Мартин Хайдеггер:
Наука и осмысление

В соответствии с распространённым представлением мы обозначаем область, в которой развёртывается духовная и творческая деятельность человека, именем «культуры». К ней причисляется и наука, её развитие и организация. Наука ставится тем самым в ряд ценностей, которыми человек дорожит, к которым он по разным побудительным причинам обращает свой интерес.

Однако, пока мы берём науку только в этом культурном смысле, мы так и не измерим всей глубины её существа. То же относится к искусству. Ещё и сегодня их охотно ставят рядом: искусство и науку. Искусство тоже можно представить себе как область культурного производства. Тогда мы опять же ничего не поймём в его существе. В свете этого последнего искусство есть святыня и кров, где действительность каждый раз внове дарит человеку свой прежде таившийся блеск, чтобы в его сиянии человек яснее видел и чище слышал то, что обращено к его существу.

Как и искусство, наука не есть просто культурное занятие человека. Наука — это способ, притом решающий, каким для нас предстаёт всё, что есть. Поэтому мы должны сказать: действительность, внутри которой движется и пытается держаться сегодняшний человек, всё больше определяется тем, что называют западно-европейской наукой.

Задумываясь над этим процессом, мы обнаруживаем, что в западной части мира на протяжении веков её истории наука развернула небывалое прежде на Земле могущество и идёт к тому, чтобы в конце концов наложить свою власть на весь земной шар.

Но является ли наука лишь делом человеческих рук, просто взвинченным до небывалого размаха, так что можно было бы считать, что в один прекрасный день по воле людей, решением каких-нибудь комиссий её удастся снова упразднить? Или здесь совершается какое-то более великое событие? Не правит ли в науке ещё и нечто другое, а не просто человеческая любознательность ¹? Да, гак оно и есть. Здесь властвует что-то другое. Только это «другое» скрыто от нас, пока мы цепляемся за привычные представления о науке.

«Другое» — в том положении вещей, которое безраздельно царит во всех науках, оставаясь, однако, скрытым от них. Чтобы это положение вещей вошло в поле нашего зрения, должна, однако, иметься достаточная ясность относительно того, что такое наука. Каким путём этого добиться? Всего верней, по-видимому, путём описания современного научного производства. Подобное изображение смогло бы показать, как вот уже длительное время науки всё решительней и вместе с тем неприметней внедряются во все организованные формы современной жизни: в промышленность, экономику, образование, политику, военное дело, в публицистику всякого рода. Осознать это внедрение важно. И тем не менее, чтобы суметь изобразить его, мы сначала должны уже видеть, в чём заключается сущность науки. Её можно высказать в лаконичном тезисе. Он гласит: наука есть теория действительного.

Наш тезис не призван служить ни готовым определением, ни подручной формулой. В нём содержатся чистые вопросы. Они будут выявляться но мере истолкования тезиса. Прежде всего надо заметить, что слово «наука» в тезисе «наука есть теория действительного» всегда означает только науку Нового времени. Тезис «наука есть теория действительного» не имеет смысла ни для средневековой науки, ни для науки древности. От теории действительного Средневековья doctrina имеет такое же существенное отличие, как эта последняя в свою очередь от античной επιστήμn. И всё-таки сущность современной науки, которая в качестве европейской стала между тем планетарной, коренится в греческой мысли, со времени Платона носящей название философии.

Это замечание отнюдь не призвано затушевать переломный характер современного способа познания, совсем наоборот: научное знание Нового времени отличается как раз решительной разработкой одной черты, только ещё таившейся в существе по-гречески понятого знания, и употребляет греческое знание как раз для того, чтобы стать в противоположность ему чем-то другим.

Кто сегодня, спрашивая, задумываясь, а тем самым уже и действуя, осмеливается соответствовать глубинному ходу мирового потрясения, ежечасно нами ощущаемого, тот должен не только заметить подвластность нашего сегодняшнего мира современной науке с её волей к знанию, но и прежде всего понять, что любое осмысление современности теперь способно встать на ноги и укорениться лишь при условии, если в диалоге с греческими мыслителями и их языком оно пустит корни в эту почву нашего исторического бытия. Такой диалог пока ещё ожидает своего начала. Он едва только подготовлен; и он сам для нас в свою очередь предварительное условие для неизбежного диалога с восточноазиатским миром.

Диалог с греческими мыслителями, то есть вместе и поэтами, не означает, однако, никакого новейшего ренессанса Античности. Ещё менее он похож на любопытство историка по отношению к чему-то такому, что, конечно, давно прошло, но ещё могло бы послужить нам для историко-научного объяснения некоторых черт современного мира в их становлении.

То, что предстало мысли и поэзии в ранней греческой древности, ещё и сегодня настоящее, до того настоящее, что его сущность, для него самого пока закрытая, повсюду дожидается нашего внимания и задевает нас, больше всего там, где мы меньше всего предполагаем, а именно во всевластии современной техники, которая совершенно неведома Античности и всё равно тоже в ней имеет свой сущностный источник. Чтобы ощутить это присутствие былого, нам надо избавиться от всё ещё доминирующего историографического представления исторических событий. Историографическое представление берёт историю как предмет, в рамках которого происходит, видоизменяется и проходит всякое событие. В тезисе «наука есть теория действительного» рано помысленное, рано посланное остаётся настоящим.

Попробуем сейчас прояснить наш тезис в двух аспектах. Спросим, во-первых: что называется «действительным?» Спросим затем: что называется «теорией?» Прояснение этого попутно покажет, как то и другое, действительное и теория, соотносятся друг с другом в своём существе.

Чтобы уяснить, что в тезисе «наука есть теория действительного» означает имя «действительное», будем держаться слова. Действительное составляет сферу действенного, того, что действует. Что значит «действовать?» При ответе на этот вопрос приходится идти за этимологией. Но решающим будет то, как мы это сделаем. Простая констатация старого и зачастую уже умолкнувшего значения слова, выхватывание этого значения для утилизации в нововводимом словоупотреблении ни к чему не ведёт, кроме прихоти и произвола. Надо, наоборот, в опоре на раннее значение слова и его изменение увидеть круг вещей, на который слово указывает. Надо задуматься над тем, как внутри этой бытийной области движется названная данным словом вещь. Только тогда слово заговорит — заговорит взаимосвязью значений, в которые развёртывается именуемая им вещь на протяжении истории мысли и поэзии.

«Действовать» значит «делать». Что значит «делать?» Слово относится к индоевропейскому корню dhë; отсюда идёт и греческое «тесис»: полагание, выкладывание, положение. Это действие, однако, мыслится не только как человеческая деятельность и, главное, не только деятельность в смысле операций и акций. Рост, движение природы (фюсис) тоже действие, причём именно в точном смысле «тескса». Лишь в позднейшее время «фюсис» и «тесис» оказываются противопоставленными областями — что тоже стало возможным только благодаря какой-то общности их основы ². «Фюсис» есть «тесис»: спонтанное выдвижение, выставление, про- и из-ведение вещи в при-сутствие. «Делающее» в подобном смысле есть действующее, есть при-сутствующее в своём пребывании ³. Слово «действовать», понятое в этом смысле прои из-ведения, называет тем самым определённый способ выхода существующего на уровень своего пребывания. Действие есть про и из-ведение независимо от того, выводит ли вещь к присутствию сама себя или же произведение совершает человек. В языке Средневековья наше немецкое слово wirken значит ещё произведение домов, утвори, скульптур; позднее значение wirken сужается до создавания в смысле шитья, вязания, тканья.

Действительное есть действующее или сделанное: про-изводящее или про-из-ведённое в присутствие. «Действительность» значит тогда, при достаточном широком осмыслении: произведённая в присутствие наличность или завершённое пребывание спонтанно про-изводящего себя. «Действительность» по-гречески — «энергия». «Энергия» относится к индоевропейскому корню uerg, откуда немецкое слово Werk и греческое «эргон». И никогда не будет лишним подчеркнуть: основная черта действия и энергии заключается не в efficere и effectus, a в том, что вещь выходит к несокрытому предстоянию и предлежанию. Даже говоря о том же самом, что латиняне назовут causa efficiens, греки — например, Аристотель — никогда не имеют в виду достижение результата ⁴. «Эргон» есть то «деяние», совершение которого есть выход вещи к полноте своего присутствия; «эргон» есть то, что в собственном и высшем смысле при-сутствует. Поэтому и только поэтому Аристотель называет полноту пребывания подлинно присутствующего «энергейей» или «энтелехейей»: пребыванием в завершённой полноте (а именно в полноте всего возможного для вещи при-сутствия). Эти имена, образованные Аристотелем для обозначения подлинного и полного пребывания при-сутствующего, целой пропастью отделены по называемой ими реальности от более позднего, новоевропейского значения слова «энергейя» в смысле энергии, а «энтелехейя» — в смысле энтелехии как расположенности и способности к действию.

Основное аристотелевское название для при-сутствия, «энергейя», удовлетворительно переводится нашим словом «действительность» только в случае, если мы со своей стороны понимаем «действие» по-гречески в смысле про- (в продвижении к присутствию) -из (из потаённости) -ведения. «Суть» в составе так понятого «при-сутствия» — то же самое слово, что «истина», пребывающее основание вещи. При-сутствие мы мыслим как пребывание того, что, открывшись в своей непотаенности, живёт в ней. Во времена после Аристотеля, однако, это значение «энергейи» — «пребывание-в-произведённости» — затемняется в пользу другого. Римляне переводят, то есть понимают, «эргон» исходя из operatio в смысле actio и говорят вместо «энергейя» — «акт», совершенно другое слово с совсем другой областью значения. Про-изведённое оказывается теперь результатом той или иной «операции».

Результат есть то, ⁵ что получается из «акции» и следует за ней: следствие. Действительное теперь — это получившееся как следствие. Следствие производится тем, что ему предшествует, причиной (causa). Действительное выступает отныне в свете каузальности, во главе которой стоит causa efficiens. Даже бога в теологии — не в вере — начинают представлять в виде causa prima, первопричины. В конце концов при прослеживании причинно-следственных соотношений на передний план выступает порядок следования и тем самым временное протекание.

Кант понимает причинность как закон временного следования. В новейших работах В. Гейзенберга проблема причинности становится чисто математической проблемой измерения времени. Но с этим сдвигом в действительности действительного связано ещё нечто другое, не менее существенное. Следствие в смысле результата действия выступает как вещь, получившаяся в ходе некоторого действия, что теперь значит — усилия и работы. Что получено как следствие такого действия, то и действительно. Слово «действительно» звучит сегодня в смысле уверения и значит то же, что «несомненно» и «верно». Вместо «это несомненно так» мы говорим «это действительно так», «это на деле так». И то обстоятельство, что слово «действительно» с начала Нового времени, с XVII века, совпало по смыслу с «несомненно», — не случайность и не безобидный каприз меняющегося словарного значения.

«Действительное» в смысле фактического противопоставляется теперь тому, что не выдерживает проверки и представляется пустой видимостью или простым мнением. Впрочем, даже в этом, многократно изменившемся значении действительное всё ещё сохраняет прежнюю — теперь, правда, слабее и иначе выступающую — основную черту присутствующего, выступающего само по себе наружу.

Сейчас оно, однако, обнаруживает себя как следствие. Причинное следование имеет своим результатом то, что при-сутствующее благодаря ему достигает удостоверенного статуса и в этом статусе предстаёт. Действительное являет себя теперь в статусе предмета. Слово «предмет» возникает впервые в XVIII веке как перевод латинского obieclum. Слова «предмет» и «предметность» приобрели особый вес для Гёте, и тому есть свои глубокие основания. Ни средневековая, ни греческая мысль, наоборот, не представляют присутствующее в виде предмета. Назовём сейчас способ пребывания того присутствующего, которое выступает в Новое время в качестве предмета, предметным противостоянием.

В первую очередь оно есть черта самого присутствующего. Но каким образом противостояние присутствующего выступает на передний план и присутствующее становится предметом для пред-ставления, сможет для нас проясниться, только когда мы спросим, что такое действительное в отношении к теории, а значит, известным образом, и благодаря теории? Или, если повернуть вопрос иначе: что означает в тезисе «наука есть теория действительного» слово «теория?» Имя «теория» происходит от греческого глагола «феорейн». Соответствующее существительное звучит как «феория». У этих слов высокий и таинственный смысл.

Глагол «феорейн» возник от сращения двух корневых слов: и οрαω. Θεα (ср. «театр») — это зрелище, облик, лик, в котором вещь является, вид, под которым она выступает. Платон называет этот вид, под которым присутствующее показывает, что оно есть, «эйдосом». Увидеть этот вид, ειδεναι, — значит ведать, знать. Второе корневое слово в «феорейн», глагол οрαω, означает глядеть на что-либо, охватывать взором, разглядывать. Таким образом, «феорейн» — это θεαν οрαν: видеть явленный лик присутствующего π зряче пребывать при нём благодаря такому видению.

Образ жизни («биос»), определяющийся «феорией» и посвящённый ей, греки называют «биос феоретикос», образом жизни созерцателя, вглядывающегося в чистую явленность при-сутствующего. В отличие от этого «биос практикос» есть образ жизни, посвящённый действию и деланию. Различая их, мы должны, однако, всегда помнить одно: для греков «биос феоретикос», созерцательная жизнь, особенно в своём наиболее чистом образе как мышление, есть высшее действие. «Феория» сама по себе, а вовсе не только за счёт её привходящей полезности, есть завершённый образ человеческого бытия. Ибо «феория» — это чистое отношение к ликам присутствующего, которое своей явленностью затрагивают человека, являя близость богов ⁶. Другая черта «феории», заключающаяся в том, что она открывает для восприятия и изображения первые αрχαι и αιτιαι присутствующего, не может быть здесь изложена: для этого понадобилось бы задуматься над тем, что греческое восприятие имело в виду под вещами, которые мы уже давно представляем себе как principium и causa, основание и причину (см. Аристотель, Никомахова этика, VI) ⁷.

С верховным положением, которое занимает «феория» в греческом «биосе», связано то обстоятельство, что греки в своей уникальной манере мыслить — то есть воспринимать своё бытие — исходя из своего языка были склонны слышать в слове «феория» заодно и что-то ещё. Два его корня, θεα и οрαω, могут при другом ударении звучать как Φεα и ωрα. Θεα значит «Богиня». Богиней раннему мыслителю Пармениду является «Алетейя» — непотаенность, благодаря которой и в которой при-сутствует существующее. «Алетейя» переводится нами через латинское слово veritas и немецкое слово Wahrheit, «истина».

Греческое слово ωрα означает осторожность, которую мы проявляем, почтение и внимание, которое мы дарим. Если теперь продумать слово «феория», исходя из только что названных корневых значений, то «феория» будет почтительным вниманием к непотаенности присутствующего. «Теория» в старом, то есть раннем, ничуть не устаревшем смысле есть оберегающее созерцание истины. Древневерхненемецкое слово wara (откуда wahr, wahren и Wahrheit) восходит к тому же корню, что греческое οрαω, ωрα: Fopa.

Многозначная и с любой стороны высокая сущность по-гречески понимаемой «теории» затемняется, когда мы говорим сегодня в физике о теории относительности, в биологии — о теории наследственности, в историографии — о теории циклического развития, в юриспруденции — о теории естественного права. И всё-таки за теорией в современном понимании ещё вырисовывается силуэт ранней «феории». Последняя даёт ей жизнь, причём не только в поверхностно-фактографическом смысле исторической зависимости. Происходящее здесь станет яснее, если мы спросим теперь: что такое, в отличие от ранней «феории», та «теория», которая выступает в нашем тезисе: «современная наука есть теория действительного?»

Ответим с вынужденной краткостью, избрав на первый взгляд поверхностный путь. Обратим внимание на то, как греческие слова «феорейн» и «феория» переводятся на латинский и немецкий языки. Мы говорим умышленно «слова», а не «термины», желая лишний раз напомнить, что сутью и жизнью языка всегда правит историческая судьба.

Латиняне переводят «феорейн» через conteniplari, «феорию» — через contemplatio. В этом переводе, идущем от духа языка и, значит, исторического бытия римлян, разом исчезает всё существенное, что звучало в тех греческих словах. В самом деле, contemplari значит: выделить нечто в определённый участок и в нём оградить забором. Templum — это греческое τέμενος ⁸, идущее от совсем другого опыта, чем «феорейн». Τεμνειν значит «отрезать», «отделять». Неделимое — это άτμnτο ν, άτομο ν, атом. Латинское templum первоначально означает отграниченный в небе и на земле участок, определяемую движением Солнца сторону света, небесную область. Ориентируясь по ней, птицегадатели организуют свои наблюдения, чтобы по полёту, крику и клеву птиц определить будущее (ср. Ernout — Meillet. Dictionnaire étymologique de la langue latine. — P., 1951, p. 1202: contemplari dictum est a lemplo, i.e. loco qui ab omni parte aspici, vel ex quo omnis pars videri potest, quem antiqui templum nominabant ⁹).

В поздней «феории», превратившейся в contemplatio, даёт о себе знать подготовленный уже внутри греческой мысли момент дробящего на отрезки, подразделяющего усматривания. Черты разделяющего, вмешивающегося подхода к тому, что надлежит охватить взором, начинают задавать тон в познании. Однако и теперь ещё vita contemlativa остаётся отличной от vita activa.

В языке христиански-средневекового благочестия и богословия это отличие приобретает опять же новый смысл. Созерцательно-монашеская жизнь отграничивается тут от деятельно-мирской.

В немецком переводе contemplatio гласит: Betrachtung, «рассмотрение», «созерцание». Греческая «феория», вглядывание в лики при-сутствующего, оказывается теперь рассмотрением. Теория есть рассмотрение действительного. Однако почему не созерцание? О созерцании говорят в смысле религиозной медитации и погружения. Такое созерцание принадлежит к области только что упоминавшейся vita contemplativa. Мы говорим и о созерцании картины, зрелищу которой отдаёмся. Слово Betrachtung, употребляемое и в этом смысле, означает, по-видимому, ещё то же самое, что ранняя «феория» греков. Но «теория», в качестве которой выступает современная наука, есть нечто существенно иное, чем греческая «феория». Поэтому, переводя «теорию» как «рассмотрение», а не «созерцание», мы не впадаем в произвол, но возвращаемся к изначальному значению слова. Серьёзно отнесясь к тому, о чём говорит слово «рассмотрение», мы различим новое в существе современной науки как теории действительного.

Что называется рассмотрением? «Смотреть» — это греческое ματευω, μασιευω; отыскивать, домогаться, стараться. Смотреть за чем-либо значит добиваться от него чего-то, следить за ним, обеспечивать его сохранение в определённом состоянии. Соответственно теория в качестве «рас-смотрения» должна быть исследующе-устанавливающей обработкой действительности. Такая характеристика науки, казалось бы, противоречит её сущности. Ведь наука в качестве теории как раз чисто «теоретична». От обработки действительного она всё-таки воздерживается. Она делает всё-таки ставку на чистоту постижения действительного. Она не вторгается в действительное с целью изменить его. Торжественно провозглашается, что чистая наука «не имеет целеустановок».

И тем не менее современная наука как теория в смысле рас-смотрения есть до жути решительная обработка действительности. Именно благодаря этой обработке теория и начинает соответствовать основной черте нынешнего действительного как такового. Действительное есть выявляющее себя присутствующее. Между тем в новоевропейских понятиях это означает, что действительное фиксирует своё присутствие по способу предметного противостояния. Наука соответствует предметной противопоставленности всего присутствующего потому, что она со своей стороны в качестве теории, собственно, и доводит действительное до предметного противостояния.

Наука устанавливает действительное. Она добивается от действительного, чтобы оно всякий раз представало как результат того или иного действия, то есть в виде обозримых последствий подведённых под него причин. Тем самым становится возможным прослеживать и обозревать действительное в его причинно-следственных взаимосвязях. На этом пути возникают предметные области, доступные, каждая по-своему, научному прослеживающе-устанавливающему рассмотрению. Настойчивое устанавливание, фиксирующее всю действительность в её прослеживаемой предметной противопоставленности, — основная черта того представления, в силу которого современная наука достигает соответствия действительности. И предрешающая работа, которую подобное представление проводит в каждой науке, есть именно обработка действительного, впервые, собственно, только и перерабатывающая действительность в предметную противопоставленность, в ходе чего действительное заранее представляется как предметное множество, готовое для исследующего устанавливания.

То, что существующее — например, природа, человек, история, язык — выступает как действительное в его предметной противопоставленности и что тем самым наука становится теорией, фиксирующей действительное и устанавливающей его в предметном статусе, для средневекового человека было бы таким же странным, как для греческого мышления — сбивающим с толку.

Современная наука в качестве теории действительного не есть поэтому что-то само собой разумеющееся. Она и не просто человеческое создание, и не вырвана силой у действительности. Однако сущность науки с необходимостью вытекает из характера присутствия всего присутствующего с того момента, как это последнее выступает в образе предметного противостояния. Этот момент, как и все другие моменты подобного рода, полон тайны. Не только великие мысли приходят словно на голубиных лапках, но и — прежде всего и в первую очередь — перемены в характере присутствия всего присутствующего.

Теория устанавливает всякий раз определённую форму действительного как свою предметную область. Дробный характер предметного противостояния с самого начала предопределяет возможности постановки вопросов. Каждое явление, всплывающее внутри той или иной области науки, обрабатывается до тех пор, пока не начинает вписываться в определяющую предметную структуру теории. Структура при этом иногда сама видоизменяется. Предметная противопоставленность как таковая остаётся, однако, в своих основных чертах неизменной. Заранее намеченное основание того или иного поведения и образа действий есть, в строгом смысле понятия, суть того, что называется «целью». Если что-то и определено в себе известной целью, так это чистая теория ¹⁰. Она нацелена на предметное противостояние действительного. Отказавшись от этого, наука изменила бы собственной сущности. В этом, в частности, смысл известного положения, согласно которому современная атомная физика никоим образом не отменяет классическую физику Галилея и Ньютона, а только ограничивает сферу её применимости. Это ограничение есть одновременно подтверждение основополагающей для теории природы предметной противопоставленности, в соответствии с которой природа выступает перед научным представлением как пространственно-временная, тем или иным способом априорно расчислимая система движений.

Поскольку современная наука есть теория в означенном смысле, в любом её рас-смотрений решающее первенство принадлежит способу «смотрения», то есть характеру прослеживающе-устанавливающего подхода, то есть методу. Согласно часто цитируемому тезису Макса Планка, «действительно то, что поддаётся измерению». Это значит: решение о том, что для науки, в данном случае для физики, может считаться достоверным знанием, зависит от измеримости, полагающейся на предметную противопоставленность природы, и от соответствующих возможностей измерительного метода. Тезис Макса Планка верен, однако, лишь потому, что в нём высказано нечто принадлежащее существу современной науки, а не только естествознания. Устанавливающе-фиксирующая процедура всякой теории действительного есть исчисление.

Конечно, не надо понимать такое «исчисление» в узком смысле цифровых операций. Исчислять — в широком сущностном смысле — значит брать что-либо в расчёт, принимать в рассмотрение, рассчитывать на что-либо, то есть ждать от него результата. В этом плане всякое опредмечивание действительного есть исчисление, всё равно, прослеживается ли тут путём каузальных объяснений вытекание результатов из причин, составляется ли картина рассматриваемых предметов посредством их морфологического описания или фиксируется в своих основаниях та или иная системно-серийная взаимосвязь. Математика — это расчёт тоже вовсе не в смысле числовых операций с целью установления количественных данных; она есть скорее такой расчёт, который повсюду рассчитывает на взаимоприравниваемость системных соотношений с помощью уравнений и потому заранее «считается» с единым основополагающим уравнением для любой мыслимой системы.

Поскольку современная наука в качестве теории действительного покоится на примате метода, она должна для обеспечения себе своих предметных областей отграничить их друг от друга и отграниченное представить в качестве целого, то есть в качестве частной отрасли. Теория действительного — обязательно частная наука.

Исследование предметной области должно в ходе своей работы каждый раз входить в частности подразделения рассматриваемых предметов. Такое вхождение в частности делает методику отдельных наук специализированным исследованием. Специализация никоим образом не есть поэтому ни тупиковое вырождение, ни проявление упадка современной науки. Специализация не есть также просто неизбежное зло. Она — одно из необходимых и главное позитивное следствие существа современной науки.

Отграничение предметных областей, их оформление в границах специальных отраслей не отрывает науки друг от друга, а впервые только и создаёт на их границах то сообщение, благодаря которому вырисовываются смежные области. Последним присуща собственная динамика, выдвигающая новые, нередко решающие комплексы проблем. Об этом факте всем известно. Его причина остаётся загадочной, такой же загадочной, как и в целом сущность современной науки.

Мы, впрочем, охарактеризовали сейчас эту сущность, прояснив тезис «наука есть теория действительного» в обеих его главных рубриках. Это делалось в порядке подготовки ко второму шагу, на котором мы спрашиваем: какое неприметное положение вещей таится в существе науки?

Мы заметим это положение вещей, как только на примере отдельных наук обратим внимание на то, как обстоит дело с предметной противопоставленностью в разных областях науки. Физика, которая теперь, грубо говоря, включает макрофизику и атомную физику, астрофизику и химию, рассматривает природу (фюсис) постольку, поскольку последняя выявляется в качестве неживой. В этом роде предметной противопоставленности природа выступает как взаимосвязанная система движения материальных тел. Основная черта телесности — непроницаемость, в свою очередь опять же выступающая как особого рода система движения элементарных частиц. Сами они и их система представляются в классической физике как механика геометрических точек, в сегодняшней физике — через понятия «ядро» и «поле». Соответственно для классической физики любое состояние движения заполняющих пространство тел в каждый момент поддаётся определению одновременно и по месту в пространстве, и по количеству движения, то есть допускает однозначный априорный расчёт. Наоборот, в атомной физике состояние движения в принципе может быть определено или только по месту в пространстве, или только по количеству движения. Таким образом, в представлении классической физики природа допускает однозначный и полный априорный расчёт, тогда как атомная физика позволяет лишь устанавливать предметные взаимосвязи, имеющие статистический характер.

Предметное противостояние материальной природы обнаруживает в современной атомной физике совсем другие основные черты, чем в классической физике. Классическая физика прекрасно может быть встроена в атомную физику, но не наоборот. Ядерную физику уже нельзя вернуть или свести к классической физике. И всё-таки современная физика ядра и поля тоже остаётся ещё физикой, то есть наукой, то есть теорией, которая устанавливает предметы действительного в их противопоставленности, фиксируя их в единой картине этой противопоставленности. Для современной физики речь тоже идёт о фиксации тех элементарных предметов, из которых состоят любые другие предметы всей области. Представление природы, осуществляемое современной физикой, тоже стоит на том, чтобы в перспективе «суметь написать одно единое определяющее уравнение, из которого вытекали бы свойства всех элементарных частиц и тем самым поведение материи вообще» (Гейзенбер г В. Основные проблемы современной атомной физики. Ср. его книгу: Перемены в основаниях естествознания, восьмое издание, 1948. — с. 98) ¹¹.

Это беглое замечание о различии двух эпох внутри физики Нового времени делает ясным, где происходит сдвиг от одной к другой: в восприятии и определении предметного противостояния, в рамках которого выступает природа. Что, однако, не меняется при этом повороте от геометризующе-классической физики к физике ядра и поля — это что природа заранее должна предоставить себя для устанавливающего представления, производимого наукой как её теорией. Вопрос, почему в новейшей фазе атомной физики исчезает, однако, также ещё и предмет и тем самым субъект-объектное отношение достигает в качестве голого отношения примата над объектом и субъектом, подлежа отныне обеспечению как состоящее-в-наличии, в данном месте не может быть разобран подробнее ¹².

[Предметное противостояние превращается в определяемое поставом состояние-в-наличии (ср. «Вопрос о технике»). Субъект-объектное отношение впервые приобретает таким образом характер чистой «отнесённости», то есть устанавливаемости, в которой и субъект, и объект поглощаются как нечто просто состоящее в наличии. Это не значит, что субъект-объектное отношение исчезает, а как раз наоборот: оно достигает теперь своего крайнего, предопределённого поставом, господства. Оно становится подлежащей поставлению наличностью.]

Обратим теперь внимание на неприметное положение вещей, сложившееся в сфере предметного противостояния.

Теория устанавливает действительное, в случае физики — неживую природу, внутри единой предметной области ¹³. Между тем природа ведь всё-таки заранее уже при-сутствует сама по себе. Опредмечивание со своей стороны всё время зависит от этого присутствия природы. Даже там, где по существенным причинам — как в современной атомной физике — теория неизбежно утрачивает наглядность, она не может обойтись без того, чтобы атомы предоставляли себя особого рода чувственному восприятию, пускав это самообнаружение элементарных частиц и происходит очень косвенными путями через многократное опосредование специальной техникой (камера Уилсона, счётчик Гейгера, полёты свободных аэростатов для установления мезонов). Теория никогда непройдёт мимо заранее уже присутствующей природы, и в этом смысле она никогда без природы не обойдётся. Сколь бы всеобщую и универсальную закономерность природы ни рисовала физика на базе тождества материи и энергии, эта устанавливаемая физической наукой реальность есть, конечно, сама природа, на природа неизменно только в качестве предметной области, чья предметная противопоставленность впервые обусловливается лишь научной обработкой и в ходе её, собственно, только и вырабатывается.

Природа в её предметном противостоянии, какой она предстаёт современному естествознанию, есть только один из способов, каким то присутствующее, которое издавна носит название «фюсис», обнаруживается, предоставляя себя для научной обработки. Даже если предметная область физики в себе целостна и замкнута, противопоставление её в качестве предмета никогда не в силах охватить всю сущностную полноту природы. Научное представление никогда не сумеет об-ставить существо природы, потому что предметное противостояние есть в принципе только один из способов, какими выступает природа.

Природа, таким образом, остаётся для физической науки необходимой. Это слово имеет здесь двойной смысл. Прежде всего, природу не обойти, поскольку/теория никогда не минует при-сутствующего, оставаясь зависимой от него. Во-вторых, природу не обойти, поскольку предметное противопоставление как таковое не позволяет теоретическому представлению и установлению когда бы то ни было об-ставить сущностную полноту природы. Это ощущал Гёте в своём несчастном противоборстве с ньютоновской физикой. Гёте ещё не мог видеть, что его созерцательное представление природы тоже вращается в сфере предметного противопоставления, внутри субъект-объектного отношения, а потому принципиально не отличается от физики, оставаясь метафизически тем же самым, что и она. Научное представление со своей стороны никогда не в состоянии решить, являет ли природа в своей предметной противопоставленности полноту своего потаённого существа или, скорее, именно в силу этой противопоставленности ускользает. Наука не способна даже задаться этим вопросом; ведь в качестве теории она уже приковала себя к области, ограниченной предметным противостоянием.

Так в предметном противостоянии природы, которой в качестве её опредмечивания соответствует физика, правит необходимое в его двойном смысле. Раз уж мы заметили и, пускай лишь приближённо, продумали это необходимое в одной из наук, мы легко увидим его в каждой другой.

Психиатрия занимается рас-смотрением, которому противостоит в качестве предмета человеческая душевная жизнь в её болезненных, то есть вместе с тем всегда и здоровых, проявлениях ¹⁴. Психиатрия представляет её, отправляясь от предметной противопоставленности телесно-душевно-духовного единства человека как целого. В предметное противостояние, рассматриваемое психиатрией, выступает всегда уже присутствующее заранее человеческое бытие. Бытие, в которое экзистирует человек как таковой ¹⁵, есть необходимость психиатрии.

Историческая наука, всё энергичнее развёртывающаяся во всеобщую историю, осуществляет своё прослеживающее устанавливание в области, которая предоставляет себя её теории в образе исторических событий. Слово «история» (ιστοрειν) означает осведомление и изображение, именуя тем самым определённый род научного представления предмета. Наоборот, слово «событие» означает нечто совершающееся постольку, поскольку таким-то и таким-то образом уготовано и предопределено, то есть предрешено и послано исторической судьбой. Историография есть изучение событий. Но история вовсе не создаётся впервые историографическим рассмотрением. Все историко-научное, всё представленное и установленное по способу историографии отправляется от событий, опирается на их судьбоносность. Однако события совсем не обязательно вписываются в историографию.

Раскрывается ли событие в своём существе только через историографию и для историографии или же оно скорее заслоняется историографическим опредмечиванием — это для исторической науки остаётся неразрешимым. Решающим, однако, является то, что за теоретической историей высится как необходимое история событий.

Филология делает литературу наций и народов предметом объяснения и истолкования. Письменное литературное слово — это всегда уже произнесённое слово языка. Когда филология занимается языком, она обрабатывает его сообразно предметным аспектам, установленным грамматикой, этимологией и сравнительной историей языка, стилистикой и поэтикой. Но язык говорит и без того, чтобы ему стать литературой, и совершенно независимо от того, достигает ли в свою очередь литература той предметной противопоставленности, которой соответствуют констатации литературоведческой науки. В филологической теории правит как её необходимое язык.

Природа, человек, исторические события, язык остаются для названных наук тем необходимым, которое всегда уже заранее живёт внутри их опредмечивания и от которого они всегда так или иначе зависят, никогда, однако, не будучи в силах об-ставить своим представлением полноту его существа. Эта несостоятельность наук коренится не в том, что их устанавливающее представление никогда не доходит до конца, а в том, что предметная противопоставленность, в которой выступают соответственно природа, человек, исторические события, язык, сама по себе всегда остаётся в принципе только одним из способов их при-сутствия, причём то или иное присутствующее, конечно, может, но никогда не обязано проявляться непременно в нём.

Описанное здесь необходимое лежит в существе каждой науки. Является ли это необходимое тем неприметным положением вещей, которое мы хотели вывести в поле зрения? Да и нет. Да — поскольку необходимое принадлежит к занимающему нас положению вещей; нет — поскольку необходимое само по себе одно ещё не составляет всего положения вещей. Это обнаруживается уже в том обстоятельстве, что необходимое само выдвигает ещё один существенный вопрос.

Необходимое лежит в существе науки. Соответственно следовало бы ожидать, что наука сама тоже умеет обнаружить в самой себе это необходимое и определить его как таковое. Но как раз этого не происходит, причём потому, что подобное по своему существу невозможно. Откуда мы это можем знать? Если бы науки могли сами в себе обнаруживать своё необходимое, они прежде всего должны были бы уметь представлять собственное существо. Но на такое они каждый раз оказываются неспособны.

Физика не может в качестве физики делать высказывания о физике. Все высказывания физики звучат как физика. Физика сама по себе никак не может стать предметом физического эксперимента. То же самое относится к филологии. В качестве теории языка и литературы она никогда не может оказаться предметом филологического рассмотрения. Сказанное относится к каждой науке.

Впрочем, здесь возможно представить возражение. История как наука, подобно всем остальным наукам, имеет историю. Значит, историческая наука может рассматривать саму себя, в смысле её тематики и методологии. Безусловно. Через такое рассмотрение историография охватывает события, происходящие в науке, какой она является. Но историография никогда не схватывает при этом своей сущности в качестве историографии, то есть в качестве науки. Если хотят высказать нечто о математике как теории, приходится оставить предметную область математики и её способ представления. Посредством математических расчётов никак нельзя выяснить, что такое сама математика. Дальше дело не идёт: науки никогда не в состоянии средствами своей теории и приёмами теории представить сами себя как науки.

Если науке как таковой отказано в возможности научно проникнуть в собственную сущность, то тем более наукам совершенно закрыт доступ к правящему в их существе необходимому. Так обнаруживается нечто волнующее. Необходимое в науках — природа, человек, исторические события, язык — в качестве этого необходимого для наук и с помощью их приёмов недоступно. Только когда мы начинаем замечать ещё и эту недоступность необходимого, в поле нашего зрения попадает положение вещей, царящее в существе науки.

Почему, однако, мы называем это недоступное необходимое «неприметным положением вещей?» Неприметное не бросается в глаза. Оно может лежать на виду и всё равно оставаться по-настоящему не замеченным. Только ли потому показанное у нас положение вещей в существе науки неприметно, что о сущности науки думают слишком редко и слишком мало? Такое вряд ли кто взялся бы утверждать. Наоборот, многие признаки говорят за то, что сегодня не только физика, но и все науки охвачены необычной обеспокоенностью в этом отношении. А до того, в прошедшие века западной духовной и научной истории, снова и снова возбуждались попытки очертить сущность науки. Страстные и неустанные усилия добиться этого — прежде всего одна из основных черт Нового времени. Как же могло тут оставаться незамеченным названное положение вещей? Сегодня говорят о «кризисе основ» наук. Он затрагивает, однако, лишь основные понятия частных дисциплин. Это никоим образом не есть кризис науки как таковой ¹⁶. Последняя идёт сегодня своим путём увереннее, чем когда-либо.

Между тем недоступное необходимое, которое правит в науках, отодвигая их существо в область загадки, есть нечто гораздо более важное и притом существенно иное, чем просто неуверенность в применении основных понятий, в силу которых за каждой наукой закрепляется соответствующая область. Обеспокоенность в науках тоже выходит далеко за рамки простой необеспеченности их основных понятий. В науках ощущается обеспокоенность, но откуда она и по поводу чего, никто не может сказать, несмотря на все многосложные рассуждения о науках. Сегодня о науках философствуют с разнообразнейших точек зрения. Рядом с подобными усилиями со стороны философии выступают всевозможные попытки наук обрисовать самих себя в форме обобщающих очерков и путём пересказа истории науки.

И тем не менее недоступное необходимое упорствует в своей неприметности. Неприметность царящего в науках положения вещей не может поэтому объясняться только тем, что оно не бросается нам в глаза и что мы его не замечаем. Неприметность положения вещей коренится скорее в том, что оно не обнаруживается само по себе. Недоступное необходимое само так устроено, что его всегда обходят. Поскольку в неприметности — основная черта названного положения вещей самого по себе, оно получит достаточное определение только после того, как мы скажем: Положение, царящее во всём существе науки, то есть теории действительного, есть постоянная обойдённость недоступного необходимого.

Это неприметное положение вещей таится в науках. Однако оно не заложено в них как яблоко в корзине. Скорее приходится сказать, что, наоборот, науки покоятся в неприметном положении вещей, как река в своём источнике. Нашим намерением было указать на это положение вещей, чтобы оно само подвело нас к области, в которой коренится существо науки.

Чего мы достигли? Мы стали внимательнее к постоянно обойдённому недоступному необходимому. Оно даёт о себе знать внутри предметной противопоставленности, в образе которой выступает действительное и в пространстве которой теория прослеживает свои объекты, чтобы фиксировать их и их систему для представления в предметной области каждой науки. Неприметное положение вещей пронизывает всю сферу предметной противопоставленности, внутри которой набирает размах как действительность действительного, так и теория действительного, а тем самым также и всё существо новоевропейской и современной науки.

Удовлетворимся пока указанием на это неприметное положение вещей. Для выяснения, что оно такое само по себе, понадобились бы новые вопросы ¹⁷. Замечание о царящем в науках неприметном положении вещей отослало нас, однако, к вещам, достойным вопрошания. В отличие от вещей, просто стоящих под вопросом, и от всего, о чём не стоит вопроса, достойное вопрошания само по себе впервые только и даёт нам ясный повод и ненавязанную отправную точку, благодаря которым мы оказываемся в состоянии отзываться на то и призывать то, что обращено к нашему существу. Странствие по пути к достойному вопрошанию — не авантюра, а возвращение домой.

Ощутить направление, в котором вещь уже движется сама по себе, — значит увидеть её смысл. Во вникании в такой смысл — суть осмысления. Им подразумевается больше, чем просто осознание чего-либо. Мы ещё далеки от осмысления, пока просто что-то сознаем. Осмысление требует большего. Оно — отданность достойному вопрошания.

Благодаря так понятому осмыслению мы проникаем, собственно, туда, где, не обязательно понимая и замечая это, уже давно находимся. Через осмысление мы достигаем места, откуда впервые открывается пространство, вымеряемое всяким нашим действием и бездействием.

У осмысления другая сущность, чем у осознания и научного познания, и даже другая сущность, чем у образования. Слово «образовывать» значит прежде всего — выставлять образец и устанавливать пред-писание. Его другое значение — формировать уже имеющиеся задатки. Образование представляет человеку образец, по которому тот организует своё действие и бездействие. Образование нуждается в заранее обеспеченном путеводном образце и всесторонне упроченной позиции. Выработка всеобщего образовательного идеала и его господство предполагают не стоящее под вопросом, во всех направлениях обеспеченное положение человека. А это условие со своей стороны должно иметь основой веру в непререкаемое могущество неизменного разума и его основоположений.

Наоборот, осмысление впервые только и выводит нас на путь к месту нашего пребывания. Это место всегда историческое, то есть предопределённое для нас нашей миссией, независимо от того, заняты ли мы его историографическим изображением, анализом и упорядочением или надеемся, капризно отворачиваясь от исторических фактов, искусственно эмансипироваться от своей исторической судьбы ¹⁸.

Как и посредством чего наше местопребывание в истории размечает и строит свою обитель — в этом осмысление ничего непосредственным образом предрешить не может.

Век образования идёт к концу не потому, что необразованные приходят к господству, а потому, что становятся видны знамения такой мировой эпохи, когда достойное вопрошания снова откроет двери к существу всех вещей и судеб.

Мы отвечаем голосу этого далека, вызову молчания этой эпохи мира, когда начинаем осмысливать сами себя, пускаясь в путь, уже давно предначертанный тем положением вещей, которое открывается нам в существе науки, но и не только тут.

Конечно, осмысление всегда только ещё предварительно, оно требует больше терпения и оно беднее, чем ранее культивировавшаяся образованность, по отношению к своей эпохе. Но в нищете осмысления — обещание богатства, чьи сокровища светятся в блеске того бесценного, которое никогда не даёт просчитать себя. Пути осмысления постоянно изменяются, смотря по месту начала движения, смотря по отмеряемой доле пути, смотря по дальности открывающихся в пути перспектив на достойное вопрошания.

Хотя науки на своих путях и своими средствами как раз никогда не могут проникнуть в существо науки, всё-таки каждый исследователь и преподаватель, каждый человек, проходящий ту или иную науку, как мыслящее существо способен двигаться на разных уровнях осмысления и поддерживать его.

Однако даже там, где благодаря особой расположенности бытия была бы достигнута высшая ступень осмысления, ей пришлось бы довольствоваться лишь подготовкой готовности к вести, в которой нуждается наш сегодняшний человеческий род.

Ему требуется осмысление, но не для того, чтобы преодолеть случайное замешательство или переломить своё отвращение к мысли. Осмысление требуется ему как отзывчивость, которая среди ясности неотступных вопросов потонет в неисчерпаемости достойного вопрошания, в свете которого эта отзывчивость в урочный час утратит характер вопроса и станет простым сказом ¹⁹.