Философия техники: история и современность.
Часть II. Междисциплинарные аспекты философии техники.
Глава 4. Социальное проектирование

1. Формирование социального проектирования

Что такое социальное проектирование, когда оно возникло? Одни исследователи считают, что социальное проектирование было всегда, во всяком случае уже с Античности, в этом смысле «Государство» Платона может считаться одним из первых социальных проектов. Другие утверждают, что о социальном проектировании можно говорить, только начиная с 20–30-х годов XX столетия, когда сложилась идеология проектирования, в рамках которой была поставлена задача проектирования новых общественных отношений, нового человека, социалистической культуры, то есть того, что сегодня относят к социальной деятельности. Существует точка зрения, что социальное проектирование формируется только сейчас, поскольку в настоящее время произошло осознание социального проектирования и складываются его образцы, в которых целенаправленно проводятся идеология и методы проектирования, а также социологический подход. Рассмотрим каждую из этих точек зрения подробно.

У Аристофана, пишет немецкий литературовед Р. Херцог, можно найти «ядро позднейшей проблемы: соотношение между утопическим проектом и его последствиями» [25, с. 99]. Выражение «утопический проект» стало весьма распространённым у ряда исследователей, к нему относят не только философские нормативные построения типа «Государство» Платона или классические литературные утопии (например, «Утопия» Томаса Мора), но и, например, утопические построения научной фантастики или футурологические теоретизирования учёных. Но является ли утопия, в равной степени философская, литературная или научная, социальным проектом? С одной стороны, утопия предвосхищает желаемое или мыслимое будущее (вспомним этимологию слова «проект» — буквально «выброшенный вперёд», в будущее), служит стимулом для ряда практических действий, предполагает рационализацию, эстетизацию и даже конструктивизацию (что характерно и для проектирования). С другой стороны, утопия, как правило, не реализуется и, главное, относится к другой, непроектной онтологии. Если разработка проекта предполагает «логику» практического действия, направленного на создание искусственных образований, артефактов (хотя само проектирование сводится к замышлению, разработке и реализации семиотической конструкции (проекта), то утопия целиком принадлежит стихии мышления, размышления, фантазии.

«Многие утописты прошлого, — пишет Барбара Гудвин, — не обладали ни серьёзными знаниями, ни высокой культурой, их видение хорошего общества выражало просто их жажду свободы, справедливости, демократии и притом в символической форме. Другие люди превращали их видения в теории и политические манифесты. Утопия — явление в принципе двухфазовое, но сегодня, в век академизма и экспертов, мы забыли о первой фазе утопической идеи и сосредоточились на второй — теоретизировании и политике» [25, с. 46]. Говоря о мотивах утопического творчества, П. Александер, в частности, выделяет «склонность к интеллектуальной игре; стремление мысленно рационализировать и эстетизировать действительность; желание нравственной ясности; склонность к критическому анализу существующего и противопоставления ему радикальной альтернативы; веру в реформы и стремление активно участвовать в движении к социальной гармонии, возможность и необходимость которой представляется бесспорной» [25, с. 33–34].

Скрещивание социального утопизма с практической проектной установкой, поначалу архитектурной, произошло лишь в начале XX столетия. Известно, что в 1920-х годах социальные проектировщики в лице архитекторов функционализма и других школ ставили своей задачей «жизнестроительство и организацию форм новой жизни». «Мы прекрасно чувствуем, — писал И. Верещагин, — что архитектурные требования можно и нужно предъявлять не только к зданиям, но и к любой вещи, любому человеку и его лицу. В настоящее время строятся не только заводы, но и новая культура и новый человек» [4, с. 130]. (Сравни: «В плане будущего, — писал в эти годы создатель советской психологии Л. С. Выготский, — несомненно лежит не только переустройство всего человечества на новых началах, не только овладение социальными и хозяйственными процессами, но и «переплавка» человека» [5, с. 250]). Практически же эта установка вылилась в проектирование и строительство домов-коммун, клубов, Дворцов труда и отдыха, где должны были формироваться новый коллективный быт, консолидироваться община пролетариев, происходить широкое общение трудящихся, а также их воспитание и культурное развитие.

Критика жизнестроительства началась ещё в начале 1930-х годов и продолжает как опыт истории изучаться в наше время [19]. (В этой работе, в частности, приводится критика домов-коммун, относящихся к 1930-м годам). Однако мечта создать нового человека или спроектировать и построить коллективы и общности горожан по месту жительства, в частности на основе новых форм быта и обслуживания не умирала. Второй раз она возродилась в нашей стране уже после войны в рамках так называемой микрорайонной концепции и ступенчатой системы общественного обслуживания [19; 18, с. 286; 17]. Микрорайонная концепция также была подвергнута всесторонней критике и потому, что общение в микрорайоне реально не складывалось (соседские связи для горожан оказались малозначимыми) и в связи с неверными социальными предпосылками, положенными в основание этой концепции (человек в городе в свободное время не привязан постоянно к своему жилью, он мобилен, активно посещает различные учреждения обслуживания, а общаться предпочитает не с соседями, а с друзьями, интересными людьми, на работе и так далее). И тем не менее, нельзя ли этот опыт проектирования считать социальным проектированием? Здесь явно присутствует установка и на проектирование, и на создание новых социальных отношений (нового человека, новых форм его жизни, новых социальных учреждений и организаций). Правда, подобная практика не осознавалась как социальное проектирование, речь шла об архитектурной и градостроительной деятельности.

Совершенно иначе вопрос был поставлен в середине 1960-х годов в рамках методологии дизайна и методологии проектирования (исследования К. М. Кантора, В. Л. Глазычева. Г. П. Щедровицкого, О. И. Генисаретского, А. Г. Раппапорта, Б. В. Сазонова, В. М. Розина и других). Впервые стали говорить не об архитектурном или градостроительном проектировании, а о проектировании как таковом, которое рассматривалось, с одной стороны, как деятельность, с другой — как социальный институт. Одновременно в научных исследованиях и проектировании стал набирать силу социологический подход. В рамках методологии дизайна и методологии проектирования происходило сближение идей проектирования и социального управления (что повлияло позднее на выделение социального проектирования), а также определение путей решения ряда социальных проблем.

В частности, в исследованиях Б. В. Сазонова, М. А. Орлова, И. Р. Федосеевой, А. Г. Раппапорта, В. М. Розина были разработаны идеи «функциональной системы общественного обслуживания» [17; 15; 18]. По сути, с современной точки зрения это был один из первых образцов продуманного (методологически осмысленного) социального проектирования, но осознавался он как тип работы в иной действительности — «частной методологии и теории деятельности», «методологии градостроительного проектирования». Чтобы произошло выделение и конституирование социального проектирования как самостоятельного вида деятельности, необходимо было проектный подход, осмысленный в методологии проектирования, скрестить с социологическим подходом. Это и произошло в 1970-х годах. К этому времени сложилась группа практик (видов деятельности), в структуре которых чувствовалось что-то общее, это — социальное управление, социальное планирование, конструирование и проектирование организационных и социальных процессов и структур, дизайнерское и градостроительное проектирование. С одной стороны, объекты этих практик описывались и специфицировались на основе набирающего в этот период силу социологического подхода, с другой — стратегия этих видов деятельности строилась под влиянием системотехнических, квазиинженерных и проектных представлений. Например, В. Глазычев пишет: «Представляется, что в длительной своей предыстории социальное проектирование является одной из функций управления (здесь уже понимаемого более широко. — Прим. авт.), но не является сколько-нибудь регулярным занятием. Объективная потребность в социальном проектировании появляется и постепенно осознается лишь тогда, когда задачи управления распространяются на те области, где традиционные управленческие процедуры обнаруживают устойчивую эффективность. Неудивительно, что экспансия социального проектирования развёртывается лишь с середины нашего столетия, — прежде всего через развитие дизайна» [8, с. 117].

И. Ляхов в начале 1970-х годов попытался обобщить накопившийся опыт, «познать общие законы», которым подчинялись все подобные виды деятельности. «Весьма условно и предварительно, — пишет он, — новое направление научных исследований можно назвать социальным конструированием. С помощью социологических исследований мы приобретаем знание о состоянии социального объекта, социальное прогнозирование раскрывает тенденции развития объекта, социальное конструирование указывает на осуществимые формы его рационального преобразования» [14, с. 3]. В этой же работе был сформулирован ряд принципов социального конструирования (анализ исходных задач, требование системного представления объекта, выделение основания связи и центральной идеи, требования типизации, эквивалентного замещения и самореализации) [14, с. 4–8].

Выделив такие ключевые слова, как «конкретные социологические исследования», «прогнозирование», «рациональное преобразование социального объекта», «системный подход» и связав их все с идеей конструирования, И. Ляхов, по сути, выделил совершенно новую действительность, лежащую в рамках социальной инженерии. Оставалось лишь найти более подходящий и адекватный термин; впрочем, уже сам Ляхов говорил о социальном проектировании, но пока не ставил его во главу угла. Другое понятие понадобилось потому, что термин «социальное конструирование» не отражал основной процесс, происходивший в течение всех 1970-х годов — смену в общественном сознании инженерной парадигмы и организации деятельности на проектировочную. Поэтому в конце 1970-х — начале 1980-х годов за новым подходом закрепляется другое название — «социальное проектирование».

В работе Л. Н. Когана и С. Г. Пановой, опиравшихся на ряд идей методологии проектирования, социальное проектирование получает уже развёрнутые характеристики; одновременно в этой работе оказались намечены основная проблематика и тематизмы социального проектирования. Именно здесь социальное проектирование связывается, с одной стороны, с нормативным прогнозированием, а с другой — с планированием и программированием, причём целым, в рамках которого все эти деятельности соотносятся, объявляется социальное управление. «Планирование, программирование и проектирование, — пишут эти авторы, — объединяются в группу конструктивных подходов (ср. с концепцией И. Ляхова. — Прим. авт.), оказывающих активное воздействие на будущее путём совершенствования управления социальными процессами и явлениями» [13, с. 71]. Если «план и программа рассматривают объект в процессе развития, поэтапного изменения в соответствии с установленной заранее целью, то проект (здесь авторы ссылаются на работы О. И. Генисаретского) рассматривает объект в процессе функционирования, как определённую целостность, конкретизируя тем самым планы и программы» [13, с. 73]. Столь же чётко социальное проектирование противопоставляется прогнозированию: прогнозы, являясь «способом познания действительности, должны предшествовать социальному проектированию (а также планированию и программированию), повышая степень его научной «обоснованности, объективности и эффективности» [13, с. 73].

Поскольку в данной работе социальное проектирование трактуется как вид социально-инженерной деятельности, прогнозирование должно задать многие его характеристики. Например, оно должно показать «какие проекты реальны, а какие нет», дать сведения о возможных и достижимых целях, «дать базу принятия решений», вскрыть возможные последствия социального проектирования [13, с. 73]. В свою очередь социально-инженерная деятельность авторами рассматривается также и в рамках системного подхода (анализа), и с точки зрения методологии и парадигмы проектирования.

В какой мере подобное представление о социальном проектировании отвечало практике проектирования 1970-х и начала 1980-х годов? Вопрос непростой. Анализ проектирования тех лет показывает, что если системный подход и представления методологии проектирования действительно начинают широко применяться в социальном управлении и планировании, градостроительном и дизайнерском проектировании и других социально ориентированных видах деятельности, то прогнозирование во всех этих практиках реально мало что даёт. Практически для этих видов деятельности крайне мало используются и социальные науки (прежде всего социология и философия). В то же время в работах по социальному проектированию этого периода подчёркивается необходимость широкого использования в социальном проектировании знаний социальных наук и философии, а также необходимость разработки социальных критериев и принципов социальной оценки [см. 20; 13, с. 78].

Таким образом, нужно признать, что представления о социальном проектировании, развитые в 1970-х годах, представляли собой не обобщение практики социального проектирования, а своего рода проект, замысел новой области проектирования. В то же время проект «функциональной системы общественного обслуживания» или оргпроекты, или инженерно-психологические проекты деятельности, созданные в эти же годы, не только существовали реально, но и частично были реализованы на практике. Здесь можно поставить и более общие вопросы. Что всё-таки собой представляет социальное проектирование: реализацию проектного и социологического подходов в отношении социальных проблем? В какой мере в настоящее время подобная реализация возможна? Не является ли альтернативой социальному проектированию — просто методология проектирования, ориентированная на обслуживание и осмысление любых видов проектной деятельности? И не является ли любое современное проектирование социальным (в том смысле, что предполагает, где в большей, а где в меньшей степени, разработку социальных процессов или учёт социальных последствий проектирования)?

Новейшая история социального проектирования видится следующим образом: на основе представлений о социальном проектировании, сформулированных в 1970-х — начале 1980-х годов, были развиты положения о социальном проектировании, идущие в рамках управленческой науки (эти положения тоже не были реализованы практически, не вылились в практику социального проектирования). Параллельно на методологической и культурологической основе были сформулированы альтернативные идеи социального проектирования и созданы его отдельные практические образцы. Но продолжала развиваться и методология проектирования, которая может быть рассмотрена как третье направление социального проектирования. Остановимся поэтому на двух направлениях социального проектирования.

Социальное проектирование в рамках управленческой науки

В настоящее время здесь, в свою очередь, различаются два основных направления: одно в большей степени опирается на философию, а другое — на социологию (и в частности, теорию нормативного прогнозирования). Впрочем, оба эти направления достаточно близки и многие их разработки и теоретические положения пересекаются. Общим для них является убеждение, что социальное проектирование является одним из видов социальной инженерии и в этой роли должно выступать эффективным средством решения актуальных социальных задач. Среди этих задач указывались, например, следующие: «перерастание социалистических общественных отношений в коммунистические, изменение социальной структуры коллектива, города, стирание неравенства наций, превращение труда в жизненную необходимость личности, развитие личности, укрепление её уверенности в завтрашнем дне и тому подобное» [27, с. 64]. С точки зрения нашего времени эти требования (Ж. Тощенко считает их характеристиками «социального эффекта») выглядят предельно утопичными. Однако не менее утопичные социальные цели формулировались в работе, вышедшей позднее, в 1986 году [26], И. В. Бестужевым-Ладой; эти цели задаются в нормативном прогнозировании, одним из этапов и средств которого является так называемое «прогнозное социальное проектирование» [26, с. 84–126]. От этих целей, на которые в данном направлении ориентируется социальное проектирование, легко установить прямую связь как с утопическими идеями (что было в тот период простительно и объяснимо) жизнестроительства 1920–1930-х годов, так и с декларированными и ещё более утопичными идеями 1940–1960-х годов, которые уже являлись идеологемами и пропагандой.

Таким образом, в рассматриваемом направлении мысли целым, в рамках которого задаётся социальное проектирование, является общественная практика, но не реальная со своими противоречиями, проблемами и кризисами (что особенно обнажилось в застойные 1970-е годы), а практика желаемая, идеальная, декларируемая идеологически, «проектируемая» в кабинетах философов и социологов.

Как же в данном направлении задаётся социальное проектирование (оно называется здесь «прогнозным»)? «Прогнозное (проблемно-целевое) социальное проектирование, — пишет Т. М. Дридзе, — это социальная технология, ориентированная на выработку образцов решений перспективных социальных проблем с учётом доступных ресурсов и намеченных целей социально-экономического развития. Его цель — предплановое научное обоснование управленческих решений…» [12, с. 92]. «Причина неразработанности названной технологии, — считает Дридзе, — кроется в фактическом отсутствии в трехзвенной (прогноз — проект — программа/план) системе управленческого цикла наиболее важного среднего, социально-проектного звена, в котором кроется значительный резерв повышения научной обоснованности, а значит, и эффективности управления социальными процессами на базе НТП» [12, с. 89–90]. При такой трактовке социальное проектирование не просто сближается с нормативным прогнозированием и научным обоснованием управленческих решений, а фактически сливается с ними. Из проектирования выхолащиваются его основные характеристики — замышление нового и проектная конструктивизация (разработка целостного объекта, его функционирования).

По сути, под прогнозным социальным проектированием Т. Дридзе и другие авторы понимают не вид нетрадиционного проектирования, а предпроектные исследования и обоснования. Кроме того, социальное проектирование позволяет, по мнению этих авторов, разработать образцы решения социальных проблем и задач. Такая разработка, конечно, может предполагать социальное проектирование, но, во-первых, наряду с другими видами деятельности, например организацией и нововведениями, во-вторых, как раз об этой важной роли социального проектирования меньше всего идёт речь в работах анализируемого направления. Почему же в таком случае прогнозное социальное проектирование — это проектирование, а не социологическое предпроектное исследование и поиск научных оснований для принятия управленческих решений? Впрочем, иногда авторы прямо об этом говорят: «Речь идёт о другом, о создании научных «заделов» для планирующих органов, как центральных, так и местных. Функция прогнозного проекта состоит в обеспечении научного фундамента, всесторонней социологической проработки, намечаемых на перспективу управленческих мероприятий самого различного свойства» [12, с. 104].

Социальное проектирование, ориентированное на культурологию и методологию

Для социального проектирования, осознающего себя в рамках управленческой парадигмы, образцами проектирования выступали прежде всего градостроительная деятельность и социальное планирование, которыми чаще всего занимался социолог или философ. Эффективность и той и другой деятельности были достаточно низки и неопределённы, если иметь в виду воплощение социальных задач и требований, заложенных в соответствующие градостроительные и социальные проекты. Кроме того, окончательная разработка и реализация социальных проектов этого направления, как правило, отодвигается в будущее (ближайшее или более отдалённое) из-за отсутствия предпосылок: необходимо было предварительно исследовать различные уровни социального бытия, понять способы реализации планов, программ и проектов и так далее. В то же время в различных сферах (дизайне, сфере практического искусства и выставочной деятельности, проектирования общественных зданий, сфере прикладной методологии, игровом движении и ряде других областей) складывалась практическая деятельность по социальному проектированию иного характера, чем социальное планирование и градостроительное проектирование традиционного толка. В конце 1980-х годов вышли работы, посвящённые осознанию этой практической деятельности и новому направлению социального проектирования [20; 21; 22; 23; 24].

Новое направление формировалось в определённом противопоставлении тому направлению, которое мы рассмотрели выше. «Экстраполяция в будущее тенденций, закономерности развития которых в прошлом и настоящем хорошо известны, — пишет, открывая первый сборник по социальному проектированию, Д. Б. Дондурей, — выявление перспективных проблем и возможных альтернативных путей и оптимального решения («поисковый» и «нормативный» прогноз), сложные исследования поведения «трендовых» групп, сопоставление «дерева» социальных проблем и «дерева» социальных целей, как бы взвешивающих возможные последствия намечаемых решений, применительно к сфере культуры не дают ощутимых результатов» [11, с. 3–4]. И дело здесь не просто в сфере культуры, а принципиально другой стратегии социального проектирования. Впрочем, именно через отношение к культуре, а также методологии новое направление себя выделяет и специфицирует. «Социальное проектирование представляется ныне своего рода методологическим, но — главное — деятельным «прорывом в те области планирования культуры, где исследование, разработка и внедрение будущего состояния той или иной подсистемы (объекта) культуры почти не разделены [11, с. 4]. «Обращение к социальному проектированию, — отмечает другой представитель этого нового подхода О. И. Генисаретский, — в целях более эффективного управления культурным процессом тесно связано с наблюдающейся ныне тенденцией усиления социальных функций культуры, с выделением духовной культуры в самостоятельную область социально-культурной сферы…» [6, с. 32].

Итак, не социальное управление, а культура и воздействие на неё. Посмотрим теперь, как в связи с этим в данном направлении осознания социального проектирования (и практического его развития) понимается стратегия социального, а точнее бы говорить, социально-культурного действия. «Наш подход, — пишет В. Л. Глазычев, — конструктивен. Это означает, что мы относимся к городу и его культуре не как к чему-то данному, готовому и потому уже как бы не зависящему от нас, а как к действительности, на которую мы можем влиять, если действуем сообразно природе этой действительности. Значит, с одной стороны, можно, и даже значительно, изменять характер культурной активности горожан (скажем, реально пробудив в них интерес к ценностям культуры). Но с другой — это достижимо лишь в том случае, когда проекты и программы или прямые воздействия (создание образа или примера для подражания) изначально воспринимаются нами как элемент очень сложного целого, обладающего своего рода собственной жизнью, инерцией, своеобразной «памятью» [9, с. 10].

Несколько иначе задаёт целое, в рамках которого начинает рассматриваться стратегия социального проектирования, О. И. Генисаретский. Таким целым он считает «социальную политику» [6, с. 33].

Характеризуя социальное проектирование, авторы данного направления употребляют совершенно другие, чем в рамках управления наукой, ключевые слова: не абстрактное требование всестороннего развития личности, а «совершенствование образа и улучшения качества жизни», «способность к перестройке и обновлениям», смена «потребительской» установки в культуре на «творческую», «созидающую», активизация и подключение к культурному процессу и созиданию самого населения и так далее. Согласимся, что подобные установки и требования более реалистические. Они менее утопичны, поскольку, с одной стороны, выражают практику деятельности самих социальных проектировщиков, с другой — помещают идеал социального развития не в абстрактное будущее, а в «ближайшую зону развития и деятельности» общества. Установка на социально-культурное действие влечёт за собой иное отношение, отличное от системотехнического и организационно-управленческого отношения к объекту проектирования. Здесь заранее трудно строго программировать деятельность. Возможность того или иного воздействия на социальное явление (процесс) в рамках социально-культурного действия зависят от того, как участник этого действия (учёный, инженер, проектировщик, пользователь и так далее) конституирует социальное явление, какое отношение он к нему вырабатывает. В одних случаях он будет стремиться понять поведение социального объекта не с целью влияния на него, а чтобы самому правильно реагировать на социальный процесс), в других — будет стараться как-то повлиять на социальное явление, в-третьих — управлять социальным изменением, в-четвёртых — преобразовать социальные структуры, в-пятых — организовать с определёнными субъектами культуры совместные акции и так далее. Но продолжим далее рассмотрение того, как представители данного направления определяют стратегию социально-культурного действия и «логику» в связи с этим социального проектирования. Наиболее чётко вариант такой стратегии изложен в работе В. Л. Глазычева [9].

Первую позицию мы уже указали: социально-культурное действие должно быть конструктивно.

Вторая позиция. Социально-культурное действие направлено не на объект определённого типа или класса, а на индивидуальное целое [9, с. 12]. Д. Дондурей специально обсуждает характер подобной индивидуальности, он считает, что в культуре она задаётся «многообразием действующих моделей культуры», отсутствием «достоверной информации о культуре», «противоречивостью» действующих в ней целей, «открытым характером культурных процессов», «принципиальной неопределённостью культуры» [11, с. 11–219]. Учёт второй позиции позволяет сделать следующий вывод: «вместо видимости (стройная система учреждений и связей между ними) перед нами предстанет действительность: совокупность условий, «поле» возможностей, многовариантность предпринимаемых или проектируемых действий, обещающих успех» [9, с. 12]. Сопутствующим второй позиции является принцип дополнительности генерализирующего и индивидуализирующего подходов к объекту. С одной стороны, существуют некоторые общие (генерализирующие) положения социально-культурного действия (например, те, которые мы формулируем). С другой — как мы отмечали, всякий объект и задача в интересующей нас сфере уникальны. В отличие от естественнонаучных знаний и законов социальные имеют двойной статус: они являются «гипотетическими» представлениями социальных объектов, а также «средствами интерпретации», с помощью которых происходит объяснение бытия этих объектов (то есть функционирования и развития социальных явлений). Однако социальное проектирование должно выйти на реальный, а не гипотетический объект, хотя, конечно, гипотетические его характеристики необходимы при разработке в процессе проектирования реального объекта.

Третья позиция. Социальный проектировщик не является проектным демиургом (и в этом смысле социальные явления не могут рассматриваться как простые объекты преобразования), а активным соучастником коллективного действия, причём он не только изучает и проектирует свой объект, но и взаимодействует с ним и даже учится у него. «… взаимодействие с городом, но не «для» горожан, а вместе с ними… Речь идёт о социальной педагогике, обращённой всевозрастным сообществом горожан (включая и все горизонты управления) на самое себя» [8, с. 17–18].

Четвёртая позиция. Социально-культурное действие делает своим предметом не чистые (сущностные) социальные процессы и явления, оторванные, абстрагированные от материальных, организационных и прочих условий («среды» в широком понимании), а социальные процессы и явления вместе со своей средой [9, с. 12].

Пятая позиция. Социально-культурное действие и связанное с ним социальное проектирование не могут не быть многовариантными. И не просто многовариантными, но обладающими гибкой, меняющейся на ходу стратегией (смена предварительно намеченных вариантов социального проекта, то или иное сочетание вариантов, выработка на ходу нового проектного решения и тому подобное). Проводя одновременно в трёх городах интересный социальный эксперимент, В. Глазычев со своими сотрудниками создали три разных варианта социального программирования (и обеспечивающие их варианты социальных проектов). Практически же оказалось, что на разных стадиях социального программирования необходимо было задействовать все варианты.

Шестая позиция. Социально-культурное действие реализуется через механизм социальной политики, социального программирования, социального проектирования, непосредственного социального действия, причём эти составляющие социально-культурного действия могут в ряде случаев меняться местами. Кроме того, реализация одних составляющих влечёт за собой необходимость в других, например социальное программирование делает необходимым социальное проектирование, а то, в свою очередь, другие акты программирования или непосредственно практическое социальное действие (организационное, управленческое, инновационное и так далее). В настоящее время отрефлексирован ряд позиций социального проектирования в рамках социально-культурного действия: социальная политика — социальное программирование — практическое социальное действие; или социальный проект — социальная программа — социальные проекты (второго порядка) — практические социальные действия; или социальная программа — социальные подпрограммы — социальные проекты — социальная программа второго уровня; или практическое социальное действие — социальный проект — социальная программа [9, с. 58; 6].

Нужно обратить внимание на то, что эффективное функционирование каждой из указанных здесь составляющих социально-культурного действия предполагает реализацию соответствующей технологии.

Седьмая позиция. Социально-культурное действие не может строиться как однозначная процедура, оно предполагает составление сценариев программных действий. На наш взгляд, всё многообразие таких сценариев сегодня размещается в пространстве трёх «координат» — установки на «жёсткую модернизацию», на «мягкую модернизацию» и установки на различные варианты немодернизационных действий (например, восстановление прежних структур, поддержки статуса-кво и так далее). Естественно, что в пояснении нуждаются прежде всего представления о жёсткой и мягкой модернизации. Идея жёсткой модернизации — это ориентация на продвинутый в культурном отношении образец (например, западный), создание и реализация программ модернизации, определение ресурсов, обеспечивающих реализацию таких программ. Программа жёсткой модернизации предполагает опору на группы населения и субъекты («элиты»), заинтересованные в реформах и модернизации общества.

Положительный аспект этого сценария — относительная ясность решений, поскольку существуют образцы и можно опереться на элиту, которая сегодня имеет государственную поддержку. Отрицательные аспекты в следующем: углубляется конфликт между элитой и консерваторами, не учитываются исторические и российские ограничения и реалии (в частности, неподготовленность, во всяком случае сегодня, населения и субъектов к модернизации в западном её понимании).

В сценарии мягкой модернизации инновационные предложения корректируются и видоизменяются под воздействием ряда факторов: требования учесть исторический старт, традиции, ценности; необходимость реализации установок культурной экологии, а следовательно, необходимость удовлетворить интересы и потребности разных групп населения и разных этносов (народов и национальностей); отслеживание готовности, адаптации населения и субъектов к нововведениям и другим модернизационным воздействиям; реализация ряда политических и этических принципов (например, поддержка молодёжи, создание новых сфер деятельности, поддержка малооплачиваемых слоёв населения). Однако стратегия мягкой модернизации предполагает два условия: а) относительно высокую культуру основных субъектов социального действия и б) понимание ими необходимости модернизационных изменений. В настоящее время оба эти условия или полностью, или частично отсутствуют, что не означает невозможности появления этих условий в будущем при проведении правильной политики. Кроме того, в стране определённое время ещё будут сохраняться традиционные структуры власти, субъекты и способы решения социальных проблем. Поэтому реализовать стратегию мягкой модернизации в чистом виде вряд ли удастся. Целесообразнее говорить о переходном периоде, когда стратегия мягкой модернизации будет компромиссно сочетаться как с традиционными подходами к решению проблем, так и со стремлением отдельных субъектов реализовать одну из перечисленных выше стратегий (жёсткой модернизации или немодернизационных действий). Важно однако сохранить ведущую установку на стратегию мягкой модернизации, по-возможности подчиняя ей другие подходы, тем более, что стратегия мягкой модернизации предполагает адаптацию к другим подходам и способам решения социальных и культурных задач и проблем. Вернёмся теперь к проблемам социального проектирования и двум направлениям его осознания.

Существенно различается в обоих рассматриваемых направлениях осознания социального проектирования также понимание роли (возможностей) научного обеспечения социального проектирования. В первом направлении эти возможности явно преувеличиваются: считается, что изыскательское и нормативное прогнозирование, опирающиеся на соответствующие конкретные социологические исследования, в состоянии обеспечить эффективность социального проектирования и социального управления. Представители второго направления прямо полемизируют с этой точкой зрения [11, с. 22], они обращают внимание на то, что реально в практике социального проектирования знания социальных наук используются в минимальной степени (причины этого мы рассмотрим ниже).

2. Природа социального проектирования

Итак, мы дали описание основных направлений и стратегий социального проектирования. Теперь, опираясь на этот материал, можно обсудить исходный вопрос — что считать социальным проектом. Ну, очевидно, это должен быть проект и проект социальный. Начнём со второго. В литературе по социальному проектированию существуют две точки зрения: социальное проектирование направлено на решение социальных проблем и задач, поэтому оно и социальное, и вторая — социальное проектирование имеет дело с разработкой социальных явлений, процессов, систем, организмов [1; 2; 3]. Обе позиции не выдерживают критики. Возьмём, например, градостроительное проектирование или дизайн. Разве они в той или иной мере не направлены на решение социальных проблем и не имеют дело прямо или опосредованно с разработкой социальных процессов и систем (известно, что сегодня социологические обоснования и даже социальные проектные разработки включаются в градостроительное и дизайнерское проектирование)? Следовательно, по указанным признакам социальным будет являться и градостроительное проектирование, и, так называемое, «внешнее проектирование» (проектирование окружения, условий, ценностных параметров системы), и многие другие виды проектной деятельности. Ну, а чем всё же отличается дизайнерское или организационное проектирование от социального? Не структурой, а ведущей точкой зрения и проектной онтологией. Для дизайна — это предметная среда, мир вещей, для организационного проектирования — организация, понимаемая так или иначе (как уровни принятия решения, системы деятельности и организационных норм, процедуры управления и потоки информации и тому подобное). В обоих случаях решаются социальные проблемы и задаются социальные процессы и системы, но в первом случае посредством проектирования предметной среды, во втором — посредством проектирования организации. Можно предположить, что и в случае социального проектирования можно выделить свой ведущий интерес и онтологию — собственно социальные искусственные образования, социальные артефакты. Другой вопрос, что это такое? Деятельность, социальные взаимодействия, социальные нормы и организации и так далее?

Итак, социальное проектирование социально потому, что должно иметь свою ведущую точку зрения (позицию) и проектную онтологию. Теперь, о каком проектировании идёт речь? Очевидно, о «нетрадиционном». Нетрадиционное проектирование, как известно, противопоставляется в методологическом подходе «традиционному» [16, с. 203]. Для последнего характерно: разделение труда между проектированием и сферой изготовления (сферой реализации проекта), возможность представить и разработать в проекте все основные процессы проектируемого объекта (что обеспечивается наличием знаний этих процессов), возможность соотнести эти процессы с морфологическими структурами (то есть задать строение проектируемого объекта) и, наконец, указать технические конструкции, необходимые для создания спроектированного объекта. Для нетрадиционного проектирования все эти моменты или не выполняются, или выполняются лишь частично. Что же остаётся? На наш взгляд, четыре основных характеристики: возможность проектного замышления (полагание и творение нового объекта, новых его качеств и состояний), проектная конструктивизация (то есть разработка в специфически проектном языке замысла объекта, что предполагает процедуры анализа, синтеза, конструирования, согласования, конкретизации и так далее), установка на проектную реализацию (как возможность создания по проекту нового объекта: эта возможность может и не осуществиться) и, наконец, проектная онтология (ощущение связи проектирования с практической деятельностью, противопоставленность проектирования науке, искусству и другим видам деятельности, приобщённость к ценностям проектного сознания и тому подобное). Взглянем с этой точки зрения на проектные утопии. Проект это или нет? Проектные утопии, как мы уже отмечали, предполагают и замышление, и конструктивизацию, — и даже иногда установку на реализацию, но они принадлежат иной, непроектной онтологии. («В течение последнего столетия, — пишет Н. Элиас, резко расширилась сфера осуществления как светлых, так и кошмарных человеческих фантазий, поэтому сейчас гораздо труднее, чем в XIX веке, с уверенностью сказать, какой утопический образ осуществим, а какой нет». Автор считает, что в социальной действительности наблюдаются тенденции, которые опровергают содержание понятия «утопия» в смысле неосуществимого, фантастического образа общественного развития [25, с. 114, 116]).

Или другой вопрос: чем социальное проектирование отличается от социального планирования, социального программирования или программно-целевых методов (в литературе все эти четыре вида деятельности нередко смешиваются)? Заметим сначала, что некоторое основание для отождествления социального проектирования с социальным планированием и даже программно-целевым методом существует. Действительно, в онтологии управленческой науки план может быть рассмотрен как частный вид проекта, а программно-целевой метод как вид планирования. Правильна ли подобная точка зрения? Вряд ли. Конечно, проект, план и программа имеют ряд общих черт: все эти три вида деятельности содержат установку на реализацию, а их создание предполагает конструктивизацию (структурирование, согласование частей, разработку объекта и так далее). Но есть и принципиальные различия. Проект в соответствии с проектной онтологией задаёт целостный объект, причём описывает его строение и функционирование. План задаёт состояния планируемого объекта во времени и предписания по использованию того или иного способа перехода из одного состояния в другое. Программа — это специфически операциональное (процедурно-алгоритмическое) задание перехода определённого объекта из одних состояний в другие (что не отрицает рассмотрение программы как изображения процессов перехода). Наконец, программно-целевой метод представляет собой своеобразный системно-структурный вариант программирования и планирования, который нельзя свести ни к чистому программированию, ни к чистому планированию. Для понимания рассматриваемого вопроса нужно иметь в виду ещё одно обстоятельство. В ходе проектирования, особенно нетрадиционного, постоянно используются научные исследования, инженерные разработки, элементы планирования и программирования. Аналогично, в ходе программирования бывают необходимы проектные разработки, планирование, научные исследования; то же и с планированием. Однако означает ли это, что проектирование превращается в научное исследование или планирование, в проектирование или программирование? Очевидно, нет, хотя каждая из названных деятельностей может включать другие в качестве своих средств или этапов. Стратегия социального проектирования, предложенная В. Глазычевым, диалектически связывает социальное проектирование, социальное планирование и социальное программирование в рамках социально-культурного действия. Обусловливая друг друга, эти виды деятельности тем не менее сохраняют свою специфику и логику.

Таким образом, социальное проектирование нельзя сводить к социальному планированию, науке или программно-целевым методам. Социальное проектирование, с нашей точки зрения, нужно характеризовать в традиции методологии проектирования и социальных наук. Методологическая установка означает, что технология социального проектирования должна быть контролируема, то есть сознательно строится на основе представлений методологии проектирования и методологии социальных наук. Только в этом случае удастся преодолеть два основных недостатка социального проектирования. Один недостаток — низкая проектосообразность (социальные проекты или утопичны, или подменяются социальными манифестами, концепциями, программами), другой — утеря социальных параметров, то есть специфической социальной позиции. Действительно, исследования показывают, что нередко в ходе проектирования исходные социальные требования и ценности, предъявляемые к проектируемому объекту (заданные ведущей позицией социального проектирования) или искажаются, или выпадают. Например, социальное проектирование 1920–1930-х годов, ставившее своей целью создание новой культуры и человека, реально позволило создать не новые социальные отношения или человека, а новые заводы, дома-коммуны, клубы, дворцы культуры; проекты микрорайонов или экспериментальных жилых районов 1960–1970-х годов привели не к новым формам общения и социализации (как замышлялось), а всего лишь к новым планировкам и благоустройству, проекты региональных социокультурных преобразований на селе оказались утопичными и так далее. Из вышеизложенного видно, что социальное проектирование действительно формируется только в наши дни. Это вид нетрадиционного проектирования, в котором происходит не только замышление и разработка новых социальных объектов (систем, структур, отношений, нового качества жизни), но и при этом, с одной стороны, сознательно, на методологической основе проводятся основные принципы и методы нетрадиционного проектирования, с другой — осуществляются усилия, направленные на удержание и реализацию исходных социальных требований и ценностей. Рассмотрим теперь, как реально осуществляются эти два условия (реализуется проектный подход, а также социальные требования и ценности) в практике социального проектирования и как они должны проводиться в жизнь с точки зрения современных представлений о проектировании и природе социальной (социокультурной) действительности.

Нужно сразу подчеркнуть, что в настоящее время социальные проектировщики обладают довольно низкой проектной культурой. Отчасти это объясняется тем, что к социальному проектированию приходят или социологи, экономисты, культурологи, как правило, незнакомые с проектированием вообще, или же, напротив, до социального проектирования поднимаются архитекторы, дизайнеры, системотехники и так далее, слабо ориентирующиеся в социально-гуманитарных науках.

Какие же проектные процедуры и принципы реализуют сегодня в своей работе социальные проектировщики? Во-первых, проектируя, они замышляют новый объект, новое качество социальной жизни. Во-вторых, происходит разработка замышленного объекта: учёт и согласование требований, предъявляемых к объекту (заказчиком, проектировщиком, согласующими инстанциями, потребителями и так далее), и конструктивное задание основных элементов и связей объекта и так далее.

По сути, именно двумя указанными процедурами и ограничивается проектная культура современного социального проектировщика. Анализ показывает, что обе процедуры социального проектирования имеют определённые особенности. Замышляя объект, социальный проектировщик, как правило, проводит в объекте прежде всего свои ценности и требования, чаще всего не замечая или игнорируя ценности и требования других «потенциальных участников» проектирования (заказчика, потребителя, согласующих инстанций и так далее). Другая особенность — новый объект понимается и замышляется не столько исходя из знания его природы (социальной и культурной), сколько из соответствующих прототипов, то есть сложившихся в культуре или уже спроектированных образцов. На стадии разработки эта же особенность проявляется в том, что задание и описание основных элементов и связей объекта происходит конструктивным способом, причём отношения и связи не столько реально порождаются, строятся, сколько приписываются как существующие на самом деле. Последний момент нуждается в разъяснении. Разве проектировщик не поступает так всегда, разве он не конструирует произвольно? Отнюдь. В традиционном проектировании любая конструкция должна опираться на знание естественных процессов, а также технических и технологических знаний. Например, конструкции машин создаются на основе знаний механики, сопротивления материалов, технологии машиностроения.

Как это ни парадоксально, социальный проектировщик, о чём мы говорили выше, опирается на знания социальных и культурных наук в минимальной степени, он именно конструирует новые связи и отношения, приписывает их действительности без достаточного основания, принимает желаемое за действительное. Здесь действует своеобразный «проектный фетишизм»: то, что задумано, описано или нарисовано (начерчено) на бумаге, например в виде картины действий, занятий, отношений между людьми и так далее, приобретает статус реальности, мыслится как существующее или могущее существовать. Кажется, что если объект представлен в сознании и подробно описан, то он уже может быть укоренён и в социальной жизни. Никто не спорит, что указанная здесь проектная конструктивная процедура необходима как момент проектной работы и мышления, но она явно недостаточна для того, чтобы социальный проект был реалистичен и реализуем. Вообще современный социальный проектировщик, как правило, весьма мало озабочен возможностью реализации своего проекта. Чаще всего он понимает проектирование как замышление, а разработку и реализацию проекта предоставляет другим.

Но почему, однако, социальные проектировщики почти не пользуются знаниями социальных наук? Одна из основных причин — неудовлетворительность таких знаний. Известно, что знания социальных наук: социологии, социальной психологии, политэкономии, культурологии, политологии и других — описывают главным образом существующее, сложившееся состояние дел, в то время как проектировщику нужно знать, как будут вести себя социальные феномены (люди, группы, сообщества, социальные институты и так далее) при изменившихся условиях в ближайшем или более отдалённом будущем (социальное прогнозирование сегодня крайне неэффективно, не секрет, что качество социальных прогнозов значительно ниже качества социальных теорий, которые сами несовершенны). Важно также, чтобы в число факторов подобного изменения входили и те, которые создаёт сам социальный проектировщик, запустивший, инициировавший своим проектом определённое социально-культурное действие и процесс изменения.

Другой недостаток основного массива существующих социальных знаний — они не учитывают аксиологическую природу социальных феноменов, то есть присущих людям и поведению несовпадающих ценностных ориентаций и целей. Не учитывают они и такой важный фактор, как структуры обыденного сознания людей: средовые карты и хронотипы, жизненные «скрипты» (программы), архетипы сознания и тому подобное. Не зная подобных закономерностей, социальный проектировщик оказывается не в состоянии определять в проекте реальное сложное поведение людей.

Социальные знания неудовлетворительны и в том отношении, что они не отвечают на важный для проектировщиков вопрос: как влияют материальные и другие условия (социальные инфраструктуры, типы учреждений, виды нормирования или поощрения) на течение или изменение социальных процессов, на характер функционирования социальных явлений.

Наконец, социальные знания описывают прежде всего процессы взаимодействия или массовые, объективно наблюдаемые явления типа миграции населения, социокультурной динамики, социально-демографического состава населения и так далее, в то время как социальных проектировщиков всё больше интересуют такие явления, как культурные инициативы отдельных людей или групп, ценностные выборы и предпочтения, сопротивление людей процессам изменения и тому подобное.

По другой причине социальные проектировщики не учитывают при разработке проектов «технологию изготовления новых объектов». Здесь дело не в отсутствии знаний или их неудовлетворённости, а в том, что сегодня вообще неясно, что такое внедрение социального проекта, в чём оно состоит, какие стадии проходит. Не осознавая этого, социальные проектировщики мыслят внедрение по аналогии с реализацией обычных проектов. Однако в сфере социального действия нет ни разделения труда между проектированием и изготовлением, как в традиционном проектировании, ни самой стабильной сферы изготовления. Кроме того, реализация социальных проектов включает целый ряд процессов (проектные инициативы, поддержку привлекательных проектов различными группами населения, прессой или ведомствами, создание под проект инфраструктур, организацию различных областей изготовления, преодоление сопротивления определённых групп населения или учреждений и так далее), которые совершенно не укладываются в привычное понимание процесса реализации проекта. В частности, и потому, что заставляют неоднократно менять сам проект.

Как мыслится эффективная организация и структура социального проектирования, возможна ли она сегодня вообще? Из сказанного следует, что одно из условий такой организации — интенсивное развитие социальных наук по четырём основным направлениям: развитие социальных теорий, объясняющих и предсказывающих поведение социальных систем и других социальных феноменов в изменившихся условиях; учёт в социальных теориях аксиологической природы социальных феноменов, а также структур обыденного сознания; получение закономерностей, описывающих связь социальных процессов с материальными и другими условиями; и, наконец, развитие социальных теорий, описывающих самодеятельное поведение отдельных людей или сообществ. Другое необходимое условие — развитие адекватных представлений о процессе реализации социальных проектов, что предполагает не только описание существующих образцов реализации социальных проектов, но и их практическую разработку. Однако возникает принципиальный вопрос: что делать сегодня?

Решение перечисленных задач дело не одного дня, а более или менее отдалённого будущего. Но есть и другая, не менее сложная проблема. Даже если все перечисленные социальные теории будут построены (а их необходимо строить), обеспечат ли они эффективное социальное проектирование, ведь всё-таки это будут обобщённые знания и теории, в которых нельзя учесть всё многообразие индивидуальных условий и связей конкретных социальных явлений.

Существенно ещё одно обстоятельство. Как известно, в инженерной деятельности и проектировании различаются два основных процесса: анализ и синтез. Анализ направлен на выделение и предварительное задание в проектируемом объекте основных процессов и морфологических единиц, а также отношений между ними. В синтезирующей деятельности происходит «сборка» и «конструктиви­зация» (согласование, оптимизация и тому подобное) всех элементов и единиц, выделенных на стадии анализа. Если в традиционном проектировании обе эти процедуры вполне определены и не выходят за рамки проектной реальности, то в социальном проектировании (так же как и в других видах нетрадиционного проектирования) анализ и синтез несимметричны в том отношении, что первый находится в рамках проектной реальности, а второй выходит за её пределы.

Действительно, анализ всегда можно провести на бумаге, а синтез не всегда. Рассмотрим для примера случай социального проектирования МЖК (молодёжных жилищных кооперативов). В ходе анализа социальный проектировщик может выделить ряд процессов: строительство необходимых помещений (здания МЖК), организации коллектива МЖК, кооперативные формы трудовой деятельности, коллективное воспитание детей, совместные формы отдыха и досуга, и другие. В свою очередь каждый из этих процессов может быть разложен на подпроцессы, те, аналогично, ещё на более мелкие процессы и так далее. В принципе анализ может быть полным, в том смысле, что его ограничивают лишь знания (процессов и морфологических единиц) и требование выйти на условия, определяющие характер этих процессов. Однако уже в ходе анализа социальный проектировщик может заметить, что характер анализируемых процессов весьма различен. Так одни процессы остаются в рамках проектной реальности, то есть их можно создать с помощью данного проекта или серии подпроектов, связанных с исходным проектом (например, строительство помещений или организация коллектива могут быть осуществлены на основе двух проектов — архитектурного и организационного). Вторая группа процессов (скажем, формирование общения или коллективные формы воспитания) уже выходят за рамки проектной реальности; чтобы их осуществить, нужны не проекты, а что-то другое, например живая организационная работа, инициатива отдельных членов МЖК, наличие в коллективе ярких личностей или лидеров, наличие членов МЖК, склонных к воспитанию детей и тому подобное. Различие этих двух типов процессов становится особенно очевидным на стадии синтеза; как собрать (построить) по проекту здание — известно, но что делать, чтобы возникло в коллективе общение или стремление к совместному труду и досугу — этого никто не знает. В социальном проектировании процедуры анализа и синтеза выводят проектировщика за рамки проектной реальности в другие области и дисциплины, причём он обнаруживает, что не знает, как же осуществить многие процессы проектируемого им объекта. Пытаясь всё же нащупать способы реализации этих процессов, социальный проектировщик выходит к таким видам деятельности, как, например, планирование, программирование, организация, живая инициатива людей и тому подобным. Примерно так в социальное проектирование входят перечисленные виды деятельности, а само социальное проектирование трансформируется в сложную неоднородную деятельность. В такой деятельности социальный проект, с одной стороны, выполняет организующие и синтезирующие функции, то есть является объемлемой системой, а с другой — задаёт целое (ведь разрабатывается именно социальный проект), то есть является одновременно и объемлющей системой. Такова диалектика социального проектирования.

С учётом всего сказанного в рамках социального проектирования мыслимы следующие три типа синтеза-анализа: «кабинетный» (то есть на основе одних только знаний — научных и обобщения опыта проектирования), соответствующий тип социального проектирования можно назвать «кабинетным»; «игровой» на основе знаний и результатов деловых игр) и «опытный» на основе знаний, результатов деловых игр, а также анализа реально осуществлённых экспериментов). Сегодня подавляющее большинство социальных проектов являются кабинетными, значительно реже встречаются социальные проекты игрового или опытного типа. Понятно, что перспектива развития социального проектирования состоит в расширении второй группы социальных проектов (игрового и опытного типа). Однако и социальное проектирование кабинетного типа много даёт, оно стимулирует разнообразные исследования и проектные разработки, позволяет продвинуться в понимании проектируемого объекта, постепенно нащупать способы его осуществления.

Намеченный здесь подход позволяет задать определённую типологию видов социального проектирования.

На одном полюсе такой типологии располагаются «неполные», если так можно сказать, виды социального проектирования: проектные социальные утопии, «идеальные» социальные проекты, эскизные и концептуальные социальные проекты и тому подобное. Для всех них характерна лишь установка на реализацию социальных проектов, но сама реализация отсутствует (или сознательно отсутствует, или отодвинута в будущее и адресована кому-то другому). Иногда неполна и фаза конструктивизации.

Затем идут социальные проекты «кабинетного» типа. Их особенность — разработка социального проекта, включая и этапы реализации проекта самим социальным проектировщиком. Хотя в таком проектировании имитируются интересы заинтересованных в проекте субъектов и затем учитывается их реальное мнение (в форме или прямого согласования, или деловой игры, или проектного семинара, или совещания), всё же ведущей фигурой на протяжении всего процесса проектирования остаётся социальный проектировщик.

Третий тип социального проекта — «паритетный». Здесь заинтересованные субъекты с самого начала включаются в процесс социального проектирования, причём, так сказать, на равных правах. Тем не менее в паритетном проектировании социальный проектировщик старается контролировать (сохранить, видоизменяя) исходные социальные требования и ценности, то есть стремится, чтобы социальный проект сохранял свои основные структурные характеристики.

Замыкают типологию «инициирующие» социальные проекты, которые лишь запускают определённые социальные (социо­культурные) процессы. Для инициирующего социального проектирования характерно перепроектирование, создание серий проектов (исходный, вторичный, третьего уровня). По сути, инициирующее социальное проектирование смыкается с социальным экспериментированием.

Заканчивая этот раздел, отметим новое понимание самого социального программирования. Это уже не просто система программных мероприятий, реализация которых даёт запланированный результат. Современное социальное программирование предполагает совместную работу с заинтересованными субъектами, разработку гибкой культурной политики, социально-педагогический эффект и усилия, запуск (инициацию) различных социокультурных процессов, последствия которых можно предусмотреть только частично. В целом современное «социокультурное программирование» представляет собой сложный итерационный процесс, создающий условия и предпосылки (интеллектуальные, средовые, социальные, культурные, организационные, ресурсные и так далее) для мягкой модернизации и эволюционного развития.

3. Парадоксы научной фантастики

Люди моего поколения хорошо помнят, какое значение научная фантастика играла в культурной жизни 1960-х годов. Выходили серии научной фантастики, отдельные сборники, всё это читалось, обсуждалось, передавалось из рук в руки. Станислав Лем, Рей Бредбери, братья Стругацкие, Кир Булычев и многие другие писатели-фантасты владели умами и чувствами интеллигенции и всякого живого человека. И вдруг в конце 1970-х годов интерес к этому жанру литературы стал падать и уже в середине 1980-х о буме научной фантастики практически забыли. В настоящее время трудно даже понять, почему нас так волновали события выдуманные и неправдоподобные. Парадокс в том, что бум научной фантастики неизвестно почему возник в середине 1960-х годов, продержался около 10 лет и так же неизвестно почему почти бесследно прошёл.

Обращаясь сегодня к сюжетам научно-фантастической литературы, удивляешься тому, как могли читатели, люди в общем-то образованные, чаще всего ориентированные естественнонаучно и технически, увлекаться, и как горячо, событиями и ситуациями, которые с точки зрения серьёзной науки и инженерии вряд ли могли иметь место. Понятно, когда Жюль Верн или Уэллс в своих произведениях заглядывали в недалёкое будущее, осуществляли, так сказать, художественный прогноз научного прогресса, причём, как показали дальнейшие события, этот прогноз оказался относительно верным. Но писатели-фантасты 1960-х годов именно фантазировали, почти бредили сюжетами, вероятность которых была весьма невелика. Однако, и в этом второй парадокс, научно-фантастическая литература тех годов была любимым чтивом прежде всего научной и технической интеллигенции. Впрочем, и многие гуманитарии увлекались произведениями фантастики.

Ещё один парадокс в том, что весьма неправдоподобные события и сюжеты научно-фантастических произведений буквально заражали читателей энергией, воодушевляли их в повседневной жизни, помогали жить. Сейчас в это также трудно поверить, как и в скорое реформирование нашей страны. Перечитывая сегодня классические произведения научной фантастики тех лет, диву даёшься, что в этих малоправдоподобных сюжетах и событиях могло так воодушевлять, давать энергию. Но ведь и воодушевляло, и давало энергию. Спрашивается: почему сегодня у многих читателей чтение научной фантастики вызывает только лёгкий литературный интерес?

Пытаясь ответить на подобные вопросы, Станислав Лем в своём труде «Фантастика и футурология», в частности, пишет: «То, что когда-то было в научной фантастике пророчеством, открытием, мифом, как у Уэллса, а позже могло стать предостережением, становится наводящей скуку забавой. Присвоив себе беллетристическую власть над миром для того лишь, чтобы сокрушить его на глазах у читателя, научная фантастика на тысячах подобных примеров доказала своё художественное бессилие» [29, т. 2, с. 44]. А далее Лем утверждает, что состояние научной фантастики выглядит особенно жалким из-за того, что оно противоречит её притязаниям на устремлённость к вершинам мысли [29, т. 2, с. 547]. Наблюдения С. Лема, конечно, интересны, но мало что объясняют.

Вспомним, однако, интеллектуальную и отчасти духовную атмосферу начала 1960-х годов. Борьба двух мировых систем рождала, как это ни может показаться странным сегодня, своеобразный героический дух, ощущение планетарного, демиургического масштаба. Создание и разработка ядерного оружия, реактивных комплексов, современных систем предупреждения и контроля способствовали настоящему культу естественной и технической науки, а также инженерии. Казалось, что учёный и инженер могут все, начиная от изобретения новых, все более современных машин, заканчивая перепроектированием и улучшением самой природы. Парадокс в том, что, исходя из законов природы, человек был готов инженерным путём изменить, перевоссоздать саму природу. К тому же начиналась эпоха освоения космоса, уже были запущены первые спутники и перед человеком открылась грандиозная перспектива — завоевания космоса, новых планет и миров. Это в настоящее время мы понимаем, что реальное освоение даже нашей солнечной системы дело достаточно отдалённого будущего, что аргументы «за» освоение космоса не перевешивают аргументов «против», что, не решив на земле целый ряд неотложных проблем, часто угрожающих самой жизни человечества, мы не только не освоим космическое пространство, а просто не сохраним свою цивилизацию. Тогда же, в 1960-х годах, это понимание ещё не пришло, напротив, казалось, что перед человечеством в связи с освоением космоса открываются блестящие перспективы, что будущее землян только там — высоко, в космическом пространстве.

Вот эти по меньшей мере три момента — героический дух, культивирование и ощущение всемогущества науки и техники и перспективы, открывшиеся с началом освоения космоса, создали и на Западе, и у нас уникальную социально-психологическую ситуацию. Образованные люди и особенно молодёжь оказались захваченными новыми идеями и ощущениями, а сегодня мы бы сказали, и соответствующими мифами — мифом могущества человечества, мифом могущества науки и техники и мифом освоения космоса. Люди, которых мы сегодня называем шестидесятниками, жившие в столь сильно заряженной атмосфере, в относительно короткие сроки были охвачены своеобразным историческим нетерпением, ожиданием и предчувствием событий, навеянных научно-техническими мифами. Осталось только явиться Мессии, на взрыхленную и подготовленную почву упасть зерну, и это произошло в лице научно-фантастической литературы. Почему же именно научно-фантастическая литература сыграла такую роль, разрешив духовную жажду, мучившую людей 1960-х годов? Чтобы понять это, рассмотрим один пример, известный научно-фантастический роман «Конец вечности» Айзика Азимова.

Сюжет этого, довольно характерного романа следующий. Главный герой, Техник Харлан, постепенно осознает, что его готовят к какой-то необычной миссии. Дело происходит в цивилизации, где именно за счёт науки и техники удалось создать «Вечность», представляющую собой замкнутую социальную и техническую подсистему, из которой происходит изменение исторической реальности остального человечества. Управляет «Вечностью» интеллектуальная элита, которая рассчитывает и оценивает траектории развития человечества (девиз элиты — осторожность, безопасность, умеренность и минимум риска.). Если определённые траектории оцениваются как опасные (например, опасными считаются траектории, где происходит активное развитие космической техники и, следовательно, по мнению элиты, имеет место излишняя трата ресурсов и возрастает риск гибели человечества), то в этих ситуациях элита принимает решение вмешаться в ход истории, изменив историческую реальность. Изменение реальности осуществляется на основе тщательных расчетов Техниками, которые, выйдя из «Вечности» в обычную реальность, производят определённые изменения (ими могут быть самые разные действия — физическое перемещение каких-то предметов, сокрытие или уничтожение определённой информации или, напротив, подсовывание нужным людям какой-то важной информации и так далее). Остальное человечество, живущее вне «Вечности», ничего не знает об истинных целях элиты, так же как не знает о имевших место неоднократных изменениях исторической реальности. Элита тщательно скрывает свою истинную деятельность, вуалируя её мифом о «Вечности» как области вневременной торговли и инстанции, стоящей на страже человеческой безопасности. Более того, если люди начинают кое о чём догадываться, «Вечность» быстро меняет историческую реальность людей. Понятно, что после подобных изменений исторической реальности нет и предъявителей претензий, поскольку в новой реальности нет ни только, например, космической техники, но и прежних людей, начинающих подозревать об истинном положении дел.

Так вот, Техник Харлан, предприняв собственное расследование (это в общем-то воспрещалось), понял, что «Вечности» угрожает опасность гибели. Дело в том, что в прошлом, в XXIV столетии, человек по имени Виккор Маллансон, первооткрыватель темпорального поля, изучение и разработка которого привели в конце концов к созданию «Вечности», должен получить из будущего определённую информацию. В том случае, если Маллансон эту информацию не получает, ему не удастся создать генератор темпорального поля, и история пойдёт другим путем — Вечность не возникнет. Миссия Харлана состоит как раз в том, чтобы на машине времени отправить в прошлое своего ученика Купера, который должен передать Маллансону необходимую информацию. Только в этом случае «Вечность» будет спасена. Так бы и произошло, но вмешалась любовь. «Вечник» Харлан влюбляется в земную женщину Нойс Ламбент. Чтобы спасти её при очередном изменении исторической реальности, Харлан выкрадывает её из обычной жизни в «Вечность». Но Совет «Вечности» отнимает у Харлана его возлюбленную. Тогда, спасая свою любовь, Харлан решает уничтожить «Вечность». Он посылает Купера не в XXIV столетие, а, как потом выяснилось, в XX. Спасая «Вечность» (а такая возможность ещё была, для этого Харлану нужно было отправиться в XX столетие и встретиться там с Купером), Совет элиты соглашается удовлетворить все требования Харлана и возвращает ему Нойс. Вместе с Нойс Харлан на машине времени отправляется в XX столетие. И вот здесь, в XX столетии, за несколько часов до встречи с Купером Харлан догадывается, что его возлюбленная пришла из Будущего с целью воспрепятствовать его миссии. Будущее человечество, откуда пришла Нойс, поняв, что кто-то в прошлом изменяет историческую реальность, заблокировало себя от воздействий Прошлого и поставило своей задачей разрушить замысел элиты, правящей «Вечностью». Выбор падает на Нойс, а она в свою очередь, увидев Харлана, полюбила его и затем искусно разыграла свою роль. Финал романа довольно драматичен, но все заканчивается хэппи эндом. Харлан сначала решает убить свою возлюбленную, чтобы выполнить долг перед Вечностью. Однако после того, как Нойс объясняет ему право каждого человека и всего человечества на собственную жизнь, историю и ошибки, а так же вытекающую из этого права оценку действий элиты «Вечности», как безнравственную не последнее значение здесь сыграла и их любовь), Харлан отказывается от своего намерения и выполнения самой миссии. Вместе с Нойс он остаётся жить в XX столетии, которое открыло новую историю, без «Вечности» и кошмарных изменений исторической реальности.

Прокомментируем теперь этот роман.

Прежде всего хотелось бы обратить внимание на то, что в этом романе при первом его прочтении читатель может разрешить своё историческое нетерпение, удовлетворив собственные мифологические ожидания. Действительно, он оказывается в могущественной технической цивилизации, которая может рассчитывать Будущее (вспомним, кстати, надежды 1960-х годов на прогностические исследования), и не только рассчитывать, но и формировать его. Подобно тому, как наше правительство решало за других людей их судьбу, поворачивало реки, осушало болота и обводняло пустыни, элита «Вечности» определяет и направляет жизнь всего человечества, исходя из научного расчёта и бесконечных технических возможностей. Здесь же читатель встречает известные физические парадоксы времени, так интересовавшие людей 1960-х годов. По сути, вся завязка романа строится на этих парадоксах. Чтобы возникла «Вечность», необходима информация из Будущего, но как это возможно, если Будущего ещё нет? Чтобы изолировать Будущее от Прошлого, нужно рассматривать его как независимое от Прошлого, но оно зависимо. Чтобы путешествовать во времени из Будущего в Прошлое, нужно быть вне исторического времени, иначе Будущее будет влиять на Прошлое, а следовательно, и на само себя, что уже не является целью Будущего. Но, находясь вне времени, нельзя в нём путешествовать и так далее.

Однако при втором прочтении читатель начинает уяснять, что замысел романа не так-то прост. Ведь в романе фактически выведен, описан технологический фашизм. Хотя элита «Вечности», может быть, и исходит из лучших намерений, желая облагодетельствовать всё человечество, сделать его жизнь более спокойной и безопасной, но на самом деле оно распоряжается жизнью миллиардов людей, ничего не сообщая им об этом. А если люди, целые цивилизации, исчезнувшие в результате «разумного регулирования», не согласны, а если вдруг выяснится, что критерии разумности ошибочны или принципиально ограничены уровнем развития самой элиты (кстати, посланница Будущего, Нойс прямо называет представителей элиты «Вечности» психопатами, и Харлан вынужден с этим согласиться) — что тогда? Читатель может задуматься и над такими непростыми вопросами: а как он сам понимает Будущее, можно ли, не информируя других, распоряжаться их судьбой, какие ещё действия помимо технократических и технологических (прогнозирования, планирования, расчёта, управления, преобразования) может осуществлять государство. Во всяком случае, он, читая аналогичные романы и повести, видит, что, если следовать логике научно-технического мышления, если последовательно реализовать основные мифы времени (например, миф могущества человечества, могущества науки и техники, миф рационального управления), то получается что-то не то, складывается кошмарная реальность, с которой уже трудно согласиться.

Не должны ли мы, следовательно, предположить, и анализ других научно-фантастических произведений нас в этом убеждает, что научно-фантастическая литература решала две основные задачи. Во-первых, позволяла людям 1960-х годов разрешать своё историческое нетерпение, реализовать в форме искусства основные мифы времени (следует отметить, что искусство для человеческого сознания не менее действенно, чем обычная реальность). Во-вторых, уводила читателя в реальность, где, как это ни странно, происходили фальсификация и разоблачение этих мифов и ожиданий. Анализируя художественным путём следствия, проистекающие из принятия подобных мифов, писатели-фантасты часто сами с удивлением обнаруживали, что Будущее, построенное на основе таких ожиданий, выглядит или весьма странным, или угрожающим. Нельзя скидывать со счетов и ещё одной функции научно-фантастической литературы. Как новая по форме и возможностям художественная реальность, эта литература оказалась весьма интересной для человека 1960–1970-х годов, человека, как мы отмечали, ориентированного научно и технически. Со стороны писателей началась разработка и анализ возможностей миров, создаваемых художественными средствами научной фантастики; со стороны читателя — освоение этих миров: путешествие в Будущее или Прошлое, знакомство с реальностями, имеющими фантастические свойства. В этих мирах и путешествиях человек того времени не только переживал необычные, интересные ситуации и события, но также изживал ряд мучивших его, так сказать, научно-технических психозов и фобий. Например, он изживал страх перед ядерной войной, нашествием других миров, тотальной технизацией, роботами и так далее.

Наконец, нельзя не учитывать по сути побочный, но весьма важный для развития науки результат. Научно-фантастическая литература заставила философов и учёных заново проанализировать целый ряд фундаментальных понятий современного мышления (одним из пионеров в этой области был Станислав Лем). Сюда прежде всего относятся понятия времени, прошлого и будущего, жизни, техники, смысл человеческого существования и другие. В частности, при обсуждении понятий «будущее» и «время» были разведены физикалистские трактовки будущего и времени, все, как правило, приводящие к парадоксам, и трактовки социально-гуманитарные. Последние, как правило, включают в себя такой план, как концепции времени и будущего, а также своеобразную систему взаимодействия «прошлое — человек — будущее». Дело в том, что в социуме и культуре человек своими замыслами и действиями существенно определяет не только понимание прошлого, но и протекание исторического времени и событий. Нет ничего удивительного в таких, например, утверждениях: «Государство» и «Законы» Платона — это способ управления Будущим, самое первое замышление и практическое конституирование нашей с вами жизни.

Указанная здесь функция научной фантастики тесно смыкается ещё с одной — научная фантастика выступает также и как форма особого познания: познания возможных миров и познание способов порождения этих миров с помощью художественных или квазихудожественных моделей. А. Згожельский в книге «Фантастика. Утопия. Научная фантастика» пишет: «Научная фантастика вместо старательных попыток создать художественную копию действительности открыто предлагает модель мира, вовлекая читателя в процесс познания значений всяких моделей, а следовательно, и значений его собственного универсума» [30, c. 186]. И для Станислава Лема научная фантастика — это особый способ познания мира путём «рационально-экспериментального подхода к социальным феноменам» [29, т. 2, с. 427].

Почему же бум научной фантастики быстро сошёл на нет в середине и конце 1970-х годов? Разве нельзя было путешествовать в мирах и реальностях научной фантастики и дальше, ведь, к примеру, мы не расстаемся с музыкой Баха и Генделя уже много веков, она нам не надоедает. Ну, вероятно, потому, что именно усилиями писателей и фантастов основные научно-технические мифы времени и ожидания были исчерпаны и в значительной степени фальсифицированы. Кроме того, стало очевидным, что реализация многих чаяний человечества, возникших в середине 1960-х годов (освоение космоса, замена человека роботами, управление природой и так далее), отодвигается в неопределённое и отдалённое будущее. Да и героические ощущения многих людей почти исчезли в середине 1970-х годов. В этом плане весьма характерен ответ Станислава Лема в интервью с С. Бересем, имевшем место в середине 1980-х годов. Научная фантастика, сказал Лем, — это «море бумаги, затраченное на попытку излечить неизлечимого больного»; и дальше великий фантаст заметил: «Если бы мне пришлось выбирать между обществом, в котором, правда, множество людей страдают, зато из этого получается великолепная эманация культуры, и обществом… в котором воцарилось оглупляющее благосостояние, но культура на последнем издыхании, то я бы сказал: лучше пусть подыхает культура, чем люди» [28, № 6, с. 54].

Бесконечные, как казалось вначале, сюжетные и тематические возможности научной фантастики тоже были в конце концов исчерпаны. Однако почему, в отличие, скажем, от музыкальных тем? А потому, что научно-фантастические сюжеты и темы, несмотря на их разнообразие — это всё-таки интеллектуальные ходы и построения, практически не имеющие места в реальной жизни. Музыкальные же темы позволяют человеку бесконечно переживать и изживать реальные волнующие его мысли, чувства, эмоции. Конечно, фанаты на почве научно-фантастической литературы тоже полностью захвачены темами и событиями произведений научной фантастики, но согласимся, что основная часть читающей публики всё же не столь увлечена этим жанром.

Тем не менее, закончить я хочу на другой ноте. Уверен, что в нашей научно и технически ориентированной культуре значение научной фантастики не стоит преуменьшать. С её появлением сложился канал реализации человеком технических и научных мифов, стало возможным в сфере искусства изживать научно-технические психозы и фобии, наконец, возник интересный жанр литературы, позволяющий человеку познавать возможные, необычные (сегодня мы бы сказали «виртуальные») миры и реальности и бесконечно в них путешествовать.