Мартин Хайдеггер:
Вещь

Все временные и пространственные дали сжимаются. Куда раньше человек добирался неделями и месяцами, туда теперь он попадает на летающей машине за ночь. О чём в старину он узнавал лишь спустя годы, а то и вообще никогда, о том сегодня радио извещает его ежечасно в мгновение ока. Созревание и цветение растений, сокровенно совершавшиеся на протяжении времён года, Киноплёнка демонстрирует теперь публично за минуту. Далёкие становища древнейших культур фильм показывает так, словно они прямо сейчас расположились посреди людной площади. Кино засвидетельствует показываемое вдобавок ещё и тем, что даёт попутно увидеть съёмочный аппарат и обслуживающего его человека за работой. Предел устранения малейшего намёка на дистанцию достигается телевизионной аппаратурой, которая скоро пронижет и скрепит собой всю многоэтажную махину коммуникации.

Человек преодолевает длиннейшие дистанции за кратчайшее время. Он оставляет позади величайшие расстояния и ставит всё тем самым на минимальном отстоянии от себя.

Но спешное устранение всех расстояний не приносит с собой никакой близости; ибо близость заключается не в уменьшении отдалённости. Что пространственно оказывается в минимальном отдалении от нас благодаря кинокадру, благодаря радиоголосу, может оставаться нам далёким. Что непредставимо далеко в пространстве, может быть нам близким. Малое отстояние — ещё не близость. Большое расстояние — ещё не даль.

Что такое близость, если она нам не даётся несмотря на свёртывание длиннейших расстояний до кратчайших дистанций? Что такое близость, если непрестанное устранение всех расстояний даже отгоняет её? Что такое близость, если вместе с её отсутствием куда-то делась и даль?

Что же тут происходит, когда из-за устранения больших расстояний всё встаёт в одинаковой дали и одинаковой близи? Что такое это единообразие, где всё ни близко, ни далеко, словно лишилось дистанции?

Всё спекается в недалёкое единообразие. Как? Разве сплющивание до исчезания дистанций не ещё более жутко, чем разлетание всего на куски? Человек оцепенело смотрит на то, что может наступить после взрыва атомной бомбы. Человек не видит того, что давно наступило, совершившись как нечто такое, что уже лишь в качестве своего последнего извержения извергает из себя атомную бомбу с её взрывом, — если не говорить о водородной бомбе, взрыва которой, имея в виду крайние его возможности, оказалось бы достаточно, чтобы истребить всю жизнь на Земле. Чего ещё ждёт наш беспомощный страх, когда потрясающее уже стряслось?

Потрясающее — в том, что всё, что есть, вытряхнуто из своего былого существа. Что такое это потрясающее? Оно обнаруживается и таится в способе, каким всё существует, — а именно в том, что несмотря на всё преодоление расстояний близость того, что есть, нам не даётся.

Как обстоит дело с близостью? Как нам ощутить её существо? Близость, по-видимому, невозможно непосредственно обнаружить. Мы встречаем её, скорее, следуя за тем, что вблизи. Близко к нам то, что мы обычно называем вещами. Только что такое вещь? До сих пор человек о вещи как о вещи задумывался не больше чем о близости. Вот вещь: чаша. Что такое чаша? Мы говорим: ёмкость; нечто приемлющее в себя что-либо другое. Приемлющее в чаше — дно и стенки. Это приемлющее можно в свою очередь тоже взять за ручку. В качестве ёмкости чаша есть нечто такое, что стоит само по себе. Самостояние характеризует чашу как нечто самостоятельное. В качестве самостояния чего-то самостоятельного чаша отличается от предмета ¹. Нечто самостоятельное может стать предметом, когда мы ставим его перед собой, будь то в непосредственном восприятии, будь то в актуализации через воспоминание ². Вещественность вещи, однако, и не заключается в её представленной предметности, и не поддаётся определению через предметность предмета вообще ³.

Чаша остаётся ёмкостью, представляем мы её или нет. Как ёмкость чаша стоит сама по себе. Но что это значит, что её приемлющее само-стоятельно? Разве самостоянием ёмкости чаша определяется как вещь? Всё-таки чаша как ёмкость само-стоятельна лишь в той мере, в какой поставлена. Произошло и происходит это, между прочим, благодаря поставлению, а именно изготовлению. Гончар изготавливает глиняную чашу из специально отобранной и подготовленной для этого глины. Из неё состоит чаша. Благодаря тому, из-чего она состоит, она может стоять на земле будь то непосредственно, будь то через посредство стола и лавки. Что стоит благодаря такому поставлению, то самостоятельно. Принимая чашу как изготовленный сосуд, мы, казалось бы, берём её как самостоятельную вещь, а вовсе не как простой предмет. Или мы и теперь всё-таки ещё берём чашу как предмет? Безусловно. Правда, её уже нельзя считать просто предметом представления, но она всё равно предмет, поставленный перед нами, напротив нас своим изготовлением. Чаша как будто бы получает характеристики вещи благодаря своему самостоянию. По сути, однако, мы мыслим её самостояние от изготовления. Самостояние — то, на что нацелено изготовление. Но всё равно самостояние мыслится тут исходя пока ещё из предметности, хотя пред-стояние изготовленного предмета уже не коренится в голом представлении. Так или иначе от предметности предмета и от самостояния никакой путь к вещественности вещи не ведёт.

Что вещественно в вещи? Что такое вещь в себе? Мы доберёмся до вещи в себе только когда наша мысль прежде доберётся, наконец, просто до вещи как вещи ⁴.

Чаша есть вещь в качестве ёмкости. Правда, эта ёмкость нуждается в изготовлении. Однако изготовленность гончаром никоим образом не составляет собственную суть чаши, насколько она как чаша есть. Чаша ведь не потому ёмкость, что изготовлена, а чаша должна быть изготовлена потому, что она ёмкость.

Изготовление, конечно, даёт чаше войти в своё собственное существо. Но это собственное существо чаши никогда не создаётся изготовлением. Высвобождённая изготовлением, самостоящая чаша нацелена на то, чтобы вмещать. В ходе изготовления чаша должна сперва, разумеется, явить изготовителю свой вид ⁵. Но это являющее себя, вид (эйдос, идея) характеризует чашу лишь в том аспекте, в каком ёмкость как подлежащая изготовлению предстоит изготовителю.

Что, однако, есть ёмкость такого вот вида в качестве данной чаши, что и как есть чаша в качестве этой вот вещи — чаши, никогда невозможно понять, не говоря уж должным образом продумать, в свете её вида, её «идеи». Поэтому Платон, представляющий присутствие присутствующего исходя из идеи ⁶ так же мало думал о существе вещи, как Аристотель и все последующие мыслители ⁷. Платон, наоборот, во всём присутствующем увидел — причём увидел определяющим для всей последующей эпохи образом — предмет устанавливающего постав-ления ⁸. Вместо предмета скажем точнее: представ (Herstand). Полным существом пред-става правит двоякое пред-стояние: во-первых, пред-установленность в смысле происхождения из чего-то, будь то самопроизведение природы или произведённость искусства; во-вторых, пред-поставленность в смысле выступания производимого в непотаённость уже пребывающего.

Никакое представление присутствующего в смысле пред-става и предмета, однако, никогда не достигает вещи как вещи. Вещественность чаши заключается в том, что она как вмещающий сосуд есть. Мы удостоверяемся во вместительности его ёмкости, когда наполняем чашу. Вместительность обеспечивается, по-видимому, дном и стенками чаши. Но позвольте! Разве, наполняя чашу вином, мы льём вино в дно и в стенки? Мы льём вино самое большее между стенками ни дно. Стенки и дно — конечно, непроницаемое в ёмкости. Только непроницаемое — это ещё не вмещающее. Когда мы наполняем чашу, вливаемое течёт до полноты в пустую чашу. Пустота — вот вмещающее в ёмкости. Пустота, это Ничто в чаше, есть то, чем является чаша как приемлющая ёмкость ⁹.

Чаша, правда, состоит всё-таки из стенок и дна. Благодаря тому, из чего она состоит, она стоит. А чем была бы чаша, которая не стояла бы? Как минимум — испорченной чашей; стало быть, всё-таки ещё чашей, именно такой, которая хоть и вмещает, но, постоянно падая, даёт вмещённому пролиться. И всё-таки пролиться может что-то только из ёмкости.

Стенки и дно, из которых состоит чаша и благодаря которым она стоит, не являются собственно вмещающими в ней. Если же вмещающее заключается в. пустоте чаши, то горшечник, формующий на гончарном круге стенки и дно, изготавливает, строго говоря, не чашу ¹⁰. Он только придаёт форму глине. Нет — он формует пустоту. Ради неё, в ней и из неё он придаёт глине определённый образ ¹¹. Горшечник ловит прежде всего — и всегда — неуловимую пустоту и предоставляет её как вмещающую в виде ёмкости. Пустотой чаши предопределяется каждый шаг изготовления. Вещественность ёмкости покоится вовсе не в материале, из которого она состоит, а во вмещающей пустоте.

Только разве чаша действительно пуста?

Физическая наука уверяет нас, что чаша наполнена воздухом и всем тем, из чего состоит воздушная смесь. Мы даём какому-то полупоэтическому способу рассмотрения обмануть себя, когда апеллируем к пустоте чаши, чтобы определить её вмещающую способность.

Стоит же нам смириться с научным подходом к действительной чаше и исследовать, какова её действительность, и обнаружится иное положение дел. При наливании в чашу вина мы просто вытесняем воздух, уже заполнявший чашу, и заменяем его жидкостью. Наполнить чашу значит, при научном рассмотрении, сменить одно наполнение на другое.

Эти констатации физики верны. Наука фиксирует в них моменты действительного, на которые она ориентируется в своих объективных представлениях. Но разве это её действительное — чаша? Нет. Наука сталкивается всегда только с тем, что допущено в качестве доступного ей предмета её способом представления.

Говорят, научное знание принудительно. Несомненно. Только в чём состоит эта принудительность? В нашем случае — в принуждении нас к тому, чтобы отказаться от наполненной вином чаши и поставить на её место полое пространство, в котором распространяется жидкость. Наука делает эту вещь — чашу — чем-то ничтожным, не допуская вещи самой по себе существовать в качестве определяющей действительности.

Принудительное в своей области — области предметов — научное знание уничтожило вещи как таковые задолго до того, как взорвалась атомная бомба. Её взрыв — лишь грубейшая из всех грубых констатации давно уже происшедшего уничтожения вещи: того, что вещь в качестве вещи оказывается ничем ¹². Вещественность вещи остаётся потаённой, забытой. Существо вещи никогда не даёт о себе знать, то есть ему не дают слова. Это мы имеем в виду, говоря об уничтожении вещи как таковой. Её уничтожение так жутко потому, что несёт с собой двоякое ослепление: во-первых, иллюзию, будто наука, превосходя всякий другой опыт, улавливает действительное в его действительности; во-вторых, видимость, будто без ущерба от. научного исследования действительности вещам всё равно ничто не мешает быть вещами, — чем предполагается, что они и так вообще всегда уже были полновесными вещами. Но если бы вещи с самого начала уже явили себя как вещи в своей вещественности, то вещественность вещей дала бы о себе знать. Тогда мысль была бы захвачена ей ¹³. По сути, однако, вещь как вещь остаётся оттеснённой, ничтожной и в данном смысле уничтоженной. Это происходило и происходит с такой основательностью, что вещи не то что не допускаются уже в качестве вещей, но вообще пока ещё не могли даже явиться мысли в качестве вещей.

В чём коренится эта неявленность вещи как вещи? Человек ли просто-напросто упустил составить себе представление о вещи как вещи? Человек может упустить лишь то, что ему уже неким образом предстало. Составить представление, всё равно как, человек может только о том, что само по себе заранее уже высветилось и показало себя ему в своём принесённом с собой свете.

Что же тогда такое вещь как вещь, если её существо пока ещё не смогло явиться?

Неужели вещь ещё никогда не подступала к нам достаточно близко, так что человек не научился должным образом обращать внимание на вещь как вещь? Что такое близость? Мы об этом уже спрашивали. Чтобы осмыслить это, мы задались вопросом о чаше в её близости к нам.

В чём заключается чашечность чаши? Мы вдруг выпустили её из виду, а именно в тот момент, когда её вытеснила видимость, будто наука способна дать нам разъяснение относительно действительности действительной чаши. Мы составили представление о том, что действенно в сосуде, о его ёмкости, пустоте как о полном воздуха полом пространстве. Это действительно пустота в физическом смысле; но она — не пустота чаши. Мы подменили впускающую пустоту чаши не её пустотой. Мы не обратили внимания на то, что в ёмкости чаши оказывается приемлющим. Мы не подумали, как происходит само вмещение. Поэтому от нас неизбежно и ускользнуло то, что вмещает чаша. Вино для научного представления превратилось просто в жидкость, жидкость — в одно из универсальных, повсюду возможных агрегатных состояний материи. Мы упустили задуматься о том. что вмещает чаша, и как вмещает.

Как вмещает пустота чаши? Она. вмещает, приемля то, что в неё наливают. Она вмещает, содержа принятое. Её пустота вмещает двояким образом: приемля и содержа. Слово «вмещает» поэтому двузначно. Принятие вливаемого и удержание влитого, однако, взаимно принадлежат друг другу. Единство их определяется тем выливанием для которого предназначена чаша как чаша. Двоякое вмещение, допускаемое её пустотой, покоится в выливании. Благодаря этому последнему вмещение и есть то, что оно есть. Выливание из чаши есть поднесение. В поднесении чаши — существо её вмещающей ёмкости. Существо вмещающей пустоты собрано вокруг поднесения. Поднесение, однако, богаче простого опорожнения. Поднесение, дающее чаше быть чашей, сосредоточивается вокруг двоякого вмещения, причём именно в выливании. Поднести чашу — значит одарить кого-то её содержимым. Назовём двоякое вмещение, собранное вокруг выливания, что вместе впервые только и составляет полное существо подносимой чаши, подношением ¹⁴. Чашечность чаши осуществляется в подношении налитого в неё. Пустая чаша тоже получает своё существо от этого подношения, хотя пустую чашу не поднесешь. Но эта невозможность поднести свойственна чаше и только чаше. Коса или молоток, напротив, неспособны к невозможности такого поднесения.

Подношением в чаше может быть питьё. В чаше дают выпить воды, вина.

В подносимой воде присутствует источник. В источнике присутствует скала, в ней — тёмная дрема земли, принимающей в себя дождь и росу неба. В воде источника присутствует бракосочетание неба и земли. Оно присутствует в вине от плода виноградной лозы, в котором взаимно вверились друг другу соки земли и солнце небес. В подношении воды, в подношении вина по-своему пребывают небо и земля. Но подношение их есть сама чашность чаши. В существе чаши пребывают земля и небо.

Подносимое в полной чаше — питье для смертных. Оно утоляет их жажду. Оно веселит их досуг. Оно взбадривает их общительность. Но подношение чаши иногда совершается и для жертвенного возлияния. Если её содержимое — для возлияния, оно не утоляет жажду. Оно возносит на высоту торжественность праздника ¹⁵. В таком подношении чашу и не подносят гостям, и подношение это — не питье для смертных. Содержимое чаши — напиток, жертвуемый бессмертным богам. Подношение чаши с напитком богам — подношение в собственном смысле. В подношении посвящаемого напитка льющая чаша являет себя как подношение дара. Посвящённый богам напиток есть то. что, собственно, именуется словом «возлияние»: жертвоприношение. Gub, gieben, лить по-гречески звучит? в индогерманском — ghu, что значит: жертвовать ¹⁶. Лить — в полноте осуществления, до конца осмысленного, в своей подлинности именованного — это возливать, жертвовать и тем самым подносить в дар. Только поэтому возлияние может превращаться, когда затмевается его существо, в простое наливание и разливание, пока в конце концов не опустится до обыденной торговли в розлив ¹⁷. Лить — не значит просто манипулировать с жидкостью.

В подношении чаши для питья пребывают по-своему смертные. В подношении чаши для возлияния пребывают по-своему божества, принимающие дар подношения как дар жертвоприношения. В подношении чаши всякий раз по-своему пребывают смертные и божества. В подношении чаши пребывают земля и небо. В подношении полной чаши одновременно пребывают земля и небо, божества и смертные. Эти четверо связаны в своём изначальном единстве взаимной принадлежностью. Предшествуя всему присутствующему, они сложены в простоту единственной четверицы.

В подношении полной чаши пребывает одно-сложенность четырёх.

Подношение чаши есть дар потому, что даёт пребыть земле и небу, божествам и смертным. Пребывание тут, однако, уже не просто постоянство чего-то наличного. Пребывание есть событие. Оно выносит четверых в ясность их собственной сути ¹⁸. От её одно-сложности они вверены друг другу. Единясь в этой взаимопринадлежности, они выходят из потаённости ¹⁹. Подношение чаши даёт пребыть односложности четверицы всех четырёх. Но в подношении чаша осуществляется как чаша. Подношение собирает в себе то, что входит в поднесение: двоякое вмещение, вмещающее, пустоту и выливание поднесенного. Всё это, собранное вместе в подношении, само собрано вокруг сбывающегося пребывания четверицы. Это многосложно простое собирание — существо чаши. Наш язык именует собрание в его сути одним старым словом. Оно звучит: thing, вече ²⁰. Существо чаши есть чистое дарящее собирание одно-сложной четверицы в едином пребывании. Чаша существует как Ding, вещь. Чаша есть чаша в качестве вещи. А каким способом существует вещь? Вещь веществует. Веществование собирает. Давая сбыться четверице, оно собирает её пребывание в то или иное пребывающее: в эту, в ту вещь.

Мы даём воспринятому на опыте и помысленному таким образом существу чаши имя — вещь. Мы мыслим сейчас это имя из продуманного существа вещи, из веществования как собирающе-сбывающегося пребывания четверицы. Мы одновременно напоминаем, однако, о древневерхненемецком слове thing, вече. Такое указание на историю языка легко вводит в заблуждение относительно способа, каким мы мыслим сейчас существо вещи. Может показаться, будто осмысливаемое нами существо вещи как бы выужено из случайно выхваченного словарного значения древневерхненемецкого имени thing. Возникает подозрение. что за нашей попыткой подойти к существу вещи стоит произвол этимологических забав. Упрочивается и становится уже расхожим мнение, будто вместо продумывания сущностных соотношений мы просто эксплуатируем словарь.

Но имеет место нечто противоположное подобным опасениям. Да, древневерхненемецкое слово thing означает собрание, а именно вече для обсуждения обстоятельства, о котором зашла речь, спорного случая. Соответственно эти древние немецкие слова, thing и dine, становятся названием положения дел; они именуют то, что тем или иным образом касается, задевает человека, о чём собственно идёт речь. То, о чём идёт речь, римляне называют res; значит по-гречески: говорить о чём-либо, совещаться об этом; res publica означает не «государство», а то, что заведомо касается каждого в народе, «захватывает» его и потому становится делом общественного обсуждения.

Только потому, что res означает задевающее нас, могли появиться словосочетания res adversae, res secundae — первое то, что задевает людей неприятным образом, второе то, что людям благоприятствует.

Словари, конечно, правильно переводят res adversae через «несчастье», res secundae через «счастье»; но о том, что говорят слова, произносимые как они есть для мысли, словари сообщают мало. По-настоящему дело здесь и в прочих случаях обстоит поэтому не так, что наша мысль питается этимологией, а наоборот, этимология неизменно обречена на то, чтобы вспоминать, прежде всего о сущностных отношениях того, что неразвёрнутым образом именуют слова словаря как слова мысли ²¹.

Слово res у римлян именует то, что задевает людей, обстоятельство, спорный случай, казус. В том же смысле римляне употребляют и слово causa. Само по себе и изначально оно значит вовсе не «причина»; causa означает «падение» ²² и тем самым то, что выпало людям, сложившееся положение дел; означает, что нечто намечается и должно произойти. Лишь поскольку causa почти равнозначно с res означает случившееся. выпавшее, слово causa может дойти впоследствии до значения причины в смысле каузальности того или иного следствия. Древненемецкое слово thing и dine со своим значением собрания, а именно для обсуждения того или иного положения дел, как никакое другое пригодно для осмысленного перевода слова римлян res, «задевающее». Но из того же слова латинского языка, которое внутри последнего соответствует слову res, — из слова causa в значении случая и сложившегося положения — возникло романское la cosa и французское la chose; мы, немцы, говорим: das Ding (вещь). В английском thing ещё сохраняется в полноте именующая сила римского res: he knows his things, он понимает в своих «делах», в том, что его задевает; he knows how to handle things, он знает, как вести дело, то есть как обращаться с тем, о чём от случая к случаю возникает вопрос; that’s a great thing: это большое (тонкое, огромное, великое) дело, то есть случившееся само по себе, задевающее людей.

Только всё решает никоим образом не эта кратко упомянутая нами история значения слов res. Ding, causa, cosa и chose, thing, вече, вещь. А что-то совсем другое и до сих пор вообще ещё не продуманное. Словом res у римлян именуется то, что тем или другим образом задевает человека. Задевающее есть «реальное» в res. Realitas, присущая res. воспринимается римлянами как такое задевающее: дело ²³. Но: римляне, собственно, так никогда и не продумали по существу то, что ощущали таким образом. Вместо этого римскую realitas вещи, res; начинают после заимствования позднегреческой философии представлять в смысле греческого οv; οv, латинское ens, означает присутствующее в смысле пред-става. Res превращается в ens — присутствующее в смысле установленного и представленного. Своеобразная realitas вещи, res, в её первоначальном восприятии у римлян, задевающее, отодвигается в тень. Наоборот, имя res в последующее время, особенно в Средневековье служит для обозначения каждого ens qua ens, то есть всего тем или иным образом присутствующего, даже когда оно просто установлено представлением и присутствует как ens rationis ²⁴. To же самое, что со словом res, происходит с соответствующим ему именем существительным dine, ибо dine означает всё, что тем или иным образом есть. Поэтому Мейстег Эихарт употребляет слово dine как о Боге, так и о душе. Бог для него hoechste und oberste dine ²⁵. Душа — groz dine ²⁶. Этот мастер мыслг никоим образом не хочет сказать тем самым, что Бог и душа вещь такого же рода, как булыжник: материальный предмет; dine здесь — осторожное и сдержанное имя чего-то вообще существующего. Так Мейстер Экхарт говорит, следуя слову Дионисия Ареопагита: Diu minn, ist der natur, daz si den menschen wandelt in die dine, die er minnet ²⁷.

Поскольку слово «вещь» в словоупотреблении европейской метафизики именует всё, что вообще и каким бы то ни было образом есть, постольку значение имени существительного «вещь» меняется сообразно истолкованию того, что есть, то есть сущего. Кант таким же образом говорит о «вещах», как Мейстер Экхарт, и имеет в виду под этим именем всё, что есть. Но то, что есть, становится для Канта уже предметом представления, складывающегося в самосознании человеческого Я. Вещь в себе означает для Канта: предмет в себе. Характер этого «в себе» говорит, для Канта, что предмет в себе есть предмет без отношения к человеческому представлению, то есть без того противостояния, в силу которого он впервые только и оказывается существующим для этого сознания. «Вещь в себе», осмысленная строго по Канту, означает предмет, никак не являющийся предметом для нас, ибо существующий без всякого противо-стояния человеческому представлению, которое шло бы ему навстречу ²⁸.

Ни давно стёршееся значение употребляемого в философии имени «вещь», ни древневерхненемецкое значение слова thing, однако, ни в малейшей мере не помогут нам в бедственном положении, где мы оказались, пытаясь ощутить и удовлетворительно продумать сущностный исток того, что мы здесь говорим о существе чаши. Зато, пожалуй, верно, что один смысловой момент из старого словоупотребления слова thing, а именно «собирание», отвечает существу чаши, о котором мы думали выше.

Чаша не есть вещь ни в смысле res, в понимании римлян, ни в смысле ens в средневековой трактовке, ни тем более в смысле предмета, как его представляет Новое время. Чаша есть вещь, поскольку она веществует. Из веществования вещи сбывается и впервые определяется присутствие такого присутствующего, чаши ²⁹.

Сегодня всё присутствующее одинаково близко и одинаково далеко. Царит недалёкое. Всё сокращение и устранение дистанций не приносит, однако, никакой близости. Что такое близость? Чтобы выявить существо близости, мы задумались о чаше, такой близкой. Мы искали существо близости и нашли существо чаши как вещи. Но в этой находке мы замечаем вместе и существо близости. Вещь веществует. Веществуя, она даёт пребыть земле и небу, божествам и смертным; давая им пребыть, вещь приводит этих четверых в их далях к взаимной близости ³⁰. Это приведение к близости есть при-ближение. При-ближение — существо близости. Близость при-ближает далёкое, а именно как далёкое. Далёкое хранимо близостью. Храня далёкое, близость истинствует в своём приближении. При-ближая далёкое, близость утаивает саму себя — и остаётся по-своему самым близким.

Вещь бывает «в-близи» не так, словно близость есть некий футляр. Близость правит в при-ближении как само веществование вещи.

Веществуя, вещь даёт пребыть собранию четверых — земле и небу, божествам и смертным — в одно-сложности их собой самой единой четверицы.

Земля растит и носит, питая, плодит, хранит воды и камни, растения и животных.

Говоря — земля, мы мыслим тут же, от простоты четырёх, и остальных трёх.

Небо — это путь Солнца, бег Луны, блеск звёзд, времена года, свет и сумерки дня, тьма и ясность ночи, милость и неприютность погоды, череда облаков и синеющая глубь эфира.

Говоря — небо, мы от простоты четверых мыслим тем самым уже и других трёх.

Божества — это намекающие посланцы божественности. Из неё, потаённо правящей, является Бог в своём существе, которое изымает его из всякого сравнения с присутствующим.

Именуя божества, мы мыслим вместе уже и других трёх от односложной простоты четверицы.

Смертные — это люди. Они зовутся смертными, потому что в силах умирать. Умереть значит: быть способным к смерти как таковой ³¹. Только человек умирает. Животное околевает. У него нет смерти ни впереди, ни позади него. Смерть есть ковчег Ничто — то есть того, что ни в каком отношении никогда не есть нечто всего лишь сущее, но что тем не менее имеет место, и даже — в качестве тайны самого бытия. Смерть как ковчег Ничто хранит в себе существенность бытия ³². Смерть как ковчег Ничто есть хран ³³ бытия. И будем теперь называть смертных смертными не потому, что их земная жизнь кончается, а потому, что они осиливают смерть как смерть. Смертные суть то, что они суть, как смертные, сохраняя своё существо в хране бытия. Они — осуществляющееся отношение к бытию как бытию.

Метафизика, напротив, представляет человека как animal, как живое существо. Даже когда ratio пронизывает эту animalitas и правит ей, человеческое бытие продолжает определяться исходя из жизни и переживания. Разумные живые существа должны сперва ещё стать смертными ³⁴.

Говоря: смертные, мы мыслим вместе и остальных трёх от простоты четверых.

Земля и небо, божества и смертные, сами собой единые друг с другом, взаимно принадлежат друг другу в односложности единой четверицы. Каждый из четверых по-своему зеркально отражает существо остальных. Каждый при этом по-своему зеркально отражается в свою собственную суть внутри одно-сложности четверых. Эта зеркальность — не отображение какого-то изображения. Зеркальность, освещая каждого из четверых, даёт их собственному существу сбыться в простом вручении себя друг другу. В этой своей осуществляюще-высвечивающей зеркальности каждый из четырёх играет на руку каждому из остальных. Осуществляюще-вручающая зеркальность отпускает каждого из четверых на свободу его собственной сути, но привязывает, свободных, к односложности их сущностной взаимопринадлежности.

Обязывающая свободой зеркальность — игра, вверяющая каждого из четырёх каждому от слаживающей поддержки взаимного вручения. Ни один из четырёх не окаменевает в своей обособленной отдельности. Каждый из четырёх, скорее, разобособлен внутри их взаимоврученности: до своей собственной сути. В этом разобособляющем взаимовручении собственной сути — зеркальная игра четверицы. От неё — доверительность простого единства четырёх.

Мы именуем событие зеркальной игры едино-сложенности земли и неба, божеств и смертных миром ³⁵. Мир истинствует в мирении. Этг значит: мирение мира ни объяснить через иное, ни обосновать из иного нельзя. Невозможность коренится не в том, что наше человеческое мышление к такому объяснению и обоснованию неспособно ³⁶. Необъяснимость мирения мира происходит от того, что такие вещи, как причины и основания, мирению мира несоразмерны. Как только человеческое познание начинает требовать здесь объяснений, оно не поднимается над существом мира, а проваливается ниже существа мира. Человеческая потребность в объяснениях вообще не имеет отношения к одно-сложности мира. Единые четверо оказываются задушены в своём существе уже когда, когда их представляют просто как четыре обособленных реалии, которые надо обосновать друг через друга и объяснить друг из друга.

Единство четверицы есть скрещение ³⁷. Это скрещение, однако, получается вовсе не так, будто оно охватывает четверых извне и лишь задним числом привходит в них как это охватывающее. Скрещение не исчерпывается равным образом и тем, что четыре, поскольку они налицо, просто стоят друг возле друга.

Скрещение осуществляется как дающая быть собой зеркальная игра четырёх, одно-сложно вверяющих себя друг другу. Скрещение осуществляется как мирение мира. Зеркальная игра мира — хранящий хоровод. Потому и охватывает четверых их хоровод не извне наподобие обруча. Хоровод этот — круг, который окружает всё, зеркально играя. Он проясняет четырёх, давая им сбыться, до сияния их односложности. Своим воссиянием круг вручает четверых, отовсюду открытых, загадке их существа. Собранное существо кружащей так зеркальной игры мира есть само окружение. В окружении зеркально-играющего круга четверо льнут к своему единому и всё же у каждого собственному существу. Так льнущие, ладят они, ладно миря, мир.

Льнуще, податливо, гибко, ладно, легко самое близкое нам, ближайшее окружение ³⁸. Зеркальная игра мирящего мира как окружение хранящего круга дарит единой четверице ладность, лёгкость её подлинного существа. От зеркальной игры хранящего окружения сбывается веществование вещей.

Вещь дарит пребывание четверице. Вещью веществится мир. Всякая вещь даёт пребыть четверице как пребыванию — здесь и теперь — одно-сложности мира.

Допуская, чтобы вещь осуществлялась в своём веществовании из мирящего мира, мы вспоминаем о вещи как вещи. Вспоминая таким образом о ней, мы позволяем мирящему существу вещи задеть нас. Вспоминая, значит думая о вещи как вещи, мы оказываемся способны к ней при-слушаться. Мы тогда — в строгом смысле слова — послушны ей. Мы оставили позади себя претензию на всякую безусловную отвлечённость от вещи.

Думая о вещи как вещи, мы щадим существо вещи и отпускаем её в область, откуда она осуществляется. Веществование есть при-ближение мира. При-ближение — существо близости. Щадя вещь как вещь, мы поселяемся в близком, При-ближение близости — собственное и единственное измерение зеркальной игры мира.

Отсутствие близости при всём устранении дистанций привело к господству недалёкого. В отсутствии близости вещь в названном смысле как вещь остаётся уничтоженной. Когда же и как будут вещи как вещи? Так отращиваем мы среди господства недалёкого.

Когда и каким образом придут вещи как вещи? Они придут не посредством человеческих манипуляций. Но они не придут и без бодрствования смертных. Первый шаг к такому бодрствованию — шаг назад из только представляющей, то есть объясняющей мысли в памятливую мысль.

Шаг назад из одного мышления в другое — конечно, не простая смена установки. Подобное невозможно уже потому, что любые установки вместе со способами их замены увязают в сфере представляющей мысли. Требуемый шаг назад во всяком случае покидает сферу установок. Этот шаг занимает своё место в той ответчивости, которая, будучи послушна внутри мира существу последнего, отвечает ему изнутри собственного существа. Для прихода вещи как вещи простая смена установки ничего не в силах сделать, подобно тому как всё то, что стоит сейчас как предмет в своей недалёкости, никогда не удастся взять и просто перестроить в вещь. Никогда не придут вещи и таким путём, что мы просто уклонимся от предметов и схватимся за прежние, старые предметы, которые, пожалуй, были когда-то на пути к тому, чтобы стать вещами, или даже начинали присутствовать в качестве вещей ³⁹.

То, что станет вещью, сбудется от о-кружения зеркальной игры мира. Тогда только, когда — вероятно, внезапно — мир явится как мир, воссияет тот круг, из которого выпростается в ладность своей односложности лёгкое окружение земли и неба, божеств и смертных.

Соразмерное этому окружению, само веществование ладно, и всякая присутствующая вещь, легка, неприметно льнёт к своему существу. Ладна вещь: чаша и стол, мост и плуг. Но по-своему тоже вещи — ель и пруд, ключ и холм. Вещи, каждый раз по-своему веществующие, — цапля и лось, конь и бык. Вещи, каждый раз своим способом веществующие, — зеркало и пряжка, книга и картина, корона и крест.

И легки и ладны вещи даже своим обозримым числом, в сравнении с бесчисленностью повсюду равно душных предметов; в сравнении с безмерностью масс человека как живого существа.

Сперва человек как смертный достигнет, обитая, мира как мира. Только то, что облегчено миром, станет однажды вещью.