рискованные последствия Если это входит в «исходное знание», та предложения, описывающие перигелий Меркурия, рассматриваются уже не как эмпирический базис N 2, а как эмпирический базис самой теории Ньютона, и, следовательно, то что было простой «аномалией», становится решающим свидетельством против N, eе фальсификацией. (Некое событие, описываемое моё предложением А, можно назвать «аномалией» по отношению к теории Т’, если А — потенциальный фальсификатор конъюнкции Т и ограничения ceteris paribus; но то же предложение становится потенциальным фальсификатором самой теории Т, если принято решение считать ограничение ceteris paribus частью «непроблематического исходного знания».) Поскольку наш суровый фальсификационист считает опровержения окончательными, он должен принять судьбоносное решение: элиминировать теорию Ньютона; дальнейшая работа в рамках этой теории объявляется нашим методологом иррациональной. Если же учёный не пойдёт на столь смелое решение, он «не сможет извлечь из опыта какую-либо пользу», оставаясь при мнении, что в его задачу «входит защита столь успешно действующей системы от критики до тех пор, пока эта система не будет окончательно опровергнута». Тогда он рискует превратиться в апологета, который всегда готов заявить, что «расхождения, которые, мол, существуют между данной теорией и экспериментальными результатами, лежат на поверхности явлений и исчезнут при дальнейшем развитии нашего познания». 66 Но для фальсификациониста это означало бы поступать «вразрез с той критической установкой, которая… должна характеризовать учёного», 67 что недопустимо. По излюбленному выражению методологического фальсификациониста, теория должна «сама лезть на рожон». Даже в хорошо определённом контексте методологический фальсификационист оказывается в очень затруднительном положении, когда должен принять решение: где же проходит граница между проблематичным и непроблематичным знанием. Затруднение особенно драматично, когда это решение касается ограничения ceteris paribus, когда одно из сотен «аномальных явлений» возводится в ранг «решающего эксперимента» и объявляется, что именно в данном случае эксперимент был «управляемым». 68 Таким образом, с помощью этого решения четвёртого типа 69 наш методологический фальсификационист в конечном счёте получает право считать любую теорию, чья судьба похожа на теорию Ньютона, «научной». 70 В самом деле, нет никаких причин, почему бы не сделать и следующий шаг в принятии решений. Что мешает решить, что некая теория, которую даже все эти четыре типа решений не могут превратить в фальсифицируемую, всё же должна считаться опровергнутой, если она войдёт в противоречие с другой теорией, столь же научной (на тех же, да к тому же предварительно уточнённых основаниях) и столь же хорошо подкреплена? 71 Далее, если мы отбрасываем одну теорию Это уже пятый тип решения, позволяющий элиминировать даже «формально метафизические» теории, то есть утверждения с кванторами «все» и «некоторые» либо чисто экзистенциальные утверждения (Утверждения о существовании некоторых объектов. — Прим. пер.), поскольку они по самой своей логической форме не могут иметь (пространственно-временных) сингулярных потенциальных фальсификаторов. 72 Подведём итоги. Методологический фальсификационизм предлагает интересное решение проблемы — как соединить постоянный критицизм с фаллибилизмом. Он не только предлагает философское основание для фальсификации после того, как фаллибилизм выбил почву из-под ног догматического фальсификационизма, но и значительно расширяет горизонты критицизма. Представив фальсификацию в новом облике, он спасает притягательный кодекс чести догматического фальсификациониста, согласно которому научная добросовестность в том, чтобы задумать и осуществить такой эксперимент, что, если его результат противоречит теории, теория должна быть отброшена. Методологический фальсификационизм представляет собой заметный шаг вперёд по сравнению с догматическим фальсификационизмом и консервативным конвенционализмом. Он рекомендует принимать рискованные решения. Но риск в Рассмотрим поближе, в чём здесь заключается риск. В этой методологии, как ни в какой другой разновидности конвенционализма, решения играют действительно критическую роль. Однако решения могут заводить в безвыходные тупики. Методологический фальсификационист понимает это лучше других. Но он полагает, что такой ценой мы платим за возможность прогресса. Нельзя не отдать должное отваге нашего методологического фальсификациониста. Он, видимо, чувствует себя героем, лицом к лицу столкнувшимся с двумя смертельными опасностями, хладнокровно оценившим их и избравшим меньшее зло. Одна из этих опасностей — скептический фаллибилизм с его принципом «все проходит», с отчаянным отрицанием всех интеллектуальных стандартов, а значит, и идей научного прогресса. Ничто не может быть установлено, ничто не может быть отвергнуто, между отдельными системами знания не может быть никакой связи. Рост наук — возврастание хаоса, строительство Вавилонской башни. (И. Лакатос называет «скептическим фаллибилистом» П. Фейерабенда с его «анархическим анти-методологизмом». Надо сказать, что во взаимной полемике оба эти философа не скупились на ярлыки друг для друга. В данном случае Лакатос утрирует позицию своего оппонента: Фейерабенд не отрицает «все интеллектуальные стандарты», а протестует против того, чтобы Около двух тысяч лет учёные и научно мыслящие философы предпочитали джастификационистские иллюзии, лишь бы не быть ввергнутыми в этот кошмар. Некоторые из них думали, что есть только один-единственный выбор между индуктивистским джастификационизмом и иррационализмом. Б. Рассел писал: «Я не вижу никакого выхода, кроме догматического признания индуктивного принципа или Он отваживается принять удар фаллибилизма, но преодолевает скептицизм, проводя смелую и рискованную политику, а не прячась за догмы. Он вполне сознает степень риска, но настаивает, что выбор только один: между методологическим фальсификационизмом и иррационализмом. Он предпочитает игру с небольшими шансами на победу, но говорит, что это всё же лучше, чем просто сдаться без игры. 74 И правда, те критики наивного фальсифи-кационизма, которые не смогли предложить альтернативного метода критицизма, неизбежно скатывались к иррационализму. Например, Нейрат заявлял, что фальсификация и последующая элиминация гипотез могут стать «препятствием прогрессу науки», 75 но его путаная аргументация не имеет никакой цены, если единственной замеченной им альтернативой является хаос. Гемпель несомненно прав, подчёркивая, что «наука даёт множество примеров, когда конфликт между хорошо подтверждённой теорий и Нейрат и, кажется, Гемпель отвергают фальсификационизм как «псевдорационализм», 78 но что такое «настоящий рационализм?» Поппер ещё в 1934 году предупреждал, что «разрешительная» методология Нейрата (точнее было бы сказать, отсутствие методологии) превратила бы науку в не-эмпирическую и, следовательно, иррациональную: «Нам необходимо некоторое множество правил, ограничивающих произвольность «вычёркивания» (а также и «принятия») протокольных предложений. Нейрат не формулирует никаких правил такого типа и тем самым невольно выбрасывает за борт эмпиризм. Любая система может быть оправданной, если кому-либо дозволяется (а по Нейрату, это право предоставляется всем) просто «вычеркнуть» мешающее ему протокольное предложение». 79 Поппер соглашается с Нейратом в том, что все высказывания подвержены ошибкам, но он решительно настаивает на том, что прогресс невозможен без твёрдой рациональной стратегии или метода, которыми следует руководствоваться, когда одни высказывания противоречат другим. 80 Но не является ли твёрдая стратегия методологического фальсификационизма, рассмотренная выше, слишком твёрдой? Не являются ли решения тех, кто придерживается этой стратегии, слишком произвольными? Кое-кто мог бы даже сказать, что методологический фальсификационизм отличается от догматического только тем, что лицемерно уверяет в своей преданности фаллибилизму! Критиковать теорию критики обычно трудно. Натуралистический фальсификационизм было сравнительно легко опровергнуть, так как он покоится на эмпирической психологии восприятия; можно показать, что он просто ложен. Но как фальсифицировать методологический фальсификационизм? Нет такого бедствия, какое могло бы опровергнуть неджастификационистскую теорию рациональности. Более того, если бы даже эпистемологическая катастрофа разразилась, как могли бы мы узнать об этом? Мы лишены возможности судить о том, увеличивается или уменьшается правдоподобие наших успешных теорий. 81 Пока ещё нет общей теории критицизма даже в сфере научного знания, не говоря уже о критике теорий рациональности. 82 Следовательно, если мы хотим фальсифицировать методологический фальсификационизм, то нам придётся делать это, не имея ещё теории, с помощью которой такая критика могла быть обоснована. (В другой своей работе И. Лакатос утверждает, что «методологические концепции можно анализировать, не обращаясь непосредственно к какой-либо эпистемолоическои (или даже логической) теории и не используя при этом непосредственно никакого логико-эпистемологического способа критики. Основная идея моего подхода, — продолжает он, — состоит в том, что всякая методологическая концепция функционирует в качестве историографической (или метаисторической) теории (или исследовательской программы) и может быть подвергнута критике посредством критического рассмотрения той рациональной исторической реконструкции, которую она предлагает» (Лакатос И. История науки и её рациональные реконструкции. Цит. соч. С. 238). Его позиция так и осталась не вполне определённой: что значит это «критическое рассмотрение рациональной реконструкции истории науки?» Если это означает, что «история может рассматриваться как «пробный камень» её рациональных реконструкций» (там же. С. 239), то перед нами типичный «логический круг»; некоторые высказывания Лакатоса дают основания полагать, что он искал выход из этого круга с помощью категорий диалектики. — Прим. пер.) Если мы обратимся к истории науки, пытаясь понять, как происходили самые знаменательные фальсификации, нам придётся признать, что некоторые из них были явно иррациональными либо покоились на таких принципах рациональности, которые радикально отличались от тех, какие только что обсуждались нами. Прежде всего, к вящему сожалению фальсификациониста, придётся признать, что упрямые теоретики часто и не думали подчиниться экспериментальным вердиктам и действовали так, будто последних вовсе не было. Фальсификационистский «закон и порядок» не мог бы допустить таких вольностей. Следующее затруднение связано с фальсификацией теорий, взятых вместе с ограничением ceteris paribus. 83 По фальсификационистским критериям фальсификация, как она имела место в реальной истории, может выглядеть иррациональной. По этим критериям, учёные часто необъяснимо медлительны. Например, понадобилось целых восемьдесят пять лет, чтобы от признания аномальности перигелия Меркурия перейти к признанию этого же факта как опровержения ньютоновской теории, несмотря на то, что ограничение ceteri s paribus было очень неплохо подкреплено. С другой стороны, учёные часто кажутся слишком опрометчивыми. Например, Галилей и его последователи, принявшие коперниковскую гелиоцентрическую небесную механику вопреки множеству свидетельств против вращения Земли; или Бор и его последователи, принявшие теорию светового излучения вопреки тому, что она противоречила хорошо подкреплённой теории Максвелла. Не так уж трудно заметить две характерные черты и догматического, и методологического фальсификационизма, вступающие в диссонанс с действительной историей науки:
Однако история науки показывает нечто иное:
Но если это действительно так, то история науки не подтверждает нашу теорию научной рациональности. Значит, мы перед выбором. Можно вообще отказаться от попыток рационального объяснения успехов науки. Значение научного метода (или «логики исследования») в его функции оценки научных теорий и критерия прогресса научного знания в таком случае сводится к нулю. Можно ещё, конечно, пытаться объяснять переходы от одних «парадигм» к другим, положив в основание социальную психологию. 85 Это путь Полани и Куна. 86 Альтернатива этому — постараться, насколько возможно, уменьшить конвенциональный элемент фальсификационизма (устранить совсем его нам не удастся) и заменить наивный вариант методологического фальсификационизма, характеризуемый приведёнными выше тезисами (1) и (2), новой, утончённой версией, которая должна дать более приемлемое основание фальсификации и, таким образом, спасти идею методологии, идею прогресса научного знания. Это путь Поппера, и я намерен следовать по этому пути. В. Утончённый фальсификационизм против наивного методологического фальсификационизма. Прогрессивный и регрессивный сдвиг проблемыУтончённый фальсификационизм отличается от наивного фальсификационизма как своими правилами принятия (или «критерием демаркации»), так и правилами фальсификации или элиминации. Наивный фальсификационист рассматривает любую теорию, которую можно интерпретировать как экспериментально фальсифицируемую, как «приемлемую» или «научную». Для утончённого фальсификациониста теория «приемлема» или «научна» только в том случае, если она имеет добавочное подкреплённое эмпирическое содержание по сравнению со своей предшественницей (или соперницей), то есть, если только она ведёт к открытию новых фактов. Это условие можно разделить на два требования: новая теория должна иметь добавочное эмпирическое содержание («приемлемость»); и некоторая часть этого добавочного содержания должна быть верифицирована («приемлемость»). Первое требование должно проверяться непосредственно, путём априорного логического анализа; второе может проверяться только эмпирически, и сколько времени потребуется для этого, сказать сразу нельзя. Наивный фальсификационист считает, что теория фальсифицируется «подкреплённым» предложением наблюдения, которое, противоречит ей (или, скорее, которое он решает считать противоречащим ей). Утончённый фальсификационист признает теорию Т фальсифицированной, если и только если предложена другая теория Т’ со следующими характеристиками:
Чтобы оценить эти определения, надо понять исходные проблемы и их следствия. Во-первых, вспомним методологическое открытие конвенционалистов, состоящее в том, что никакой экспериментальный результат не может убить теорию: любую теорию можно спасти от контрпримеров посредством некоторой вспомогательной гипотезы либо посредством соответствующей переинтерпретации её понятий. Наивный фальсификационист решает эту проблему тем, что относит (в решающих контекстах) вспомогательную гипотезу к непроблематическому исходному знанию, выводя её из дедуктивного механизма проверочной ситуации, насильно помещая проверяемую теорию в логическую изоляцию, где она и становится удобной мишенью под обстрелом проверяющих экспериментов. Но поскольку эта процедура не является удовлетворительным способом рациональной реконструкции истории науки, мы вправе предложить иной подход. Почему мы должны стремиться к фальсификации любой ценой? Не лучше ли наложить определённые ограничения на теоретические уловки, которыми пытаются спасать теорию от опровержений? В самом деле, кое-какие ограничения давно хорошо известны, о них идёт речь в давних выпадах против объяснений ad hoc, против пустых и уклончивых решений, лингвистических трюков. 89 Мы уже видели, что Дюгем приближался к формулировке таких ограничений в терминах «простоты» и «здравого смысла». (О дюгемовском понятии «bon sens» и его влиянии на формирование попперовской концепции, развитием которой выступает концепция Лакатоса, подробно пишет К. Хюбнер в упомянутой выше книге. — Прим. пер.) Но когда защитный пояс теоретических уловок утрачивает «простоту» до такой степени, что данная теория должна быть отброшена? 90 Например, в каком смысле теория Коперника «проще», чем теория Птолемея? 91 Смутное дюгемовское понятие «простоты», как верно замечают наивные фальсификационисты, приводит к слишком большой зависимости решения методолога или учёного от чьего-либо вкуса. Можно ли улучшить подход Дюгема? Это сделал Поппер. Его решение — утончённый вариант методологического фальсификационизма — более объективно и более строго. Поппер согласен с конвенционалистами в том, что теория и фактуальные предложения всегда могут быть согласованы с помощью вспомогательных гипотез; он согласен и с тем, что главный вопрос в том, чтобы различать научные и ненаучные способы удержания теории, рациональные и нерациональные изменения теоретического знания. Согласно Попперу, удержание теории с помощью вспомогательных гипотез, удовлетворяющих определённым, точно сформулированным требованиям, можно считать прогрессом научного знания; но удержания теории с помощью вспомогательных гипотез, которые не удовлетворяют таким требованиям, — есть вырождение науки. Он называет такие недопустимые вспомогательные гипотезы «гипотезами ad hoc», чисто лингвистическими выдумками, «конвенционалистскими уловками». 92 Но это означает, что оценка любой научной теории должна относиться не только к ней самой, но и ко всем присоединяемым к ней вспомогательным гипотезам, граничным условиям и так далее, и что особенно важно, следует рассматривать эту теорию вместе со всеми её предшественницами так, чтобы было видно, какие изменения были внесены именно ей. Поэтому, конечно, нашей оценке подлежит не отдельная теория, а ряд или последовательность теорий. Теперь легко понять, почему критерии «приемлемости» и «отвержения» утончённого методологического фальсификационизма сформулированы именно так, а не иначе. Но всё же стоит сформулировать их более ясно, введя понятие «последовательностей теорий». Рассмотрим последовательности теорий — T 1, T 2, Т 3, …, где каждая последующая теория получена из предыдущей путём добавления к ней вспомогательных условий (или путём семантической переинтерпретации её понятий), чтобы устранить некоторую аномалию. При этом каждая теория имеет, по крайней мере, не меньшее содержание, чем неопровергнутое содержание её предшественницы. Будем считать, что такая последовательность теорий является теоретически прогрессивной (или «образует теоретически прогрессивный сдвиг проблем»), если каждая новая теория имеет Мы «принимаем» сдвиги проблем как «научные», если они, по меньшей мере, теоретически прогрессивные; если нет, мы отвергаем их как «псевдонаучные». Прогресс измеряется той степенью, в какой ряд теорий ведёт к открытию новых фактов. (Этот ставший хрестоматийным афоризм Лакатоса вызывал и вызывает серьёзные возражения со стороны «исторически ориентированных» философов науки. «Кеплеру, — пишет К. Хюбнер, — пришлось бы отбросить свою теорию, если бы он следовал правилу Лакатoca. Кеплер мог, правда, благодаря своей теории предсказать некоторые новые, ранее неизвестные факты; но, с другой стороны, ещё большее количество фактов, которые вполне согласовались с астрономией Птолемея и физикой Аристотеля, он не мог объяснить. К этим фактам, в первую очередь, относятся явления, которые — Теория из этого ряда признается «фальсифицированной», если она замещается теорией с более высоко подкреплённым содержанием. Это различие между прогрессивным и регрессивным сдвигами проблем проливает новый свет на оценку научных — может быть лучше сказать, прогрессивных — объяснений. Если для разрешения противоречия между предшествующей теорией и контрпримером мы предлагаем такую теорию, что она вместо увеличивающего содержания (то есть научного) объяснения даёт лишь уменьшающую содержание (лингвистическую) переинтерпретацию, то противоречие разрешается чисто словесным, ненаучным способом. Данный факт объяснён научно, если вместе с ним объясняется также и новый факт. 95 Утончённый фальсификационизм, таким образом, сдвигает проблему с оценки теорий на оценку ряда (последовательности) теории. Не отдельно взятую теорию, а лишь последовательность теорий можно называть научной или ненаучной. Применять определение «научная» к отдельной теории — решительная ошибка. 96 Всегда почитаемым эмпирическим критерием удовлетворительности теорий было согласие с наблюдаемыми фактами. Нашим эмпирическим критерием, применимым к последовательности теорий, является требование производить новые факты. Идея роста науки и её эмпирический характер соединяются в нём в одно целое. Эта новая версия методологического фальсификационизма имеет много новых черт. Во-первых, она отрицает, что «в случае научной теории наше решение зависит от результатов экспериментов. Если они подтверждают теорию, мы принимаем её на то время, пока не найдётся более подходящая теория. Если эксперименты противоречат теории — мы отвергаем её». 97 Она отрицает, что «окончательно решает судьбу теории только результат проверки, то есть соглашение о базисных высказываниях. 98 Вопреки наивному фальсификационизму, ни эксперимент, ни сообщение об эксперименте. ни предложение наблюдения, ни хорошо подкреплённая фальсифицирующая гипотеза низшего уровня не могут сами по себе вести к фальсификации. Не может быть никакой фальсификации прежде, чем появится лучшая теория. 99 Но тогда характерный для наивного фальсификационизма негативизм исчезает; критика становится более трудной, но зато более позитивной, конструктивной. В то же время, если фальсификация зависит от возникновения лучших теорий, от изобретения таких теорий, которые предвосхищают новые факты, то фальсификация является не просто отношением между теорией и эмпирическим базисом, но многоплановым отношением между соперничающими теориями, исходным «эмпирическим базисом» и эмпирическим ростом, являющимся результатом этого соперничества. Тогда можно сказать, что фальсификация имеет исторический характер». 100 Надо добавить, что иногда теории, вызывающие фальсификацию, предлагались уже после того, как обнаруживался «контрпример». Это может звучать парадоксально для тех, кто находится под гипнозом наивного фальсификационизма. Действительно, эта эпистемологическая теория отношений между теорией и экспериментом резко отличается от эпистемологии наивного фальсификационизма. Не годится уже сам термин «контрпример». Ведь никакой экспериментальный результат нельзя рассматривать как «контрпример» сам по себе. Если же нам хочется сохранить этот популярный термин, мы должны переопределить его следующим образом: «Контрпример по отношению к T 1» — это подкреплённый пример Т 2, которая или несовместима с T 1 или независима от неё (с условием, что Т 2 — это теория, удовлетворительно объясняющая эмпирический успех T 1). Это показывает, что «решающий контрпример» или «критический эксперимент» могут быть признаны таковыми среди множества аномалий только задним числом в свете некоторой новой, заменяющей старую, теории. 101 Таким образом, решающим моментом фальсификации является следующее: дает ли новая теория новую, добавочную информацию по сравнению со своей предшественницей, и покреплена ли Именно к этому направлено всё внимание. Тысячи тривиальных верифицирующих примеров или сотни известных аномалий — это все уходит на задний план; на авансцену выходят немногие случаи, когда добавочное содержание получает подкрепление. 102 Это заставляет вспомнить и вновь осмыслить древнюю пословицу: Exemplum docet, exampla obscurant. (Пример поясняет, множество примеров запутывает. — Прим. пер.) «Фальсификация», как её понимает наивный фальсификационист (подкреплённый контрпример) не достаточна для элиминации некоторой специальной теории; несмотря на сотни известных аномалий, мы не признаем её фальсифицированной (а значит, и элиминированной), пока нет лучшей теории. 103 Больше того, «фальсификация» в этом смысле не является и необходимым условием для фальсификации, как её понимает утончённый фальсификационизм; прогрессивный сдвиг проблем не обязательно связан с «опровержениями». Наивные фальсификационисты уверены, что рост науки имеет линейный характер: за теориями следуют опровержения, которые элиминируют их, а за опровержениями следуют новые теории. 104 Очень может быть, что «прогресс» в последовательности теорий происходит так: опровержение N-й теории является в то же время и подкреплением N + первый теории. Лихорадка проблем в науке возникает скорее Отсюда видно, что лозунг пролиферации теорий более важен для утончённой версии фальсификационизма, чем для наивной. (Именно под лозунгом «пролиферации» теорий объединяются П. Фейерабенд и И. Лакатос. Однако этот лозунг одновременно является «точкой бифуркации»: «утончённый фальсификационист» не может согласиться с «эпистемологическим анархистом» в том, что для «пролиферации» теорий «допустимо все!» — Прим. пер.) По мнению наивного фальсификациониста, наука развивается посредством повторяющихся экспериментальных «опровержений» теорий: новые соперничающие теории, предлагаемые до таких «опровержений», могут быстро разрастаться, но абсолютной необходимости быстрого размножения теорий не требуется. 105 Согласно утончённому фальсификационисту, пролиферация теорий не обязательно связана с опровержением теории или с кризисом доверия к парадигме, в смысле Т. Куна. 106 В то время как наивный фальсификационист подчёркивает «необходимость замены фальсифицированных гипотез лучшими гипотезами», 107 утончённый фальсификационист подчёркивает необходимость замены любой гипотезы лучшей гипотезой. Фальсификация не может заставить теоретика «заняться поисками лучшей теории» 108 просто потому, что фальсификация не предшествует лучшей теории. Сдвиг проблем от наивного к утончённому фальсификационизму связан с семантическим затруднением. Для наивного фальсификациониста «опровержением» является экспериментальный результат, который в силу принятого им решения, вступает в конфликт с проверяемой теорией. Но, согласно утончённому фальсификационизму, такого решения нельзя принимать раньше, чем пресловутый «опровергающий пример» станет подтверждающим примером новой, лучшей теории. Следовательно, где бы ни встретился термин типа «опровержение», «фальсификация», «контрпример», мы в каждом случае должны разбираться, в каком смысле — наивного или утончённого фальсификационизма — они употреблены. 109 Утончённый методологический фальсификационизм предлагает новые критерии интеллектуальной честности. Джастификационистская честность требовала принимать только то, что доказательно обосновано, и отбрасывать всё, что не имеет такого обоснования. Неоджастификационистская честность требовала определения вероятности любой гипотезы на основании достижимых эмпирических данных. Честность наивного фальсификационизма требовала проверки на опровержимость, отбрасывания нефальсифицируемого и фальсифицированного. Наконец, честность утончённого фальсификационизма требует, чтобы на вещи смотрели с различных точек зрения, чтобы выдвигались теории, предвосхищающие новые факты, и отбрасывались теории, вытесняемые другими, более сильными. В утончённом методологическом фальсификационизме соединились несколько различных традиций. От эмпирицистов он унаследовал стремление учиться прежде всего у опыта. От кантианцев он взял активистский подход к теории познания. У конвенционалистов он почерпнул важность решений в методологии. Следует подчеркнуть ещё одну отличительную черту утончённого методологического эмпиризма — решающую роль, какую играет добавочное подкрепление. Для индуктивистов новая теория характеризуется тем, каково количество подтверждающих её данных; опровергнутая теория уже никого и ничему научить не может (учиться можно только доказательно обоснованному или вероятному знанию). Догматическому фальсификационисту важнее всего знать, опровергнута ли теория, что касается подтверждённых теорий, то они не выступают для него ни как доказательно обоснованные, ни как вероятные; да и об опровергнутых теориях можно сказать только то, что они опровергнуты. 110 Для утончённого фальсификационизма в теории важнее всего, что она позволяет предсказывать новые факты; можно сказать прямо, что для той версии попперовского эмпиризма, которую я отстаиваю, соответствующим значением обладают лишь те факты, какие способна предсказать теория. Эмпиризм (то есть научность) и теоретическая прогрессивность неразрывно связаны. 111 Эта мысль не так уж нова. Лейбниц, например, в известном письме к Конрингу в 1678 году писал: «Лучшей похвалой гипотезе (когда её истинность уже доказана) является то, что с её помощью могут быть сделаны предсказания о неизвестном ранее явлении или ещё небывалом эксперименте. 112 Точка зрения Лейбница была широко поддержана учёными. Но с тех пор, как оценка научной теории в допопперовской методологии рассматривалась как оценка степени её подтверждения, позиция Лейбница некоторыми логиками подвергалась критике как неприемлемая. Например, Дж. С. Милль в 1843 году высказывал недовольство тем, что «существует мнение, что гипотеза… вправе рассчитывать на более благоприятный приём, если, объясняя все ранее известные факты, она, кроме того, позволила предусмотреть и предсказать другие факты, проверенные впоследствии на опыте». 113 Милль целит точно: действительно, такая оценка противоречит и джастификационизму, и пробабилизму. В самом деле, почему мы должны считать, что некое событие, если оно предвосхищено теорией, имеет для нас большую познавательную ценность, чем если бы оно было известно до теоретического предсказания? До тех пор, пока доказательная обоснованность считается единственным критерием научности, критерий Лейбница будет выглядеть непригодным. 114 Подобным же образом, если рассматривать отношение между вероятностью теории и эмпирическими данными, то, как заметил Дж. Кейнс, оно не может зависеть от того, получены ли данные до теоретических предсказаний или после них. 115 Но несмотря на столь убедительные аргументы джастификационистской критики, критерий Лейбница пользовался поддержкой лучших учёных, так как в нём получили выражение их неприязнь к гипотезам ad hoc, которые «хотя и верно выражают факты, для объяснения каковых предлагаются, однако не находят подтверждения какими-либо иными явлениями». 116 Но только Поппер заметил, что бросающееся в глаза несоответствие между несколькими разрозненными возражениями против гипотез ad hoc, с одной стороны, и внушительным сооружением джастификационистской теории познания, с другой, устраняется именно разрушением джастификационизма, а также введеднием нового, не джастификационистского критерия оценки научных теорий, основанного на неприятии гипотез ad hoc. Рассмотрим несколько примеров. Теория Эйнштейна не потому лучше ньютоновской, что последняя была «опровергнута», а первая нет: по отношению к теории Эйнштейна известно множество «аномалий». Теория Эйнштейна лучше, чем теория Ньютона «образца 1916 года», иначе говоря, знаменует собой прогресс научного знания по сравнению с ньютоновской теорией (то есть теорией гравитации, законами динамики, известным рядом граничных условий, но также и списком известных аномалий, таких как перигелий Меркурия), потому что она объяснила всё, что успешно объясняла ньютоновская теория, но при этом в определённой степени объяснила и эти аномалии; кроме того, она наложила запрет на такие явления, как прямолинейное распространение света вблизи больших масс, о чём в теории Ньютона не было ни слова, зато другие хорошо подкреплённые теории того времени такие явления допускали; и, наконец, некоторые фрагменты добавочного содержания эйнштейновской теории были реально подкреплены ранее непредвиденными фактами (например, измерительными данными, полученными при наблюдении полного солнечного затмения). В то же время, следуя тому же критерию, надо признать, что теория Галилея, согласно которой естественное движение земных тел является круговым, не несла с собой никаких улучшений в указанном смысле, поскольку она не запрещала ничего сверх того, что запрещалось соответствующими теориями, которые Галилей предполагал улучшить (аристотелевская физика и небесная кинематика Коперника). Следовательно, то была теория ad hoc, а значит, бесполезная с эвристической точки зрения. 117 Прекрасный пример теории, удовлетворяющей только первой части попперовского критерия прогресса (наличие добавочного содержания), но не второй части (наличие подкреплённого добавочного содержания), был дан самим Поппером: это теория Бора — Крамерса — Слэтера 1924 года. Эта теория была опровергнута во всех её новых предсказаниях. 118 Наконец, рассмотрим вопрос, много ли осталось конвенционалистских моментов в утончённом фальсификационизме. Конечно, меньше, чем в наивном фальсификационизме. Нам требуется гораздо меньше методологических решений. «Решение четвёртого типа», которое играло существенную роль в наивном методологическом фальсификационизме, теперь совершенно излишне. Чтобы показать это, достаточно уяснить, что в тем случае, когда научная теория (совокупность «законов природы») в сочетании с граничными условиями и вспомогательными гипотезами, но без ограничения ceteris paribus, вступает в противоречие с некоторыми фактуальными предложениями, то нам не нужно принимать решение, какую явную или «скрытую» — часть этой композиции следует заменить. Мы можем пытаться заменить любую часть, и только когда мы напали на объяснение аномалии с помощью Возьмём ещё один пример. Пусть траектория планеты отклоняется от теоретически вычисленной. Кое-кто сделает вывод, что это опровергает динамику и теорию тяготения, поскольку ограничение ceteris paribus и граничные условия надёжно подкреплены. Другие скажут, что это опровергает граничные условия, на которых сделаны вычисления, поскольку и динамика, и теория тяготения великолепно подкреплены за последние две сотни лет, а предположения о Должны ли мы похвалить первых, назвав их «критическими мыслителями», побранить вторых «филистерами», а третьих осудить как «апологетов?» Ни в коем случае. Нам вообще не нужны никакие выводы относительно подобных «опровержений». Мы никогда не отвергнем какую-то теорию просто потому, что она не выполнила чьих-то указов. Если перед нами противоречие, о каком шла речь выше, то нам нет нужды решать, какие части нашей композиции проблематичны, а какие — нет. Мы рассматриваем все эти части как проблематичные по отношению к принятому базисному предложению, которое противоречит их конъюнкции, и пытаемся заменить их все. Если удаётся заменить какую-то часть композиции, так, чтобы это вело к «прогрессу» (то есть, если в результате замены увеличилось подкреплённое эмпирическое содержание по сравнению с предшествующим элементом композиции), мы назовём её «фальсифицированной». Нам больше не нужны и решения пятого типа, столь важные для наивного фальсификациониста. Это станет очевидно, если «Утончённое» решение ясно. Формальная теория удерживается до тех пор, пока проблематичные примеры смогут быть объяснены путём изменения вспомогательных гипотез, присоединённых к этой теории, при котором увеличивается эмпирическое содержание. 119 Возьмём, к примеру, метафизическое картезианское суждение С: «все природные процессы являются механизмами, подобными часам, которые регулируются неким (априори) духовным началом». Это суждение по самой своей форме неопровержимо, ибо не может войти в противоречие ни с каким сингулярным «базисным предложением», сформулированным в пространственно-временной терминологии. Конечно, оно может противоречить некоторой опровержимой теории типа N: «гравитация-сила, действующая на расстоянии и вычислимая по формуле fm1m2/r(2)». Но N будет противоречить С только в том случае, если «действие на расстоянии» понимается буквально, да ещё к тому же как окончательная истина, как нечто несводимое к какой-либо более глубокой причине. (Поппер назвал бы это «эссенциалистской» интерпретацией.) С другой стороны, мы можем рассматривать «действие на расстоянии» как некую опосредующую причину. В таком случае «действие на расстоянии» понимается уже не буквально, а фигурально, это понятие превращается в стенографический значок, сокращённую запись того, что можно было бы назвать скрытым механизмом действия через соприкосновение. (В параллель Попперу, можно было бы назвать это «номиналистской» интерпретацией.) В таком случае можно попытаться объяснить N с помощью С. Именно так пытались сделать сам Ньютон и некоторые французские физики XVIII века. Если вспомогательная теория, при помощи которой достигается такое объяснение (если угодно, «редукция»), обеспечивает знание новых фактов (то есть является «независимо проверяемой»), то можно рассматривать картезианскую метафизику как хорошую, научную, эмпирическую метафизику, благодаря которой наступает прогрессивный сдвиг проблем. Прогрессивная формально метафизическая теория обеспечивает устойчивый прогрессивный сдвиг проблем в своём защитном поясе вспомогательных теорий. Но если редукция этой теории к «метафизической» основе не даёт нового эмпирического содержания, не говоря уже о новых фактах, то такая редукция представляет регрессивный сдвиг проблемы и является просто языковым упражнением. Усилия картезианцев, направленные на то, чтобы подправить свою метафизику с тем, чтобы объяснить ньютоновскую гравитацию, как раз являются ярким примером такой чисто языковой редукции. 120 Таким образом, вопреки призывам наивного фальсификационизма, мы не элиминируем формально метафизическую теорию, если она сталкивается с хорошо подкреплённой научной теорией. Но мы элиминируем её, если она, в конечном счёте, приводит к регрессивному сдвигу проблем, и при этом имеется лучшая, соперничающая с ней, метафизика для её замены. Методология исследовательских программ с «метафизическим» ядром не отличается от методологии исследовательских программ с «опровержимым» ядром, исключая, быть может, только логические противоречия, элиминация которых представляет собой движущую силу программы. (Следует подчеркнуть, однако, что сам выбор логической формы, в которой выступает теория, в большой степени зависит от нашего методологического решения. Например, вместо того, чтобы формулировать картезианскую метафизику как высказывание с кванторами общности и существования, можно сформулировать её как высказывание только с квантором общности: «Все естественные процессы подобны часовому механизму». Тогда «базисное предложение», противоречащее этому, будет звучать так: «А есть естественный процесс, и А не подобно часовому механизму». Вопрос в том, может ли предложение «X не подобен часовому механизму» считаться «установленным» — в соответствии с «экспериментальной техникой» или, вернее, с интерпретативными теориями данного времени — или нет. Следовательно, рациональный выбор логической формы теории зависит от состояния нашего знания. Например, метафизическое предложение с кванторами общности и существования, сформулированное сегодня, завтра, когда произойдут изменения уровня наблюдательных теорий, может превратиться в научное универсальное (с квантором общности) предложение. (Согласно Попперу, строго экзистенциальные высказывания не являются эмпирическими и не могут быть фальсифицированы, а строго универсальные не могут быть верифицированы. Отдельное, строго экзистенциальное высказывание является метафизическим, но может быть в составе научной теории. См. [161] [рус. пер., с. 96]. — Прим. пер.) Я уже показал, что только последовательность теорий, а не отдельные теории могут квалифицироваться как научные или ненаучныесейчас я показал, что даже логическая форма теории может быть выбрана рационально только на основании критической оценки исследовательской программы, в которую входит эта теория.) Первого, второго и третьего типа решений наивного фальсификационизма избежать нельзя, но, как мы покажем, конвенциональный элемент во втором типе решений, как и в третьем, может быть несколько уменьшен. Мы не можем уклониться от решения, какие высказывания считать «предложениями наблюдения», а какие — «теоретическими» предложениями. Мы не можем уклониться и от решений относительно истинности некоторых «предложений наблюдения». Эти решения необходимы, чтобы установить, является ли сдвиг проблем эмпирически прогрессивным или регрессивным. Утончённый фальсификационист, по крайней мере, может ослабить произвольность этого решения (второго типа), допуская процедуру апелляции. Наивные фальсификационисты не обращают внимания на возможность каких-либо апелляций. Они принимают базисное предложение, если оно поддержано хорошо подкреплёнными фальсифицирующими гипотезами, 121 и позволяют ему опрокидывать проверяемую теорию, даже понимая связанный с этим риск. 122 Но у нас нет оснований считать фальсифицирующую гипотезу и базисное предположение, поддерживаемое ей, менее проблематичными, чем проверяемая гипотеза. Тогда уместен вопрос, как точно можем мы сформулировать проблематичность базисного предложения? На каком основании приверженец «фальсифицируемой» теории может подать апелляцию и выиграть дело? Кто-то мог бы сказать, что следует продолжать проверку базисного предложения (или фальсифицирующей гипотезы) «по их дедуктивно выводимым следствиям» до тех пор, пока не будет достигнуто соглашение. При этом так же дедуктивно выводятся следствия из базисного предложения при помощи проверяемой теории или Но когда теоретик подаёт апелляцию против приговора экспериментатора, на суде подвергают перекрестному допросу не само по себе базисное предложение, а скорее интерпретативную теорию, на основании которой определяется истинность этого предложения. Типичным примером успешной апелляции является борьба стороников Проута против неблагоприятных экспериментальных данных с 1815 по 1911 год. В течение десятилетий теория Проута (Т) — «все атомы состоят из атомов водорода и, таким образом, «атомные веса» всех химических элементов должны выражаться целыми числами» — и фальсифицирующие «наблюдательные» гипотезы, вроде «опровержения» Стаса (R) — «атомный вес хлора = 35.5» — противостояли друг другу. Как известно, в конце концов Т восторжествовала над R. 124 Первая стадия любой серьёзной критики научной теории заключается в том, чтобы реконструировать, улучшать её логическую, дедуктивную стройность. Проделаем это с теорией Проута, сопоставляя её с опровержением Стаса. Прежде всего надо понять, что в приведённой выше формулировке Т и R не противоречат друг другу. (Вообще говоря, физики редко проясняют свои теории до той степени, когда критику легко поймать их на слове). Чтобы показать противоречие между ними, надо придать им следующую форму. Т = «атомный вес всех чистых (однородных) химических элементов кратен атомному весу водорода»; Р = «хлор есть чистый (однородный) химический элемент и его атомный вес равен 35,5». Последнее утверждение имеет форму фальсифицирующей гипотезы, которая, будучи хорошо подкреплённой, позволила бы использовать базисные предложения типа В: «Хлор Х есть чистый химический элемент и его атомный вес равен 35,5», где Х — имя собственное «кусочка» хлора с определёнными, например, пространственно-временными параметрами. Но насколько хорошо подкреплено R? Первая часть этого предложения (R1) говорит: «Хлор Х — чистый химический элемент». Это приговор химика-экспериментатора, строго применившего «экспериментальную технику» того времени. Теперь рассмотрим тонкую структуру R 1. Она является конъюнкцией двух более пространных предложений T 1 и T 2. T1 должно было бы звучать так: «Если некоторое количество газа было подвергнуто семнадцати процедурам химической очистки p 1, p 2, …, p 17, то, что осталось от этого количества после очистки есть чистый хлор». Т 2 — «X подвергался 17 процедурам p 1, р 2, …, p 17». Добросовестный «экспериментатор» тщательно применил все семнадцать процедур, следовательно, Та должно быть принято. Но вывод «то, что осталось после очистки есть чистый хлор» является «твёрдо установленным фактом» только благодаря T 1. Это значит, что экспериментатор, проверяя Т, применяет Т 1. То, что он наблюдает в эксперименте, интерпретируется на основании T 1. R 1 есть результат этой интерпретации. Однако в монотеоретической дедуктивной модели всей ситуации проверки эта интерпрета-тивная теория вообще не фигурирует. А что если интерпретативная теория T 1 ложна? Почему не «применить» Т, а не T 1, и утверждать, что атомные веса должны быть целыми числами? Тогда это будет «твёрдо установленный факт» на основании Т, a T 1 будет отвергнута. Тогда, может быть, пришлось бы изобретать и применять Проблема тогда не в том, когда мы должны удерживать «теорию» перед лицом «известных фактов», а когда поступать иначе. Проблема также не в том, что делать, когда «теории» расходятся с «фактами». Такое «расхождение» предполагается только «монотеоретической дедуктивной моделью». Является ли высказывание «фактом» или «теорией» — в данном контексте проверочной ситуации это зависит от нашего методологического решения. «Эмпирический базис» теории — это понятие относительное к некоторой монотеоретической дедуктивной модели. Оно годится как первое приближение, но когда речь идёт об «апелляции» теоретика, нужно переходить к плюралистической модели. В плюралистической модели расхождение имеет место не между «теорией» и «фактами», а между двумя теориями высших уровней: между интерпретативной теорией, с помощью которой возникают факты, и объяснительной теорией, при помощи которой эти факты получают объяснение. Интерпретативная теория может быть столь же высокого уровня, что и объяснительная теория. Поэтому расхождение имеет место не между более высокой по уровню теорией и более низкой по своему логическому статусу фальсифицирующей гипотезой. Проблема не в том, реально ли «опровержение», а в том, как быть с противоречием между проверяемой «объяснительной теорией» и «интерпретативными» теориями (выраженными явно или неявно). Можно сказать иначе: проблема состоит в том, какую теорию считать интерпретативной, то есть обеспечивающей «твёрдо установленные факты», а какую — объяснительной, «гипотетически» объясняющей их. В монотеоретической модели мы рассматриваем теорию более высокого уровня как объяснительную, которая должна проверяться фактами, доставляемыми извне (авторитетными экспериментаторами), а в случае расхождения между ними, отбрасывается объяснение. 125 В плюралистической модели можно решать иначе: рассматривать теорию более высокого уровня как интерпретативную, которая судит «факты», получаемые извне: в случае расхождения можно отбросить эти «факты» как «монстров». В плюралистической модели несколько теорий — более или менее дедуктивно организованных — спаяны вместе. Уже одного этого достаточно, чтобы убедиться в том, что сделанный ранее вывод верен: экспериментам не так просто опрокинуть теорию, никакая теория не запрещает ничего заранее. Дело обстоит не так, что мы предлагаем теорию, а Природа может крикнуть «нет»; скорее, мы предлагаем целую связку теорий, а Природа может крикнуть: «они несовместимы». 126 Тогда проблема замены теории, опровергнутой «фактами», уступает место новой проблеме — как разрешить противоречия между тесно связанными теориями. Какую из несовместимых теорий следует элиминировать? Утончённый фальсификационист может легко ответить на этот вопрос: надо попытаться заменить первую, потом вторую, потом, возможно, обе и выбрать такое новое их сочетание, которое обеспечит наибольшее увеличение подкреплённого содержания и тем самым поможет прогрессивному сдвигу проблем. 127 Таким образом, мы определили процедуру апелляции в том случае, когда теоретик подвергает сомнению приговор экспериментатора. Теоретик может потребовать от экспериментатора уточнения его «интерпретативной теории» 128 и затем может заменить её — к досаде экспериментатора — лучшей теорией, на основании которой его первоначально «опровергнутая» теория может получить позитивную оценку. 129 Но даже эта процедура апелляции может только отсрочить конвенциональное решение. Приговор апелляционного суда тоже ведь не является непогрешимым. Решив вопрос о том, замена какой теории — «интерпретативной» или «объяснительной» — обеспечивает новые факты, нам приходится решать другой вопрос: принять или отвергнуть базисные высказывания. А это значит, что мы только отложили — и, возможно, улучшили решение, но не избежали его. 130 Трудности с эмпирическим базисом, перед которыми стоял «наивный фальсификационизм», не преодолеваются и «утончённым» фальсификационизмом. Даже если рассматривать теорию как «фактуальную», иначе говоря, если наше медлительное и ограниченное воображение не может предложить другую, альтернативную теорию, то нам приходится, хотя бы на время и для данного случая, принимать решение о её истинности. И всё же опыт продолжает оставаться «беспристрастным арбитром» — в некотором существенном смысле-научной полемики. 131 Мы не можем отделаться от проблемы «эмпирического базиса», если хотим учиться у опыта: 132 но мы можем сделать познание менее догматичным, хотя и менее быстрым, и менее драматичным. Полагая некоторые «наблюдательные» теории проблематическими, мы можем придать методологии больше гибкости; но нам не удастся окончательно выяснить и включить в критическую дедуктивную модель все «предпосылочное знание» (может быть, «предпосылочное незнание?»). Этот процесс должен быть постепенным, и в каждый данный момент мы должны быть готовы пойти на определённые соглашения. Против утончённого методологического фальсификационизма может быть одно возражение, ответить на которое нельзя, не сделав определённой уступки «симплицизму» Дюгема. Возражение касается так называемого «парадокса присоединения». Согласно нашим определениям, присоединение к теории совершенно не связанной с ней гипотезы низшего уровня может создать «прогрессивный сдвиг проблем». Избежать такого паллиативного сдвига трудно, если не настаивать на том, что «дополнительные утверждения должны быть связаны с противоречащим утверждением более тесно, чем только посредством конъюнкции», 133 (что означало бы, конечно, и более тесную связь дополнительных гипотез с проверяемой теорией. — Прим. пер.) Конечно, это своего рода критерий простоты, гарантирующий непрерывность ряда теорий, образующего единый сдвиг проблем. Отсюда следуют новые проблемы. Характерным признаком утончённого фальсификационизма является то, что он вместо понятия теории вводит в логику открытия в качестве основного понятие ряда теорий. Именно ряд или последовательность теорий, а не одна изолированная теория, оценивается с точки зрения научности или ненаучности. Но элементы этого ряда связаны замечательной непрерывностью, позволяющей называть этот ряд исследовательской программой. Такая непрерывность — понятие, заставляющее вспомнить «нормальную науку» Т. Куна — играет жизненно важную роль в истории науки; центральные проблемы логики открытия могут удовлетворительно обсуждаться только в рамках методологии исследовательских программ. |
|
Примечания: |
|
|---|---|
|
Список примечаний представлен на отдельной странице, в конце издания. |
|