Мартин Хайдеггер:
Вопрос о технике

В нижеследующем мы спрашиваем о технике ¹. Вопросы встают на каком-то пути. Разумно поэтому иметь в виду прежде всего путь, а не застревать на разрозненных тезисах и формулах. Наш путь — путь мысли. Все пути мысли более или менее ощутимым образом загадочно ведут через язык. Мы ставим вопрос о технике и хотели бы тем самым подготовить возможность свободного отношения к ней. Свободным оно будет, если откроет наше присутствие (Dasein) для сущности техники. Встав вровень с этой сущностью, мы сумеем охватить техническое в его границах.

Техника не то же, что сущность техники. Отыскивая сущность дерева, мы неизбежно увидим: то, чем пронизано всякое дерево как таковое, само не есть дерево, которое можно было бы встретить среди прочих деревьев.

Точно так же и сущность техники вовсе не есть что-то техническое. Мы поэтому никогда не осмыслим своего отношения к сущности техники, пока будем просто думать о ней, пользоваться ей, управляться с ней или избегать её. Во всех этих случаях мы ещё рабски прикованы к технике, безразлично, энтузиастически ли мы её утверждаем или отвергаем. В самом злом плену у техники, однако, мы оказываемся тогда, когда усматриваем в ней что-то нейтральное; такое представление, в наши дни особенно распространённое, делает нас совершенно слепыми к её существу.

Сущностью вещи, согласно старинному философскому учению, называется то, что она есть. Мы ставим вопрос о технике, когда спрашиваем, что она такое. Каждому известны оба суждения, служащие ответом на такой вопрос. Одно гласит: техника есть средство для достижения целей. Другое гласит: техника есть известного рода человеческая деятельность ². Оба определения техники говорят об одном. В самом деле, ставить цели, создавать и использовать средства для их достижения есть человеческая деятельность. К тому, что есть техника, относится изготовление и применение орудий, инструментов и машин, относится само изготовленное и применяемое, относятся потребности и цели, которым всё это служит. Совокупность подобных орудий есть техника. Она сама есть некое орудие, по-латински — instrumentum.

Примелькавшееся представление о технике, согласно которому она есть средство и человеческая деятельность, можно поэтому назвать инструментальным и антропологическим определением техники.

Кому вздумается отрицать его правильность? Оно явно угадывает то, что сразу бросается в глаза, когда говорят о технике. Больше того, страшная правильность инструментального определения техники такова, что оно годится даже для современной техники, относительно которой, между прочим, не без основания утверждают, что по сравнению со старой ремесленной техникой она представляет собой нечто совершенно иное и потому новое. Электростанции со своими турбинами и генераторами — тоже изготовленное человеком средство, служащее поставленной человеком цели. И реактивный самолёт, и высокочастотная установка — тоже средства для достижения целей. Разумеется, радиолокационная станция не так проста, как флюгер. Разумеется, постройка высокочастотного агрегата требует сочетания разнообразных операций промышленно-технического производства. Разумеется, лесопильня в заброшенной шварцвальдской долине — примитивное средство в сравнении с гидроэлектростанцией на Рейне.

И всё-таки верно: современная техника — тоже средство для достижения целей. Недаром инструментальным представлением о технике движимы все усилия поставить человека в должное отношение к технике. Всё нацелено на то, чтобы надлежащим образом управлять техникой как средством. Хотят, что называется, «утвердить власть духа над техникой». Хотят овладеть техникой. Это желание овладеть становится всё более настойчивым, по мере того как техника всё больше грозит вырваться из-под власти человека ³.

Ну а если допустить, что техника вовсе не просто средство, как тогда будет обстоять дело с желанием овладеть ей? Впрочем, мы же сами сказали, что инструментальное определение техники верно. Конечно. Верное всегда констатирует в наблюдаемой вещи что-то соответствующее делу. Но такая констатация при всей своей верности вовсе ещё не обязательно раскрывает вещь в её существе. Только там, где происходит такое раскрытие, происходит событие истины. Поэтому просто верное — это ещё не истина. Лишь истина впервые позволяет нам вступить в свободное отношение к тому, что задевает нас самим своим существом. Верное инструментальное определение техники, таким образом, ещё не раскрывает нам её сущности. Чтобы добраться до неё или хотя бы приблизиться к ней, мы должны, пробиваясь сквозь верное, искать истинного. Мы должны спросить: что такое сама по себе инструментальность? К чему относятся такие вещи, как средство и цель? Средство есть нечто такое, действием чего обеспечивается и тем самым достигается результат. То, что имеет своим последствием действие, называют причиной. Причина, однако, — не только нечто такое, посредством чего достигается нечто другое. Цель, в стремлении к которой выбирают вид средства, тоже играет роль причины. Где преследуются цели, применяются средства, где господствует инструментальное, там правит причинность, каузальность.

Столетиями философия учит, что есть четыре причины: 1) causa materialis, материал, вещество, из которого изготавливается, например, серебряная чаша; 2) causa formalis, форма, образ, какую принимает этот материал; 3) causa finalis, цель, например жертвоприношение, которым определяются форма и материал нужной для него чаши; 4) causa efficiens, создающая своим действием результат, готовую реальную чашу, то есть серебряных дел мастер. Что такое техника, представляемая как средство, раскроется, если мы сведёт инструментальность к этим четырём аспектам причинности.

А что если существо причинности тоже окутано мраком? Правда, вот уже сколько веков философы ведут себя так, словно учение о четырёх причинах свалилось с неба в виде самоочевиднейшей истины. Но не пора ли уже спросить: почему причин именно четыре? Что по отношению к перечисленной четверице называется собственно «причиной»? Откуда в характере причинности четырёх причин такое единство, что они оказываются взаимосвязаны?

Пока мы не вдумаемся в эти вопросы, причинность, а с ней инструментальность, а с этой последней примелькавшееся инструментальное определение техники останутся тёмными и необоснованными.

Причину с давних пор привыкли представлять как действующую силу. Действие тут означает получение следствия, результата. Действующая причина, causa efficiens, одна из четырёх, решающим образом определяет всю каузальность. Дело доходит до того, что целевая причина, causa finalis, вообще уже не причисляется к каузальности. Causa, casus идёт от глагола cadere, падать, и означает то, из-за чьего воздействия «выпадает» то или иное следствие. Учение о четырёх причинах восходит к Аристотелю. Однако в сфере греческого мышления и для Аристотеля всё, что последующие эпохи ищут у греков под понятием и рубрикой «причинности», не имеет просто ничего общего с действием и воздействием. Что мы именуем причиной, а римляне causa, у греков зовётся αιτιον: виновное в чём-то другом. Четыре причины — четыре связанных между собой вида виновности. Это можно пояснить на примере.

Серебро — то, из чего изготовлена серебряная чаша. Как определённый материал (υλη) оно отчасти виновно в чаше. Чаша обязана серебру тем, из чего она состоит. Жертвенный сосуд обязан собой, однако, не только серебру. Будучи серебряной чашей, вещь, обязанная этим серебру, выступает в виде чаши, а не в виде пряжки или кольца. Соответственно жертвенный прибор обязан также образу (эйдосу) своей чашеобразности. Серебро, в котором воплотился образ чаши, и вид, в котором явилось серебряное, вместе по-своему виновны в жертвенном приборе.

Но главный его виновник всё-таки нечто третье. Это то, что с самого начала очертило чашу сферой освящения и жертвоприношения. Благодаря этому она приобретает определённость как жертвенный сосуд. Очертания придают вещи законченность. С такой законченностью вещь не кончается, а наоборот, от неё начинается в качестве того, чем будет после изготовления. Конец, завершение в указанном смысле называется по-гречески τελος, что сплошь да рядом переводят и тем перетолковывают как «цель» и «назначение». «Телос» — виновник жертвенного сосуда в том же смысле, в каком его совиновниками являются материал и образ.

Наконец, совиновником наличия и готовности сделанного жертвенного прибора выступает нечто четвёртое: серебряных дел мастер; но вовсе не тем, что, действуя, он производит готовую жертвенную чашу как следствие своего действия, вовсе не как causa efficiens.

Учение Аристотеля и не знает называемой этим именем причины, и не применяет греческого слова с таким значением ⁴.

Серебряных дел мастер, разбираясь в трёх названных видах вины, собирает их воедино. Разборчивое собирание по-гречески значит λεγειν, λογος. Логос коренится в αποφαινεσθαι, выявляющем обнаружении. Серебряных дел мастер — совиновник чаши в том смысле, что от него начинается и через него достигается её окончательная готовность. Три вышеназванных вида вины благодаря собирающей разборчивости серебряных дел мастера проявляют себя и вступают во взаимосвязь, ведущую к возникновению готовой чаши.

В наличном, готовом жертвенном сосуде собраны, таким образом, четыре вида вины. Они различны и тем не менее связаны между собой. Что их с самого начала объединяет? Чем сплавлена взаимосвязь четырёх видов вины? Откуда идёт единство четырёх причин? Иначе говоря, что значит для греческой мысли эта «вина?»

Мы, нынешние люди, слишком склонны или понимать вину нравственно, как проступок, или опять же толковать её как определённый род действия. В обоих случаях мы загораживаем себе подступы к первоначальному смыслу того, что позднее будет названо причинностью. Пока эти подступы не откроются, мы не увидим и существа инструментальности, которая стоит на причинности.

Чтобы уберечься от обоих перетолкований вины, поясним её четыре вида исходя из того, чему они виной. В нашем примере они — виновники наличия и готовности серебряной чаши как жертвенного сосуда. Наличие и готовность (υποκεισθαι, предлежание под-лежащего) характеризуют присутствие чего-либо присутствующего ⁵. Четыре вида вины позволяют вещи явиться. Благодаря им вещь оказывается присутствующей. Они выпускают её из несуществования и тем самым ведут к полноте её явления. Все виды вины имеют своей основной чертой это выпускающее выведение к явленности. В смысле такого выведения вина есть «повод». Исходя из того, как греками ощущалась виновность, αιτια, придадим сейчас слову «по-вод» более широкий смысл, чтобы оно именовало сущность по-гречески понятой причинности. Привычное и более узкое значение слова «повод» говорит, наоборот, лишь о чём-то вроде стимула и побуждения, означая род побочной причины в общих рамках причинности.

Так чем же скреплена взаимосвязь четырёх видов повода? Они дают чему-то ещё не явленному прийти к присутствию. Тем самым ими в равной мере правит то при-ведение, которым приводится к явленности существующее Что такое это при-ведение, нам говорит Платон в одной фразе «Пира» (205 b): η γαρ τοι εκ του μη οντος εισ το ον ιοντι οτωουν αιτια πασα εστι ποιησις. «Всякий по-вод для перехода и выхода чего бы то ни было из несуществования к присутствию есть ποιησις: про-из-ведение».

Всё зависит от нашего умения продумать про-из-ведение во всей его широте ⁶, притом в греческом смысле. Про-изведение — не только ремесленное изготовление, не только художественно-поэтическое выведение к явленности и изображённости. Φυσις, самобытное вырастание — тоже про-из-ведение, тоже ποιησις. Φυσις, — это даже ποιησις в высшем смысле. Ведь то, что присутствует «по природе» φυσις, несёт начало про-из-ведения, например распускания цветов при цветении, в себе самом (εν εαυτω) ⁷. В отличие от этого про-из-ведения ремесла и художества, как серебряная чаша, берут начало своей произведённости не в самих себе, а в другом (εν αλλω), в мастере и художнике.

Виды по-вода, четыре причины, таким образом, играют свои взаимосвязанные роли внутри события про-из-ведения. Благодаря этому событию как выросшее по природе, так и изготовленное руками ремесленника и художника выступает, всякий раз по-своему, в своей явленности.

Как, однако, происходит событие про-из-ведения, будь то в природе, будь то в ремесле или в искусстве? Что такое про-из-ведение, в котором разыгрываются четыре вида повода? По-вод ведёт к присутствию того, что обнаруживается в событии про-из-ведения. Произведение выводит из потаённости в открытость. Событие произведения происходит лишь постольку, поскольку потаённое переходит в непотаенное. Этот переход коренится и набирает размах в том, что мы называем открытостью потаённого. У греков для этого есть слово αληθεια. Римляне переводят его через veritas. Мы говорим «истина», понимая её обычно как правильность представления.

Куда мы забрели? Мы спрашиваем о технике, а дошли теперь до αληθεια, открытости потаённого. Какое отношение имеет существо техники к раскрытию потаённого? Ответ: прямое. Ибо на раскрытии потаённости стоит всякое про-из-ведение. Последнее, со своей стороны, собирает в себе четыре вида повода — всю причинность — и правит ими. К сфере причинности относятся цель и средства, относится инструментальное. Инструментальность считается основной чертой техники. Шаг за шагом спрашивая, что такое собственно техника как средство, мы придём к раскрытию потаённого. Здесь заложена возможность всякого поставляющего изготовления.

Итак, техника не простое средство. Техника — вид раскрытия потаённости. Если мы будем иметь это в виду, то в существе техники нам откроется совсем другая область. Это — область выведения из потаённости, осуществления истины.

Открывающаяся тут перспектива кажется нам отчуждающе-странной. Так и должно быть, должно быть как можно дольше и тревожить нас, чтобы мы в конце концов всерьёз отнеслись к простому вопросу: о чём же говорит слово «техника». Это слово идёт из греческого языка. Τεχνικον значит: относящееся к τεχνη. Относительно смысла этого слова мы должны обратить внимание на две вещи. Во-первых, τεχνη — название не только ремесленного мастерства, но также высокого искусства и изящных художеств. Такая τεχνη относится к про-из-ведению, к ποιησις; она есть нечто «поэтическое».

Второе, о чём надо вспомнить в отношении слова τεχνη, ещё важнее. С самых ранних веков вплоть до эпохи Платона слово τεχνη стоит рядом со словом επιστημη. Оба слова именуют знание в самом широком смысле. Они означают умение ориентироваться, разбираться в чём-то. Знание приносит ясность. В качестве проясняющего оно есть раскрытие потаённости. В специальном трактате («Никомахова этика» VI, гл. 3 и 4) Аристотель проводит различие между επιστημη и τεχνη, причём именно в свете того, что и как они выводят из потаённости. τεχνη — вид «истинствования», αλγθευειν τεχνη раскрывает то, что не само себя про-изводит, ещё не существует в наличии, а потому может выйти и выглядеть и так и иначе. Человек, строящий дом или корабль или выковывающий жертвенную чашу, выводит про-из-водимое из потаённости соответственно четырём видам «повода». Это раскрытие потаённого заранее собирает образ и материал корабля и дома воедино в свете пред-видимой законченности готовой вещи и намечает исходя отсюда способ её изготовления. Решающая суть τεχνη заключается тем самым вовсе не в операциях и манипуляциях, не в применении средств, а в вышеназванном раскрытии. В качестве такого раскрытия, но не в качестве изготовления, τεχνη и оказывается про-из-ведением.

Так замечание о том, что говорит нам слово τεχνη и как греки определяли сказанное в нём, ведёт нас к тому же кругу обстоятельств, на который мы натолкнулись, разбирая вопрос об истинной сути инструментальности как таковой.

Техника — вид раскрытия потаённости. Сущность техники расположена в области, где имеют место открытие и его непотаенность, где сбывается αληθεια, истина.

Против подобного определения сущностной области техники могут возразить, что оно имеет силу для греческой мысли и в лучшем случае ещё подходит для ремесленной техники, но для современной машинной техники уже не годится. Между тем именно она, только она волнует нас, заставляя ставить вопрос о технике вообще. Люди говорят, что современная техника — нечто совершенно другое в сравнении со всей прежней, поскольку она опирается на точные науки Нового времени. Впрочем, всё яснее начинают понимать, что обратное тоже имеет место: современная физика, применяя эксперимент, зависит от технической аппаратуры и прогресса приборостроения. Констатация такого взаимообратимого соотношения между техникой и физикой верна. Но она остаётся голой историографической констатацией факта, ничего не говорящей о том, в чём основа такого соотношения. Решающим остаётся вопрос: в чём существо современной техники, если она дошла до того, что в ней применяется точное естествознание?

Что такое современная техника? Она тоже раскрытие потаённого. Лишь тогда, когда мы спокойно вглядимся в эту её основную черту, новизна современной техники прояснится для нас.

Правда, то раскрытие, каким захвачена современная техника, развёртывается не про-из-ведением в смысле ποιησις. Царящее в современной технике раскрытие потаённого есть производство, ставящее перед природой неслыханное требование быть поставщиком энергии, которую можно было бы добывать и запасать как таковую. А что, разве нельзя того же сказать о старой ветряной мельнице? Нет. Правда, её крылья вращаются от ветра, они непосредственно отданы его дуновению. Но ветряная мельница не извлекает из воздушного потока никакой энергии, чтобы сделать из неё запасы.

Вот, например, участок земли, эксплуатируемый для производства угля или руды. Земные недра выходят теперь из потаённости в качестве карьера открытой добычи, почва — в качестве площадки рудного месторождения. Иным выглядело поле, которое обрабатывал прежний крестьянин, когда обрабатывать ещё значило: заботиться и ухаживать. Крестьянский труд — не эксплуатация поля. Посеяв зерно, он вверяет семена их собственным силам роста и оберегает их произрастание. Тем временем обработка поля тоже оказалась втянута в колею совсем иначе устроенного земледелия, на службу которого ставится природа. Оно ставит её на службу производству в смысле добычи. Полеводство сейчас — механизированная отрасль пищевой промышленности. Воздух поставлен на добывание азота, земные недра — руды, руда — на добычу, например, урана, уран — атомной энергии, которая может быть использована для разрушения или для мирных целей.

Постановка дела добычи природной энергии есть производство в двояком смысле. Оно про-изводит, поскольку что-то извлекает и предоставляет. Вместе с тем такое производство всегда с самого начала несёт в себе установку на воспроизводство, на увеличение производительности в смысле извлечения максимальной выгоды при минимальных затратах. Добытый в карьере уголь поставляется не для того, чтобы просто где-то вообще быть в наличии. Его хранят, то есть держат наготове, чтобы при надобности он отдал накопленное в нём солнечное тепло. Так добывают тепловую энергию, которая ставится на производство пара, с помощью которого приводят в действие механизмы, обеспечивая на заводе производственный процесс.

На Рейне поставлена гидроэлектростанция. Она ставит реку на создание гидравлического напора, заставляющего вращаться турбины, чьё вращение приводит в действие машины, поставляющие электрический ток, для передачи которого установлены энергосистемы с их электросетью. В системе взаимосвязанных результатов поставки электрической энергии сам рейнский поток предстаёт чем-то предоставленным как раз для этого. Гидроэлектростанция не встроена в реку так, как встроен старый деревянный мост, веками связывающий один берег с другим. Скорее река встроена в гидроэлектростанцию. Рейн есть то, чту он теперь есть в качестве реки, а именно поставитель гидравлического напора, благодаря существованию гидроэлектростанции. Чтобы хоть отдалённо оценить чудовищность этого обстоятельства, на секунду задумаемся о контрасте, звучащем в этих двух именах собственных: «Рейн», встроенный в гидроэлектростанцию для производства энергии, и «Рейн», о котором говорит произведение искусства, одноимённый гимн Фридриха Гёльдерлина ⁸. Нам возразят, что Рейн ведь всё-таки ещё остаётся рекой среди своего ландшафта. Может быть, но как? Только как объект, предоставляемый для осмотра экскурсионной компанией, развернувшей там индустрию туризма.

Выведение из потаённости, которым захвачена современная техника, носит характер предоставления в смысле добывающего производства. Оно происходит таким образом, что таящаяся в природе энергия извлекается, извлечённое перерабатывается, переработанное накапливается, накопленное опять распределяется, а распределённое снова преобразуется. Извлечение, переработка, накопление, распределение, преобразование — виды выведения из потаённости. Это выведение, однако, не просто идёт своим ходом. Оно и не растекается в неопределённости. Техническое раскрытие потаённого раскрывает перед самим собой свои собственные сложно переплетённые процессы тем, что управляет ими ⁹. Управление со своей стороны стремится всесторонне обеспечить само себя. Управление и обеспечение делаются даже главными чертами про-из-водящего раскрытия.

Какого рода открытость присуща тому, что вышло на свет в процессе производящего предоставления? Его во всех случаях заставляют установленным образом быть в распоряжении, а именно с установкой на дальнейшее поставляющее производство. Всё, что таким образом поставлено, стоит на особом положении. Назовём его состоянием-в-наличии. Этот оборот речи будет означать у нас нечто более весомое и существенное, чем просто «припасённость». Словосочетание «состояние-в-наличии» поднимается здесь до статуса принципиального понятия. Им характеризуется весь тот способ, каким наличествуют вещи, затронутые производяще-добывающим раскрытием. Состоящее-в-наличии уже не противостоит нам как предмет в его объективной реальности.

Но ведь авиалайнер, стоящий на взлетной площадке, — он всё же предмет? Конечно. Мы можем представлять себе машину таким образом. Однако тогда от нас будет скрыто её существо и её способ существования. Выведенная из своей потаённости, она стоит на взлетной полосе только в качестве состоящего-в-наличии и лишь постольку, поскольку поставлена на обеспечение возможности транспортировок. Для этого она во всём своём устройстве, в каждой своей составной части должна предоставлять возможность такого использования, то есть должна быть готова к полёту. (Здесь было бы уместно разобрать гегелевское определение машины как самодеятельного орудия ¹⁰. Если идти от ручного орудия ремесленника, эта характеристика верна. Но в таком случае мы осмысливаем машину как раз не из сущности техники, к которой она принадлежит. С точки зрения состояния-в-наличии она как раз совершенно несамостоятельна; ибо она держится только тем, что поставлена на предоставление поставляемого ей.)

Если сейчас, когда мы пытаемся выявить в современной технике её характер производящего выведения из потаённости, нам подвёртываются, громоздясь сухой, однообразной и потому тягостной грудой, слова «ставить», «предоставлять», «поставлять», «состоять», то тому есть основание в вещи, которая хочет здесь сказать о себе.

Кто осуществляет всё это поставляющее производство, через которое так называемая действительность выходит из потаённости для состояния в наличии? Очевидно, человек. До какой степени он своими силами способен на такое раскрытие потаённого? Человек может, конечно, тем или иным способом представлять, описывать и производить те или иные вещи. Но непотаенностью, в которой показывает себя или ускользает действительное, человек не распоряжается ¹¹. То, что со времён Платона действительное обнаруживает себя в свете идей, не Платоном устроено. Мыслитель лишь отвечал тому, что было к нему обращено как вызов.

Это поставляющее раскрытие всего может осуществляться только в той мере, в какой человек со своей стороны заранее сам уже вовлечён в извлечение природных энергий. Если человек вовлечён в это, поставлен на это, то не принадлежит ли и человек — ещё первоначальное, чем природа — к состоящему-в-наличии? Привычность таких выражений, как «человеческий материал», как «личный состав» корабля или медицинского учреждения, говорит об этом. Лесничий, замеряющий в лесу поваленную древесину и по видимости точно так же обходящий те же лесные тропы, как и его дед, сегодня, знает он о том или не знает, поставлен на это деревообрабатывающей промышленностью. Он приставлен к процессу поставки целлюлозы, которую заставляет в свою очередь производить потребность в бумаге, предоставляемой газетам и иллюстрированным журналам. А те заставляют общественное мнение проглатывать напечатанное, чтобы люди могли встать на позиции предоставляемой в их распоряжение мировоззренческой установки. Правда, как раз потому, что человек ещё раньше, чем природные энергии, вовлечён в процесс добывающего поставления, он никогда не бывает чем-то просто состоящим в наличии. Применяя технику, человек первичнее её участвует в поставляющем производстве как способе раскрытия потаённости. Но сама непотаенность, внутри которой развёртывается поставляющее производство, никоим образом не создана человеком, как не им устроена и та область, которую он обязательно пересекает всякий раз, когда в качестве субъекта вступает в отношение к объекту ¹².

В чём и как происходит открытие потаённости, если оно не целиком устраивается человеком?

Долго искать не приходится. Надо только без предвзятости осмыслить То, чем человек всегда оказывается заранее уже захвачен, причём настолько решительно, что лишь в силу своей захваченности он и может быть человеком. Когда бы человек ни раскрывал свой взор и слух, своё сердце, как бы ни отдавался мысли и порыву, искусству и труду, мольбе и благодарности, он всегда с самого начала уже видит себя вошедшим в круг непотаенного, чья непотаенность уже осуществилась, поскольку она вызвала человека на соразмерные ему способы своего открытия. По-своему открывая внутри непотаенности присутствующее в ней, человек лишь отвечает её вызову — даже там, где ему противоречит. И если, ища и созерцая, человек начинает исследовать природу как некую область своего представления, то, значит, он уже захвачен тем видом открытия потаённости, который заставляет его наступать на природу как на стоящий перед ним предмет исследования — до тех пор, пока и предмет тоже не исчезнет в беспредметности состоящего-в-наличии ¹³.

Итак, современная техника в смысле поставляюще-предоставляюшего раскрытия непотаенности — не просто человеческое дело. Поэтому и тот вызов, который заставляет человека поставлять действительное как состоящее-в-наличии, мы тоже должны воспринять таким, каким он обнаруживает себя. Вызов этот сосредоточивает человека на поставляющем производстве. Его собирающее начало нацеливает человека на поставление действительного как состоящего в наличии.

То, что изначально складывает извилистые линии берега, нанизывая на себя их сложную совокупность, в береговую линию, есть собирающее начало, которое мы называем по-бережьем.

Мы называем то изначально собирающее начало, из которого развёртываются разнообразные способы, какими мы ведём себя, поведением.

Назовём теперь тот захватывающий вызов, который сосредоточивает человека на поставлении всего, что выходит из потаённости, в качестве состоящего-в-наличии, — по-ставом. Решимся применить это слово в пока ещё совершенно непривычном смысле.

В существующем смысле слово «по-став» означает станок, например ткацкий. По-ставом называются также мельничные жернова. И таким же тяжёлым и жёстким, как они, кажется напросившееся нам теперь новое употребление слова «по-став», не говоря уже о произволе такого переиначивания слов зрелого языка. Можно ли дальше зайти со странностями? Наверное, нет. Но только эти странности — старый обычай мысли. И мыслители следуют ему как раз тогда, когда мысль должна приблизиться к самому весомому. Мы, поздно рождённые, уже не в состоянии взвесить, что это значит, когда Платон решается употребить для обозначения существа всего существующего слово «эйдос». Ведь ειδος в повседневном языке означал вид, предлагаемый нашему чувственному зрению видимой вещью. Платон вверяет этому слову совершенно необычную задачу быть названием того, что чувственным взором как раз никогда и нигде не воспринимается. Но и этой необычности ещё мало. Ибо ιδεα именует не только нечувственный вид чувственно видимых вещей. Видом, «идеей» именуется и оказывается также то, что образует существо слышимого, вкушаемого, осязаемого, вообще всего тем или иным образом воспринимаемого ¹⁴. Рядом с тем, что в этом и в некоторых других случаях Платон навязывает языку и мышлению, применить слово «по-став», как мы сейчас решились, в качестве имени для существа современной техники можно почти безобидно. Вместе с тем заявленное здесь словоупотребление остаётся пробным и может вызвать недоразумения.

По-ставом мы называем собирающее начало той установки, которая ставит, то есть заставляет человека выводить действительное из его потаённости способом по-ставления его как состоящего-в-наличии. По-ставом называется тот способ раскрытия потаённости, который правит существом современной техники, сам не являясь ничем техническим. К техническому же относится всё знакомое нам в виде всевозможных станков, станов, установок и служащее составной частью того, что именуется производством. Последнее вместе со всеми своими составными частями относится к сфере технического манипулирования, которое всегда только отвечает требованиям по-става, никогда не формируя его и даже не воздействуя на него.

Слово «ставить» в рубрике «по-став» имеет в виду не только производство, оно должно одновременно сохранить в себе отзвук того «становления», от которого происходит, а именно того художественного представления и вы-ставления, которые в смысле ποιησις, тоже выводят присутствующее в непотаенность. Конечно, это представляющее произведение, например выставление статуи в ограде храма, и продумываемое нами сейчас добывающе-поставляющее производство в корне различны — и всё же сродны в своей сущности. Оба — способы раскрытия потаённого, виды «алетейи». В по-ставе осуществляется непотаенность, в виду которой функционирование современной техники раскрывает действительность как состоящую в наличии. Она поэтому и не только человеческая деятельность, и не простое средство в рамках этой деятельности. Одно лишь инструментальное, одно лишь антропологическое определение техники в принципе несостоятельно: его нельзя реабилитировать, даже подключив к нему задним числом метафизическое или религиозное истолкование.

Правда, конечно, что человек технической эпохи каким-то особенным, подчёркнутым образом втянут в раскрытие потаённости. Это раскрытие затрагивает прежде всего природу как главный резервуар состоящей в наличии энергии. Соответственно, поставляющая установка человека проявляет себя сначала в возникновении точного естествознания Нового времени. Естественнонаучный способ представления исследует природу как поддающуюся расчёту систему сил. Современная физика не потому экспериментальная наука, что применяет приборы для установления фактов о природе, а наоборот: поскольку физика, причём уже в качестве чистой теории, заставляет природу представлять себя как расчётно предсказуемую систему сил, постольку ставится эксперимент, а именно для установления того, даёт ли и как даёт о себе знать представленная таким способом природа.

Но ведь математическое естествознание возникло почти за два века до современной техники. Как же оно могло уже тогда быть поставлено современной техникой на службу себе? Факты говорят как будто бы о противоположном. Современная техника развернулась всё же только после того, как смогла опереться на точное естествознание. По историографическому счёту это верно. По смыслу исторических событий отсюда далеко до истины.

Физическая теория природы Нового времени приготовила путь прежде всего не технике, а существу современной техники. Ибо захватывающая сосредоточенность на поставляющем раскрытии потаённого царит уже в этой физике. Она только не выступает ещё в ней на передний план в своём собственном облике. Физика Нового времени — это ещё не познанный в своих истоках ранний вестник по-става. Существо современной техники ещё долго останется потаённым даже тогда, когда уже изобретут разнообразные двигатели, разовьют электротехнику и двинут в ход атомную технику.

Всё сущностное, а не только существо современной техники, вообще всего дольше остаётся потаённым. И всё равно по размаху своей власти оно остаётся тем, что предшествует всему: самым ранним. Об этом уже знали греческие мыслители, когда говорили: то, что правит первыми началами вещей, нам, людям, открывается лишь позднее ¹⁵. Изначально раннее показывает себя человеку лишь в последнюю очередь. Поэтому в сфере мысли усилия ещё глубже продумать ранние темы мысли — это не вздорное желание обновить прошлое, а трезвая готовность удивляться будущему характеру раннего.

По историографическому счёту времени начало современного естествознания приходится на XVII век. Машинная техника, напротив, развивается только со второй половины XVIII века. Но более позднее для исторической фактографии — современная техника — по правящему в ней существу есть более раннее событие.

Если современной физике в растущей мере приходится мириться с тем, что сфера её представлений теряет наглядность, то этот её отказ от наглядности не продиктован какой-либо исследовательской комиссией. Он продиктован властью по-става, требующего поставимости природы как состоящего-в-наличии. Поэтому при любом отступлении от недавно ещё единственно определяющего, обращённого только к объектам способа представления физика никогда не сможет отказаться от одного: от того, чтобы природа давала о себе знать каким-либо рассчитываемо фиксируемым образом, позволяя представлять себя в качестве системы информативных данных. Эта система отмечена теперь ещё раз видоизменённым характером причинности. Причинность не имеет теперь ни черт про-изводящего по-вода, ни характера causa efficiens или causa formalis ¹⁶. По-видимому, вся причинность сплющивается до добываемой сложными путями информации об одновременности или взаимоследовании устанавливаемых состояний. Этому, по-видимому, отвечает процесс возрастания условности, впечатляющим образом описанный в докладе Гейзенберга ¹⁷.

Поскольку существо современной техники коренится в по-ставе, постольку она вынуждена применять точное естествознание. Отсюда возникает обманчивая видимость, будто современная техника есть прикладное естествознание. Такая видимость может утверждать себя до тех пор, пока не спрошено достаточным образом ни о сущностных истоках наук Нового времени, ни о существе современной техники.

Мы ставим вопрос о технике, чтобы прояснить наше отношение к её существу. Существо современной техники являет себя в том, что мы называем по-ставом. Но указать на это ещё вовсе не значит ответить на вопрос о технике, если отвечать значит: соответствовать — отвечать существу того, о чём задан вопрос.

Где мы окажемся, если сделаем теперь ещё один шаг в осмыслении того, что такое по-став сам по себе? Он вовсе не нечто техническое, машинообразное. Он способ, каким действительное выходит из потаённости, становясь состоящим-в-наличии. Опять спросим: происходит ли это открытие потаённого где-то за пределами всякой человеческой деятельности? Нет. Но всё же оно происходит не только в человеке и не главным образом через него.

По-став есть собирающее начало того устанавливания, которое ставит человека на раскрытие действительности способом поставления его в качестве состоящего-в-наличии. Захваченный поставляющим производством, человек стоит внутри сущностной сферы по-става. Он никак не может занять то или иное отношение к нему, поразмыслив ¹⁸. Поэтому вопрос, в какое нам встать отношение к существу техники, в такой своей форме всегда уже запоздал. Зато никогда не поздно спросить, знаем ли мы собственно о самих себе, что наше действие и наше бездействие во всём то явно, то скрыто втянуто в по-став. Никогда не поздно спросить, главное, задеты ли мы, и как, собственно, задеты сущностной основой самого по-става.

Существо современной техники ставит человека на путь такого раскрытия потаённости, благодаря которому действительность повсюду, более или менее явно, делается состоящей-в-наличии. По-ставить на тот или иной путь значит то же, что послать в него. То сосредоточивающее посылание, которое впервые ставит человека на тот или иной путь раскрытия потаённости, мы называем миссией и судьбой. Исходя отсюда определяется существо всех исторических событий. Они не просто материал для историографии и не только совершение человеком незаурядных поступков. Поступки только тогда и становятся событиями, когда отвечают миссии и судьбе (ср. «О существе истины», 1930; напечатано первым изданием в 1943) ¹⁹. И судьба, посылающая на путь опредмечивающего представления, впервые только и делает исторические события доступными в качестве предмета для историографии как одной из наук, что впервые только и создаёт почву для привычного отождествления события с историографическим фактом ²⁰.

Втягивая человека в поставляющее производство, по-став посылает его на определённый путь раскрытия потаённости. По-став, как всякий путь такого раскрытия, есть судьба, посылающая человека в историческое бытие. Посылание в названном смысле — тоже про-из-ведение, «поэзис».

Всегда непотаенность того, что есть, идёт одним из путей своего раскрытия. Всегда человек властно захвачен судьбой раскрытия потаённости. Однако его судьба — никогда не принудительный рок. Ибо человек впервые только и делается свободным, когда прислушивается к миссии, посылающей его в историческое бытие, приходя так к послушанию — но не к безвольной послушности.

Существо свободы исходно связано не с волей, тем более не с причинной обусловленностью человеческой воли.

Свобода правит в просторе, возникающем как просвет, то есть как выход из потаённости. Раскрытие потаённого, то есть истина — событие, к которому свобода стоит в ближайшем и интимнейшем родстве. Всякое раскрытие потаённого идёт по следам сокровенности и тайны. Но прежде всего сокровенно и всегда потаённо — само по себе Освобождающее, Тайна. Всякое раскрытие потаённого идёт из её простора, приходит к простору и ведёт на простор. Свобода простора не заключается ни в разнузданности своеволия, ни в связанности с абстрактными законами ²¹. Свобода есть та озаряющая тайна, в просвете которой веет стерегущий существо всякой истины покров и из-за которой этот покров кажется утаивающим. Свобода — это область судьбы, посылающей человека на тот или иной путь раскрытия Тайны ²².

Существо современной техники таится в по-ставе. Последний повинуется миссии раскрытия потаённости. Эти фразы говорят нечто другое, чем часто слышимые речи о технике как судьбе нашей эпохи, где судьба означает неизбежность неотвратимого хода вещей.

Думая о существе техники, мы осмысливаем по-став как посланность на путь раскрытия потаённого. Тем самым мы уже вступили в свободный простор исторической посланности, которая никоим образом не навязывает нам тупого фатализма слепых служителей или, что сводится к тому же, бессильных бунтарей против техники, проклинающих её как дело дьявола. Наоборот, по-настоящему открыв себя существу техники, мы неожиданно обнаруживаем, что захвачены освободительной ответственностью.

Существо техники покоится в по-ставе. Его власть отвечает судьбе исторического бытия. Последняя всегда посылает человека на тот или иной путь раскрытия потаённости, поэтому человек постоянно ходит по краю той возможности — а значит, приближается к тому, — что будет исследовать и разрабатывать только вещи, раскрытые по образу по-става, все измеряя его мерой. Тем самым закроется другая возможность — что человек все раньше, глубже и изначальное будет вникать в существо непотаенного и его непотаенности, принимая эту требующуюся для её раскрытия принадлежность к ней как своё собственное существо ²³.

Приведя человека к этим двум возможностям, его судьба поставила его тем самым на край опасности. Миссия раскрытия потаённости как таковая во всех своих видах, а потому с необходимостью, есть риск.

Каким бы образом ни правила миссия раскрытия потаённого, непотаенность, в которой так или иначе являет себя всё существующее, таит в себе ту угрозу, что человек проглядит непотаенное и перетолкует его ²⁴. Так там, где всё присутствующее предстаёт в свете причинно-следственных взаимодействий, даже Бог может утратить для представления всё святое и высокое, всё таинственное своего далека. В свете причинности Бог может скатиться до роли причины, до causa efficiens. Тогда он даже внутри богословия станет Богом философов — тех, которые определяют всякую открытость и потаённость исходя из действующей причины, никогда при этом не задумываясь о сущностном источнике самой причинности.

Равным образом то раскрытие, в ходе которого природа предстаёт как рассчитываемая система сил и воздействий, позволит делать правильные утверждения, но как раз из-за этих успехов упрочится опасность того, что посреди правильного ускользнет истинное.

Миссия раскрытия тайны сама по себе есть не какая-то, а главная опасность.

Но когда эта миссия правит в образе по-става, она — крайняя опасность. Риск здесь даёт о себе знать в двух смыслах. Поскольку непотаенное захватывает человека даже и не как объект, пред-стоящий человеку, а уже исключительно как состоящее-в-наличии, человек среди распредметившегося материала становится просто поставителем этой наличности — он ходит по крайней кромке пропасти, а именно того падения, когда он сам себя будет воспринимать уже просто как нечто состоящее в наличности. А между тем как раз под этой нависшей над ним угрозой человек раскорячился до фигуры господина земли. Распространяется видимость, будто всё предстающее человеку стоит лишь постольку, поскольку так или иначе поставлено им. Эта видимость со временем порождает последний обманчивый мираж. Начинает казаться, что человеку предстаёт теперь повсюду уже только он сам. Гейзенберг с полным основанием указал на то, что сегодняшнему человеку действительность должна представляться именно таким образом ²⁵.

Между тем на самом деле с самим собой, то есть со своим существом, человек сегодня как раз нигде уже не встречается. Человек настолько решительно втянут в по-став, что не воспринимает его как обращённый к нему вызов, просматривает самого себя как захваченного этим вызовом, прослушивает тем самым все способы, какими в своей захваченности эк-зистирует из своего существа, и потому уже никогда не может встретить среди предметов своего представления просто самого себя ²⁶.

По-став, однако, подвергает риску не только человека в его отношении к самому себе и ко всему, что есть. В качестве миссии он посылает человека на путь раскрытия потаённости способом поставления. Где господствует последнее, изгоняется всякая другая возможность раскрытия потаённости. Главное, по-ставом скрадывается тот путь раскрытия тайны, который даёт присутствующему явиться в смысле произведения, ποιησις. По сравнению с ним поставляющее производство энергично встаёт в противительное отношение к тому, что есть. Где правит по-став, на всякое раскрытие потаённого ложится печать управления, организации и обеспечения всего состоящего в наличии. Управление, организация, обеспечение не дают обнаружиться даже своей собственной основной черте, а именно этому раскрытию как таковому.

Поставляющим производством таким образом не только утаивается прежний способ раскрытия потаённости, произведение, но скрадывается, и само раскрытие потаённого как таковое, а с ним то, в чём происходит событие выхода из потаённости, — Истина.

По-став встаёт на пути свечения и правления истины. Миссия, посылающая на исторический путь поставления действительности, есть поэтому высший риск. Опасна не техника сама по себе. Нет никакого демонизма техники; но есть тайна её существа. Существо техники как миссия раскрытия потаённости — это риск. Изменённое нами значение слова «по-став», возможно, сделается нам немного ближе, если мы подумаем теперь о по-ставе в смысле посланности и опасности.

Угроза человеку идёт даже не от возможного губительного действия машин и технических аппаратов. Подлинная угроза уже подступила к человеку в самом его существе. Господство по-става грозит той опасностью, что человек окажется уже не в состоянии вернуться к более исходному раскрытию потаённого и услышать голос более ранней истины.

Так с господством по-става приходит крайняя опасность.

Но где опасность, там вырастает
И спасительное ²⁷.

Тщательно продумаем эти слова Гёльдерлина. Что значит «спасти?» Обычно мы думаем, что здесь только один смысл: успеть ещё как-то удержать от гибели то, чему она грозит, обеспечив ему продолжение прежнего существования. Но «спасение» говорит о чём-то большем. «Спасти» — значит вернуть что-либо его существу, чтобы тем самым и это существо впервые явить в его подлинном свете. Если существо техники, по-став, есть крайняя опасность и если слова Гёльдерлина содержат истину, то господство по-става не может исчерпываться только тем, чтобы глухо заслонить собой свет всякого раскрытия тайны, всякую явленность истины. Наоборот, как раз в существе техники должны таиться ростки спасительного. Но тогда, может быть, как следует вглядевшись в то, что есть по-став как миссия раскрытия потаённости, мы сумеем вывести на свет эти ростки спасения?

В каком смысле там, где опасность, вырастает спасительное? Где что-то растёт, там оно укоренено, оттуда исходит. Вырастание и укоренение совершаются потаённо и тихо и в своё время. Однако по слову поэта мы как раз и не можем ожидать, что там, где опасность, мы сразу и без того чтобы готовиться к нему, уловим спасительное. Мы должны сейчас соответственно сначала понять, почему там, где крайняя опасность, почему именно под властью по-става спасение коренится глубже всего, только ещё зарождаясь там. Чтобы понять это, попытаемся на последнем шаге нашего пути ещё пристальнее вглядеться в опасность. Тем самым мы должны ещё раз задать вопрос о технике. Ведь это в её существе, как мы говорили, коренится и прорастает спасительное.

Как нам, однако, разглядеть спасительное в существе техники, пока мы не продумали, в каком смысле слова «существо» по-став является существом техники?

До сих пор мы понимали слово «существо» в привычном смысле «сущности». На школьном языке философии «сущностью» называется то, что есть вещь, по-латински — quid. Quidditas, «чтойность», даёт ответ на вопрос о сущности. Например, то, что присуще всем видам деревьев (дубу, буку, берёзе, сосне), есть одна и та же древесность. Под неё как под общий род, «универсальное», подпадают все действительные и возможные деревья. Но существо техники, по-став — разве это общий род всего технического? Будь это верно, тогда паровая турбина, радиопередатчик, циклотрон были бы по-ставом. Однако слово «по-став» означает у нас и не прибор, и не какое бы то ни было устройство. Тем более под ним не подразумевается обобщённое понятие подобных устройств. Машины и аппараты — так же не образчики и не виды по-става, как оператор у пульта управления или инженер в конструкторском бюро.

Всё это — каждый раз по-своему — принадлежит по-ставу как составная часть, как состояшее-в-наличии, как поставленный на производственное место работник; однако по-став есть существо техники никак не в смысле родового понятия. По-став есть один из способов раскрытия потаённости, на который посылает судьба исторического бытия, — а именно производственно-поставляющий способ. Столь же судьбоносный способ — раскрытие потаённого в про-изведении. Эти способы, однако, не смежные виды, соподчинённые родовому понятию раскрытости. Выход из потаённости есть та судьба, которая всегда уже, всегда вдруг и необъяснимо ни для какой мысли наделяет собой человека, делясь на раскрытие потаённого путями произведения и производства. Производяще-добывающее раскрытие исторически происходит от раскрытости произведения. Но вместе с тем по-став роковым образом заслоняет собой ποιησις, «поэзию».

Во всяком случае, хотя по-став как миссия раскрытия потаённости есть существо техники, он никоим образом не сущность в смысле родовой общности, не essentia. Обратив на это внимание, мы натолкнёмся на поразительное обстоятельство: сама техника заставляет нас думать о том, что обычно понимают под «сущностью», в каком-то другом смысле ²⁸. Только в каком?

Уже когда мы говорим о том, что такое вещь «в сущности», мы имеем в виду не общеродовое понятие, а то, чем вещь держится, в чём её сила, что в ней обнаруживается в конечном счёте и чем она жива, то есть её существо ²⁹. Й. П. Хебель в стихотворении «Привидение на улице Кандерер», которое особенно любил Гёте, употребляет старое слово, видоизменяющее «сущность» (Wesen), в этом смысле, — die Wesserei. Оно означает ратушу, поскольку там сосредоточивается жизнь общины и показывает себя в своём существе бытие городка. Слово «существо» ещё хранит в себе значение соответствующего глагола. «Существо», понимаемое глагольно, — то же самое, что «истинное существование», и оно связано с «истиной» не только по смыслу, но и в фонетическом словообразовании ³⁰. Уже Сократ и Платон мыслят сущность вещи как существо в смысле её пребывающей истины. Правда, пребывающее они понимают как всегда существующее (αει ον). Вечное же существование они усматривают в том, что остаётся без перемен во всём происходящем с вещью. Это остающееся неизменным они в свою очередь обнаруживают в «виде» (эйдосе, идее) вещи; скажем, в идее «дома».

В ней являет себя то, чем является каждая устроенная сообразно ей вещь. Отдельные действительные и возможные дома, наоборот, — лишь изменчивые и преходящие разновидности «идеи», не причастные тем самым пребыванию.

Но ведь никак, никогда невозможно доказать, что существенное как пребывающее обязательно должно покоиться только и исключительно на том, что Платон мыслит как «идею», Аристотель — как το τι ην ειναι («то, чем всякая вещь заранее уже была»), метафизика — как essentia, сущность в её разнообразнейших истолкованиях.

Всё существенное пребывает. Но разве пребывание — это просто продолжающееся существование? Разве существо техники пребывает в смысле вечного существования какой-то идеи, парящей над всем техническим, так что создавалось бы впечатление, будто словом «техника» обозначается какая-то мифическая абстракция? Существо техники можно усмотреть только из того «пребывания», каким исторически осуществляется по-став как миссия раскрытия потаённого. Гёте употребляет один раз («Избирательное сродство», II часть, 10 глава, новелла «Удивительные соседские дети») вместо «продолжало существовать» таинственно звучащее «продолжало осуществляться» ³¹. Его уху «существование» слышится здесь в невысказанном созвучии с «осуществлением». И если мы снова, ещё глубже, чем раньше, задумаемся о том, что, собственно, пребывает и, может быть, одно только и пребывает, то с полным основанием скажем: только осуществляющееся пребывает. Изначально и ранее всего пребывающее — это осуществляющее.

В качестве сущности техники по-став есть нечто пребывающее. Но пребывает ли он ещё и в смысле о-существляющего, дающего чему-то пребывать в своём существе? Уже сам вопрос кажется явным промахом. Ведь согласно всему сказанному выше по-став есть миссия, сосредоточивающая на добывающе-производящем раскрытии сокрытого. Добыча — всё что угодно, только не осуществление! Так кажется, пока мы не обращаем внимания на то, что захваченность поставлением действительного как состоящего в наличии — это в конечном итоге тоже миссия, посылающая человека на один из путей раскрытия потаённости. В качестве этой миссии существо техники даёт человеку вступить в нечто такое, что сам по себе он не может ни изобрести, ни тем более устроить; ибо такой вещи, как человек, являющийся человеком только благодаря самому себе, не существует ³².

И всё-таки: если эта миссия, по-став, есть крайняя опасность, не только для человеческого существа, но и для всего раскрытия тайны как такового, то можно ли называть её миссией осуществления? Безусловно: и особенно если на его путях предстоит возрасти спасительному. Всякая миссия раскрытия потаённости выполняется как о-существление и в качестве такого. Осуществление впервые только и наделяет человека той долей участия в раскрытии, какого требует событие выхода в непотаенность. Человек сбывается только в со-бытии истины как требующийся для него. Осуществляющее, тем или иным образом посылающее на путь раскрытия потаённости есть как таковое спасительное. Ибо оно даёт человеку увидеть высшее достоинство своего существа и вернуться к нему. Это достоинство в том, чтобы беречь непотаенность, а с ней — тем самым заранее уже и тайну всякого существа на этой земле. Как раз в по-ставе, который грозит втянуть человека в поставляющее производство как в якобы единственный способ раскрытия потаённого и тем толкает человека на риск отказа от своей свободной сущности, как раз в этой крайней опасности даёт о себе знать интимнейшая, нерушимая принадлежность человека к осуществлению истины — при условии, что мы со своей стороны начнём обращать внимание на существо техники.

Так существо техники таит в себе — чего мы всего меньше ожидали — возможные ростки спасительного.

Всё тем самым зависит от нашей способности распознать эти ростки и признательно сберечь их. Как это сделать? Прежде всего другого — усилием разглядеть существо техники, вместо того чтобы просто оцепенело глазеть на техническое. Пока мы будем представлять себе технику как инструмент и орудие, мы застрянем на желании овладеть ей. Нас пронесет мимо существа техники ³³.

Между тем стоит только задаться вопросом о том, в чём существо инструментальности как вида каузальности, и мы увидим: это существо — в миссии раскрытия потаённого. И если, наконец, мы подумаем о том, как суть этого существа сбывается в о-существлении, требующем человека с его долей участия в раскрытии потаённого, то окажется:

Существо техники двусмысленно в высоком значении этого слова. Двусмысленность здесь указывает на тайну всякого раскрытия потаённости, то есть на тайну истины ³⁴.

Во-первых, по-став втягивает в гонку поставляющего производства, которое совершенно заслоняет событие выхода из потаённости и тем самым подвергает риску самые корни нашего отношения к существу истины.

Во-вторых, сам по-став в свою очередь осуществляется путём того о-существления, которое позволяет человеку пребывать — до сих пор неосознанно, но в будущем, возможно, это станет более ощутимым — в качестве требующегося для хранения существа истины. Так поднимаются ростки спасительного.

Безудержность поставляющего производства и сдержанность спасительного минуют друг друга, как в движении созвездий пути двух звёзд. Но эта возможность разминуться скрывает их потаённую близость.

Вглядевшись в двусмысленное существо техники, мы увидим эту констелляцию, звёздный ход тайны ³⁵. Вопрос о технике — это вопрос о констелляции, при которой совершается событие раскрытия потаённого, событие тайны, событие о-существления истины.

Чем нам поможет вглядывание в констелляцию истины? Мы всматриваемся в опасность и замечаем рост спасительного. Это нас ещё не спасает. И всё равно мы призваны с надеждой следить за растущим светом спасительного. Как это сделать? Здесь и теперь, хотя бы в малом оберегая возрастание спасительного. Сюда входит и постоянное внимание к грозящей крайней опасности.

Существо техники грозит раскрытию потаённого, грозит той возможностью, что всякое раскрытие сведётся к поставляющему производству и всё предстанет в голой раскрытости состоящего-в-наличии. Человеческое действие никогда не в силах непосредственно противостоять этой угрозе. Человеческие усилия сами по себе никогда не смогут эту угрозу отвратить. Но в силах человеческой мысли подумать о том, что всё спасительное должно быть высшей, хотя вместе и сродной сущности с подвергшимся опасности.

Тогда, может быть, какое-то более изначально осуществлённое раскрытие тайны способно показать первый свет спасительного среди опасности, которая в техническую эпоху скорее пока ещё таится, чем обнаруживает себя?

Когда-то не только техника носила название «технэ». Когда-то словом «технэ» называлось и то раскрытие потаённого, которое выводит истину к сиянию явленности. Когда-то про-из-ведение истины в красоту тоже называлось «технэ». Словом «технэ» назывался и «поэзис» изящных искусств.

В начале европейской истории в Греции искусства поднялись до крайней высоты осуществимого в них раскрытия тайны. Они светло являли присутствие богов, диалог божественной и человеческой судьбы. И искусство называлось просто «технэ». Оно было одним, единым в своей многосложности, раскрытием потаённого. Оно было благочестивым, προμος, то есть согласным голосу и молчанию истины.

Искусства коренились не в художественной сфере. Их произведения не были объектом эстетического наслаждения. Искусство не было фронтом культурного строительства.

Чем было искусство? Пусть на краткое, но высокое время? Почему оно носило скромное и благородное имя «техне?» Потому что оно было являющим и выводящим раскрытием потаённости и принадлежало тем самым к «поэзису». Это слово стало в конце концов именем собственным того раскрытия тайны, которым пронизаны все искусства прекрасного, — поэзии, созидательной речи.

Тот же поэт, от которого мы слышали слова:

Но где опасность, там вырастает
И спасительное

Говорит нам:

Поэтически живёт человек на этой земле.

Поэзия являет истину в сиянии того, что Платон в «Федре» называет εκφανεστατον, «сияющим всего ярче» ³⁶. Существом поэзии пронизано всякое искусство, всякое выведение существенного в не-потаённость красоты.

Будут ли изящные искусства снова призваны к поэтическому раскрытию потаённого? Потребует ли от них это раскрытие большей изначальности, так, что они в своей доле участия будут взращивать спасительное, вновь будить и поддерживать внимание и доверие к осуществляющему?

Дано ли искусству осуществить эту высшую возможность своего существа среди крайней опасности, никто не в силах знать. Но мы вправе ужасаться. Чему? Возможности другого: того, что повсюду утвердится неистовая техническая гонка, пока однажды, пронизав собой всё техническое, существо техники не укоренится на месте события истины.

Поскольку существо техники не есть нечто техническое, сущностное осмысление техники и решающее размежевание с ней должны произойти в области, которая, с одной стороны, родственна существу техники, а с другой, всё-таки фундаментально отлична от него. Одной из таких областей является искусство. Конечно, только в случае если художественная мысль в свою очередь не изолируется от той констелляции истины, о которой мы ставим вопрос.

Ставя так вопрос, мы свидетельствуем о бедственности положения, когда перед лицом голой техники мы ещё не видим сути техники; когда перед лицом голой эстетики мы уже не можем ощутить сути искусства. Чем глубже, однако, задумываемся мы о существе техники, тем таинственнее делается существо искусства.

Чем ближе мы подходим к опасности, тем ярче начинают светиться пути к спасительному, тем более вопрошающими мы становимся. Ибо вопрошание есть благочестие мысли.