Фридрих Георг Юнгер:
Совершенство техники

Всему есть место, но для каждой вещи своё.

Надпись на складе инструментов.

§ 1

Технические утопии. — Темой современной утопии служит уже не государство, а техника. — Утопия как сочетание научности и литературного сюжета.

Сочинения в жанре технической утопии, как показывает наблюдение, отнюдь не редкость в литературе и даже напротив: их так много и читательский спрос на них так велик, что невольно заставляет предполагать существующую в обществе потребность в такого рода книгах. Следовательно, сам собой напрашивается вопрос: почему именно техника даёт такую обильную пищу для разума, упражняющегося в построении утопий? В прежние времена авторов такого рода сочинений прежде всего интересовало государство, и книга, давшая название всему этому направлению, трактат Томаса Мора «De optimo rei publicae statu, de que nova insula Utopia», ³ была романом о государстве. Самый выбор темы, вытеснение старых тем новыми показывает, как меняется интерес к данному предмету. Интерес к себе вызывает не то, что уже доступно для наблюдения в готовом, законченном виде: прошлое и настоящее не привлекают внимания, любопытными представляются те возможности, которые таит в себе будущее, и объектом интереса становятся явления, в которых вырисовываются черты будущего. Для утопии требуется схема, несущая в себе возможности рационального развёртывания, а в настоящее время самую удобную схему подобного рода предлагает техника. Ни одна другая схема не может в этом отношении соперничать с техникой, и даже социальная утопия меркнет, если она не подкреплена темой технического прогресса. Без неё социальная утопия теряет правдоподобие. Век технического прогресса ещё не пришёл к своему завершению, он протекает на наших глазах, и его стремительное развитие неуклонно ускоряет свой бег. Технический прогресс не идентичен историческому движению, которое наряду с технической сферой охватывает многие другие стороны жизни, однако играет в нём служебную роль кузнечной мастерской.

Утопист не пророк и не провидец — даже в том случае, когда его предвидения сбываются и предсказания получают подтверждения. Никому не придёт в голову говорить о пророческом даре Жюля Верна или Беллами, поскольку ни тот ни другой не были пророками: они не ставили перед собой такой задачи, потому что не питали к тому призвания, а следовательно, не обладали ни соответствующим знанием, ни даром вещего глагола. В лучшем случае, им удавалось угадать кое-что, чему суждено было осуществиться в грядущем. Они шутя рисовали картины будущего, но это будущее никогда не представлялось им с той непреложностью истины, с какой видят его живущие по вере и религиозно мыслящие люди. Эти писатели всего лишь проецируют в будущее уже улавливаемые в настоящем возможности, описывая их дальнейшее развёртывание рационально-логическими средствами. Ничего большего от них и требовать нельзя. Если от пророчеств и прозрений мы требуем, чтобы они сбывались в точности, как предсказано, то от утопии мы ожидаем всего лишь намёка на правдоподобие и известной вероятности в пределах разумного. Нечто совершенно неправдоподобное и невероятное производит на нас неприятное впечатление, кажется скучным и недостойным внимания. Следовательно, для того чтобы фантастическое предположение привлекло наше внимание и пробудило интерес, оно должно взывать к нашему разуму. Надо, чтобы оно подкупало нас последовательностью рассуждения, внутренней логикой, холодными доводами ума. Тот, кто хочет невероятное представить вероятным, добьётся этого трезвостью интонации, сухостью слога. Именно этими средствами, как правило, пользуются авторы утопий, чтобы увлечь за собой читателей в путешествие на Луну, к центру Земли или куда бы то ни было ещё. Потчуя нас небылицами, они призывают на помощь науку, чтобы прикрыть их несбыточность.

Однако в чём же заключается собственно утопическая часть утопии? Она заключается в соединении несоединимого, в несоблюдении границ, в неоправданных выводах, делаемых из противоречивых предпосылок. Тут не действует правило: a posse ad esse non valet consequential. ⁴ Обратившись к такой утопии, например к техническому роману, мы обнаружим, что его утопизм заключается не в технической схеме, которую развёртывает перед нами писатель. Автор может описывать города с самодвижущимися тротуарами, где каждый дом представляет собой совершенную жилую машину, на каждой крыше имеется аэродром, а все заказы поступают к хозяйке по системе трубопроводов в готовом виде прямо на кухню, где обед варится сам или подаётся на стол роботами, он может рассказывать, что стены домов сделаны из особенного вещества, которое светится в темноте, а шелка, в которые одеты обитатели города, произведены из мусора или из кислого молока, — всё это ещё не делает из писателя настоящего утописта. И дело здесь не в том, осуществится ли это в действительности, а в том, что всё это не выходит за пределы возможного. Такие вещи мы спокойно принимаем к сведению как нечто возможное, не вдаваясь в рассуждения о том, какой от них может быть реальный прок.

В утопию такие сочинения превращаются тогда, когда автор, описывая подобную картину, начинает внушать нам, что в этих домах живут более совершенные люди, что они не знают зависти, что у них не бывает убийств и супружеских измен и что им не нужны законы и полиция. Ибо тем самым автор утопии уходит от технической схемы, в рамках которой развёртывались его фантазии, и чисто утопически сопрягает с этой схемой уже нечто иное, не имеющее к ней отношения и из неё не выводимое. По этой причине Беллами был в большей степени утопистом, чем Жюль Верн, который гораздо последовательней придерживался заданной схемы. Фурье, как социальный утопист, вполне серьёзно верил, что если бы люди приняли и провели в жизнь его утопии, то даже морская вода превратилась бы в сладкий лимонад, а китов можно было бы запрягать и они дружно повлекли бы по морю корабли. Он приписывал своим идеям силу, превосходящую чары Орфея, и продолжал в них верить даже после крушения своего фаланстера «La Reunion». Если бы Фурье хоть немножко задумался, то, наверное, и сам бы сообразил, что морские животные не могут жить в лимонаде: ведь хороший лимонад должен быть приготовлен не из суррогатов, а из лимонов. Надо было очень постараться, чтобы измыслить эту приторную картинку! Над такими вывертами рассудка можно было бы только посмеяться при условии, что ты не принадлежишь к числу тех, кто на своей шкуре испытал пагубные последствия этих бредней.

Однако надо всё же признать, что всякой системе кроме цельности требуется ещё крупица утопической соли, иначе она никого не увлечёт. В качестве примера могут служить философские теории Конта. Сегодня, когда позитивизм повсюду, включая даже частные научные области, вытесняется из своих исконных владений, это проявляется особенно отчётливо. Очевидно, мы уже прошли ту пресловутую третью и высшую позитивную стадию человеческого развития, к которой, по утверждению Конта, принадлежало его учение, а его девиз «Voir pour prevoir, prevoir pour prevenir», ⁵ подобно выдвинутой им естественной иерархии наук, совершенно утратил своё значение. В учении Конта есть оттенок какого-то сепаратизма; в его основе лежит та уверенность в надёжности существующих условий, которая нами давно утрачена. Когда жизнь вступает в новую зону, чреватую опасностью, меняется все — и сам наблюдатель, и его наблюдения. Увлечение позитивизмом — удел спокойных времён.

§ 2

Всё большая мрачность утопических прогнозов. — Механизируя рабочий процесс, техника не прибавляет досуга и вообще не имеет к досугу никакого отношения. — Происходит количественный рост массы механического труда. — Ручной труд, заменяемый машинным, не исчезает, а только перераспределяется в рамках системы технической организации. — Количество ручного труда, привязанного к механике, также растёт.

Если мы обратимся теперь к утопиям нашего времени, например к романам Уэллса и Хаксли, пытаясь выяснить, чем же они отличаются от утопий XIX века, то увидим, что фантазия здесь уже совершенно оторвалась от технического антуража. Будущее больше не представляется раем, прогнозы становятся мрачнее, пожалуй даже чересчур мрачными. Надежда на будущее угасла, сменившись мучительными сомнениями. Уэллс, воспользовавшийся для исследования будущего машиной времени, обнаруживает там не тщательно продуманную техническую организацию, а ничем не прикрытый свирепый каннибализм. Машина времени — это, конечно же, вздорная выдумка. Она предполагает наличие двоякого времени — необратимого (собственного жизненного времени) и обратимого (машинного времени). При этом условии я могу путешествовать по жизненному времени. Но если я вздумаю вернуться с помощью машины времени в предыдущий год, то застану там (что не учитывается Уэллсом) самого себя, так что буду расхаживать в нём уже с двойником. Если я прихвачу в машину времени своего младшего двойника и вернусь с ним ещё на год назад, то нас станет уже трое. И так далее до бесконечности.

Что касается каннибализма, то он, разумеется, неизбежен. Без него невозможна человеческая жизнь, ибо существует бесспорная истина, что человек питается человеком и что мы всегда будем пищей друг для друга. Другой вопрос, впадем мы в старинную полинезийскую форму каннибализма или в ту ещё более мерзкую, которая описана Уэллсом. У Хаксли будущее, настающее после взрыва атомной бомбы, выглядит не менее мрачно. Ослабевшее, впавшее в детство, поклоняющееся тёмным фетишам человечество подошло к концу своего существования. Не вдаваясь в споры по поводу этих картин, отметим только, что по ним видно нарастание скептических настроений.

Однако отвлечемся на время от утопий. Возьмём в качестве исходного материала техническую сферу, то есть технику и связанные с ней представления в том виде, как они сложились в наше время в уме среднего человека. Здесь также нет недостатка в утопиях, поскольку с техническим прогрессом связаны как вековечные, так и новейшие надежды. А коли уж человек возлагает свои надежды на технику — а эти надежды включают в себя предвосхищение будущего, — он должен также отдавать себе ясный отчёт о спектре возможностей техники и не ожидать от неё ничего более. Он должен отделить от неё химерические наслоения, никак не связанные с её целями и задачами. Не сделав этого, он вместе с машинами попадёт в царство мифологии, сконструированной разумом. Как это происходит, мы сейчас покажем.

В наши дни большинство людей верит не только в то что техника берёт на себя часть работы, облегчая жизнь человека, но и в то, что вследствие этого облегчения человек приобретает больше времени для досуга и любимых занятий по своему собственному выбору. Многие верят в это как в нерушимую истину, не требующую доказательств; зримые проявления этого подспудного убеждения вызывают ощущение, что эта вера составляет одну из глубинных опор технического прогресса, обеспечивающих его оправдание и розовый взгляд на будущее. Естественно, что такая механика, которая не приносит пользы человеку, ни у кого не встретит поддержки; нужно, чтобы она давала твёрдую надежду на будущее. Однако здесь мы сталкиваемся с утверждениями, истинность которых недоказуема, а настойчивое повторение не делает их более убедительными.

Досуг и занятия по собственному выбору суть состояния, доступные далеко не каждому, не всякому дана эта способность, да и к технике ни то ни другое не имеет ни малейшего отношения. Человек, частично освобождённый от лишней работы, не обретает тем самым способность с пользой употреблять свой досуг и посвящать свободное время занятиям по собственному выбору. Досуг не равнозначен ничегонеделанью. Состояние досуга не определяется негативным образом, оно предполагает, что человек удосуживается посвятить себя духовным, мусическим интересам, которые делают его жизнь содержательной и плодотворной, придают ей смысл и достоинство. Otium sine dignitate ⁶ означает пустопорожнее ленивое безделье и может служить подтверждением нашей старинной немецкой поговорки, которая гласит, что безделье — всех пороков исток. Вопреки распространённому представлению, досуг не является также перерывом между рабочими часами, неким ограниченным промежутком времени, досуг по определению неограничен и неделим, и именно он является источником всякого осмысленного труда. Досуг является условием всякой свободной мысли, всякой свободной деятельности, и потому лишь немногие обладают способностью к досугу.

Большинство же, получив прибавку свободного времени, ни на что другое не способны, как только убивать это время. Не каждый рождён для свободного занятия, в противном случае мир был бы устроен иначе и был бы совсем не похож на тот, что мы видим сейчас. Допустим, техника отчасти освобождает нас от какой-то работы, однако это ещё не служит залогом того, что избыток времени будет использован для досужих, духовных, мусических занятий. Рабочий, оставшийся без работы и не обладающий этой способностью, отнюдь не похож на философа-киника, который на радостях заплясал бы перед своей бочкой, узнав, что может, ничего не делая, получать от государства пособие по безработице, которого хватит на покупку хлеба и лука. В отличие от философа, такой рабочий будет погибать от тоски, не зная, чем заполнить бездну бесполезного времени. Мало того, что ему нечем будет занять это время, вдобавок оно нанесёт ему прямой вред. От праздности рабочий впадет в уныние, ощущая себя деклассированным элементом, оттого что перестал выполнять своё предназначение. У него не найдётся ни сил, ни желания для свободной деятельности, а так как он ничего не приобрёл, кроме пустого времени, то досуг и богатый выбор свободных занятий, открывающийся для мыслящего человека, для него недоступны. Таким образом, избавление от лишней работы и досуг для свободных занятий точно так же не связаны друг с другом, как ускоренное передвижение не связано с повышением нравственности, а введение телеграфа не способствует ясности мышления.

Но в отличие от вышеизложенного, пожалуй, есть смысл рассмотреть вопрос о том, как влияют наши технические методы на количество производимой работы — уменьшаются или увеличиваются её затраты. Следует сразу оговорится, что это заведомо неточная постановка вопроса, учитывающая лишь общую массу механического и ручного труда. Для начала нужно чётко разграничить механический и ручной труд, поскольку сама постановка этого вопроса обычно подразумевает, что благодаря введению машин уменьшается количество ручного труда. Следует также отвлечься от того, что труд по определению есть явление, не имеющее чётких границ и трудно поддающееся ограничениям, что работы всегда бывает больше, чем может выполнить человек, и что необходимая мера затрачиваемых усилий зависит от требований исторической ситуации. Кроме того здесь не будет рассматриваться важное различие между принудительным и свободным трудом (этому вопросу будет уделено внимание во второй части книги), отметим только, что доля свободного труда постоянно уменьшается и он сохраняется лишь в ограниченном объёме, в то время как сфера принудительного труда обладает такой способностью к расширению, что предел ему может положить только смерть или уничтожение человека. Нам предстоит установить степень реальных трудовых усилий, которые вынужден затрачивать человек в условиях машинного производства. А это нелёгкая задача, при решении которой не обойдешься одним лишь точным учётом рабочего времени. И наконец, было бы ошибкой выводить поспешные заключения, основываясь на законодательных нормах и предписаниях, касающихся ограничения рабочего времени в области механического и ручного труда, поскольку предусмотренные законом ограничения ничего не говорят ни о реальных затратах труда, ни о том, какой дополнительной нагрузке подвергается человек в условиях технической организации уже за рамками непосредственно рабочего времени. Так, совершенно справедливо выдвигаемое шахтёрами требование о сокращённом рабочем дне, а все доводы противной стороны, которая ссылается на уменьшение доли ручного труда и рост социальных гарантий, не выдерживают никакой критики. Труд в шахтах, которые становятся всё более глубокими и жаркими, не делается легче, а работа отбойным молотком ничуть не легче ручной работы с лопатой. Рабочий, который трудится под землёй, имеет право на более короткий рабочий день, по сравнению с работающими на поверхности.

Согласно общепринятому мнению раньше людям приходилось работать больше, то есть труд их был тяжелее и продолжительнее, чем теперь, и если мы обратимся к официальным данным по этому вопросу, то должны будем согласиться, что такой взгляд во многом является обоснованным. Это относится к тем областям, в которых ручной труд вытеснен механическим. Однако на самом деле эти данные вводят нас в заблуждение. Чтобы понять это, следует, абстрагируясь от всех единичных моментов, рассматривать техническую организацию в целом, во всей совокупности её составляющих. Тогда мы увидим, что ни о каком уменьшении количества затрачиваемого труда не может быть речи и что, напротив, технический прогресс ведёт к постоянному увеличению этих затрат, потому-то в периоды кризисов, которым подвержен технический рабочий процесс, начинается массовая безработица.

Почему же никто до сих пор не подсчитал это увеличение трудовых затрат? Находясь лицом к лицу с отдельно взятой машиной, человек оказывается в плену наивной иллюзии. Очевидно, что машина по производству бутылок изготавливает несравненно больше бутылок, чем стеклодув, который прежде подолгу трудился над каждой бутылкой. Механический ткацкий станок, несомненно, производит гораздо больше ткани, чем в старину производил ткач, работавший на ручном станке; да к тому же на ткацкой фабрике один рабочий обслуживает сразу несколько станков. Механическая молотилка работает лучше и быстрее, чем мужики в старину цепами. Но такие детские сравнения недостойны думающего человека. Машина по производству бутылок, механический ткацкий станок и молотилка являются лишь конечными продуктами в цепи огромного по своему охвату технического процесса, вобравшего в себя громадное количество затраченного труда. Нельзя сравнивать производительность специализированной машины с производительностью ручного труда, такое сравнение бессмысленно и ничего не даёт. Любое техническое изделие неотделимо от технической организации в целом; техническая организация — та основа, без которой не было бы ни пивных бутылок, ни готовых костюмов. Поэтому ни один рабочий процесс нельзя рассматривать вне его связи с технической организацией в целом — он не может существовать изолированно, как Робинзон на необитаемом острове. Трудовые затраты, необходимые для производства готового технического изделия, рассеяны мелкими долями по обширной технической сфере. Сюда относятся не только те трудовые затраты, которые пошли непосредственно на изготовление того или иного продукта, но и доли других видов труда, затрачиваемых на то, чтобы обеспечить бесперебойное движение гигантского конвейера, которым техническая организация опоясала весь земной шар.

Никто не сомневается, что общее количество работы, производимой механическим способом, неимоверно возросло. Однако каким образом оно могло бы возрасти без соответствующего увеличения количества ручного труда? Ведь человеческая рука — это инструмент инструментов, это орудие, которое создало весь технический инструментарий и поддерживает его в действии. Машинный труд, если взять его в целом, не ведёт к уменьшению количества ручного труда, как бы велика не была численность рабочих, вовлечённых в сферу механического труда. Он исключает ручной труд лишь в тех областях, где работу можно выполнить механическими средствами. Однако нагрузка, которую он снимает с рабочего, не исчезает по мановению технического волшебника, а лишь перемещается в те области, где работу невозможно выполнить механическим способом. Количество такого труда возрастает пропорционально увеличению доли механического, превращаясь из самостоятельного ручного труда во вспомогательный труд по обслуживанию механизмов. Чтобы это понять, не требуется сложных расчетов; достаточно внимательно вглядеться в соотношение между отдельными трудовыми процессами и технической организацией в целом. Тогда мы увидим, что любой шаг в сторону большей механизации влечёт за собой увеличение количества ручного труда по обслуживанию машинных механизмов. Тому, кто в этом ещё сомневается, следует напомнить о том, что наши методы труда не распространяются на один какой-то народ или континент, а стремятся подчинить себе всё народы земного шара и что основная доля тяжёлой и грязной работы перекладывается на плечи тех, кто не изобретал техническую организацию.

§ 3

Технический прогресс не создаёт богатства. — Конъюнктуры эксплуатации, связанные с техническим прогрессом. — Определение богатства. — Аристотелевское определение. — Рационализация рабочего процесса не создаёт богатства. — Для положения рабочего на всех этапах технического прогресса характерен пауперизм.

Из всех представлений, связанных с техническим прогрессом, кажется, наиболее прочно укоренилось в умах представление о том, что технический прогресс порождает богатство. Найдётся ли кто-нибудь, кто бы ещё сомневался, что промышленность способствует росту благосостояния, которое все увеличивается по мере её развития благодаря техническому прогрессу? В этом не сомневается никто, разве что кроме тех, кто на свою беду очутился в условиях неблагоприятной конъюнктуры, которая под корень подрубила его оптимистические ожидания. Очевидно, такие представления поддерживаются при определённой исторической и экономической ситуации, которая способствует возникновению подобного взгляда на вещи; порой складывается такая благоприятная конъюнктура, которая как бы служит ему наглядным подтверждением. Именно такая конъюнктура, причём в её самом выгодном варианте, сложилась для некоторых европейских народов вследствие того, что они опередили всех других в деле развития техники; эта выгодная конъюнктура, основанная на монопольном положении, не могла сохраняться вечно и постепенно сходила на нет, по мере того как техническая мысль все шире распространялась по всему миру. Для конъюнктуры такого рода всегда характерно эксплуатирование выгодной ситуации.

Понятие конъюнктуры, то есть сочетания широкого спектра экономических показателей и фактов, изменение которых влечёт за собой изменение предложения и спроса, цен и условий труда, обратило на себя пристальное внимание лишь начиная с XIX века. Тогда повсеместно стали появляться люди, умеющие извлекать пользу из благоприятной или неблагоприятной конъюнктуры, этих ловкачей так и называли конъюнктурщиками. Колебания конъюнктуры, разумеется в неблагоприятную сторону, социалисты ставят в упрек капитализму, благоприятная же конъюнктура ни у кого не вызывает нареканий. Неблагоприятная конъюнктура подталкивает к идее плановой экономики, не подверженной конъюнктурным колебаниям. Возможно, это относится и к благоприятной конъюнктуре, поскольку исторический риск, заложенный в экономической деятельности, подобен атмосферным явлениям, влияние которых сказывается и в южных странах. В технической сфере влияние конъюнктуры сходит на нет при минимальном количестве подлежащих распределению продуктов, фиксированных ценах и всеобщей трудовой повинности. Чем ярче выражена нищета плановой экономики, тем слабее в ней действует влияние конъюнктуры и тем сильнее оно проявляется в теневой экономике, активное развитие которой неизменно сопровождает плановое хозяйство. Естественно, что там, где всё имеется в достатке, не нужны никакие планы, но про нынешнее положение этого никак не скажешь. К этому вопросу мы ещё вернёмся в дальнейшем.

Так что же такое богатство? Без ответа на этот вопрос нельзя разобраться в сути дела. В представлениях о богатстве царит полная путаница, проистекающая из подмены и смешения разных понятий. Люди, отвергающие онтологию как нечто вздорное, не признают, что понятие богатства можно толковать двояко, понимая его либо как бытие, либо как обладание. Однако с этого-то и нужно начинать. Если я понимаю богатство как бытие, то следовательно я буду богат не потому, что я многим обладаю, напротив, всякое обладание зависит от моего богатого бытия. В этом случае богатство не есть нечто такое, что невесть откуда вдруг свалилось на человека и точно так же может вдруг улетучиться, богатство присуще ему как данность и, в общем, не зависит от его воли или усилий. Это богатство исконное, оно есть некий избыток свободы, искра которой заметна в отдельных людях. Богатство и свобода неразрывно связаны друг с другом, связаны так тесно, что я берусь определить величину любого рода богатства мерой присущей ему свободы. В этом смысле богатство может быть тождественно нищете, то есть богатое бытие может быть у человека неимущего, не обладающего никаким достоянием. Ничто иное не имеет в виду Гомер, именуя нищего — царём. И только таким богатством, которое свойственно мне бытийственно, я могу распоряжаться по своей воле, только им я могу наслаждаться в полной мере.

Ведь если понимать богатство как обладание, то способность наслаждаться им не составляет его неотъемлемого свойства и, следовательно, может отсутствовать, как это и бывает чаще всего в действительности. Богатство, которое представляет собой отличительную особенность избранных индивидов, обладает и свойством прочности, оно не зависит от игры случая и переменчивых обстоятельств. Оно прочно и стабильно, как клады, характерный признак которых заключается в том, что они хранятся в неприкосновенности и не оскудевают от времени. Если богатство основано на обладании, то оно в любой момент может быть у меня отнято. Большинство людей полагает, что богатство образуется путём обогащения. Заблуждение, разделяемое всей чернью на свете! Обогащаться может лишь бедность.

Аналогично богатству, понятие бедности заключается либо в небытии, либо в необладании. В том случае, если бедность состоит в небытии, её нельзя отождествлять с богатством которое заключается в бытии. Если же бедность означает необладание, она может быть тождественна богатству в том случае, когда необладание сочетается с богатым бытием.

В индогерманских языках богатство понимается в смысле сущности. В немецком языке прилагательное reich («богатый») и существительное Reich («империя, Царство») — слова одного корня. Прилагательное reich, как это следует из латинского regius, означает не что иное, как «могущественный, благородный, царственный». Существительное же Reich соответствует латинскому rex, санскритскому rajan, которые означают «царь». Таким образом, богатство есть не что иное, как царственное могущество человека-властелина. Хотя это первоначальное значение скрыто последующими наслоениями и не проявляется в экономических текстах, где богатство понимается как обладание имуществом, тот, кто ощущает проблеск глубинного смысла, отражающего истинное содержание, никогда не примет этого расхожего вульгарного толкования. Денежное богатство, обладание деньгами, ничтожно, когда оно попадает в руки бедности, понимаемой как небытие. Верным признаком богатства является то, что оно, словно Нил, изливает вокруг себя изобилие. В человеке оно проявляется в царственной щедрости, которая золотыми жилами пронизывает все его существо. Прирождённые проедатели, то есть законченные потребители, не способны создавать богатства.

Однако оставим эти бесполезные разговоры, которые всё равно не будут никем услышаны и не насытят ни одного голодного. Голодных и в наши дни предостаточно. Могу ли я стать богатым при помощи своего труда или каким-либо иным способом? Стать богатым благодаря труду сложно, однако если повезёт, то такая возможность не исключена. Я могу стать богатым, если понимаю богатство как обладание. То, чем я сейчас не обладаю, я могу приобрести впоследствии, то, чем я сейчас не обладаю, я мог иметь в прошлом. Самое проницательное определение богатства, понимаемого как обладание, принадлежит Аристотелю, который говорит, что богатство состоит в совокупности орудий. Примечательно, что он даёт богатству не экономическое, а техническое определение.

Так как же, если вернуться к нашей теме, обстоит дело с техникой? Тождественна ли она совокупности орудий? Она, действительно, не страдает от недостатка орудий хотя и не в том смысле, в каком употребил это слово в своём определении Аристотель, поскольку он под орудиями не подразумевал машинную технику и аппаратуру. В своём определении он опирается на представление о ремеслах, и орудия у него — это орудия ремесленного труда. Однако это определение применимо и в наше время, поскольку даже самый замечательный автомат невозможно представить себе без работы человеческих рук. Да и что такое техника, как не особая рационализация трудовых процессов, которые раньше производились вручную при помощи орудий? Но где это видано, чтобы рационализация создавала богатство? Разве она представляет собой некий признак богатства? Разве рационализация порождается изобилием — тем изобилием, к которому она стремится как к своей конечной цели, и не является ли она, напротив, испытанным методом, который регулярно находит применение там, где возникает нехватка и нужда?

Когда трудящийся человек начинает придумывать, как бы ему рационализировать трудовой процесс? Тогда, когда он хочет уменьшить трудовые затраты, когда он вынужден пойти на такую экономию, когда он видит, что может производить свою продукцию более лёгким, быстрым и дешёвым способом. Но каким же образом из стремления удешевить продукцию может возникнуть богатство? Ответ гласит, что это происходит благодаря повышению производительности труда и увеличению количества производимых благ. Но почему возникает такая необходимость? Потому ли, что всё нужное имеется в изобилии, или потому, что обнаружилась нехватка? Если бы этот метод действовал так безошибочно и давал такой надёжный результат, разве не должны были бы мы, потомки многих и многих трудившихся до нас поколений, буквально купаться в богатстве?

Если бы мы могли разбогатеть благодаря рационализации трудовых процессов, увеличению производства, росту производительности, то давно бы уже стали богатыми, так как количество выполняемой нами механической и ручной работы неуклонно растёт. В таком случае признаки богатства были бы повсеместно заметны. Однако ничего подобного не происходит. И совершенно ясно, что все разговоры о рационализации производства остаются пустой болтовней, если не учитывать растущее потребление, которое и является главной пружиной всего этого процесса. В экономике никто не начинает что бы то ни было производить, пока у него не возникает предположение, что в этом существует потребность. Однажды приняв решение, производитель сам несёт ответственность за последствия своего начинания. Тот факт, что технический прогресс служит обогащению тонкого и не слишком симпатичного слоя промышленников, предпринимателей, изобретателей и функционеров, ещё не позволяет сделать вывод, что он порождает богатство. Было бы глубоко ошибочно предположить, будто техника создана людьми особенного, царственного склада, или приписывать учёным, исследователям, изобретателям альтруистическую щедрость. Они этим не отличаются, их знания не имеют никакого отношения к богатству. Впрочем, и с наукой не все ещё ясно; предстоит разобраться, не является ли сложившаяся система дисциплин лишь отражением всё возрастающего разделения труда, то есть установить, какую роль в этом играет процесс рационализации.

Увеличение производства и повышение производительности труда не может создавать богатства, так как они вызваны нуждой и появились как средство для удовлетворения повышенного спроса. Каждый акт рационализации совершается как ответ на какие-то нужды. Причина становления и развития сложной структуры технической аппаратуры лежит не только в стремлении техники усовершенствовать своё господство, но также и в переживаемых трудностях. Поэтому в условиях нашей техники для человека характерно состояние пауперизма. Никакие усилия техники не могут его преодолеть; пауперизм — явление, изначально присущее технике, он всегда сопровождал её развитие и будет сопровождать его до конца. Пауперизм обручен с веком технического прогресса и всюду следует за ним в лице пролетариата, человека без кола без двора, который не владеет ничем, кроме своей рабочей силы, будучи неразлучно связанным с техническим прогрессом. Поэтому не имеет значения, в чьих руках — капиталиста или пролетариата — находится технический аппарат или им непосредственно управляет государство. Пауперизм сохраняется при всех условиях, поскольку он соответствует самой сути вещей, поскольку он неизбежно порождается рационализмом технического мышления. Благоприятная конъюнктура может его ослабить, неблагоприятная доводит до крайней степени тяжести.

Что касается бедности, то она всегда была и всегда будет существовать по той причине, что бедность, которая по определению представляет собой небытие, неизменна и неустранима в своём существовании. Но бедность, сопряжённая с техническим прогрессом, имеет характерные особенности. И с этой бедностью нельзя справиться никакими средствами рационального мышления, даже при самой рациональной организации труда.

§ 4

Техническая организация решает только технические проблемы. — Определение понятия организации. — Её границы, цели. — Характерным признаком технической организации является не преумножение богатства, а распространение бедности. — Техническая организация как организация дефицита. — Связь между техникой и затратным хозяйством.

Верят в то, что техническая организация способна создать нечто лежащее за пределами технических задач и выходящее за их рамки, но это нуждается в проверке. Мы повсеместно наблюдаем, что технические задачи воздействуют на человека, изменяя его таким образом, чтобы развить в нём навыки, требуемые для выполнения технических задач. Необходимо, однако, установить, какое место занимает при этом иллюзия. Вера в чудодейственные возможности технической организации сегодня распространилась как никогда, поэтому у неё нет недостатка в рьяных приверженцах, готовых петь ей дифирамбы, прославляя как arcanum arcanorum. ⁷ Между тем у всякого организационного процесса есть две стороны, и если мы хотим узнать, какой ценой он оплачен, нужно учитывать его обоюдоострый характер. Относительно выгоды, которую даёт организация, и получаемого от неё небывалого могущества не приходится спорить; однако было бы полезно осознать границы её эффективности. Понятие организации мы употребляем здесь в определённом узком значении, которое оно получило в лексиконе технического прогресса. Оно охватывает всю совокупность воздействий, которые испытывает человек в условиях развивающейся механики. Если мы возьмём для примера большое автоматическое устройство, например судно водоизмещением 30 тысяч тонн, оснащённое дизельным двигателем, то мы увидим, что организация обслуживающего персонала находится в прямой зависимости от функциональных требований судовой механики и определяется размерами, устройством и характером технического снаряжения. Такое соотношение между механической аппаратурой и организацией человеческого труда мы встречаем повсюду и скоро ещё вернёмся к этому явлению.

Для того чтобы установить границы этой организации, мы должны спросить себя, что же является её объектом. Отвечая на этот вопрос, недостаточно сказать: человек со всеми имеющимися у него подсобными средствами. Сначала нужно чётко отделить организованную часть от неорганизованной, то есть от того что ещё совсем не охвачено или в недостаточной степени охвачено технической организацией. Нетрудно догадаться, что объектом организации не может быть нечто организованное и что процесс организации старается подчинить себе то, что ещё не организовано, поскольку лишь в неорганизованном она черпает средства для своего поддержания. Если я хочу заняться изготовлением гвоздей или винтов, то в качестве исходного материала я должен взять не готовые гвозди и винты, а железо, добытое из необработанной руды. Если я возьму для этого старые гвозди и винты, начну бережно собирать негодное старье, это будет признаком нехватки.

Здесь властвует определённая закономерность: там, где неорганизованное имеется в избытке, степень организации невысока; там, где его нет или где его слишком мало, организация усиливается и ужесточается. Очевидный пример — невозможность запретить рыболовство в мировом океане, так как океан слишком велик, а рыбы в нём столько, что такая организация дела, которая предписывала бы определённые правила рыболовства, просто не имеет смысла. В то же время в тех отраслях, в которых существуют определённые правила, как это, например, имеет место в области китобойного промысла и охоты на тюленей, они приняты из-за оскудения ресурсов, поскольку возникли опасения, что интенсивная, ничем не ограниченная охота на этих животных может привести к уменьшению поголовья или к его полному истреблению. В наших речках, где водится форель, никто не имеет право ловить рыбу, кроме владельца или арендатора, который заботится о поддержании её поголовья, запускает в речку мальков и следит за надлежащими условиями для сохранения популяции. Если бы всем было разрешено ловить рыбу, то в скором времени форели бы не стало.

Нетрудно понять, для чего нужны организационные методы. Но главный и самый заметный признак организации состоит в том, что она направлена не на приумножение богатства, а на распределение бедности. С распределением бедности неизбежно происходит её распространение. Поэтому распределение должно производиться вновь и вновь, оно непрерывно повторяется, и таким образом бедность непрерывно, вновь и вновь, распространяется вширь. По мере того как это происходит, уменьшается неорганизованная сфера, пока не наступает момент, когда организация терпит крушение из-за того, что стало нечего распределять. Китобойный промысел прекратится, когда вследствие хищнических методов численность имеющихся китов уменьшится настолько, что он станет невыгоден. Нельзя наверняка утверждать, что истребление китов зайдёт когда-нибудь так далеко. Но если этого не произойдёт, то отнюдь не благодаря организации китобойного промысла, технические средства которого всё более совершенствуются соответственно уменьшению поголовья китов. Такое соотношение характерно для всякой технической организации, цель которой достигается путём эксплуатации чего бы то ни было — это могут быть киты, добыча металлов, нефти, гуано и так далее. Мы выбрали в качестве примера китобойный промысел только потому, что он представляет собой особенно отвратительный случай. Есть что-то гнусное в уничтожении этих гигантских морских млекопитающих — живого олицетворения изобильной и радостной морской стихии, — которых человек уничтожает лишь ради того, чтобы получить мыло и рыбий жир.

Никому не придёт в голову вводить какие-то ограничения и распределять предметы, которые имеются в изобилии, зато недостаток и дефицит незамедлительно понуждают принимать соответствующие меры. Отличительным признаком организаций, порождённых дефицитом, является то, что они ничего не производят и не приумножают. Они только изводят имеющееся богатство, справляясь с этой задачей тем лучше, чем рациональнее они задуманы. Поэтому самым верным и показательным признаком бедности является прогрессирующая рациональность организационных структур, всеобъемлющее, проникающее во все области хозяйственной жизни подчинение человека бюрократическому аппарату управления, состоящему из специально обученных для этой цели профессионалов.

С технической точки зрения наилучшей организацией является наиболее рациональная, то есть такая, которая обеспечивает наибольшее потребление, ибо чем рациональнее устроена организация, тем безжалостней она подметает все имеющиеся ресурсы. При растратной экономике организация остаётся единственным исправно действующим звеном, которое не терпит урона; её мощь только крепнет по мере всё большего оскудения ресурсов. Обе стороны процесса находятся во взаимодействии, ибо по мере истощения неорганизованной сферы, организованная расширяет зону своего влияния. По мере того как возрастает бедность и, следовательно, речь идёт уже о том, чтобы выжать из человека последние соки, давление организации ложится на него всё более тяжким гнетом. Безжалостное принуждение со стороны организации представляет собой всеобщий признак крайне бедственного положения, в котором оказывается человек. Осаждаемые города, подвергаемые блокаде страны, остающиеся без продуктов питания и питьевой воды, война, ведущаяся современными методами — всё это яркие примеры подобных условий.

Технический прогресс, как мы увидим далее, по определению связан с развитием всё новых организационных структур, с усилением бюрократического аппарата, который использует громадный штат служащих — служащих, которые ничего не создают, ничего не производят, хотя их численность неуклонно возрастает по мере того, как уменьшается количество созданного и произведённого продукта. В процессе развития организационных структур растёт численность не крестьян, ремесленников и рабочих, а функционеров, чиновников и служащих.

§ 5

Рассмотрение машины. — Голод машины. — Техника сочетается с хищнической эксплуатацией природных богатств. — Рациональность технического способа производства является лишь мнимой, так как эта рациональность служит для хищнической эксплуатации и уничтожения субстанции. — Объектом этой хищнической эксплуатации является не только земля, но и человек. — Принцип хищнической эксплуатации заложен в мышлении Техника, поэтому он одинаково присутствует как в свободной экономике, так и в плановом хозяйстве. — Никакая технократия ничего бы не изменила в этом положении.

L’industrie est fille de la pauvrete. ⁸

Rivarol.

Люблю машины; они словно бы создания высшего уровня. Разум избавил их от всех страданий и радостей, присущих человеческому телу в деятельном и в усталом состоянии! Машины на своих мраморных постаментах ведут себя как будды, сидящие, скрестив ноги, на вечном лотосе и предающиеся созерцанию. Они исчезают, когда рождаются новые, более прекрасные и совершенные, чем они.

Анри ван де Вельде.

Очевидно, слова Анри ван де Вельде родились в минуту глубокого духовного замешательства. Чтобы любить машины, а не людей, нужно быть чудовищем. Любить можно только существо, которому ведомы страдание и радость, деятельное состояние и усталость. Машины хотя бы потому не похожи на будд, что они непрерывно исчезают и заменяются более совершенными. Водружать их на мраморные постаменты нецелесообразно: для них достаточно и цемента. Почему же тогда созерцание машин доставляет автору такое наслаждение? Потому что в машине зримо проявляется человеческий разум в своей первичной форме и потому что здесь на наших глазах этот конструктивный, сочленяющий разум обретает и накапливает всё большую власть, неустанно одерживает всё новые триумфальные победы над стихиями, мнет их и давит, прессуя и формуя по своей воле. Так вступим же в эту мастерскую и посмотрим, что в ней делается!

Наблюдение за тем или иным техническим процессом отнюдь не вызывает у нас ощущение изобилия. Сталкиваясь с полным достатком, изобилием, мы обыкновенно испытываем радостное чувство, ведь достаток и изобилие являются признаками плодородия. Появление всходов, их рост, набухание почек, цветение, развитие завязи и созревание плодов вливает в нас бодрость, это — живительное зрелище. Человеческий дух и тело обладают животворной энергией. Эта энергия свойственна мужчине и женщине. Техника же ничего не творит, она организует спрос. Виноградник, плодоносный сад, цветущий ландшафт радуют глаз не потому, что вызывают мысли о пользе, которую можно из них извлечь, а потому, что пробуждают в нас ощущение плодородности, изобилия, бескорыстного богатства. Индустриальный ландшафт утратил это качество плодоносности и стал вотчиной механического производства. В этом коренится его принципиальное отличие. При виде такого ландшафта в душу сразу закрадывается ощущение голода, и в первую очередь это относится к промышленным городам и промышленным районам, про которые на метафорическом языке технического прогресса принято говорить, что там «процветает» промышленное производство.

Машина вообще вызывает впечатление чего-то голодного; ощущение мучительного, усиливающегося, невыносимого голода исходит от всего нашего технического арсенала. Достаточно заглянуть на любое производство — в механический ткацкий цех, литейный цех, на лесопилку, бумажную фабрику или на электростанцию, мы повсюду встретим одну и ту же картину. Хапающие, заглатывающие, пожирающие движения, которые непрестанно и ненасытно повторяются, демонстрируя неутоленный и ненасытный голод машин. Он так явственно виден, что его не может перебить даже то впечатление концентрированной мощи, которое мы ощущаем в центрах тяжёлой промышленности. Именно здесь голод сказывается сильнее всего, ибо неутолимая прожорливость этой мощи достигает гигантских масштабов. Но голодна и рациональная мысль, стоящая за машиной и следящая за моторным, механическим движением. Голод — её постоянный спутник. Она не может от него избавиться, не может от него освободиться, и как ни стремится насытиться, не в состоянии этого достигнуть. Да и как бы она могла это сделать! Эта мысль направлена на потребление, проедание. Богатство ей недоступно, она не может сотворить волшебное изобилие. Никакие старания изощрённого ума, никакие проявления изобретательности не могут достичь этой цели. Ибо рационализация только усиливает этот голод и увеличивает потребление. Но растущее потребление — это признак не богатства, а бедности, оно сочетается с заботой, нуждой и изнурительным трудом. Как раз методические, дисциплинированные усилия, ведущие к достижению совершенства в сфере технического труда, губят все надежды, связываемые в определённых кругах с этим процессом. Ныне стремительно развёртывающийся прогресс порождает оптические иллюзии, в результате чего наблюдателю видится то, чего нет на самом деле. От техники можно ожидать решения всех вопросов, которые допускают техническое решение и для которых существует технический ответ; но мы не можем ожидать от техники того, что находится за пределами технических возможностей. Техника не может одарить нас нежданным изобилием. При любом, даже самом мелком, техническом трудовом процессе энергии затрачивается больше, чем производится. Каким же образом сумма этих процессов может создать изобилие? ⁹

Техника не создаёт богатства, но посредством техники для нас добываются богатства и осуществляется их переработка, в результате которой они становятся доступными для потребления. При этом происходит непрестанный, неуклонно возрастающий и набирающий небывалую мощь процесс потребления. Ещё никогда расхищение природных богатств не велось с таким размахом. Немилосердное, неуклонно увеличивающее свой размах хищничество — атрибут нашей техники. Только в условиях хищничества вообще стало возможно её возникновение и нынешнее широкое развитие. Все теории, не учитывающие этого факта, страдают однобокостью, поскольку сознательно затемняют условия, лежащие в основе человеческого труда и хозяйственной деятельности.

Признаками всякой упорядоченной экономики служат сохранение той субстанции, которая является объектом хозяйственной деятельности, и бережливость, не позволяющая потреблению переходить ту грань, за которой само существование субстанции оказывается под угрозой. До сих пор так и велось хозяйство. Исключением были лишь войны, Грабёж и отдельные случаи хищнической добычи природных богатств. Но исключения оставались исключениями. Поскольку хищническая добыча является предпосылкой существования и основным условием развития техники, её невозможно отнести к какой-либо экономической системе, рассматривать с экономической точки зрения. Хищническую добычу нефти, угля и металлических руд нельзя назвать экономикой, несмотря на самые рациональные методы. Эта строгая рациональность технических методов разработки основывается на таком типе мышления, которое не заинтересовано в сохранении и сбережении субстанции.

То, что сейчас называют производством, на самом деле представляет собой потребление. Гигантский технический аппарат, этот шедевр человеческого ума, невозможно было бы создать, если бы техническая мысль была втиснута в рамки экономической схемы и была бы приостановлена разрушительная энергия технического прогресса. Чем больше ресурсов она получает в своё разрушительное пользование, чем энергичнее она их сметает с лица земли, тем стремительнее делается ход технического прогресса. Об этом свидетельствует огромное скопление людей и машин на крупных месторождениях, где механизация труда и организация людей достигла наивысшей степени.

Там, где ведётся хищническая эксплуатация ресурсов, идёт опустошительное наступление на природу. Уже на начальном этапе развития нашей техники, когда она ещё основывалась на паровых двигателях, мы видим картины страшного запустения. Эти картины поражают нас своей необычной безобразностью и невероятной мощью. Опустошительное вторжение техники преобразует ландшафт, насаждая на своём пути появляющиеся, как грибы после дождя, фабрики и промышленные города удручающе уродливого облика, в которых выставлена напоказ ничем не прикрытая человеческая нищета. Такими городами, как Манчестер, в которых воплотилась серая беспросветность нищенского существования, отмечена целая эпоха технического развития. Однако даже эти города предпочтительны по сравнению с расположенными в пустынях, окружёнными колючей проволокой и фотоэлектрическими элементами атомоградами. В них царит чистота лабораторных помещений, но они так же мертвы, как лаборатории. Даже Манчестер производил более жизнерадостное впечатление, чем Лос-Аламос и другие подобные города. Ходить по Манчестеру было всё-таки безопаснее, чем по Ричленду, расположенному возле Хэнфордского завода по производству плутония. Такие предприятия загрязнены не дымом и сажей, а альфа-частицами, бета-частицами, гамма-лучами и нейтронами. В те помещения, где из урановой руды вырабатывается плутоний, можно входить только в резиновых сапогах и резиновых перчатках, в масках, вооружившись дозиметрами, чувствительными фотоплёнками и счётчиками Гейгера, а на подступах к этим помещениям безопасность должна обеспечиваться с помощью микрофонов, громкоговорителей и сигнальных сирен. Радиационное заражение сохраняется не один или два дня, а на протяжении тысячелетий. В местах хранения радиоактивных отходов земля становится уже непригодной для обитания человека. ¹⁰

С методами хищнической добычи природных ресурсов неразрывно связано уродство и новые опасности. Задымляется воздух, загрязняются воды, уничтожаются леса, животные и растения. Природа приходит к такому состоянию, когда возникает необходимость в её «защите» от хищнической эксплуатации и технического вмешательства, значительные площади объявляются заповедниками, окружаются загородками, подпадая под действие музейных запретов. Значение музейного статуса становится очевидным лишь тогда, когда стремительное разрушение вызывает у людей мысль о необходимости охранительных мер. Поэтому расширение музейной сферы может служить признаком того, что разрушительные изменения зашли слишком далеко.

Средоточием организованного хищничества в первую очередь являются месторождения полезных ископаемых. Сокровища земных недр становятся объектом нещадной эксплуатации и потребления. Эксплуатация людей начинается с массовой пролетаризации, их вынуждают становиться фабричными рабочими и довольствоваться плохим питанием. Эксплуатация технического рабочего, вызывающая громкое негодование социалистов — до тех пор, пока они находятся в оппозиции, — представляет собой частное проявление всеобщей эксплуатации, которой Техник подвергает всё, что есть на земле. Не только полезные ископаемые, но и сам человек принадлежит к числу природных ресурсов, которые становятся объектом технического потребления. Те средства, при помощи которых рабочий пытается избавиться от эксплуатации: создание объединений, профсоюзных организаций и политических партий, в действительности ещё крепче привязывают его к техническому прогрессу, делая рабом механического труда и технической организации. Ибо возникновение рабочих организаций связано с распространением аппаратуры.

Всё более ужесточающийся хищнический способ использования ресурсов представляет собой оборотную сторону техники, о которой не следует забывать, говоря о техническом прогрессе. Наши истощённые чрезмерным использованием пахотные земли и пастбища с помощью искусственных удобрений заставляют непрерывно приносить урожай. Это называется техническим прогрессом. Между тем, этот прогресс представляет собой следствие нехватки, нужды, так как без искусственных удобрений мы уже не в состоянии были бы прокормиться. Это хищнический метод. Технический прогресс отнял у нас возможность свободного пропитания, которая была у наших предков. Машина, по сравнению с прежней производящая втрое больше работы, представляет собой явление технического прогресса, так как появилась благодаря более рациональному конструкторскому решению. И поэтому энергия, которую она потребляет, её поглощающая сила, её голод тоже возрастают, она потребляет несравненно больше своей предшественницы. И так обстоит дело со всеми машинами: они исполнены беспокойной, прожорливой голодной силы, которую невозможно утолить.

С этим связан ограниченный срок службы, ускоренный износ, которому подвержены машины. Недолговечность всех этих конструкций является прямым следствием их цели и назначения. Их надёжность и прочность становятся всё более ограниченными и срок службы всё более коротким по мере того, как развитие техники подходит к своему концу. Потребительская природа техники, свойственное ей ускоренное потребление ресурсов распространяются на её же собственную аппаратуру. В непрестанно требующийся ремонт и чистку аппаратуры, в уход за ней вложено огромное количество человеческого труда. А машины, как всем известно, быстро превращаются в старые развалюхи. Развитие техники не только заполонило землю машинами и аппаратурой, но в придачу заваливает её грудами технического хлама и мусора. Все эти покрывающиеся ржавчиной жестянки и железные остовы, эти сломанные и искорёженные детали машин и машинных изделий заставляют вдумчивого наблюдателя вспомнить о бренности и мимолётности разворачивающегося на его глазах процесса. Может быть, они предохранят его от завышенной оценки этого процесса и помогут понять, что же на самом деле происходит.

Износ есть одна из форм потребления. Это особенно отчётливо проявляется там, где ведётся хищническая разработка природных ресурсов. Не случайно чаще всего мы сталкиваемся с ним там, где действует техника. Если, что маловероятно, через две тысячи лет ещё будут существовать археологи и если они ещё будут заниматься раскопками, например, на территории Манчестера или Эссена, то они найдут там не бог весть какие сокровища. Перед ними не откроются египетские гробницы или античные храмы. О материале, используемом в фабричном производстве, не скажешь: Acre perennius. ¹¹ Возможно, будущие археологи удивятся скудости своих находок. И действительно, власть техники, подчинившей себе всю землю, отмечена печатью недолговечности, которая зачастую ускользает от взглядов современников. Над ней всё время тяготеет угроза гибели, при использовании она то и дело портится. И эта порча и гибель тем упорнее преследуют её и тем скорее наступают, чем более она тщится избегнуть этой участи.

Техника не создаёт нового богатства, она растрачивает то, что есть, причём осуществляет это теми хищническими методами, в которых совершенно отсутствует рациональное начало, хотя и применяет при этом рациональные способы производства. Шагая вперёд в своём развитии, техника уничтожает необходимые ей ресурсы. Она постоянно порождает убытки, поэтому то и дело оказывается перед необходимостью упрощать свои производственные методы. Отрицать это и утверждать, что обилие новых изобретений вызывает устаревание старого аппарата, значит путать причины и следствия. Предпосылкой новых изобретений должна быть соответствующая потребность, без этого они бы не появлялись. Нельзя также, как это делают техники, перекладывать вину за возрастающую убыточность технического метода производства, вызывающую все новые кризисы и сбои, на политическую организацию и противоборство мировых политических сил, которое якобы и служит причиной такого, не оправданного с технической точки зрения, удорожания производственного процесса. Этот факт действительно имеет место, поскольку все виды конкуренции затрагивают как политику, так и экономику. Однако техника даже в условиях единого планетарного государства не может не довести процесс рационализации до крайних пределов. В условиях свободной экономики этот процесс выразился бы так же ярко, как и в любом хозяйстве планового типа, связанного с техническим производством. Техник ликвидирует свободную экономику, то есть такую экономику, в которой решающий голос принадлежит хозяйственнику, навязывая ей план, выработанный техниками. А в отношении этого плана справедливо всё сказанное об организации.

В условиях, когда экономические кризисы оказываются непреодолимыми с помощью экономических мер, люди начинают возлагать надежды на более жёсткое планирование. И тогда возникает идея технократии. Между тем следовало бы сперва проверить, не является ли сама техника причиной возникновения кризисов, способна ли техника внести порядок в экономику и входит ли вообще такая задача в сферу её возможностей.

Что такое технократия? Единственный возможный смысл этой категории означает такое господство техников, когда они берут в свои руки управление государством. Но Техник — не государственный деятель и никогда не проявлял способностей к решению политических задач. Область его знаний включает в себя протекание механических, функциональных процессов; неотъемлемым качеством этого знания является обезличенность и «строгая объективность» выводов. Уже одного качества обезличенности достаточно для того, чтобы усомниться в способности Техника успешно справляться с задачами государственного управления.

§ 6

Рационализация рабочих методов ведёт к совершенствованию технического рабочего процесса. — Между экономическим и техническим мышлением возникает спор, который заканчивается поражением экономического. — Стремление к техническому совершенству идентично затратному хозяйствованию.

Рациональный характер технического мышления не подлежит сомнению так же, как и тот факт, что в техническом трудовом процессе рациональные соображения приобретают решающее значение. Требованию рационализации неукоснительно подчиняется каждый его элемент. В неустанных усилиях, направленных на развитие технических приспособлений, проявляется стремление к совершенствованию рабочего процесса. Для того чтобы полностью отвечать своей цели, он должен избавляться от всех присущих ему недостатков. Несовершенство рабочего процесса состоит не в тех его свойствах, которые ведут к удорожанию и убыточности производства, — это недостатки экономического характера, — а в том, что он в техническом отношении не отвечает поставленным целям, не доведен до полной технизированности. А именно к ней рабочий процесс стремится. Несовершенство машины, превращающей тепловую энергию в работу, заключается не в том, что она обходится очень дорого, а в том, что её мощность ещё не достигает тех величин, которые, согласно закону Карно, соответствуют максимально возможному коэффициенту полезного действия.

До сих пор никем не уделялось должного внимания тому, что рациональное с технической точки зрения не всегда означает рациональное в экономическом отношении, поскольку экономика и техника имеют в виду различные цели. Целью всякой экономической деятельности как отдельного человека, так и любой человеческой общности является получение прибыли. Экономиста интересует рентабельность рабочего процесса. Для Техника же экономическая деятельность, вообще любой труд представляют собой такую деятельность, которую следует подчинить техническому мышлению. Из различия этих властных устремлений проистекает тот спор, который ведут между собой сторонники технического и экономического подходов. Экономическое мышление, претендующее на автономность, не может оставлять равнодушным Техника. Он не может согласиться на подчинение технического прогресса экономическим требованиям, на его служебную роль по отношению к экономике.

Эта борьба захватывает все области, и преимущество Техника проявляется в том, что он ведёт её не идеологическими средствами, а с помощью изобретений. Хозяйственник, покупающий патент на новое изобретение, с тем чтобы положить его в сейф, тем самым уже оказывается в положении обороняющегося; он приостанавливает натиск противника, демонстрируя тем самым свою слабость. Его вынуждают пополнять технический арсенал новыми средствами. Для Техника экономичность инженерного устройства не является основанием для отказа от стремления к его усовершенствованию. Он с готовностью разорит даже рентабельное предприятие, если но не желает считаться с его представлениями и идти на поводу у его требований. Техник разоряет фабриканта непредсказуемыми изобретениями. По его воле на голом месте вдруг возникают новые отрасли промышленности и новые технические устройства, Техник заинтересован в процессе механизации как таковом, в то время как её воздействие на человека ему совершенно безразлично. Он одинаково равнодушен к судьбе капиталиста и пролетария. Как для представителя технического мышления для него не имеют никакого значения ни рента и проценты, ни обеспечиваемый ими жизненный уровень. Это, если можно так выразиться, «идеалистическое» равнодушие в отношении экономической пользы представляет собой характерный пример превосходства Техника над экономистом, чьи планы он безжалостно сметает на своём пути.

Не кто иной, как Техник с его изобретениями повинен в том, что ремесленники, работавшие на ткацких станках, были согнаны со своих рабочих мест и, превратившись в пролетариев, были вынуждены идти на фабрику и становиться за механические ткацкие станки. И хотя Техник вовсе не стремился способствовать обогащению капиталистов за счёт фабричных рабочих, он пошёл на это без всяких угрызений совести. Главное для Техника было создание новой технической аппаратуры, а не вопрос о том, кто будет извлекать из неё пользу. Частенько он не получал за это от капиталиста должного вознаграждения. На свете всегда было много голодных изобретателей. Однако во все времена можно видеть примеры бескорыстного служения делу. Общеизвестно, что истый учёный Рентген, искренне преданный науке, сам отказался извлекать выгоду из своего открытия, что, впрочем, свидетельствует об инстинктивном понимании того, на чём основана независимость. Когда учёный или Техник в первую очередь думает о выгоде, он ставит себя в зависимое положение от экономического мышления.

Эта зависимость ослабевает по мере того, как наука всё больше ставится на службу технической рационализации, подчиняясь требованиям техников. Тогда экономист уже не может игнорировать планы техников, которые отвечают соответствующим давлением на каждую попытку вырваться из-под их власти. Форма, в которой протекает рабочий процесс, задана техниками, тем самым они оказывают влияние на материальную сторону рабочего процесса в целом. Главенствующая роль Техника, которую он отстаивает, имеет под собой реальное основание. Его преимущество заключается в высокой степени рациональности мышления с которой экономист не может тягаться, поскольку мыслит функционально. Это мышление исключает все соображения религиозного, политического, социального и экономического порядка. Такой подход становится возможным по той причине, что эти аспекты не имеют необходимой логической связи с техническим мышлением. Здесь в борьбе за власть действует сила, чреватая роковыми последствиями и несокрушимая по причине своей бедности.

Не техника служит экономическим законам, напротив, экономика всё больше оказывается во власти растущей технизации. Мы движемся в сторону таких условий, причём кое-где они уже стали реальностью, когда технизация рабочих процессов становится важнее получаемой от неё выгоды, то есть когда технизация осуществляется даже в том случае, когда это связано с ущербом. Этот признак бедственности экономического состояния является в то же время признаком возросшего технического совершенства. Техника в целом не обладает эффектом рентабельности и не может им обладать. Она развивается за счёт экономики, она усиливает экономический упадок, ведёт к растратному хозяйствованию, которое проявляется тем очевиднее, чем успешнее прогрессирует стремление к техническому совершенству.

§ 7

Признаки истинной экономичности. — Мистерии Деметры. — Человек и корова.

Хозяйственная деятельность предполагает наличие хозяина. Экономика — о чём сегодня зачастую забывают — в известном смысле представляет собой закон домовитого хозяйствования, домоустроительства и домоводства. Это — закон проживания человека в его земной обители. Эконом — глава домашней общины, который руководствуется номосом домашнего хозяйства. Поступая иначе, он разваливает хозяйство, а самой крайней формой хозяйственного развала является хищническое хозяйничанье. То, что делает с землёй человек, живущий в условиях технической организации, есть не что иное, как хищничество. Поэтому что бы он ни производил, сколько бы товаров ни выбросил на рынок, создавая впечатление мнимого изобилия, в действительности он только потребляет и уничтожает используемую для хозяйствования субстанцию, в корне подрывая основы экономического устройства. Поэтому человек неизбежно должен сталкиваться с трудностями, которые в конечном счёте окажутся ему не по плечу и перед которыми пасует его мышление. Его блистательные изобретения представляют собой потребительское проматывание и разбазаривание природных ресурсов в рамках технически организованной переработки. Изобретатель в своей деятельности занят тем, что изыскивает новые способы безоглядного потребительского освоения ещё неиспользованных источников, за что он пользуется всеобщим уважением и почетом.

При этом упускаются из вида простые законы, о которых мы здесь хотим напомнить. Человек, который разводит растения или животных, лишь тогда добивается успеха в своём деле, когда заботится о здоровье и благополучии своих подопечных. Для того чтобы его труд увенчался успехом, ему надо быть заботливым и рачительным хозяином, радеющим об их умножении и процветании. Человек не может сводить свои леса и пускать стада под нож, думать только о собственной односторонней выгоде и прибегать для её достижения к насильственным методам. Между человеком и природой существует глубинная обоюдная зависимость, не исключающая доли душевного тепла и привязанности. Земля не терпит человека, который использует её до истощения, и скоро перестаёт ему помогать. Это одна из тайн (mysterium) Деметры, знакомая всякому доброму крестьянину. Совершенно очевидно что человек не имеет одностороннего права извлекать пользу из своих подопечных, он сам обязан непрестанно чем-то жертвовать. Лишь принесённые жертвы служат залогом того, что труды и дела человека способны не только причинять повреждения земле, но и служить во благо.

На всякое насилие земля отвечает точно так же, как на её месте ответил бы человек. Если я сведу лес, чтобы увеличить свою пашню, земля уродит меньше, чем прежде. Если я вырублю лес на горных склонах, то вследствие эрозии в горных породах образуется карст. Осушая болота, я запираю источник, питающий реку, и река обмелеет. Подняв степную целину, создаю пустыню. Полное уничтожение дикой природы не только губит растительность и охотничью дичь, но одновременно ухудшает условия на отвоёванных полезных площадях. Каждый знает, что в природе все тесно взаимосвязано, но никто не хочет с этим считаться. Мы забываем, что нельзя легкомысленно нарушать природные связи. Человек эпохи технической организации сделал монокультурное земледелие, широко развернувшееся в XIX и XX веках, и связанное с монокультурным земледелием повсеместное использование трактора характерной формой землепользования. Такое землепользование нарушает природное равновесие, и природа отвечает на него нашествиями вредителей и истощением почв. Homo faber ¹² глубоко заблуждается, полагая, будто природа относится к насильственно навязываемым ей методам только пассивно; она отвечает на причиняемые ей разрушения и наносит обидчику удар той же силы, с какой была нанесена рана.

Поскольку в наше время ясное и отчётливое понимание этих связей стало насущной необходимостью, то приведём ещё один пример, показывающий, с чем мы имеем дело. Таким примером могут служить местности с преобладанием пастбищных угодий, где в качестве основного вида домашнего скота держат коров. В этих условиях все существование отчасти подчинено естественным законам, которые управляют жизнью коровы. Человек, использующий корову, не может избежать действия этих законов, они сказываются как на его работе и мышлении, так и на обыденном распорядке его жизни, круговоротом которого отмечено все его существование до самой смерти. Корова, которую подчинил себе человек, подчиняет себе своего хозяина; с неумолимой мягкостью она ставит его в зависимость от присущей её природе кроткой и спокойной силы жвачного животного. Хозяин должен её лелеять и холить, он её чистит, доит, выгоняет на пастбище и пасет, он сделался неразлучным сторожем и спутником своей скотины. Корова не может от него освободиться, но и он не может освободиться от коровы. В этом заключено некое страдание, а из страдания, возможно, возникает понимание того, что жизнь бок о бок с этим животным прожита не напрасно. Ненапрасность состоит не в том, что человек использует корову, а в том, что заботливое и любящее общение с нею делает его жизнь радостнее и красивее, плодотворнее и насыщеннее, и корова охотнее одаривает человека теми щедротами, которые он вправе требовать от неё в отплату за уход и заботу. Пользоваться добром, не вложив труда и заботы, означает совершать грабёж. При этом условии общение с коровой не только приносит человеку материальную пользу, но становится также источником всего, что есть нравственность.

Технику такое почти неведомо. Возможно, он возразит, что так же заботливо ухаживает за своей машиной так же холит её и лелеет, как крестьянин свою скотину. Но это возражение справедливо лишь в той степени, в какой его можно отнести и к ежедневной чистке зубов или к их лечению и покупке зубного протеза. Если совершится наметившееся превращение крестьянского хозяйства в фабричное производство, это, по-видимому, приведёт к тому, что отношения между человеком и животным примут механический характер. С животными будут тогда обращаться как с машинами, которые безжалостно используются до износа. Применяемые методы искусственного осеменения и пересадки эмбрионов наглядно демонстрируют, в каком направлении развивается мир.

§ 8

Стремление техники к совершенству тождественно увеличению автоматизма. — Признаки автоматизма. — Возрастающее значение проблем, связанных с временем.

По какому же признаку отчётливее всего заметно свойственное технике стремление к совершенству? Какое явление позволяет лучше всего оценить развитие технического прогресса, начало которого трудно проследить в его первых примитивных проявлениях? Без сомнения один этап этого прогресса ознаменован переходом от техники паровых машин к электротехнике и атомной технике, другой этап — наметившимся тесным взаимодействием техники и биологии, ведущим к созданию биотехники, в рамках которой применение законов механики распространяется на живую материю. Если присмотреться к техническому рабочему процессу, то в первую очередь замечаешь ведущую роль автоматизма. Технический прогресс означает увеличение числа всевозможных автоматов. Сама фабрика превращается в автомат, когда весь рабочий процесс, конечным продуктом которого является техническое изделие, выполняется самодействущими механизмами, бесконечно повторяющими его с механическим однообразием. Рука человека уже не вмешивается в работу автоматов, рабочий становится механиком, который лишь контролирует функционирование автомата. Подобно тому как рабочий процесс, в результате которого производится технический продукт, осуществляется автоматом, продукт этой работы тоже превращается в автомат, повторяющий один и тот же механический рабочий процесс. В этой задаче заключается отличие автомата от всех иных орудий, требующих непрестанных манипуляций, производимых вручную: автомат предназначен для выполнения самостоятельной и непрерывно повторяемой механической функции.

Со всех сторон нас окружает постоянно совершенствующийся автоматизм. Большая часть механических устройств на фабриках работает автоматически. В транспорте также всюду появляются автоматы в виде железных дорог, теплоходов, автомобилей и самолётов. Наши системы подачи воды, электричества и тепла работают автоматически. То же самое относится к пушкам и ружьям. Есть торговые автоматы для продажи вещей и продовольственных продуктов, автоматы радиовещания и кинематографа, общая задача которых состоит в том, чтобы повторять требуемый рабочий процесс с тем механическим однообразием, с которым граммофонная пластинка воспроизводит одну и ту же пьесу. Именно этот автоматизм придал нашей технике тот особенный характер, который отличает её от техники всех других эпох. И только автоматизм позволил ей достичь того законченного совершенства, которое можно наблюдать в наши дни. Самостоятельное, однообразно повторяющееся функционирование представляет собой главную отличительную черту нашей техники.

Механические рабочие процессы переживают активное развитие, их число и объёмы неизмеримо увеличились в сравнении с прошлым. Может ли это развитие происходить без того, чтобы одновременно развивалось и другое — зависимость человека от автоматов? Разумеется, нет! Автоматика, управляемая и обслуживаемая человеком, сама оказывает на него своё влияние. Могущественная сила, которую человек приобрёл, сама обретает над ним могущественную власть. Человек вынужден посвящать ей своё внимание, согласовывать с нею свои движения и мысли. Его труд, связанный с машиной, становится механическим и повторяется с механической монотонностью. Автоматизм завладевает человеком и уже не отпускает из-под своей власти. О вытекающих из этого последствиях мы ещё не раз будем говорить.

Изобретение автомата относится, как это доказывают голубь Архита и андроид Птолемея Филадельфа, ко времени Античности. Эти диковинные творения, а также автоматы Альберта Великого, Бэкона и Региомонтана так и остались всего лишь мудреными игрушками, не спровоцировав никаких последствий. У людей они вызывали не только восхищение, но и страх. Андроида Альберта Великого, который открывал дверь и приветствовал вошедшего (робота, на создание которого ушли десятилетия кропотливого труда), испугавшись, разбил своим посохом Фома Аквинский. Уже на заре своего развития машины вызывали интерес мыслящего человека, но этот интерес был смешан с безотчётным страхом, каким-то необъяснимым жутким предчувствием. Это ощущение заметно в высказывании Гёте о развитии фабричных механизмов, в ужасе, который испытывал Гофман перед искусными автоматами, забавлявшими публику в XVIII веке, среди которых особенно выделялись флейтист, барабанщик и утка Вокансона.

Люди издавна испытывали этот безотчётный страх перед часами, мельницами, колёсами — то есть перед всеми неживыми орудиями и устройствами, которые могут двигаться и вертеться. Человек не успокаивается, даже разобравшись в устройстве механизма: само механическое движение вызывает его тревогу. Движущийся механизм создаёт иллюзию живого, и разоблачённый обман вселяет в человека тревожное чувство. Здесь мёртвое вторглось в пространство живого и заняло его место. Поэтому наблюдателя охватывает чувство, связанное с представлениями о старении, холоде, смерти, с представлением о мертвом механически повторяющемся времени, отмеряемом часовым механизмом. Не случайно первым автоматом, который успешно утвердился, получив всеобщее признание, оказались часы. Животные, трактуемые в картезианской системе как автоматы, оказываются, таким образом, часовыми механизмами, движение которых подчиняется законам механики.

Обращаясь к вопросу автоматического движения, мы сталкиваемся с проблемой времени, которую нельзя обойти молчанием. Поэтому здесь будет уместно рассмотреть гносеологические определения понятия времени, оказавшие влияние на технику, а затем разобраться в том, какую роль сыграли различные методы измерения времени.

§ 9

Декарт и дуализм, заключающийся в отношении res cogitans и res extensa. — Гейлинкс. — Увеличение под влиянием картезианской философии количества вещей, подлежащих механическому определению. — Учение Декарта как философское обоснование процесса технической эксплуатации. — Спор томистов и скотистов. — Декарт и Бэкон. — Соединение эмпиризма с рационализмом. — Точка зрения Спинозы. — Декарт и капитализм. — Зависимость денежного хозяйства от динамики.

Для начала следует отметить, что картезианский дуализм породил непреодолимую пропасть между духом и телом и устранил старую систему influxus physici, ¹³ которая как связующее звено восстанавливала их единство. Вопрос о взаимодействии между res cogitans ¹⁴ и res extensa ¹⁵ у человека Декарт решал с помощью положения о непосредственном божественном вмешательстве, которое вызывает телесное движение соответствующее духовному. Бог даёт также душе представление о телесных вещах. По Декарту, commercium animi et corporis ¹⁶ невозможно без божественного вмешательства. Поскольку человеческое тело наряду с животными, является искусственной машиной и часовым механизмом, у него гигантски увеличивается число и объём автоматических движений. Другому роду движений — духовным процессам — Декарт приписывает тот же механический характер, а в качестве посредника между духом и телом (способом, который не уточняется) выступает Бог. Такого Бога, действующего путём непосредственного вмешательства, нельзя назвать иначе как Великим Часовщиком. Ведь он искусственно регулирует своё творение, чтобы обеспечить правильный ход вещей. Ученик Декарта, основатель окказионализма Гейлинкс доказал, что это регулирование не может происходить без прямых окказиональных вмешательств. Согласно его учению, Бог неисповедимым путём достигает взаимного соответствия телесных и физических процессов, так что человек оказывается у него пассивным и беспомощным зрителем тех процессов, которые происходят с ним по воле Божией.

Самый факт увеличения числа автоматических движений содержит в себе нечто динамическое. И мощное воздействие, оказанное картезианством на последующее развитие человеческой мысли, состоит прежде его в пробуждении к новой жизни спавшей доселе динамики, с которой Декарт снял путы, наложенные номиналистами. Динамика как наука о силах и вызванных ими движениях становится с тех пор энергично разрабатываемой частью механики, так как она сделалась доступной для такой разработки. Ответ на вопрос о том, какое отношение к этим процессам имеет Декарт, заключён в особенностях его учения, в котором огромное место отводится неживому. Ибо res extensa означает неживую субстанцию; она поддаётся законченному описанию и определению, то есть механическому объяснению. И поскольку эта субстанция неживая, ей можно безбоязненно манипулировать, не обращая внимания на возможное сопротивление, которое исходит от безжизненного и неодушевлённого материала. Зато rex cogitans должна претендовать на доминирующую и ведущую роль во всём мировом процессе и выступать с этой претензией резко, безоговорочно, не считаясь ни с какими возражениями.

Предпосылки для этого заложены в философии Декарта. Простирающаяся повсюду неживая природа — природа, превращённая в автомат, — сама напрашивается на такое вмешательство извне. В философии Декарта уже заложен план точных естественных наук — совершенно гигантский по своему охвату, продуктивности и практической полезности. Декарт сам наметил его в общих чертах. Если мы возьмём первое издание его «Discours de la Methode», ¹⁷ вышедшее в 1637 году, то под названием книги увидим следующий подзаголовок: «Pour Men conduire sa raison et chercher la verite dans les sciences». ¹⁸ Более ранняя авторская редакция названия этого труда была однако сформулирована как «Проект универсальной науки, способной поднять нашу природу на высшую ступень совершенства». В философии Декарта уже заложены основы искусственного разграничения духа и тела, органической и неорганической природы, естественных и гуманитарных наук, поскольку все они вытекают из разграничения мыслящей и протяжённой субстанции. Таким образом, res cogitans может получать своё воплощение в мыслителе, исследователе, учёном и технике, для которого всегда открыт доступ в недра natura naturata, ¹⁹ выступающей под именем res extensa. Здесь перед ним открывается царство открытий и хитроумных изобретений, создаваемых в подражание природным моделям с целью подчинить себе эту природу. Здесь проницательный ум может находить себе пищу, добычу, трофеи, которые на столетия вперёд обеспечат его безбедное существование. Примечательно, поскольку в этом проявляется непреодолимая энергия движения, как взаимодействуют друг с другом картезианский рационализм и чисто эмпирический подход Бэкона.

Спор между томистами и сторонниками Дунса Скота о примате воли и разума начался в Англии и уже оттуда перекинулся на континент. В этом кроется причина того, что впоследствии Англия стала форпостом индустриализации. Этот спор был победоносно завершён учеником Дунса Скота Уильямом Оккамом, который в своих трактатах «Summa totius logices» ²⁰ и «Tractatus logices in tres partes divisus» ²¹ разгромил реалистов и утвердил победу номинализма, заслужив титул Princeps Nominalium. ²² Так Оккам стал одним из отцов эмпиризма, поскольку, в сущности, его труды в целом подготовили почву для номиналистского метода индукции. Без Оккама невозможно было бы выступление Бэкона, отказавшегося от силлогизма и обратившегося к той разновидности индукции, которая просеивает факты методом исключения и отрицания и от частных положений поднимается к principiis generalissimis et evidentissimis. ²³ Ретроспективный взгляд на начало пройдённого с тех пор пути позволяет увидеть, как благодаря работе двух незнакомых друг с другом мыслителей, деятельность протекала в разных странах, была подготовлена та общая рабочая установка, которую мы наблюдаем не только в любой научной деятельности, но и в любой машине. Как рационализм Декарта, так и эмпиризм Бэкона ведут в конечном счёте к казуализму, который неизбежно усиливается по мере расширения сферы механики. Оба резко отвергают телеологию, объявляя её ненаучной. Вместо телеологии они требуют объяснения, исходя из действующих причин. Однако когда речь заходит о взаимосвязях и взаимодействиях, то обнаруживается, что эта действующая причина так же не может обойтись без телеологических доводов, как машина без механической целесообразности.

С этой точки зрения учение Спинозы привносит момент замедления. Точнее говоря, оно не влияет на ту практику, которая является следствием картезианского мышления. Ведь в главном русле истории находится развитие механики и высвобождение динамических сил. Не удивительно, что мыслители этой эпохи одновременно были превосходными математиками и физиками. В качестве самого яркого примера можно назвать Паскаля. Никогда ещё механика не становилась объектом такого упорного, интенсивного изучения. Забегая вперёд, можно проиллюстрировать необыкновенную мощь этой тенденции состоянием денежного хозяйства, которое целиком развивается под знаком динамики, ставшей доминирующим фактором в этой сфере. Самый капитализм вплоть до его последней фазы есть не что иное, как перенесение законов механики на финансовую систему. И все жалобы на то, что всё это делается за счёт человека, совершенно справедливы и оправданны.

Зато совершенно абсурдно, когда в эпоху доведённой до совершенства техники её поборники заявляют о неприятии капитализма. Пока существует техника, её всегда будет сопровождать капитализм в частной или государственной форме, так как созданный им финансовый механизм зависит от техники. Там, где царит техника, неприемлемы никакие иные формы денежного хозяйства и финансовой техники, кроме тех, которые действуют по механическим законам. Социалистическая, или коллективистская, финансовая система, ставящая своей целью регулирование распределения, имеет такую же механическую природу, как и частнокапиталистическая. Причём в социалистической системе механическая природа выражена в ещё более сильной степени, в чём, с точки зрения тех, кто занят широким внедрением техники, заключается её единственное оправдание.

Слово «капитал» пришло из латыни; латинским словом capitale ²⁴ обозначали основную сумму денег в отличие от процентов (capitalis pars debit!), то есть исходную сумму, которая давала процентный доход. Само значение слова уже показывает, что капиталистическая экономика и денежное хозяйство не полностью тождественны друг другу, так же как и в натуральном хозяйстве или при меновой торговле с её незначительным денежным оборотом они не совпадают. Если же принять определение позднейшего времени, в котором капитал противопоставляется труду, то в нём легко обнаружить постулируемую Декартом противоположность между res extensa и res cogitans. Труд, понимаемый как текущий рабочий процесс, противопоставляется в этом определении всем остальным средствам экономики, которые используются в экономической деятельности для производства продукции и в которых, следовательно, рабочий процесс пришёл к своему завершению.

Та же особенность, которая придаёт денежному хозяйству капиталистический характер, одновременно обусловливает его подчинённость динамическим законам. Соотношение между неподвижным и находящимся в обращении капиталом изменяется в пользу последнего, доля основного капитала становится ничтожно мала по сравнению с оборотным капиталом, величина связанного капитала уменьшается по сравнению с находящимся в обороте. В связи с этим вспомним об истории векселя (cambium ²⁵). Впервые вексель придумали и разработали в Италии как средство дистанционного расчёта ради упрощения платежей в определённой монете и во избежание опасностей, подстерегающих при перевозке денег. Но затем в период с XVI до середины XIX века система векселей получила, главным образом во Франции, дальнейшее развитие, в основном связанное с передаточной функцией индоссамента. Таким образом, пути денежного движения регулируются механической функцией транспортировки, стремление к рационализации этой транспортной функции привело к появлению клиринговых фирм и безналичного платёжного оборота. Обращение, циркуляция становятся характерной чертой денежной экономики в эпоху автоматизированной техники, потому что она требует свободной наличности, мобильность которой достигается механическими средствами. В этой экономике Всё должно быть доступно для использования, так как все средства экономической власти поставлены на службу технического процесса в целом. От его динамики зависит характер финансовой системы, капиталистической экономики, а также её кредитная система, которая тоже приобретает динамический характер.

Достаточно одного примера, чтобы продемонстрировать тем, кто считает философские абстракции, отвлечённое мышление чем-то безжизненным, насколько животрепещущим оказывается на поверку их содержание. В камерном мире этого мышления (местоположение которого они не могут определить, но который похож на называемый словом camera отдел рыболовной сети, куда сицилийские рыбаки загоняют пойманных тунцов) они, в сущности, находятся в положении пленников. Или, говоря иными словами, сами того не зная, обитают в царстве Сатурна. Такой пример вдобавок наглядно показывает, что учение Спинозы образует в общем потоке западной философии отдельный остров. Живя в эпоху, когда каждый сколько-нибудь значительный мыслитель уделял пристальное внимание математическим и физическим законам, Спиноза ими не занимался. В потоке исторического движения он избрал позицию покоя. Его учение не без основания называли квиетивом, успокоительным средством, так как оно и впрямь действует успокаивающе. Однако успокаиваться от Спинозы можно только по недоразумению; ведь стационарное, по-своему мёртвое, начало вырастает у него уже из самого понятия субстанции, которую он определяет как id, quod cogitari non potest nisi existens, ²⁶ из безглазого Бога слепой необходимости, который, по Спинозе, есть causa sui. ²⁷ У Спинозы декартовские res cogitans и res extensa представляют собой единство, а Бог представляется как единство бесконечного мышления и бесконечной протяжённости. Но это единство субстанции, которое Спиноза противопоставляет декартовскому пониманию, исключает любые атрибуты, а также и дуализм. И res extensa оказывается у него такой же мёртвой, как у Декарта, а мёртвый мир Спинозы принимает ещё более гигантские размеры, чем у Декарта.

Декарт воистину фигура исторического масштаба, человек судьбы, тогда как Спиноза — человек фатума. К нему также можно отнести фразу, которой заканчиваются «Principia philosophiae naturalis mathematica»: ²⁸ Deus sine dominio, providentia et causis fmalibus nihil aliud est quam Fatum et Natura. ²⁹

§ 10

Влияние галилеевско-ньютоновской механики на понятие времени. — Кант. — Проникновение механизма в понятие времени и появление механических способов измерения времени. — Часы. — Автоматизация понятия времени.

Tempus absolutum, quod aequabiliter fluit.

Newton. ³⁰

Механика Галилея и Ньютона признает абсолютное время. Время, как его описывает Ньютон, является всеобщим, универсальным мировым временем. У Канта время не обладает абсолютной реальностью ни в субсистентном, ³¹ ни в ингерентном ³² смысле. Сущностной реальностью время обладает только в мифе, где Кронос алмазной косой отсекает у своего отца Урана детородный член, или в головах людей, которые опредмечивают беспредметность. Время не присуще также предметам в качестве ингерентной реальности, то есть не является скрытым свойством предметов. Априорность понятия времени разрывает связь между временем и предметом, отрезая доступ опыту. Именно пользуясь посылкой об априорности понятия времени, Кант отрицает его абсолютную реальность как в субсистентном, так и в ингерентном смысле. ³³

Это время, которое, если отвлечь его от предметов, само по себе ничего не представляет, но также не содержится и в предметах, существует, таким образом, лишь так представление, как форма, лишённая содержания, то есть схема. Эту упорядочивающую схему нельзя сравнить с пустым ящиком или пустой коробкой здания; её можно сравнить с пустотой в ящике, при отсутствии ящика. Если время не ингерентно предметам, то оказывается, что все процессы роста, цветения созревания, все процессы старения, увядания и отмирания в действительности никак не связаны со временем и что языки всех народов, которые с помощью разнообразных слов, словосочетаний, предложений и пословиц выражают идею ингерентности времени предметам, на самом деле вводят нас в заблуждение. По Канту, праздники располагаются во времени, но время не содержится в праздниках.

Ритм заключён во времени, но не время в ритме. Если же во всяком становлении и угасании, во всяком движении не содержится время, если время существует лишь как представление, как схема, не имеющая отношения к самим вещам, то какое же тогда отношение может иметь это становление и угасание и вообще всякое движение ко времени? Отрицая утверждаемую Ньютоном абсолютную реальность времени, Кант, однако, соглашается с ним относительно других дефиниций времени. У Канта мы тоже находим представление о едином, всеобщем, бесконечном и бесконечно делимом, необратимом времени, которое не поддаётся непосредственному измерению, а может измеряться только через посредство пространственно-временного движения физических тел.

Соотношение временных долей поддаётся количественному измерению, однако все эти доли качественно однородны и единообразны по форме. И эти доли времени, при условии их неодновременности, текут в неизменной последовательности, подобно молекулам воды в канале, хотя и не имеют молекулярной структуры. Или же они образуют берущую своё начало в бесконечности и уходящую в бесконечность ленту которая движется с неизменной и равномерной скоростью. Движение физических тел не влияет на время. В кантовских определениях времени заметны отзвуки галилеевско-ньютоновской механики, под влиянием которой они сформировались и которой объясняется некоторая их механистичность. Совершенно очевидно, что время здесь представлено как нечто неподвижное и мёртвое.

Ньютон признает за этим линейным, лентообразным движением, которое необратимо совершает время, абсолютную реальность; по Канту, этот образ сконструирован нашим представлением и кроме него ни на чём не основан. Такая линейность времени противоречит всем представлениям, предполагающим его циклическое движение. Время, как говорит Кант, определяет «отношение представлений в нашем внутреннем состоянии. Именно потому, что это внутреннее созерцание не имеет никакой внешней формы, мы стараемся устранить и этот недостаток с помощью аналогий и представляем временную последовательность с помощью бесконечно продолжающейся линии, в которой многообразное составляет ряд, имеющий лишь одно измерение, и заключаем от свойств этой линии ко всем свойствам времени, за исключением лишь того, что части линии существуют все одновременно, тогда как части времени существуют друг после друга». ³⁴

Между тем, такое линейное представление о времени имеет ещё и другую причину. Оно связано с тем, что пространство и время мыслятся вне их взаимосвязи. Для такого представления не существует пространственно-временного единства. Линейное время протекает сквозь пространство, не соприкасаясь с ним и точно таким же образом простирается во времени пространство. При строгом разделении пространства и времени линейное представление о времени воспринимается как самое убедительное, поскольку его однообразное, ничем не затрагиваемое течение невозможно представить иначе, чем в виде линии. Это следует отметить в связи с новейшими физическими теориями, в которых вместо разделения пространства и времени утверждается их неразрывная связь, что влечёт за собой другие представления о космических процессах.

То что есть только одно бесконечное и бесконечно делимое время, большинству представляется убедительным, быть может потому, что они видят здесь аналогию с единым, бесконечным и бесконечно делимым пространством, а может быть и потому, что такое представление сводит все к простейшей формуле. Возможно ли существование двух, нескольких, бесконечно многих времен? Если время ингерентно предметам, причём таким образом, что предметы влияют на свойства времени, или время влияет на свойства предметов, или происходит их обоюдное влияние друг на друга, то разве это не должно означать, что существует бесконечное множество времен? Разве наряду с взаимодействием предметов не должно тогда существовать и взаимодействие времён, отличающихся друг от друга не только в количественном отношении, которое можно измерить, но и в качественном плане, выражающемся в различии свойств? Пока теория познания представляется мне составной частью физико-математических наук, я могу удовлетвориться механическим определением понятия времени. Но могу ли я довольствоваться механическим определением, сменив эту точку зрения? Покажутся ли мне тогда удовлетворительными такие положения, в которых утверждается, что время априорно можно представить в виде линии или что скорость в одном и том же пространстве обратно пропорциональна времени?

Тут в первую очередь возникает вопрос о том, какую роль играют методы измерения времени. Ведь если мы регулируем время при помощи часов, то и часы в свою очередь тоже регулируют наше время. Это два различных процесса измерения. Если рассмотреть, как они соотносятся друг с другом, убеждаешься в том, что измерение времени при помощи часов, показывающих механическое протекание времени и его долей, не существует ради себя самого, но тесно связано с другим измерительным процессом, в ходе которого часы отмеривают наше время. Однако в каждом из этих двух процессов измерения речь идёт о различном времени.

Предпосылкой любых измерений времени при помощи часов служит гипотеза о существовании одинаковых времён. Вопрос в том, соответствует ли это действительности! Измерения времени не дают на него ответа. Ведь мы измеряем время при помощи часов, отрегулированных по вращению земли, предполагая, что это вращение представляет собой равномерное движение. Таким образом мы измеряем время, основываясь на движении, которое условились считать равномерным, а последнее опять-таки измеряем при помощи часов. Тот же порочный круг сохраняется, если исходить из предположения, что каждое повторение одного и того же естественного процесса всегда занимает одинаковое количество времени. Когда для отсчёта времени используются повторения, как это делается в кварцевых часах, измерение времени осуществляется независимо от вращения земли, равномерность которого весьма сомнительна, однако это не снимает вопросов о том, существуют ли равномерные повторения и можно ли обнаружить в природе два совершенно тождественных процесса, различающихся только по времени.

Не станем подробно останавливаться на этом вопросе. Мы поставили его только для того, чтобы показать, в чём кроется корень проблемы при измерении времени с помощью часов — в механическом повторении процесса, на котором основывается процесс измерения. В силе по-прежнему остаётся предпосылка, согласно которой время тождественно времени. Если принять этот постулат, то чтобы установить соотношение между отдельными долями времени, необходимо лишь усовершенствовать методы, позволяющие выполнять всё более точные измерения. Вопрос о соотношении абсолютного и идеального времени не имеет для этих методов никакого значения. Из положения об абсолютном времени в рамках галилеевско-ньютоновской механики и, в особенности, из ньютоновского определения времени следует, что нечто движет временем, но само по себе оно не движется и не изменяется. Оно движется как машина и действует как автомат. Если бы время двигалось и менялось само по себе, то оно, как указывает Ньютон, не могло бы течь aequabiliter. ³⁵ Все методы измерения времени основаны на предположении, что время течёт aequabiliter. Без этого исходного положения у нас не было бы часов, основанных на одинаковом повторении.

Для практических методов измерения времени не имеет значения, как определяется сущность времени — как абсолютная реальность, как нечто трансцендентальное и идеальное или как эмпирическая реальность. Развитие методов измерения времени происходит независимо от этого спора.

§ 11

Естественные науки и механическое понятие времени.

Естественные науки невозможны без познания механических законов природы, и «принцип, лежащий в основе механизмов природы, без которого», как говорит Кант, «не могут существовать естественные науки», необходимо найти и определить, где начинается его действие. Почему же без этого механизма не могут существовать естественные науки? Потому что без него нет тех определённостей, которые обладают повторяемостью и могут быть рассчитаны, потому что без них невозможна та точность, которая сама есть не что иное, как механическая закономерная повторяемость одного и того же следствия при одной и той же причине. Таким образом, мы не ошибёмся, если назовём самого учёного механиком, чьи научные данные — независимо от того, работает он в экспериментальной или теоретической области, — можно принимать всерьёз только в том случае, если его мысль отражает механизм, действующий в природе. Всё, что лежит за этими рамками, не относится к естественным наукам, и это верно в отношении всех дисциплин, которые не основываются целиком и полностью на таком механизме. По этой причине не может быть научной эстетики или физиогномистики, и любая попытка создать такую дисциплину справедливо вызывает недоверие и неприятие. Возражения, выдвинутые Лихтенбергом против физиогномистики Лафатера, неопровержимы. Можно встретить превосходных физиогномистов, но не существует метода, способного превратить физиогномистику в научную систему.

У естествоиспытателя мы всегда наблюдаем стремление как можно четче обозначить узкие границы своей науки, стремление так подчинить её определённому методу, чтобы все выводы делались на его основе. Так, область естественных наук определяют степенью применимости математических методов, или действием закона каузальности, или голым функционализмом. Эти как бы даже тревожные старания, подобно всякому усиленному укреплению своих рубежей, проистекают из потребности обезопасить свои владения.

Механическое понятие времени — это средство, благодаря которому только и стали возможны открытия и изобретения естественных наук, благодаря которому вообще стали возможны точные естественные науки. В естественных науках понятие точности находится в неразрывной связи с механическим пониманием времени и, следовательно, от него неотделимо. Без часов нет автоматов, но нет и науки. Ведь наука ничто без методов измерения времени — именно на них она основывается. Применяемые ей методики немыслимы без постоянного контроля с помощью методов измерения времени. Лишь с того момента, когда они становятся надёжными и точными, берёт своё начало широкое применение машин, начинается индустриализация, появляется техника.

Чтобы далеко не ходить за примером, возьмём железнодорожный транспорт; до возможности надёжно измерять время он был бы просто невозможен, так как его исправная работа требует точности часового механизма: необходим точный расчёт промежутков времени, повторяющихся с однообразием часового механизма. Да и разве сама железная дорога не такой же часовой механизм, который должен действовать с точностью до мельчайших долей времени? Если мы рассмотрим аппаратуру и организацию человека, одновременно вызванные к жизни техникой, мы поймём, что без механического понятия времени они просто не могли бы существовать, что именно оно является первейшим залогом технического прогресса. Удивительно, насколько все тут упорядочено по образу и подобию часового механизма! Как неумолимо технический прогресс стремится к тому, чтобы подчинить этому механическому порядку решительно все: труд, сон, отдых и развлечения человека! Тиранической — к этой теме мы ещё вернёмся — каузальность становится лишь там, где протекание каких-нибудь процессов во времени делается доступно для подсчёта и приобретает повторяемость, где она распадается на последовательный ряд функций. Там, где она достигает господства, она устанавливает точно такой же порядок часового механизма, в котором преобладающим типом мышления становится мышление часовщика.

Где пролегают границы этого мышления? Если представить себя землю в виде больших часов, а каждое мыслимое движение на ней как подлежащее механическому измерению и расчёту, то целью научно-технического мышления должно быть познание этого центрального механизма, а применение добытых знаний должно было бы выразиться не в чём ином, как во всеобъемлющей механизации человека.

§ 12

Любое механическое время есть tempus mortuuni — мёртвое время. — К истории часов. — Кальвинизм и часовая промышленность. — Руссо. — Практическая полезность измеряемого времени и его пригодность для потребления. — Дробление времени на отрезки и его влияние на рабочего. — Техника и расщеплённое время, tempuus mortuum и автоматизм.

Часовое время — это мёртвое время, тот tempus mortuum, ³⁶ когда секунда следует за секундой в однообразном повторении. Мертвое время, отмеряемое часами, равнодушно проходит рядом с человеческим жизненным временем, не принимая участия в его подъёмах и спада — а ведь в жизненном времени ни одна секунда не похожа на другую. У человека, склонного задумываться, часы часто вызывают мысли о смерти. От образа Карла V, который на склоне лет расхаживал среди своей коллекции часов, пытаясь отрегулировать их бой, веет холодом смерти. Он присматривал и подслушивал за ходом истекающего времени, которое неуклонно приближало его к смерти.

Постоянно видя вокруг часы, мы привычно относимся к ним как к простым измерителям времени, но в ту пору, когда выставленные на видном месте для всеобщего обозрения часы считались ещё редкостными произведениями искусства, они откровенно воспринимались как некое memento mori. ³⁷ Если заняться подборкой художественных изображений, в которых часы используются как символ смерти, можно собрать богатый материал. Очевидность таких сопоставлений подтверждается тем, что личинки жуков-древоточцев, издающие тикающие звуки, в народе носят название Totenuhren, то есть «часы смерти».

Наблюдающий за часами воспринимает время в качестве пустого времени, а любое время, осознаваемое подобным образом, является мёртвым временем. Такое же ощущение мёртвого, механически повторяющегося времени вызывают автоматы, так как автомат — это не что иное, как часовой механизм, монотонно отрабатывающий одни и те же действия в механическом мертвом времени. Без часов нет и автоматов. Поэтому действительно существует определённая связь между победой кальвинизма в Женеве и промышленным производством часов, которое появилось там в 1587 году. С беспощадной последовательностью Кальвин развил учение о предопределении до того логического завершения, которого не достигала ни католическая церковь в лице Августина, Готшалька, Виклифа, ни янсенисты.

Догмат о божественном предопределении, о предызбрании благодатью, которое для суровых супралапсариев ³⁸ свершилось ещё до грехопадения, приобретает у сторонников Кальвина черты механической жестокости. При чтении теологов кальвинистского толка невольно возникает впечатление, что Бог для них — это великий часовщик и что кальвинизм порождает каузальное мышление в ещё большей степени, чем лютеранство. У Лютера суровость предопределения отчасти снимается и смягчается в его «Формуле конкордии», ³⁹ так что у лютеранства нет той железной чёткости часового механизма, которая свойственна кальвинизму. Здесь стоит вспомнить, что Руссо был кальвинистом и сыном часовщика. Он перешёл в католичество, потом вновь вернулся к кальвинизму и посвятил свой второй конкурсный трактат «Discours sur l’inegalite» ⁴⁰ Большому совету Женевы.

История изобретения часов, история их дальнейшего усовершенствования показывает, что измерительные методы, применяемые для отсчёта времени, становятся всё более тонкими и точными. Высокоточные приборы и методы измерения времени свидетельствуют о том, что им придаётся всё большее значение. Вспомним тот факт, что маятниковые часы, основанные на выводах Галилея о свободном падении тел, почти одновременно были изобретены Гюйгенсом и Гевелием. Такое совпадение лучше всего может дать представление о том, как целеустремлённо работала мысль в направлении этого изобретения. Но если теперь, как мы видим, люди с величайшей точностью измеряют мельчайшие доли времени, если существуют специальные технические центры, которые дают человеку столь важное оружие, как знание точного времени, если в жизнь и работу человека все сильнее вторгаются черты часового механизма, то само собой напрашивается вопрос: какой же цели служат подобные явления? Методы измерения времени не являются самоцелью, они служат средством организации времени, рационализации времени, в результате чего потребление времени подвергается всё более точному измерению и учету.

Теоретика познания, учёного, техника интересует только измеряемое, точно повторяющееся время. На это время рассчитаны и в нём функционируют часовые механизмы и автоматы. Этим мёртвым временем можно распоряжаться по-всякому. При помощи измерительных методов его можно как угодно делить. Можно пристегивать к нему временные отрезки, как пристегивая друг к другу отдельные пряжки можно собрать пояс или как из отдельных звеньев составляют цепь, которую приводит в движение шестерня. ⁴¹ Его можно также дробить и разрывать на части — операция, которую над жизненным временем так же невозможно произвести, как и над живыми организмами, живущими в этом времени, — над семенами, цветами, растениями, животными, людьми, органическими мыслями. Поэтому техника пользуется дробными частями времени, и подобно тому как в этой области есть конструкторы отдельных деталей, у неё имеются и специалисты по расчёту дробных частей времени, чиновники по исследованию времени, ведущие наблюдение за рациональным использованием мёртвого времени. Методы, которыми они пользуются в своей работе, по своей сути и смыслу ничем не отличаются от методов биологов, занимающихся расщеплением яиц морского ежа или кромсанием аксолотлей и саламандр, для того чтобы установить, какая часть может породить новое целое и какие виды возникают после такого кромсания из покалеченного живого существа. И тут и там мы имеем дело с такими методами, применение которых переводит растущий в жизненном времени организм в сферу, где царит механическое понимание времени, отдаёт его во власть мёртвого времени. ⁴²

Повсюду мы можем наблюдать, как по мере распространения механических производств, появляющихся там, где их уже ждёт мёртвое время, это мёртвое время вторгается в жизненное время человека. Техника так же изменила наше восприятие времени, как она изменила наше восприятие пространства, внушив нам, будто бы пространство сузилось, а земля стала меньше. Развитие техники привело к тому, что у человека не осталось времени, былые богатства времени иссякли, настала бедность, человек мечтает о лишнем времени, как голодный о корочке хлеба. Время есть у меня тогда, когда я не воспринимаю его качественно как пустое, когда оно не мучает меня своей мертвенностью. Обладая досугом, человек тем самым располагает неограниченным временем, живёт в условиях его изобильной полноты, независимо от того, как он его проводит — в деятельных занятиях или предаваясь покою. Этим он отличается от человека, который просто ушёл в отпуск или на каникулы, то есть располагает лишь каким-то ограниченным временем.

Технический рабочий процесс не допускает досуга, уделяя изнуренному работнику лишь ту скудную меру отпуска и свободного времени, которая обязательно требуется для восстановления работоспособности. Благодаря тому, что мёртвое время стало пригодно для механического использования, оно со всех сторон переходит в наступление на жизненное время человека, всё больше сужая это кольцо. Это время может быть точнейшим образом измерено и разделено, его количество можно учитывать с помощью точнейших измерительных методов, вследствие чего жизненное время подвергается механическому регулированию и вводится в новые организационные рамки. Человек, овладевший механикой, в то же время превращается в её слугу и вынужден подчиняться её законам. Автомат принуждает человека к автоматической деятельности. Отчётливее всего это заметно на примере транспорта, где автоматизм достиг наибольшего развития. Уличное движение приобретает всё более автоматический характер, и человек вынужден ему подчиняться. Это проявляется в том, что человек, утрачивая все свои качества, кроме одного, становится участником движения. Только это качество принимают во внимание окружающие: человека замечают лишь как пешехода, соблюдающего правила автоматизированного движения, либо как нарушителя, создающего препятствие на пути движения транспортных и пешеходных потоков. В последнем случае он привлекает к себе внимание, которое можно назвать даже человечным по сравнению с тем холодным равнодушием, с которым вежливые пешеходы уступают друг другу дорогу.

§ 13

Принципиальное значение для техники колеса как движущего и связующего средства. — Техника как передаточный механизм.

Пояснить принцип механически монотонного автоматического повторения можно на примере колеса. Колесо появилось ещё в древнейшие времена, и при всех различиях в его конструкции одно остаётся всегда неизменным: колесо — это неподвижный или вращающийся диск, расположенной перпендикулярно своей оси. Что касается его работы, то колесо может использоваться как трансмиссия для передачи энергии, как антифрикционное колесо, когда, помещённое между двух двигающихся относительно друг друга под давлением тел, оно служит для преобразования движения скольжения в движение качения.

Эти два вида действия колеса мы видим как на примере используемых в качестве трансмиссии канатных блоков, ременных передач, шестерен, так и на примере тележных колес, а также катков, превращающих трение скольжения в трение качения. Тележное колесо состоит из ступицы, обода и оси. Ступица вращается вокруг оси или закреплена на ней неподвижно, в этом случае ось вращается в своём гнезде. Во всех этих устройствах мы можем наблюдать действие законов рычага. У колесного вала, по принципу которого устроены все вороты, лебёдки, кривошипы и зубчатые передачи, мы видим сидящий на оси вращающийся вал, на котором укреплено колесо большего диаметра. На колесо и вал надеты верёвки таким образом, чтобы действие приложенных сил было направлено в противоположные стороны.

Колесный вал, одна из так называемых простейших машин, представляет собой усложнённый, непрерывно работающий рычаг. Мы встречаем его в виде ходового колеса, вал которого приводит в движение человек, шагающий внутри барабана, в виде ступенчатого колеса, когда вдоль его обода устроены ступеньки или перекладины. Принцип колесного вала положен в основу всех зубчатых передач и колесных приводов, где колеса и колесные валы соединены таким образом, чтобы передавать движение от одного вала к другому. Во всех колесных передачах имеются вал контрпривода, ведущие и ведомые шестерни, у которых передача движения производится при помощи зубчатого или фрикционного механизма. Колеса могут быть сцеплены непосредственно друг с другом, соприкасаясь ободьями, или соединены между собой веревочным, ременным или ленточным приводом. У шестерёнок, преобразующих работу колеса в прецизионно-правильное движение, мы видим опосредованную передачу силы, при которой звенья цепи цепляются за зубчики, выполняя работу передаточного механизма. Цепные колеса мы встречаем в часах и других прецизионных машинах, но они используются также в лебёдках и кранах, где требуется силовая передача большой мощности.

Деревянные передаточные механизмы, которые впервые стали употребляться в мельницах, представляют собой систему взаимодействующих валов и зубчатых колес. Мелкие металлические системы передач мы видим в часах. Дифференциальные механизмы состоят из различных зубчатых колес, у которых в работе передаточного механизма всё время участвует третье колесико или винт, в результате чего создаётся дифференциальное движение, используемое в силовых передающих устройствах и в счетных механизмах. Планетарную передачу с коническими шестернями мы встречаем в ровничных машинах, используемых на прядильных фабриках, в скоропечатных типографских станках, в воротах Барета и Эндрюза. Остаётся только спросить, где найдётся такой механизм, в котором не встречается колесо! Его вращающееся, вертящееся, повторяющееся движение всюду сопровождает развитие технического прогресса. Это совершающееся во времени движение, на котором основаны все часовые механизмы (ведь часы — это не что иное, как механизм, состоящий из зубчатых колесиков), множится, ширится, обретает всё новые связи и всё больше и больше вторгается в жизнь человека, в его трудовую деятельность.

Кто способен, осознав эти причины и следствия, остаться невозмутимым при виде колеса и, распознав в нём символ мёртвого времени и сообразив, что этот символ означает для человека, не ощутить холодное веяние? Первые образчики его применения, представленные колесом телеги, мельничным колесом, сложными блоками, часами, занимают довольно скромное место, ибо тут работа колеса ещё не связана с точным отсчётом времени и не вызывает соответствующих структурных изменений, её влияние на организацию человеческого труда сказывается лишь в незначительной степени. Человек ещё может укрыться от всевластия этого вертящегося, кружащегося, постоянно повторяемого движения. Но тот филантроп, который в век технического прогресса оплакивает участь древних рабов, вынужденных вращать ступенчатое колесо, выказывает свою простоватость, если он не понимает, что весь ход технического прогресса направлен на создание гигантского ступенчатого колеса, основанного на том же принципе. Внимательное изучение технической аппаратуры показывает, что в каждом её устройстве можно обнаружить колесо. Вся эта аппаратура состоит главным образом из сцепленных шестерёнок. Это зубчатый механизм и потому содержит в себе колесо во всевозможных конструктивных вариантах, тысячи колес использованы в нём для выполнения различных функций. Автоматы немыслимы без колеса и зубчатых механизмов, так как механически повторяющиеся однообразные движения достигаются посредством колеса, которое всегда остаётся колесом времени и часовым механизмом.

Но то, что победоносно проложило себе дорогу в технической аппаратуре, повторяется затем в организации человеческого труда. Не случайно колесо часто используется как символ этого труда, потому что именно оно — не топор, не серп, не лопата, не лемех плуга не молоток и никакие другие орудия, а именно колесо — оказывается символом механической работы. Поэтому нет ничего удивительного, что железнодорожники, почтальоны и другие работники украшают себя этим изображением, снабжая его иногда ещё и крылышками, которые должны символизировать передвижение в пространстве. Однако при этом они, очевидно, забывают одну вещь: дело в том, что колесо всегда было символом не жизни, а смерти и именно в таком смысле использовалось его изображение. Техник, как человек не сведущий в символах, придал ему совершенно обратный смысл, хотя если бы он заглянул в историю уголовных наказаний, то узнал бы, что ещё в античные времена преступников казнили с помощью поворота колеса, впоследствии их колесом раздавливали и, привязав к колесу, дробили кости.

Не следует путать колесо с кругом, как это часто делают по незнанию. Колесо — это не только составной элемент отдельной машины, в качестве движущейся части рельсового или безрельсового транспорта оно представляет собой также движущее и связующее начало всей техники в целом, которую поэтому вообще ассоциируют с колесиками и шестерёнками. Мобильность, мобилизирующая сила техники связана с колесом так же, как связан с нею человек, превратившийся в мелкое или крупное колесико производственного процесса, отношения которого с машинной техникой регулируются организацией.

§ 14

Лапласова фикция. — Детерминизм и статистическая вероятность. — Проявление проблемы времени в точных науках. — Понятие точности.

Физика на уровне классической механики ещё могла питать надежду, что когда-нибудь достигнет той точки познания, в которой берёт своё начало и, следовательно, получает исчерпывающее объяснение вся каузальность, то есть что ей удастся открыть основной универсальный закон, к которому она стремилась подойти, пользуясь своими методами. В наиболее чистом виде этот механический детерминизм выразился в Лапласовой фикции, которая описывает Вселенную в виде точечных масс, взаимодействие которых подчиняется определённым закономерностям. Зная эти законы, а также координаты и импульсы этих масс в определённый момент, можно путём интегрирования дифференциальных уравнений в ту или иную сторону рассчитать состояние Вселенной в определённый момент прошлого или будущего.

В качестве иллюстрации этого положения может служить такой пример: имея те исходные данные, о которых идёт речь в Лапласовой фикции, мы, согласно его утверждению, могли бы вернуть утраченные произведения Праксителя или «восстановить» картины греческих живописцев, точно так же мы могли бы заранее узнавать все о будущем и восстанавливать любые события прошлого. Следует иметь в виду, что для осуществления этих расчетов точечные массы должны находиться в состоянии полной неподвижности и неизменности. Кроме того, нетрудно понять, что эта фикция допускает лишь определённую степень приближения к начальной и конечной стадии, которые, однако, никогда не могут быть окончательно достигнуты, поскольку цепь причин и следствий бесконечно продолжается за пределами начала и конца. Вопрос о границах применения физических законов не ставится, так же как и вопрос о том, изменяются ли с течением времени законы природы.

Этот строгий детерминизм в настоящее время постепенно разрушается, так как современная теория признает за физическими законами лишь статистическую значимость. Квантовую теорию света и квантовую механику Гейзенберга невозможно привести в соответствие с прежними представлениями. В частности, последняя показывает, что измерительные методы не позволяют получить абсолютно точные данные, когда речь идёт об измерении очень малых величин. Каждый процесс измерения вызывает изменения в самом объекте измерения. В конечном счёте, в физике, признающей за законами природы только статистическую значимость, остаётся лишь закон больших величин. От строгой каузальности остаётся только арифметическая вероятностность. Поскольку точность результатов, полученных посредством вероятностных вычислений, зависит от частоты повторений, то по мере приближения к границам области, за пределами которой число повторений уменьшается, соответственно уменьшается и точность. Если же физические законы наблюдаются лишь с той степенью точности, которая присуща им вследствие ничтожно малой величины квантов, то при вычислении того состояния, которое было присуще Вселенной в отдалённом времени, ответ становится тем более неопределённым, чем более оно отдалено во времени от точки отсчёта.

В этих положениях отражается самоограничение физики как науки и признание ей границ своих возможностей. Она отказывается преступать эти границы, и сфера действия физических законов оказывается более узкой. В мире истории, которому неведомы никакие повторения, ничто не поддаётся расчёту; его область выше физических законов. В физике же на смену прежним представлениям о каузальности в виде цепи или сплошной линии причин и следствий приходит вероятностный ряд, и представления о Вселенной становятся более гибкими. Все это не препятствует работе в области техники, поскольку повторения, совершающиеся со статистической вероятностью, представляют собой для неё вполне приемлемое условие.

Точность поддающихся расчёту определений ограничена как в области очень малых величин, так и в противоположной области. Обнаружилось, что молекулярное строение материи при переходе от неорганических к органическим веществам становится всё менее «стабильным», что для так называемых макромолекул вообще невозможно указать точное число входящих в их структуру отдельных молекул, что для них можно установить только порядок величин или степень полимеризации. Строение же белков неуклонно усложняется, причём пропорционально уменьшению тождественности, а следовательно и повторений. Основная тенденция здесь направлена в сторону единичных явлений, которые не поддаются расчёту, так как исключают повторения. В области очень малых величин действует соотношение неопределённостей Гейзенберга. Но такое соотношение, в котором вместо точной причинно-следственной зависимости предполагается вероятностная, неприменимо в той пограничной области, для которой характерно убывание повторяемости одинаковых молекул. Грань, за которой невозможны точные расчёты, определяется здесь не микровеличиной участвующих в наблюдаемом процессе объектов, а неповторимым характером отдельной молекулы.

Физические методы исследования не применимы к таким процессам, которые не поддаются измерению, причём это относится и к тем отраслям биологии или химии, в которых для исследования жизненных процессов применяются физико-химические методы. Мы не много выиграем, объявив физику особым разделом биологической науки. Совершенно очевидно, что использование биологической терминологии и биологических методов не пошло бы на пользу физике, от этого она бы только утратила преимущества, свойственные ей как точной науке. Однако такие предложения свидетельствуют о том, что частные научные дисциплины всё более ощущают потребность в гносеологической легитимизации. Особенно это заметно в физике, которую проблемы, связанные с понятием времени, вновь заставили обратиться к философии.

Но это ещё не все: в последнее время в физике намечается всё усиливающийся интерес к теологии, в чём, собственно говоря, нет ничего странного. Представители точных наук обманывают себя, полагая, что их предмет освобождает их от необходимости теологической постановки вопроса, потому что они занимаются изучением реальной действительности, и истина, к которой они стремятся, не имеет отношения к догмам. Они могут это утверждать и делать вид, что их интересует только познание законов природы. Пусть так!

Однако познание — не изолированный процесс, и такая позиция не обеспечивает независимой точки зрения, а только мешает разглядеть общую связь явлений. Учение об эволюции, проблема факторов, теория искусственного отбора неизбежно приводят к вопросу о сотворении мира; подход к этим проблемам зависит, в частности, от того, принимается за исходное положение единовременный акт творения или creatio continua. ⁴³

Трактовка каузальности не может обходиться без учёта проблемы свободы и несвободы воли, а она в свой черёд неразрывно связана с религиозным теориями предопределения. То же относится и к вопросу о детерминированности формы и ко всей генетике в целом. Такие связи можно проследить всюду, вплоть до основ механики, и тот, кто полагает, что физический закон сохранения энергии, волновая и квантовая механика или кинетическая тепловая теория «очищены» от этих примесей, не понимает, что они постоянно сопровождают и формируют процесс познания. Нейтральное отношение их не отменяет. Представители точных наук только закрывают на них глаза.

Но этим дело не ограничивается. Они склонны считать, что точность свойственна только механике. Так и математики полагают, что точность есть только в математике, не замечая того, что понятие точности, как и понятие цели, имеет относительный характер и получает конкретное содержание в зависимости от определённых условий.

Абсолютная точность измерений недостижима, однако мы можем добиться максимально возможной точности в рамках определённых условий. Как для совершенства не существует абсолютного всеобщего понятия, а есть только конкретное, отвечающее определённым условиям, точно так же существует лишь условное понятие точности, и именно такой смысл заключается в понятии математической и каузальной точности. Кант считал, что наука существует лишь постольку, поскольку в ней есть математика. То же самое заблуждение обнаруживается у многих математиков и физиков, которые считают, что точность лишь их привилегия. Однако они точны только в своей области. В движениях животных, человеческих чувствах и страстях тоже есть своя точность. Гекзаметр Гомера или ода Пиндара не уступают в точности какому бы то ни было каузальному отношению или математической формуле. Но только эта точность — ритмическая, метрическая точность — является точностью более высокого порядка. Если она не поддаётся математическому расчёту, это ещё не причина, чтобы считать её менее надёжной, чем результат какого-нибудь измерения из области квантовой механики.

§ 15

Учение о несвободе воли. — Indifferentia aequilibrii. — Лейбниц и буриданов осел. — Различие между Liberum arbitrium и механической необходимостью. — Техника как колесо, приводимое в движение человеческой силой. — Марксизм и спинозизм.

Чем отличается учение о несвободе воли в теологических и философских теориях предопределения от механической каузальности, которой придерживаются учёные и техники нашего времени? Здесь и там отрицается liberum arbitrium. ⁴⁴ Её действительно не существует, потому что, признавая свободу человеческой воли, приходится принимать утверждение о недетерминированности детерминированности, а это в свою очередь влечёт за собой необходимость признать, что тот или иной выбор безразличен (indifferentia aequilibrii ⁴⁵), то есть равновесие побуждений, вследствие чего становится необъяснимым, каким образом вообще могло состояться принятие решения. Полная indifferentia aequilibrii означала бы такую остановку воли, при которой прекращается принятие решений, поскольку чаши весов, на которых оно должно взвешиваться, находятся в состоянии равновесия — того равновесия, в котором пребывает Буриданов осел, погибающий от голода между двумя лужайками. На самом деле Буриданов осел — всего лишь фантом. Лейбниц замечает, что две половины мира, которые мы получим, проведя разделительную вертикаль, рассекающую осла, так же непохожи одна на другую, как одна половина осла на другую; таким образом, он демонстрирует, что indefferentia aequilibrii невозможна, поскольку aequilibrium ⁴⁶ не существует.

Но если воля несвободна, то её детерминированность не тождественна слепой необходимости, поскольку в царстве слепой необходимости ни свободная, ни несвободная воля вообще не требуется как таковая, в нём достаточно механического принуждения. Воля не свободна, но необходимость, которая заставляет её вступать в действие, имеет обусловленный характер, она предполагает наличие воли, воля требуется для её осуществления, без воли она не могла бы реализоваться. Теория несвободы воли не тождественна теории, которая сводит всё сущее к механическим функциям, провозглашая каузальную функцию неким Deux ex machina. Если представить себе зримый образ этого бога, то он оказался бы просто Функционером и Техником, Конструктором и Инспектором машин. Его мир имел бы вид фабрики, а её автоматическая работа была бы направлена на то, чтобы превратить человека в один из своих автоматов. Ведь именно в этом заключается цель, которую преследует превращение теории о несвободе воли в учение о механических функциях, в число которых включается и человеческая воля. Принцип добровольного рабства (servum arbitrium ⁴⁷) превратился бы тогда в безвольное функционирование.

Quidquid fit necessario fit. ⁴⁸ Мы делаем все не по свободной воле, однако и не по принуждению, иначе воля человека не была бы для него, как говорится в народной пословице, дороже рая небесного. Поступать так или иначе нас ничто не понуждает вопреки нашей воле, словно арестантов, которые как невольники должны подчиняться насилию, даже когда их воля этому противится; их волю гнут и ломают, пока они всё же не подчинятся, порабощённые чужой волей. В волевом выборе всегда присутствует нравственное решение совести в прямом смысле этого слова: мы делаем что-то, потому что так позволяет наша совесть, а не по велению слепой необходимости. Хотя наша воля не свободна, мы вольны в своих делах и поступках, волевое решение принимается нами в сознании нашей свободы, по свободному выбору. И это сознание свободы — правомерное чувство, оно пробивается в нас потому, что выбор требует волевого усилия, без которого решение не может быть принято. Осознание свободы выбора у бездеятельного и слабовольного человека может быть слабее, чем у энергичного и волевого, однако, хотя и слабое, оно всегда присутствует. Оно так отчётливо выражено, что вводит в заблуждение наивный рассудок, который начинает верить в liberum arbitrium.

Поскольку наша воля детерминирована, то детерминирована и наша свобода. Поэтому говоря о свободе, мы должны отдавать себе ясный отчёт в том, что она собой представляет. Мы не можем выбирать ни время, ни место своего рождения, ни родителей или семью. Подобно тому как не мы создаём своё тело и органы, а их развитие предопределяется преформацией ⁴⁹ и преординацией, ⁵⁰ на которую мы не можем повлиять, так наше отношение ко всем явлениям и каждая наша мысль заранее предопределены. А так как все уже предрешено, то, очевидно, в самой предрешённости и кроется наша свобода. Задатки свободы изначально заложены в природе человека, хотя у различных людей они различны. Подобно тому как в природе существуют орлы и жаворонки, львы и зайцы, так человек может быть отмечен печатью величия или низости. Каждый отличается своим неотъемлемым характером (character indelebilis ⁵¹), которому соразмерна степень его свободы. На таких чертах, как благородство, отвага, подозрительность, нерешительность или трусливость мышления, на жизненном поведении, которое у одного отмечено высокими духовными стремлениями и сильным волевым началом, а у другого пассивным прозябанием и бездуховным существованием, — на всём этом лежит печать доступной ему свободы.

Если бы всем правила механическая необходимость, не требовалась бы воля, а вопрос о свободе даже не вставал бы в таких условиях. Там действовали бы только силы толчка, давления и удара. Но поскольку существует такая necessitas consequentiae ⁵² — необходимость, предполагающая наличие воли и требующая её проявлений, то наша, хотя и несвободная, воля активно участвует во всех процессах, и её деятельное участие связано с отведённой нам свободой.

Этой свободой человек отличается от автомата, свободное и разумное существо — от машины, которая не обладает ни свободной, ни несвободной волей, не имея её вообще. Таким образом, глубоко ошибается тот, кто утверждает, что преформация и преординация мира и всех происходящих в нём событий подобны действию механизма, в котором всё происходит механически, то есть по законам механической необходимости: утверждать это значит искажать истинную картину. Ведь механика, в которой один и тот же рабочий процесс монотонно повторяется в неизменном, застывшем виде, ни в чём не похожа на космос, где невозможно выявить двух одинаковых вещей, а потому и двух одинаковых причин, способных вызвать одинаковые следствия.

Поскольку не существует двух совершенно одинаковых вещей (а если бы они существовали, то, как заметил Николай Кузанский в своей «Игре в шар», обе были бы одним и тем же), то не существует и причины, совершенно одинаковой с другой причиной. Потому и мир не мельница и не населен одними лишь мельниками, чьё единственное предназначение — молоть на мельнице муку. Однако в мире всё же есть и мельницы, и с незапамятных времён в нём вертятся мельничные колеса и среди них худшая разновидность — колеса ступенчатые, которые безостановочно должен вертеть шагающий человек. Тот факт, что техника постоянно умножает число последних, порабощающих человека, не подлежит никакому сомнению, причём главной причиной этого процесса является стремление техники ко всё большему разделению труда, которое благодаря усовершенствованию механики способствует повышению функциональности рабочих процессов. Но развитие механики служит толчком к насильственному ущемлению свободы человека, так как вместе с нею всё больше места завоёвывает себе учение о механических функциях, и в результате всё больше распространяется убеждение, что всё в мире, включая человека, подчиняется закону механической необходимости.

Маркс сравнил индийского ткача с пауком, и в этом сравнении выразилось его глубокое презрение к ручному труду, по этой же причине он считал, что деревенской жизни, в которой в то время преобладал ручной труд, до некоторой степени свойствен отупляющий идиотизм. Но разве фабричный рабочий меньше похож на паука? Марксизм, если рассматривать его основы, представляет собой обновлённый вариант учения Спинозы и содержит в себе заблуждения, свойственные его системе. Представление о монотонности ручной работы, которой развитие механики будто бы кладёт конец, ошибочно. На самом деле всё обстоит как раз наоборот. Не уменьшается от этого и количество тяжёлой, чёрной работы, которую приходится выполнять человеку хотя бы потому, что в мире не уменьшается количество промышленных отходов и отбросов человеческой жизнедеятельности. Количество ручного труда вообще не сокращается с появлением механики, но поскольку он теперь играет вспомогательную роль при механике, то изменяется его характер. ⁵³

Всё началось с руки, и все к ней возвращается. Вся механика создавалась человеческой рукой и человеческой рукой контролируется. Даже самый искусный и продуманный автомат не позволит человеку сидеть сложа руки и уж тем более не может их заменить, потому что это не изолированный, самодостаточный в работе автомат, а лишь составная часть гигантского аппарата техники, неуклонное совершенствование которого связано с увеличением трудовых затрат. Выступая за то, чтобы механизировать всю, какую только можно, работу, нельзя при этом ссылаться на то, что это снимет часть нагрузки с рабочего. Механизация увеличивает не только количество механического движения и связанное с этим движением потребление, но и количество труда.

Техник всегда стремится расширить сферу механики, и эту же цель преследует его призыв механизировать всё, что поддаётся механизации. Однако, если уж взять для убедительности сильный пример, скажите: значит ли, что нужно отменить пешехода ⁵⁴ по той причине, что существуют механические средства передвижения, которые освобождают нас от необходимости ходить ногами?

§ 16

Последствия механизации проявляются в специализации и дроблении работы на мелкие отрезки. — Путь от каузализма в направлении функционализма. — Превращение рабочего в раба машины. — Рабочие организации.

На начальном этапе развития техники, когда количество механически выполняемых работ ещё невелико, люди не замечают, что механизация влечёт за собой новую организацию труда, что новый порядок работы неизбежно подчинит себе человека. Но с развитием техники все отчётливее проступают перемены, связанные с увеличением количества механической работы. В выполнение механического труда не только втягивается всё большее количество людей, но наряду с этим их труд всё более специализируется. Одновременно со специализацией научных дисциплин этот процесс охватывает и технику. Автономизация отдельных отраслей знания, получающая материальное выражение и сопровождающаяся их искусственной изоляцией и разграничением, находит свою параллель в области техники, где человеческий труд разделяется и дробится на части.

Одна из особенностей технического устройства заключается в том, что все его составные части в случае необходимости можно заменить. Его можно разобрать на отдельные детали и снова собрать. Изношенные или испорченные части можно отремонтировать, вынуть старые детали и вставить вместо них новые. Введение рациональной технологии, включающей всеобщую стандартизацию, типизацию, установление единых нормативных параметров для изготовления таких заменяемых элементов означало большой шаг вперёд в деле организации технического труда. Преимущества единой нормы столь очевидны, что здесь нет надобности подробно вдаваться в обсуждение этого вопроса. Этот технологический принцип упрощает аппаратуру, делает её более гибкой в использовании и служит делу совершенствования техники. Но как можно собрать и разобрать на детали машину, так же можно разложить на составные части и разделить выполняемую при помощи неё работу. Работа подразделяется на отдельные последовательные функции, механически производимые в определённый промежуток времени, а это влечёт за собой функциональное распределение обязанностей рабочего. Работа утрачивает сохраняющуюся в условиях ручного труда связь с физическим существом человека.

Изучая орудия ручного труда, мы замечаем, что они всегда отвечали этому требованию. Ведь заступ или лопата это, в сущности, не что иное, как копающая рука и её кисть, молоток — это сжатый кулак, грабли снабжены пальцами. Кроме того, связь с человеческим телом выражена у орудий труда в соответствующих размерах и форме, в устройстве ручки; например, хорошая коса так послушна косцу, как будто они составляют единое целое. Со стороны иногда странно смотреть, как тщательно бильярдист выбирает себе кий для игры: чтобы понять в чём тут дело, нужно иметь в виду, что из ста возможных он должен выбрать тот кий, который по весу, длине, форме и прочим свойствам наиболее соответствует его собственным физическим данным.

Только с учётом этого соответствия можно понять и другое: отчего всякие игры и работа, основанная на соответствующих потребностям человеческого тела физических упражнениях, оказывает на человека такое благотворное действие. Это соответствие исчезает по мере развития машин и техники в направлении самостоятельно работающей механики. Работа механически дробится на части и расчленяется на мельчайшие временные отрезки рабочего процесса. Список профессий с номенклатурой узких специальностей, востребованных технической организацией труда, может дать представление о степени специализации производственного процесса. Он включает в себя специалистов по предварительной калькуляции, мастеров-контролёров, технологов, главных конструкторов и руководителей отделов и подотделов, хронометражистов, контролёров-метрологов ⁵⁵ и специалистов-конструкторов по отдельным деталям. Что же делает весь этот штат сотрудников проектного цикла? Они кроят работу для рабочего, дробят её на мелкие и мельчайшие доли. Иногда ему достаётся одно-единственное движение, одна и та же простейшая манипуляция, которую этому человеку приходится год за годом повторять изо дня в день. Такой работник уже не ремесленник, который так называется, потому что может изготовить целую вещь благодаря тому, что знает своё рукомесло. Теперь у него осталась только одна функция, одна функциональная задача, выполнение которой представляет собой механический процесс.

Чем больше распространяется техника, чем больше она развивается и специализируется, тем больше увеличивается доля механической работы. В ходе этого развития труд всё больше отделяется от рабочего, отмежевывается от его личности, обретая самостоятельный статус. Пропадает та личностная связь рабочего с его трудом, которой он обладал как представитель определённой профессии. Связь между рабочим и его трудом начинает носить чисто функциональный характер. Работа, как и отдельные части, из которых состоит машина, становится сменной деталью целого. Рабочий может сменить выполнение одной функции на другую. Эта смена происходит тем легче, чем сильнее выступает на первый план функциональный характер работы и чем больше соответственно упрощаются отдельные функции. Подобно тому как стандартизация машинных деталей расширяет возможности их применения, стандартный рабочий тоже может использоваться для выполнения любых функций.

Однако было бы ошибочно полагать, будто расширение возможности его использования увеличивает свободу. В действительности происходит как раз обратное. Функциональный характер труда, равносильный его механической автономизации, приводит к зависимости рабочего от аппаратуры и организации труда; рабочий лишается возможности и права на самоопределение по отношению к выполняемой работе. Рабочий стал более подвижным, но зато его и легче стало включить в рамки организации. Такого работника, чей труд уже не связан с его личностью, легче подчинить организации; его можно использовать в любом пункте рабочего плана. Теперь ему приходится считаться с тем, что его могут поставить на любую работу, отправить, куда угодно, не спрашивая согласия, и ему придётся отбывать принудительную трудовую повинность. По мере развития механики человек всё чаще оказывается объектом жёсткого принуждения. Избежать его уже невозможно. Человек не в состоянии даже смягчить его или ослабить, и все его попытки в этом направлении терпят крушение. Они терпят крушение так же, как тщетные усилия арестанта, прикованного к механическому ступенчатому колесу. Однако между рабочим и арестантом есть всё же одно различие. Рабочий положительно относится к развитию аппаратуры и организации; его усилия направлены на то, чтобы забрать в свои руки право ими распоряжаться, так как он питает ошибочное убеждение, будто бы таким образом сможет улучшить своё положение. Иными словами, он мыслит социально, то есть более социально, чем все прочие. Но его социализм, развивающийся в ногу с техническим прогрессом, представляет собой такой образ мыслей и поведения, который соответствует технической организации труда.

Как правило, для рабочих организаций, повсеместно возникающих там, где рабочий пришёл к осознанию и пониманию того факта, что он попал в зависимое положение и, чтобы сопротивляться, должен создавать объединения, характерна ненависть к неорганизованному рабочему, то есть к рабочему, который ещё не осознал подневольный характер механического труда и необходимость отказаться от своей независимости в пользу организации. Но, объединяясь в организации, рабочий выполняет одно из требований технического прогресса, который всюду стремится насаждать организованный порядок. Рабочий думает, что поступает так по своей доброй воле, и делает это с энтузиазмом, но на самом деле организация рабочих профсоюзов происходит под давлением механического гнёта, который подчиняет трудящегося своей власти. Эти выделившиеся в особые организации профсоюзы в дальнейшем ждёт упадок, который наступит, когда благодаря совершенству техники повсеместно возобладает столь эффективный автоматизм, что организация труда сделается всеобъемлющей и уже все будут рабочими.

§ 17

Возникновение рабочего вопроса. — Возрастающая потребность в защите возникает у рабочего под влиянием его растущей зависимости от аппаратуры и организации.

Историческая ретроспектива поможет нам яснее увидеть этот процесс. Рабочий вопрос в том виде, в каком мы его здесь рассматриваем, впервые возникает в начале XIX века в Англии. Предпосылкой этого стало появление промышленных предприятий фабричного типа, который впервые сложился в Англии. Старинное цеховое право, препятствовавшее укрупнению промышленного производства, разрушилось, столкнувшись с внедрением механических методов производства. Одновременно происходило разрушение семейного домашнего уклада, служившего его опорой. Разрушилась система собственности и хозяйственной деятельности, которая была связана с ручным трудом.

Цеховые ограничения, несвобода, налагаемая ремесленными цехами, составляет один из элементов стабильного, замкнутого в себе строя, в основе которого, как и в основе цехового устройства, лежит ручной труд. Цеховой уклад был укладом мастеров. Этот уклад включал в себя борьбу между мастерами и подмастерьями, он основывался на принципе социального равенства всех членов цеха и стоял преградой на пути образования противоречия между трудом и капиталом и появления ремесленного пролетариата. Несправедливые решения и установления устранялись вмешательством государственной власти или городского магистрата. Борьба физиократов с цеховым устройством, развернувшаяся в период, когда оно было уже подорвано допущением надомного производства, велась под лозунгом прав человека во имя свободного развития промышленных методов в ремесленном производстве и создания крупной промышленности. Свобода ремёсел не только разрушила прежние отношения господства и подчинения между хозяином и работником, существовавшие при цеховом устройстве, заменив их судебно-правовыми договорными отношениями, на основе долгового обязательства, но, кроме того, широко распахнула двери для введения промышленных методов работы, положила начало разделению труда и отняла у работника возможность самостоятельного труда, создав тем самым пролетариат.

Разделение труда и возникновение пролетариата тесно взаимосвязаны. В результате технического расчленения хозяйственной деятельности на отдельные элементы и разделения промышленного производственного процесса в целом на специализированные функции из рук рабочего уходят средства производства, дававшие ему возможность самостоятельно распоряжаться своим трудом и рабочим процессом. Свойственное механическому производственному процессу разделение труда ставит рабочего в зависимость от механического оборудования. Поэтому провозглашаемая манчестерской школой неограниченная экономическая свобода, санкционирование свободы трудового соглашения приводит к рабской зависимости рабочего от предпринимателя, а следовательно, практически неосуществима, поскольку связанные с нею недостатки и злоупотребления неизбежно требуют вмешательства государства. Картина манчестерской стадии развития техники представляет мрачное и в то же время исполненное лицемерия зрелище. Манчестерская доктрина, возражавшая против введения какого бы то ни было фабричного законодательства и боровшаяся с чартизмом, представляет собой попытку целиком переложить все тяготы технического прогресса на плечи рабочего, который в этот период недостаточной организованности оказывался совершенно беззащитным.

Рабочий изначально нуждается в защите, в первую очередь в защите от промышленного предпринимателя и капиталиста, который держит в своих руках средства производства. Поэтому создаваемое сейчас трудовое законодательство прежде всего направлено на защиту рабочего от предпринимателя, для чего вводится гарантированное право на создание объединений, устанавливаются правила, регулирующие женский и детский труд, и общие правила, регламентирующие организацию труда, а также создаётся система социального страхования трудящихся и страховые фонды. Полный смысл этого трудового законодательства открывается только если рассматривать его в рамках технической организации, служебным звеном которой оно является. Его цель — такая защита рабочего от посягательств капиталистического предпринимателя, которая обеспечила бы беспрепятственное развитие механических методов производственного процесса. Внимательное изучение отдельных пунктов трудового законодательства позволяет сделать вывод, что определённый уровень развития технической аппаратуры требует установления тех или иных организационных форм. Уже этот факт свидетельствует о том, что формы капитализма, складывающиеся в период становления новой техники, представляют собой относительно технических методов производства явление случайное и преходящее. Зато всегда сохраняется необходимость в защите интересов рабочего. Такая необходимость объясняется тем, что его беззащитность непосредственно связана с механическим характером рабочего процесса. И она сохраняется, потому что рабочий стал человеком зависимым, потому что отнятые у него средства производства не возвращаются к нему после того, как уходит со сцены частный предприниматель.

Зависимость рабочего трактовалась раньше как чисто экономическая. Такой взгляд основан на недоразумении. Экономическую сторону этого процесса Маркс обрисовал чётко и с исчерпывающей полнотой но он недостаточно хорошо представлял себе технические условия. В действительности зависимость рабочего изначально коренится в условиях работы, рабочий зависит от фабричной механики. Если его труд плохо оплачивался и его заработок бывал порой просто скудным, то эту судьбу он разделял с другими людьми, между тем как зависимость от фабричной механики определяла весь образ жизни рабочего, играла в нём решающую роль, накладывая на него неизгладимую печать.

Рабочий осознал свою классовую принадлежность, противопоставил себя всем остальным классам, как бы сам создал свой отдельный класс в тот самый момент, когда он осознал своё положение, ту зависимость, в которую он попал из-за того, что стал заниматься машинным трудом. Границы его классового сознания определяются этой зависимостью. Подъём рабочего движения неразрывно связан с распространением фабричной механики. Пока механический производственный процесс развит мало, это движение бывает слабым, затем оно растёт вместе с развитием и распространением механического производства; сильнее всего оно выражено в тех городах, где механические рабочие процессы становятся преобладающей формой производства. Эти города становятся центрами, в которых берёт начало рабочее движение, там развивается его теория и практика. Не случайно Маркс, например, жил в Англии.

Рабочим в том новом смысле, какое приобрело теперь это слово, нельзя назвать человека, чей труд никак не связан с механическим производственным процессом. Пока крестьянин, ремесленник, торговец не оказываются вовлечёнными в него, они ещё не являются рабочими в новом значении этого понятия, которое обязательно подразумевает связь с механическим трудом. Вместе с тем всякий, кто так или иначе зависит от механического производственного процесса, является рабочим в новом смысле этого слова. Поэтому и фермеры, и колхозники, работающие с машинами, — рабочие. Доля рабочих в составе населения увеличивается по мере того, как механические производственные процессы получают всё большее распространение.

С самого момента своего появления рабочий характеризуется зависимостью от фабричной механики. Не он запустил этот процесс, в который был насильственно втянут. Он даже пытался протестовать, прежде чем примирился со своим новым положением. Рабочего вообще не было как такового, когда начинался этот процесс, — он впервые появился как порождение этого процесса. Он не хочет становиться рабочим, он разбивает машины. Он тщетно пытается спастись от неминуемой судьбы. Не он был зачинщиком этого движения, а научная мысль, которая породила такие методы производства, применение которых разрушило прежний порядок трудовой деятельности.

Где бы ни находился рабочий, он всегда изначально поставлен в зависимое положение; зависимость накладывает отпечаток на все его мысли и действия, и ему некуда от этого деваться, пока он остаётся рабочим. Рабочее движение — это движение протеста. Ощущение динамического беспокойства, тревожной напряжённости и волевого движения, которое мы чувствуем в индустриальных районах, сильнее всего выражено в среде рабочих, но порождается оно не рабочими, а большими заводами с их скоплением аппаратуры, которая подчиняет человека своим законам, предписывая ему свой порядок работы. Рабочий не управляет происходящими процессами, его мысли и желания не имеют тут никакого значения; он только следует за этими процессами, и каждый шаг его продиктован обстоятельствами. Рабочий не творит тот мир, который его окружает, он сам творение этого мира. Хочет он того или не хочет, этот мир лепит его на свой лад.

Когда рабочий пробуждается ото сна и начинает осознавать свою зависимость, то в первую очередь замечает, что его угнетают и эксплуатируют. И это чувство, как ни крути, совершенно точно отражает истинное положение вещей. Тогда он начинает понимать, какая угроза нависла над ним и его семьёй, начинает понимать свою беззащитность и действует так, как подсказывает ему это чувство незащищённости. У него развивается классовое сознание, он начинает организовываться. Однако после пробуждения рабочий не сразу осознает всю глубину своей зависимости. Поняв её экономическую и политическую сторону, он не понимает другого: не понимает, что никакая, даже самая совершенная, организация не может вызволить его из зависимости от фабричной механики, что организация, напротив, только усиливает эту зависимость как средство его окончательного закабаления. В этом нет ничего загадочного или таинственного. Потому что как бы рабочий ни строил свою организацию, все его старания носят вынужденный характер — к ним принудительно толкает аппаратура; так что и в этом случае он лишь следует имманентному закону развития новой техники. Чего бы рабочий ни достиг на этом пути, но, даже получив аппаратуру в свои руки, он вновь окажется перед фактом, что и в этих условиях ничего не меняется. Он по-прежнему остаётся зависимым.

§ 18

Насильственный характер машины. — Её работа убыточна, поэтому она заставляет идти по пути организации рабочего процесса и самого рабочего. — Различие между институтом и организацией. — Принцип эксплуатации. — Появление пролетария. — Расколотость сознания рабочего.

Машинной технике, которая окружает рабочего, не свойственно защищать человека. Напротив, с каждым шагом её развития обнаруживаются все новые закономерности, несущие в себе угрозу для человека и причиняющие ему вред. Машина — не друг рабочего; рабочий не может установить с ней дружеские отношения. Невозможно представить себе машину, которая не была бы основана на принудительном использовании механических природных сил. Применяемое к ним принуждение направлено на достижение определённого эффекта, и этот эффект достигается насильственными и хитроумными методами. От машины требуются движения, получаемые в результате взаимодействия парных элементов в виде шестерёнок, винтов, цилиндров и призм, которые ограничивают движение машины соответственно требованиям целесообразности. Тут все построено на искусственно создаваемом антагонизме.

Работа, основанная на преодолении сопротивления, — неотъемлемый признак машины; это главный принцип её устройства и функционирования. Действию природных сил в машине предшествует насильственное преодоление. Естественные силы сопротивления, которые противодействуют требуемому рабочему эффекту, — сила сцепления, трения, сопротивления воздуха и так далее, — а также и побочные силы сопротивления, являются, как и вся конструкция машины, выражением насильственного характера применяемого метода; заключённые в сборном механизме силы природы лишь нехотя уступают принуждению. Эти сопротивляющиеся силы невозможно ни выключить, ни устранить; они всегда сохраняются как непрекращающийся протест, постоянно сопровождающий процесс работы, затрудняя и удорожая его стоимость. Кроме того, к полезной работе всегда присоединяется ещё и добавочная. Добавочная работа возникает как дополнительная нагрузка к полезной; машина никогда не обеспечивает экономии труда, а только приводит к увеличению его затраты. Любая машина независимо от того, служит она для перемещения или формирования предметов, всегда затрачивает часть своей работы вхолостую. Холостые затраты работы возрастают пропорционально общему объёму механизмов.

На вопросе о том, почему техническая аппаратура обременительна для природы, мы подробно остановимся в другом месте. Загнанные в узилища железных конструкций силы природы усиливают своё сопротивление, так что требуется постоянный надзор и контроль, чтобы не дать им вырваться из рабства. Одно то, что приходится быть ежеминутно начеку, усиливает тревогу человека и подрывает его уверенность. Почва у него под ногами то и дело дрожит и трясется. Сперва по ней проходит едва ощутимая легкая дрожь, затем она усиливается, чтобы разразиться наконец страшными катаклизмами, превосходящими своей мощью все известные землетрясения. Каждую машину в отдельности можно рассматривать как изолятор. Этим понятием в электротехнике обозначаются тела, не проводящие ток, которые уменьшают потери электричества в электрической цепи. В каждой отдельной машине изолируются силы, и этот насильственный метод на первый взгляд кажется удовлетворительным для достижения поставленных задач и целей. Однако это лишь мнимое впечатление, так как вся техническая организация связана с задачей подавлением этого сопротивления, которую приходится решать постоянно. Если там, где работают изоляторы, то есть в тех местах, где аппаратура соприкасается с землёй, всё обстоит благополучно, то в области организации труда сполна проявляется тот урон, который аппаратура наносит человеку с тыла, откуда он не ждёт нападения. Технические изоляторы не в состоянии предотвратить полной перестройки всей организации труда и даже сами вынуждают к этой перестройке.

В числе понятий, которые управляют организацией труда, мы снова встречаемся с аппаратурой. Можно ли представить себе что-то более тревожное и необъяснимое, чем этот процесс? Здесь мы видим постоянно идущую упорную борьбу, сопровождаемую тяжёлыми потерями. Мнимый прогресс, который в глазах Техника приносит с собой механический производственный процесс, подобен стремительно распространяющемуся пожару, который оставляет после себя выжженную и бесплодную землю. Закон энтропии справедлив для всего феномена техники в целом. Растрата тепла в технике особенно велика, так как технические методы производства по существу являются принудительными, так как в борьбе с разного рода сопротивлением потери увеличиваются по мере распространения техники. У нас нет причины экстраполировать этот процесс на весь космос в целом, как это делает Томсон в своей гипотезе о наступлении теплового равновесия и тепловой смерти Вселенной. Мы не знаем Вселенную, а следовательно, не можем, как делается в данной гипотезе, рассматривать её в качестве механизма, который изнашивается, выработав свой ресурс.

Рабочий, труд которого связан с аппаратами, не может не организовываться; хочет он того или не хочет, ему не остаётся другого выбора. В условиях расширения технической аппаратуры государство не может не оказывать законодательного давления в поддержку организующей тенденции. Процесс организации — это всегда организация труда, он представляет собой механический метод упорядочивания производственных отношений, в которых участвует рабочий, связанный с функционированием технической аппаратуры. Организация не является общественным институтом. Век технического развития обладает повышенной способностью к созданию организаций. Он неспособен создавать институты, зато хорошо овладел искусством организационного преобразования существующих институтов, то есть увязывания их с технической аппаратурой. Технический прогресс не терпит рядом с собой других организаций, кроме тех, которым свойственны черты мобильности, то есть таких, которые бы вполне соответствовали мобилизационной тенденции века техники. Но общественный институт включает в себя — по крайней мере по первоначальному замыслу — качество неизменного существования; он создаётся как иммобильное учреждение, которому свойственна такая черта, как нерушимая устойчивость, способная выдержать натиск времени. Организации же поставляют технике средства для осуществления её рабочих планов; и с течением времени все отчётливее можно видеть, что это предназначение является определяющим для их внутренней сущности.

Поскольку таково положение вещей, начало технического века ознаменовано громким протестом рабочего, который обвиняет общество в своей эксплуатации. Рабочий стоит в центре происходящего, так как непосредственно связан с механикой и первым испытывает на себе порождаемую ей зависимость. Он чувствует, что стал жертвой несправедливости. И все обиды рабочего выливаются в одно обвинение: его сделали жертвой эксплуатации; питательной почвой, на которой взрастает организация, создаваемая рабочими, является факт эксплуатации, хищнического использования рабочей силы. Это обвинение в первую очередь направлено против предпринимателя и хозяина частного капитала, который распоряжается техническими и экономическими средствами производства. На исторической арене появился новый класс илотов — связанный с машинной работой пролетариат, не получающий за свой труд достаточного вознаграждения, обделённый в одежде и питании. Хотя эта новая, всё увеличивающаяся армия илотов и существует sui juris, ⁵⁶ не подчиняется никакому господину, который обладал бы по отношению к ним правами Dominium, ⁵⁷ имея юридическую власть potestas dominiса, ⁵⁸ и хотя за ними даже признается тройной статус libertatis, civitatis и familiae, ⁵⁹ которого по римскому праву не могли иметь рабы, однако они находятся под гнётом не менее тяжкой зависимости — зависимости от технической аппаратуры — и, что ещё важнее, зависимости от соответствующего мышления, порождающего эту аппаратуру и управляющего её развитием.

Мышление рабочего представляется как бы расколотым. Оно раскалывается, сталкиваясь с аппаратурой. Одним из выражений расколотости мышления является его восприимчивость к идеологии. Трудно сказать, чем социализм отличается от fata morgana. Для человека, владеющего китайской грамотой, идеограмма китайской письменности обладает определённым смыслом даже тогда, когда он не знает китайского языка. Понять, что же такое социализм, гораздо труднее, потому что в самом этом слове заключена таинственная завлекательная сила, пробуждающая желанные мечты. Поэтому нужно заставлять каждого, кто им пользуется, дать определение этого понятия, причём если он будет говорить об обеспечиваемых каждому человеку гарантиях, об арифметическом равенстве или просто нарисует картину непогрешимой бюрократии, на этом не следует останавливаться. Нужно, чтобы он рассказал о своём понимании того, какое место занимает аппаратура, какова в его представлении организация человеческого труда и какие изменения он намерен в неё вносить. Потому что следует помнить о том, что весь генезис социальной проблематики в том виде, в каком она нам знакома с XIX века, связан с прогрессирующим развитием техники. Вне условий технического прогресса не бывает социализма. Теории общества развиваются на пути, который намечен технической практикой, и всё реже выбиваются из этой колеи. В конечной точке они сливаются в тождество.

Поскольку объектом устремлений техники является рабочий, то рано или поздно социализм и техника соединяются в единое целое. Тогда оказывается, что социализм означает не что иное, как определённое коллективное поведение, которое требуется от рабочего в мире механического производства. Социализм в этом случае означает такой тип мышления, который добровольно и безоговорочно, со всей убеждённостью подхватывает выдвигаемые техникой идеи, направленные на эксплуатацию и хищнические методы хозяйствования, который всемерно их поддерживает и помогает развивать. Опираясь в своём требовании социальной справедливости на технический прогресс, вступая с ним в союз и пытаясь с его помощью добиться их осуществления, этот тип мышления находит в нём могущественного союзника. Однако этот союз представляет собой то, что называется societas leonina; ⁶⁰ здесь всем заправляет техника и ото всего берёт себе львиную долю. Социальная справедливость сводится тогда к приспособлению к механическим закономерностям, которым по воле техники подчиняется человек.

Техника создала столь мощные системы оборудования, проработанные и согласованные между собой до мельчайших деталей, что в руках человека сконцентрировалось невиданное доселе материальное могущество. Обладая им, человек уже мечтает так подчинить себе природу, чтобы достичь над нею универсальной власти. Но такая победа, как показывает строение и форма машин, может быть завоевана только на путях вражды и насилия. Только ценою опустошительных сражений, которые ведутся со всё большим размахом. Обоюдоострый характер этих методов состоит в том, что объектом из воздействия оказывается человек. Пользуясь ими, человек подрывает основы собственного существования, так как он сам — часть той природы, богатства которой он растрачивает для достижения своих целей.

Противник, который не только способен потягаться с этим мышлением, но и в силах его одолеть, уже вступил в поединок. Ибо natura naturans отвечает на стерильное мышление, точный образ которого представляет собой безжизненная пустыня, убивая в человеке всё человеческое и унижая его достоинство, нестираемой печатью пошлости. Мышление, озабоченное исключительно планами корыстного потребления, накладывает неизгладимую печать на физиономию своего носителя.

§ 19

Век техники начинается с развития динамики. — Рабочий и аппаратура эксплуатации. — Потребность в надёжности и каузальная точность.

Рассматривая начальную стадию технического века, невольно получаешь впечатление, что внезапное прерывание старинной ремесленной традиции и переход к механической работе таит в себе нечто загадочное. Легко можно заметить, что научные предпосылки появления новой техники возникли благодаря разработке динамического раздела механики. Античность разработала в механике только статику, динамикой же почти не занималась, не позаботившись даже о том, чтобы выделить её как особый раздел. Основы динамики развили Галилей, Гюйгенс, Ньютон. Теологические мотивы, побудившие их к этой работе, следует искать в первую очередь в теории воли, которая связана с динамикой.

Однако нужно отметить, что в ту эпоху, когда теология была дружна с механикой, а классические основоположники динамики одновременно занимались теологическими вопросами, с развитием динамики никто не связывал, да и не мог связывать, каких-либо утопических надежд. Ведь эти учёные совершенно не представляли себе возможностей её универсального практического использования, её технического применения. Ни Ньютон, ни Гюйгенс, ни Стевин не были пророками. Да и французские энциклопедисты, так рьяно стремившиеся объяснить всю природу с точки зрения физики и математики, были ещё далеки от того, чтобы составить ясное представление об автоматизированной механике и тех последствиях, которые её развитие будет иметь для человека. Для того чтобы с механикой начали связывать какие-то ожидания, выходящие за рамки чисто научных, технических, механических представлений, она должна была достичь известной степени развития. Когда это произошло, утопическая мысль ухватилась за машину и выплеснулась мощным, широким и вульгарным потоком. Все утопические ожидания отныне связывались с техникой и становились тем необузданнее и безбрежнее в своём оптимизме, чем эффективнее осуществлялась эксплуатация природных ресурсов, порождая мечты о гарантированном ей всеобщем комфорте.

Рабочий не остался в стороне от всеобщего увлечения. Он проникся верой в эти утопические мечты; он уверовал в них настолько, что взял на вооружение. О зловещих возможностях, таившихся в глубинах начавшегося процесса, в чьи тиски рабочий попался одним из первых, он не знал да и не в силах был узнать. Неприятие рабочим настоящего проистекало из его уверенности в будущем. Как дитя технического прогресса, рабочий относился к нему с сыновним почтением. Направление его мысли определялось идеей прогресса, к которой он относился положительно. Рабочий отвергал не саму эксплуатацию, которую порождала техника, а эксплуататора, который держал в своих руках средства производства, распоряжался ими, а его, рабочего, использовал в качестве осла на мельнице, которая мелет зерно. Он верил, что все обязательно переменится, когда аппаратура перейдёт в его распоряжение. Рабочего вдохновляла мысль о времени, когда он сам станет хозяином машин, ведь машины созданы для него, он знает их вдоль и поперек, связан с ними экзистенциально — можно сказать, машины просятся перейти в его умелые руки. Оставалось только дождаться, когда машины получат ещё более широкое распространение, когда возрастёт их количество, чтобы приблизиться к этой цели. Ведь чем больше будет машин, тем больше будет рабочих. Машина не потерпит рядом с собой никого, кроме рабочего человека. Да и человек формируется в рабочего только подле машины.

Рабочий не понимал одного: методы не изменятся. Эти методы по своей сути не являются неотъемлемой частью определённого слоя капиталистов, изобретателей, инженеров, а без труда могут быть обособлены от своих нынешних носителей — они свойственны техническому мышлению вообще. От этих методов зависит технический прогресс: без них техническому прогрессу грозит остановка. Методы остаются неизменными. Тот, кто ратует за эти методы или молча с ними соглашается, исповедует принцип хищнического использования природных ресурсов, эксплуатации и угнетения. Тот, кто борется с этими принципами, не ведая, какое мышление их породило, воюет с ветряными мельницами. Рабочему, ставшему господином машинного арсенала техники, поставят в упрек то же, что он ставил в вину капиталисту. Это самое больное и уязвимое место его позиции. Даже став хозяином машины, рабочий останется при своём раздвоенном мышлении. Он намертво прикован к могучим железным протезам рабочих инструментов. Если мы начнём искать причину раздвоенности сознания рабочего, то увидим, что в конечном счёте оно, так же как его экзистенциальная бедность, отсутствие собственности, незащищённость и ненадёжность материального положения, обусловлено привязанностью рабочего к машине. Человек, соединённый с машиной в один механизм, именно из неё черпает свой опыт. Он превращается в продукт того мышления, которое создаёт технические конструкции, и начинает жить по законам механического времени. Сама машина — это часовой механизм. Хотя время не имеет каузального характера, так как последовательность его частей так же не связана с причинно-следственными отношениями, как не связан с ними натуральный ряд чисел или ноты музыкальной пьесы, но при помощи понятия времени можно с механической точностью измерить каузальные процессы. Механическое понимание времени контролирует рабочего, а не наоборот.

Время же как таковое существует независимо от всех механизмов. Время и пространство понимаются теперь как принадлежность механики. В каждом учебнике механики им посвящён раздел, из которого можно узнать, каким образом они переосмыслены для решения задач механики. Время и пространство переосмыслены применительно к потребностям точных наук. Это переосмысление впервые осуществил ещё Ньютон.

Человек постоянно испытывает давление времени и сужающегося пространства. Подчиняясь диктату механического времени, человек неизбежно стремится выиграть время, то есть какую-то меру механически отсчитанного времени, запас которого у него не безграничен и которое он поэтому вынужден экономить. Это и заставляет его конструировать новые механизмы, которые будут работать быстрее, чем уже существующие. Такой способ экономии времени, как следствие, неизбежно влечёт за собой сокращение пространства, преодоление которого происходит со всё большей скоростью. Механическое понятие времени изменяет представление о пространстве.

Имеющий глаза пусть оглядится вокруг в городах, чтобы увидеть nexus ⁶¹ каузальных отношений, который представляет собой не что иное, как хождение человека от аппарата к аппарату. Тогда он обнаружит закон, управляющий в наше время движением. Этому закону подчиняется не только рабочий, обслуживающий машину, но и все другие люди, включая тех, кто зашёл в кафе выпить лимонаду, отдыхающих в парках и скверах, отпускников и отпущенных на каникулы студентов, потому что все мыслимые виды свободного времяпрепровождения попали в среду влияния технической аппаратуры. Мучительная тоска по свободному времени — чувство, характерное для каждого человека впряженного в колесницу этой аппаратуры; однако для него так же характерна неспособность распорядиться этим свободным временем каким-либо иным способом, не связанным с его механическим отсчётом.

В связи с этим внимательный наблюдатель не может не отметить ещё одно явление. Возможно, он удивится сначала, когда мы скажем, что ощущение неуверенности в завтрашнем дне и все возрастающее чувство незащищённости, которые так мучают современного человека, тесно связаны с развитием точных наук и возникших под их влиянием методов производства; на первый взгляд такой вывод может показаться странным. Между тем, точность в области математики, механики, в области причинно-следственных связей может только умножить мои познания в области тех или иных соотношений, однако ничего не даст в смысле надёжности. Да и само понятие точности зависит от относительных механических понятий. Оно не даёт человеку ни чувства безопасности (securitas), ни чувства уверенности (certitude), которые распространялись бы за пределы той области, где действуют механические закономерности. Накопление точных данных о механических соотношениях приносит большую пользу в деле дальнейшего развития техники и организации человеческого труда, однако эти взаимосвязанные процессы отнюдь не прибавляют человеку уверенности в надёжности его существования. Ведь именно эти два фактора являются источником испытываемых человеком негативных воздействий. Да и как может рабочий, попавший в зависимость от аппаратуры, обрести чувство уверенности при такой работе? В действительности работа на аппаратуре вызывает прямо противоположный эффект. Именно выверенная точность рабочего процесса и делает рабочего беззащитным.

Каким образом человек, ставший звеном этого процесса, может из него вырваться? Сложность задачи заключается в том, что залогом удачного исхода может быть только кардинальный пересмотр всей иерархии сложившихся представлений. Сначала нужно преодолеть доминирующие ныне механические понятия времени и пространства. Нужно осознать, что техника — это гигантское беличье колесо, которое вынужден вращать человек, растрачивая свои силы на бесплодный труд по поддержанию рабочего процесса, делающегося тем бессмысленнее, чем более рациональной, всеобъемлющей и всеобщей становится его форма. Низведение технических средств с доминирующего положения до подчинённого требует для своего осуществления нового мышления, свободного от иллюзий, на которые опирается технический прогресс, такого мышления, которое положит конец жестокой эксплуатации.

§ 20

Кант. — Разграничение technica intentionalis и technica naturalis у Канта. — Телеология и механика. — Шеллинг.

«Во всяком исследовании разум по праву, — говорит Кант в своём небольшом трактате «О применении телеологических принципов в философии», — взывает сначала к теории и лишь позднее к определению цели. Но отсутствие теории не может возместить никакая телеология или практическая целесообразность». ⁶² Между тем Кант признает, что не все поддаётся теоретическому решению, и тогда на помощь приходит телеологический метод. Это показано в его «Критике способности суждения». Цель, в понимании Канта, есть то, что возникает не из причинно-следственных отношений и механизмов природы; появление цели вызывается такой причиной, «эффективность которой зависит от понятий». Соответственно Кант противопоставляет друг другу nexus effectivus ⁶³ и nexus finalis. ⁶⁴

Исходя из сходства действующей в природе и технике целесообразности, Кант пользуется термином «техника» для обозначения каузальности природных явлений и проводит разграничение между предумышленной техникой (technica intentionalis) и техникой непредумышленной (technica naturalis ⁶⁵). Первую он рассматривает лишь как особый вид каузальности, вторая же полностью тождественна естественному механизму природы. Исследовав эти понятия, Кант приходит к выводу, что они непригодны для догматических определений. Согласно Канту механическое и телеологическое объяснения взаимно исключают друг друга; точка их совпадения должна, очевидно, лежать не в эмпирической, а в сверхчувственной сфере. Механическое толкование не даёт исчерпывающего объяснения возможностей живых существ, имеющихся в природе. Однако при помощи одного лишь телеологического объяснения, не учитывающего естественных механизмов природы, невозможно судить даже о том, является ли данный предмет продуктом природы. Поэтому Кант допускает гипотезы, сочетающие в себе механическое и телеологическое объяснение. Нужно следовать механическому принципу насколько это возможно, но на заключительном этапе механическим принципам отводится подчинённое по отношению к телеологической каузальности положение. В этом смысле Кант говорит о телеологическом принципе творения, который играет либо случайную, либо предопределяющую роль, о конечной цели природы, рассматриваемой как телеологическая система, и о конечной цели творения.

Если мы исходим из того, что всякая техника является подражанием природе, — такого взгляда придерживался ещё Аристотель, — то отсюда легко сделать следующий шаг, допуская, что природа также использует своего рода технику, то есть определённый повторяющийся процесс, в результате которого возникают живые существа. Назвать этот процесс техникой природы можно не опасаясь недоразумений, при условии, что это понятие будет заранее ограничено, то есть что в вопросе возникновения органических существ мы будем принимать во внимание факт ограниченности нашего знание об этом процессе областью повторяющегося механического процесса.

Необходимость проводить различие между техникой предумышленной и непредумышленной (technica intentionalis и technica naturalis), зрячей и слепой, заставила Канта прибегнуть к чрезвычайно искусственной системе понятий. Ведь если эти два вида техники считать взаимоисключающими и несочетаемыми друг с другом, то несочетаемыми оказываются и обе выводимые из них системы. Шеллинг («Описание природного процесса») особо указывает на то, что technica intentionalis и technica naturalis выступают одновременно, что они отнюдь не исключают одна другую. Ещё у Канта встречается замечание, что органическое существо, в отличие от механизма, может рассматриваться только как случайное. Потому что в нём присутствует глубинное скрытое несоответствие между естественной целесообразностью органического порождения живой природы и необходимостью его существования; тогда как в технических конструкциях, созданных человеком, оно оказывается снято и не даёт о себе знать.

Приведём выдвинутый по этому поводу аргумент Шеллинга, так как в нём затронуто самое существо этой проблемы. Шеллинг пишет: «О тех объектах, в которых мы наблюдаем проявление действующего в природе закона необходимости, мы с полным правом можем сказать, что постигаем их бытие, поскольку знаем их причины и законы, по которым они действуют; поэтому в предположении что мы сами сможем производить такие вещи, как, например, алмаз, нет ничего недопустимого. Если же в отношении органических существ необходимость их существования не оказывается для нас так же ясна, то причина этого заключается не в том, в чём её усматривал Кант, поскольку рассудок, из которого выводится их существование, сам не может быть предметом опыта, а в том, что эти существа не являются необходимыми в том же смысле, как иные сущности, и поэтому хотя их и следует тоже относить к созданиям природы, однако природы свободной и творящей по свободной воле».

И действительно, ни один ум в мире не может найти объяснение, какой целесообразности отвечает природа соловья или лилии. И ни один ум в мире не докопается до истины в вопросе о том, насколько они действительно необходимы. А попытки телеологических объяснений, вроде тех, что мы находим у Канта, производят порой весьма странное впечатление. Хотя бы вот это: «Например, можно сказать: вредные насекомые, которые донимают человека, поселяясь в его платье, волосах и постели, созданы как полное мудрого смысла орудие, побуждающее к чистоплотности, которая как таковая есть важное средство для поддержания здоровья». Такая чистоплотность, пожалуй, не многого стоит. А кроме того, невольно хочется себя спросить, не слишком ли искусственным и хитроумным методом воспользовалась природа, создавая для своей цели блох, вшей, клопов и тому подобных тварей. Характер высказывания заставляет воспринимать эту мысль юмористически. Однако встречая такие спекулятивные рассуждения, узнаешь в них ту почву, на которой могли потом пышным цветом расцвести ламаркизм и теория отбора.

§ 21

Спор между механистами и виталистами. — Каузальное и телеологическое мышление сочетаются в работе аппаратуры. — Понятие технической целесообразности и его границы.

Механицисты не хотят признавать каузальный и телеологический подход равноправными. И когда они вынужденно пользуются понятием целесообразности, то делают это с той оговоркой, что всякая целесообразность принимается в качестве временного допущения и в дальнейшем подлежит причинно-следственному истолкованию. Как номиналисты, для которых универсалии существуют post rem, ⁶⁶ они не признают таких целей, которые нельзя пощупать руками; они отказывают им в какой бы то ни было возможности реального существования in re ⁶⁷ или ante rem, ⁶⁸ Они боятся, что с отказом от индуктивного метода утратят точность, свойственную (или приписываемую) классической механике, точность математических расчетов.

Виталисты тоже не правы, когда в споре со своими противниками, хотят вытеснить их последовательно со всех позиций, зато они не раз уже были наказаны за свою неосторожность. Физико-химические процессы обнаруживаются не только в структуре молекул и клеток, они имеются и в представлении «Волшебной флейты», и на придворном празднестве в садах Монтесумы. Иное дело, кому они в этом случае интересны! Точнее говоря: сущность спора заключается в том, сводятся ли представление оперы и придворный праздник к физико-химическим процессам, которые тут безусловно присутствуют, и оказывают ли происходящие при этом механические процессы решающее воздействие на целесообразный ход музыкального исполнения и праздничного действа. При такой постановке вопроса сразу видно, что речь здесь идёт о продолжении старинного спора между реалистами и номиналистами. Так что мы не станем в него вступать, чтобы не застрять на вопросе, что было раньше — яйцо или курица.

Для техники этот спор не имеет большого значения. В разработке технических производственных процессов равноправно участвует каузальное и телеологическое мышление. Здесь нечего и пытаться разделить и противопоставить одно другому. На примере любой аппаратуры видно, что в её функционировании принципы каузальности и целесообразности выступают в неразрывном единстве. Они представляют собой две стороны одного и того же процесса; это явление так характерно для техники, что не может не обратить на себя внимания наблюдателя. Поэтому будет полезно поподробнее остановиться на успешном сотрудничестве этих принципов.

Говоря о цели и употребляя слово «Zweck», мы сами того не сознавая пользуемся метафорой; в первоначальном смысле это слово означает колышек в центре мишени, то есть точку, в которую целится и старается попасть стрелок. Впечатление целесообразности возникает, когда выбранные средства соответствуют поставленной цели, то есть в основе такого впечатления лежит их соотносимость. Высказываясь о целесообразности чего-либо, мы выносим рассудочное суждение, и такое суждение предполагает знание как соответствующих средств, так и поставленной цели. Таким образом, к людям, животным, растениям, то есть ко всему тварному, что создано не нами, понятие целесообразности применимо лишь с известными ограничениями, поскольку нам неизвестно, ради какой конечной цели существуют люди, животные, растения, и мы не можем установить это средствами нашего разума. Всё, что нам представляется в них целесообразным с точки зрения приспособленности их организации к определённым отправлениям, не позволяет ещё сделать вывод относительно их изначальной и конечной цели. Когда мы, исходя из наблюдаемых следствий, делаем вывод относительно цели, это чревато возможными ошибками, в особенности если мы не знаем, какие отношения входят в понятие цели.

Понятие технической целесообразности имеет положительный смысл постольку, поскольку в механике поддаётся учету совокупность средств, используемых для достижения определённой цели. Их целесообразность можно изучить и проверить. Однако следует понимать, что эта целесообразность всегда и везде относится только к средствам, а не к достигаемой цели. Лишь в том случае, когда достигнутая цель в свою очередь становится средством для достижения новой цели, она в своём новом качестве средства становится целесообразной. Иными словами, это отношение можно выразить так: в сфере техники существует только техническая целесообразность.

Мы делаем важный шаг вперёд, уяснив себе, что всё возрастающая целесообразность технических средств связана прямой зависимостью с развитием каузального мышления. Механика не могла бы совершенствоваться без непрерывной работы этого мышления, потому что именно в области техники это мышление находит своё применение и практическую проверку. Соотношение между средствами и целями отвечает соотношению причин и следствий. Хотя эти отношения отнюдь не тождественны друг другу, они взаимодействуют между собой как цепь и колесо. Всякое расширения закона каузальности неизбежно влияет на соотношение средств и целей. Поэтому на понятие технической целесообразности каузальность оказывает непосредственное влияние. Именно этим обстоятельством обусловлена взаимозависимость механики и организации социальной сферы, и та и другая не существуют друг без друга. Они функционируют как лезвия ножниц или как щеки щипцов. Эти сравнения взяты не произвольно, они соответствуют описываемому процессу, указывая одновременно на страдание, которое он причиняет человеку.

Может показаться странным, что из отдельных попыток, когда что-то нащупывалось вслепую, из разрозненных, никак не связанных изобретений, из незначительных мелочей выросла та большая механика и организация, которая ныне готова распространиться на все и власть которой все ощущают на каждом шагу. Но конвергенция этих изобретений соответствует конвергенции мышления, которое всюду проявляется с одинаковым единообразием. И даже в самых незначительных актах этого мышления воспроизводятся законы мировой механики.

§ 22

Границы технической целесообразности. — Мышление Техника — это мышление часовщика.

Само собой разумеется, Техник отвергает всё, что противоречит его понятиям о конструктивности и целесообразности. Стремясь к технической целесообразности, Техник и не думает сомневаться в желательности её достижения. Нецелесообразная по своей конструкции машина вызовет у него искреннее недовольство и возмущение. Дело тут не только в механических правилах, а в том, что на карту поставлена его профессиональная честь и самоуважение. Ведь небрежная конструкция не просто нецелесообразна, она бросает тень на самого конструктора, разоблачая его непрофессионализм.

Однако понятие технической целесообразности требует уточнения. Нужно определить границы, за пределами которых оно теряет смысл. Поясним это на примере. Хорошо сконструированный автомобиль целесообразен, так как выполняет ту задачу, для которой он был задуман. Предположим, что это удачное конструкторское решение находит применение в производстве пяти миллионов машин данного типа и все эти машины используются по назначению. Тип конструкции от этого нисколько не утрачивает своей целесообразности, и даже напротив, можно сказать, что такой хороший сбыт служит ей лишним подтверждением. Мы можем пойти дальше, представив себе, что эта машина, выпускаемая крупным заводом, завоевала такой успех, что на ней уже ездит каждый взрослый житель большой страны. Этот факт ещё больше упрочивает славу о её целесообразности. Но нельзя забывать о том, что целесообразность эта чисто техническая и конструктивная, а следовательно, носит частный характер. Потому что если мы зададимся вопросом, целесообразно ли то, что каждый взрослый человек этой страны является владельцем автомобиля и ездит на машине, то тем самым затронем уже совершенно иную сферу. Этот вопрос, несомненно, носит более общий характер, и если разобраться, то окажется, что он выходит за рамки техники. Поэтому Техник никогда и не задавался этим вопросом. Он получает непосредственную выгоду от того, чтобы как можно больше автомобилей использовалось по прямому назначению, так как технизация транспорта отвечает его задачам и требованиям. Поэтому Техник доводит автомобиль до технического совершенства, не беспокоясь о том, какие нетехнические последствия должно вызвать непрерывное количественное увеличение автомобильного парка. Он даже требует, чтобы у каждого человека была по крайней мере одна машина. Мы сами были свидетелями того ликования, каким было встречено это требование.

Но тот, кто соглашается с этим требованием, признает тем самым за каждым человеком право потреблять больше металла, больше нефти и бензина, больше угля, резины и так далее, то есть соглашается на такое потребление, которое при распространении в мировом масштабе должно до предела увеличить хищническую добычу природных ресурсов. К этому непосредственному потреблению запасов, вызванному механизацией труда, прибавляется другое, связанное с его организацией. Сюда относятся постройки и оборудование, которые необходимы для индустриальной добычи сырья: фабрики, шахты, плантации и тому подобное. Сюда же относится вся работа по организации транспорта, расширение транспортной сети тотчас же вызывает увеличение числа механизмов. Моторизацию можно рассматривать как частный случай технической организации труда; можно и наоборот рассматривать её как следствие механизации. Оба эти явления связаны друг с другом как две половинки клещей, которые действуют с одинаковой силой. Все технические средства организации труда увеличивают число механизмов, любая механизация способствует распространению технической организации. До тех пор, пока продолжается развитие организации, неизбежно развивается аппаратура, и это соотношение остаётся справедливым, если поменять местами его члены. Если взять в целом всю техническую организацию вместе с соответствующей аппаратурой, то мы увидим работу этих клещей в полном объёме, увидим гигантскую силу их воздействия.

Однако мы совершили бы тяжкую ошибку, предположив, что столкнулись с процессом упорядочения, который помимо непосредственного регулирования своего распространения приносит ещё какую-то ощутимую пользу. Иногда и впрямь может так показаться, однако видимость зачастую бывает обманчива. Защитники этого мнения должны его сперва доказать. Причём нельзя делать такой вывод на том основании, что аппаратура определённого вида способствует организации труда, или наоборот, организация способствует развитию аппаратуры, — это тавтологическое утверждение. Рациональность технических методов также не может служить достаточным доводом, так как эти рациональные методы результативны и в другом плане: они ускоряют расхищение ресурсов.

Различие между наукой и техникой заключается, по мнению Платона, в том, что техника не познает того, чем она пользуется, она не понимает природы этих вещей, не разумеет сути дела и потому не есть наука. Техника не способна описать сущность всего, чем она пользуется. Эта особенность техники, а именно тот факт, что она хромает по части познания, связана с целями, какие она себе ставит. А следовательно, у неё нет выдающихся мыслителей, которые способны охватить умственным взором все процессы, порождаемые механизацией и организацией человеческого труда. Для этого нужно обладать той духовной независимостью, какой нельзя ожидать от узкого специалиста, который, где бы он ни работал, всегда состоит на службе технической организации. Недаром специализация рабочего процесса есть один из основополагающих принципов, на которых в наше время покоится вся организация труда — тот пресловутый хваленый метод, которому, как нас уверяют, якобы свойственна чрезвычайная целесообразность и результативность.

К тому же этот метод вполне соответствует мышлению, которое всё внимание заостряет только на функциях, хотя для человека как такового подобное мышление часовщика может оказаться отнюдь не полезным. Поэтому у нас нет недостатка в таких головах, которые демонстрируют нам и расхваливают целесообразность имеющейся в наличии аппаратуры и организации. Их самих вполне удовлетворяет простая констатация этого факта, потому что они не задумываются о моменте относительности, который всегда присутствует в понятии цели. Но в таком случае это доказательство ни к чему не ведёт. Какой бы — пускай даже наивысшей степени — целесообразности не достигали механизация и организация, использовав все возможности автоматизации, это всё равно ни в коей мере не приблизит нас к решению вопроса и даже к его постановке. На самом деле надо ещё выяснить, к чему ведёт эта целесообразность и в какое положение она ставит человека. Но с этой задачей не может справиться функциональное мышление, которое всегда стремится привнести в явления волевое начало, уловить и проанализировать их последовательность в мертвом времени. Для того чтобы решить эту задачу, нужно описать присущие технике принципы порядка с точки зрения их воздействия на человека, подвергнув критическому рассмотрению универсальный рабочий план в целом.

§ 23

Техника и принцип механической организации. — Аппаратура и организация — взаимно дополняют друг друга. — Конвейер. — Статистическое мышление.

Стоит человеку вступить на путь технического прогресса, как тотчас же на него начинает оказывать активное воздействие организация. Техника не только удовлетворяет, но и организует спрос, а вместе с тем ставит человека себе на службу. Каким же образом она это делает? Все протекает с неотвратимостью естественного процесса. Если выбрать для его обозначения подходящий технический термин, то можно описать происходящее так: «техника включает человека». Это делается с той лёгкостью, с какой мы нажимаем на кнопку или переключаем маленький рычажок, когда зажигаем электрическую лампочку. Этот процесс носит всеохватывающий характер; в него вовлекается не только рабочий, непосредственно связанный с машиной, но и каждый, кто живёт в условиях технической организации. Если меня снабжает газом, водой, теплом, электричеством механическое предприятие, то я тем самым становлюсь частью существующей организации, которая, подобно паутине, распространяется, наращивая новые кольца, и управляется администрацией технического центра. Если я устанавливаю в своём доме телефон или радиоприёмник, я не просто приобретаю ту или иную вещь, а одновременно подключаюсь к телефонной или к радиовещательной сети, я вступаю в ряды организации с централизованным управлением.

Эта централизация свойственна всему, что имеет отношение к технике. В ней совершенно отсутствует иерархический принцип и выражается лишь закон каузальности и целесообразности, действие которых можно наблюдать на примере любого аппарата. Слова «Leitung» и «Fuhrung» ⁶⁹ не используются здесь в значении, связанном с представлением о главенстве и подчинении. В технике они выражают всего лишь технические понятия и используются так же, как понятие субстанции в физике, которое в этой специальной области подразумевает только физические свойства субстанции.

Если мы рассмотрим дом, благодаря высокой степени технического совершенства представляющий собой жилую машину, в которой все механические обслуживающие устройства работают автоматически, мы не только встретим в нём многочисленные точки подключения к различным сетям и множество розеток и выключателей, но также увидим, что жизнь его обитателей полностью зависит от технической организации, подчинена техническим функциям и что люди терпят неудобства из-за любых неполадок, связанных с функциональностью общего устройства дома.

Но это ещё не всё. Возможно, обитатель такого дома уверен, что обеспечен всеми удобствами современного комфорта. Он убаюкивает себя иллюзиями относительно якобы комфортного характера техники, думая, что главная задача техники — обеспечивать его комфорт. Поворачивая ручку настройки радиоприёмника, человек ожидает, что из эфира польется музыка, которая будет развлекать его в свободное время, прогоняя acedia, ⁷⁰ коей, по словам Кассиана, ⁷¹ особенно подвержен монах-пустынник в шестом часу дня. Скорее всего, человек получит такую музыку. Однако из того же аппарата могут зазвучать совсем другие, куда более грубые голоса — голоса, которые прикажут ему встать и приниматься за работу и вообще заняться гораздо менее приятными делами, которые будут ему вовсе не по душе. Предоставим же фантазии читателя вообразить себе возможные варианты!

Организующая сила техники возрастает по мере её развития, так как механизация труда и организация человека неразрывно связаны друг с другом самым тесным образом. Бесперебойное функционирование автоматического производства, создающего технический продукт, возможно только тогда, когда рабочий тоже включён в организацию и подчиняется такому же автоматизму, который состоит в единообразном повторении одних и тех же движений. Рабочий, конечно, не робот, как та машина, которую он обслуживает; однако он соединён с машиной, как с жёстким протезом, который регулирует его движения. От рабочего требуют, чтобы он работал с трезвой головой, соблюдал расписание, выполнял работу точно, с надёжностью механизма, чтобы в своей работе он беспрекословно подчинялся диктату мёртвого времени. Существуют умные устройства, которые понуждают его к работе и одновременно контролируют её выполнение.

К таким устройствам относится не только ленточный конвейер, впервые введённый на чикагских бойнях, не только всевозможные контролирующие приборы. Врач, который берёт у рабочего кровь для анализа, чтобы определить содержание алкоголя, действует в качестве чиновника, наблюдающего за организацией рабочего процесса и за бесперебойностью технического автоматизма, подобно полицейскому регулировщику или судье, выносящему приговор по делам о транспортных авариях. Проверки на профпригодность и служебное соответствие, производимые в рамках организации производственного процесса, направлены на выявление не способности самостоятельно мыслить, а способности к механическому реагированию на механические раздражители. Подобные технические процедуры получили в наше время повсеместное распространение, но там, где они появляются, они влекут за собой последовательность механического ряда, ту причинно-следственную цепочку, которая приводит к зависимости. В наши задачи не входит давать перечень этих методов, достаточно указать на их отличительный модус. Если метод, применяемый в настоящем исследовании, хоть сколько-нибудь плодотворен, то благодаря ему читатель получает средства, при помощи которых он сам может обнаружить искомое.

Однако мы всё же укажем здесь на одно явление, тесно связанное с техническим прогрессом. Это явление — возрастающее влияние статистического мышления и всё более дотошный учёт наличных фондов, при помощи которого статистика снабжает техническую организацию необходимыми сведениями. Точность статистических методов, главную роль в которых играют такие понятия, как объём, индекс, репрезентативность, субституция, инклюзия и генерализация, повышается по мере того, как под влиянием техники всё большее распространение получает каузальная механика. Регулярно повторяемый, беспокойный пересчёт имеющихся фондов, при котором учитываются мельчайшие единицы, и огромное значение, придаваемое статистическим исследованиям, сами по себе достаточно красноречивы. В том недоверии, с каким в прежнее время относился к статистике Бисмарк, выражается недоверие государственного деятеля к механическим определениям, на которых целиком и полностью основана статистика; это было недоверие к показателям, добываемым статистиками, которые оперируют числовыми величинами. Это недоверие не было таким уж неоправданным — статистической науке в какой-то мере всегда были свойственны рационалистические благоглупости. Поэтому имеет смысл относиться к её данным с осторожностью, никогда не забывая про знаменитое: «Cui bo no?» ⁷² Важно, кем задан вопрос и в чьих интересах даётся статистический ответ.

Повсеместно можно наблюдать, что организация труда происходит под давлением механизации. Техническое мышление, которому присущи беспредельные властные устремления, проявляет в этом отношении беспощадную требовательность. Исполненное несокрушимой веры в принцип организации, оно всюду торопит её развитие, распространяется на все сферы и на каждом шагу поглощает неорганизованную жизнь. Всё более разбухающий бюрократический аппарат становится поэтому постоянным спутником технического прогресса, ведь расширение организованной сферы неизбежно сопровождается появлением всё новых контор и численным ростом касты писцов.

§ 24

Понятие научной точности. — Машина как подражательное изобретение. — Функционализм и его последствия для человеческого труда. — Функционализм и автоматизм. — Потребление как свойство функционализма.

Представитель точной науки пунктуально точен только в неукоснительном следовании правилам каузального мышления. Именно с этой точки зрения имеет смысл говорить о точности его науки. Во всём остальном он неспособен быть точным. Вся его деятельность носит в первую очередь описательный и измерительный характер, причём эти описания и измерения выполняются при помощи чисел. Отсюда и утверждение Канта, «что любая естественная наука есть наука лишь в той мере, в какой в ней применяется математика». С учётом той роли, которая тут приписывается числу, это должно означать не что иное, как подражательный характер всех научных стремлений. Таким образом, задачей науки оказывается точная имитация, и только путём имитации она может подсмотреть у Бога или у природы определённые приёмы.

Так, в эксперименте следует добиваться таких условий, при которых возможна полная имитация. Говоря о научной интуиции учёного, следует подразумевать интуицию подражательно-исследовательского толка, а говоря о технике, где ставится задача применения и использования законов в тех или иных конструкциях, — интуицию подражательно-изобретательскую. Машина и есть подражательное изобретение. Совершенно ясно, что те свойства природы, которые имеют механические проявления, наименее трудны для подражания и что прежде всего здесь перед каузальным мышлением открывается благодатное поле для успешной деятельности. Потребовалось такое мышление, которое трактует весь мир как большую машину, чтобы затем создать маленькие машины, в которых подражательно воспроизводятся процессы, протекающие под действием механических сил. И лишь накопив опыт в этой области и завоевав власть, можно перейти к тому, чтобы использовать приобретённые знания в применении к другим областям и, как это делает, например, биолог, перенести законы механики на живую природу.

Категория каузальности в том виде, как она представлена в классической физике, оказывается уже недостаточной для решения подобной задачи. Причина и следствие обладают здесь ещё какой-то самостоятельностью, завершённостью, сохраняют как бы некоторый отпечаток личностного начала. Однако этот оттенок исчезает по мере превращения закона каузальности в теорию функций, завершающуюся законченным функционализмом, который можно применить к любому рабочему процессу и в любом из них можно наблюдать. ⁷³ Там, где всё превращается в функцию, всё может быть сведено к функциям. Хотя остаются неясными вопросы о том, что же такое функция, откуда она берётся и каков должен быть конечный результат такого regressus in infinitum, ⁷⁴ тем не менее можно выяснить, что сопутствует такому мышлению.

Мы уже немного обрисовали, какую роль функционализм играет в мире труда и какие из него проистекают перемены, затрагивающие рабочего. Мы отметили, что функциональное отношение рабочего к своему труду означает отделение труда от работника как личности. Такое изобретение, как, например, движущийся конвейер, отмечено высокой функциональностью мышления, так как на конвейере все рабочие функции выстраиваются в соответствии с последовательными отрезками мёртвого времени, а рабочие, выстроенные в ряд вдоль движущейся ленты, выступают как исполнители производственного процесса, разделённого на отдельные части. Каковы же последствия? Рабочий теряет своё лицо, он неразличим как личность и воспринимается лишь как носитель определённой функции. Фигура рабочего словно бы исчезает из виду, а с точки зрения технического прогресса представляется даже желательным, чтобы он действительно исчез, чтобы конвейер двигался автоматически без участия человеческих рук, как движется приводной ремень, гусеничная цепь, эскалатор или пулемётная лента. Ничто так точно не характеризует функциональное мышление, как полная безликость. От физиогномики его отделяет предельно большое расстояние, оно представляет собой характерное явление мира, развивающегося в сторону безликости и безобразности — мира, в котором отношения стремятся к автономному существованию, поскольку функции — это не что иное, как соотношение между процессами движения, протекающими в мертвом времени. Поэтому в функциональном мышлении учёного и техника заключена та сила, которая успешнее всего способствует продвижению и распространению автоматизма.

Так что же означает такое положение, когда каждый толчок и давление, когда вся причинно-следственная цепочка истолковывается как функция? И что означает понятие функции, с помощью которого нельзя описать ничего, кроме отношений между процессами движения? За ним кроется агрессивная хватка, беспощадность которой мало кто осознает в полной мере. Это одно из самых холодных измышлений рационального ума, которое, заправляя техническим прогрессом, стремится подчинить ему теорию познания. Весь функционализм насквозь инструментален, это мышление — инструмент, применяемый для воздействия на человека. Ведь мыслить функционально означает не что иное, как стремиться подчинить человека системе функций, превратить его самого в систему функций. Такое мышление соответствует техническому прогрессу и даже полностью с ним совпадает. А если техника стремится организовать людские массы и механизировать труд, если её цель — доведённый до совершенства автоматизм, то это значит, что она идёт одним путём с функциональным мышлением и что её цели совпадают с целями функционального мышления. Чем выше совершенство технической организации, в которую включён человек, тем в большей степени она должна сводиться к чисто функциональным процессам. Чем больше механизация труда приближается к автоматизму, тем отчётливее проступает в нём роль функций, ибо что такое автомат, как не самодействующая машина, выполняющая определённые функции? Истинная сущность такого мышления в конечном счёте сводится к безвольному функционированию. К нему не прибегнет теолог, размышляющий о предопределении, или философ, занимающийся проблемой детерминизма; так мыслит Техник, обдумывая конструкцию сложной механической системы, над завершением которой он работает. А как Техника его совершенно не интересует учение о воле, его интерес ограничен вопросами механики.

Если вообразить себе эту машинную систему в её предполагаемом дальнейшем развитии, когда она распространится по всей земле, а в рабочий процесс этой гигантской, мощной аппаратуры будет включено всё человечество, занятое механическим трудом, охваченное пронизывающей все клетки общества организацией, и идеально обученное выполнению своих функций по обслуживанию производственного конвейера, то эта воображаемая картина, пожалуй, всякому может внушить опасения, о которых давно говорят люди, предсказывающие подобное развитие. Однако такая картина, напоминающая возведение Вавилонской башни, маловероятна. Столь же маловероятно предположение, что в будущем организация общества приведёт к созданию чего-то вроде государства-муравейника или государства-термитника. Хотя эта опасность вряд ли грозит нам как результат наших усилий, однако совершенно очевидно, отчего напрашиваются такие сравнения. Наблюдая технику, невольно замечаешь в ней отдельные черты — например, слепой рабочий инстинкт, — которые могут служить основанием для аналогичных суждений. Можно стремиться к созданию коллектива, в котором люди вели бы себя как муравьи или термиты, однако в действительности это неосуществимо. В нём изначально заложен зародыш собственной гибели, так что он неизбежно должен рухнуть, не достигнув окончательного развития, под действием собственной тяжести.

В мышлении Техника находит своё зеркальное отражение безжалостная эксплуатация природных ресурсов, практикуемая техникой. Переход его мышления к функциональной стадии свидетельствует о далеко зашедших разрушительных тенденциях, так же опустошительных, как результаты промышленной деятельности, которые мы наблюдаем в индустриальном ландшафте. Это такое мышление, в котором отсутствует всякая наглядность представлений, которое от исконной образности, составляющей неотъемлемую принадлежность живого языка, низведено до уровня механического движения. Что же представляет собой этот порождённый каузальным мышлением функционализм с точки зрения его средств и целей? Волю к власти, к такому овладению законами природы, при котором они ставятся на службу технике. Что это, как не средство для усиленного разграбления истощившихся природных богатств при помощи нового производственного метода, в основу которого кладутся более рациональные принципы. В чём проявляется функционализм, как не в усиленном потреблении?

А каков его положительный эффект? Что он даёт взамен? Ровным счётом ничего, если не считать новых принципов, при помощи которых расширяется потребление. Такое мышление не может долго удерживать свои позиции, оно должно дойти до последней крайности и сгинуть, когда окажется бесполезным.

§ 25

Отличие технической организации от других организаций. — Техника и право.

Между тем мы должны научиться отличать эту техническую организацию от других видов организации. Её главным признаком является господство каузальных определений и дедукций, строгому механизму которых вынужден подчиняться человек. Её рациональность носит тот же механистический характер. Этим она отличается от других видов организации, в частности от государства. Отношение технической организации к государству, в котором идея организации представлена par excellence ⁷⁵ и которое воплощает в себе некий статус, определяющий значение и иерархическое положение всех остальных организаций, отношение технической организации к государству как целому, которое определяет, какие задачи приходятся на долю всех частей, оказывается в наше время непонятым в особенности в силу того, что отсутствует ясное представление о целях техники. Властные устремления Техника направлены на то, чтобы подчинить себе, в числе прочего, также и государство, заменив государственную организацию технической. Этот факт не вызывает сомнений, и совершенно очевидно, что поборники и ведущие представители технократии добиваются именно этой цели.

Мы сможем исследовать средства, которые использует в этой борьбе техника, после того как познакомимся с её отношением к другим организациям. Мы видим, как она подчиняет себе всю экономическую логику. Точно так же она поступает и с правовой организацией. Техника изменяет её цель и сущность. Техник неизбежно отстаивает естественное право и выступает как противник исторической школы, так как техническое мышление может сочетаться только с естественноправовыми представлениями. Но и тут Техник старается подчинить логику естественного права технической логике, для этого он подменяет правовую норму технической нормой и, отвергая в ней качество специфически юридическое, изменяет как дальнейшее развитие права (lex ferenda ⁷⁶), так и действующее право (lex lata ⁷⁷), приводя их в соответствие с тем пониманием нормы, которое свойственно технике. Он механически уничтожает жизненную силу права, отменяя судейское убеждение (opinio necessitatis ⁷⁸), дерогирующую силу обычного права, уходящую своими корнями в почву народной жизни. Технику непонятно положение, выраженное в словах: «ut leges non solum suffragio legislatoris, sed etiam tacito consensu omnium per desuitudinem abrogentur», ⁷⁹ ибо этот молчаливый consensus omnium ⁸⁰ лежит за пределами его знания.

Однако формальное законодательное право, действующее в силу государственного установления, Техника тоже не устраивает, он всюду выдвигает на передний план материальную сторону закона и подменяет право, выраженное в виде законов, техническими предписаниями. С этим связано безграничное разрастание правовой материи: кажется, что это работает какая-то машина, производящая законы и предписания, причём все они носят характер технических нормативов. Техник борется против присущей юриспруденции способности толковать вещи, которая благодаря логическому методу ставит предел безграничному разрастанию материи; поэтому основная часть критических выпадов против юриспруденции понятия исходит в основном от техников. Успеху этих выпадов способствует тот факт, что техники получают поддержку со стороны сил, которые настаивают на непримиримом противоречии между формальным правом, выраженным в законах, и opinio necessitatis, хотя в действительности эта идея носит искусственный характер. Фактически это означает попытку отменить закон, а тем самым и право как таковое, поставив над ним некую динамическую волю народа, относительно которой утверждается, будто бы она ведёт неустанную борьбу с формальным правом, выраженным в законах. В результате мы наблюдаем картину, когда так называемые генеральные клаузулы, определения, основанные на доверии, и принцип свободного усмотрения и справедливости начинают свою разрушительную работу, выхолащивая и подменяя собой формальное право, выраженное в законах.

Право отдельной личности, частного лица превращается здесь в право технически организованного частного лица. Так, собственность, которая по юридическому определению представляет собой исключительное правовое господство лица над вещью, отчуждается и перестаёт соответствовать этому определению, в том случае когда она принадлежит технической организации. Тогда она перестаёт быть самостоятельной и владелец уже не располагает исключительным правом владения, так как собственность стала технически организованной, и её организацией могут распоряжаться посторонние силы, в сфере которых не действует право собственника. Закон для Техника то, что служит техническим целям. Проникнув в правовые структуры — законодательство, правосудие и управление, — Техник подменяет закон техническими предписаниями и постановлениями, или приспосабливает его для своих целей путём истолкования. ⁸¹ Выступая противником jus strictum ⁸² и поборником jus aequum, ⁸³ он делает это не потому, что, в отличие от юристов, придаёт гораздо больше значения справедливости в правовых отношениях, а потому, что jus aequum открывает ему доступ к организации права.

Техник повсюду сражается с юридическим формализмом, борется против jus cogens, ⁸⁴ которое privatorum pactis mutari non potest, ⁸⁵ и поддерживает jus dispositivum, ⁸⁶ так как техническое предписание является одновременно диспозитивным и каузальным. Своим вмешательством он стремится изменить и переделать все право, касающееся человека и вещей. Право на отчуждение собственности, которое государство усилиями своих правоведов обставило жёсткими оговорками, ограничившими его применение, под давлением Техника расширило свои рамки настолько, что каждая коллизия между интересами технической организации и частного лица образует новый прецедент в пользу отчуждения. Техник не борется с собственностью во имя теоретических принципов, как это делает агитатор в социальной сфере, а на практике изменяет характер собственности, подчиняя её своей всесильной организации, которая свободно распоряжается ей, исходя из соображений рациональности. В первую очередь он вступает в схватку с существующими правами на недвижимость, испытывая к ним ту неприязнь, которую должен питать динамический рассудок в отношении всего неподвижного. В общем и целом можно сказать, что эти самовластные вторжения технического прогресса как в правовую, так и в другие области означают борьбу со всем, что пребывает в состоянии покоя, со всеми явлениями, которым свойственно постоянство и стабильность, со всем, что от него обособляется, не желая участвовать в его движении.

Технический прогресс борется со всем, что отказывается отдать ему свои резервы, которые он желает использовать себе на потребу, будь то человеческие или материальные ресурсы. И не только нетронутые резервы, к которым мы должны относиться уважительно и бережно как к будущему достоянию наших детей и внуков, чтобы добросовестно завещать им это наследство в целости и сохранности, раздражают его словно бельмо на глазу. Точно так же технический прогресс вмешивается в движение независимых, не связанных с техникой организаций, с тем чтобы насильственно подчинить их себе и включить в собственный механизм.

§ 26

Отношения между наукой и техникой. — Биология как вспомогательная наука технического прогресса. — Техническая организация и медицина.

Отношения между наукой и техникой меняются в ходе технического прогресса. Наука ставится на службу технике. Одним из выражений перемен во властной иерархии является тот факт, что учёные становятся служащими в институтах и лабораториях, принадлежащих промышленным фирмам, где их знания используются для решения технических задач. Научные дисциплины делаются вспомогательными дисциплинами техники, и их процветание зависит от послушания и исполнительности. «Чистая» наука отступает на задний план, поскольку теперь от неё требуется не познание закономерностей в природе, а главным образом изучение возможностей применения и использования этих знаний, то есть их эксплуатации. Открытия и изобретения поставлены в наше время на службу этой эксплуатации. Так что если талантливые достижения изобретателей получают поощрение, если их авторов призывают ускорить свою работу и быстрее делать новые изобретения, то это происходит лишь с той целью, чтобы путём рационализации методов увеличить эксплуатацию природных ресурсов.

В настоящее время биология выделяется как наука, развивающаяся особенно быстро. И это происходит по причине её полной самоидентификации с техническим прогрессом. Без него методы биологии потеряли бы всякий смысл, а достигнутые ей результаты не имели бы ни ценности, ни полезного содержания. Характерным признаком такого положения может служить возможность непосредственного технического и промышленного применения её результатов, которая осуществляется либо концернами, производящими лекарственные препараты, либо другими техническими организациями.

Совершенно очевидно, что открытие новых ферментов, гормонов и витаминов знаменует собой не только научный, но и технический прогресс. Все представления о действии этих веществ носят механический и функциональный характер. ⁸⁷ То же самое можно сказать об их применении: с одной стороны, они, как и все медицинские средства, изготавливаемые техническим способом, вводятся в организм в виде препаратов, вызывающих механическое действие, с другой стороны, людей призывают употреблять в пищу богатые витаминами продукты. Это методы технических специалистов, которые мыслят детерминациями. Однако именно таковы методы нашего времени. Нетрудно увидеть их недостатки, трудно не поддаться их влиянию. Конечно, ничто не помешает мне предположить, что в яблоке содержится неизвестное число различных веществ, которые ещё не обнаружены химиками и биологами. И конечно же, все эти вещества, если их откроют и синтезируют, не заменят мне яблока, которое воплощает в себе более высокий принцип, чем сумма извлечённых из него составных частей, и отличается от таких мёртвых препаратов, какими являются все уже извлечённые из него или ещё ждущие своего открытия элементы, потому что яблоко представляет собой форму живого, оно растёт, наливается соком, зреет и благоухает. Я, конечно же, буду прав, если выберу себе в пищу не действующие вещества яблока, а само яблоко. И я буду прав, если съем яблоко не потому, что оно содержит действующие вещества, а потому что оно — яблоко.

В этом заключается фундаментальная разница, так как в первом случае я поступаю как больной человек, а во втором случае — как здоровый. В вопросе питания я поступлю мудро, стараясь, где только возможно, держаться подальше от Техника. Но если мне неоткуда взять яблоко, тут уж не поможет никакой здравый смысл. А отсутствие яблока — это лишь знак, указывающий на массовые трудности с питанием, которые испытывает в условиях технической организации человечество. Не подлежит сомнению, что биологические теории питания и формы, в которых они реализуются на практике возникают там, где есть трудности с питанием, в первую очередь это проблемы больших городов, которые стали центрами технического прогресса. Специфический признак этого явления выражается в том, что авторы такого рода теорий, провозглашающие своей целью исправление нарушений и повреждений, не предлагают исправлять положение с помощью свежей, здоровой пищи, которую им неоткуда взять, а предлагают тем, кто стал инвалидом по вине организации труда, употреблять в качестве лечебного средства суррогатные продукты.

Добросовестному и гуманному врачу в наше время приходится нелегко. Если он откажется выполнять свои лекарские обязанности, он перестанет быть врачом. Но как же проблематичны эти обязанности для врача, состоящего на службе организации, интересы которой диаметрально противоположны интересам больного! Какие представления о лечении неизбежно должны господствовать в такой технической организации, где самое понятие о здоровье определяется требованиями, связанными с организацией рабочего процесса? А между тем эта техническая организация всё больше прибирает к рукам врачебную деятельность, подчиняя себе как врача, так и больного; и она же оказывает решающее влияние на выбор методов лечения. Все медицинские теории, за исключением тех, которые создаются аутсайдерами, способствуют этому процессу и работают на него.

Знание этиологии болезней находится ныне в плачевном состоянии, и нет никакого сомнения в том, что такие выдающиеся врачи, как Вирхов, Кох и Эрлих, то есть цитопатологи и бактериологи, в значительной степени способствовали внесению неясности в этот вопрос. Специфические недуги того или иного времени нельзя объяснить с чисто физиологических позиций. Кроме того, подходя к болезням с готовой классификацией, врач утрачивает способность лечить их. Век великих эпидемий, которые косили целые народы, миновал, XX век — это век рака, диабета и неврозов, то есть таких болезней, при которых отдельные сферы организма материально обособляются от целого и, активно развиваясь, разрушают телесную форму.

В связи с этим следует задаться вопросом об истинной роли институтов рака, существующих в наше время во всех странах: не служат ли они скорее распространению рака, нежели исцелению от этой болезни? Ведь, как мы видим, тип мышления, который преобладает в этих институтах, аналогичен тем физическим явлениям, которые можно наблюдать при раковых заболеваниях. Тому, кто не согласен с этим утверждением, можно напомнить, что это мышление искусственно вызывает появление рака например при помощи ароматических углеводородов, выделяемых из каменноугольной смолы.

§ 27

Влияние технической организации на финансы и валюту. — Упадок валют.

Рассматривая финансы и денежное хозяйство нашего времени, мы вступаем в область, где царит чудовищная путаница. Нет никакого сомнения, что в нашу эпоху нарастает процесс упадка всего денежного хозяйства. Об этом свидетельствует изъятие из денежного обращения драгоценных металлов, перемещение золота, которое непрерывно утекает из зон риска в зоны большей валютной безопасности. Ценность денег постоянно колеблется в зависимости от инфляционных и дефляционных процессов, на неё влияют предпринимаемые в различных странах меры, направленные на девальвацию или изъятие денег из обращения, её приходится искусственно поддерживать при помощи сложной системы валютного законодательства. Сокрытие сбережений, которые хранят в виде драгоценных металлов и валюты, перевод активов непосредственно их владельцами или через подставных лиц за границу, ввоз на территорию государства его же собственной валюты — всё это ставится под жёсткий контроль, подкрепляемый соответствующими санкциями. И наконец, мы видим, как вследствие валютных трудностей государство вынужденно возвращается к примитивному обмену товарами, который влечёт за собой специфические последствия для экономики и денежного хозяйства.

Все эти загадочные и зачастую противоречивые явления получают своё объяснение, если принять во внимание, что развивающаяся техника не может быть «заинтересована» в стабильном финансовом положении, она активно вмешивается в область финансов, с тем чтобы подорвать их стабильность. Было бы чистым ребячеством думать, что такие процессы, в результате которых целые слои населения лишаются своих сбережений, превращаясь в пролетариев, могли быть вызваны какой-то шайкой хитрых спекулянтов. И даже самые преувеличенные представления об огромной власти того круга лиц, которых называют представителями финансовой верхушки, ничего не проясняют в происходящих процессах.

Фикции, на которых основано денежное обращение, носят искусственный характер и в данной работе не будут исследоваться. Удовлетворительной теории денег не существует. Однако вот что можно сказать по этому поводу. Для техники характерен технический подход к финансам. В этой сфере её интересует обращение как одна из наиболее важных технических функций денег. Поэтому прогресс техники тождествен ускорению денежного обращения, в его условиях деньги начинают работать быстрее. Если сокровища и клады по своей сущности стабильны, неизменны и изъяты из обращения — этим свойством обусловлено то раздражение и неприязнь, которую они вызывают у Техника, считающего, что они бесплодны, мертвы и бесполезны, ⁸⁸ — то находящиеся в обращении драгоценные металлы знаменуют собой момент стабильности в денежном обращении. Это видно хотя бы из того, что бумажные деньги подлежат обмену на золото, а когда государство отказывается от своего обязательства выкупать бумажные деньги или когда тает золотой запас, который служил обеспечением бумажных денег, тогда государство всеми силами стремится пополнить казну золотом или обеспеченной золотом валютой. Чисто бумажные деньги отличаются стремительной скоростью обращения, и чем она стремительнее, тем лучше деньги выполняют свою техническую функцию, которая в первую очередь заключается в том, чтобы служить средством обращения. Рекомендуя вкладчикам держать сбережения в форме кредитных счетов, в качестве главного аргумента указывают на то, что на банковских счетах деньги наиболее эффективно выполняют свою функцию оборотного средства.

Чем хуже деньги, тем быстрее они обращаются. Когда есть золото, тогда деньги текут к нему. Когда золота нет, тогда они утекут к товарам. А про плохие деньги можно сказать, что они стремительно убегают сами от себя. Но именно так они превосходно выполняют свою техническую задачу, приобретая характер вечного двигателя, который работает с бешеной скоростью и создаёт обращение, рождая у наивного наблюдателя иллюзию, будто бы в обращении участвует большое количество хороших денег, а то и уверенность, что все стали богаче.

Финансовый упадок — это не локальное и не временное явление. Он возникает на определённой стадии технического прогресса, а именно тогда, когда средства, необходимые технике для финансирования её организации, начинают превосходить все разумные пределы, в рамках которых возможна упорядоченная финансовая политика. К этому мы ещё вернёмся в связи с вопросом об отношении между машиной и собственностью.

§ 28

Влияние технической организации на сферу образования и систему знаний. — Исчезновение encyclios disciplina. — Энциклопедическое знание.

Рассмотрим теперь на новом примере отношение техники к совершенно другой области — организации школы и университета. Воздействуя на эти институты соответственно своим интересам, Техник полностью изменяет их характер в сторону технических знаний, которые, как он утверждает, представляют собой единственно полезную и практически нужную область науки, отвечающую требованиям времени. По этим меркам введение в Германии реальных училищ означает не что иное, как победу техники, находящейся в манчестерской стадии, над более духовным гуманистическим знанием, которое давалось в гуманитарных гимназиях. Нельзя недооценивать значение подобных реформ, так как они представляют собой прямое наступление на ένκύκλιος παιδεία, ⁸⁹ на ту encyclios disciplina, ⁹⁰ которая существовала на всём протяжении античной и средневековой эпохи.

Очевидно, что главное следствие такой реформы заключается не в том, что грамматика стала занимать в преподавании скромное место, что из него постепенно вытесняются астрономия и музыка, что диалектика и риторика вообще оказались вычеркнуты из учебной программы и что, следовательно, из так называемых семи свободных искусств сохранились лишь арифметика и геометрия. Вытеснившие их технические знания носят одновременно эмпирический и каузальный характер. Таким образом, победа технического знания над гуманитарным означает, что в области знания материя одержала победу над формой. Преподавание древних языков отходит на задний план, и тем самым пропадает возможность органически цельного образования, в котором присутствует внутренняя связь. От этого страдает логическое мышление ученика, его способность овладевать формой знания. Материя знания, материал наук, эмпиричны и по своему понятию безграничны, как каузальные ряды, которыми они описываются. Мы часто сталкиваемся с гордыми высказываниями по поводу необозримой громадности массива накопленных знаний, но это та гордость, с которой пускаются в путь в безбрежном море знаний, не замечая, что плывут по воле волн. Это море знаний есть своего рода mare tenebrosum, ⁹¹ а необозримое громадное знание становится бесформенным. Мышление, для которого всякое знание одинаково важно, теряет представление об иерархии знаний. И следовательно, можно сделать вывод, что такое знание в конце концов само себя уничтожает, погребённое под массой фактов, с которой мы не в силах справиться, как с бесчисленными песчинками, поднятыми песчаной бурей. Можно предположить, что когда-нибудь нам надоест таскать на своих плечах тяжкое бремя мёртвых знаний.

Там, где основной упор делается на материал, ученик получает набор разрозненных сведений, который можно сравнить со справочником, состоящим из специальных статей, оформленных в виде различных «основ» и «очерков». Этот род знания и обучения заведомо не сочетается с достижением истинного παιδεύειν, ⁹² потому что их грубый эмпиризм способствует только механическому накоплению материала познания, потому что они не подготавливают фундамента, не содержат формообразующего принципа, при помощи которого можно было бы совладать с этим материалом. Сомнительная пословица, гласящая, что знание — это сила, сегодня, как никогда, потеряла своё значение, потому что такое знание отнюдь не представляет собой духовной силы, в духовном отношении оно как раз совершенно бессильно. По мере того как это знание вместе с техническими прогрессом из школ проникает в университеты, начинается их упадок, так как университеты превращаются в технические учебные заведения и начинают служить техническому прогрессу, который со своей стороны охотно снабжает их дотациями, создаёт при них специальные институты и не жалеет трудов на то, чтобы превратить былую universitas ⁹³ в бестолковое скопище узкоспециальных исследовательских лабораторий.

Здесь следует обратить внимание на то, что старинная encyclios disciplina, представлявшая собой законченный круг наук и знания, противоположна идее энциклопедии наук, то есть идее энциклопедической системы знаний, отдельные статьи которой расположены по лексическому принципу в алфавитном порядке. Идея такой энциклопедии наук родилась в XVIII веке. Её осуществление стало первой ласточкой технического знания. Это было знание энциклопедистов Дидро, Даламбера и Ламетри, объявившего философию пустым и бессодержательным занятием и провозгласившего в своих сочинениях («Histoire naturelle de l’ame» ⁹⁴ и «L’homme machine» ⁹⁵) такую разновидность эмпиризма, которая пытается вывести все явления из взаимодействия каузальных рефлексов между мозгом и телом. Мышление Юма, английского современника Ламетри, отличается большей строгостью и тонкостью, однако его учение об ассоциации идей, как показывают выдвинутые им принципы всевозможных ассоциаций (подобие, смежность во времени и пространстве, причина и действие), в конечном счёте приводит к тому же результату («Philosophical essays concerning human understanding» ⁹⁶ и «An inquiry concerning human understanding» ⁹⁷). По мнению Юма, восприятия не нуждаются в субстанции как своём носителе, так как любая субстанция представляет собой лишь совокупность простых представлений и мыслей.

Теории ассоциативного мышления всегда устремлены к тому, чтобы утвердить идею материальной самостоятельности ассоциаций. Однако ассоциирование — это ещё не мышление; а в некоторых головах необычайная способность к ассоциированию, по-видимому, и впрямь подменяет собой самостоятельное мышление. Юма можно считать духовным отцом джойсовского «Улисса» — книги, в которой ассоциации обрели самостоятельность и где автор так радикально расправился с малейшими признаками какой бы то ни было рациональной схемы, что не осталось ничего, кроме сваленных в одну кучу ассоциаций.

§ 29

Техника и питание.

Куда бы мы ни взглянули и какую бы область ни рассматривали, мы видим, как технический прогресс всюду стремится наложить особую печать своей необычной организующей силы. Возьмём в качестве последнего примера организацию питания и убедимся, что и здесь технический прогресс оказал своё воздействие. Подобно тому как в области медицины он стремится превратить все лечебные средства в технические препараты и утвердить механические теории о человеческом теле и лечении болезней, так в сфере питания он желает превратить все продукты животного, растительного и минерального происхождения, которые человек использует в пищу, в продукты технического производства, а в тех случаях, когда это невозможно, придать им при помощи соответствующей упаковки и этикеток единообразный внешний вид фирменных технических изделий. Такое превращение продуктов питания в единообразные фирменные, а следовательно технические, продукты, приводит к тому, что они становятся объектом технической организации. Продукты питания теряют присущее им качество, из субстанциального оно превращается в ак-цидентальное, а это значит, что это качество должно приписываться продукту при помощи пропагандистских заверений. Неслыханный размах, который в технический век приобрели реклама и пропаганда, проистекает из определённых условий, о которых мало кто имеет ясное понятие.

Вспомним, что в 1939 году мы отмечаем семидесятилетний юбилей изобретения маргарина. История его началась с того, что в 1869 году Наполеон III дал задание химику Меж-Мурье создать заменитель масла, который был бы дешевле натурального продукта. С тех пор технический прогресс подсунул нам в качестве продуктов питания великое множество суррогатов, всевозможных синтетических соединений и искусственных продуктов; пользуясь законными и незаконными средствами, он всё это время занимался широкомасштабной подделкой продовольственных продуктов. Технический прогресс не ограничивается техническими методами, изменяющими продукты питания: использованием искусственных удобрений ⁹⁸ и кормов, созданием целой консервной промышленности и технологии охлаждения, — он также распространяет и пропагандирует различные теории питания, именуемые «научными» и «биологическими», которые под этой маркой завоёвывают популярность.

Между тем биология, как это хорошо видно уже из используемой ей терминологии и методик, представляет собой придаток технического прогресса, это одна из его дисциплин, общей характерной чертой которых является то, что они выступают как служанки механически действующей каузальности и телеологического мышления. Человек, утративший инстинкт здорового питания, да и самую возможность соблюдать простое правило старика Цельса: «Sanis omnia sana», ⁹⁹ потому что даже не отличает суррогаты, которыми его потчуют, от настоящих продуктов, неизбежно становится адептом «научного», или «биологического», питания; даже чувство аппетита, которое никогда не обманывает, ничего ему не говорит. Техник, будучи самым завзятым рационалистом, преследует в этом случае ещё и другую цель. Там, где ему удаётся превратить продукты питания в технические продукты, он тотчас же вырабатывает для них соответствующие стандарты и нормы, иначе говоря, он применяет к ним тот же метод, который использовал для деталей машин, и разрабатывает норму питания. При этом Техник везде стремится вычислить ту минимальную порцию, которая необходима для поддержания человеческого существования; наглядным подтверждением такого подхода могут служить всевозможные таблицы питания, выработанное им учение о калориях.

Все это получает простое объяснение, если вспомнить, что технический прогресс тождествен ограниченности пищевых средств, то есть что трудности с питанием проявляются тем отчётливее, чем большего совершенства достигает техника. Метафизическое чувство голода, которое охватывает нас при виде работающей машины, находит своё соответствие в голоде физическом, пищи становится меньше.

§ 30

Механическое переформирование государства, производимое технической организацией.

Ошибочно полагать, что техника в своём развитии довольствуется лишь тем, чтобы ограничить сферу индивидуальной свободы, которая иным ригористам кажется слишком уж обширной. Такая формулировка была бы упрощённой и поспешной, она не отражает в полной мере происходящего процесса. Техника одновременно снимает и накладывает оковы. Она освобождает мышление от всех определений, которые не поддаются рациональному истолкованию, но в то же время обязывает принять другие, которые носят механический и целесообразный характер.

Очевидно, что техническое мышление является коллективистским. Однако это коллективистское мышление предполагает наличие индивида, который, освободившись и очистившись от всех противоречивых определений, целиком и полностью растворяется в коллективе. Техника не имеет ничего против отдельной личности лишь тогда, когда та согласна безусловно подчиниться технической организации. К отдельной личности как таковой техника относится с тем же равнодушием, с каким почтальон относится к религиозным, политическими и моральным качествам адресата. От почтальона требуется именно такое отношение, так как в противном случае рухнула бы вся техническая сторона почтовой службы.

Вместе с тем техника вмешивается не только в сферу индивидуальной свободы, не подчиняющейся её организующей власти. Поэтому в области права она борется не только против прав личности, независимой от её организации, но и против свободы союзов, против права создавать общественные объединения, которое противоречит её интересам. И не останавливаясь на этом, техника вмешивается даже в область публичного права, государственного права, не исключая и самого государства. Именно в этой сфере мы наблюдаем, как её гигантские метастазы проникают в жизнь государства и в государственное право. Распространение метастаз техники происходит с такой неотвратимостью, что производит впечатление необходимой закономерности; дело доходит до того, что зачастую трудно бывает отличить, где проходит граница между государственной и технической организацией. Государство оказывается перед обоюдоострой проблемой: ради своего существования оно вынуждено поддерживать технику и способствовать её дальнейшему прогрессу, оказывать ей своё покровительство. Но государственное покровительствование создаёт условия для вмешательства техники в правительственную и административную деятельность государства, техника перекраивает организацию армии и чиновничьего корпуса.

На первый взгляд, технизация усиливает мощь государства, и это впечатление соответствует действительности; мощь государства возрастает до такой степени, что все недостатки этого процесса кажутся незначительными. Однако столь огромное возрастание государственной мощи заставляет задуматься о том, что такие значительные услуги должны быть оплачены соответствующими уступками. Так это и происходит на самом деле. Производя технизацию, техника внедряет в государство свой каузальный механизм, прирост техники означает увеличение степени механической причинно-следственной обусловленности, которое приводит к коренным изменениям самой сущности государства и способствует распространению на государственную сферу автоматизма, к которому в конечном счёте устремлено все развитие машин, а вместе с автоматизмом в государственной сфере насаждается мертвящая косность — это неотъемлемое свойство непрерывно множащегося и набирающего скорость механического движения. Человек не просто попадает в зависимость от этой организации, но одновременно приводится в движение и мобилизуется. Он становится объектом административного и экономического управления, объектом использования и эксплуатации, человек становится объектом всестороннего механического принуждения. Государство, не выдержавшее этого натиска, оказывается в подчинении у техники, а в этих условиях государственная организация подменяется технической.

На чём же основаны небывалые успехи технического мышления? Не в последнюю очередь на отсутствии в нём иерархических представлений. Техническое мышление не идёт далее познания механических закономерностей, общезначимых и внекачественных. Технический продукт также не обладает качеством, ибо приписываемая ему качественность всегда остаётся случайной, она не относится к числу определяющих свойств этого продукта. Признаком технического фирменного изделия является не его качество, а механическое единообразие.

§ 31

Задачи, которые ставит перед собой рассудок в научной деятельности. — Определение рассудка. — Грабительские походы научного рассудка.

Голым интеллектом можно назвать самодостаточный рассудок, который не признает никаких определений, кроме собственных, а всё остальное воспринимает как невразумительное и отвергает. Знание контролирует себя соответственно именно такому критерию и отбрасывает все нерациональное и не поддающееся рациональному объяснению. Именно такая процедура, проводимая со всей методичностью, делает знание научным. Познание человеком природы становится «чистым» и «точным», когда природа соотносится исключительно с человеческим рассудком. Такой работой создаётся великая наука — ведь её методы способны преобразовывать мир и дают человеку ключи к овладению природой. Но эта же самая работа и убивает науку — ведь поскольку рассудок включает в себя способность отмечать различия, то прямолинейное развитие науки ведёт к постоянному разделению. Наука вынуждена дробиться на отдельные дисциплины, и её притязание на всеобщее господство аннулируется фактом все усиливающегося обособления отдельных отраслей знаний, измельчанием сферы их применения. Великие концепции, с которых начинался этот путь в то время, когда интуиция направляла рассудок, сменились механическим кропотливым усердием, техникой лабораторных исследований и ловкими приёмами наблюдения, позволяющими выслеживать тайны природы. Имея в своём распоряжении громадный инструментарий, учёный начинает пытать природу, вымучивая у неё ответы, насильственными методами стараясь проникнуть в её законы.

«Чистой математикой и чистым естествознанием» Кант называет науку, опирающуюся на синтетическое априорное познание, на положения, которые аподиктически признаются всеми отчасти на основании чистого разума, отчасти благодаря общему согласию, опирающемуся на опыт, но тем не менее как бы независимо от опыта. На вопросе об априорной чистоте науки, не нуждающейся в опыте, мы можем не останавливаться, так как есть ещё и эмпирическая чистота. О «чистой» науке можно говорить и в том случае, когда её отношения с природой строятся исключительно на основе рассудка. Но её называют «чистой» не потому, что она служит исключительно одному только познанию, которое представляется ей самоцелью. Чистой науки в таком смысле не существует и не может существовать. Стремление к познанию не может быть настолько обособлено, чтобы существовать самостоятельно, в отрыве от всего остального, тем более этого нельзя ожидать от рассудка, который мыслит в категориях каузальности и целесообразности. Такой рассудок не замыкается в сфере чистого познания, а, напротив, стремится к экспансии. Он желает изменить мир и действительно меняет его. Поэтому никакая наука никогда не ограничивается познанием закономерностей природы и не довольствуется их созерцанием. Вся её познавательная деятельность изначально направлена на то, чтобы научиться воспроизводить эти закономерности и находить им применение, она нацелена на использование и эксплуатацию, а чем больше ей это удаётся, тем больше наука переходит в технику. Появление техники в собственном смысле слова, базирующейся на результатах научных исследований, служит доказательством того, что не бывает «чистой» науки, которая неизменно оставалась бы верна одному лишь стремлению к познанию.

«Позитивной» можно назвать науку тогда, когда она нацелена на такие вещи, которые можно представить со всей определённостью и обозначить чёткими границами. Для научного позитивизма нужны также известные оптические условия, в число которых входит особое зрение, настроенное на то, чтобы видеть мир в свете искусственной объективности, и создающее резерваты, которые, будучи отчётливо разграничены, стремятся жить каждый своей отдельной самостоятельной жизнью. Кроме того, «позитивным» является лишь то, что может быть обосновано и объяснено только исходя из рационального опыта, а не то, что воспринимается разумом как очевидность, ибо последнее всё-таки находится за пределами позитивного знания, опирающегося исключительно на рационально устанавливаемые различия. Доказательство предполагает повторяемость, поскольку все неповторимое не может быть подтверждено доказательством. Поэтому повторяемость является одним из обязательных условий эксперимента.

Опыт же служит для установления различий. Понятие опыта обладает двояким смыслом, так как, с одной стороны, относится к выявляемым фактам, но, с другой стороны, подразумевает повторяемость и воспроизводимость наблюдаемого явления. Решение вопроса о возможностях опыта зависит от того, что может быть предметом опытного знания, и от того, как осуществляется опыт, то есть это вопрос об источнике опыта и о его инструментах. Что касается повторяемости, следует учитывать, что однажды полученный опыт может репродуцироваться и передаваться дальше в виде более или менее готового материала. Не всякий опыт годится для науки. Так, воспоминания — это тоже опыт, но его происхождение не является чисто рациональным. А науке нужен именно такой опыт, и только с таким опытом она может работать. Для науки опыт — это готовый материал, это то, что обладает повторяемостью и достаточно жёсткой устойчивостью, чтобы его можно было сколько угодно воспроизводить.

Не случайно говорят о проницательном уме, об остром уме, так как в этих эпитетах отразилась способность ума к различению. Рассудок разделяет и размежёвывает, и чем лучше он это делает, тем явственней проступает характер его инструментов. Острым как бритва он делается в результате всё более развитой способности к различению, острым как жало оказывается тогда, когда впивается в ту самую точку, где лучше всего проявляются различия. Проницательность рассудка означает способность анализировать и обобщать множество разнообразных явлений. Его пригодность для научного исследования основана на методичности. Методичен в его понимании абстрактный разум, методика же означает знание закономерных связей в сфере рационального. Вооружившись схемой и овладев способностью к обобщению, методически работающий рассудок переходит от практической стадии, в ходе которой он решает случайные задачи, к теоретической. Практический рассудок, например такой, какой требуется для ведения торговых и денежных дел, обладает лишь ограниченным представлением о методологии, а так как он занимается только решением случайных вопросов, ему также не хватает широты взгляда и духовности. Методически работающий теоретический рассудок можно назвать интеллектом. Интеллект обладает более высокой способностью различения, поэтому он обнаруживает и признаки духовности, им усвоена определённая система различения.

Замкнутому в пределах своих возможностей, методически вырабатывающему суждения рассудку, никогда не отклоняющемуся от выбранного пути исследования, свойственна холодность. Его движение от аргумента к аргументу нигде не нарушает последовательности. Наконец, нищим его можно назвать за то, что все его способности основаны на различении, то есть лишь на том, что он может все разделить, разложить и разъять на части при помощи понятий. К неразложимому, неделимому рассудок не знает как подступиться, и каждая такая попытка кончается для него поражением. Понятия, связанные друг с другом нерасторжимой связью, он не может охватить в целом, не произведя предварительно операции их разделения по отличительным признакам. Рассудок умеет только разделять связное и связывать раздельное — так можно кратко сформулировать, в чём заключается его деятельность. Но для того чтобы начать действовать, ему требуется объект приложения своих способностей. Рассудок не существует ради себя самого и не служит сам для себя пробным камнем даже в таких областях, как логика и теория познания, в которых он сам устанавливает себе правила и исследует собственные границы. Ему требуется субстрат, в котором он может проявить себя и свои возможности. Без субстрата рассудок бессилен, словно в свободном пространстве, где нет точки опоры. Для точных наук этим субстратом является природа, по этой причине точные науки и носят собирательное название естественных.

Полем деятельности рассудка, опирающегося на методику, служит природа, и его задача состоит в том, чтобы внести в природу рациональное начало, сделать её доступной для понимания. Сама природа не обладает рациональностью, её приходится привносить туда извне, причём постольку, поскольку природные процессы протекают закономерно. Иными словами, поскольку в природе что-либо повторяется, она может служить объектом повторяющихся рациональных наблюдений и опыта. То, что не повторяется, не может стать предметом научного изучения. Естественные науки представляют собой познание повторяющихся процессов природы, всё прочее не имеет к ним отношения и лежит за пределами этих наук. Таким образом в ходе научного исследования природы изучается её механическая сторона — то, что в ней механически повторяется. Такой ход развития может продолжаться только при условии, когда законы природы принимаются как нечто постоянное и нерушимое, застывшее и неизменное. Лишь там, где законы природы повторяются с железным однообразием, рассудок может беспрепятственно продвигаться по пути их познания. Поэтому его охватывает тревога, как только он сталкивается с проявлением противоречия или нерегулярности. Последние становятся досадной помехой на его пути.

Следует особенно подчеркнуть, что залогом успеха научной деятельности является пассивное спокойствие природы, отсутствие в ней каких-либо скачков. Какой из этого следует вывод? Прежде всего, что все успехи рассудка происходят в сфере самого рассудка, что природа, которая не приходит к пониманию самой себя, к ним не причастна. Между тем, сама идея непрерывного развития и неограниченного движения, осуществляющегося при помощи неподвижного субстрата, содержит в себе известное противоречие. Это противоречие разрешается только в том случае, если вспомнить, что работа рассудка отмечена оттенком агрессивности, что ей свойственна активность, природа же, а именно natura naturata, с которой как с естественно возникшим явлением имеет дело наука, ведёт себя по отношению к ней пассивно как страдательный объект.

Однако хотя вся работа рассудка, направленная на природу, совершается в сфере рассудка, а не в сфере непонимающей, не приходящей к постижению себя природы, полем его деятельности служит природа. Следовательно, если природа и впрямь — как это нам представляется — хранит молчание, то и страдательная роль должна как-то на ней отражаться. Действительно, отведённая природе роль вечно неподвижного субстрата, благодаря которому может происходить прогресс рассудка и науки, становится понятней, если задаться вопросом: не изменяется ли определённым образом субстрат под влиянием этого прогресса? Ведь если природа, как нечто полностью определяемое рассудком и обязанное подчиняться его определениям, претерпевает насилие со стороны определяющего её рассудка, то мы должны задуматься над тем, обкрадывает ли рассудок природу.

Мы должны задуматься над тем, какие же цели преследует рассудок, занимаясь природой. И мы должны не только выяснить, что он в неё привносит от себя, но и проверить, не является ли он орудием, которое что-то у неё отбирает. Поскольку рассудок существует не ради себя самого, поскольку он не самоцель, а, напротив, преследует какие-то цели, мы должны обратить внимание на конкретную сообразительность, которую рассудок высылает впереди себя в качестве своего эмиссара для разведки, расследования, а может быть, и для грабительских диверсий и разрушения. Ответ на этот вопрос мы постараемся выявить в технике.

§ 32

Понятие научной истины. — Правильность и истинность. — Мертвое движение машины и человека в мертвом времени.

Нельзя упускать из вида, что та точность, которой обладают и к которой стремятся естественные науки, сколь бы высокой степени она ни достигала, относится только к механической точности процесса познания и предмета познания. Эта точность не даёт нам надёжности, выходящей за пределы надёжности знаний, повторяемого опыта. В этом смысле точность тождественна достоверности, но не истине, потому что там, где всего лишь констатируется наличие чего-то, что поддаётся механическому повторению, просто не имеет смысла говорить об истине. Истина не тождественна повторяемости, более того — она как раз неповторима, и потому ей не отводится места в какой бы то ни было механике. Поэтому понятие «научная истина» насквозь двусмысленно. Оно опирается на эксперимент и применяется для обозначения чего-либо механически точного, когда появилась возможность подтвердить это с помощью доказательства, проверить и воспроизвести.

Однако доказуемость, проверяемость, повторяемость не суть признаки истины. Если учёный объявляет, что точность совпадает с истиной как таковой, истиной в высшем смысле, это говорит лишь о неточности его терминологии. Есть ли смысл объявлять истиной известный даже первокласснику простой факт, что дважды два равно четырём? Истинному не обучаются, поэтому мы не становимся глашатаями истины, если мы много знаем и многое изучили. Обладателями истины не делает нас и точное мышление. Математическое суждение не становится истинным оттого, что оно точным образом отображает некий факт действительности, и, разумеется, не становится истинным от миллионократного повторения. Аподиктическая надёжность математических суждений целиком относится к области точного и достоверного, но они содержат чистый нуль истины, как и все арифметические примеры. Научные истины — не истины в высшем смысле, и если они претендуют на звание истины, то это означает лишь неправомерные притязания со стороны механической точности. Лучше всего было бы вообще вывести из обращения понятие научной истины, поскольку оно имеет чисто описательный характер.

Свойственное естественным наукам стремление к точности следует определить иначе, и не с помощью придуманного для этих целей инструментария, а с такой позиции, которая находится за пределами всего, что относится к науке и научности. Никто не станет оспаривать необходимость и правомерность такой точки зрения и право её отстаивать, разве что кроме тех, кто готов превратить науку в церковь, окружив её стеной непререкаемых догм или священных методов, которые уничтожили бы самую возможность исследования и проверки. Мы исходим из наблюдения, которое никто из обративших внимание на этот факт не вправе игнорировать. Вопрос стоит так: не связано ли увеличение наших знаний о механически точных процессах с тем, что человек очутился вдруг в положении, когда он не ощущает ни границ, ни почвы под ногами, зато чувствует угрозу надвигающейся опасности, когда что-то расшатывает в нём внутреннее ощущение надёжности?

Дело тут, правда, в иной надёжности, чем та, что присуща методам и в конечном счёте основана на измеримости, поскольку она затрагивает место человека в мире и говорит о мере его свободы. Никакая научная методика — в том числе и достигшая совершенства, возведённая в систему точность — не может дать человеку ощущения надёжности. Движение нашей науки не имеет ничего общего с путём Парменида. Своим аналитическим, индуктивным, изолирующим характером оно диаметрально противоположно тому познанию, к которому стремился Парменид. Поэтому сейчас так сильно выступают на первый план каузальность и порождённый ей функционализм, а всякая тождественность исчезла из поля зрения. Поэтому на первый план выходит механическое начало, а вместе с ним грубый оптимизм и высокомерная уверенность в превосходстве нашей цивилизации, которая так характерна для всего технического века до того момента, пока человек, сломленный и поверженный собственными бездумными властными устремлениями, не приходит к мысли, что пора опять хорошенько подумать.

Нильс Бор однажды заметил: «Если в нашем языке принято называть машину мёртвой, это, по-видимому, означает, что для её адекватного описания можно обойтись понятиями классической механики». Действительно, в тех случаях, когда для удовлетворительного описания функций достаточно этих понятий, тогда мы имеем дело с мёртвым предметом. Если бы нам удалось, обходясь понятиями классической механики, с достаточной полнотой описать функции человека, то подразумевалось бы, что этот человек мёртв. Он был бы мёртв, даже если бы сохранялись все его функции и, следовательно, от него можно было бы ожидать, что он в состоянии выполнять определённые движения. Звучит, казалось бы, странно, хотя на самом деле никакой странности в этом нет. Ведь понятие «мёртвый» употребляется в данном случае в особенном смысле. Машина тоже мертва, хотя она обладает движением. И как раз потому, что она, подобно живому существу, обладает движением, нам хочется назвать её мёртвой, употребив слово, которое мы относим к трупу человека или животного. Если быть точными, машина не движется сама, а приводится в движение. В этом заключено фундаментальное различие.

Всякая функция представляет собой такой процесс движения, при котором что-то приводится в движение; пассивное движение, способность быть приводимым в движение — необходимое условие любого функционирования. Ко всему, что самопроизвольно движется, обладает способностью управлять своим движением без участия посторонней силы, имеющей механическое объяснение (а эта способность свойственна и растениям), нельзя применить понятия классической механики, чтобы удовлетворительно описать его движение, так как оно не укладывается в рамки протекания и последовательности отдельных функций. Там, где мы видим живые проявления жизненных взаимоотношений, одного лишь свойства подвижности оказывается недостаточно, так как все функциональное можно изучать только на пассивном, то есть зависимом, движении. Функционализм применим для описания только каузальных отношений, но не отношений тождественности, он может описывать только причинно-следственную обусловленность, но не описывает преэкзистенцию, коэкзистенцию, одновременность и совместность существования, соответствия, как и вообще все некаузальные отношения. Поэтому описание функций человека, животного, растения, сколько бы их не было перечислено, ничего не говорит об этом живом существе, так как функции описывают только то, что относится к пассивному движению, то есть некую механическую зависимость, нечто мёртвое.

Таким образом, можно говорить «мёртвый человек» в том же смысле, в каком говорят «мёртвая машина». Понятие «мёртвый» носит здесь метафорический характер, так как оно описывает как мёртвое то, что никогда не было живым и, следовательно, не составляет полярной противоположности к понятию живого. Там, где понятия мёртвого и живого составляют пару противоположностей, одно не мыслится без другого и не обладает той самостоятельностью, при которой другое может быть отброшено. Машина мертва, хотя она никогда и не жила; она мертва, потому что её движения целиком подчиняются функциональности.

Точно так же и в живом человеке есть что-то мёртвое, никогда не обладавшее жизнью, поэтому оно не может умереть, а может только подвергнуться распаду, исчезнуть, изветшать. В нём есть мёртвые точки, мёртвые пятна, мёртвые участки. В человеке можно обнаружить мертвенность, которая присутствует в нём при жизни. Его юность лишена свежести, старость искусственна, и он не знает зрелости. Глаз физиогномиста без труда различит эти признаки. Как существуют механические движения, так встречаются и механические лица. Человек бывает мёртв постольку, поскольку в выражении его лица, в его движениях отражается тот голый функционализм, который мы можем наблюдать у машины. Вид маски, мёртвой личины, который приобретают лица таких людей, говорит о том, что жизнь в них имитируется, что их движения представляют собой лишь симуляцию живости. Это явление можно изучать, наблюдая лица актёров, но не только у них — и в обыденной жизни частенько встречаются ходячие мертвецы с масками вместо лиц; этих призрачных существ, которые только притворяются живыми, а на самом деле, скорее, представляют собой механические создания, немало на свете. Их влияние возрастает по мере того, как распространяется власть функционализма. Эти люди производят такое впечатление, словно они не стареют и не могут никогда умереть. В отличие от них в живом человеке сразу же заметна полярность, и чем сильнее она выражена, тем больше в нём жизни.

§ 33

Земля как мёртвый шар. — Разрушительная сила техники проявляется в создании планетарно организованной системы заправочных станций. — Вулканизация земли и эпоха перманентной революции. — Производственная авария. — Деформация человека и вещи. — Зоны опасности.

Теперь мы рассмотрим технику с той стороны, с которой она соприкасается с природными стихиями, развиваясь за их счёт. Эта связь нерасторжима и неотъемлема от бытования техники — любая техническая работа требует субстрата, благодаря которому она осуществляется. Все силы для своего развития техника берёт из природы как из хранилища, она черпает их как воду из резервуара, какими бы совершенными ни были средства для этого акта вычерпывания.

Техник утратил древнее чувство священного страха, которое останавливало человека, не давая ему наносить земле раны, разрушающие её поверхность. На заре человечества этот страх имел исключительное влияние, мы находим его след во всей истории земледелия, и его отголоски ещё долго ощущались в историческую эпоху. Возведение больших архитектурных сооружений, предназначенных для мирских целей, невольно наводит на мысль о кощунственности — не случайно некоторые сохранившиеся до настоящего времени обычаи, связанные со строительством домов, носят характер искупительных и очистительных ритуалов, а следовательно, указывают на совершенный акт осквернения. Методы, которыми пользуется в своей работе Техник, обличают в нём отсутствие чувства благоговения. Для него земля — это объект рационального и искусственного планирования, мёртвый шар, подчиняющийся законам механического движения. Человек, который изучил эти законы и разбирается в них как машинист, может поставить землю себе на службу. Он безжалостно использует землю как орудие для осуществления своих властных устремлений, заставляет стихийные силы покорно трудиться в машинах, производя механическую работу. Так происходит столкновение природной стихии и механизма, управляемого умом и волей человека, которое завершается актом порабощения стихийных сил природы. Насильственное вмешательство кладёт конец их свободной игре.

Для того чтобы яснее представить себе этот процесс, можно изобразить его как крантование. ¹⁰⁰ Человек пристраивает к природе отсос и выкачивает из неё энергию. Буровые скважины, которыми истыкана вся земля, чтобы добывать богатства из её недр, и те агрегаты, с помощью которых из воздуха добывается азот, из урановой руды — радий, из глины кирпич, — все они действуют как отсосы. Мы встречаем их всюду, где производятся технические продукты, а также всюду, где происходит передача технического продукта в сферу потребления. Так, с развитием автотранспорта появилась соответствующая сеть нефтедобывающих предприятий и заправочных станций, которая все ширится, покрывая собой все новые части земной поверхности. С развитием механизации все многочисленнее и мощнее становятся промышленные предприятия, через которые идёт выкачивание природных богатств.

Развитие техники сопровождается постоянным увеличением объёма насильственной дани. Стихия природы, покорённая механическими устройствами, оказывается в могучих тисках и, побеждённая в этой борьбе, искусственно используется в утилитарных целях. Между тем, решив, что на этом все и кончается, мы получили бы только половинчатое, одностороннее представление о происходящем процессе. Это давление и насилие, это вымогательство, исходящее от машины, вызывает ответную реакцию. Стихийное начало наполняет тут собой механическое, оно распространяется внутри победившего его механизма. А это означает, что механизация и усиление стихийности суть две стороны одного и того же производственного процесса, что они взаимообусловлены. Одно немыслимо без другого. Это взаимодействие все отчётливее проявляется по мере того как возрастает совершенство техники. Из него проистекает свойственное техническому прогрессу стремительное динамическое движение, его ускоренное круговращение, его вибрация и тряска, его взрывная мощь.

Как ни удивительно, но рациональное мышление, столь бедное стихийной энергией, привело в движение гигантские стихийные силы. Однако нельзя забывать, что это достигается принуждением, действием враждебных, насильственных средств. Если посмотреть вокруг, то может показаться, что мы находимся в огромной кузнице, где яростно кипит непрекращающаяся работа, в которой есть нечто лихорадочное, какая-то нездоровая напряжённость. Пламя все выше, все шире, оно перекидывается, загораясь всё новыми кострами, захватывая все новое пространство, потоки лютого жара пышут со всех сторон. Это кузница циклопов. В облике промышленного пейзажа есть что-то вулканическое. Не случайно мы встречаем в нём все явления, связанные с извержениями вулкана: лаву, пепел, фумаролы, дым, газы, зарево огня на ночных тучах и опустошение, охватывающее обширную территорию вокруг.

Хитроумные машины, автоматически выполняющие однообразные действия рабочего процесса, до отказа переполнены мощными стихийными силами. Эти силы гуляют по трубам, котлам, колёсам, проводам, печам, они носятся в темницах аппаратуры, которые, как все тюрьмы, почти сплошь состоят из железа и забраны решётками, чтобы не дать своим пленникам вырваться на волю. И разве можно не расслышать доносящиеся оттуда вздохи и жалобы этих пленников, не заметить яростного грохота, с которым они в бешеной злобе сотрясают стены, когда прислушаешься к множеству непривычных звуков, производимых техникой? Характерная особенность этих шумов состоит в сочетании звуков механического и стихийного происхождения, рождающихся при утечке стихийных сил, заключённых в железные узилища механизмов. Когда звуки сочетаются ритмично, замечаешь автоматизм их периодичности, регулятором которой выступает мёртвое время. Все эти звуки зловещи: тут и пронзительный визг и скрип, шипение, свист и вой, причём совершенно очевидно, что они становятся всё более зловещими в ходе поступательного движения техники к совершенству; эти звуки так же зловещи, как оптические впечатления, которыми нас одаривает техника, как болезненный, холодный свет ртутных, натриевых и неоновых ламп, которыми освещаются теперь наши города. С этим связано получающее всё большее распространение использование световых и звуковых сигналов для оповещения о грозящей опасности, как-то: ракет, прожекторов, сирен — в особенности сирен, чьи могучие механические голоса оповещают о налете бомбардировщиков.

Автомат всегда предполагает рядом человека, иначе он был бы не безжизненным аппаратом, а демоном, наделённым собственной волей. Однако представление о том, что аппаратура одушевлена какой-то демонической жизнью, что она обладает собственной, причём мятежной и разрушительной, волей, не так уж нелепо, как это могло бы показаться на первый взгляд. ¹⁰¹ Хотя в той форме, в какой оно выражается, это представление производит странное впечатление, в основе своей оно всё-таки правильно. Потому что vis inertiae ¹⁰² — пассивное сопротивление, которое оказывает материя механическому насилию, — усиливается под воздействием испытываемого давления, а борьба материи, стремящейся освободиться от этого гнёта, приводит к коллизиям, которые сопровождаются разрушительными последствиями.

На определённой стадии технического прогресса человек начинает осознавать, что очутился в зоне опасности. Это ощущение примешивается к чувству удовлетворения, которое испытывает человек, наблюдая за умными машинами; в предчувствии опасности в него закрадывается страх. Когда ткачи-ремесленники в слепой, бессмысленной ярости уничтожали механические ткацкие станки, которые отбивали у них хлеб, они ещё не сознавали опасности — они хотели остановить технический прогресс посредством грубого насилия, но эта попытка не могла спасти от уготованной им участи будущих пролетариев. Начальному этапу техники чужда мысль о том, что за лишнюю энергию, которую даёт человеку механика, ему придётся расплачиваться и чем-то поступаться. На этом этапе царит безграничная вера в экономические успехи, люди смотрят в будущее с несокрушимым оптимизмом. Не случайно развитие техники сопровождается появлением систем, предназначенных для самопрославления прогресса, возникновением теорий как эволюционного, так и революционного толка.

Век техники ознаменован революциями не только в области техники. По мере того как совершенствуется техника, голоса, хором славящие светлое будущее, звучат все тише — только опыт показывает, какие преимущества и недостатки связаны с таким новшеством, как аппаратура. Только опыт приводит к пониманию того, что машинам присущи свои внутренние законы и что человеку следует остерегаться вступать с ними в конфликт. Этому учит хотя бы такая вещь, как производственные аварии. Они всё чаще случаются по мере развития техники, пока наконец цифры пострадавших не достигают уровня, сравнимого со сводками военных потерь. Никакими хитроумными изобретениями невозможно полностью исключить аварии, а значит, причина кроется в каком-то несоответствии между механиком и подконтрольным ему механизмом. Производственные аварии случаются тогда, когда человек в чём-то отклоняется от предписанной ему роли homme machine, ¹⁰³ когда его действия не согласуются с каузальным механизмом, которым он управляет, когда он позволяет себе отделить себя от него, будь то по причине рассеянности, усталости, сонливости или потому, что его внимание отвлеклось на какую-то другую из его механических обязанностей. И в этот момент подавляемые стихийные силы вырываются на свободу и мстят за своё угнетение, нанося удар по техническому работнику и его машине. Юстиция, состоящая на службе технической организации, штрафует рабочего за небрежность, она наказывает его за то, что при обслуживании своего автомата он не проявил надёжности автомата.

Гибель «Титаника» — событие, символичность которого подчёркивается самим названием этого корабля, — была одной из таких производственных аварий. Потрясение, вызванное этим известием, становится понятным, если принять во внимание, что эта катастрофа на какой-то миг пошатнула веру в каузальный механизм техники и разрушила тот оптимизм, на котором основывалось это доверие. Тот факт, что лиссабонское землетрясение оставило более глубокий и сильный след в восприятии его современников, оказавший влияние на образ мыслей в целом, объясняется другой причиной и связан с изменением религиозных представлений: это событие настолько сильно подорвало веру в божественное провидение, что способствовало окончательному формированию каузального мышления, полностью отказавшегося от провиденциализма.

Производственная авария представляет собой частный и локальный акт разрушения, причём непреднамеренного и неизбежного, хотя каждая отдельная авария истолковывается как случай, который можно было предотвратить. ¹⁰⁴ Поэтому авария даёт лишь слабое представление о том, каких разрушений можно достичь, используя в военных целях эту близкую к совершенству технику и планомерно применяя её как средство разрушения. Техника не препятствует такому использованию, она готова стать послушным орудием разрушения, так как преисполнена разрушительных сил. Всё более тесная связь между техникой и организуемой государством войной становится понятной, если уяснить себе взаимосвязь механических и стихийных явлений. Продолжая развивать механику, техника не только умножает громадные запасы сил, послушных рациональному мышлению и работающих на него как верные слуги, с их помощью она не только создаёт новую организацию труда, которая регулирует производство и потребление, но одновременно она аккумулирует и силы разрушения, которые со страшной мощью обрушиваются на человека, причём это происходит с тем большим размахом, чем ближе технический прогресс подходит к своей завершающей стадии.

Если мы хотим изучить взаимодействие механического и стихийного, то нигде не узнаем об этом так много, как в зоне битвы материалов. Признаться, во время первого сражения во Фландрии (июль 1917 года) самое большое впечатление на меня произвело не столько зрелище смерти и разрушения, сколько то, как преобразилась вся местность под действием механических средств. Без сомнения, в былых сражениях, например в битве при Каннах, на меньшем пространстве громоздились более впечатляющие кучи человеческих и конских трупов. Во Фландрии сражение шло на большом пространстве; войска на нём рассредоточились и так хорошо укрылись, что местность казалась безлюдной. Обстрел, не прекращавшийся несколько недель, превратил её в лунный ландшафт, усеянный кратерами, — их вулканическое происхождение ни у кого не вызвало бы сомнений. Трудно было бы выявить там предмет, не искорёженный самым невероятным образом. Повсюду валялась развороченная и разбитая на части техника, фантастически скрученная и разодранная; самолёты, автомобили, повозки, кухни превратились в груды металлического лома, из которого торчали железные штанги и искромсанные куски листовой стали.

Эта деформация технической аппаратуры — и деформация человеческого тела, которая была с ней связана, — соответствовала такой технической организации, при которой в аппаратах заключено много подавленных стихийных сил. Найдётся немало людей, которые считают такие разрушения бессмысленными и необъяснимыми, потому что не улавливают соответствующих взаимосвязей. А между тем они могли бы наблюдать такие же деформации при любой производственной аварии. Они не замечают, как с развитием техники возрастает мощность деформирующих сил, как всё чаще дают о себе знать такие процессы, когда что-то лопается и взрывается.

Теперь мы понимаем, что существуют зоны опасности, которые можно разграничить по степени потенциальных разрушений. Там, где взаимодействие механических и стихийных сил наиболее заметно, где технический прогресс достиг наивысшей степени, то есть в районах крупных городов, заводов, промышленных предприятий, сосредоточенных на небольшой территории, располагается зона, в которой разрушения должны привести к наиболее значительным последствиям. Эта зона располагается там, где организация труда привела к наибольшей плотности населения, где искусственное скопление людских масс достигает самых значительных величин.

Разрушения же в первую очередь представляют собой угрозу для масс. Это видно хотя бы из того, какие средства стали использоваться для военных действий — средства, которые представляют собой столь высокие достижения технического прогресса, что становятся оружием массового поражения. Эти новые средства, такие как, например, ядовитые газы, отличаются фатальным сходством со средствами для уничтожения клопов. Характерный признак этих средств заключается в стремлении придать им как можно более широкое пространственное действие, их эффективность проявляется тогда, когда они применяются в местах большого скопления человеческих масс.

§ 34

Понятие технического совершенства. — Разрушительная энергия функционального мышления.

Что подразумевают, когда говорят, что техника достигла совершенства? Каков смысл этого выражения? Оно означает лишь то, что мышление, создавшее и распространившее технику, подошло к своей завершающей стадии, достигло предела, который ему ставит сам метод. Как это видно на примере существующих производственных методов и аппаратуры, мышление достигло высокого уровня механической законченности. Если мы сравним, например, ряд дизельных двигателей, начиная с первого образца, созданного на основе расчетов изобретателя, и кончая наиновейшей моделью, только что выпущенной заводом, то увидим, как потрудилось техническое мышление над этой машиной, как много оно осуществило переделок, улучшений, преодолело различных сил противодействия. Техник воспринимает эти силы противодействия как трудности, которые могут быть решены и действительно решаются на основе механических законов. На самом деле за ними стоит и нечто иное. Такое противодействие появляется там, где применяется насильственный метод, и возрастает по мере того, как этих методов становится всё больше. Ошибочно полагать, что противодействие устраняется с помощью механических решений; оно остаётся, существуя подспудно и выжидая своего часа в постоянной готовности проявить свою разрушительную энергию.

В странах с высокоорганизованной техникой царит та же атмосфера напряжённой бдительности, какая бывает в рабовладельческих странах с массой недовольных рабов, при видимой покорности втайне лелеющих мечты о бунте, мятежах и разрушениях. Однако в отличие от рабовладельческих стран, таких как, например, южные Штаты, мы не находим здесь тех патриархальных отношений, когда добрый хозяин покровительствует преданному рабу. Все это начисто снято, как кора с ошкуренного дерева, и вместо описанных отношений устанавливаются отношения механические, в рамках которых отношения власти и подчинения выступают столь же обнажённо, сколь отношения противоположных физических сил, действующих при давлении или ударе, приобретая от этого мнимую непреложность, ибо выражают будто бы самую сущность закона. Но для человека характерно, что он никогда не желает и не может мириться с такими отношениями, не только потому, что они его принижают, но и потому, что он, в силу своего предназначения стремится к большему, поскольку суть человека не вмещается в эти рамки. Конечно, противодействие часто приводит к ошибкам, переходя в бунт, но с бунтом нетрудно справиться и на него всегда находится усмиритель. Бунтарство для нас неприемлемо, так как оно напрямую связано с той волей к эксплуатации, которой пронизана вся техника. В таком же смысле, в каком воля к эксплуатации соответствует опустошительному воздействию на землю, которая покрывается провалами и трещинами, тяжкими и трудно излечимыми, глубоко зияющими ранами.

Здесь больше нет равновесия: ни между трудом и досугом, ни между человеком и природой. Поэтому любовь к природе в наше время свелась в основном к той сентиментальности, которую мы выказываем по отношению к слабым, раненным, беззащитным. Такая любовь пытается как-то врачевать раны, которые сама же нанесла. Natura naturata приобретает облик идиллии за колючей проволокой, куда запрещено входить человеку, потому что человек свирепствует там, словно разбойник и душегуб, умерщвляя на своём пути всё живое. В этом зрелище есть что-то оскорбительное, но в то же время и комическое, если взглянуть на него с другой стороны и понаблюдать, как на каждый шаг человека natura naturans предпринимает ответные действия, полной мерой воздавая за каждый акт разрушения.

Каузальному и телеологическому мышлению свойственно не замечать соответствий. Этому невозможно научиться, как нельзя научиться чувству ритма и периодичности, из которой рождается всякая ритмичность. Соответствия могут замечать только те из людей, которые оставляют землю целой и невредимой, то есть не позволяют себе расхищать и эксплуатировать её богатства. Можно ли найти параллель, соответствующую тем ранам, которые своим вторжением в природу наносит аппаратура, той деформации, которую она производит? Мы замечаем её в зияющих дырах лопающейся, взрывающейся аппаратуры, утрачивающей механическую форму, в столь же растерзанном, прочно связанном с ней человеке — разрывная сила не щадит его естественную природную форму, строение тела и его частей, то есть действует механически. Человек даже не разрубается на аккуратные части, как туша животного в мясной лавке, не разрезается поперек суставов, как порционная курятина, — его рвут в клочки, перемалывают в мешанину.

Такая картина, которую мы не имеем права не замечать, доказывает, что техника способна достичь совершенства, но никогда не достигнет зрелости. Приписывать ей такое качество значит пользоваться метафорой, неуместной в отношении машины, так как всё, что относится к машине, может обладать свойством именно законченности, но отнюдь не зрелости. Зрелость никогда не бывает насильственной и не может быть вымученной. Если вообразить себе мир, целиком зависящий от воли и волевых усилий, это будет мир, неведающий зрелости, мир незрелых вещей, которые, однако, могут иметь вполне завершённый вид. Вот к такому миру нас приближает технический прогресс, и потому-то, оглядываясь вокруг, мы постоянно сталкиваемся с волевыми актами, ступенями развития, очередными достижениями прогресса, но не видим ничего созревшего, потому что это качество лежит за пределами механики. Поэтому наше понятие совершенства обозначает лишь состояние предельной законченности, мера которого определяется средствами, использованными для достижения этой цели. Понятие совершенства может быть применено, потому что в нём заключено абсолютно рациональное содержание, а, следовательно, его употребление уместно для описываемого здесь состояния.

§ 35

Техника и массы — взаимосвязанные явления. — Характерные признаки и понятие массы. — Мобильный и перемещаемый человек. — Идеологии. — Перемещаемое знание.

Откуда берётся пьянящий восторг, охватывающий человека при движении с максимально высокой скоростью или при подъёме на недосягаемую прежде высоту? Что значит это упоение автомобилиста или лётчика, которое пришло на смену былому упоению странствием и восхождением на горные вершины? И в чём кроется секрет громкого ликования, которым люди в век техники встречают всевозможные рекорды? Его не объяснишь, пока не поймешь, что дело тут в неутоленных желаниях людей, отлично сознающих свои средства и цели в стремлении к власти и самореализации. Мудрый китаец, преисполненный конфуцианских представлений о гармонии — предположим, что есть ещё такие китайцы, — наверное, усмехнулся бы, услышав это варварское ликование и нашёл бы чувства собравшейся толпы, которая переживает очередной рекорд как некую мистерию, нелепыми и грубыми. Совершенно понятно и не вызывает ни малейших сомнений, что именно люди так дружно приветствуют победу динамики. Они празднуют её как свою собственную. Моторика механического движения и преодоление стихийного сопротивления повышают их жизненный тонус и вызывают восторг. Громкое одобрение, сопровождающее каждый новый рекорд, выражает радость по поводу сломленного сопротивления, радость по поводу новой победы, одержанной технической аппаратурой над стихийными силами природы.

Для того чтобы понять восхищение, которое техника вызывает в массах, следует учесть, что масса как социальный феномен развивается рука об руку с техническим прогрессом и что они взаимно обусловливают друг друга. Технический прогресс мощнее всего представлен там, где дальше зашёл процесс образования такой массы. Эта формула сохраняет своё значение при перестановке членов. Однако споры о том, что чему предшествовало и было ли появление массы следствием технического прогресса, то есть результатом какого-то планирования и направленного воздействия на человека и его работу, или, напротив, технический прогресс возник вследствие появления масс, бесполезны как переливание из пустого в порожнее.

Следует остерегаться привычки везде выискивать причины и следствия, ограничивая усилия разума установлением механической каузальной связи. Такого рода рациональное объяснение представляет собой грубо упрощённый способ мышления, и в первую очередь этим грешит наука. Однако для понимания тех связей между явлениями, которые нас сейчас интересуют, этого подхода недостаточно. Здесь требуется иной подход и не те методы, которыми пользуется наука и техника. Мы не должны забывать, что отношения между явлениями могут носить другой характер — характер соответствования или соотнесённости, и что одновременность как таковая также представляет собой явление, достойное внимания, хотя она не может быть объяснена каузальным способом.

Технический прогресс и появление масс — явления одновременные, которые тесным образом соотносятся друг с другом. Одно невозможно отделить от другого. Масса не оказывает сопротивления техническому совершенствованию, а, напротив, идёт ему навстречу, она послушно внедряется в автоматизированный рабочий процесс. Для Техника она представляет собой самый удобный, самый пластичный материал, без которого его рабочие планы были бы вообще неосуществимы. Массой она является, поскольку пассивна, механически подвижна и легко поддаётся организующему воздействию. Масса всегда существовала только в крупных городах, как бы широко не распространялось по всей стране массовое мышление, но только в крупных городах создавались условия, в которых образуется масса. Для массы характерны такие признаки, как искусственность существования, зависящего от пополнения извне: и возникновение, и упадок массы зависят от внешних условий, искусственной стимуляции; у массы отсутствует способность восполнять потери из собственной жизненной субстанции, её отличает рост потребления, которое становится всё более ненасытным по мере её дальнейшего развития.

С понятием массы мы связываем представления о тяжести, давящем гнете и зависимости. Такое представление оправданно, однако не следует упускать из вида, что на высоком уровне развития массе свойственна быстрая, переменчивая подвижность, а главное, механический автоматизм, который особенно наглядно наблюдается в крупных городах. Всё возрастающая зависимость массы от рациональной организации, которая административно и экономически управляет всеми её функциями, также находит своё отражение в движении массы. Так механическое движение транспорта, которое контролируется Техником, вынуждает человека приспосабливаться к автоматизму механических правил дорожного движения. Эти правила движения предоставляют одинаково мало свободы и произвольного выбора как транспорту, так и простому пешеходу. Если вместо неподвижной дорожной полосы вообразить механически движущуюся ленту, на которой передвигаются люди, то мы получим более ясное представление об этом процессе. Однако эскалатор, электрический лифт и вообще любое автоматическое транспортное средство, с помощью которого передвигаются люди, тоже позволяет составить ясное понятие о сути дела. Понаблюдав за прохожими на более или менее оживлённой улице, мы тотчас же заметим проявление механического начала, которое управляет их движениями, — оно чувствуется в походке, осанке людей и позволяет разглядеть, насколько машинальной стала их жизнь.

Из многообразия средств передвижения можно также сделать вывод о том, что человек приобрёл свойство перемещаться, причём с совершенно неожиданной скоростью. Самым наглядным подтверждением этого факта служит развитие дорожного движения и транспортных средств. Значительность же этого процесса проявляется во всех областях. Говоря, что человек стал перемещаемым, мы подчёркиваем тем самым пассивность этого свойства, его зависимость, в противоположность тому движению, для которого характерна активность и инициатива. Этот процесс можно сформулировать так: скорость перемещения человека возрастает в той же степени, в какой техника приближается к своему совершенству. Без этого свойства был бы невозможен технический прогресс.

Человек стал мобилен, более мобилен, чем когда бы то ни было. Эта мобильность — признак дальнейшего развития массовости, составляющей единое целое с техническим прогрессом. Ведь один из признаков техники — освобождение человека от всех связей, не имеющих рационального характера, и подчинение его рациональным отношениям. Возрастающая мобильность человека связана с развитием организации и аппаратуры, поскольку в этих условиях повышается его пассивная подвижность. В равной степени возрастает и духовная податливость, то есть подверженность идеологическим воздействиям.

Восприимчивость целых слоёв населения к идеологическим влияниям и вытекающая из этого свойства власть идеологов являются особенностями массы. Идеология представляет собой обобщённую, вульгаризированную форму веры и знания, и как таковой ей в меру её действенности присуще свойство перемещаемости. Для достижения своих целей Техник вообще не нуждается в идеологии, поскольку он владеет инструментами власти, позволяющими ему обходиться без неё. Но именно по той причине, что Техник не занимается ничем, что выходило бы за пределы его сферы, претендуя в то же время на универсальную власть, идеология охотно заключает союз с техникой, как бы заполняя собой пустующие ниши. В союзе с техникой идеология заимствует у неё громадные силы и направляет весь запас энергии, накопленный благодаря организации и аппаратуре, на достижение одной определённой цели. Её союз с техникой не случаен. Ведь знания Техника так же перемещаемы, как машины, установленные на медных рудниках Катанги или на золотых копях Бразилии. Это знание так же не привязано к личности, как не привязан к ней функциональный труд рабочего. Оно может быть не только приобретено своим трудом, но также похищено, украдено, выведано шпионами, его можно переправить в любую точку земного шара, причём в отличие от вина или чая оно нисколько не пострадает от перевозки, ибо оно внекачественно, это знание не обладает градациями достоинства. ¹⁰⁵

Монопольное положение техники, наблюдающееся на раннем этапе её развития, существует теперь лишь благодаря опережающему развитию, достигнутому там, где её раньше начали применять. Но это опережающее развитие невозможно сохранить никакими стараниями (а их в своё время было приложено немало), потому что знание, на котором основана эта монополия, неспособно себя защитить. В ответ на упреки в том, что это знание, мол, напрасно выпустили из рук, позволив овладеть им, например, азиатским народам, следует напомнить, что такое знание нельзя уберечь, потому что оно внекачественно. Для охраны технических достижений, используемых в вооружённых силах, государствам приходится применять особые, нетехнические меры безопасности. ¹⁰⁶ Наконец, сам Техник как таковой не заинтересован в засекречивании изобретений и их монополизации — зачем он станет мешать техническому прогрессу, то есть сам себе ставить палки в колеса?

Поскольку техническое знание само себя не оберегает, оно нуждается в правовой защите, которую ему гарантирует патент, охраняющий тот или иной технический метод и его использование в течение определённого срока или пока это право не будет востребовано. Показательно, что первые Literae patentee, то есть документы о присвоении привилегий, появились в Англии и что именно в Англии впервые было признано патентное право, которого не знали ни Античность, ни Средневековье. Между авторским и изобретательским правом имеется заметное различие, установленное юристами. Условием охраны авторского права является наличие определённым образом оформленного правого блага, ¹⁰⁷ в то время как изобретательское право защищает идею как таковую, без определённого оформления, при условии её технической применимости. Признаком же всякого знания, обладающего качественным достоинством, является его самозащищённость, которая проявляется не только потенциально, но и актуально при каждом акте его возникновения.

§ 36

Аппаратура и идеология — взаимосвязанные явления. — Проблема актёра. — Реклама и пропаганда.

Техник, как уже было сказано, не нуждается в идеологии, потому что располагает инструментами власти, которые отменяют её необходимость. Его мышление не идеологично, потому что аппаратура, с которой он работает, тоже не имеет отношения к идеологии. Но эта аппаратура в любой момент может стать и становится на службу идеологии, потому что аппаратуру и идеологию одинаково отличает законченность — они неизбежно объединяются на полпути, когда дело идёт о подчинении человека механической организации. Такое объединение совершается, потому что всё, что имеет отношение к идеологии, предполагает механистичность, такую же законченность мышления, какая свойственна аппаратуре.

Выразить в чётком определении, в чём состоит различие между народом и массой, не всегда просто. Поэтому мы укажем лишь на один безошибочный признак. Там, где мы имеем дело с народом, мы никогда не встретим ни следа идеологии, зато она обязательно присутствует там, где есть масса. Масса нуждается в идеологии, и её потребность в ней тем сильней, чем больше техника приближается к совершенству. Идеология необходима хотя бы потому, что и аппаратура и организация обнаруживают свою недостаточность, потому что они не придают человеку сил и не могут дать ему необходимого утешения. Не вызывает сомнения, что усилия Техника увеличивают пустое пространство, причём увеличивают его в той же степени, в какой они сужают пространство жизненное. Поэтому одним из неотъемлемых свойств мира Техника становится horror vacui, ¹⁰⁸ всевозможными способами — в виде депрессии, скуки, ощущения бессмысленности и бессодержательности, чувства тревоги и загнанности — проникающий в сознание человека.

Обратившись к вопросу идеологии, мы одновременно касаемся другой связанной с этим проблемы — проблемы актёрства. Мы не можем подробно вдаваться здесь в вопрос о том, чем объясняется всё возрастающая роль, которая признается за актером, поскольку это выходит за рамки нашего исследования. Актер тесно связан с аппаратурой, с аппаратным восприятием действительности, поэтому прогресс техники всегда означает расширение актёрского влияния. Это становится ясно со всей очевидностью, если мы поймём, что растущее влияние рекламы и пропаганды соответствует влиянию актёрской профессии. Это же соответствие выражается в массовом производстве фотографий, и не случайно актёр оказывается наиболее часто фотографируемым человеком. Его фотографии можно встретить повсюду, так что невольно складывается впечатление, что фотографироваться — главное дело его жизни, ради которого он должен непрестанно отдавать себя на потребу фотографов. Именно отдавать на потребу, так как то, что он делает, представляет собой акт проституции.

Во все времена, когда актёр был ещё представителем особой касты, сословия, общественной ступени, которые, кроме актёрской, предполагали существование ряда других каст, сословий, общественных ступеней, к нему относились с подозрительностью. И нигде эта подозрительность не была развита так, как в народной среде. Здесь она выражена так сильно, что можно сказать: там, где есть народ, отношение к актеру всегда пронизано непреодолимой недоверчивостью. Масса ведёт себя в этом случае иначе. В наши дни, когда отношение к актеру не зависит от представлений о сословном или хотя бы профессиональном делении общества, когда актёра можно встретить где угодно, эта подозрительность сменилась всеобщим признанием, сделав актёра предметом культа. Суррогаты вторгаются не только в область питания, но также в сферу мышления и чувства. В мире, где надо всем царят аппаратура и организация, не осталось места для счастья, счастье не может проскользнуть в него незамеченным, как не может вписаться в цепь причинно-следственных связей или втиснуться между целью и средством.

Но такое состояние невыносимо для человека, запертого в своём убожестве, словно в неприступной башне. Когда у него не остаётся совсем никаких шансов — при чёткой организации с этим навсегда покончено, — тогда взамен ему приходится давать какую-то иллюзию, например утопию. По этой же причине утопичны все разновидности социализма, создающие обманчивые миражи неосуществимого счастья. Распределяя шансы соответственно своим понятиям о справедливости, социализм их уравнивает, а следовательно, превращает в чистый нуль. По бедности воображения никто не может сравниться с утопистом, который тщится прикрыть логикой отсутствие фантазии.

Если бы Господь Бог, создавая землю, задумал её в соответствии с законами справедливости, на земле не осталось бы счастья и не было бы ни счастливых, ни удачливых людей. Мир был бы жёстким и унылым в своём однообразии, как весы, которые взвешивают заслуги. Точно так же в условиях внутренне непротиворечивой социальной организации не было бы счастья, а была бы система поощрений в виде повышения по службе и заслуженной пенсии по достижении положенного возраста. Любовь, милость, счастье исключаются в условиях такой организации, где все основано на обязанности. Они могут проявляться только вне этой сферы. Для человека же это невыносимо, даже для человека, живущего в условиях технической организации. Пусть он несчастлив, но он не хочет отказываться от шанса на счастье, хотя бы в виде лотерейного билета. Чем меньше надежда на удачу, тем дороже она человеку. Так почему бы не предоставить ему такую возможность? Что может быть легче и дешевле, чем оделять людей шансами на удачу, которая изредка выпадает среди пустых билетиков! Счастливым человека, правда, не сделаешь, но можно включить его в число ожидающих счастливого случая.

В условиях развивающейся техники можно поставить производство иллюзий на промышленную основу. Так, кинематограф даст усталому рабочему иллюзию счастливой любви, богатства и представит ему мир сказочного благополучия. Так кто же тогда актер, как не человек, владеющий шансом? Разве не он выступает как раздатчик шансов на удачу, предлагающий надежду? И разве зритель не должен быть благодарен актеру за то, что тот взял на себя эту роль? Более того! Зритель идентифицирует себя с актером, с его ролями и шансами. Человеку нужен образец, идеальный герой, и актер — не являющийся ни тем, ни другим — в то же время остаётся единственным, кто в состоянии сыграть эти роли. В понятие роли, учитывая то, что она постоянно меняется, входит как одно из свойств та особенность, что актёр не может быть великим человеком. Точно так же не может быть велик человек, сделавший ставку на счастливый случай. Но зритель рад и тому, что кто-то играет роль — играет за него.

Мы уже упоминали о том, что мало кто по-настоящему понимает значение рекламы и пропаганды. Обыкновенно замечают только её значение для торговли. При её объяснении упор делают на правила конкуренции, экономической борьбы, понимая последнюю как часть борьбы за существование. В чём же тогда причина того, что реклама и пропаганда являются спутниками технического прогресса, что именно в этих условиях начинается их нездоровый рост, который в конце концов приводит к завоеванию ими всего мира? Почему специалисты рекламы и пропагандисты пускаются в изучение психологии, чтобы с её помощью усилить и углубить действенность своих заверений, придать им силу заклинаний? Что мешает успеху этой деятельности? Не что иное, как недостаток правдоподобия в их заверениях, невозможность скрыть их обманчивость. Отсюда и аляповатая плакатность этих заверений, которые всегда украшают собой пустое место, пустое пространство. По ним прямо-таки можно подсчитать, сколько на самом деле существует таких пустот, какое количество пустоты скрывается за фасадом, который только и остаётся покрывать этими вывесками.

Какое место вообще занимает реклама и пропаганда? Как далеко простираются их границы? Как мы уже упоминали, реклама может охватывать только технические продукты фабричного, машинного производства, артикулы, которые могут быть размножены механическим способом. Таким образом, возможность поточного производства является одним из условий технически эффективной рекламы и пропаганды. Всё, что не отвечает этому условию, лежит вне их сферы. В рекламе представлено только изображение предмета, сопровождаемое заверениями и заклинаниями, которые призваны оказать магическое действие.

Рекламирование и пропагандирование людей — например актёров — не противоречит этому условию. Актер может становиться объектом рекламы постольку, поскольку он играет роль, и только как исполнитель роли он пригоден в качестве объекта изображения, размножаемого механическим способом. Это не значит, что вне роли он ничего собой не представляет, хотя роль и может занимать в его жизни настолько большое место, что вытесняет из неё почти всё остальное. Однако нас здесь не занимает вопрос о том, что представляет собой актёр вне его роли, потому что такой актер — как и вообще любой человек, о котором полусочувственно и полупрезрительно принято говорить, что он «не играет никакой роли», — не получает отражения в рекламе и пропаганде. Роль — это не просто притворство, её особенность состоит в том, что ей присуща повторяемость. А поскольку она повторяема, то приобретает благодаря этому ту законченность, которая свойственна актёрскому лицу, одновременно подвижному и застывшему, пластичному и напряжённому, но никогда не забывающему на публике об исполняемой роли. Если мы посмотрим на это лицо, когда актёр предоставлен самому себе, оно покажется безвольным, измученным, расслабленным и пустым. Есть ли на свете более жалкое существо, чем актер, не играющий роли?

§ 37

Идеология и отвлечение. — Фотография.

В мире одного лишь сущего не могло бы быть рекламы, так же как в нём не может быть противоположности между сущим и кажущимся, между правдой и ложью. В такой мир не мог бы проникнуть обман, потому что в нём нет дыр и разрывов, через которые он мог бы туда проскользнуть. В этом мире не могло бы быть даже тех теней, какие есть, например, в философии Платона, потому что в ней между вещами и идеями существует разрыв — явление, вселяющее беспокойство и потому вызвавшее критику со стороны Аристотеля. Там, где устанавливается влияние идеализма, всегда происходит процесс отвлечения, в ходе которого улетучиваются первообразы и множится число их вторичных копий. Без отвлечения не возникла бы наука, ибо только с его началом мысль начинает требовать объяснений. Без отвлечения нет и объяснения. В мифе мы тоже не находим объяснений, так как он возникает из созерцания и в нём никогда не ощущается потребность дать объяснение самого себя. Лишь в мире отвлечений начинаются попытки дать мифу объяснение, как у киренаика Евгемера, объявившего миф апофеозом замечательных людей, или у тех, кто истолковывает его в символическом, аллегорическом смысле как историю или описание явлений природы.

Рассмотрим теперь нечто совершенно иное — фотографию, и на этом примере, взятом из другой области, попытаемся разъяснить понятие отвлечения. Когда спрашивают объяснения, что такое фотография, то есть процесс фотографирования, то получают всегда один и тот же ответ: объяснение химического процесса, на котором основан принцип фотографии. В данном случае такое объяснение не представляет никакого интереса. Интересно другое — как появляется фотография, что она собой представляет. Почему метод Веджвуда и Дэви, который заключается в том, что пропитанную ляписом бумагу подвергают воздействию света и таким образом получают изображения, был изобретён только в 1802 году? Что значит использование камеры-обскуры, гелиография, дагерротипия, основанная на применении серебряных пластин, проявляемых при помощи ртути?

Несомненно, что в области фотографирования, которое продолжает совершенствоваться и в наши дни, происходит постоянный прогресс. Но вот что в нём примечательно: на первых порах никак не удавалось закрепить изображение, фиксировать копию. Полученный белый силуэт под воздействием света бурел, пока не исчезал окончательно. Затем появились трудности на пути механического размножения снимков. Дагерру для изготовления копии требовался долгий и трудоёмкий процесс съёмки, и лишь с появлением коллодиевой эмульсии в качестве светочувствительного слоя была разрешена проблема многократного копирования снимков. Глядя на старые дагерротипы, невозможно избавиться от чувства, будто прежде отвлечение изображения от оригинала шло труднее. Отсюда старинные фотографии кажутся нам более значительными, более верными оригиналу и убедительными.

Складывается впечатление, будто тогда человека было труднее сфотографировать, причём не только по той причине, что процесс фотографии был ещё недостаточно хорошо разработан. И это впечатление нас не обманывает. Метод фотографирования мог быть изобретён только тогда, когда человек стал фотографируемым, и фотография развивалась в той мере, в какой она занималась фотографированием человека. Сложность, связанная с закреплением снимков, с их механическим размножением, носит не только технический характер. Для того чтобы метод копирования достиг сегодняшней автоматической надёжности и простоты, необходимо было преодолеть не только техническое сопротивление, но и сопротивление, заключённое в самом человеке. И возможно, что именно это сопротивление сделало развитие фотографического метода стоящим делом. Ведь сегодня часто ловишь себя на ощущении, что фотография как таковая начинает понемногу надоедать. Поневоле закрадывается догадка, что за постоянным разглядыванием копий скрывается акт самообольщения, недолго сохраняющего свою прелесть, копии являют нам всё более тонкие и смутные отвлечения образа. Сам метод по-прежнему подтверждает свою техническую надёжность, но зато меняется человек, и вполне возможно, что со временем ему наскучат вторичные копии, которые способна дать фотография.

§ 38

Рационализм и иррационализм. — Человек в условиях развивающегося функционализма. — Техника мобилизации.

Если в настоящем сочинении усилия техники и рассматриваются с критической точки зрения, то, как явствует хотя бы из средств, используемых в нём, это отнюдь не означает враждебного отношения к человеческому разуму в целом. В замысел этого сочинения не входило ничего похожего на романтическое отрицание техники, которое, если серьёзно посмотреть на сложившееся положение, представляет собой не более чем мечты, навеянные путешествием в почтовой карете. Да и живём мы не на островах и не в девственном лесу; там, где мы живём, мы всё время находимся в пределах досягаемости технической аппаратуры и организации. С этой дороги уже не свернешь, и остаётся только пройти её до конца. Не только уличному пешеходу приходится постоянно быть бдительным, чтобы его не разорвали в клочья машины. Такую, и даже более всеобъемлющую и всепроникающую, бдительность должен проявлять сегодня каждый мыслящий человек, способный ощущать себя не просто колесиком или винтиком гигантской машины.

Настоящее сочинение отнюдь не задумано и как прославление иррационального; заниматься этим могут только те люди, которые не осознали всей опасности нашего положения. Вскоре мы как раз перейдём к тому, чтобы показать, насколько попытки обратить средства сознания против сознания связаны с техническим прогрессом. С такими устремлениями наше исследование не имеет и не желает иметь ничего общего. Однако пришло время, когда перед нами возникает вопрос о том, куда ведёт человека технический разум — Ratio, — включающий в себя, как уже было показано, пренебрежение всякой рациональностью. Все рациональное подчиняется обязательным ограничениям, оно никогда не может становиться самоцелью. Если бы существовала рационализация ради рационализации, то ничто не препятствовало бы умерщвлению беспомощных людей, больных и стариков, и даже напротив, такие действия диктовались бы при этих условиях как полезные. Тогда считалось бы, что для пользы дела надлежит избавляться от пенсионеров и отставных чиновников и применять на практике безжалостный принцип — «кто не работает, тот не ест». Эти примеры показывают заодно, к чему приводит философия, проповедующая голую пользу. Когда Раскольников убивает старуху-процентщицу, решив, что она совершенно бесполезна в общем плане мироздания, как какой-нибудь вонючий клоп или таракан, он совершает кровавое преступление в припадке крайней гордыни. Будь тогда Раскольников в здравом уме и рассудке, он должен был бы сказать себе, что ничего не знает об общем плане мироздания и что его способности суждения не хватит, чтобы понять, какую задачу в нём выполняет обыкновенная старушонка.

Или возьмём чиновника, выполняющего техническую работу по ведению одной из бесчисленных картотек некоей специальной регистратуры, которая хотя это может быть и неизвестно самому чиновнику — предназначена для рационализации потребления: этот чиновник легко может вообразить, что в мире царит идеальный порядок на том основании, что он аккуратно ведёт свой архив. Это широко распространённое писарское убеждение основано на смешении понятий: проводя жизнь в мире архива, он охотно готов считать таким же архивом весь остальной мир. Мысль по-своему превосходная если бы нам от природы было предназначено питаться бумагой!

Технический разум вызывает своеобразные явления. Техник не способен охватить их в целом, он их не понимает. Он утверждает, что является реалистом, то есть признает «суровую реальность». Но его реализм ограничен одной частной областью — его специальностью в области знания. Создаваемая им видимость «строгой объективности» не может скрыть безграничности его властных устремлений, хотя она и скрывает эксцентричность его планов и конструкций, которые составляют конечную цель его властных устремлений. Выстроенный им аппарат тщательно продуман вплоть до последнего винтика, но на винтике и кончается эта продуманность, так как мысль Техника ни на шаг не выходит за эти пределы. Это всего лишь аппаратура, но такая, которая благодаря своей высочайшей централизации позволяет своему хозяину обращаться и с живыми людьми как с аппаратами. Она даёт ему поистине гигантскую власть. Высокому уровню развития техники соответствуют механистические теории человека. Подобно тому как в обиход входят выражения «государственный аппарат», «юридический аппарат», «экономический аппарат», так и всё остальное постепенно принимает вид аппаратуры, вся действительность воспринимается как аппарат. Для такого мышления характерна утрата уважения ко всем видам свободы.

Именно это стремление целиком подчинить человека требованиям технической рациональности, утилитарному функционализму, который ничего не оставляет вне сферы своего влияния, постепенно подавляет духовное противостояние человека, его волю к сопротивлению, опирающуюся на более глубокий порядок. Все инстинктивное, тёмное в человеке, его смутные волевые порывы и путаница мыслей не побеждаются, а только усиливаются. Система организации, которая стремится подмять под себя всё, не имеет никаких средств для обуздания этого тёмного царства. Никакой технический разум не способен остановить нарастание слепой стихийности, напротив, технический разум открывает перед ней дорогу для проникновения и распространения в жизни. При этом на поверхность выходят тёмные и опасные силы. Автоматизм, который воспитывается в человеке ежедневной муштрой, не просто приучает его к безвольному функционированию и выполнению механических функций, но ещё и ломает его внутреннее сопротивление, под маской упорядочивания отнимает всякую самостоятельность, благодаря которой человек может сопротивляться разного рода хаотическим процессам. Автоматизм даёт мощный импульс процессу образования массы. Вся совокупная организованная мощь техники только поддерживает этот процесс.

Мы привыкли смотреть на толкового организатора как на человека высшего типа и прославлять изобретателя или врача, создавшего вакцину, как благодетеля человечества. Такая оценка представляется до смешного односторонней, так как в ней отсутствует критика и она способствует пополнению галереи тёмных личностей, предлагаемых в качестве образца для подражания. Такая оценка упускает из вида, что «заслуга» подобных организаторов зачастую заключается только в уничтожении неорганизованного богатства. Подобно тому как под влиянием механического принуждения присущая материи vis inertiae пробуждается к усиленному сопротивлению, в человеке под влиянием технической организации начинают происходить такие изменения, какие не снились ни одному возвысившемуся до ранга психотехника психологу.

То соответствие между механическим и стихийным началом, которое наблюдается в технических устройствах, мы встречаем также у человеческой массы. Масса является объектом механического воздействия техники. Но в той же степени, в какой на неё производится это воздействие, в той степени, в какой она становится рационально организованной, в ней крепнут слепые иррациональные силы, которым она не в состоянии сопротивляться, так как духовно ей нечего им противопоставить. Она то беснуется от безудержного, яростного восторга, то мечется, одолеваемая приступом панического страха, который охватывает её с такой силой, что она, словно испуганное стадо, готова без оглядки ринуться в пропасть. В стремительное движение, вызванное техникой, вовлекается захваченный им человек, который принимает технический прогресс за прогресс человечества. Все неподвижное техника приводит в движение. Человек тоже становится мобилен. Не сопротивляясь, он участвует в автоматическом движении и желает даже, чтобы оно ускорилось.

§ 39

Ресурсы, которые имеются в распоряжении человека. — Уроки римской истории. — Римские массы.

Вопрос о том, какими источниками располагает человек, живущий в современных крупных городах, какие ресурсы имеются в его распоряжении, относится к числу самых важных. Мы привыкли считать Древний Рим своего рода моделью, которая путём сравнения позволяет нам делать определённые наблюдения и выводы, дающие возможность лучше понять собственные обстоятельства. Не случайно историки XIX века уделяли Риму такое пристальное внимание. Моммзен, заклятый враг всяческих пережитков феодализма, с зоркостью выдающегося историка заметил, что римская история помогает нам установить связь настоящего с прошлым, которое никогда невозможно понять как некое отдельное измерение, а только как одно из измерений времени, свойства которого зависят также от конкретной действительности. Последующие пути римской историографии ясно показывают, насколько она сохраняет свою актуальность. Для нас актуальна теперь не древнейшая или ранняя эпоха, охватывающая историю полиса, — о ней Моммзен по понятным причинам высказывается скупо и лаконично, — а более поздний период, когда Рим стал столицей империи.

Живой интерес вызывает у нас не время катилинариев, а Рим времён Цезаря и Помпея, Рим времён империи. Если рассмотреть массы, населявшие город в это время, мы увидим, что их положение значительно отличается от положения современных масс. Велики религиозные, политические, социальные различия, мы видим перед собой совершенно другой мир. Техническая организация несравнима с нашей. Однако наблюдая эту массу, состоящую из свободных, вольноотпущенников и рабов, эту толпу (turba) — пеструю, буйную, все тревожнее шумящую на площадях и улицах, с одинаковой страстью выступающую в поддержку властителей или аплодисментами приветствующую в цирке травлю людей и зверей, — мы отмечаем в ней не столько грубый паразитизм, в который впадает её значительная часть, сколько приобретаемую ей всё большую подвижность.

Система эксплуатации провинций, приводившая к разорению цветущих стран, колоссальные денежные махинации чиновников и откупщиков, безумное расточительство богачей — всё это предполагает в качестве условия своего существования наличие массы, огромного количества городского населения, которое нужно кормить и развлекать. Но в то же время не следует упрощённо представлять себе эту массу как некую породу трутней или шайку бездельников. Рим не только был городом масштабного, конструктивного планирования, но, как и все крупные города, он был населен трудолюбивыми ремесленниками и работниками. Он не только был ареной прожигания жизни, но во все времена был также ареной труда. Там жили не только люди, внесённые в списки для бесплатной раздачи хлеба и получавшие пронумерованные талоны на посещение цирка, но и множество деятельных профессиональных тружеников всех ремесленных отраслей. Весь этот мир прилежного труда вполне способен существовать и при таком положении вещей, когда город высасывает все жизненные соки из подвластной ему территории. Но присмотримся теперь к той зависимости, в которой оказывается масса. Характерным признаком массы является то, что она создаётся искусственно, пополняясь за счёт притока извне.

Следствием этого становится утрата способности, а вместе с нею и права, политического самоопределения. Одновременно с этим напомним, что времена земледельческого Рима остались далеко позади, — масса утратила способность самостоятельно себя пропитать; её прокормление и обеспечение становится тяжёлым бременем, которому не видно конца. Город превращается в гигантского потребителя. Империя становится для Рима мала, и он вынужден предпринимать военные походы, чтобы расширить её пределы. По-видимому, ликвидация сословия свободных крестьян является необходимой предпосылкой для образования мировых монархий. Только с исчезновением связанного с землёй, неподвижного и не склонного к переменам крестьянства политические идеи обретают ту поглощающую пространство энергию, которую можно назвать имперской. Империализм идёт рука об руку с образованием массы, потому что именно она придаёт ему пространствопоглотительную энергию, обостряет его голод и помогает переварить обретённую власть.

Рим как один из городов Лация и Рим как первый город Италии — это два разных города. А Рим времён Пунических войн совсем непохож на Рим — столицу империи. На его примере мы наблюдаем, как шаг за шагом происходит постепенное самоуничтожение античного полиса с последующим его превращением в столичный город и резиденцию императоров. Для этого превращения потребовались колоссальные жертвы, и жертвовать пришлось тем, что составляло римскую сущность; против этих жертв страстно, но безуспешно постоянно протестуют суровые блюстители римских нравов и обычаев. Однако лишь в этих жертвах заключены оправдание власти и одновременно залог её прочности. Именно эти жертвы составляют отличие римского государства от команды пиратского корабля, вся цель которого сводится к грабежу и добыче. Представление о власти всегда будет односторонним без понимания того, что власть подчиняет своему господству и победителя, что властвующий одновременно сам подвластен. В силу этого обстоятельства Азия, Африка и другие страны империи входят во владения победившего Рима сначала как военные трофеи, а после, в следующих поколениях, присылают туда своих детей в качестве преторов, консулов и цезарей. Искусственный процесс образования массы идёт в ногу с этим развитием, достигая своего апогея при императорах.

Структура этих масс показывает, что исконные римляне составляют среди них все убывающее меньшинство. Следы старинного римского начала стираются в гуще латинизированного и эллинизированного населения до полной неразличимости. Столица мира в процессе потребления поглощает и человека. Она не пополняла своё население из собственных ресурсов, а впитывала его из других частей империи, забирая все умные головы и все новые массы рабов. И так продолжалось, пока не наступили события, в результате которых иссяк источник, искусственно пополнявший римскую массу, и тогда городское население резко сократилось и Рим пришёл в упадок.

§ 40

Взаимная обусловленность техники и спорта. — Спорт появляется при достижении определённой степени механизации. — Спорт как реакция на процесс механизации.

Каким образом техника влияет на человека, мы видим наблюдая его не только в работе, но и в развлечениях; так, влияние техники проявляется и в спортивных пристрастиях. Развитие спорта происходит в условиях технически организованного крупного города, без них оно немыслимо. Технические термины спорта пришли в основном из английского языка. Это объясняется опережающим развитием промышленности, которое наблюдается в Англии, особенно в первой половине XIX века. Инженеры и техники ездили в то время в Англию, чтобы пополнить свои технические знания. Позднее, когда технизация проникла в Америку, произошла американизация спорта, в то время как технически отсталые страны — например Россия или Испания — не внесли значительного вклада в развитие спорта, а остальные обширные регионы, оставшиеся в стороне от технического развития, вообще ничего не сделали в этой области.

Таким образом, возникновение спорта представляет собой реакцию на те условия, в которые поставлен человек в большом городе. И эта реакция зависит от все возрастающей механизации движения. «Дикарь» не занимается спортом. Он упражняет свои физические способности в играх, танцах, пении, но в этих занятиях нет ничего спортивного, даже если овладеешь ими виртуозно. Наши лучшие спортсмены — выходцы из рабочих областей, в которых механизация достигла наибольших успехов; в основном это горожане. Крестьяне, лесники, охотники, рыбаки, то есть люди, свободные в своём движении от механического принуждения, мало занимаются спортом. Проникновение спорта в деревню может служить показателем уровня механизации, в частности степени использования машинной техники в области земледелия. Дело в том, что работа с машинами изменяет мускулатуру человека, сложившуюся в условиях ручной работы, и тем самым изменяет его движения. В наше время постепенно исчезает мужицкая тяжеловесность и закоснелость, развившаяся у крестьянина под влиянием ручной работы, которой он занимался всю жизнь, исчезает неуклюжесть, отличающая его от связанного с техникой рабочего. Крестьянин становится более лёгким и подвижным, так как непосредственную работу с землёй теперь берут на себя машины. У водителя трактора или косилки тело уже другое, чем было у пахаря или косца.

Провести точную границу между игрой и спортом непросто, так как трудно найти игру, которую нельзя было бы сделать спортивной. Совершенно очевидно, что Олимпийские игры греков были не спортивным мероприятием, а празднеством сакральной общности, сопровождавшимся состязаниями. Их нельзя отнести к спорту хотя бы потому, что там отсутствует неотъемлемый от занятий спортом индустриальный ландшафт. Напротив, то, что мы в память о древних греках называем Олимпийскими играми, представляет собой спортивное мероприятие, на которое съезжаются специалисты из разных стран. Следует отличать охотника, пловца, рыбака с удочкой, гребца от человека, который занимается охотой, плаванием, рыбной ловлей или греблей как спортом. Совершенно очевидно, что последний является Техником, доводящим до совершенства механическую сторону своего занятия. На это указывает даже его снаряжение. Обратим также внимание на предметы, которые употребляются в спорте, — все эти секундомеры, контрольные часы, измерительные аппараты, стартовые механизмы (приспособления) и тому подобное. Достаточно этого перечня, чтобы получить представление о все возрастающей механизации спорта. В этих точных измерениях мельчайших долей времени мы снова сталкиваемся с характерным для техники контролем над потребляемым временем, свойственной ей организацией времени.

А разве тот язык, тот жаргон, на котором изъясняются люди, имеющие отношение к спорту, не отличается механической жёсткостью? И, наконец, остановимся на самой спортивной жизни, её организации, всех этих тренировках, таблицах, реестрах, на рекорде как основном принципе спорта. Не вызывает сомнения тот факт, что развитие спорта связано со всё большей механизацией и что самый спорт становится всё более механическим. Мы наблюдаем это не только на автогонках, на летных праздниках, на шестидневных гонках, в которых участвуют машины, но и во всех других видах спорта, в которых машины не используются: в боксе, борьбе, плавании, беге, прыжках, метании копья или диска, в метании молота. Сам человек при этом превращается в машину, его движения, контролируемые аппаратами, становятся машинальными. С этим связано и то, что спортсмен становится профессионалом в своём виде спорта и применяет свои специальные навыки в качестве профессии, которая позволяет ему зарабатывать деньги.

Без сомнения, занятие спортом приобретает по мере развития техники всё большее значение для человека, превращаясь в жизненную необходимость. Мы видим также что, дисциплинируя тело, занятия спортом позволяют достигать больших результатов. Между тем, для всех видов спорта характерна какая-то стерильность, вызванная механическим характером спортивных занятий, их всё возрастающей технической организацией, которая тем явственней проступает наружу, чем дольше мы за ними наблюдаем. В спортивных занятиях совершенно отсутствует спонтанность движения, им не хватает свободы импровизации. Между человеком, который бегает и прыгает, потому что ему так хочется, и перестаёт это делать, когда охота к этим занятиям у него пропадает, и таким бегуном или прыгуном, который готовится участвовать в спортивном мероприятии, где он с соблюдением всевозможных технических правил пытается поставить рекорд, для установления которого используются точные часовые механизмы и измерительная аппаратура, есть огромная разница. Огромное наслаждение, которое доставляет нам плавание и ныряние, проистекает из соприкосновения с водной стихией, с её кристальной свежестью, прохладой и чистотой; в спортивных состязаниях, в которых выступают пловцы, это наслаждение не играет никакой роли, так как цель состязаний заключается в том, чтобы показать, кто из пловцов умеет технически точно двигаться в воде и кто скорее всех приплывет к финишу.

Тренировки, которые служат для достижения этой цели, направлены на выработку волевых усилий, которым тело должно механически подчиняться. Такое напряжение может быть весьма полезным и плодотворным. Однако тренировки спортсмена и его спортивная деятельность становятся тем стерильней, чем больше превращаются в самоцель. Тело спортсмена выдаёт односторонность его тренировок. Физическая форма, которую вырабатывают занятия спортом, отнюдь не отличается красотой, поскольку эти занятия не способствуют пропорциональному и гармоничному физическому развитию. Отменной физической формы невозможно достичь при помощи специальных тренировок точно так же, как невозможно добиться духовной гармонии, ограничив сферу умственных занятий только одной специализированной областью. Стремление усматривать красоту в тренированном теле спортсмена свидетельствует не только о неразвитости художественного видения и недостаточном знании обнажённой натуры, но также о том, что оценивание физического совершенства основывается на механических критериях, в частности на степени выраженности волевого усилия. Однако тело спортсмена не обладает всей полнотой спокойной и убедительной красоты, ему недостаёт естественности осанки, изящества и грации. Его отличает как духовная, так и чувственная неполноценность. Отчётливее всего это проявляется у женщин-спортсменок и выражается в печати жёсткой стерильности, которой отмечена их наружность и выражение лица. Спорт совершенно не сочетаем с мусическим образом жизни и мусическими занятиями, по своему характеру он враждебен всему мусическому и духовному.

Спортсмена невольно хочется сравнить с аскетом; последний ведь тоже своего рода профессионал, хотя и в другом смысле, чем спортсмен. Тренировка спортсмена требует известного аскетизма; как нам кажется, спорт проникнут своего рода пуританством, спортсмен должен соблюдать строгую гигиену в своих жизненных привычках: его сон, питание, половая жизнь подчиняются правилам, основанным на соображениях целесообразности. Общество спортсменов — это не компания людей, которые балуются силовыми упражнениями от переизбытка жизненной энергии, а, скорее, профессиональный клан, среди членов которого принято беречь свои силы и расходовать их как можно экономнее.

§ 41

Разрушение праздника. — Механизм кинематографа.

Все развлечения, в которых так или иначе участвуют механические приспособления, отличаются некоторой пустотой и отсутствием веселья. В них всегда чувствуется принуждённость, которая мешает свободному человеческому движению. Человек, подчинённый технической организации, не весел; веселым он не может быть хотя бы по причине переутомления, по недостатку досуга. Труд тоже стал невеселым. Подтверждением этому служит, в частности, восхваление и прославление труда, в которое вкладывается всё больше этического фанатизма. Облик индустриального города с механически передвигающимися потоками людских масс мрачен и безрадостен. Божественные покровители празднеств — Аполлон и Дионис — навсегда покинули его пределы.

Ритм механизмов отличается автоматической безжизненностью и жесткостью. С его вторжением из жизни исчезает вытесненный им метрический характер человеческого движения и его цикличность. Периодичность, лежащая в основе всякого ритма, всякого метрического движения, становится механической, её упорядоченность подчиняется законами мёртвого времени. Праздничный годовой цикл, основанный на циклическом порядке движения, тем больше приходит в упадок, чем больше продвигается техника на пути к своему совершенству. Изменяется характер народных праздников. Признаком народного праздника служит то, что на него отовсюду съезжаются местные крестьяне, — именно крестьяне, которые больше всех хранят приверженность циклической смене времён года, и соблюдают эти праздники.

Если мы понаблюдаем, например, за октябрьским праздником в Мюнхене ¹⁰⁹ и совершим экскурсию по его площадкам, то сразу же отметим, насколько сильно в устройство праздника проникла техническая организация. Повсюду мы встретим качели, каталки, колеса, вагонетки и аппараты, приводимые в действие механическими двигателями, и механическую музыку, которая сопровождает эту забаву; со всех сторон нас зазывают принять участие в развлечениях, которые носят механический характер. В развлечениях, как и в спорте, прослеживается одна и та же закономерность: чем больше в них механизированности, тем меньше свободной импровизации, спонтанной энергии. Развлечения приобретают всё более и более организованный характер, который придаёт им техническая организация.

Создаётся впечатление, что человек теряет способность самостоятельно веселиться и развлекаться; и это вынуждает выдумывать специальные средства, чтобы помочь ему даже своё свободное время поскорее превратить в автоматически регулируемое. Смысл отдыха сводится теперь к тому, чтобы развеяться и снять напряжение, связанное с механической работой. Поэтому даже в движениях замечаешь какую-то судорожность, спазм, который стараются снять различные школы гимнастики. Если понаблюдать за искусством танца, для которого так важна свобода, и приглядеться к парным танцам, в которых участвуют представители разных полов, то невольно замечаешь, как много в них механического. Танцевальная музыка иногда исполняется автоматами, иногда живыми музыкантами, усвоившими механические ритмы. Радиовещание и кинематограф входят в число гигантских автоматов, которым отводится всё более значительная роль в качестве массового развлекательного средства.

Если мы обратимся к кинематографу, то увидим, что человек на экране действует в условиях механического театра, он попадает здесь в ловушку оптического механизма и не может вырваться из плена, поскольку на нём основана самая возможность этого зрелища. Можно сколько угодно совершенствовать кино в смысле усиления иллюзии, можно сделать его объёмным или цветным, но все эти усовершенствования носят механический характер и ограничены теми пределами, в которых действует механика. В кино все — движения, голос, музыка, сопровождающая действие, — воспроизводится механическими средствами. В общем впечатлении чрезвычайно важную роль играет иллюзия зрителей. Ведь зритель соглашается принимать мелькающие перед ним на экране тени за настоящих живых людей и верить, что они в самом деле произносят слова, которые он слышит. Зрительскую иллюзию не разрушает ни то, что он видит перед собой не настоящих людей из плоти и крови, ни то, что он вместо живых голосов слышит механические звуки. Иными словами, зрителя раздражает не механический характер зрелища, а только его техническое несовершенство.

Всякий по себе знает, что фильм невозможно смотреть по многу раз, как театральный спектакль, что эффект фильма гораздо быстрее оказывается исчерпанным, время действует на него особенно губительно. Одну и ту же пьесу можно играть сколько угодно, и каждое представление будет чем-то отличаться от других; фильм же при каждом показе остаётся механически одинаковым. Театральная пьеса постоянно меняется в зависимости от работы актёра, фильм раз и навсегда застывает в одной и той же неизменной форме. Из-за этой застылой формы он был бы просто невыносим без музыки. Но чем чаще ты его смотришь, тем слабее становится зрительская иллюзия, зато тем больше начинаешь замечать в нём механические мёртвые черты и обнаруживать его неожиданную комичность, тот невольный комизм, который был присущ мелодрамам и актерам раннего кинематографа и который делал их смешными. И это присуще не только им, потому что всякий фильм со временем становится смешным.

Но в таком случае, могут нам возразить, нужно всеми средствами усиливать зрительскую иллюзию, нужно постараться ещё лучше скрыть механику, чтобы создать впечатление реальной жизни и правдоподобия, как бы не зависящих от аппаратуры. Однако такие попытки не могут идти дальше некоторого предела, так как от механизмов тут никуда не денешься. Этот способ тут совсем не годится: для кинематографа выгоднее совершенствовать свой технический механизм, не пытаясь это завуалировать. Например, можно играющего в фильме человека превратить в машину, заменив его фигурками, специально созданными художником для данного фильма, чтобы в нём действовали уже не люди, а маленькие автоматы. Многим эта идея покажется парадоксальной. Между тем американцы, у которых нам в этой области ещё многому предстоит научиться, давно уже ввели в обиход такие фильмы, и они пользуются у публики большим успехом. В этих фильмах, правда, ощущается некоторая бессвязность и развитию действия порой недостаёт логичности, потому что ещё не хватает умных рисовальщиков, которые понимали бы, как нужно работать в этом новом жанре. Но и то, что есть, уже показывает, чего можно ожидать в этом направлении.

§ 42

Наркотическое действие автоматизма. — Функционализация сознания.

Каждая остановка механического движения вызывает у технически организованного человека ощущение невыносимой пустоты. Чувствуя себя не в силах жить с этим ощущением, человек стремится избавиться от него при помощи усиленного движения. Хотя он и вздыхает, жалуясь на неумолимую организацию времени, которой подчинён его день, и проклинает рабочий механизм, в который включён, но в то же время не может без него обходиться и вновь возвращается к нему в своих развлечениях.

Движение обладает завораживающей притягательностью. Буквально наркотическое действие оказывают на человека быстрое движение, рекордные скорости. У человека вырабатывается потребность в таком движении как в постоянном стимуляторе, дающем ощущение бодрости. Ему всё время требуется ощущать, что вокруг что-то происходит, ощущать свою причастность к какому-то активному мероприятию. Отсюда проистекает ненасытная потребность человека в новостях, которую не способна утолить ни одна ротационная машина. Его представление о жизни носит динамический характер. Человек оценивает её по степени витальности, но эта высокая оценка витальности на самом деле представляет собой выражение голодной неудовлетворённости жизнью, которая мучительно и остро ощущается массами. Жизнью теперь правит голод, его снедающая энергия. Человек, всё время алчущий впечатлений и приключений, алчущий новых переживаний, не может без постороннего вмешательства поддерживать жизненный тонус. Ощущение слабости, бессилия, усталости охватывает его, когда ослабевает импульс, сообщаемый механическим движением, — жизнь теряет смысл, когда человек чувствует, что уменьшился приток моторной энергии, которая приводит его в движение. Депрессивное состояние овладевает человеком тогда, когда мёртвое время проникает в его сознание.

Движение связано с потреблением, и там, где потребление становится ограниченным, усиливается чувство голода. Тотчас же человека охватывает скука и появляется потребность в новых ощущениях, желание встряхнуться. Человека мучает страх, что мёртвое время, которое он должен переварить, само его поглотит и переварит, и, стремясь избавиться от этой снедающей тревоги, человек ускоряет темп движения. Ускоренный темп пробуждает в нём обманчивое ощущение наполненной жизни и опьяняет его, порождая чудесные иллюзии. Он преклоняется перед беззаботной, мощной, пульсирующей жизнью, но остаётся в своём преклонении безвольным человеком, наслаждающимся иллюзией. Мертвое время смеётся над ним. Ведь он не понимает, что механическое движение, которым он наслаждается, само по себе пусто, тем более пусто, чем оно стремительней. Человек сам наделяет механическое движение самоценностью за то, что оно даёт ему приятные ощущения.

Возможно, механическое движение кажется человеку благодетельным, потому что спасает его от необходимости задуматься о себе, ведь мыслить, согласно Аристотелю, означает страдать, и процесс мышления не может состояться без страдающего разума, так что мышление — дело болезненное, и этой неприятности можно избежать, бездумно отдаваясь на волю механического движения. И действительно, мы постоянно наблюдаем наркотическое действие механического движения. Им пронизана вся атмосфера больших городов, которая дышит сновидениями. Эта атмосфера сочетает в себе напряжённость сознания и погружённость в фантастические мечты. Сознание гонщика, лётчика, водителя трамвая бодрствует, но эта бодрствующая часть составляет лишь узенький сектор, со всех сторон окружённый ночным мраком и фантастическими видениями. Это своего рода функциональное бодрствование, когда внимание направлено на функционирование аппаратуры. Но чем сильнее односторонняя концентрация сознания, тем уже его зона. Поразительно, как мало замечает прохожий, в особенности когда попадает на оживлённые улицы большого города, где все его внимание сосредоточено на соблюдении правил движения. Он ведёт себя бдительно, так как от автоматически движущихся машин исходит постоянная угроза его жизни. Но в то же время движение действует на него усыпляюще, и он нередко вздрагивает, точно проснувшись, когда его функциональный ритм чем-то нарушается.

С этим связано ощущение ирреальности, невозможности и неестественности окружающей действительности, которое иногда, словно молния, пронзает человека в большом городе. Впечатление какой-то подводной жизни всё чаще отмечают наблюдательные люди. Жизнь в больших городах протекает точно под куполом водолазного колокола, а широкие окна какого-нибудь кафе или конторы кажутся аквариумами. Это странное, весьма неприятное впечатление связано с автоматизмом движения, являющегося как бы продолжением наблюдаемых нами плавно скользящих механических рефлексов, которые придают движению сходство с миром амфибий. Современные большие города так же странны и удивительны, как большие города древности, о которых сохранилось предание. Если бы здесь оказался человек другой эпохи, не имеющий представления о современной технике, то, спросив себя, какие здесь властвуют силы, он, наверное, ответил бы так: самые могущественные и самые зловредные демоны.

§ 43

В конце развития техники нас, вопреки представлениям утопистов, ожидает не идиллия, а хищническая эксплуатация природных ресурсов, организованная в планетарном масштабе. — Принцип эксплуатации достигает такой степени, когда он перерастёт в мобилизацию и тотальную войну. — Технический прогресс и военное дело.

Одна из аксиом естественнонаучного мышления гласит, что законы природы стабильны, неизменны и подчиняются вечной механической закономерности. Вера в научный прогресс предполагает существование таких законов, которые не претерпевают никакого развития, — застывших и надёжных субстратов, которым свойственна всеобщая механическая значимость — таких как, например, закон каузальности. Одни и те же причины должны всегда вызывать одинаковые следствия. Учёный, осмеливающийся высказать сомнение во всеобщности причинно-следственной определённости, очевидно, подрывает основание, на котором возведена вавилонская башня наших наук.

Таким же потрясением основ становится всякая попытка задать вопрос о том, всякое ли знание нужно человеку, потому что этот вопрос выходит за рамки научного. Кто не согласен довольствоваться очевидными и удивительными результатами, достигнутыми наукой, кто задаётся вопросом, какова познавательная ценность этих научных открытий, какая нам польза от того, что наука добилась желаемого результата, тот выходит за рамки научного знания. Тут мы сталкиваемся с последней иллюзией, связанной с техническим прогрессом. Совершенно очевидно, что стремление к рационализации когда-то должно исчерпать себя, что однажды оно достигнет поставленной цели, и случится это тогда, когда будет наконец достигнуто то состояние совершенства, ради которого все так долго неустанно трудились. Ведь идея бесконечного прогресса абсурдна и пуста, потому что условие бесконечного движения, на котором она основана, бесконечно снимается.

Сама стремительность технической рационализации указывает на то, что мы уже приближаемся к её завершению, к конечной стадии развития техники, когда все в ней достигнет совершенства, такого же совершенства, какое достигнуто в области орудий, используемых для манипулирования. Возможно, что этот момент наступит не в таком уж отдалённом будущем, однако не стоит предаваться досужим спекуляциям на эту тему. Этот момент особенно занимал мысли всех утопистов, на него они возлагают свои главные надежды. Нам часто приходится сталкиваться с представлением о том, что за неизбежные страдания и жертвы, связанные с техническим прогрессом, люди в конце концов получат заслуженное воздаяние. Однако теории воздаяния, уместные для Homo religiosus, ¹¹⁰ к технике не имеют ни малейшего отношения. Самое тяжёлое здесь не начало, а конец. Гораздо правдоподобнее будет утверждение, что эти страдания и жертвы представляют собой цену, которую платит человек за своё стремление к власти.

Связывать с состоянием механического совершенства какие-то представления о гармонии, предполагать возможность политической и социальной идиллии там, где ей никогда не бывать, — всё это чистой воды фантазерство. Представление о том, что где-то в будущем нас ждёт мир, благоденствие и счастье, — это такая же утопия, как надежды на то, что технический прогресс одарит нас досугом, свободой и богатством. Представлять себе дело так значит примирять непримиримое. Машина — не благое божество, одаривающее людей счастьем, а век техники не завершится очаровательной и мирной идиллией. Власть, которую нам даёт техника, во все времена оплачивается дорогой ценой человеческой крови и нервов, в жертву ей приносятся гекатомбы человеческих жизней, так или иначе угодивших в кручение колесиков и винтиков работающей машины. Расплатой за неё стали отупляющие условия трудовой деятельности (в этом отношении они достигли в наше время крайних пределов), механическая работа ради заработка, автоматизм рабочего процесса и зависимость рабочего от этого автоматизма. Расплатой стала и повсеместная духовная опустошённость, которая распространяется всюду, куда приходит механика. Лучше всего отбросить все иллюзии относительно благодеяний, которые готовит нам техника, и, в первую очередь, иллюзорные мечты о спокойной и счастливой жизни, которые связывают с её развитием. Техника не владеет рогом изобилия.

На самом деле намечается нечто совершенно иное. Поскольку техника предполагает хищническую добычу природных богатств, поскольку её прогресс сопровождается всё усиливающимся их расхищением, представляется совершенно очевидным, что достигнув состояния совершенства, она будет производить расхищение самым интенсивным образом и на самую широкую ногу, организовав его в планетарном масштабе и реализуя самым рациональным способом. Растратное хозяйствование должно принять тогда такой размах, который, очевидно, мы недолго сможем выдержать. Как ни велики опустошения, вызываемые хищнической добычей полезных ископаемых и безжалостной эксплуатацией почвы, которая, как это можно наблюдать на примере Америки, приводит к образованию пустынь, однако истощение месторождений и иссякание вычерпанных источников всё же не главная причина приближающегося конца. Растратное хозяйствование носит тотальный характер, распространяясь также и на техническую организацию живых людей. Становится все очевиднее, что расточительная трата ресурсов, которая происходит во всех областях техники, принимает такие размеры, что человек не выдерживает этих нагрузок; техника требует от него такого перенапряжения всех сил, которое превосходит человеческие возможности. Признаком этого перенапряжения является конвульсивность движения в духовной и в физической области, уродливые судороги которого свидетельствуют о тяжести испытываемого давления. Повсеместно мы наблюдаем напряжённое форсирование усилий. А за этим должна последовать та реакция, которая всегда наступает вслед за волевыми и нервными эксцессами. Изнеможение, апатия и тупая подавленность.

Наступление такой реакции даёт ключ к пониманию идей, связанных с тотальной мобилизацией и тотальной войной. Эти идеи, какие бы возражения не выдвигали против них их противники, имеют под собой разумные основания, поскольку точно отражают то положение, в котором мы находимся. Они заслуживают пристального внимания и серьёзного отношения, на которое вправе рассчитывать всякая серьёзная мысль, какой бы горькой она ни была и какие бы тяжкие выводы из неё ни следовали. Для возражений, выдвигаемых против идей, связанных с тотальной мобилизацией и тотальной войной, характерно, что все они подходят к вопросу не с того конца.

Что означает выдвижение лозунга тотальной мобилизации и раздавшиеся вдруг призывы к тотальной войне? Чем отличается тотальная война от других войн? В XIX веке у классика военной теории Клаузевица даже не упоминается о такого рода войне. В своём определении войны Клаузевиц, правда, говорит, что ей присуща тенденция к крайнему насилию, что насилие не имеет пределов, и называет три разновидности взаимодействий, каждое из которых приводит к крайним последствиям, но вслед за этим он говорит также о модификациях, которым под воздействием реальных условий подвергается тенденция к применению крайнего насилия, о тех реальных возможностях, которые осуществляются в реальных жизненных обстоятельствах вместо крайностей, присущих абсолютному характеру понятий. Для военных теорий Клаузевица характерно то, что они принадлежат эпохе, когда ещё не могло быть отчётливого представления о невероятных возможностях развития технической организации. Такого представления не могли дать наполеоновские войны. Уже этим объясняется, почему Клаузевиц, говоря о ведении войны, рассматривает ограниченные средства и цели. Тотальная война — это такая война, которая предполагает наличие тотальной технической организации. Этот тип войны, как следует из его определения, не признает никаких ограничений в выборе средств и целей военных действий. Очевидно, это такая война, с которой коррелирует не что иное, как тотальное уничтожение, и именно это качество все отчётливее проступает в её описаниях, которые мы находим у современных военных теоретиков. Эта война тотальна не только с точки зрения подготовительных мер, стратегических и тактических средств и целей, она тотальна также в смысле идеи беспощадного уничтожения, не желающей знать никаких ограничений. Этой идее вполне соответствуют и средства уничтожения, которые, как мы уже отмечали выше, приобретают благодаря достижениям технического прогресса неограниченную разрушительную способность и в пространственном, и в количественном отношении.

Однако и у этой войны есть свои модификации, умеряющие и ограничивающие даже её тенденцию к неограниченному применению силы. Одно из ограничивающих обстоятельств состоит в том, что такая война, которая ставит себе на службу все существующие ресурсы, не может не привести к окончательному их исчерпанию, если её будут вести противники, между которыми имеется приблизительное равновесие сил. Однако само понятие мобилизации и тотальной войны предполагает, что она не оставляет никаких нетронутых и неиспользуемых резервов, которые сохранялись бы как неприкосновенный запас. Ни один фонд не остаётся больше в неприкосновенности, все подлежит мобилизации, все приводится в движение, никакая «мёртвая рука» уже не служит защитой от потребительского использования. Для того чтобы дать представление об этом процессе, нужно отчётливо понимать положение человека в современных условиях.

Чем же характеризуется положение промышленного рабочего или солдата, участвующего в битве материалов, как и всякий человек, живущего в условиях технического прогресса, при котором трудовые отношения приобретают особенно важное значение? Для положения рабочего характерна его зависимость от аппаратуры и организации. Она выражается в том, что у рабочего нет никаких резервов на чёрный день. Существование рабочего целиком и полностью зависит от его рабочей силы, которую он должен энергично пускать в ход, для того чтобы обеспечить свой прожиток. У него нет состояния, которое позволяло бы ему пользоваться покоем, досугом или хотя бы достаточно продолжительным отпуском. И вот, исходя из этого, мы можем определить меру труда, который рабочему придётся вложить, когда речь зайдёт о тотальной мобилизации и тотальной войне, когда в ход пускаются все имеющиеся ресурсы, все приводится в движение. Нетрудно догадаться, что у тотальной мобилизации есть оборотная сторона, что тотальной войне соответствует вызванное ей тотальное потребление. Эта война отнюдь не похожа на войну levee en masse, ¹¹¹ когда примитивность средств восполняется всеобщим энтузиазмом, тотальная война ведётся высокоразвитыми техническими организациями, она отмечена автоматическим, механическим характером, свойственным современной технике. Поэтому одна из её главных задач состоит в том, чтобы разрушить техническую аппаратуру противника.

Технический прогресс и военное дело вступают между собой во всё более тесную связь. Мы достигли того уровня развития, когда от технического потенциала государства зависит эффективность его военных действий. Военные действия государства с более низким техническим потенциалом оказываются менее эффективными, чем действия государства, вооружённого более высокой техникой. Государство с самым высоким техническим потенциалом реализует его в военных действиях с наибольшей эффективностью. В этом кроется причина, которая все настоятельнее, словно под влиянием механической необходимости, понуждает государство поддерживать технику в её стремлении к совершенству, ускорять и двигать вперёд этот процесс. Государство из соображений самосохранения вынуждено оказывать техническому автоматизму свою поддержку и по возможности внедрять его в качестве ведущего принципа в каждый рабочий процесс.

Поскольку технический потенциал имеет решающее значение для эффективных действий в случае войны, то его сущность сводится к вооружению. И тут технический прогресс сбрасывает ту экономическую маску, которую он носил на начальном этапе технической организации. Технический процесс превращается в процесс вооружения, всё более недвусмысленно ориентируясь на войну. Этого нельзя предотвратить никакими средствами. Можно представить себе, что в каком-то отдельном случае война будет предотвращена, но невозможно представить себе, чтобы в случае войны государство отказалось от использования своего технического потенциала в качестве оружия. В мирное время постоянные напоминания об этом потенциале и старания, прилагаемые к тому, чтобы представить его как можно более ужасным и устрашающим, становятся привычным приёмом политической тактики. Понятно также, почему государства всё больше и больше начинают игнорировать издавна практикуемое в международных отношениях правило официального de jure ¹¹² объявление войны. Это делается не из боязни, что их объявят агрессором, а потому что они хотят сохранить за собой преимущество внезапной и неожиданной актуализации технического потенциала, осуществлённой в состоянии высокой мобилизационной готовности.

По мере того как организованная экономика всё больше превращается в милитаризованную экономику, техника также всё больше превращается в военную технику, все откровеннее обнаруживает свой милитаристский характер. В настоящее время, находясь в состоянии энергичного развития, она всё более усиливает хищническую эксплуатацию ресурсов; повышая потребление, она одновременно ограничивает насущные потребности человека, окончательно освобождается от необходимости считаться с экономическими законами и финансирует свою организацию за счёт средств, выкачиваемых путём усиленной эксплуатации рабочего.

Вопрос о том, какой выигрыш может дать тотальная война, волнует не только специалистов. Дело в том, что тотальное потребление, вызываемое тотальной войной, может свести на нет всю пользу от победоносной войны, что может наступить такое положение, когда уже не окажется ни победителей, ни побеждённых, а наступит состояние всеобщего истощения. Позволяет ли ещё нынешнее состояние надеяться на выгоду от победы? Или призывы к тотальной войне означают уже начало борьбы за существование? Иными словами: достиг ли прогресс техники той точки, за которой его поглощающая потребительская энергия становится настолько высока, что неизбежно начинает существенно изменять территориальную и политическую организацию государств?

§ 44

Защищённость и потребность в защищённости. — Задача организации дефицита.

В начале книги мы уже упоминали о том, что всякий организующий процесс имеет обоюдоострый характер и что, желая определить цену, которую придётся за него заплатить, мы должны понять, в чём заключается этот обоюдоострый характер. Проиллюстрируем это замечание на одном примере. По мере развития техники всё более обнаруживается беззащитность связанного с ней рабочего. Сама аппаратура не может служить ему защитой, так как именно с её распространением нерасторжимо связано ощущение незащищённости и потребность в надежной защите, которая так мучает и тревожит рабочего, а если сказать точнее, ощущение незащищённости связано с рациональным мышлением, которое, управляя работой аппаратуры, оказывается перед необходимостью найти какие-то средства для устранения этого недостатка. Это делается путём расширения технической организации, которая подчиняет себе человека, то есть на плечи рабочего перекладывается ещё одно бремя. Сначала это происходит на более или менее добровольных началах, но затем несение технической ноши вменяется рабочему в обязанность, к выполнению которой он принуждается.

Если мы хотим понять это явление, то должны уяснить себе, что есть большая разница между ощущением надёжности и желанием надёжности. Мы вправе утверждать, что там, где человек обладает сознанием своей свободы, он обладает и ощущением уверенности и надёжности, без которого вообще невозможно представить человека с чувством собственного достоинства и благородным сознанием своей силы. Упрекая, как это часто делается сегодня, весь XIX век в том, что он породил ложное чувство надёжности, ему бросают малоубедительное обвинение. Ложное ощущение надёжности можно встретить где угодно — оно всегда было самым обычным прибежищем человека. Дело тут не в нём. Без сомнения, если уж говорить о XIX веке, то тогда можно было найти множество идиллических по виду ландшафтов и совершенно тепличные с точки зрения современного человека условия. Достаточно вспомнить о растущем благосостоянии, основанном на эксплуатировании технической конъюнктуры, и о немалом пространстве индивидуальной свободы, чтобы понять ностальгию, которую испытывают многие люди, заглядывая в прошлое из наших дней, то чувство утраты, которое охватывает их при созерцании минувших времён.

Между тем, весь XIX век проникнут острым ощущением утраченной веры в надёжность существования, мы можем проследить это по произведениям выдающихся представителей культуры того времени, где оно зафиксировано с точностью сейсмографа. Поэтому мы наблюдаем, как неуклонное возрастание потребности в уверенности происходит в точном соответствии с уменьшением действительно существующей уверенности, и это даёт нам в руки безошибочно точный показатель происходящего процесса. Невозможно понять тот усиленный интерес, который проявляют мыслители к социальным вопросам, без учёта того, что чувство уверенности всё больше сменяется болезненным стремлением её обрести, что человека все сильнее мучает чувство собственной беззащитности, бесприютности, потери почвы под ногами, когда он ощущает себя как бы подвешенным в пустоте. Социальный вопрос неизбежно должен волновать человека там, где эта беззащитность ощущается особенно остро; поэтому выяснением социального вопроса первым занялся фабричный рабочий, и вызванные этим фактом политические движения впервые зарождаются в индустриальных странах.

Обвинение в эксплуатации, которое рабочий бросает капиталисту, в чьём распоряжении находится механика, совершенно справедливо, поскольку технический метод основан на эксплуатации и хищническом использовании ресурсов. Однако рабочий не замечает, что, выступая как рядовой работник и защитник технического прогресса, он также несёт на себе часть вины и что в этом заключается причина его поражений, когда, несмотря на все усилия, его начинания терпят крушение, вследствие чего даже там, где у власти находится правительство, которому он доверяет и с которым отождествляет себя, его положение не улучшается. Если же рабочий и находит в себе силы свергнуть частный капитализм, то справиться с рациональностью техники ему оказывается не под силу, и поэтому посредством аппаратуры и организации его неизменно удерживают в прежнем положении. Он остаётся объектом эксплуатации до тех пор, пока сам продолжает оправдывать и приветствовать эксплуатацию.

Не уверенность в безопасности, а потребность в ней вызывает появление мощной, растущей у нас на глазах организации, развитие систем частного страхования и государственного социального обеспечения. Но тот, кто требует, чтобы ему обеспечили надёжность существования, кто просит защиты, тот и сам не может отказываться от выполнения соответствующих обязательств. Чем больше оказываемое покровительство, тем больше покровительствуемый зависит от организации, которая его оказывает. В этой потребности, которая столь сильна, что человек готов на любые условия подчинения и сам жадно стремится к зависимости, проявляется вся слабость человека, живущего в условиях организации, вся его внутренняя несостоятельность, беспомощность и изолированность. Но поскольку потребность в надёжности возрастает по мере убывания надёжности в реальных условиях существования, то технический прогресс, усиление потребности в безопасности, разбухание организации и убывание реальной надёжности существования образуют порочный круг, из которого невозможно вырваться. И тут возникает вопрос: до какого уровня может развиваться эта организация, где находится её предел? В теории, которая включает в себя статистические и вероятностные расчёты, решающая роль в этой области принадлежит организации, от которой зависят учёт резервов и способы их распределения. Это предопределяет выбор пути, который сводится к поголовному и принудительному подчинению организации.

Но век приближающейся к своему совершенству механики проходит под знаком Сатурна, и, подобно Сатурну, пожирающему своих детей, он съедает всё, что обеспечивало условия надёжности. Как тотальная война вследствие своего гигантского размаха съедает и уничтожает собственные средства и цели, так и организация, созданная для удовлетворения потребности в безопасности, подвергается воздействию разрушительных процессов, которые вторгаются извне, из зон, не подвластных рациональному мышлению. Почему происходит так, что по мере продвижения к совершенной технике постоянно растёт потребность в гарантиях безопасности? Это происходит потому, что грозящая опасность все ощутимее даёт о себе знать, потому, что человек эпохи технического прогресса все острее ощущает вызываемый его же усилиями регресс, поскольку восстание угнетённых аппаратурой стихийных сил наносит человеку всё более мощные и разрушительные удары.

Мыслить социально означает в наше время поддерживать веру в аппаратуру и организацию. Таким образом, человек, самоуничижаясь, выражает подобострастное почтение к идеологии технического прогресса. Потребность в надёжности может вызвать к жизни мощные организации, но эти организации не в силах дать человеку настоящую уверенность в своей безопасности. Не только потому, что он сам должен ей обладать или сам её обеспечить, и не только потому, что он не может дожидаться, пока кто-то сделает это за него. Не только потому, что эти организации лишь распределяют крохи бедности, то есть распространяют бедность. Сами по себе они уже есть признак бедности, бедственности и нищеты, и подобно всем организациям, вызванным нехваткой, разрастаются всё более пышным цветом по мере того, как убывает богатство.

§ 45

Философские системы. — Лейбниц. — Кант. — Гегелевская диалектика как отражение механически организованного прогресса.

Если мы обратимся теперь к прошлому и сопоставим мышление XVII и XIX веков, то сразу же должны будем отметить, насколько различной оказывается в том и в другом позиция философского созерцателя и отправная точка его размышлений. Во всех философских системах XVII века мы сталкиваемся с представлением о равновесии и сбалансированности. Повсюду мы встречаемся с понятиями гармонии и способности к совершенству: в метафизике, в теории познания, этике и педагогике. Ими целиком проникнута философия Лейбница и Вольфа. Поэтому мы можем назвать всю эту философию в целом связующей и опосредующей, причём такого образа мышления придерживались в то время даже абсолютные монархи, такова была тогда философия государственной власти. В учении Лейбница о монадах закон механически действующей причинности ещё не выходил из-под контроля, так как над ним существовали высшие инстанции, не детерминируемые каузальностью. Эти идеи доказали свою живучесть. Даже в философии Канта с её открытой враждебностью по отношению к лейбницевско-вольфианскому учению ещё присутствует в качестве основополагающей идеи понятие гармонического взаимодействия всех возможностей человека, представление о предустановленной гармонии разума. От этого представления исходит свет, отблеск которого лежит на его философии, несмотря на её скуповатую холодность и ученое спокойствие. Разум, рассудок, способность суждения — вот из чего исходит Кант, делая объектом своих гносеологических исследований область и границы их применения. Философия же XIX века всё больше склоняется к волюнтаризму.

Та жёсткая насильственность, не дающая чувства удовлетворения из-за своей нетерпимости, с которой мы сталкиваемся в философии Фихте, и то же самое отсутствие платонической мягкости и враждебный подход к природе проявятся затем у Гегеля. Система Гегеля ещё жестче, в ней ещё больше принуждения и насильственности. Когда Шеллинг, возражая против системы Гегеля, говорит, что она исходит из чистого бытия, из чистого становления, а это бытие, это становление представляет собой «совершенно пустую идею, то есть идею, в которой нет движения мысли», то в этом возражении содержится упрёк в произвольном выборе отправной точки. «Принцип движения он вынужден был сохранить, так как без него не сдвинешься с места, но он изменил его субъект. Субъектом этим, как уже сказано, стало логическое понятие. Поскольку движение приписывалось логическому понятию, он назвал это движение диалектическим, а поскольку в прежней системе движение не было диалектическим в этом смысле, то он объявил, что в этой системе, которой он целиком и полностью был обязан принципом своего метода, то есть возможностью построить систему на свой собственный лад, метод вообще отсутствует; наипростейший способ приписать себе заслугу изобретения оного! Между тем, логическое самодвижение (каково понятие!) служило, как и можно было предвидеть, верой и правдой, покуда система не выходила за рамки чистой логики; едва она, решившись на этот тяжкий подвиг, делает шаг в область действительности, как нить диалектического движения тотчас же окончательно обрывается, тут поневоле требуется вторая гипотеза, а именно будто бы идее — неведомо по какой причине, разве что ради удовольствия развеять скуку своего чисто логического существования, — взбрела вдруг такая прихоть распасться на свои моменты, и с этого, дескать, берёт своё начало природа» (Шеллинг. Предисловие к философскому сочинению г-на Виктора Кузена, 1834).

В этом и в других высказываниях мы видим столкновение учения Шеллинга о потенциях с гегелевской диалектикой. Критика Шеллингом гегелевской системы, которую можно проследить и в его мюнхенских лекциях «К истории новейшей философии», показывает, что он ощущал новизну гегелевской диалектики, однако не объясняет причины того огромного влияния, которое приобрела гегелевская система, — влияния, которое проистекало из того самого гегелевского понятия движения, отвергаемого Шеллингом как незаконно введённое. В этом понятии движения и кроется источник силы гегелевской системы, в нём заложены рычаги, которыми все приводится в движение, как это доказывает тот факт, что из её арсенала взято оружие диаметрально противоположных и даже враждующих друг с другом философских направлений.

Метод самодвижущегося понятия, обладая универсальной применимостью, остаётся, правда, невыясненным, пока мы не учтём его историчность и не увидим, как он может быть применён к истории, но поняв это однажды, мы обнаружим его радикально действенный характер, и тут же выяснится, что сам метод как таковой уже обусловлен определённым, совершающимся на наших глазах историческим процессом. «Тайна гегелевской диалектики» носит исторический характер; возможность её применения в религиозной, политической, социальной, экономической сфере проясняет присущий ей историзм. Если наука представляет собой по Гегелю «понятую историю, память и кладбище мирового духа, пьющего напиток бессмертия из черепа — этой чаши потустороннего царства», то этот варварский образ, странно схожий с обликом индийского божества, украшенного ожерельями из черепов и пьющего из чаши, сделанной из человеческого черепа, показывает нам, каким путём движется человеческое сознание. В нём выражается идея, что «внутренним ядром природы является мысль, обретающая бытие только в человеческом сознании».

Но как возникает эта мысль и это движение, оставляющее после себя одни только кости? Возникает ли она потому, что из «инвентаря чистого разума», составленного Кантом, была изъята вещь в себе? Но это уже было сделано стараниями Фихте, выведение же всяческого познания из способности к познанию, превратившейся теперь в чистый разум, и учение о необходимых этапах его поступательного развития через идею, природу, дух является заслугой Гегеля. Разум как единственная субстанция, панлогизм, превратившийся в субстанцию, возводится теперь в ранг субъекта, становится духом, причём абсолютным духом. Логике приходится неимоверно расширить свои границы, потому что когда разум включает в себя всё сущее, а вне разума ничего не существует, то Всё, чем раньше занималась метафизика и онтология, неизбежно должно было перейти в ведение логики. Каменные скрижали категорий и форм суждения рассыпались в прах, так как категории и формы суждения оказываются всего лишь методом того же необходимого движения, в ходе которого идея совершает своё развитие. Диалектический метод с его переходами в противоположность, цепочками антитез, начинающимися с пустого бытия, которое равнозначно понятию «ничто», возвращение метода после завершения своей работы к исходной точке превращают весь процесс в целом в круговращение.

Тот, кто привык мысленно следить за общей картиной, без труда заметит, что здесь мы имеем дело с ранним прообразом вечного возвращения, представляющего собой кульминацию философии Ницше, для которого, кстати, характерен состоявшийся в поздней период поворот от Шопенгауэра к Гегелю. Между тем, для Гегеля этот процесс имеет однократный (уникальный) характер, он ведёт к «снятию» «только внешнего поверхностного слоя, а не подлинной сущности мира». Подлинной же сущностью мира «является бытие понятия как такового, и, таким образом, сам мир есть идея». Но это всевластие идеи достигается за счёт крайнего разжижения содержания понятия субстанции. Произвольность в выборе отправной точки, которую Шеллинг ставит в упрек гегелевской системе, повторяется в произвольном завершении, ибо весь процесс начавшийся в голове понявшего его и продумавшего философа, там же и заканчивается, в ней он достигает точки абсолютного знания, и за эти пределы не выходит в своём развитии. Описание этого процесса является задачей феноменологии.

Радикально действующий принцип этой системы состоит в том, что она переносит динамику, которая возникла как раздел механики, на исторический процесс. Аналог этой механической динамики есть не что иное, как гегелевская диалектика. Инструментарий такого мышления — под которым следует понимать то, что поддаётся отвлечению и может использоваться в другой области, для другой цели, — и составляет его метод. Можно понять учёных XIX века, которые приняли философию Гегеля холодно и отнеслись к ней отрицательно, продолжая, в отличие от него, придерживаться эмпирического, индуктивного метода. Их замечания по поводу этой системы в общем и целом носят неумный, поверхностный характер. В задачу Гегеля вовсе не входило поддерживать точные науки, он вовсе не стремился к научному подходу, его устремления выходили за рамки того, что относится к науке. Если наука представляет собой «понятую историю», то заниматься ей вообще не имеет смысла, потому что для того, кто её осмыслил, она уже отошла в прошлое, стала «кладбищем черепов». Гегель уже не оказывает непосредственного влияния на точные науки, его мощное влияние направлено на другие фундаментальные области: он оказывает воздействие на исторический процесс, носителями которого являются государство и общество. Его диалектика не только объясняет этот процесс, но вмешивается в него в определённой исторической ситуации и становится средством, ускоряющим его движение.

Не всякому дано подружиться с диалектическим методом. Разрабатывавшие его софисты превратили его в искусство мнимой логики, в игру, состоящую из уловок, ведущих к ошибочным умозаключениям, и обманчивых логических построений, которыми можно запутать собеседника. Однако ни у Платона, ни у Аристотеля диалектика не выступала в качестве движущей силы необходимого исторического развития, так как оба ценили её как искусство, которое позволяет всесторонне и глубоко осветить предмет, составить о нём законченное понятие. Для Гегеля же диалектика — это метод, имманентно присущий предмету познания, для него она — принцип движения. Историческое влияние диалектики зависит от сил сопровождающего её механического процесса и потому проявляется в развитии техники в сторону всё большего совершенства. Поэтому на ней отражаются все неудачи в области аппаратуры и организации труда.

Такого великого мыслителя, как Гегель, нельзя оценивать по его школе и ученикам. Они в значительной мере способствовали распространению и развитию диалектики, но одновременно многое в ней изменили. Неужели никто до сих пор ещё не заметил, что в том виде, в каком диалектика практикуется сегодня, она стала фатально напоминать процесс пережевывания? Она лишь подражает механическому жевательному процессу, происходящему при пережевывании пищи, когда, талдыча о снятии и преодолении противоречий путём их перехода на более высокий уровень, диалектически разжевывает каждый логически препарированный кусок. Эта вульгаризированная форма диалектики стала достоянием потребителей и довольствуется лишь потреблением достигнутого.

§ 46

Философии воли. — Теории катастроф. — Пределы совершенствования техники. — Стерильность механики. — Прометей. — Гефест. — Техника как проявление вырвавшихся на волю титанических и циклопических сил. — Соотношение механического прогресса и стихийного регресса.

В философии Канта вопросу о воле уделено весьма скромное место, более скромное, чем он занимает у Лютера, чей трактат «De servo arbitrio» ¹¹³ принадлежит к числу основополагающих трудов протестантизма. У Шопенгауэра же воля объявляется вещью в себе, то есть ей даётся такое определение, которое делает её, с точки зрения Канта, недоступной для понимания, так как он утверждал, что вещь в себе невозможно определить и познать. Апогея своего развития волюнтаристская философия достигает в концепции Ницше. Ницше утверждает волю к власти с такой же страстностью, с какой Шопенгауэр её отрицал. Его полемика в защиту воли по манере напоминает речи Калликла в диалоге Платона «Горгий».

Философии волюнтаризма свойственны особые предпосылки и следствия. Во-первых, сразу же понятно, что с нею несовместимы прежние представления о возможности совершенства, гармонии и равновесия. Ведь там, где за основу берётся воля, все приходит в движение. Мышление приобретает динамичный характер, его тоже захватывает поток стремительного движения. Но куда оно движется, к какой устремляется цели? Нужно заметить, что чистому волению поставлены известные пределы. A posse ad esse non valet consequential. ¹¹⁴ Так, успех начинания зависит не только от моей воли, как бы я её ни напрягал. Напротив, признаком законченного и совершенного движения является незаметность волевого начала, отступающего здесь на задний план, как это происходит в превосходном произведении искусства, в статуе, в которой техническая сторона, ремесленный труд, вложенный в её создание мастером, словно бы исчезает.

Воля и успешность осуществления не идентичны, поэтому одной лишь волей к власти ничего не достигается. Воля может потерпеть крушение, погибнуть втуне, в особенности когда она противоречит существующей действительности, которая её породила. Волевое усилие может вылиться в карикатуру власти, в её искажённое подобие, которое свидетельствует, что все напряжённые усилия дали незначительный или ничтожный результат. Такая воля подобна статуе, созданной художником, который, желая произвести впечатление необычной силы, укрупнил все мускулы и пропорции, за исключением самых важных для выполнения этой задачи. Философия, рассуждающая о всепроницающей воле к власти, остаётся односторонней, если не затрагивает вопроса о правомочности её притязаний, от которой зависят достоверность, действенность и успешность этой воли.

В самом факте завышенной оценки значения воли уже есть что-то разрушительное. Такая переоценка не только включает в себя переоценку движения, слепой активности, инстинктивных, слепых действий человека и голой витальности, присущей всему живому, но это движение приобретает к тому же механический и насильственный характер, так как оно силится добиться своего, не считаясь с обстоятельствами даже там, где заведомо невозможен успех. Однако эта энергическая философия отнюдь не является признаком избытка физической, телесной силы, как не является она и признаком покоя и изобилия — атрибутов богатой жизни. Не случайно в нашем представлении величайшая сила связывается с полным покоем, а понятие высшего величия связано не с движением, а с величественным покоем. Воля же к власти направлена на то, чтобы завладеть властью; она желает власти, потому что бедна ей и потому что хочет утолить свою властную жажду.

Появление волюнтаристской философии всегда связано с определённым состоянием человеческого духа, с такими актами разрушения, какие описываются в «De servo arbitrio» Лютера и в «Переоценке ценностей» Ницше. Её существование оправдано тем, что оно приводит к осознанию факта совершающихся разрушений. Этот факт ставит перед нами ряд решающих вопросов. Вопросы заключаются в том, кто разрушает и что разрушается. Каков масштаб разрушения ценностей? И какова шкала их значимости? Где можно увидеть элементы нового порядка, который обрекает на разрушение то, что было прежде? И наконец — это уже касается нашей темы, — как всё это соотносится с техникой?

Мы постоянно убеждаемся, что техника в наше время сохраняет свою целостность. Она создала новую, рациональную организацию труда. В основе работы этой организации лежит механический автоматизм, характерный для совершенной техники. Техника представляет собой изменяющую, преобразующую, разрушающую силу. Она сохраняет свою целостность не потому, что содержит элементы нового порядка, а потому, что представляет собой самый мощный элемент разрушения старого порядка, сглаживания существующих различий, кардинального нивелирования. Таков характер её воздействия, определяющийся — говоря словами Платона — стремлением к арифметическому, то есть механическому уравниванию.

Так как все механическое подчиняет себе стихийные силы, то можно с полной уверенностью сделать вывод, что достигшая совершенства техника предоставит в распоряжение человека громадные стихийные силы. И здесь мы подходим к вопросу о границах технического прогресса, о пределах, которые ему поставлены. Ведь можно с полной уверенностью сказать, что в конце концов человек в своей борьбе за власть воспользуется этими насильственно укрощенными силами для решительного действия. И тогда огромные силы, которые он приобрёл в результате хищнической эксплуатации природы, обратят против него самого свою разрушительную энергию. Человек пробудил духов стихий и навлек на себя их месть. Против него с неприкрытой враждебностью ополчилось гигантское скопление стихийных сил, управляемое механикой; в этом состоит тот регресс, объём которого прямо пропорционален объёму продолжающегося технического прогресса.

По мере того как нам все очевиднее открываются находящиеся под угрозой уничтожения зоны — зоны массовых поселений и развитой технизации, — мы начинаем также понимать, в каком направлении действуют разрушительные процессы, видеть причины, которыми они вызываются. Только теперь со всей отчётливостью мы можем понять демонический характер происходящего. Мертвое время, которое человек поставил себе на службу, возомнив, что может распоряжаться им по своему усмотрению, душит его, связав по рукам и ногам. Оно посмеялось над рабочим, заперев его в клетку, которую рабочий сам построил, чтобы упрятать в неё время. В теории это время казалось бесконечным и безмерным, но когда оно вошло в конфликт с жизненным временем, в результате чего жизненное время оказалось в подчинении механического времени, наступил конец досугу и оказалось, что времени вообще не стало. Тут же съежилось и пространство, земля, прежде необозримая, стала мала и тесна для человека. Механическое мышление вообще не щадит мёртвых, подвергая беспощадному насилию всё, что считает мёртвым.

Если бы вселенной и впрямь была свойственна та безжизненная покорность, которая ей приписывается, то совершенное развитие техники было бы безопасной затеей. Но поскольку рядом с неживым всегда существует живое, поскольку смерть никогда не встречается отдельно от жизни, так как одно без другого лишено смысла и по отдельности немыслимо, то все механическое режет глубоко по живому. Куда бы оно ни внедрило свою аппаратуру и организацию, везде оно невольно организует и сопротивление, поднимающееся против его насилия, и это сопротивление бьёт по человеку, срабатывая с силой и точностью юридического предписания, с чёткостью часового механизма, отмеривающего мёртвое время. Как гласит поверье, обычное состояние демонов — сон, для того чтобы они начали действовать, их нужно сперва разбудить, проникнуть в их сферу. Сегодня уже не приходится сомневаться в том, что они вполне пробудились.

Из-за этого страх перед разрушением затемняет разум человека. Он чувствует это разрушение нервами, которые приобрели повышенную чувствительность (обстоятельство, также связанное с совершенством, достигнутым в определённых областях техники). Человек вздрагивает от малейшего шума, он живёт в предчувствии катастрофы. Ведь когда мысль становится беспомощна, она начинает кружить на одном месте, концентрироваться на катастрофе. Катастрофа — это событие, которое начинает занимать человеческий ум, когда тот перестаёт видеть выход, и тогда человек, вместо того чтобы пользоваться своими способностями, погружается в свои страхи. Потому-то сейчас повсюду то и дело появляются новые сторонники различных теорий катастроф. Они ссылаются на учения о мировых эрах и периодах, они строят теории катаклизмов и пугают нас, что Луна свалится на Землю, они провозглашают скорую гибель культуры и твердят, что следующая война всему положит конец. В действительности же никакой конец не наступает, просто их мысль зашла в тупик, и они, очертя голову, ринулись в бездну страха. Катастрофа — это воображаемое событие, которое беспомощный ум проецирует в будущее. Никто не спорит, что все мы смертны, и не надо быть пророком, чтобы предвидеть в будущем крупные аварии и большие изменения. Между тем, смерть может проявить свою власть только над жизнью! И в любые времена существовало точное количественное соответствие между разрушениями и числом объектов, созревших для гибели. А таковые ещё никакими человеческими усилиями никогда не удавалось спасти.

Мы уже упоминали о том, что для представителя точных наук прогресс научного познания возможен только при наличии нерушимых закономерностей, из которых он исходит. Он утратил бы всякое доверие к эксперименту, если бы его нельзя было повторить бесконечное число раз, если бы на один и тот же вопрос не следовал неизменно один и тот же ответ. Познание движется вперёд благодаря мёртвому и неподвижному посреднику, и оно сопровождается старением науки; это познание развивается в сторону застывшей механики, которая однообразно повторяет все движения. Мир — машина, а человек — автомат. Машина, конструируемая техником, сделана по образу и подобию механического универсума, который, выступая в качестве machina machinarum, ¹¹⁵ приводит в движение все эти поршни, колеса, цепи, ремни и поворотные круги, которыми обладает техническое устройство. Сопутствующее технике знание носит каузальный характер, его источником служат добытые человеком познания о каузально работающем механизме природных процессов. По мере распространения этого знания, опираясь на которое человек создаёт свои творения, все отчётливее проявляется лежащая в его основе механическая необходимость, так как технический прогресс по определению заканчивается, по его представлениям, совершенством механики, которая подчиняет человека этой необходимости. Мертвое время все расширяет свои владения. Жизнь ставится на службу повсеместно действующему автоматизму, который регулирует её течение.

Науку можно сравнить с большим монастырем, в бесчисленных рабочих кельях которого обитают учёные мужчины. В основе науки лежат, разумеется, не религиозные правила общежития, приуготовляющие монахов к небесам. И учёные не связаны обетом безбрачия. И всё же нельзя не заметить, что страсть истинного учёного несёт в себе какие-то монашеские черты, что ей присуще что-то аскетическое, бесплодное. Мир, в котором живёт учёный, — это мир сугубо мужской, где царит духовный патернализм. Всякое рациональное мышление, если рассмотреть его истоки, патерналистично, и это относится не только к науке, но и к технике. К тому же мы и сами желаем сохранения и укрепления духовного патернализма в том мире, в котором живём. В то же время научный рационализм во всех областях знания носит каузальный характер. Тот, кто не способен мыслить рационально и каузально, не может быть настоящим учёным.

Поэтому женщины не участвуют в научной деятельности, это не их дело. В рабочих кельях науки может встретиться разве что «синий чулок» или бесполая пчела-работница, а если там и попадается женщина, то лишь как помощница мужчины. Однако в отличие от пчелиного улья рабочие пчелки представлены здесь не в большинстве, а только в виде исключения. Здесь также действует правило «mulier taceat in ecclesia». ¹¹⁶ Никакая матриархальность не допускается в науку, и не случайно, так как если бы она туда проникла, то разрушила бы всю научность, сломив засилье рационального мышления. У истоков новых наук никогда не стояла женщина, нет женщин-изобретателей и не женщинами создана техника. Женщины не относятся к виду Homo faber, к которому принадлежат техники. Из женщин не получается и механиков — для обслуживающего персонала техники нужен другой материал. Технический прогресс, способствующий женской эмансипации, чтобы сделать из них работниц, включённых в организацию труда, не только лишает их власти, но ущемляет в том, что составляет их предназначение. При виде женщин, выполняющих какую-то работу, связанную с техникой, всегда поражаешься. Недаром Лоренс говорит, что отправляясь к машинам, ты покидаешь женщин. Да и что делать женщинам рядом с машинами? Их сила совсем в другом.

Одного взгляда на машины достаточно, чтобы увидеть, что тут перед нами мёртвая сторона существования, принадлежащая стерильной, бесплодной механике, безжизненный мир автоматов. Машина — не глиняный голем, которого можно оживить магическими заклинаниями, не гомункул, наделённый умственной жизнью. Она — мёртвый автомат, неустанно осуществляющий один и тот же однообразный рабочий процесс. Она так рациональна, как только может быть рационален механизм, и механическая точность её работы требует такого механически точного в своей работе рассудка, какой описывается в следующих исполненных горечи строках Бодлера, которые можно отнести к техникам: Cette crapule invulnerable Comme les machines de fer Jamais, nil’ete ni l’hiver N’a connu l’amour veritable. ¹¹⁷

Заканчивая это исследование, хочется напомнить о том, что миф неблагожелательно относится к фигуре Homo faber, который ныне, проявив свойства велоцифера ¹¹⁸ превращается в Homo crepitans. ¹¹⁹ Восстание Прометея, самого одухотворённого из титанов, взявшего на себя роль покровителя такого человека, кончилось поражением. Мотив похищения огня, которым Прометей навлек гнев богов на себя и весь человеческий род, и наказание, которое он понес именно за это преступление, отличаются удивительной глубиной. Что же это за огонь, который можно было спрятать и сохранить в труте из стебля подсолнечника? Миф не уточняет, откуда именно был похищен огонь, но средство, которым воспользовался Прометей, указывает на то, что огонь не был взят из кузницы Гефеста, а имел солярное происхождение, то есть Прометей похитил частицу великого солнечного огня. Но что всё-таки кроется за этим похищением? Без солнечного огня невозможна жизнь, значит, гнев богов вызван не тем, что животворящий огонь стал приносить пользу людям, — пользу он приносил им всегда. Боги разгневались на Прометея за то, что он укротил огонь, поставил его на службу, — вот о чём повествует миф. В этом мифе выразилась тревожившая человеческое сознание мысль о грозящем опасностью акте осквернения, что подтверждается и древними представлениями об освящающей, очистительной и искупительной силе огня.

Техника не использует непосредственно солнечное тепло. И тот факт, что ей не удаётся применить его на службе своей организации, возможно, заключает в себе особый, скрытый смысл. Она расхищает те кладовые, в которых дремлют преображённые формы солярного огня, пропитанные им теллурические субстанции. Кузнечный огонь непосредственно добывается из теллурических источников, это тот огонь, та стихия, олицетворением которой впоследствии стала саламандра. Техника ведёт своё происхождение от теллурического огня. Она начала с того, что поставила себе на службу этот огонь, создав аппаратуру, которая тем или иным способом приводилась в движение огнём. Весь наш технический персонал вышел из кузниц. Из кузнецов выделились слесари, затем, в век технической специализации, все остальные технические работники, имя которым легион.

Землю теперь населяют железные люди. Не будет им передышки ни ночью, ни днём от труда и от горя…

Гесиод. ¹²⁰

К числу патронов Homo faber’а принадлежит и Гефест. Гефест всегда в поту и покрыт сажей, и лицо у него бледное, как у всех кузнецов, чья кожа выцветает под действием огня. Почему хром Гефест, почему хром Виланд? И почему кузнечному искусству обучают гномы, горбуны и калеки? Все они имеют отношение к сокровищам, шахтам и горным пещерам, в которых таятся металлы, но в основе этого отношения лежит беззаконие. Почему знания, связанные с обработкой руд, издревле вызывает мистический страх и почему это ремесло со времён Дедала сопряжено с бедами и несчастьями? Совершенно очевидно, что боги не любят Homo faber’а и либо борются с ним, либо терпят возле себя, как Гефеста, но относятся к нему как к полубурлескному персонажу.

Боги враждуют с непокорными и мятежными титанами. Но ведь вся техника ведёт своё начало от титанов, а Homo faber принадлежит к титанидам. Поэтому мы впервые встречаемся с ним среди вулканического ландшафта. Отсюда же проистекает его любовь ко всему огромному, мощному, колоссальному, к устройствам, которые поражают своей массивностью, неудержимым разрастанием материи. Сюда же относятся такие черты Homo faber’а, как отсутствие чувства меры, непонимание законов прекрасного и неприятие искусства, которые для него столь характерны. Титаномахия, миф о Прометее доносят до нас повесть о том, как самый художественно одарённый народ, обладавший необычайным чувством прекрасного и пониманием меры, поборол искушение пойти по пути титанов. И не может быть никакого сомнения в том, что это раз и навсегда определило и ту скромную, по сравнению с нашим временем, роль, которую суждено было занимать технике в античном мире. Своим рьяным усердием, своей кипучей деятельностью, своей деловитостью, непомерностью своих властных устремлений Homo faber ненавистен богам. Величие Зевса — это преисполненное покоя бытие, сила Прометея — в его бунтарстве, в мятеже, в стремлении свергнуть Зевса с его золотого престола, изгнать из мира богов и самому стать его господином.

Технический человек хром и в области духовного знания. Он одноглаз, как все циклопы. Об этом говорит уже его эмпиризм. Человек не ломает голову над вопросом, к чему должны привести его усилия. Его деловитость проявляется как раз в том, что он уклоняется от этого вопроса, ведь тот лежит за гранью, которой очерчена его работа. От человека можно ожидать только таких открытий, на которые способен технический специалист, но нельзя ожидать чего-то такого, что выходит за пределы технических знаний. Деловитая объективность не только мешает человеку задуматься о себе, но вообще преграждает ему путь к тому духовному знанию, которое невозможно подвести под механические законы.

Однако властным устремлениям технического человека положен предел, и мы уже можем его разглядеть — перед нашим взором открывается общая панорама той области, которую представляет собой поле деятельности техники, приблизившейся к своему совершенству. Хищническая эксплуатация природных ресурсов, без которых она немыслима, безжалостное и жестокое потребительское использование людей и средств не может продолжаться до бесконечности; этому придёт конец, когда истощатся запасы, потребление которых обеспечивает возможность технического прогресса. Мы часто сталкиваемся с попытками представить эти ресурсы как неистощимые, однако даже всё возрастающая рационализация методов их эксплуатации противоречит таким заверениям, ибо степень рационализации служит верным показателем того, как далеко зашло истощение этих богатств. ¹²¹ Во всех расчётах запасов, имеющихся в тех или иных месторождениях, есть что-то сомнительное; сомнительными они остаются даже в том случае, когда цифровые показатели абсолютно надёжны. Потому что во всех этих расчётах не учитывается то, что к ресурсам, которые потребляет технический прогресс, принадлежит и сам человек. В них не учитывается то, что развитие механики имеет свои пределы — ведь вместе с ним умножается количество враждебных человеку стихийных сил, разрушительная энергия которых обрушивается на человека и его механические творения. И, наконец, в них не учитывается то, что организация, создаваемая человеком, зависит от неорганизованного богатства, которое она вычерпывает, и что там, где она становится самоцелью и уничтожает неорганизованную природу, она превращается в злокачественную опухоль, паразитирующую на живом организме.

Нет такого изобретения, которое отменяло бы взаимосвязь между механическим прогрессом и соответствующим ему регрессом. Если мы будем принимать во внимание это соответствие, то тем самым получим возможность составить себе представление о том, в какой мере оправданы надежды, возлагаемые на новые и неслыханные технические изобретения. К ним относятся все заверения в том, что такие достижения технического прогресса, как, например, расщепление атомного ядра, даст в руки человека невообразимо огромные запасы энергии, то есть что перед ним откроются новые возможности эксплуатации стихийных сил, превосходящие все прежние достижения в этой области. Подобные ожидания, хотя их и нельзя назвать утопическими, представляются маловероятными. Зато утопическим является наивный оптимизм, который лежит в основе такого рода спекуляций, и то простодушие, с которым делаются такие заявления. Ведь если подобные открытия и изобретения действительно состоятся, то что может быть для человека страшнее, что может быть ужаснее их последствий? Какие возможности разрушительных воздействий открываются благодаря таким открытиям! В утопических романах, посвящённых этой теме, любят изображать их использование на благо человечества, осуществляемое благородным человеком. Но разве не вызывает тревогу мысль о том, что применение такого открытия зависит от воли отдельного человека, перед которым мы, несмотря на все его благородство, должны были бы испытывать больший страх, чем перед самым отъявленным злодеем и бездушным преступником? Самая мысль о том, чтобы в руках одного человека оказались такие средства, кажется бесчеловечнее всякого преступления.

Властные устремления техники по-прежнему живы. Мы видим, как она предпринимает всё новые попытки в этом направлении и все снова и снова добивается расширения своей организации. В ходе этого процесса изменяется её отношение к государству. Она рассматривает его как организацию, которую надлежит довести до совершенства, чтобы она функционировала с полным автоматизмом. Как уверяет нас Техник, государство только тогда начинает справляться со своими задачами, когда оно целиком технизировано, когда понятие государства и его цели определяются централизованным функционализмом, который охватывает все сферы жизни, таким уровнем организации, которая все берёт под своё начало. Однако именно такое определение цели государства отменяет самое понятие государства, так как понятие государства предполагает наличие чего-то, что стоит вне государства, чего-то, что никогда не может стать государством и что служит предпосылкой существования государства: это что-то — народ, который может быть народом данного государства, но не может быть самим государством. Государство, соответственно своему понятию, перестаёт существовать, если отменяется то, что служит его предпосылкой, если оно подменяется технической организацией, лишённой какой бы то ни было неорганизованной основы.

Приложение. Мировые войны

Самыми значительными событиями, наложившими отпечаток на вторую половину XX века, стали две мировые войны. В них были втянуты все государства; не признавая никаких границ, разделяющих народы, страны и континенты, они впервые в истории человечества охватили весь земной шар с его материками, островами, морями и даже воздушным пространством. Хотя приполярные области, великие пустыни, вообще безлюдные, трудно доступные и потому отдалённые районы они почти не затронули, тем не менее театром военных действий на этот раз оказалась вся планета. По своему размаху это войны планетарного масштаба, а их последствия, прямо или косвенно, сказались на всём населении земного шара. Своё название мировых эти войны, в отличие от прежних, получили в первую очередь именно за размах — прежние войны затрагивали только часть земной поверхности, причём, как правило, столь незначительную, что в других местах о них могли и не знать. Ведь то, что происходит «где-то там в Турции», не интересно никому, кроме ближайших соседей; а все, кроме непосредственных участников, не ощущают или вовсе не замечают этих событий.

Мировая война ни для кого не может пройти незамеченной. Самый факт возникновения таких войн предполагает, что земля перестала быть «чистым листом», что на ней больше нет белых пятен, между которыми отсутствует какое бы то ни было сообщение. Эпоха географических открытий закончилась, земля разведана, разделена, измерена и доступна для использования человеком на всём своём пространстве, каждая точка на ней включена в сеть транспортных сообщений или, по крайней мере, достижима для желающих. Век великих географических открытий завершился вместе с символическим покорением полюсов. Тем самым завершилось дело, начатое Колумбом. С тех пор среди путешественников не стало открывателей новых земель, и люди стали путешествовать только из научного интереса, из любознательности, по делам и ради развлечений. Terra incognita перестала существовать как в географическом, так и в политическом смысле, теперь больше нет неведомых земель, куда мог бы устремиться путешественник, а все рубежи, которые он пересекает, представляют собой политические границы.

Мировые войны возможны в условиях, когда земля уже настолько освоена и присвоена людьми, что на ней не осталось свободных территорий, на которые бы ещё никто не заявил свои права. Уже в этом видно отличие мировой войны от предшествующих войн. Однако изменился не только пространственный масштаб, но и формы ведения войны. Наполеоновские войны, разворачивавшиеся в рамках одного континента, отличаются не только более узкой локализацией, но и тем, что они происходили до начала индустриальной эпохи, до того, как стали широко использоваться достижения естественных наук, и до того, как возникла наша автоматизированная техника. Армия императора была, как поется в песне, разбита наголову, со всеми её «людьми, конями и повозками»; ¹²² у неё не было машин, которые служили бы средством передвижения. В те времена война тоже питалась войною, ¹²³ однако весьма скромно в сравнении с нашим временем; средства для своего поддержания она черпала из крестьянского и ремесленного хозяйства.

На сегодняшний взгляд наполеоновские войны представляют чуть ли не идиллическую картину, так как они не имели характера тяжёлой работы, который присущ мировым войнам. Поэтому они ещё могли приносить лавры победителю. Из наполеоновских войн вышла новая аристократия меча, которая оказалась, однако, довольно недолговечной по сравнению со старой. В тех войнах ещё заметно изобилие. Конечно, это уже не богатства Азии, не сокровища новооткрытого континента, которыми осыпал своих воинов Александр Македонский, но всё-таки Наполеону досталась неплохая пожива. Та война ещё дышала пламенным духом и обладала некоторой пластической силой. В особенности это относится к периоду итальянских походов, которые в истории Наполеона и его армии можно назвать блестящим пассажем, исполненным con brio. ¹²⁴ В дальнейшем фигура растолстевшего Наполеона стала символизировать угасание юношеского пыла всей нации, когда другие нации все ощутимее тяготились её гнетом. Победа, слава, военная добыча — вот три стадии, через которые прошла в своём развитии первая французская империя. Её войны и условия, в которых они велись, принадлежат прошлому. Ход мировых войн показал, как далеко мы ушли от времён наполеоновской империи и от войн того времени.

Главное изменение, которое произошло за истекшие сто лет, заключается в переходе к техническому оружию. В соответствии с этим перевооружением изменился и человек. Техническая аппаратура и организация наложили особый отпечаток на характер первой великой войны XX столетия. Войну стали вести посредством машин. Огромное количество механической работы, затрачиваемой на войну, всесторонне отразилось на человеке. Наметившийся переход к новым условиям совершается в виде резкого перелома. Поэтому 1914 год знаменует собой прощание с прошлым, а тяжесть и глубина происшедшего разрыва будет ощущаться ещё длительное время. Военные траншеи поставили горькую цезуру, отметившую смену эпох. Испытанная от этого боль подсказывала человеку, что он потерпел субстанциальный ущерб. Субстанциальных же приобретений он ещё не успел почувствовать.

Отличительная особенность этой войны, делающая её непохожей на все предшествующие, состоит в том, что она имеет характер рабочего процесса. Мало того что в неё вложено огромное количество тяжёлого, чёрного, самоотверженного труда, но сама война становится работой, и этот военный труд составляет её определяющее качество. Солдаты превращаются в рабочих; это превращение было неизбежно, когда войну начали вести механическими средствами. Поля сражений становятся похожи на индустриальные ландшафты после мощного взрыва, они похожи на фабричные цеха, заваленные беспорядочными грудами разбитой техники. Исчезла со сцены блестящая красота роскошных мундиров, как исчезли сверкающие металлическими украшениями кавалерийские полки вместе с барабанами, литаврами и трубами, под аккомпанемент которых велись сражения. Знамя перестало быть символом сражающихся частей, и была отменена шпага как символическое оружие офицера. Хотя поначалу её ещё полагалось иметь, но как неудобный предмет она всё чаще оставалась в багаже. Военное дело вообще избавляется от символики, а вместе с символикой и от украшений, которые придавали войне и военным видимость переизбытка жизненных сил. Военное обмундирование и оружие, изготавливаемые на конвейере, уже не могут служить украшением. Нынешний солдат носит неказистую форму, похожую на рабочую робу, и амуницию, напоминающую рабочее снаряжение. Этот серый солдатик теперь так же тщательно старается спрятаться и замаскироваться, чтобы стать незаметным, как в былые времена он старался быть на виду, чтобы противник мог как можно лучше его разглядеть. Эта серость, эта скупая бережливость и монотонность, отличающая ход нынешних военных действий и военного человека, связаны с новым качеством войны, ведь война носит характер производства, которому всегда свойственны черты унылой рациональности.

Невзирая на все страдания, все безропотное самопожертвование, все перенесённые по долгу службы трудности, эта война совершенно бесславна, что делает её испытания непомерно жестокими. Из этой войны нельзя извлечь славы, и бесславность всего происходящего становится её характерным признаком. Храбрость, которая требуется в этой войне, не имеет прежнего блеска; главным образом, эта храбрость выражается в самообладании, в стойкости, с которыми человек молча выдерживает направленный против себя натиск машин, эта храбрость выражается в способности терпеливо ждать и переносить страдания. Бедность имеет к этому мужеству самое прямое отношение. Солдатская бедность велика и неустранима — солдату отказано в праве каким бы то ни было образом зарабатывать себе на жизнь, у него отняты все возможности соответствующей деятельности. Даже одежда, которую солдат носит, не принадлежит ему, и в карманах у него трудно обнаружить что-либо такое, что выделяло бы его из всей солдатской массы. Солдат настолько безымянное, безвестное существо, что на случай гибели или потери памяти ему даже вешают жестяной жетон на шею, по которому потом можно будет установить его имя. Самая смерть лишается всякой торжественности, она приходит в облике механика, заполняющего телами братские могилы. Смерть разрывает человека в клочья, на мелкие куски, стирает его в пыль, она насылает на него облака ядовитого газа, заживо погребает под обвалами. Солдат оказывается в одиночестве среди безжизненного ландшафта; на разоренной, голой земле, на которой нет ничего, что могло бы порадовать глаз, он остаётся в полной изоляции от всего, без защиты, без утешения. Все вокруг, что имело форму, оказывается разгромленным, разбитым, все жестоко деформировано. Тут уж не остаётся надежды на целительные силы окружающей среды. Бедственное положение человека, бесчеловечность условий, в которых он живёт, проступают со всей очевидностью неприкрытой правды. Человек поставлен перед необходимостью приспосабливаться к таким условиям, где возможно только выживание. Его заставляют самостоятельно свыкаться с незащищённостью и бездомностью.

Производственный характер войны приносит с собой свои законы, окрашивая всё происходящее в тона холодного и жёсткого рационализма. Все выходящее за его рамки само собой отметается или превращается в пустопорожнее разглагольствование. Все различия становятся невидимыми, и любой энтузиазм умирает, задушенный в клещах аппаратуры и организации. Всё происходящее получает черты фабричного производства, во всём появляется оттенок анонимности, ведущим становится коллективное начало, проявляющееся в характере принимаемых решений. Эта война всегда буднична — будничны её победы и поражения. Если в самом начале, когда на эту войну по привычке смотрели сквозь призму прежних представлений, ещё можно было заметить проблески amor fati, ¹²⁵ то вскоре они угасли, словно ракета во мраке зимней ночи. Солдату, участвующему в материальной битве, стоящему на боевом посту под ураганным огнём, человеку, перед которым сражение разворачивается во всей своей безжалостной реальности, чужды мысли о славе и чести, восторженные порывы. Даже более холодное понятие долга не объясняет, каким образом солдат может выдержать ураганный огонь. Ураганный огонь продолжается изо дня в день, неделями, целый месяц, а солдат сидит под этим колоколом в ожидании, занятый собой и своими мыслями, сидит рядом со смертью, в одном окопе с нею. Разве может удержать его там одно только чувство долга? Удерживает не что иное, как то самое бедственное положение, в котором солдат оказался, непреодолимое и механическое переплетение происходящего с его собственной жизнью, из которого для него нет выхода. Ведь ни дезертирство, ни даже самоубийство не дают спасения.

Всю глубину бедствия, заключающуюся в роковом сплетении обстоятельств, лучше всех сознает бесстрашный человек. Боязливого скорее пугает безысходность происходящего. Человек чувствует, что сам он ничего не может изменить, даже если сбежит, спасая свою жизнь. Бедственность его положения связана со всеобщим бедствием, и эта всеобщность уравнивает друзей и врагов и поддерживает продолжающееся противоборство. Одно из свойств этого бедственного состояния состоит в том, что солдат уже не ощущает себя героем. Он может быть храбрым, терпеливым, самоотверженным, и всё равно чувствует при этом, что он никак не герой в обычном смысле слова, так как героизм предполагает цельную личность в целостной среде. А здесь в душе человека уже не осталось ни следа той целительной силы, которая присуща геройству. Он утратил даже скромную способность вносить порядок в окружающую среду. Собственно говоря, у человека не осталось уже и окружающей среды, так как всё, что его окружает, обречено на разрушение, и сам он, несмотря на всё своё мужество и выдержку, уже сломлен как личность. Состояние сломленности возникает вследствие того, что у человека отнята самая возможность цельности. Ведь он сам представляет собой главную и первоочередную мишень происходящего процесса, на поражение которой нацелены все силы разрушения. И острее всего эти силы поражают именно самых храбрых и стойких бойцов.

В своей безыдейности и спланированности битва материалов являет нам человека, запутавшегося в сетях своего каузального мышления и уничтожаемого машинной техникой, которую он сам же создал. Человеку ещё не открылась бесплодность этих его усилий, которые ведут к бедности. Он ещё не способен соотнести открывшуюся перед его взором картину изуродованного в ходе битвы материалов ландшафта с собственными волевыми усилиями, которые обнаружили здесь свою оборотную сторону. Не случайно многое кажется человеку странным и необъяснимым. Сама война кажется ему бессмысленной, хотя на самом деле она есть не что иное, как результат его волевых усилий, затраченных на развитие механики и технический прогресс. В битве материалов ясно проявляется то, на что способна аппаратура в сочетании с организацией. Эта война съедает несравненно больше, чем предполагалось по всем расчётам, она хватает за глотку не только побеждённого, но и победителя, к ней лучше всего подходит испанская поговорка: Еl vencido vencido, у el vencidor perdido. ¹²⁶

Однако не следует винить войну в том, что родилось в уме человека. То, что измыслил и спланировал этот разум, война вывела наружу в виде разрушений, которые огненным кольцом стистнули человека. Человеку приходится воочию сталкиваться с тем, чего раньше не было в мире и что он сам привнёс туда своими мыслями, желаниями и мечтами. Вымечтанное предстаёт перед ним не в виде зеркальных отражений, а преображённым, но и в преображённой форме верно и правдиво выражает суть его помыслов. Прежде чем вырваться на свободу, эти ужасные маски и призраки жили в уме человека. Чтобы обрести собственное лицо, демон пользуется лицом человека, заимствуя и его уродливую гримасу. Человек жестоко заблуждается, думая, что может наслаждаться свободной, мирной, благополучной жизнью на земле, которую он сам безжалостно разоряет и разрушает. Подобное наслаждение жизнью было бы хуже самой ужасной войны. Но этого не может и не должно быть, и война в её новейших формах служит тому неоспоримым подтверждением.

1914 год стал поворотным моментом в жизни целых народов и отдельного человека. Война является пробным камнем развивающихся и пришедших в упадок сил, война показывает, что созрело для разрушения. Никто из участников не подозревал тогда, насколько глубоко может зайти процесс разрушения, хотя многие смутно догадывались о том, каким страшным будет итог. Масштабы грянувшего несчастья проявлялись постепенно. В первое время образ начавшейся войны и понятие о ней складывались под впечатлением прошлого опыта; это видно из тех представлений, которые имели современники войны на различных этапах её развёртывания. Они рассуждали об ограниченном характере войны, приписывая ей несуществующие планы, средства и цели, которые, успокаивая воображение, позволяли надеяться на скорое окончание войны. Для начального этапа войны характерны подобные иллюзии, которыми люди себя добровольно обманывали. Но как только события вырвались за предполагаемые границы, война начала изменять мышление людей. Очевидно, что именно битва материалов вызвала эти изменения. Вернувшийся с войны солдат знал уже на собственном опыте, как выглядит новая мастерская, в которой приходится работать человеку. Вынесенное из войны знание запечатлелось в чертах его лица; это было лицо внимательного, деловитого, трезво думающего рабочего, в нём появилась известная жёстковатость, а вместе с тем печать страдания и пережитых тягот.

Битва материалов была мастерской в точном смысле этого слова, поскольку она предполагала существование промышленной мастерской, использовала свойственные ей механические методы производства и потребляла её продукцию. Понятие битвы материалов означает такое сражение, которое ведётся с помощью механических средств, так как под материалами в этом случае понимаются механические орудия, автоматы, которые используются для ведения военных действий. Сама война похожа на барабан, из которого звук извлекается механическим способом. Первоначальный порыв быстро иссяк, увязнув в разветвлённой сети глубоко вырытых в земле укреплённых окопов. Увяз он прочно, долго гнил и разлагался в этой системе окопов, пока вокруг не образовался лунный пейзаж, испещренный кратерами воронок, которые были заполнены трупами людей и разбитой техникой. Воронка, представляющая собой яму, оставшуюся после взрыва, как и окопы, характеризует положение, в котором оказался человек. В этих окопах, воронках, штольнях, бункерах, подвалах и ямах прячется в поисках защиты изолированный, ставший беззащитным перед угрозой уничтожения человек. Чем больше война ведётся машинными средствами, тем беднее она идеями. Широкомасштабные операции, охватывающие обширное пространство, терпят неудачу. Стратегическая мысль переживает упадок. Об этом свидетельствует тот факт, что в это время начинает доминировать мысль о присущей войне изнуряющей силе. В понятие битвы материалов входит и идея изматывания противника. Армия стремится медленно перемалывать и по частям давить противника. Она стремится постепенно изматывать его, чтобы довести до полного изнеможения, которое закончится крахом неприятеля.

Война все разрасталась в пространственном и временном масштабе, осложнялась, запутывалась, пока не вырвалась из-под контроля, перечеркнув все планы и расчёты. Вместе с тем она породила чудовищную организацию нового качества. Эта организация, обслуживавшая битву, то есть работавшая на истребление, была рациональной частью военной машины, она придала войне характер рабочего процесса, но в то же время не обладала властью, чтобы управлять ходом военных действий или положить войне какой-то предел. Эта организация неожиданно проявила способность расти как на дрожжах, и чем рациональнее становилось её устройство, тем более она становилась похожа на гигантский насос, который выкачивал всё больше средств на потребу войне. По мере разрастания этой организации война постепенно уходила из рук политиков и генералов. По сравнению с прежними войнами, эта гораздо меньше походила на произведение политического и стратегического искусства, так как вместе с нею на голову человека закономерно обрушилась лавина губительной стихийной силы. В этом тоже проявился новый характер войны, представляющей собой своего рода производственный процесс, связанный с использованием порабощённых механических сил.

Прежние войны, в особенности войны XVIII века, создают впечатление, что они были более управляемыми, что существовали определённые законы, которым даже война подчинялась. Государственные деятели, как например Мальборо, управляют войной, а полководцы, как например принц Евгений или Тюренн, управляют сражениями; руководители твёрдо удерживают за собой позиции, которые позволяют им начинать и заканчивать войны. Однако войны, которые предполагают наличие определённого денежного запаса в казне и прекращаются, когда этот запас оказывается исчерпанным, войны, которые ведутся силами наёмных профессиональных солдат в то время, как народ продолжает заниматься своей работой, войны, которые происходят в условиях политического баланса между европейскими государствами, в условиях, когда за пределами Европы имеются неосвоенные континенты, не требующие к себе внимания, полезно сравнивать с первой мировой войной только в том случае, если мы будем отмечать существующие между ними различия. Война, которая ведётся под началом аристократии, следующей кодексу куртуазности, и война народов совершенно не сходны между собой. А техническая аппаратура и организация придают ей в конце концов совершенно особый характер. Клаузевиц, который в понимании войны глубоко расходится с военными теоретиками XVIII века, заметил, что война — не искусство и не наука, хотя в ней можно отметить моменты и того и другого. Нельзя не признать, что в XIX веке войны ведутся более научно, в качестве примера можно указать на Мольтке и прусский генштаб. Научные методы войны переходят в дальнейшем в технические. Специалисты технических областей всё чаще занимают в армиях ведущие должности по мере того, как военное дело всё больше начинает пользоваться механическими средствами. Техники руководят связью, авиацией, танковыми армиями, газовой войной.

В 1914 году кто-то ещё верил в то, что войне присущи законы, выведенные из опыта предшествующих войн. Но эта вера не могла не пошатнуться, когда оказалось, что война самым неожиданным образом начала захватывать такие сферы, которые раньше не подчинялись её влиянию. Она не поддавалась никаким попыткам её локализации, в неё втягивались даже те государства, которые считали, что могут остаться в стороне. Но ещё более значителен был тот факт, что война начала изнутри изменять структуру государств и народов, что организация войны проникла в самые недра этих структур и сделала их предметом своего потребления. В первую очередь были мобилизованы и пущены в ход все имеющиеся резервы. Все имущественные накопления подверглись мобилизации, таким образом расшатывался существующий порядок в отношениях собственности. Война требовала таких огромных средств, что методы их привлечения вступили в противоречие с автономией собственности. Все резервы должны были быть брошены в военный котёл. А когда и этого оказалось недостаточно, дошёл черёд и до субстанции. Война начала потреблять и те средства, которые требовали бережного отношения ради обеспечения, сохранения, восстановления старых резервов. Война подрывала почву, которая служила её основой, и будущим она распорядилась таким образом, что поставила под вопрос будущее мирное существование. Поэтому сначала в лагере побеждённых, а затем и повсюду эта война перешла в гражданские войны.

При поверхностном подходе может показаться удовлетворительным объяснением, что такой поворот событий имел своей целью демократические перемены. Так оно и было на самом деле, но разрушение старых институтов, процесс нивелирования, к которому приводит механическое понимание равенства, бедность и неуклонное развитие техники не могут создать стабильную политическую систему, а, напротив, знаменуют начало перманентной революции, для которой характерен переход войны в гражданские войны, а гражданская война служит началом новой войны. Сначала победители ещё могли надеяться на то, что они защищены от деструктивных процессов. Но они ошиблись: победа, добытая силой оружия, не оградила их от череды повсеместно разразившихся кризисов, которые определили характер всего послевоенного периода. Понятие послевоенного периода хорошо выражает смысл происходивших событий. Победа на поверку оказалась неполной. Завоеванные успехи были непропорционально малы по сравнению с затраченными на войну средствами. Война съела так много, её усиленное потребление настолько подорвало производство, что оно никак не могло оправиться от понесённого ущерба. Однако понять причину тех особенных и резких диспропорций, которые обнаружились после войны, можно только учитывая их связь с техническим прогрессом и зная, что технический прогресс ведёт к постоянным потерям субстанции. Никакое усиленное производство, к которому прибегает человек в этих условиях, не спасает положение, поскольку оно сопровождается ростом убытков. Война, превратившаяся в одну из областей применения техники и способствующая её совершенствованию, не решает, а обостряет эти проблемы. Она демонстрирует, как насильственные методы, при помощи которых Техник эксплуатирует землю, переносятся теперь уже на людей. Война подводит баланс совершающегося процесса в пересчёте на человека. Может быть, она наконец-то откроет ему глаза на то, что пора переучиваться.

Война разрасталась, вызывая все новые сложности, и в конце концов так запуталась, что совсем вышла из-под контроля. Такое понимание сложившейся ситуации поневоле наводило на предположение, что ей должны быть свойственны какие-то внутренние закономерности. Это была уже не просто война, как все остальные, поскольку она не укладывалась в существующие понятия о том, что такое война. Эта война походила на землетрясение, на катастрофу. Особенность катастрофы состоит в том, что она выходит за рамки условий, описываемых историческим опытом, и для её объяснения оказываются неприменимыми исторические мерки. Её порождают стихийные причины, которые непредвиденно обрушиваются на человека. Война принимает апокалиптические черты. Подобно технике, где все рабочие процессы рациональны по своим методам, тогда как в целом она не просто лишена рационального начала, но постоянно им пренебрегает, война также опирается на рациональные методы работы, хотя практически в её ходе нельзя уловить рационального начала. Все расчёты, все тщательно выверенные вычисления в конечном счёте оказываются напрасными и не срабатывают. Эта война уже не удерживается в рамках специального военного бюджета, она просто сжирает всё, что оказывается в пределах досягаемости. Её пределы уже невозможно точно обозначить, теперь войне подчинено решительно все. Точнее говоря, ей подчинено всё, что только можно привлечь при помощи технической организации. Но в условиях стремящейся к совершенству техники лишь очень немногое остаётся за пределами её власти. Эта власть распространяется не только на солдат и рабочих военных заводов, но вообще на каждого человека, и от её посягательств не укроется ни стариковская похлебка, из которой исчезают жиры, ни молоко грудного младенца, которое становится всё водянистее. Бедность и голод вгрызаются в человеческую плоть.

При сравнении Первой и Второй мировых войн ещё нагляднее проступает связь между войной и развитием техники. За два десятилетия, прошедших между Первой и Второй мировыми войнами, технические средства вооружения достигли более высокого уровня развития. Значительно повысился уровень автоматизации техники. Войне это дало выигрыш в области связи, авиации, конструирования самоходных танков. Война ставится на колеса и получает механический двигатель, этим она резко отличается от первой мировой, основной силой которой был ещё пехотинец, то есть солдат, передвигавшийся пешим ходом. Вторая мировая война началась с танковых сражений и с авиационных налетов. Технический потенциал государств теперь уже непосредственно влиял на их военные успехи. Война и техника образуют всё более чётко работающий единый механизм. Война доводит технику до уровня совершенства, и техника даёт войне средства для ведения военных действий. Ускоренный износ этих средств не ослабляет позиций рационального мышления, которое управляет развитием техники. Напротив, это лишь подогревает его изобретательность, давая толчок к созданию новых чудовищных аппаратов. Техника в основном превращается в технику военных вооружений, война всё больше и больше принимает технический характер.

Прогресс в области военной техники сопровождается прогрессом в деле организации труда. Организация труда принимает всё более механические, насильственные формы. Так как решительно все становится делом организации, приходит конец принципу добровольности. Положение солдата и рабочего в период Второй мировой войны одинаково: оба находятся в зависимости от технической аппаратуры и организации, оба становятся объектом манипулирования в интересах механики. Оба являются рабочими, в этом состоит отличительный признак устремлённого к совершенству технического прогресса. Война становится тотальной, когда она охватывает и нормирует все производственные отношения. Она становится тотальной, достигая технического совершенства. Рабочий военного предприятия и солдат на фронте отличаются друг от друга задачами, которые они выполняют, поскольку один трудится в области изготовления материальных средств войны, а другой в сфере их применения. Однако это и другие различия носят второстепенный характер.

Мы получим соответствующее действительности понятие о войне, если представим её в образе движущегося конвейера или по крайней мере будем иметь в виду, что она с ним связана; на поток поставлены изготовление военного материала, его транспортировка и, наконец, применение против вражеской стороны. Вся война связана с механической работой этого конвейера, что придаёт ей, в отличие от прежних войн, характер производственного процесса. Этот производственный характер вызван автоматизмом техники, бесперебойная работа которой накладывает свой отпечаток на характер военных действий. Война в виде скоротечного «блицкрига» происходит тогда, когда мощная военная аппаратура одним ударом расправляется с более слабой. При равенстве сил война обнаруживает присущую ей изнуряющую энергию потребления и продолжается, пока не будут вовлечены и исчерпаны все имеющиеся запасы. Рабочий и солдат приставлены обслуживать этот конвейер, и против них направлены удары воюющих сторон, которые с развитием средств воздушного боя обрушиваются на рабочего как в цехе военного завода, так и в его жилище не менее беспощадно, чем на солдата, находящегося на поле боя. Крестьянское хозяйство, в котором ручной труд по-прежнему играет значительную роль, не поддаётся окончательному переводу на рельсы механического рабочего процесса. Однако его всеми средствами стараются ввести в рамки или хотя бы приблизить к состоянию технической организованности. Мобильная и мобилизующая энергия техники находит своё выражение во все возрастающей роли транспорта, который совершенствуется по мере приближения техники к идеальному совершенству. Эта область обслуживается рабочими транспорта, без которых немыслима мировая война. Мы упоминаем об этом, потому что увеличивающийся дефицит технической организованности в значительной мере возникает по вине транспорта.

Накопленный в ходе Первой мировой войны опыт — технический опыт — впоследствии был использован во Второй мировой войне. Для мыслящего наблюдателя было заведомо ясно, что вторая война будет длительнее, тяжелее по ущербу и разрушительнее, чем первая, — такие выводы подсказывались успехами технического прогресса. Все изменения политического свойства, которые произошли в государствах между двумя войнами, связаны с распространением аппаратуры и организации. Представления о государстве и о человеке стали более механистическими, технические понятия повсеместно проникли в область политических представлений. Государство всё больше превращается в человеческих головах в подобие технического центра, в нечто вроде коммутатора, в котором достаточно нажимать кнопки или поворачивать рычаги, чтобы добиться определённого эффекта. Политическое общественное мнение становится управляемым, подвергается механическому манипулированию и используется, наряду с другими пропагандистскими методами, как механическое средство влияние на массы. Способность восприятия и мышление вследствие постоянного общения с аппаратами приобретают кинетический характер. Во всём сказывается зависимость от механических рабочих процессов.

Вторая мировая война с ещё большей отчётливостью демонстрирует то, как война втягивает в свою орбиту и поглощает все планы, средства и цели. Никакими соглашениями уже невозможно ограничить ни её продолжительность, ни пространственные масштабы. Ход и повороты войны становятся непредсказуемыми даже для самого проницательного ума, а любые утверждения о том, что будто бы ей кто-то управляет и все движется согласно расчётам, не более чем самонадеянное хвастовство. Война катится своим ходом с неудержимой мощью стихийного явления, а её окончание определяется моментом полного исчерпания ресурсов. На свете нет такого политика или полководца, который был бы способен управлять ходом событий или хотя бы охватить мысленным взором всю картину в целом. Есть только техники, профессионалы в одной области, чьё мышление сосредоточено на отдельном участке, и только об этом участке они способны составить определённое суждение. Кругозор этих специалистов отличается поразительной узостью, конкретностью и полным отсутствием свободного видения совокупности явлений и их взаимосвязи.

Война стала тотальной, она опирается на тотальную аппаратуру, тотальную организацию и тотально забирает в своё распоряжение все ресурсы. Она отбирает в свою пользу все до последнего. Насилие над субстанцией, выражающееся в её потреблении, достигает небывалых размеров. Превращение государств в гигантские автоматизированные фабрики по производству оружия идёт вперёд быстрыми шагами. Организация принимает всё более радикальные формы, она повсюду вынуждена опираться на принудительный труд, включая в свою систему целые армии подневольных работников. Нехватка чувствуется во всём, обнищание доходит до такой степени, что на все сферы распространяется карточная система. В то же время разрушения достигают небывалых масштабов. Они уже не ограничиваются полями сражений, разрушению подвергаются центры механического производства, гигантские фабрики и промышленные города. Круги разрушения расходятся во все стороны от этих центров, охватывая все страны. Стирается грань между воюющей и невоюющей частью населения, так как различия между ними, как и все прочие, не свойственны понятию тотальной войны — ей чужд дифференцированный подход к явлениям. Победное шествие разрушений неудержимо движется вперёд, оставляя по обочинам своей via triumphalis, ¹²⁷ усеянной жалкими остатками человеческого скарба, разрушенные города, дома, жилища. Всюду дымятся развалины, высятся уцелевшие закопченные стены, и все страны усеяны трупами убитых. Целые города, которые строились веками, однажды ночью за считанные минуты вспыхивают горящими факелами, и безвозвратно гибнут памятники прошлого, которых никогда больше не суждено увидеть человеку. Некому больше их защитить; человек, и сам беззащитный, ничего не может для них сделать. Технический век, порвавший с прошлым всякую связь, окончательно с ним разделывается. Эти разрушения можно рассматривать как модель будущего; так что тем странам и народам, которые ещё не разрушены, будущее не сулит ничего утешительного. Уцелеть им удалось случайно, зато разрушения представляют собой необходимое явление, которое может случиться в будущем в связи с дальнейшим развитием техники.

Теперь открыто даёт о себе знать и та мобилизующая энергия, которая порождается сочетанием аппаратуры и организации, жестоко и безжалостно ударяя по человеку. Она с корнем вырывает его из родной почвы. Мобилизуется не только армия, но и население. Эвакуация выбрасывает на дорогу миллионы городских жителей. А окончание войны отмечено тем, что целые народы насильственно выдворяются из прежних мест проживания: их, точно скот, загоняют в вагоны и отправляют по железной дороге в неизвестность. Эти насильственные перемещения эффективней всяких гранат взрывают исторически сложившиеся структуры. Такого рода мероприятия тоже должны рассматриваться как модель, как введение новых технических методов, бесконечно умножающих беду, поскольку их последствия обладают огромной взрывчатой силой.

Война окончательно превратилась в род массовой деятельности, массы питают её своей кровью. Какова её конечная цель? Что даёт пищу тому растущему озлоблению, той жестокости и непримиримости, которые в ней проявляются? Какая причина толкает человека в объятия этих неразлучных товарищей страха и ненависти? На подобные вопросы тоже можно ответить только в том случае, если мы поймём их связь с технической аппаратурой и организацией, а также с все возрастающей незащищённостью человека. Человек живёт в условиях бедствия, которое все углубляется по мере развития хищнических методов и разрастания причиняемого ими ущерба. Он живёт в условиях нависшей угрозы, но не может отвести от себя эту опасность. Напротив, она обостряется и становится тем ужаснее, чем сильнее зависимость человека от созданной им механики, превращающая его в подопытного кролика, на котором испытываются её законы.

Тот, кто однажды понял связь между войной и техникой, уже не будет удивляться формам ведения войны или видеть в них что-то непонятное. Он понимает причинно-следственную зависимость и целесообразность происходящих процессов, понимает и необходимый характер разрушений. Он видит, что масштабы разрушений в точности соответствуют данному уровню развития техники. Но необходимо понять, что колоссальный объём этих разрушений был предопределён мышлением техника, что он — порождение этого мышления, что картина мира, лежащего в руинах и усеянного трупами, — всё это необозримое пространство, заполненное развалинами, — есть коррелят, аналог этого мышления. Механика направляет нас в сторону мёртвого мира, и чем быстрее работают автоматы, которые обеспечивают прогресс, тем быстрее в этом мире распространяется смерть. Эта смерть не похожа на греческий аид, из которого каждую весну пробиваются цветы, произрастают плоды и возникает новая жизнь. Эта смерть соответствует каузальному мышлению и его механическому понятию времени.

Одновременно с техническими методами работы по всему свету распространяется война. Она ведётся одинаковыми средствами на всей планете: в Европе, в Африке, в Азии, на островах Океании, в тропических джунглях. Возможность для проведения боевых действий есть везде, куда автоматы, предназначенные для преодоления пространства, могут доставить людей и оружие. Устройство механических коммуникаций относится к числу основополагающих задач техники, которая не упускает из вида ни одного пригодного для эксплуатации месторождения даже в самых отдалённых уголках мира. Война продвигается по колее, проложенной техническим мышлением, которое соединило дорожной сетью все заправочные станции мира. Заправка — необходимое условие для работы любых автоматов, и без заправочных станций немыслимо автоматическое ведение войны. Лицо этой войны определяет автоматизм. Именно автоматизмом вызваны такие защитные меры, как ночное затемнение целых стран или переход целых народов на существование в подземных бомбоубежищах и бункерах. Именно автоматизм превращает фронтовую войну армий в такую войну, которая втягивает в свою сферу даже глубокий тыл. Автоматизм является причиной огромнейших разрушений и представляет собой самую беспощадную угрозу для человека. С изобретения пороха и до изобретения атомной бомбы наша техника была техникой взрывчатых веществ. Но автоматизированная техника уступает войне такие области, в которые прежде для неё не было доступа. Не стоит делать ложных выводов из того факта, что сейчас война, вооружившись средствами техники, обратилась в числе прочего и против аппаратуры и организации. Такого рода разрушения свидетельствуют лишь о превосходстве одних механических методов работы над другими и демонстрируют только то, как сильный технический потенциал побеждает более слабый. В цехе технического мышления эти разрушения не вызывают естественного отклика, их опыт учитывается для разработки новых изобретений и новых методов. Разрушительная энергия технического мышления не несёт урона от этих разрушений. Тем самым обеспечивается дальнейшее развитие техники и подтверждается, что она уже приблизилась к состоянию совершенства.

Если вспомнить, что говорил Клаузевиц о характере войны и сражения и какие мысли он высказывал о военном искусстве и военной теории, становится очевидным, что война изменилась. В союзе с новой техникой война оказывается в зависимом положении. В результате страдает военный гений. Когда война превращается в сферу работы технических специалистов, когда она ориентируется в своих методах на процесс механического износа, следуя за конвейером механического производственного процесса, она неизбежно приобретает черты бездушия, мертвенной монотонности и серости, которые мы в ней отмечаем. Никакой Тиртей ¹²⁸ здесь невозможен, всякая связь с танцем, пением и музыкой, оживлявшая и облагораживавшая войну в прежние времена, пресеклась окончательно. Военные решения утрачивают свою определяющую силу и уже не имеют былого значения. Все эти незапоминающиеся бои и сражения, кажется, не столько проясняют, сколько затемняют смысл происходящего. Оно представляется каким-то аморфным, словно все разлагается под действием какого-то разъедающего вещества. В немилосердных и упорных сражениях, идущих с переменным успехом, есть что-то странно нереальное и непонятное для их участников. Если выразить это впечатление в образах мифологии, то можно сказать, что здесь мы видим Ареса, запутавшегося в сетях Гефеста. Техника представляет собой могущественную силу, которая смогла целиком и полностью подчинить себе войну, навязав ей свои средства и цели. Окончание войны не означает окончания власти механики над человеком.

Затраты, к которым ведёт война, разорительны и для победителя, и для побеждённого, поскольку её тотальный характер приводит к тотальному износу. Потребление принимает такой масштаб, что заодно съедает и плоды победы. Конец войны не меньшее бедствие, чем сама война. Система производства оказывается разрушенной. В результате возникают такие кризисы, справиться с которыми не под силу даже самому сильному государству. Война переходит в гражданскую войну. Если век техники революционен в смысле перманентной революции, то, говоря иными словами, это означает, что в таком веке невозможно состояние стабильности. В этом безостановочном, динамичном движении много впечатляющего, однако нельзя не понимать, что оно может поддерживаться только ценою тяжелейших жертв, при полном пренебрежении ко всему, чего нельзя поставить на колеса и привести в движение механическим способом. Представление о перманентной революции как таковое является механическим, оно напоминает образ конвейера, равномерно и плавно или прерывистыми толчками движущегося в мертвом времени. Идея перманентной революции предполагает, что уже не существует таких условий, которые были бы достойны поддержания и сохранения, и остаётся только непрестанно приспосабливать их к очередным достижениям технического прогресса, a me kinein eu keime non ¹²⁹ уже ничего не значит. Перманентной революцией объясняется также то, почему технический прогресс вновь и вновь сам себя съедает, неустанно перемалывая собственную аппаратуру и организацию. Это становится отчётливо видно, когда из слабого младенца уже вырос тот колосс, которому для пропитания требуется вся земля со всеми её богатствами, но даже этого ему оказывается мало. Мировые войны приходятся на ту стадию развития техники, когда оно достигает колоссальных размеров и для утоления голода начинает употреблять в пищу собственные отходы, не брезгуя даже фекалиями.

Вопрос состоит в том, как предотвратить третью мировую войну, точнее говоря, кто возьмётся её предотвратить. Ни одно государство, даже самая сильная из великих держав, в одиночку не располагает достаточными средствами для её предотвращения, так как даже сильнейшая мировая держава не устоит против коалиции. А всемирная организация по поддержанию мира является обоюдоострым средством. Характерной особенностью такой организации является то, что она претендует на монопольное право ведения войны и на основании этого монопольного права самостоятельно выносит решение, кого считать агрессором и против кого следует начинать военные действия. Такая мощная коалиция, которая способна взять в свои руки монополию на право ведения войны, самостоятельно будет давать дефиницию войны, все дефиниции агрессии, обороны, допустимых средств. Однако в самом представлении о том, что в эпоху сильного технического прогресса, который ведёт к непрестанному повышению военного потенциала различных государств, мог бы длительное время просуществовать постоянный комитет по поддержанию мира, действующий по принципу perpetuum mobile, ¹³⁰ содержится противоречие. Средства, которыми пользовался бы такой комитет, может дать только техническая организация.

Бессилие государств перед взрывоопасными процессами, которые сопутствуют высокому развитию техники, видно невооружённым глазом. Нет ни одного государства, которому удалось бы совладать с этими процессами, так как во все государственные организации вторглась техническая организация и изнутри подрывает государственную власть. Человек не справляется с механическими законами, которые он привёл в движение. Механические законы сами управляют человеком.