Фридрих Георг Юнгер:
Совершенство техники. Машина и собственность. Есть ли пределы «совершенству техники»? Послесловие С. А. Фёдорова

Настоящее издание включает в себя две работы Фридриха Георга Юнгера (1898–1977) — «Совершенство техники» и «Машина и собственность». Их объединяет одна тема — техника. Поэтому, повинуясь гипнозу установившейся академической дисциплины, можно сказать, что здесь мы имеем дело с «философией техники». И даже сделав поправку на то, что в работах Юнгера содержится «культур-критика» современной техники, мы не откроем особой проблемы, двигаясь в уже размеченном горизонте «философии техники». Однако классифицируя названные тексты, мы наиболее лёгким и в то же время наименее осмысленным образом относим их к заранее сформированной рубрике. Мы поступаем технично, то есть умело, профессионально. И не в этой ли бездумной лёгкости в отношении к понятиям кроется и исток признания универсальной компетенции техники в решении любых проблем? Мы просто умеем «обходиться с ними (с понятиями. — С. Ф.) по типу технического манипулирования, превращая их в простые орудия». ²³⁶ И таким образом избавляемся от трудностей дальнейшего прояснения понятий «техника» или «совершенство» в данном контексте.

Между тем Юнгер утверждал: «Любая мысль, какой бы она ни была, возникает из соприкосновения, а соприкосновение предполагает сопротивление». Соприкосновение с чем, сопротивление чего? Другой мысли, непонимания или того, чью сущность ещё трудно помыслить, поскольку исторически она ещё не сформировалась. Другая мысль — это не просто «критические высказывания техников», мировоззрение Техника, убеждённого в том, что «с помощью машин будут разрешены все трудности, которые встанут в будущем перед человечеством». Сопротивление оказывает сам предмет мысли, техника, поскольку она претендует на включение рассматривающей мысли в сферу собственной компетенции.

Но почему, собственно, мы должны задумываться о технике? Не лучше ли отдать это дело в руки техников и инженеров — тех, кто в силу своей профессии находится в более близких отношениях с этим предметом и, следовательно, должен обладать соответствующей компетенцией? Стоит признать, что побудительным мотивом размышлять о технике служит для нас не желание формального размежевания сфер компетенции между «физиками и лириками», между гуманитарной и инженерно-естественно-научной версиями «философии техники». Сфера собственной компетенции, своё дело неотъемлемо от техники, но техника становится нашим делом, как только затрагивает наши экзистенциальные основания, воплощаясь в атомной бомбе или генной инженерии, ставящих под угрозу идентичность нашего тела или само существование нашего мира. Тревогами по поводу техники пронизано и массовое сознание. Если определение киноиндустрии как «фабрики грёз» воспринять буквально, то можно заметить, что кино в качестве образов будущего постоянно воспроизводит то ли массовые желания, то ли вытесненные страхи. Характерным отличием этих «грёз о будущем» является всеобщая технизация: люди живут в искусственных городах, на космических кораблях, окружённые роботами, и тому подобное. И посреди всего этого разгула экстраполяции нынешнего уровня техники на гипотетическое будущее в буквальном смысле нет ничего живого. Вероятно, витальное, собственно тело есть то, что ещё способно испытывать страх перед тотальностью техники, и поэтому постоянным мотивом показа/вытеснения в фантастических фильмах является синтез человека и робота, создание всевозможных гибридов, киборгов.

В то же время для человека открываются устрашающие возможности искусственного замещения органов, вплоть до смены тела. В чём же ещё, помимо угрозы потери тела и собственной идентичности, состоит угроза со стороны техники? Быть может, она коренится в том ужасе, которым веет от легенды о Големе, искусственном существе, порождённом пражским кабаллистом. Причём, будучи искусственно созданным, оно выпадает из порядков божественного творения и может вдохновляться таинственными инспирациями зла. Это существо погубило своего создателя, вложившего в него не только магическое знание, но и частицу духа. Однако угроза даже не в том, что техника несёт гибель своему создателю, а в том, что она замещает его, становится alter ego, будучи более совершенной и в то же время лишённой человеческих недостатков, делающих человека человечным.

У Гоббса в самом начале «Левиафана» есть следующая характерная фраза: «Человеческое искусство (искусство, при помощи которого Бог создал мир и управляет им) является подражанием природе как во многих других отношениях, так и в том, что оно умеет делать искусственное животное. Ибо, наблюдая, что жизнь есть лишь движение членов, начало которого находится в какой-нибудь основной внутренней части, разве не можем мы сказать, что все автоматы (механизмы, движущиеся при помощи пружин и колёс, как, например, часы) имеют искусственную жизнь?» ²³⁷ Сущность техники (которая здесь замещается родовым термином искусства) открывается в умении делать «искусственное животное», то есть нечто в природе не встречающееся, целиком зависящее от человека (и одновременно не зависящее от природы и Бога?). Но это «подражание жизни» оказывается чем-то более могущественным, чем сама жизнь… Искусственная жизнь, «искусственный интеллект» — разве их автономия, хотя и инициированная человеком, но в дальнейшем самоподдерживающаяся, не порождает тревогу, наподобие той, какую будит в нас фантазм двойника или инопланетного разума?

Техника — это наш искусственный образ, порождение нашего разума, между тем в иные моменты кажется, что наш разум спал и порождал чудовищ. В лице техники мы вырастили себе конкурента, отличного от нас во всём, кроме разума. Однако «негуманность» этого нечеловеческого, идеального разума, его эмоциональная стерильность и несут угрозу человеческому бытию. В таком результате нет ничего удивительного — именно идеальный разум, отринувший все эмоции и человеческие предрассудки, моральные авторитеты и спонтанные симпатии, был исходным пунктом проекта универсальной науки, выдвинутого на заре Нового времени и послужившего базисом для развития современной техники, в том числе компьютерной. Так, может, техника готова заместить нас и в самой способности мыслить? А чем же иным чревата редукция мышления к исчислению, в горизонте которого излюбленный на заре кибернетической эры вопрос «может ли машина мыслить» звучит уже не по-детски? Итак, можем ли мы ещё мыслить без техники, мыслить не технически и мыслить в то же время сущность техники? Ведь непомысленное продолжает обладать нами…

Уже в платоновских диалогах раскрывались те специфические трудности, которые сопряжены с нахождением предметной корреляции «умению мыслить». Если с умением что-либо делать в плане ремесла, спорта или искусства всё обстояло более или менее благополучно, а именно так, что умение, соответствующее своему делу, своей цели, достигало её, то с умением мыслить дело обстояло совсем не благополучно — при высвобождении мышления из-под власти чуждых его целям техник, например риторической, обнаруживалась сущностная беспомощность, ставившая всякий шаг мышления под вопрос и вводившая в недоумение по поводу того, с чем мысль имеет дело. Казалось бы, в послесловии к «Совершенству техники» уместнее говорить не о технике мышления, а о попытке мыслить технику, причём мыслить критически. Мы должны как-то продемонстрировать состоятельность критической по отношению к технике мысли, ставя под вопрос универсальную компетенцию технических методов. Ведь техника доказывает свою эффективность, состоятельность через производительность, через практический результат. Не будет ли само производство текста доказательством состоятельности нашей мысли? Нет, даже превратив наш текст с помощью компьютерной программы в электронный документ, мы ещё не заручились наличием в нём мысли.

Сегодня говорят не только о технике, представленной машинами, но и о технологии как совокупности умений и навыков. В связи с этим хорошим тоном в деле мысли считается такая технологичность, которая умеет действовать, не обнажая своих приёмов и тем не менее пользуясь ими с максимальной лёгкостью и ловкостью. Это и зовётся профессионализмом. Применение санкционированных традицией порядков аргументации, логики, аппарата цитат — разве это не та же технология в деле мысли? Однако в некотором отношении такой профессионализм обращается в неадекватность и даже неискренность, что, конечно же, недопустимо в деле выяснения истины, в том числе истины о технике. Не об этой ли разборчивости в средствах постоянно дискутировали Сократ и софисты в диалогах Платона? Софисты отстаивали технократическую позицию, или как раз позицию универсальной компетенции техники, сводимую к тезису о том, что «зная как» говорить, владея техникой убеждения, можно правдоподобно и убедительно говорить о чём угодно, достигая своих целей — политических, эротических и тому подобных.

Софисты, в частности, утверждали, что можно не любя, средствами одной лишь риторики добиться успеха в любви или не имея в виду никакого блага для родины завоевать власть. Вопросы же Сократа о сущности любви или государства не получали ответа и отводились софистами как несущественные перед лицом тотально-эффективной технологии достижения чего бы то ни было. Однако такая софистическая тактика, нацеленная на эффективность и отвлечённая от сущности сферы, на которую она посягает, приводит к внутреннему разрушению этой сферы. Точнее, эта сфера оказывается недоступной для подобной тактики, а её феномены — не испытанными в опыте. Любовь не заменяется властью или, во всяком случае, стремится освободиться от всякого принуждения, которому чужда в своей сущности.

Вместе с тем, от сущности техники неотделима необратимая «окостенелость» определённого решения, которое получило в ней свою объективацию. Проблема изначально могла быть решена иначе, тысячю других способов, однако голая наличность технического аппарата уже загромождает эти иные возможности. Мысль, захваченная движением проектирования исходя из уже объективированных технических возможностей, является только апологией факта и гимном всепобеждающей технике (как в технократических утопиях Фёдорова, Вернадского, Тейяра де Шардена) и в общем не может мыслить генезис техники, не может вернуться к её предпосылкам. Противоположная попытка помыслить «пропущенные смысловые структуры», родственная исследованиям позднего Гуссерля в «Кризисе европейских наук и трансцендентальной феноменологии», не может быть осуществлена в технических терминах, как немыслимо в логических терминах мышление о логосе, правящем логикой. Поэтому попытка Юнгера понять технику не техническим, а, скорее, поэтическим образом вселяет надежду на удачу. Но прежде чем мы погрузимся в предварительное раскрытие юнгеровского текста, необходимо краткими вехами обозначить биографический контекст, в котором он рождался.

Фридрих Георг Юнгер родился 1 сентября 1898 года в Германии, в городе Ганновер, Нижняя Саксония. Особую роль в его формировании с детства играл его старший брат Эрнст Юнгер (1895–1998). Братьев захватывала романтика авантюры, дальних странствий, «фаустовская устремлённость вдаль», которую позже Шпенглер назовёт конститутивной чертой европейской души. Оба брата увлекались изучением природы. Наверное, это отразилось в их членстве в молодёжной организации «Wandervogel» — «Перелётные Птицы», представлявшей собой прообраз современных экологических движений. Юноши и девушки из этой организации стремились уйти из больших городов на природу, к простой, деревенской, народной жизни. После окончания школы в 1916 году Фридрих вслед за братом пошёл добровольцем на фронт и в 1917 году в битве при Лангемарке (в своём первом сражении) был тяжело ранен. Эрнст Юнгер в своём дневнике «В стальных грозах» описывает встречу с раненым братом. Остаток войны Юнгер-младший провёл в госпитале. Таким образом, он мало видел войну и, в отличие от старшего брата, не имел оснований считать себя её героем. Быть может, поэтому он не столь остро переживал «отнятую победу» и потребность в реванше. Фридрих Юнгер увольняется из рейхсвера лишь в 1920 году в звании лейтенанта и изучает право в Лейпциге и Галле. В 1924 году он защищает диссертацию и становится практикующим юристом. Однако общее мироощущение «потерянного поколения», неустойчивость и неокончательность послевоенных порядков, чувство воинской солидарности и патриотизма подталкивают его к какой-то более действенной интеллектуальной практике. Фридрих Юнгер сближается с кругом национал-революционеров и с 1926 года становится свободным писателем. Атмосфера Веймарской республики не была комфортной и духовно-родственной для многих немецких интеллектуалов. Переживание войны, отрицание бюргерской эпохи и Веймарской республики воплотились в его работах «Марш национализма» (1926 год) и «Война и воин» (1930 год).

Эпоха между двух мировых войн характеризовалась интенсивным переживанием крушения старых монархических и либеральных порядков, изжитости «бюргерской идеологии» эпохи Просвещения с её верой в бесконечный прогресс и всесилие разума. Первая мировая война стала тем тектоническим разломом, в который провалились не только монархические конструкции государств, но и предрассудки позитивно-либеральной эпохи: вера в прогресс, в науку и технику как средства совершенствования человека и общества, почтение к правам личности и прочие добродетели XIX века. Эрнст Юнгер, свидетель эпохи и её авторитетный толкователь, писал о глубинном смысле прошедшей войны: «В центре столкновения стоит вовсе не различие наций, а различие двух эпох, из которых одна, становящаяся, поглощает другую, уходящую… Метафизическая, то есть соразмерная гештальту, картина этой войны обнаруживает иные фронты, нежели те, которые могли открыться сознанию её участников». ²³⁸ Происходило размежевание масс под началом новых идеологий. Вызов коммунизма и происходящее повсеместно «восстание масс» провоцировали как поиск «третьего пути» в сфере социальной жизни, так и отказ от традиций рационализма в области мысли. Ответ на вызовы эпохи пытались сформулировать мыслители, объединённые исследователями под вывеской «консервативной революции».

Определение «консервативная революция» впервые было сформулировано Томасом Манном, который, хотя и был далёк от этой идеологии, воплощал в литературе свидетельства кризиса просвещенческой цивилизации. В научном же обороте это понятие было кодифицировано лишь благодаря послевоенной книге Армина Меллера «Консервативная революция в Германии. 1918–1932». В соответствии с логикой этой идеологии, немецкие «консервативные революционеры» ставили своей задачей выработку концепции «третьего пути» между традиционным монархизмом и либерализмом и угрожавшим Европе коммунизмом. В частности, таким ответом на вызов коммунизма, с его выдвижением на передний план беспочвенных, лишённых родины и национальности, готовых к «классовым битвам» пролетарских масс, была фигура «Рабочего», выведенная Эрнстом Юнгером на историческую авансцену в одноимённом произведении. Рабочего, «в котором через гуманистическую и экономическую традицию марксизма собирается вся мысль о естественных движении и силе, секуляризированная со времён Галилея, Декарта, Ньютона и Лейбница в механику. Ту самую механику, к которой обращается Юнгер, чтобы призвать к «всеобщей мобилизации» сил, составляющих потенциал народа и его [мета-] физическую сущность, ради победы, рассматриваемой тогда как результат динамического превосходства». ²³⁹

Круг размышлений «консервативных революционеров» не ограничивался, однако, социально-политической плоскостью, включая критику метафизических и религиозных установок предшествующей эпохи. Лозунгом дня в этом отношении становилось возвращение богов, приход Священного на место Просвещения. Как бы это не понималось — в горизонте традиционного христианства или неоязычества. Недаром в эмиграции русский философ Бердяев характеризует исторический горизонт, в направлении которого развёртываются феномены эпохи, как «новое Средневековье». Возвращение в круг сознания архаических голосов земли и крови, жажда подлинного ранга, героического свершения и харизматической власти, чувство тайны и потребность в сопричастности мистическому коллективу — все эти мотивы бродят в подсознании европейцев 20–30-х годов XX века. Среди германских идеологов «консервативной революции» можно особо выделить младоконсерваторов. Наиболее известными из них были Артур Мюллер ван ден Брук, Освальд Шпенглер, Карл Шмитт, Отмар Шпанн.

У истоков младоконсерватизма стоял Мюллер ван ден Брук, впервые сформулировавший концепцию «Третьего Царства». В одноимённой книге он настаивал на создании «Третьей партии», которая положила бы конец национальному и политическому разделению немцев, призывал к преодолению династического противопоставления Габсбургов, правивших в католической Австрии, и Гогенцоллернов, владевших протестантской Пруссией. Мюллер ван ден Брук настаивал на недостаточности и правой и левой идеи применительно к Германии. В теологическом аспекте концепция «Третьего Царства» связывалась с учением средневекового монаха и мистика Иохима Флорского, у которого история делится на три эпохи — Отца, Сына и Святого Духа. «Третье Царство», по мысли Мюллера ван ден Брука, должно стать Царством Святого Духа, что родственно зарубежным размышлениям Мережковского о грядущей эпохе Святого Духа, в которой произойдёт не только сакрализация плотского начала в человеке, но и освящение общества. Эти параллели неслучайны, поскольку Мюллер ван ден Брук был одним из лучших переводчиков Достоевского на немецкий язык и следил за событиями в России. Младоконсерваторы находились в постоянном диалоге с политическими деятелями, определявшими облик эпохи 1920–1930-х годов. И хотя интеллектуальный уровень политиков и мыслителей был трудно сопоставим (достаточно вспомнить встречу Шпенглера с Гитлером, из которой оба вынесли только взаимное разочарование), правомерно поставить вопрос о роли и ответственности «консервативных революционеров» за водворение фашистских режимов в ряде стран Европы. Безусловно, в политико-правовых теориях, например в концепции нового, сословно-корпоративного строя, разработанной Отмаром Шпанном, или в подчёркнутом увязывании суверенитета верховной власти с чрезвычайными полномочиями у Карла Шмитта можно видеть вполне ясные руководства к политическому действию. Однако даже этих мыслителей, зачастую примыкавших к «политическому движению», нельзя упрекнуть в добросовестном продумывании альтернативы господствовавшим идеологиям современности — коммунизму и либерализму, что остаётся в виду тотального торжества моноидеологии вызовом и для мыслителей наших дней.

Братья Юнгеры, вместе с Э. Никишем и рядом других деятелей, принадлежали к левому крылу «консервативной революции», и некоторые из них, например Никиш, даже пострадали от национал-социализма. Что касается Ф. Г. Юнгера, то он после 1933 года заметно дистанцировался от нового режима. В 1939 году он заканчивает работу над «Иллюзиями техники», изданными в 1944 под названием «Совершенство техники». В книге, чудом пережившей войну (весь первый тираж сгорел во время пожара), сконцентрировался особый опыт переживания техники как всепоглощающей силы, полученный в ходе Второй мировой войны. В традиционных перечислениях деятелей «немецкой консервативной революции» имена братьев Юнгер предельно сближены алфавитным порядком, самим движением перечисления и узами родства. Однако это сближение порой затушевывает противоположную тенденцию в рассмотрении ими проблемы техники. Безусловно, «Совершенство техники» возникает в интертекстуальном пространстве, на пересечении силовых линий и понятийных рядов таких текстов, как «Рабочий» Эрнста Юнгера, двухтомник «Ницше» и «Вопрос о технике» Мартина Хайдеггера. Однако проблема техники разрабатывается Ф. Г. Юнгером в особенном ключе, быть может, не менее необходимом для дальнейшего продумывания её сущности, как импульс «Рабочего» оказался необходим для размышлений Хайдеггера о технике в контексте европейского нигилизма и воли к власти в двухтомнике «Ницще». Если футуристически-восхищённому видению Эрнста Юнгера техника открывается через «тотальную мобилизацию мира гештальтом рабочего» в перспективе господства над землёй, то Юнгер-младший видит проблему техники в горизонте исчерпания всего сущего и человека.

Уже в самом названии работы эксплицировано то специфическое предпонимание существа техники, которое определяет все своеобразие его рассмотрения у Ф. Г. Юнгера. Название пишется по-немецки «Die Perfection der Technik», что переводится соответственно как «Совершенство техники». Мы не стремимся эксплицировать всё содержание текста из одного названия, а хотим лишь обратить внимание на то, как можно ошибаться в его понимании. Ведь что имеет в виду Юнгер, говоря о совершенстве применительно к технике? Ему чужды дифирамбы победному шествованию техники и восторги перед её совершенством. Не случайно вместо Vollkommenheit — совершенства в смысле завершённости и полноты, о которых говорится применительно к произведению искусства, Юнгер употребляет слово Perfection. В современном разговорном немецком слово Perfection звучит в значении чего-либо качественного, детализированно-проработанного, доведённого до педантизма. Соответственно, человека, стремящегося к такому педантично-профессиональному исполнению чего-либо, называют Perfectionist — «перфекционист». Это уже, скорее, следствие технического понимания традиционного немецкого добросовестного отношения к делу. Таким образом, языковая интуиция позволяет увидеть здесь понимание совершенства как внутренней расчленённости механизма, в своём стремлении к наибольшей эффективности, постоянно усложняющегося и детализирующегося.

Ещё один смысловой аспект заголовка «Совершенство техники» позволяет открыть примечательная реплика из «Рабочего» Эрнста Юнгера. Между братьями-мыслителями происходил постоянный интеллектуальный обмен, и тем интереснее подобный резонанс в мышлении, что он приводит к противоположным результатам. Эрнст Юнгер пишет: «Теперь возникает вопрос, насколько изменятся формы жизни, если за динамически взрывным состоянием, в котором мы находимся, последует состояние завершённости. Мы говорим здесь о завершённости (Perfektion), а не о совершенстве потому, что совершенство принадлежит к атрибутам гештальта, а не к атрибутам символов, которые только и может увидеть наш глаз. Состояние завершённости поэтому столь же вторично, что и состояние развития: и за тем и за другим стоит гештальт как неизменная величина более высокого порядка». ²⁴⁰ У Юнгера-старшего техника есть то, что выявляет гештальт в процессе тотальной мобилизации всего сущего, и если совершенство как исполненность присуща гештальту, то технике принадлежит завершённость в смысле динамического соответствия гештальту: «техника… есть мобилизация мира гештальтом рабочего…» ²⁴¹ Если гештальт имеет характер целостной и неизменной парадигмы происходящего, то техника как раз осуществляет движение его воплощения, выхода на поверхность ландшафта. Техника оформляет этот новый ландшафт, в котором воля к власти уже не знает пределов. Она выравнивает неоднородности ландшафта, мешающие полному проявлению власти нового гештальта, и сметает на своём пути страны и социальные конструкции, горы и города.

Апофеозом этой нивелировки ландшафта, его прогрессирующей однородности выступает война. Эрнст Юнгер пишет: «Война выступает в качестве примера потому, что она раскрывает присущий технике властный характер…» ²⁴² И поскольку технике соразмерен планетарный простор, война приобретает мировой и перманентный характер. Война, её перспектива, подготовка к ней становятся постоянным стимулом совершенствования техники, но одновременно и динамика изменений, в ходе которой техника ликвидирует как собственные отжившие формы, так и всё нетехническое, может быть представлена метафорой войны (о Полемосе как отце всех вещей говорил ещё Гераклит).

Что становится в этом контексте с миром, известно из знаменитой эпопеи Толстого. После того, как в России под давлением всё той же обусловленной технической необходимостью всеобщей грамотности, сменились правила правописания, изменилась орфография, название романа Толстого стало читаться как война и отсутствие войны, то есть мир как промежуток между войнами. И такое прочтение действительно близко историческому сознанию XX века, сознанию, «борющемуся за мир во всём мире» и живущему в промежутке между первой и второй, второй и третьей мировыми войнами. Иными словами, мир человека XX века добывается в постоянном сверхусилии, в борьбе за то, чтобы представление о мире, система ценностей стало самим миром. В конце «По ту сторону добра и зла» Ницще писал: «Приходит время, когда пойдёт борьба за мировое господство, она пойдёт во имя основополагающих философских учений». Между тем, толстовский «мир» в заглавии книги писался через i с точкой, что значило совокупность сущего, мировое целое, включающее в себя и человека с его деяниями, в том числе войнами, и синее небо, которое видит у себя над головой лежащий на Бородинском поле князь Андрей, то есть и человеческое и нечеловеческое сущее.

В своём развитии техническая динамика устремлена в дурную бесконечность опредмечивания мира, поэтому она в любом моменте своего исторического развития неокончательна и в тоже время адекватна стоящим перед ней задачам. Техника неорганична, она не имеет внутренней энтелехии, формы завершения, поэтому в её развитии нет апогея, высшей точки, акме, поэтому её совершенство не является зрелостью. Ведь «зрелость никогда не бывает насильственной и не может быть вымученной. Если вообразить мир, в котором всё зависит от воли и волевых усилий, это был бы мир, которому неведома зрелость». Поскольку созревание предполагает органический процесс, подчинённый внутреннему времени роста, а не мёртвому времени технического расчёта («И ты машинами не вынудишь у ней, чего твой дух не угадает». — Ф. И. Тютчев), то всё, что относится к машине, «может обладать свойством идеальной законченности, но отнюдь не зрелости». Однако исходя из текста «Совершенства техники», можно сказать, что выявленные нами смысловые аспекты заголовка выглядят по-прежнему неокончательно.

По Юнгеру-младшему, техника носит тотальный, планетарный характер, поэтому её совершенство трактуется и в смысле всеобщности, полноты проникновения во все сферы деятельности. Юнгер пишет: «Совершенство заключается в том, что нет больше ничего, что не было бы подвластно технике; она проникает в рекламу, пропаганду, спорт, кино и, соответственно, во все области человеческой деятельности. Не остаётся больше ни одного свободного места, которое не было бы занято техникой». Техника нас окружает, причём до такой степени плотно, что мы даже затрудняемся сказать, что не относится к ней и где её нет. Техника проявляется не только в компьютере, на котором набирается этот текст, но и в самом способе набора. Она не всегда приобретает внешний, аппаратный облик. Воплощаясь в технике быстрого чтения или запоминания, она сублимируется до интеллектуального алгоритма, до «ноу-хау», чистого умения что-то делать. В этом смысле говорят даже о технике медитации, то есть об умении размышлять каким-то особо организованным и эффективным способом или о технологиях программирования, позволяющих машине «мыслить».

Такого рода интеллектуальные практики считаются наиболее важным достоянием современной «постиндустриальной эпохи», поскольку являются информационными матрицами для организации других процессов. Вот что пишет по этому поводу предвестник постиндустриальной эпохи Дэниэл Белл: «Поскольку технология есть инструментальный способ рационального действия, я назвал эти новые разработки «интеллектуальной технологией», так как все они дают возможность поставить на место интуитивных суждений алгоритмы, то есть чёткие правила принятия решений. Эти алгоритмы могут быть материализованы в автоматической машине, выражены в компьютерной программе или наборе инструкций, основанных на какой-либо статистической или математической формуле, представляющей собой способ формализации суждений и их стандартного применения во многих различных ситуациях. Поскольку интеллектуальная технология становится основным инструментом управления организациями и предприятиями, можно сказать, что она приобретает столь же важное значение для постиндустриального общества, какое для общества индустриального имела машинная технология». ²⁴³

Здесь выявляется различие, которое в англо-американской традиции интерпретируется через понятия «техника» (technics) и «технология» (technology). Под техникой в собственном смысле имеется в виду совокупность орудий, машин, средств производства, под технологией же — совокупность навыков, «ноу-хау», необходимых для технического производства. В русской и немецкой традициях оба значения растворены в понятии «техника». Само современное мышление в этом смысле становится «интеллектуальной технологией». Однако, несмотря на перемещение акцентов с машинной техники на информационные технологии, для современной технократической мысли характерна всё та же вера в мифы о технике, которая сопутствовала утопиям от Бэкона до Фурье и воодушевляла Маркса в его намерении «изменить мир» через перестановку субъектов собственности на средства производства. И в утопиях и у Маркса ключ к человеческому счастью, к всеобщему изобилию виделся в технических средствах.

Именно марксистская альтернатива в отношении техники была тем актуальным вызовом, которому отвечали работы «консервативных революционеров», в том числе братьев Юнгер. Маркс впервые понимает совокупность сущего как предмет труда — в горизонте всеобщего опредмечивания, то есть технически, хотя и формулирует это на языке политэкономии. Однако благодаря такому переосмыслению история, перестав быть, как у Гегеля, историей духовных свершений, саморазвёртывания Духа, становится ареной социотехнического эксперимента. Сам же принцип исторической динамики, заимствованный в гегелевской системе, находит новое применение. «Радикально действующий принцип этой системы состоит в том, что она переносит динамику, которая возникла как раздел механики, на исторический процесс… Диалектика Гегеля не только объясняет этот процесс, но вмешивается в него в определённой исторической ситуации и становится средством, ускоряющим его движение». Исторический процесс через его осознание и революционизацию должен стать контролируемым и посредством социальной инженерии привести к снятию самоотчуждения человека в царстве коммунизма.

Марксистская идеология становится методом, то есть технологией и генеральным планом подобного овладения историей. Коммунистическое форсирование истории в пятилетних планах индустриализации для Юнгера уже развернувшееся событие, в котором небывалым прежде образом торжествует техническая организация. Не осуществив экономического изобилия, а совсем наоборот, создавая дефицит во всём, вплоть до спичек и соли, плановая экономика между тем позволяла осуществлять мобилизацию средств и ресурсов для осуществления сверхсложных и сверхзатратных технических проектов в ущерб собственному экономическому целому. Она являла собой образец победы технической рациональности над экономической целесообразностью, чему Юнгер посвящает целые главы своей книги. Его тексты развенчивают миф о технике, несущей изобилие и всеобщее благосостояние (миф, играющий немаловажную эмоциональную роль в чувственном представлении о царстве свободы, победившего коммунизма). Однако представление об изобилии как результате технического прогресса, о росте общественного богатства по мере совершенствования техники характерно и для противостоящего коммунизму американского «общества потребления». Поэтому мышление Юнгера отвечает общему вызову этих братьев-близнецов, рождённых технической цивилизацией. Тезис Юнгера о том, что техника не создаёт богатства, а лишь распределяет дефицит, на первый взгляд, выглядит парадоксом. Юнгер начинает с переопределения понятия богатства, выводя его из экономического измерения в онтологически более широкий горизонт. Он пишет: «Люди, отвергающие онтологию как нечто вздорное, не признают, что понятие богатства можно толковать двояко, понимая его либо как бытие, либо как обладание… Если я понимаю богатство как бытие, то, следовательно, я буду богат не потому, что многим обладаю, напротив, всякое обладание зависит от моего богатого бытия».

Одним из людей, «отвергающих онтологию», оказался Карл Ясперс, который в примечаниях к своей работе «Смысл и назначение истории» критикует такую, с его точки зрения, подмену понятий. Он пишет: «Оспаривая тезис, будто техника увеличивает богатство, Юнгер совершает скачок в сферу иного «Богатства», где утверждается, что богатство — это бытие, а не имущество… Это — как бы подобие мифологического мышления: не знание, а образ, не анализ, а набросок видения, — однако всё это дано в категориях современного мышления, и читатель легко может счесть, что перед ним результат рационального познания». ²⁴⁴ Ясперс упрекает Юнгера в неправомерном с точки зрения рационального познания скачке от одного контекста употребления понятия богатства к другому — от экономического к духовному (как видится Ясперсу).

Однако Юнгер и не намерен оставаться в поле «рационального анализа», он сознательно избирает стратегию свободного перехода из этого поля на почву мифа и поэтической стихии языка, где слова ещё сохранили свою многозначность и не закреплены жёстко в понятийной сетке позитивных дисциплин знания, вроде экономической науки, поэтому переход от богатства-обладания к богатству-бытию совершается континуально. Упрёк в мифологичности не страшен такому мышлению, поскольку всякое мышление о началах, например платоновское, также вынуждено черпать из мифа как предшествующей мышлению континуальной смысловой стихии, свободно переходя затем на почву диалектического анализа.

Кстати, проблематика богатства в близком Юнгеру смысле рассматривается в платоновском диалоге «Пир». Эрос, движущий не только людьми, но и всем сущим, рождается как сын Нужды и Полноты бытия, то есть это онтологическая сила, стремящаяся восполнить неполноту бытия. Современная экономическая наука имеет дело лишь с дифференцированными нуждами-потребностями людей, тогда как мышление о началах ищет одну базисную нужду (подобный же «мифологический ход» проделывает уже в XX веке метапсихология Фрейда, редуцирующая многообразие психических импульсов к инстинктам Эроса и Танатоса). Следует также подчеркнуть, что богатству-обладанию противопоставляется у Юнгера не так называемое духовное, культурное богатство, понимаемое как образованность. Такое богатство тоже есть обладание (знаниями, умениями, навыками), то есть оно по существу техническое. Богатство-бытие — «это богатство исконное, оно есть некий избыток свободы, искра которой заметна в отдельных людях».

Примечательно, что на связке свободы с бытием, понимаемой как «свой быт, самобытность», во многом держалось миропонимание русских славянофилов. Эта трактовка богатства как свободы поначалу может быть понята как родственная религиозно-аскетическому идеалу не-стяжания или не-деяния как условия распоряжения собой и собственными внутренними силами, а также доступа к трансцендентным планам бытия. Однако герой Юнгера обладает другим онтологическим рангом — не священника, а воина-царя. Эту мысль, посвящённую богатству, ни в коем случае нельзя перетолковывать моралистически, в смысле некоей самодостаточности человека, укротившего свои страсти. Со времён Платона существует критика богатства, обнаруживающая относительность тех благ, которые можно приобрести в обмен на него, или тех целей, достижение которых можно обеспечить посредством него. Богатство есть одновременно и цель и средство, однако не всего можно добиться с помощью богатства. «Любовь купить нельзя», — пели «Битлз». «Продай, все что имеешь, и следуй за мной», — говорит в Евангелии Христос богатому юноше. Богатство оказывается непригодным для достижения сверхтелесного блага. В этой христиански-платонической концепции богатство всегда противостоит добру, понятому как моральное благо.

Между тем, противопоставления богатства и Бога, добра и богатства нет в архаических пластах языка и, следовательно, в изначальном миропонимании. Ещё и сейчас по-русски говорят «раздобреть» в значении располнеть, стать толще, больше в своём телесном составе. А богатыри из русских былин — разве они не имеют отношения к богатству? Они избыточны силой земли, мощью своего тела. Иногда эта связь с землёй как первоистоком всякого богатства проявляется так сильно, как в былине о Святогоре, которому не даёт подняться из гроба земная тяга. Эти дети земли, в чём-то подобные греческим титанам, почти ничего не имеют, но называются богатырями. Таково понимание богатства в наших древних устных сказаниях, то есть в архаических пластах славянского языка. Поэтому не случайно, что онтологический смысл богатства-бытия проясняется Юнгером при обращении к корням языка. Он пишет: «В индогерманских языках богатство трактуется в смысле сущности. В немецком языке прилагательное reich («Богатый») и существительное Reich («империя, царство») — слова одного корня. Прилагательное reich, как это следует из латинского regius, означает не что иное, как «могущественный, благородный, царственный». Существительное же Reich соответствует латинскому гех, которое означает «царь».

Таким образом, богатство есть не что иное, как царственное могущество человека-властелина». Итак, богатство-бытие предполагает онтологическую мощь, которой наделён человек того или иного онтологического ранга. Что же здесь имеется в виду? Для либерально ориентированного мышления всякая власть является следствием полномочий, делегированных лицу определённой институцией. Однако не случайно Макс Вебер наряду с рациональным и традиционным типами господства выделяет харизматический. Последний основан на личных способностях субъекта власти, поскольку «харизма» по-гречески означает дар. Хотя мысли Юнгера и чужда христианская традиция, можно вспомнить, что Христос учил, «как власть имеющий» [Мф. 7, 28], то есть не имея никаких формальных полномочий, он самой своей речью источал некую власть, заставляющую слушать и повиноваться. Власть появляется даже не столько в действенности слова, сколько в самом присутствии такого человека.

Здесь уместно вспомнить близкого по духу Юнгеру итальянского «консервативного революционера» Юлиуса Эволу, в книге «Языческий империализм» противопоставляющего напрасному активизму лишённого онтологической мощи современного политика-демагога безмолвное не-деяние восточных владык, по одному взгляду которых подданные жертвовали жизнью. В традиционных религиозных практиках внутренняя сосредоточенность и неподвижность приводят к достижению более высоких онтологических состояний и стяжанию даров духа, супранатуральных способностей. Концентрация полноты бытия в таком лице создаёт поле притяжения для власти, богатства и уважения — все эти атрибуты приходят сами. Однако если власть религиозного авторитета во многом покоится на традиции, то власть человека абсолютного ранга проявляется благодаря личным дарам. «Верным признаком богатства является то, что оно, словно Нил, изливает вокруг себя изобилие. В человеке оно сказывается царственной щедростью, которая золотыми жилами пронизывает все его существо. Прирождённые проедатели, то есть законченные потребители, неспособны создавать богатства».

Более профанным и переходным статусом обладает талант, понимаемый как выдающаяся способность к определённой сфере человеческой деятельности. В отличие от таланта в религиозном смысле (как дара благодати ко спасению), такой дифференцированный талант нуждается в культивировании и может быть обменян на экономические блага. Можно сказать, что талант не может проявиться без технических методов — тренировок, репетиций, овладения теми или иными навыками. Однако важно то, что техника не создаёт даров, а лишь эксплуатирует их. Музыкальному слуху и хорошему вкусу ясно отсутствие самого феномена искусства в бездарной музыке и бездарных стихах, держащихся на одной лишь декламаторской и версификаторской технике. Оказывается, что техника не может подменить двух вещей, которые условно можно назвать данными и талантом, а вместе — даром. Но если в сфере человеческого искусства дар или талант есть специализированная способность к какой-либо деятельности как богатство бытия его носителя-получателя, то как быть с метафорой «дары природы»? Современное потребительски ориентированное понимание видит в «дарах природы» лишь продукты, специально предназначенные для удовлетворения человеческих аппетитов. Однако дары природы относятся к другому — к некоей избыточности, коренящейся в самой производящей силе природы, в этой целесообразности без цели, понятие которой кантовская эстетика применяла к искусству. Подлинными дарами они являются для человека, который их не покупает и не культивирует, просто живя среди них. Природа производит изобилие, благодаря которому разворачивается жизнь всякого сущего в своём кругу. И лишь человеческая техника превращает это изобилие сначала в ресурсы, а затем в дефицит.

Каково же существо техники, которое приводит к такому состоянию? Юнгер дистанцируется от традиционного аристотелевского понимания сущности техники как «совокупности средств человеческой деятельности, создаваемых для осуществления процессов производства обслуживания непроизводственных потребностей общества». Но для того чтобы шире представить набор альтернатив в понимании сущности техники, мы не должны ограничиваться противопоставлением традиционного и юнгеровского понятий и можем обратиться к примечательному обзору интерпретаций сущности техники, осуществлённому современным немецким философом Хансом Ленком. Ленк показал, что в течение XX века внутри традиционно-ориентированной философии техника понималась и толковалась:

1. Как прикладное естествознание (у Рело и совсем ещё недавно — с незначительными модификациями — у Бунге, а также отчасти у Румпфа).
2. Как система средств, которая: а) является нейтральной по отношению к цели и может употребляться в качестве экономящего усилия посредника-переключателя или обходного пути для каких угодно целей (Спенсер, Зиммель, Шпрангер, Ясперс, Тондл, Закссе); б) по своему определению служит хозяйственному удовлетворению потребностей и предотвращению определённых действий в качестве «порядка исполнения этих действий» (Готтль-Отлилиенфельд и, в известном смысле, Шпрангер); в) служит вообще облегчению и формированию нашего бытия (Гелен, Ясперс); г) представляет собой «уравновешенную совокупность методов и вспомогательных средств действий по овладению природой» (Готтль-Отлилиенфельд).
3. Как выражение стремления человека к эксплуатации и власти и желания управлять на основе соответствующих знаний (Шпенглер, Эллюль, Бьюкенен).
4. В онтологической интерпретации как бытийно-исторически развивающееся «раскрытие» (Entbergen) и «назначение» природы, например в снабжении энергией, в управляемой передаче энергии и как наличного материала (Хайдеггер).
5. В христианско-платоновском толковании как реализация идей в анализе, которые извлекаются изобретением из четвёртого царства предустановленных способов решений, или продолжение дела изначального божественного творения (Дессауэр).
6. Как реализованное или стремящееся к секуляризации самоосвобождение человека через собственную деятельность, «через формирование действительности с помощью труда» (Бринкманн).
7. Как производство вещей в качестве дополнения объективного мира, что тем самым впервые делает человека существом культурным и что является для него в широком смысле «необходимым» (Ортега-и-Гасет).
8. Как «эмансипация от ограничений, налагаемых органической природой» (Фрейер), «проект искусственного мира в целом», как прогрессивная замена естественного мира «созидающего самого себя культурным миром» (Шиллинг).
9. Как объективация человеческой деятельности и как средство непрямой самоинтерпретации деятельного существа, указывающей на анализ, проекцию и отзвук в «Не-Я» (Гелен). ²⁴⁵

Чем же юнгеровское толкование техники отличается от вышеперечисленных подходов? Техника, по Юнгеру, — это рационализация трудовых процессов, то есть её существо состоит в технической организации всего неорганизованного бытия. Организация предполагает разбиение и построение, правило предполагает повторение образца, выправление чего-либо как повторяющееся оглядывание на изначально данный образец. Здесь техника оказывается сродни памяти. Не секрет, что там, где царит техническое, уходит не только случайность, но и оригинальность. Источник перестаёт проглядывать из-за правила. Но и само повторение несёт внутреннюю проблему и разлад. Возможно ли точное повторение, без идеализации, апроксимации, бесконечного приближения, без дистанцированности от образца? Мы не знаем, что получится в деятельности первооткрывателя. Предведением мы обладаем в деятельности умельца-кустаря. Но здесь ещё речь не идёт о точности и повторении. Ценится как раз отличие, показывающее, что перед нами «ручная работа». Техника же руководствуется стандартами, которые с помощью всё более точных инструментов позволяют устранять всякое различие и разнообразие, позволяя технической организации слаженно функционировать, осуществляя массовое производство. Во внедрении в трудовую деятельность правил, образцов и стандартов заключается суть технической рационализации. Рационализация же является «испытанным методом, который регулярно находит применение там, где возникает нехватка и нужда». Откуда же берётся эта нужда? Ответ лежит в следующей плоскости — всякое производство отвечает нуждам, потребностям, поэтому условием роста производства является растущее потребление. Производство и потребление образуют круг, в котором потребление всякий раз освобождает место для нового производства. «Увеличение производства и повышение производительности труда не может создавать богатства, так как они вызваны нуждой и появились как средства удовлетворения повышенного спроса». Поддерживаемый техническими методами (развитие фармакологии, вообще медицины, урбанизация) рост человеческих масс служит для оправдания расширенного производства.

Техническая организация на всех континентах и во всех социальных устройствах создаёт соразмерную ей по усреднённой сумме способностей-потребностей человеческую массу. На этот процесс образования «общего выражения лица» обратил внимание ещё в XIX веке русский консервативный мыслитель Константин Леонтьев. Он остроумно предлагал говорить не о развитии в отношении технических изобретений, а о распространении — железные дороги, по мысли Леонтьева, распространяются так же, как эпидемии и пороки, как чума и холера. Сущность его претензий к техническому прогрессу можно сформулировать следующим образом: технический прогресс ведёт к усилению единообразия форм жизни, а единообразие — это упрощение, влекущее смерть всякого духовно-культурного организма. На смену различным в своих традициях, языках и образах жизни народам и странам идёт единый земной шар, по которому быстро перемещаются из одного, ничем не отличающегося от другого, места буржуа в «скучных и одинаковых костюмах».

Более современный образ будущего «кочевника-номада», не имеющего ни дома, ни родины, ни семьи и включённого мобильными коммуникациями в единую систему технического производства нарисует в XX веке Жак Аттали. И о той же «нивелировке», исчезновении различий между народами, странами, отдельными людьми как следствии технического прогресса говорит Ф. Г. Юнгер. Леонтьева тревожило исчезновение «великих людей» и всей эстетической стороны социальной иерархии. Юнгера тревожит уже просто возможность исчерпания человека. Он пишет: «Стремление к равенству реализуется в некоем централизме, который работает одновременно по горизонтали и по вертикали… В то время как нивелировка делает излишними сначала сословия, потом партии, а затем и классы, пока исчезают все конституционные определения демократии, на первый план всё более явственно выступает компактная масса… Процесс нивелировки имеет планетарный размах; состояние минимума, ради которого ведётся работа, является планетарным состоянием». ²⁴⁶ Каким же образом связан процесс нивелировки и образования масс, происходящий в социальном плане, с техникой? Юнгер пишет: «Образование масс и механический прогресс суть тождественные процессы. Технический прогресс идёт нога в ногу с образованием масс и кончается вместе с ним… Нет смысла развивать технику, там где нет масс… техника есть не что иное, как организация процесса потребления, посредством которого масса направляется к состоянию минимума; таким образом, с завершением процесса потребления становятся излишними и служащие ему аппаратура и организация». ²⁴⁷ Техническая организация, производя предметы потребления, воспроизводит и потребляющие их массы.

Дополнительным фактором, ускоряющим оборот производства-потребления, является внутренняя «запрограммированность» технических изделий на быстрейшую изнашиваемость, которая делает их непригодными для пожизненного пользования и передачи по наследству, как это было с вещами крестьянского обихода. Реклама и мода переключают потребительские вожделения на очередные технические новинки и новые модели, в которых якобы воплощены преимущества, полностью устраняющие необходимость ещё сохранивших потребительские свойства старых вещей. При этом реклама играет уникальную роль катализатора, ускорителя цикла производства-потребления, помогая сублимировать жизненные импульсы в потребительские желания, то есть осуществляя функцию репрессии от лица технической организации с целью канализировать всю свободную от труда энергию в потребительскую активность.

Странно сопоставлять эти два слова — реклама и репрессия. Казалось бы, реклама — средство выбора или, скажем, условие выбора на свободном рынке. Вас не принуждают ни к чему, тем более не подавляют. Вас просто упрашивают и соблазняют разными способами и на разные голоса. Но все не так-то просто. Реклама как система в своей тотальности не предъявляет вещи, она манипулирует знаками, складывающимися в определённые «образы жизни». Она является поставщиком этих образов-образцов, которые смежны или заимствованы из других образных миров, миров-грёз, — кино, моды, поп-искусства, Интернета и других. Реклама — это коллективная феза, тем более желанная, чем более чёткая и воплощённая. Репрессия происходит как раз в момент отождествления, примерки на себя «образа жизни», жизненного стиля, поставляемого рекламой. Именно в этот момент на месте «смутного объекта желаний» или просто в перспективе безобъектного стремления возникает рыночный товар. То, что в нас стремилось в неведомые дали, обретает чувственный эквивалент в товарном теле, которое имитирует исполнение желаний. Счастье — это краска для волос, беседа — это чай, для любви нужен поход в ресторан, улыбка ребёнка вызывается хорошим подгузником. Прочтённая буквально, без фона, подающего «образ жизни», рекламная событийность кажется ареной действия слабоумных, поставленной на сцене пьесой Хармса. Естественность подмене придаёт только язык. Антипоэтический язык, который устраняет многосмысленность всякого слова и предложения тут же предъявляемым вещественным означаемым. Метафора переводит к вещи. Вещи становятся условием желания и гарантом его бесконечного возобновления. Все наши смутные, индивидуальные и безобъектные стремления подавляются и вытесняются очевидным «хочу это», потому что «это» служит наглядным и общераспространённым сублиматом желанного.

Недостаток, нехватка, нужда царят как внутренняя необходимость цикла производство-потребление ещё и потому, что потребление не удовлетворяет инстинктивно-жизненного и экзистенциального голода. Этот обманутый, метафизический голод воплощается в видении Юнгера в машине, стремительно перерабатывающей природные вещи, ставшие материалами. А Хайдеггер отмечает: «Потребление всех материалов, включая сырьё «человек», для технического производства неограниченной возможности изготовления всего потаённо обусловлено полной пустотой, в которой взвешено сущее, материал для действительного». ²⁴⁸ Иными словами, всякое сущее — рыба, алмаз, дерево, — вырванное из собственного круга существования и лишённое имманентного этому кругу предназначения, превращается в «ресурс». Лишь в собственном кругу существования сущее способно расти, размножаться, находиться в изобилии. В качестве «ресурса» оно лишь добывается, складируется, перерабатывается и потребляется, то есть оно лишено всякой самостоятельности и способности к росту, восполнению, помимо самого добывающего его производства. Сущностью технической организации является придание «неорганизованному сущему», вырванному из круга своего бытия, нового порядка, движения и цели внутри цикла производства потребления. Хайдеггер пишет: «Техника, стоящая без своего ведома перед пустотой бытия, есть упорядочение недостатка. Повсюду, где сущего нехватка, — а для наращивающей себя воли к воле всего и всегда и повсюду в растущей мере не хватает, — техника должна быть на подхвате для создания заменителей и для исчерпывающего израсходования сырья». ²⁴⁹

Итак, техническая организация появляется там, где испытывается недостаток. Там, где существует избыток чего-то, например рыбы в мировом океане, в организационных мерах нет нужды. Действительно, «никому не придёт в голову вводить какие-то ограничения и распределять предметы, которые находятся в изобилии, зато недостаток и дефицит незамедлительно понуждают принимать соответствующие меры». Техническая организация обращена прежде всего к распределению ограниченных ресурсов, к организации неорганизованной сферы. А такое распределение это не приумножение богатства, а взрастающее оскудение. Настоящее богатство, даже понятое как обладание, основано не на количественных, а на качественных отличиях. Увеличение добычи алмазов с помощью новейшей добывающей техники ведёт к общему обесцениванию алмазов как драгоценностей. Появление искусственных алмазов ещё более усугубляет ситуацию. Богатство — это редкость, техника же осуществляет массовое производство. А массовое производство ведёт к удешевлению и обесцениванию. Обесценивание провоцирует ускорение и увеличение исчерпания ресурсов.

Например, всё более усовершенствующиеся технологии нефтедобычи, увеличивающаяся пропускная мощность нефтепроводов в совокупности с растущей перерабатывающей способностью нефтехимических комплексов ведут не только к росту объёмов производства и потребления, но и ко все убыстряющемуся оскудению месторождений нефти. Нефть, формировавшаяся в пластах земли миллионы лет, может быть выкачана, распределена и переработана в более ограниченные сроки. Месторождения, разрабатывавшиеся старыми методами в течение десятилетий, при совершенствовании техники могут быть исчерпаны за годы. Однако по мере оскудения ресурсов и усложнения техники добычи происходит рост самой организации, обслуживающей эту технику (ярким примером может служить российский «Газпром», это гигантское технико-бюрократическое «государство в государстве», содержащее целые города). Юнгер показывает, что «с технической точки зрения наилучшей организацией является наиболее рациональная, то есть такая, которая обеспечивает наибольшее потребление, ибо чем рациональнее устроена организация, тем безжалостней она подметает все имеющиеся ресурсы». Когда эксплуатация ресурсов становится дороже, чем содержание технической организации, или когда распределять больше нечего, техническая организация погибает. Таким образом, техника не создаёт богатства, а лишь распределяет нужду.

Примерно в том же стиле Юнгер развенчивает мысль об освобождающей человека миссии техники. Кажется, утверждение о том, что техника не увеличивает досуга, создавая, наоборот, дефицит свободного времени, не выдерживает критики фактами. Этому утверждению, на первый взгляд, сопротивляются не только социальные факты, но и наши сокровенные надежды на технические устройства как избавление от бремени труда. Эти иллюзии, постоянно разворачивающиеся в утопиях и научной фантастике, проникают и в наше повседневное отношение к технике. Юнгер же утверждает, что с увеличением технических инноваций растёт количество труда. Однако это положение нуждается в дальнейшей экспликации. По мере охвата неорганизованного сущего техника всё активнее вплетает внутрь своей организации аспекты человеческой жизни, организуя время. Это становится возможно благодаря внедрению точного измерения времени и его рационального планирования. Рациональному планированию подлежит не только рабочее время, но и так называемое свободное время, которое служит лишь для восстановления сил в интересах нового трудового цикла.

Для понимания позиции Юнгера мы можем, отойдя от текста его «Совершенства техники», совершить экскурс в сторону работы «Эрос и цивилизация» другого немецкого мыслителя — Герберта Маркузе. По мнению Маркузе, интенция которого кажется далёкой от интенции Юнгера, цивилизация создала техническую базу как раз для освобождения человека от труда, увеличения его досуга и развития способностей. Однако принцип реальности, воплощённый в институтах господства, препятствует подобному освобождению, осуществляя контроль и над свободным временем человека с помощью «индустрии развлечений». Постоянная «занятость» человека навязанными ему способами работы и досуга ведут, согласно Маркузе, не только к самоотчуждению, но и к формированию человеческого образа, наиболее пригодного для использования в тотальной технической организации. Развлечение — лишь игровая тренировка рабочих, технических навыков и умений. Техника у Маркузе, казалось бы, ни при чём, поскольку, продолжая мыслить в духе марксизма, он видит в ней базис для освобождения эроса: через переход к автоматической технике человек возвращает себе время для свободного развития, а труд превращается в свободную игру сил.

Между тем, как раз в анализе Маркузе технического контроля над свободным временем зарыт ключ к пониманию тезиса о том, что техника похищает досуг. Происходит не просто перенос технических методов на сферу развлечения (игровые автоматы, компьютерные игры, ритмизированная музыка, телевидение и тому подобное), но сама сфера развлечений становится формой поддержания «рабочего тонуса» человека даже во внерабочее время (спорт и другие техноподобные занятия). Можно сказать, что работа и отдых современного человека представляют единую структуру отдыха-ради-готовности к работе. Пустое, неорганизованное, незанятое время чревато для вовлечённого в техническое производство человека произвольными размышлениями, ведущими к депрессиям и внутренним кризисам. А это приводит к его выпадению из «рабочего состояния», что, в свою очередь, является предметом заботы психоаналитиков, которых в их позднееамериканском воплощении правомерно называть психотехниками. Юнгер пишет: «Каждая остановка механического движения вызывает у технически организованного человека ощущение невыносимой пустоты жизни, ощущение, перед которым он бессилен и от которого он стремится избавиться при помощи усиленной подвижности». Незаполненное время чревато «измышлением» альтернатив техническому способу жизни и побегу человека от навязанной ему профессиональной деятельности в сторону раскрытия собственных способностей.

Другой причиной поглощения техникой свободного времени является способ взаимодействия человека с техническими устройствами. Внедряющиеся в работу и быт технические устройства постоянно обновляются. Поэтому на их освоение постоянно затрачивается время. Например, операционные системы в компьютерах обновляются примерно раз в 2–3 года. Для того чтобы научиться совершать в них примерно одни и те же операции, человек вынужден учиться. Время заботы о технических устройствах зачастую превышает экономию времени от их применения. Уже само наличие технических устройств является поводом для растраты свободного времени — ведь технические устройства взывают к их использованию. Наличие компьютера, обусловленное рабочей необходимостью, побуждает в то же время к его использованию в качестве игрового автомата, похищающего свободное время и превращающего человеческую деятельность в чисто техническую. При этом человек тратит не потенциально бесконечное «машинное время», а конечное время своей единственной жизни. Человек, чей статус как свободного человека (в отличие от раба) определялся в античной цивилизации наличием досуга, лишается этого досуга, испытывает вечную нехватку времени, превращаясь в технического функционера, раба техники.

Сама исчерпаемость природных ресурсов и человека, противостоящая дурной бесконечности совершенствования техники, полагает предел техническому прогрессу. Пределы «совершенства техники» лежат, однако, не только в исчерпании сущего, но и в ответном «сопротивлении» природы. Мобилизованные техникой стихийные силы сохраняют угрозу случайного уничтожения для технической организации, по мере того как она распространяет свой тотальный контроль над земным шаром. Perpetuum mobile, вечный двигатель, как утопическая цель средневековой и Ренессансной изобретательской мысли обнаруживает роковой недостаток современной машинной техники — недостаток самодвижения. Об этом часто забывается, когда техника рассматривается как замкнутая и будто бы самообеспечивающаяся система. Задача-максимум техники — такое обеспечение существования, которое предполагает не просто воспроизведение всего сущего, но расширенное и усовершенствованное воспроизведение. Однако техника чужда случайных и излишних, нерациональных, действий. Поэтому она воспроизводит то, что уже редуцировано к некоей идеальной типике. Техника не производит такого бесконечного богатства, каковым является в целом живой цветок, но производит некие «компоненты, идентичные растительным». Вот здесь-то и подвох. Вместо самопроизвольных, самовоспроизводящихся процессов жизни техника подсовывает то, что нуждается в постоянном возобновлении, на что нужно тратить всё новую и новую энергию. И дело не только в так называемом законе сохранения энергии. Техника принципиально разомкнута на получение энергии и субстанции из природы. Однако, говоря словами Галилея, это вынуждение природы, то есть сжатие её в тиски. Последняя метафора работает не только по отношению к научному эксперименту, но и к любому техническому производству. Атомные электростанции, создающие экстремальные условия для деления урановых ядер в своих реакторах с целью высвобождения внутриядерных сил, — те же тиски, попав в которые, природа вынуждена отдавать свою энергию. Правда, делает она это тем вулканическим способом, который чреват гибелью для самих получающих такую энергию, тем способом, несущим угрозу, о котором говорит Юнгер в заключении своей книги.

Какова же альтернатива хищнической эксплуатации природной субстанции? Юнгер лишь намечает её, говоря о богатстве бытии, порождающем избыток, а также рисуя архаически идиллический образ отношений человека и коровы. Техника как бы заслоняет для человека возможность творчества и заботливо-симпатических отношений со всем живым, в том числе с землёй. Не случайно Бердяев говорит, что техника изгоняет «духов природы», доступных магии. С воцарением техники исчезает отношение к сущему как живому и одушевлённому, чьё откровение и дарящая щедрость не вынудимы силой. Таким образом, техника как бы заслоняет собой первоначальную установку деятельности, нацеленную не на одностороннее расхищение, а на обмен дарами. В связи с этим следует задаться вопросом, из какой сферы исходит техническое произведение?

Есть ли это сфера трансцендентальной субъективности, производящая продукт воображения, связывания в рациональном синтезе чистых геометрических форм и математических отношений, или же это открытие трансцендентальных пред-решений в Божественном разуме, как думал Дессауэр, или произведение никогда не бывшего, по Хайдеггеру? В любом случае техника заслоняет свой источник, благодаря которому возможно открытие, создание чего-либо впервые. Напомним платоновское: «Всё, что вызывает переход из небытия в бытие, — творчество, и, следовательно, создание любых произведений искусства и ремесла можно назвать творчеством…» ²⁵⁰ Освобождение созидательного источника, творчество, а не тиражирование моделей, копий есть выход из замкнутого круга количественного роста технической организации. У многих мыслителей, в чьём поле рассмотрения находится феномен техники, она предстаёт как забвение этого источника.

Для Гуссерля «технэ» означает пропуск смыслосозидающих актов, забвение в научном мышлении процедур идеализации, имеющих почву в жизненном мире, но ведущих к созданию символических сущностей, формул, моделей, с которыми в дальнейшем теоретическое мышление оперирует как с чем-то в себе основанным и само-собой разумеющимся. Гуссерль пишет: «Метод, ставший методом постепенного решения задачи, будучи методом искусства (технэ), наследует задачу, не сохраняя, однако, её действительного смысла. Теоретическая задача и все достижения естествознания (и мировой науки вообще), которое овладевает бесконечной тематикой лишь с помощью бесконечности методов, а бесконечность методов может стать доминирующей лишь благодаря техническому мышлению, утратившему смысл, и благодаря технической деятельности, могут остаться действительно и изначально осмысленными лишь в том случае, если учёный сформирует в себе способность постоянно ставить вопрос об изначальном смысле всех своих смыслообразований и методов — об их исторически первоначальном смысле, прежде всего о смысле всего того, что принимается нами без всякой проверки и равным образом всего наследуемого нами последующего смысла… В реальной сфере своих исследований и открытий он не постигает того, что все, проясняющее эти размышления, само нуждается в прояснении, что наивысшим, наиболее важным интересом для философии и для науки является интерес к действительному познанию самого мира, самой природы. Это и было тем, что было утрачено традиционной наукой, ставшей технэ, поскольку оно определяло её исток». ²⁵¹

Для Хайдеггера существо техники раскрывается в устанавливающем представлении, заслоняющем более изначальный поэтический способ раскрытия потаённого. Техника является видом раскрытия потаённого, осуществления бытия сущего, наряду, например, с поэзией. Однако, «то раскрытие, каким захвачена современная техника, развёртывается не про-из-ведением в смысле «пойэзис» (это раскрытие происходит по типу поставления-в-наличие, которое предполагает возможность добывать и запасать материалы и энергию. — С. Ф.). Царящее в современной технике раскрытие потаённого есть производство, ставящее перед природой неслыханное требование быть поставщиком энергии, которую можно было бы добывать и запасать как таковую». ²⁵² Для определения сущности этого поставляющего представления, осуществляющегося техникой, Хайдеггер вводит через дефис слово «постав» (Ge-stelle). Дефис заставляет отчётливее звучать основу stelle, которая в описании свершений техники звучит постоянно, «громоздясь сухой, однообразной и потому тягостной грудой» через слова «ставить», «предоставлять», «поставлять» и тому подобные. Хайдеггер отсылает при этом к довольно архаическим значениям слова, которое в современном языке означает «подставка» или «каркас». Причём в основе не случайно звучит «ставить», то есть основывать на чём-то. Поставляющее произведение основано на упорядочивающем мышлении. Иными словами, в отличие от «природного», или «божественного», порядка вещей, который предшествует всякой человеческой деятельности и в котором каждая вещь, вплоть до абсолютной Вещи — Бога, занимает своё место, в современную эпоху всё сущее обретает своё место лишь благодаря устанавливающему, методически упорядочивающему мышлению. Таким образом, у Хайдеггера просматривается параллель юнгеровскому определению техники как организации.

Однако Хайдеггер, в отличие от Юнгера, глубже эксплицирует онтологический характер техники как производящей деятельности, то есть раскрывающей потаённое. В чём же отличие и опасность технической деятельности для человека в сравнении с другими видами произведения: произведением в искусстве, ремесленной деятельностью и само-произведением, самораскрытием природы? Хайдеггер пишет: «Существо техники покоится в поставе. Его власть отвечает судьбе исторического бытия. Последняя всегда посылает человека на тот или иной путь раскрытия потаённости, поэтому человек постоянно ходит по краю той возможности — а значит, и приближается к тому, — что будет исследовать и разрабатывать только вещи, раскрытые по образу постава, все измеряя его мерой. Тем самым закроется другая возможность — что человек все раньше, глубже и изначальнее будет вникать в существо непотаенного и его непотаенности, принимая эту требующуюся для её раскрытия принадлежность к ней как своё собственное существо». ²⁵³

Иными словами, захваченный техническим манипулированием над производимыми вещами, человек «поворачивается спиной» к открытости как таковой, позволяющей явиться в историческом горизонте тем или иным вещам и событиям. Понятие «пойэзис» как произведение привычно переводится у нас словом «творчество». И это не случайно, потому что за привычным значением в нём ещё явно присутствует буквальное значение «отворять», «открывать». Результаты не должны заслонить исток открытия, которым является не трансцендентальная сфера или сфера пред-решений божественного/космического разума, а человек и который получает предварительную форму в языке.

Символический обмен с этим истоком и для Юнгера важнее, чем продуктивная деятельность. Поэт, прислушивающийся к происходящему, к тому, что ещё только показалось на грани существования, и дающий ему слово, оказывается первичнее Техника. Первична для Юнгера не научная деятельность, не исследование, а поэтическая игра, в которой осуществляется самооткровение сущего через символический обмен с ним. Обмен дарами как продолжение поэтического обмена символами в форме некоего симбиоза распространяется как архетип на сферу самообеспечения человека. Человек, заботящийся о корове, кормящий её и получающий в обмен молоко, состоит в некоем живом симбиозе, для него корова не является неисчерпаемым «агрегатом по производству молока», к которому необходимо лишь присоединить доильный аппарат. Он должен возвращать корове свой дар в виде пищи и ласки. То же самое происходит в отношениях земли и земледельца. Земля, напичканная химическими удобрениями, рано или поздно отказывается плодоносить. Не случайно в архаических земледельческих ритуалах Земле для получения урожая приносятся жертвы.

Этот символический образ эквивалентного обмена может стать прототипом для иного, нетехнического, образа жизни человека на земле, черпающего свою меру в позволении всему сущему разворачиваться до собственной полноты, принося изобилие, и одновременно в заботе о сохранении всякого сущего в отдельности. Необходим поворот к раскрытию внутренних сил человека, к символическому творчеству, давшему столь мощный толчок для развития на заре человеческой истории. Л. Мамфорд пишет: «… обряды, язык и общественный строй, не оставившие после себя никаких материальных следов, — но неизменно присутствуя в любой культуре, — вероятно, являлись наиболее важными творениями человека уже с самых ранних стадий его развития; и… первейшей заботой первобытного человека было вовсе не покорение природы или изменение окружающего мира, а овладение собственной чрезмерно развитой и необычно активной нервной системой и формирование своего человеческого Я…» ²⁵⁴

Обращение к возобновляемым источникам энергии и одновременно раскрытие творческих сил человека смогли бы привести к изменению текущей ситуации. Однако, представляется, что лишь посреди всеобщего оскудения и запустения, когда ресурсы и материалы будут использованы без остатка и сама человеческая природа будет истощена, возможен отказ от потребляющего способа бытия в пользу по-настоящему творческого.

Сергей Фёдоров.