Мартин Хайдеггер:
Поворот

Существо по-става есть сосредоточенное на себе устанавливание действительности, которое отставляет истину своего собственного существа в забвение и за-ставляет это отставление тем, что развёртывается в по-ставление всего существующего как состоящего-в-наличии, конституируется в таком поставлении и в качестве его правит.

По-став в своём существе — опасность. Но дает ли тем самым эта опасность узнать себя в качестве опасности? Нет. Конечно, беды и лишения повсеместно, ежечасно, безмерно теснят человека. Но Опасность, то есть само угрожаемое в истине своего существа бытие остаётся в тени и под покровом. Эта скрытость — опаснейшее в опасности. Из-за скрытости опасности, заслоняемой эффективностью по-става, дело пока ещё снова и снова выступает в таком свете, как если бы техника была инструментом в человеческих руках. Реально, однако, человеческое существо падает теперь прямо в руки существу техники.

Значит ли это, что человек безвольно отдался на поток и разграбление технике? Нет. Мы хотим сказать нечто прямо противоположное — и кроме того, нечто существенно большее, ибо совсем другое.

Если по-став есть осуществление миссии самого бытия, то мы вправе предполагать, что по-став, будучи способом пребывания бытия среди прочих способов, видоизменяется. Ибо ведущим событием истории остаётся то, что она посылает на путь того или иного исторического осуществления. Следовать такому посыланию значит открыть себя, отдавшись вызывающему простору, в дали которого ожидает другая, пока ещё потаённая миссия.

Все исторически-событийное тяготеет к урочному часу, долженствующему вывести его к иному простору и зову, но не такому, в котором оно просто исчезнет и потонет без следа. Мы ещё слишком неопытны и слишком невдумчивы, чтобы осмыслить существо истории из посланности, миссии и следования ей. Мы ещё слишком бездумно склонны по привычке представлять себе историю исходя из процесса, а в этом последнем видеть последовательность фактов, фиксируемых историографией. Мы очерчиваем историю рамками происходящего, вместо того чтобы осмыслить историческое соразмерно его настоящим истокам, из события. Событие в своём существе есть то, что послано бытием, причём так, что само бытие сбывается и пребывает в том или ином событии и соответственно вместе с событием изменяется. Если произойдёт перемена в бытии, что теперь означает — в существе по-става, это никоим образом не приведёт к демонтажу техники, чья суть покоится в по-ставе. Она не будет ни нарушена, ни тем более разрушена. ¹

Если существо техники, по-став как риск, посланный бытием ², есть само бытие, то технику никогда не удастся взять под контроль просто волевым человеческим усилием, будь оно позитивное или негативное. Техника, чьё существо есть само бытие, никогда не даст человеку преодолеть себя. Это означало бы, что человек стал господином бытия.

Поскольку, однако, бытие осуществилось в событии по-става как существо техники, а истине бытия принадлежит человеческое существо, — ибо бытие требует человека, чтобы осуществиться самим собой среди сущего и сохраняться в качестве бытия, — то существо техники не может прийти к своему историческому изменению без помощи человеческого существа. Речь тут идёт вовсе не о преодолении техники силами человечества. Вместо этого существо техники должно быть вынесено в его пока ещё потаённой истине. Это вынесение подобно тому, что происходит, когда — в области личного опыта — выносят боль. Вынесение события бытия, то есть для нас, здесь и теперь — вынесение по-става, совершится во всяком случае лишь через явление какого-то иного вызова, который нельзя ни вычислить по законам исторической логики, ни метафизически сконструировать в виде цели исторического процесса. Ибо ни происходящие в истории, ни тем более историографически представленные факты не предопределяют историческую судьбу, а наоборот, всё происходящее вместе с отталкивающимся от факта историографическим представлением всегда стоит на миссии так или иначе сбывающегося бытия.

Чтобы вынести существо техники, требуется, конечно, человек. Однако человек требуется тут в своей отвечающей этому вынесению сути. Значит, существо человека должно сперва открыться существу техники, что по смыслу события есть нечто совсем другое, чем процесс принятия и развития людьми техники и её средств. И чтобы человек стал внимателен к существу техники, чтобы между техникой и человеком в их сущностной глубине окрепло неповерхностное отношение, для этого человек, каким он стал с Нового времени, должен сперва, опомнившись, снова ощутить широту своего сущностного пространства. Это сущностное пространство настоящего человека получает вмещающие его размеры только из того от-ношения, в качестве которого хранение бытия в его истине вверено человеку и требует его. Иначе как укоренившись сперва в своём сущностном пространстве и начав обитать в нём, человек не способен ни к чему значительному внутри ныне доминирующего способа исторического бытия. Думая об этом, вспомним слова Мейстера Экхарта в основательности их смысла. Он сказал: «В чьём существе нет величия, какое бы дело они ни творили, не выйдет ничего» («Речи о различении», 4). Мы видим величие человека в том, что он принадлежит существу бытия, требуется, чтобы хранить существо бытия в его истине.

Наша главная необходимость поэтому в том, чтобы мы прежде всего ощутили существо бытия как вызов нашей мысли, чтобы мы прежде всего, думая о нём, ощутимо испытали, в какой мере мы призваны проторить хотя бы тропку для опыта бытия, и прокладывали бы её через бывшее бездорожье.

Все это нам удастся только в том случае, если прежде вопроса, который кажется всегда ближайшим и звучит с уникальной настоятельностью: «Что делать?», мы задумаемся о другом: «Как начать думать?» Потому что думать — значит действительно действовать, если действием зовётся со-действие существу бытия. Иными словами: готовить (создавать) среди сущего те места для существа бытия, в которых оно говорило бы о себе и о своём пребывании. Язык мостит первые пути и подступы для всякой воли к мысли. Без слова любому действию не хватает того измерения, в котором оно могло бы найти себя и оказать воздействие. Язык никогда не есть просто выражение мысли, чувства я желания. Язык — то исходное измерение, внутри которого человеческое существо вообще впервые только и оказывается в состоянии отозваться на бытие и его зов и через эту отзывчивость принадлежать бытию. Эта исходная отзывчивость, в истинном смысле достигнутая, есть мысль. Мысля, мы впервые учимся обитанию в той области, где сбывается вынесение судьбы бытия, вынесение по-става.

Существо по-става есть опасность как таковая. Опасность заключается в том, что бытие в за-бывании его существа отворачивается от этого существа и тем самым оборачивается против истины своего существа. В сфере опасности правит этот ещё не осмысленный поворот. В существе опасности таится поэтому возможность и такого поворота, когда забывание существа бытия обернётся той своей стороной, когда вместе с этим поворотом истина бытия в его существе вернётся в область сущего. ³

Скорее всего, однако, этот поворот, превращающий забывание бытия в хранение истины бытия, совершится только тогда, когда опасность, обратимая в своей потаённой сути, впервые наконец выйдет на свет в качестве опасности, какая она есть. Возможно, мы уже стоим под надвигающейся тенью события этого поворота. Как и когда он совершится в нашей истории, не знает никто. Да и нет нужды знать о таких вещах. Знание этого рода было бы даже гибельным для человека, поскольку его существо в том, чтобы быть хранителем, который ходит за существом бытия, обдуманно оберегая его. Только когда человек как пастух бытия ходит за истиной бытия, он может желать и ждать прихода события бытия, не опускаясь до пустой любознательности.

А что происходит там, где опасность опознана как опасность и тем самым впервые непотаенным образом выступает самою собой?

Чтобы услышать ответ на этот вопрос, прислушаемся к намёку, доносящемуся до нас в строках Гёльдерлина. В поздней редакции гимна «Патмос» поэт говорит:

Но где опасность, там вырастает
И спасительное. ⁴

Если сегодня мы продумаем эти слова в их сути ещё глубже, чем сложивший их поэт, осмыслим их до предельного смысла, то они скажут нам: где опасность выходит на свет как опасность, там уже восходит и спасительное. Оно не противовес опасности. Спасительное не стоит пообок опасности. Опасность сама, давая о себе знать в качестве опасности, есть спасительное. Та опасность, о которой мы говорим, есть спасительное, несёт спасительное из своего потаённо обратимого существа. Что значит «спасти?» Это значит: вызволить, избавить, освободить, уберечь, укрыть, взять под защиту, сохранить. Ещё Лессинг берёт это слово Rettung, «спасение», явным образом в смысле «оправдания»: возвращения вещи к её правой, настоящей сути, сохранение в ней. Истинно спасительное есть хранящее, оберегающее в истине.

Где же таится опасность? Каково место её расположения? Поскольку опасность есть само бытие, она нигде и везде. У неё нет местоположения как чего-то другого помимо неё самой. Она сама есть не-в-местимое местоположение всего присутствующего. Опасность есть эпоха ⁵ бытия, пребывающего в виде по-става.

Если опасность присутствует как опасность, её существо достигает собственной определённости. Но грозящая нам опасность — это та неотступная настойчивость, с какой само же бытие в образе по-става вытесняет, забывая, хранение своей истины. Суть по-става такова, что бытие в нём отстраняет свою истину в забвение настолько, что делает своё существо неприступным. Когда таким образом опасность выступает в качестве опасности, тогда достигает определённости события то неотступное вытеснение, с каким само бытие в качестве по-става отставляет свою истину, за-ставляя её забвением ⁶. Когда это вытесняющее забывание достигает определённости события, тогда забывание повёртывается к нам лицом. Охраняемое этой своей повернутостью к нам от выпадения из памяти, оно перестаёт быть забыванием. Повернувшееся к нам лицом забвение истины бытия уже не есть больше забывание бытия, оно превращается после такого поворота в хранение бытия. Когда опасность по-става выступает как опасность, вместе с таким поворотом забывание оборачивается хранением бытия, событием мира (ср. «Доклады и статьи»: «Вещь» ⁷). В событии мира как мира, в веществовании вещи издалека даёт о себе знать приближение самого бытия.

Неприступность истины бытия, неизменно оставляющего по себе забвение, скрывает расположение бытия, впервые обещающее, что это самопреследование повернётся к нам лицом и в таком повороте забывание превратится в хранение существа бытия, перестав быть упусканием, вплоть до искажения, этого существа. В глубине грозящей нам опасности таится нерастраченное расположение, а именно расположение бытия, пред-полагающее превращение забывания бытия в истину бытия. В существе опасности, там, где она выступает как опасность, таится поворот к хранению истины, таится само это хранение, таится спасительность бытия. ⁸

Если среди грозящей нам опасности совершится такой поворот, он сможет произойти лишь без посредников. Ибо рядом с бытием нет ничего подобного ему. Оно не подлежит воздействию со стороны и не действует само. Никогда бытие не включено в рамки причинно-следственных взаимосвязей. Способу, каким оно, бытие само по себе, посылает нам себя, не предшествует никакая причина в порядке бытия, равно как и из него не вытекает никакого следствия для бытия. Резко и внезапно являя свою истинную суть, потаённость, сбывается бытие, определяя этим событием свою эпоху. Мы не должны поэтому забывать:

Поворот, превращающий опасность в спасение, совершится вдруг. При этом повороте внезапно высветлится свет бытийной сути. Внезапное просветление есть молниеносная озаренность. Она являет себя в принесённой и явленной ей прозрачности. Когда при повороте опасности молниеносно озарится истина бытия, высветится существо бытия. Тогда возвратится истина бытийной сути.

Куда совершится такое возвращение? Никуда более, как в само же бытие, пребывающее до сих пор в забвении своей истины. Но само же бытие пребывает в качестве существа техники. Существо техники есть по-став. Возвращение в бытие как событие поворота, обращающего забывание в хранение, возвратит нас к существу нынешней эпохи бытия. Истинным существом никогда не бывает то или иное сущее. Что собственно есть, то есть живёт и пребывает в истине как таковой, так это единственно бытие. Только бытие «есть» как существо истины, только в бытии и в качестве бытия сбывается то, что сказано словом «есть»; то, что есть — это бытие в его существе.

«Озарение» по звучанию и смыслу сродни зрению. Через зрение и в качестве зримой суть выступает в своём подлинном свете. Пока длится свечение этого света, зрение хранит зримое им в стихии изначального озарения. Но озарение среди разливаемого им света сохраняет потаённую темноту своего истока, на свет не выходящею. Молниеносное озарение истины бытия есть прозрение. Истину бытия мы осмысливали через свечение мира как зеркальную взаимоотражённость четверицы неба и земли, смертного и божественного (см. «Доклады и статьи»: «Вещь» ⁹). Когда забвение повёртывается к нам лицом, когда возвращается мир как хранение истины бытия, тогда сбывающийся мир молниеносно озаряет своим светом бес-призорность вещи. Беспризорность правит по способу господства по-става. Озарение по-става светом мира есть призирание его бес-призорного бытия хранящей истиной бытия. Озарение есть событие в самом бытии. Со-бытие есть прозрение, возвращающее вещи их сути.

«Прозрение в то, что есть» ¹⁰ — это наше заглавие говорит теперь о событии поворота в самом бытии, о превращении неприступности его существа в хранение его сбывшейся истины. Прозрение в то, что есть, — это событие озарения, в качестве которого истина бытия выступает перед бес-призорным бытием. Прозрение в то, что есть, — название констелляции в существе бытия. Эта констелляция есть то измерение, в котором пребывает бытие как опасность.

Сначала и почти до последнего момента могло казаться, что «прозрение в то, что есть» означает лишь взор, который мы, люди, бросаем вовне, в то, что есть. За то, что есть, обычно принимают сущее. В самом деле, предикат «есть» высказывается о сущем. Теперь, однако, все повернулось. Прозрением называется не наше усмотрение, которым мы выхватываем что-то из сущего; прозрение как озарение есть событие поворота в сущностной констелляции самого бытия, и именно в эпоху по-става ¹¹. То, что есть, никоим образом не сущее. «Это есть» и «есть» приписываются сущему лишь постольку, поскольку мы обращаемся к сущему в свете его бытия. Говоря «есть», имеют в виду «бытие»; то, что «есть» в смысле бытийной полноты сущего, — это бытие.

Устанавливающая работа по-става ставит своё представление прежде вещи, оставляет вещь как таковую неувиденной, бес-призорной. Тем самым по-став за-ставляет собой близость мира, приближаемую вещью. По-став за-ставляет даже саму эту заставленность, наподобие того как забвение чего-либо забывает и о самом себе, затянутое воронкой беспамятства. Полное забывание не только даёт вещи пропасть в потаённости, но и сама эта пропажа падает в потаённость, которая в свою очередь выпадает в такой пропаже.

И всё же — в по-ставе среди всего за-ставления вещей светит мир, сияет истина бытия. Это бывает тогда, когда по-став просветляется в своём существе как опасность, то есть как спасительное. В по-ставе как сущностном событии бытия ещё таится свет бытийного озарения. По-став, хотя и прикровенным образом, есть всё же озарение, а не слепая судьба в смысле безусловной обречённости рока.

Прозрение в то, что есть, — так мы назовём озарение беспризорного бытия истиной бытия. Когда совершается прозрение, человек задет в своём существе молнией бытия. Прозрение озаряет человека.

Лишь когда человеческое существо в событии прозрения как озаренное им отказывается от человеческого своеволия и бросает себя навстречу озарившему его свету, прочь от самого себя, человек в своём существе начинает отзываться на обращённое к нему озарение. Благодаря такой отзывчивости человек оказывается способен в хранимом событии мира взглянуть как смертный в лицо божественному.

Иначе — никак; ибо и Бог, если он есть, остаётся сущим, пребывает как сущий в бытии и его сути, о-существляющейся в свете мира.

Только в событии прозрения существо техники проясняется как по-став, и мы узнаем, что из-за настойчивости по-става истина бытия остаётся в качестве мира недоступной; замечаем, что всякое бездумное воление и действие по способу поставляющего производства закоренело в беспризорности. Потому и все бездумное упорядочение мира, представляемого способом универсализирующей историографии, остаётся бес-призорным и беспочвенным. Вся бездумная охота на будущее, вычисление его образа путём проекции полуосмысленного настоящего на туманное завтра, пока ещё движется в рамках технически-исчисляющего представления. Все попытки морфологически, психологически примерить к настоящей действительности образы декаданса и крушения, рока и катастрофы, заката представляют собой лишь технические манипуляции ¹². Они оперируют аппаратом исчисления симптомов, перечень которых можно удлинять до бесконечности и варьировать каждый раз заново. Подобные анализы не замечают, что работают только в направлении технического расщепления и его методом, предоставляя тем самым техническому сознанию соразмерное ему историографически-техническое изображение происходящего. Но никакое историографическое представление истории как последовательности происшествий не ведёт к событию включения в историю, тем более не приближает к её сущностным истокам, которые таятся в событии истины бытия.

Ничто чисто техническое никогда не достигает существа техники. Оно неспособно разглядеть даже подступы к нему. Поэтому, пытаясь сказать о прозрении в то, что есть, мы не описываем современную ситуацию. Сама констелляция бытия говорит нам о себе. Но мы пока не слышим её слова, оглушенные и ослеплённые в царстве техники тем, что слышим по радио и видим на экране. Грозящая опасностью констелляция бытия — это исчезание мира из-за беспризорности заставленной вещи. Исчезание не есть ничто, в нём — крайняя потаённость бытия среди господства по-става.

Жив Бог или остаётся умершим, определяется не религиозностью людей, тем более не теологическими экскурсами философии и естествознания. Будет ли Бог Богом, определяется констелляцией бытия и внутри неё.

Пока мы не вникнем мыслью в то, что есть, мы никогда не сможем принадлежать тому, что будет.

Придёт ли прозрение в то, что есть? Окажемся ли мы, озаренные этим прозрением, так захвачены светом бытия, чтобы уже не выходить из него? Попадем ли мы тем самым в область той близости, которая, веществуя в вещи, приближает мир? Сумеем ли освоиться и обитать в этой близости так, чтобы вблизи начал принадлежать к четверице неба и земли, смертного и божественного?

Придёт ли прозрение в то, что есть? Будет ли отвечать озарению зоркость нашего взгляда, чтобы разглядеть существо техники и опознать в нём само бытие? Разглядим ли мы молнию бытия в существе техники? Молнию, которая приходит из тишины и сама есть тишина? Безмолвно озаряющая тишина. Что она озаряет? Она озаряет мир, неслышно полня его существо бытием. Чтобы мир, светя, стал самым близким из всего близкого, той близью, которая, приближая истину бытия к человеческому существу, вверяет человека событию.