Владимир Фёдорович Юлов:
Научное мышление.
Глава IV. Оценка результатов решения научных проблем и их обоснование

1. Способы определения истинностности продуктов научной мысли

Оценка результатов научного мышления

Каждый акт мышления является микропроцессом, который завершается своим результатом. Проблематизация заканчивается проблемой, формирование метода — ставшим когнитивным средством, инструментальный акт — решением проблемы. Последним бы должен заканчиваться совокупный способ мышления, но здесь возникает ряд вопросов: какое знание задумывалось в проблемно-целевой установке и какое получилось? Является ли оно нормативным и истинным решением задачи? Ответы на эти вопросы даёт заключительный акт мышления.

Простым получением некоторого решения учёный ограничиться не может, потому что тогда сохранится изрядная неопределённость. Он понимает, что мыслительный процесс кристаллизовался в некий продукт, живые усилия в нём угасли, но без должной оценки результата все это пока бессмысленно. Иногда результатом мышления или мыслью предлагают считать такое содержание сознания, которое приняло сравнительно определённую форму ²⁴⁰. Это определение чрезмерно абстрактно, так как игнорирует связь результата с проблемой. Если в последней существуют иррациональные деформации в виде когнитивных разрывов, то инструментальная активность метода их устраняет. За счёт этого былая бесформенность уступает место завершённой форме. Но здесь сохраняется неопределённость — соответствует ли форма как конституированная структура нормативному идеалу?

Г. Райл предложил оценивать результаты любой деятельности, включая сознательную, с позиции их двойственности:

1. Цель достигнута (успех).
2. Цель не достигнута (провал). ²⁴¹

1.1. Логические доказательство

Одной из первых научных дисциплин стала математика. Её предпосылкой была вычислительная деятельность жрецов и писцов Древнего Египта и Вавилона. Пример типичной арифметической задачи из берлинского папируса: «квадрат и другой квадрат, сторона которого ¾ стороны первого квадрата, имеют площадь 100. Вычисли мне это». Хотя для решения здесь нужно использовать квадратичные корни, задача ещё далека от математической теории. Она представляет ту математику, которая использовала эмпирически найденные правила и удовлетворялась очевидностью. Истоками арифметики являются операции со счетными камешками, геометрия основывалась на практических приёмах наложения фигур друг на друга, перегибания чертежей на свитках и совмещения их элементов. И вот к V веку до Новой эры древнегреческие мыслители начинают преодолевать парадигму наглядной демонстрации и переходить на путь теории. Пифагореец Архит изобразил числа точками и отрезками, а Фалес ввёл в геометрию косвенное, или логическое, доказательство. Оно было заимствовано из философской школы элеатов, где непротиворечивость вывода Парменид сделал критерием истинности, а Зенон дал образцы косвенного, или обратного, доказательства (апории). Здесь доказывается не сам тезис, а отвергается обратное ему утверждение в силу его самопротиворечивости, или абсурдности ²⁴².

Логическое доказательство дедуктивного типа стало превращать эмпирические знания в теоретические системы. Догреческие математики владели отдельными вычислительными алгоритмами, которые не были связаны друг с другом. Этот материал Фалес и его последователи принялись объединять посредством доказательства, выводя одно предложение из других с устранением взаимных несогласованностей. Прокл, ссылаясь на «Историю математики» Евдема, свидетельствовал о том, что Фалес доказал следующие положения:

• равенство вертикальных углов и углов при основании равнобедренных треугольников;
• диаметр делит круг пополам;
• два треугольника равны, если у них равны два угла и сторона.

Некоторые исследователи сомневаются в том, что Фалес использовал силлогистические приёмы ²⁴³. Однако несомненно то, что Евклид (около III века до Новой эры) в основу открытого им аксиоматического метода положил силлогистический вывод. Здесь он исходил из позиции Аристотеля: «под доказательством же я разумею научный силлогизм» ²⁴⁴. Евклид смог сконструировать сугубо геометрические компоненты — аксиомы, постулаты и теоремы, установив между ними отношения дедуктивного следования. Прошлое лучше понимается из настоящего, поэтому Г. Фреге поможет нам разобраться в открытии Евклида.

Как и везде у истоков науки материалом построения теоретической геометрии стали практико-эмпирические обобщения. Поскольку они представлены словами естественного языка со всей многозначностью значений, теоретик приступает к определениям, дающим однозначные значения. Для этого выбранное слово («прямая» и так далее) объясняется с использованием других слов, понимание которых основывается на наглядной очевидности. На таком пути рождается аксиома — чётко сформулированное положение, истинность которого в данной теории не доказывается (теоремы К. Гёделя показали оправданность процедуры определения — объяснения). Так, Евклид определяет прямую как наикратчайшее расстояние между двумя точками. Наука стремится к минимизации числа аксиом (в «Началах» Евклида их пять), чтобы создать теорию в виде относительно замкнутого идеального мира с конечным числом элементов. Только здесь возможна реализация идеала систематической связности. Особым видом аксиом являются постулаты. Они обеспечивают возможность построения вспомогательных элементов, которые требуются для доказательства («от каждой точки можно провести прямую линию к любой другой точке…»). Формами логического вывода выступают теоремы, они возникают в виде заключений при переходе от одних аксиом к другим аксиомам и постулатам. Последние играют роль посылок дедуктивного силлогизма. Итак, доказательство в аксиоматическом методе раскрывает логические связи истин и убеждает в истинности теорем ²⁴⁵.

На рубеже XIX–XX веков была выдвинута программа обоснования всей математики на основе аксиоматического метода. Лидер немецкой школы Д. Гилберт полагал, что все математические теории можно превратить в логически строгие, формализованные системы. Теоремы К. Гёделя показали утопичность данного проекта. Соответственно, стали меняться трактовки аксиоматического метода. Примечательна позиция Г. Вейля. Если раньше аксиоматизация служила средством только обоснования сложившихся теорий, то ныне её можно рассматривать в качестве гипотетического инструмента открытия теорий. Относительно свободно выдвигаются «гипотетические аксиомы» и из них выводятся следствия подобно тому, как это делается в эмпирической науке. Если в следствиях не обнаруживаются противоречия, исходные положения обретают нормативную достоверность ²⁴⁶. С этой позицией согласен Д. Пойа, полагая математическое предположение одной из форм научной гипотезы. Он предложил различать два типа рассуждения: правдоподобные и доказательные. Если первые подкрепляют догадку, то вторые закрепляют знание в качестве нормативного ²⁴⁷.

У идеи сближения аксиом с гипотезами можно найти подтверждения в истории математики. В XVII веке И. Ньютон и Г. В. Лейбниц выстроили дифференциально-интегральное исчисление на понятии актуальной бесконечности. Хотя данная теория хорошо действовала в физике, её математические следствия были противоречивыми. Идею потенциальной бесконечности и основанное на ней понятие предела высказывали Дж. Валлис (1655), Дж. Грегори (1667) и Д’Аламбер (1751), но только О. Коши в XIX веке использовал её для систематического обоснования анализа. Здесь идеи актуальной и потенциальной бесконечности вполне можно интерпретировать как математические гипотезы.

Ещё более показательный случай связан с творчеством российского академика Л. Эйлера. Занимаясь решением задачи трёх тел, он вышел на уравнение, которое, по его словам, было получено «как бы догадкою». Это было знаменитое уравнение, дающее формулу сложения эллиптических интегралов. «Хотя может показаться, что это заключение недостаточно обоснованно, однако, если я покажу, что оно согласуется с истиной, уже известной a priori, то оно приобретет такой вес, что все сомнения… совершенно исчезнут. Более того, когда его истинность будет доказана, легче будет проникнуть в скрытые законы природы»… ²⁴⁸. Вскоре Ж. Лагранж доказал открытие Эйлера, произведя вывод его формулы из базисной формулы сферической геометрии. Данный пример можно интерпретировать следующим образом. Если Эйлер выдвинул математическую гипотезу в виде уравнения без явных предпосылок, то Лагранж её обосновал, найдя фундаментальное теоретическое основание. Вероятная гипотеза стала достоверной теорией.

1.2. Объяснение эмпирических фактов и оценка внутреннего совершенства теории

Обосновать эмпирические результаты — значит, объяснить их. Хотя античные скептики сомневались в возможностях рационального доказательства в силу невозможности обоснования первых предпосылок, данная процедура стала для современной науки типичной. Её дисциплинарное многообразие привело к дифференциации форм доказательства. Если в математике утвердился аксиоматический метод и другие логические способы обоснования, то дисциплины со специализированной эмпирией внесли свои особенности. Исторически здесь сформировалась развёрнутая иерархическая структура научных результатов. Самый нижний уровень образуют научные факты, они представляют собой эмпирические данные (ощущения, восприятия, представления), которые регистрируют факты изучаемой реальности в форме протокольных предложений. Над ними возвышаются эмпирические законы, обобщающие научные факты для репрезентации первого слоя объективных законов. Далее следует специальная теория, связующая многообразие эмпирических законов в когнитивное единство. Её референт — более глубокий пласт объективной закономерности. Фундаментальная теория объединяет в связный континуум несколько специальных теорий, отражая глубины исследуемой реальности. Завершает иерархию познавательных результатов научная картина, концентрирующая в себе выводы фундаментальных теорий, научные идеалы и мировоззренческие основания ²⁴⁹.

Как соотносятся разные результаты науки с идеалом обоснования?

Здесь также можно говорить о многообразии актов и процедур. Если начать с научных фактов, то они имеют свою самодостаточность, в науке очень важно зафиксировать изучаемый объект в его феноменальных модусах. В таком чисто описательном плане можно понять афоризм И. П. Павлова «факты — воздух учёного». Однако в науке действует идеал связности, согласно которому научные факты нуждаются в объяснении или в корреляциях с более высокими единицами научного знания. Прежде всего, устанавливается особое соотношение описательного факта с эмпирическими законами. На языке логики науки это выражается так: научный факт как экспланандум выводится из одного или нескольких эмпирических законов, образующих эксплананс. Последний является методом объяснения, имеющим общий характер, экспланандум — предметом с менее общими свойствами, а продуктом становится объяснённый факт ²⁵⁰. Так, в 1860 годы химики открыли около семидесяти химических элементов и они представляли собой разрозненное и непонятное множество. Когда Д. И. Менделеев открыл периодический закон, то каждый элемент нашёл своё место в известной таблице. Здесь семьдесят элементов стали экспланандумом, периодический закон — экспланансом, а периодическая таблица — результирующим объяснением всех фактов единым законом.

К объяснению весьма близка процедура предсказания. Различие состоит в том, что если в объяснении факт уже наличествует, то предсказывается всегда новый факт, который ещё не зафиксирован. Эмпирический закон здесь функционирует в роли гипотетического метода, хотя дедуктивное выведение из него следствия (факта) совпадает с аналогичной логической связью в объяснении.

Эффективнее не обосновывать гипотезы, а критически опровергать их

К. Поппер и его единомышленники обратили внимание на специфичность актов обоснования научных теорий. Здесь чаще всего обязательной предпосылкой становится теоретическая критика. Этот феномен можно понять только в контексте той культуры, в которой протекала история науки.

Мировоззренческие причины сформировали в восточной культуре отрицательное отношение к дискуссии. Такая установка до сих пор влияет на атмосферу научного общения японских, китайских и других восточных учёных. Другое дело — западная культура, истоки которой зародились в Древней Греции. Логическая парадигма с законом исключённого третьего утвердила спор, который можно оценить только в терминах войны (атака, защита, победа, поражение, и тому подобное). Такой стиль утвердился, прежде всего, в философии: устные диалоги Сократа, письменная критика Платоном софистов, критический анализ почти всех возникших учений со стороны Аристотеля («Метафизика»). Наука же на первых порах оказалась вне борьбы мнений, учёные утверждали стиль позитивного и кумулятивного развития познания, руководствуясь идеалом единой и общезначимой истины. Авторы научных трактатов указывали лишь на несомненные достижения своих предшественников, которые подлежали дальнейшему совершенствованию.

В Средние века на фоне стагнации математического естествознания развивались гуманитарные науки в синкретическом союзе с теологией и философией. Общий тон задавали апологетические диалоги с их ориентацией на религиозные авторитеты. С появлением университетов утвердилась такая форма общения учёных-преподавателей, как диспут. Целью ординарного диспута было глубокое изучение предмета, но всегда предполагались неоспоримые истины христианства и спор свидетельствовал лишь о недостаточном их понимании его участниками. Стиль надуманной схоластической дискуссии об искусственных тонкостях отвергли мыслители и учёные Возрождения и Нового времени. Ф. Бэкон объявил споры в науке идолами площади, развращающими учёных. Физик же П. Ферма (1601–1665) признался в том, что «лучше твёрдо владеть самой истиной, чем вдаваться в излишние и бесполезные споры» ²⁵¹. Хотя дискуссии И. Ньютона с Р. Гуком и Г. В. Лейбницем были важными событиями научной жизни, официальным идеалом исследования считалось уединенное размышление. Любая полемика способна лишь увести учёного с пути, ведущего к беспристрастной истине.

Уже на исходе классической науки отношение к критической деятельности начинает меняться. Сначала либерализировалась сфера методов как область предпосылок познавательных результатов, но они сами ещё остались под негласным запретом. Этот сдвиг весьма ясно выразил итальянский геометр Э. Бельтрами (1835–1900). «Глубокая критика принципов не может никогда повредить прочности научного здания, даже в тех случаях, когда она не приводит к открытию и лучшему познанию его истинных оснований» ²⁵². Когда в начале ХХ века зарождается неклассическая наука, зона дискуссии захватывает и теоретические продукты. Это означало, что утверждается образ критики как универсальной и конструктивной силы. Здесь свою роль сыграли социокультурные и мировоззренческие причины: конституировалось зрелое научное сообщество, неклассическая сложность проблем потребовала стиля альтернативных решений, эпистемологи пришли к пониманию важности социальных аспектов науки. Показательной фигурой осмысления всего этого стал К. Поппер.

В качестве исходной Поппер взял идею фаллибилизма, согласно которой все результаты человеческого познания изменчивы и погрешимы. Все концепции когнитивной устойчивости — «врождённые идеи», «априорные формы», «эмпирические данные» и тому подобные — ложны. У человеческого мышления возможны только две установки: догматическая и критическая. Своей сутью наука обречена на выбор критической активности. Все результаты науки остаются гипотезами, и их судьбу может решить только рациональная критика. Производство гипотез может строиться на любых «источниках» — наблюдениях, практическом опыте, мировоззренческой традиции, воображении, философском разуме и тому подобном. Но как только догадка сформировалась, она должна быть полностью открыта для критического анализа. Но и у него есть развилка для выбора. Существует метод критики, ориентированный на обоснование или оправдание определённой гипотезы в качестве истинной теории. Таков ошибочный путь верификации, склоняющийся в конце концов к догматизму. Правильным методом критики является установка на опровержение любой гипотезы. Нахождение ошибки позволяет учёному извлекать из неё уроки и быстрее выдвигать следующую гипотезу. Благодаря этому ускоряется цикл научного мышления «проблема — гипотезы — критическое опровержение» и наука развивается без ненужных остановок ²⁵³.

Теоретические открытия могут совершать отдельные учёные, но делать их нормативными должно научно-дисциплинарное сообщество. Сразу после своего рождения гипотеза похожа на полуфабрикат, и доведение её до исхода (опровержение — утверждение) определяет публичная научная критика. Учёные одной специальности используют разные методы, объединённые одним признаком, — принадлежность к фундаментальным и ранее проверенным принципам. В силу своей новизны гипотеза поначалу кажется обособленным фрагментом и цель критики противоречиво двойственная: 1) показать, что она чужеродна наличной науке, и отказаться от неё или 2) вписать гипотезу в существующую систему знаний. Стало быть, главной нормой теоретической критики является идеал связности. И здесь нужно согласиться с Г. Башляром в том, что «связное знание — это продукт не архитектонического, а полемического разума» ²⁵⁴.

Мы согласны с теми авторами, которые полагают, что Поппер чрезмерно противопоставил «правильное» опровержение «ложному» подтверждению. Критика гипотез диалектически двойственна, она балансирует на грани отрицания и сохранения. Если в адрес догадки идут негативные аргументы, её спасение маловероятно. При росте позитивных оценок происходит «теоретическое оправдание» (А. Эйнштейн) предположения и оно становится нормативным результатом. Без сохранения устойчивых единиц концептуального знания нельзя было бы говорить ни о каком развитии науки. К. Попперу нравилась метафора О. Нейрата, где совершенствование научных знаний сравнивается с непрерывной перестройкой судна в открытом море. Используем этот образ в нашем критическом контексте. Да, ремонт судна соответствует попперовской фальсификации, но как была бы возможна эта переделка, если бы какое-то время не сохранялись элементы и узлы корабля? В науке все течёт лишь потому, что существует относительный покой установившихся результатов. Учёные не только губят свои и чужие догадки, но и утверждают, защищают и верят в определённые теории. Благодаря этой позиции формируется относительно устойчивый фонд фундаментальных когниций в «третьем мире», откуда исследователи берут содержание методов критики. Тонкое сочетание стиля сохранения и стиля перемен обеспечивает развитие научного мышления.

Полемика между учёными во многом обусловлена неопределённостью идеалов теории. По мнению Т. Куна, выбор одной из нескольких конкурирующих вариантов теории определяется не доказательством, а решением научной группы. Её представители в основном используют пять критериев: «точность», то есть дедуктивные следствия теории согласуются с результатами экспериментов; «непротиворечивость», то есть существует согласие внутри теории и в её связях с другими родственными теориями; «простота», то есть теория вносит порядок в прежнюю путаницу знаний; «широкая область применения», то есть теория подсказывает новые факты; «плодотворность», то есть теория открывает новые горизонты исследования ²⁵⁵. В актах их применения возникает два вида трудностей — каждый отдельный критерий смутен и даёт расхождение в оценках, а критерии, используемые вместе, нередко конфликтуют друг с другом. Отсюда вытекают разные формы субъективизма, когда устанавливаются специфические предпочтения к отдельным критериям, привлекаются мировоззренческие идеалы и тому подобное. Кроме научных правил учёные используют вненаучные ценности, отличающиеся многозначными смыслами, неполнотой и мозаичностью. Эта культура усваивается из социального опыта и дополняет действие научных критериев-правил. Привлечение ценностей ещё более усиливает расхождение мнений учёных в отношении одной и той же теории ²⁵⁶.

За рассуждениями Куна угадываются сложные реалии науки. У каждого из пяти критериальных правил есть большая доля неопределённости, оставляющая место многим другим элементам метода, включая и личный опыт оценочной активности. Если, к примеру, учёный применяет к гипотезе требование «непротиворечивости», то оно позволяет ему обнаружить наличие каких-то отклонений от этого идеала только при помощи целого ряда дополнительных правил (логических и дисциплинарных). Влияние вненаучных ценностных норм на выбор теоретической гипотезы также очевидно. Примеры Куна из истории естествознания вполне убедительны.

У данной темы нашёл интересный аспект другой американский эпистемолог — Л. Лаудан. Он задал вопрос: почему на фоне консенсуса среди учёных возникают вспышки разногласий? Если в естествознании консенсус в целом довлеет над диссенсусом, то в гуманитарных науках все наоборот. И здесь Лаудан согласился с Куном — суть расхождений заключается в различии привлекаемых в науку норм, разном отношении учёных к ним и быстром темпе обновления знаний. Особо выделяется неоднозначное поле фундаментальных теорий. Дискуссии тут питаются разными источниками:

• несоизмеримостью парадигм: гелиоцентризм (Н. Коперник) — геоцентризм (Кл. Птолемей) и тому подобными;
• неопределённостью подтверждения теории эмпирическими данными (факты не дают достоверной проверки теории и все правила научного вывода радикально расплывчаты);
• нарушением учёными научных норм.

Особое измерение диссенсуса образует полемика по методологическим правилам. Хотя они более устойчивы, чем теории, исторические перемены касаются и их. Разные социальные факторы определяют субъективизм предпочтений. Один учёный симпатизирует реализму, другому нравится инструментализм. Характер ценностного релятивизма во многом определили утопические стратегии, вышедшие из лона философии: идеал неопровержимого знания (недостижимая цель), эстетические оценки научных теорий — «простота», «красота» и тому подобное (семантическая неясность), выдвижение целей (истина) без средств достижения ²⁵⁷.

По мнению Л. Лаудана, эпистемология не должна навязывать науке жёсткие и однозначные решения. Не существует единственно «правильной» цели исследования, научная рациональность демонстрирует разнообразие форм; теории, методы и проблемные цели непрерывно меняются. Вот почему иерархические модели обоснования должны уступить место модели, где нет привилегированного направления ²⁵⁸.

Предложение Л. Лаудана нам весьма импонирует. Его схема базируется на ключевых компонентах мышления, если цели предполагают проблемность (которая в ранних работах Л. Лаудана была предметом глубокого анализа), а теории являются промежуточными (гипотезы) или установившимися результатами. Цикличность способа мышления (целевая проблема — метод — теоретический результат) обеспечивает замкнутую сетевую структуру, где в поле обоснования попадает не только результат, но и метод. Такое расширение соответствует исторически реальным дискуссиям учёных (Ньютон — Гук, Ньютон — Лейбниц, Эйнштейн — Бор и так далее). Специальная методологическая рефлексия способна ослабить неопределённость как методов применения проблемы, так и методов оценки теоретических продуктов. Этот вывод и может завершить обсуждение аспектов, связанных с результатами мышления.

2. Совместима ли истинностность с научной эффективностью?

2.1. Оппозиция реализма и инструментализма

Реальное различие между теорией и методом стало предметным водоразделом оппозиции реализма и инструментализма. Сформировалось своеобразное разделение труда — представители первого стали специализироваться на связях теории с познаваемым объектом, а вторые занялись осмыслением места и роли метода. В рамках реализма, объединившего религиозную философию, объективный идеализм и материализм, возникла концепция корреспонденции, где истина определяется как соответствие знаний какому-то изучаемому объекту. Инструментализм возник в недрах древней преднауки и длительное время существовал в виде периферийной идеи — некоторые знания являются методами безотносительно к изучаемой реальности. Так, в античной астрономии математические теории интерпретировались в виде чисто технических методов предсказания феноменов наблюдения, не имеющих прямого отношения к устройству неба. Такие гипотезы эффективны для вычисления положений планет, Луны, Солнца, но они ничего не говорят о сущности небесных явлений. Инструментализм был использован некоторыми религиозными деятелями для дискредитации мировоззренческих выводов коперниканского гелиоцентризма (Беллармини, Осиандер).

Во второй половине XIX века на основе субъективистских принципов позитивизма оформился прагматизм. Его лидеры попытались придать узкой версии инструментализма более или менее систематизированный вид. Была чётко задана установка отрицания всей тематики отношения между знаниями и объективной реальностью. У. Джеймс неоднократно подчёркивал, что он отбросил «абсолютно пустое понятие статического отношения соответствия между нашим духом и действительностью». Если знание может действовать лишь по субъективным основаниям полезности и удобности, то мысль «истинна как орудие личной работы, инструментально» ²⁵⁹. Классический прагматизм произвёл радикальную переоценку античной антитезы «теория — практика». Если греческие мыслители и учёные отдавали приоритет теории, ориентированной на знание ради знания, пренебрегая духом практики, то прагматисты как раз его сделали главной мерой познания и мышления. Создание сложных и чисто теоретических конструкций стало пустым «теоретизированием». Так, теория атома есть удобная система приёмов организации научного опыта, но «мы не должны позволять себе быть одураченными ей в качестве самостоятельного инструмента» (Э. Мах). Поскольку теория работает как метод лишь той периферической частью, которая непосредственно связана с ощущениями, то отсюда понятно, почему везде, в том числе и в науке, знания растут подобно пятнам жидкости на ткани или кому снега (У. Джеймс).

Инструментализм обрёл свою вторую жизнь в форме прагматизма, и его идеи повлияли на логический позитивизм и постпозитивизм. На место наивного эмпиризма пришли гибкие версии, созвучные новым философским и культурологическим подходам. Для этой тенденции показателен «методологический прагматизм», разрабатываемый в терминах системного анализа ²⁶⁰. Представители экстернализма существенно расширили сферу поиска элементов научного метода за счёт «метафизики», обыденного сознания, практического опыта, искусства. Принципом «допустимо все» П. Фейерабенд устранил всякое различие между научными методами и вненаучными средствами познания.

Рефлексия над методами науки начинает захватывать и тему проблемности (неявно это направление было уже задано К. Поппером). Связь метода и проблемы по-своему очевидна для учёного, и этим отношением все более начинают интересоваться методологи. Но и здесь их подстерегает «сцилла инструментализма». Не избежал её американский эпистемолог Л. Лаудан, по мнению которого, непрерывная смена и опровергаемость научных теорий убеждает в иррациональности представления «истина о мире». Надо отрешиться от веры в то, что якобы научные методы ведут к созданию истинных или правдоподобных теорий. Прогресс науки состоит в совершенствовании деятельности по решению проблем соответствующими методами. Здесь методолог должен учесть то обстоятельство, что вопросы истинности обычно не волнуют учёных, озабоченных лишь тем, решает ли данная теория ту или иную проблему ²⁶¹. Апелляция Л. Лаудана к мнениям учёных весьма симптоматична.

Конечно, мимо таких суждений методолог науки пройти не может, но и принимать их за чистую монету как профессионал он не должен. В науке оставили след выдающиеся учёные с высокой методологической культурой (Н. Бор, В. И. Вернадский, А. Эйнштейн и другие), но большинство исследователей не строят рефлексивных картин собственного поиска. В том и в другом случаях эпистемолог обязан подвергнуть высказывания особой критической оценке, исходя из специальных философских концепций и моделей. Это правило Л. Лаудан нарушил, взяв утверждения учёных на веру.

Многое в инструментализме становится понятным через его критическое отношение к материалистической идее отражения. Когда в 1910 году в России издали книгу Джеймса «Прагматизм», то в ней свою сопроводительную статью поместил историк математики и философ П. Юшкевич. Он не скрывал своих симпатий к прагматизму, который отверг отражательную трактовку всякого познания и науки. Юшкевич согласен на некий компромисс, признающий наряду с описательными копиями чувственного опыта символическое знание, где нет отражательного отношения к действительности. Так, в теоретической математике интеллект учёного путём обрабатывающей деятельности создаёт символы свободной игрой, где все удерживается внутренними логическими связями. Здесь отсутствуют копии, отражения и пассивные воспроизведения опыта, на чём настаивает «реализм» ²⁶².

Неопрагматизм как новый инструментализм

Преодоление традиционной концепции истины сделал своей магистральной стратегией постмодернизм, который можно считать неопрагматизмом. Декартовская схема связи объекта и субъекта кажется его лидерам давно устаревшим реликтом, мешающим свести науку к игровым и текстовым коммуникациям. Но языковая деятельность такова, что она предполагает инструментальные проявления знаний, их орудийную действенность. Оценивая динамику гуманитарных наук, Ж. Деррида утверждал, что научные понятия используются в качестве орудий дискурса и им больше не приписываются признаки истинности. Если исследователи готовы отказаться от одних понятий в пользу других, то лишь потому, что последние оцениваются более удачными в роли орудий ²⁶³.

Постмодернистский вариант программы борьбы с концепцией отражения предложил американец Р. Рорти. Свою стратегическую цель он обозначил так — деконструкция традиционного образа Зеркала Природы. Современному философу нужно отказаться от:

• метафоры отражения;
• платонистской фикции Истины;
• понятия «точной репрезентации».

Познание и мышление следует понять в контексте разговора разных партнёров, где нет единой истины на всех. Эффективное поддержание беседы как языковой игры, погружающей партнёров в проблематическое состояние, — главная функция постмодернизма ²⁶⁴.

Уже классический инструментализм был подвергнут критике со стороны разных форм реализма. Одним из первых критиков стал Б. Рассел, его версия аналитической философии противоречила основной идее прагматизма. В качестве предмета анализа он взял главный тезис Дж. Дьюи — истина есть успешное действие или убеждения суть средства, ведущие к практическому результату. Рассел полагал, что прагматисты выделяют «практику» и «средства», но игнорируют «исследование» и «цели». Назначение исследования состоит в том, чтобы обеспечить жизненное действие необходимыми и специальными знаниями. Как практика, так и исследование имеют соответствующие средства, при этом в данном качестве выступают определённым образом структурированные знания. Соответственно, можно выделить два вида эффективности — практическую и исследовательскую. Если практическую эффективность Дьюи представляет успешным результатом жизни, то эффективность и цель исследования у него оказались пустотными. А ведь речь идёт как раз о получении таких знаний, которые могут быть истинными результатами и после такого удостоверения должны стать предварительным условием успешного действия. Первая ошибка, заключает Рассел, сводится к тому, что он устраняет промежуточный этап исследования, где производится знание для практики. Вторая его ошибка состоит в том, что успех действия он ограничивает человеческими качествами «оправдания», «убеждения», «гармонии человека со средой». Для Рассела же успех деятельности зависит от прогресса исследования, а улучшение познания можно оценить только в терминах истины. Это означает, что решение проблемы даёт такую теорию, которая соответствует фактам действительности ²⁶⁵.

Позднее в западной философии науки с претензией на оппозицию инструментализму выступила школа «научного реализма» (Х. Патнэм, У. Селларс, К. Хардин и другие). Её представители настаивают на фундаментальности истинностных (истинно — ложно) характеристик знания и ставят основной методологический вопрос: «Как сопоставить теоретические и эмпирические структуры с объектом?» Но при всём этом «научные реалисты» видят в инструменталистской трактовке истины разумный, хотя и частичный смысл. «Истина как понятие не имеет иного содержания, кроме правильной применимости (при благоприятных условиях) суждений» ²⁶⁶. Это сближение позиций дало основание Р. Карнапу заявить о том, что конфликт «реалистов» с инструменталистами является чисто лингвистическим. Есть два способа речи об одном и том же, ибо инструментальность теории тождественна её истинности ²⁶⁷. Однако существует и такое мнение, что спор реалистов и инструменталистов принципиально неразрешим, ибо они исходят из «неестественных» установок — выявить у науки единую цель и единый способ познания мира. Эти единства просто невозможны ²⁶⁸.

Некоторые современные эпистемологи пытаются преодолеть альтернативы реализма и инструментализма путём поиска некоторого разумного компромисса. К их числу относится американский философ Д. Дэвидсон. Он полагает, что связность (когерентность) знаний может одновременно характеризовать их истинность как соответствие. Следуя идеям У. Куайна, Дэвидсон признает причинный переход от физического объекта к чувственным репрезентациям ощущений и восприятий. Затем у него эти знаки детерминируют перевод своих значений на язык предложений (пропозиций), что даёт знания-убеждения. Последние могут из эмпирических высказываний превратиться в теоретические суждения, что собственно и присуще науке ²⁶⁹.

Р. Рорти попытался придать полуреалистической концепции Дэвидсона вид прагматистского учения. Для этого он использовал приём сведения целого к части. Свои рассуждения Дэвидсон закончил тем соображением, что познавательные цели «переводов» от объектов к чувственным значениям и словесным убеждениям хорошо вписываются в любые коммуникации. Допустим, антрополог изучает культуру какого-то архаичного этноса, слушая речи аборигенов. Динамика его познания будет направлена в обратную сторону: убеждения — значения — предметы жизни. И всё же за некоторый период времени антрополог как интерпретатор освоит совокупность знаний этноса, большая часть которых будет истинна. У него также выстроится системная цепь: предметы — чувственные значения — вербальные убеждения ²⁷⁰. Данный фрагмент Рорти сделал основным, прибегнув при этом к переинтерпретации. На передний план он выдвинул точку зрения лингвиста-практика, который игнорирует вопрос об истинности убеждений. Антрополог наблюдает языковое и неязыковое поведение аборигенов и выясняет правила их действий. Совершенствование его догадок идёт по герменевтическому кругу, и спустя какое-то время большая часть представлений антрополога будет соответствовать убеждениям аборигенов. Вчерашний гость будет чувствовать себя почти как дома, не задавая никаких вопросов об истине как идеальной связности и соответствии ²⁷¹.

Логика рассуждений Р. Рорти хорошо вписана в контекст постмодернистских идей. Позиция лингвиста-практика оставляет коммуникационные связи и устраняет традиционную культуру мышления, укоренённую в отношениях с познаваемой реальностью. Если суть этой редукционистской уловки разгадана, то возврат к исходной тематике может дать искомое решение.

Реалистическая линия Рассела-Дэвидсона вполне убедительна. Нельзя истинность сводить к субъективной полезности, как это делают прагматисты. Австрийский физик Л. Больцман заметил в их адрес, что некоторые авторы хотят видеть в теории только «дойную корову» и уподобляются тем городским потребителям молока, которых не волнует проблема кормов. Примерно в этом же духе выступил Д. Деннет, иронично упрекнувший Р. Рорти в абсолютном вегетарианстве, в заявлении темы истины и игнорировании связи истины с действительным миром. Если человек в обыденной жизни, науке и в других сферах жизни теряет питательную связь с реальностью, то его знания не будут плодотворными инструментами. Деконструктивистский скепсис в отношении истинностной связи обрекает культуру на субъективистский произвол пустых бесед, чреватый голодной смертью ²⁷². С другой стороны, в рассуждениях инструменталистов нередко речь идёт о таких процессах, которые имеют место в жизни и познании. И действительно, знания способны проявить эффективность, привести нас к успешному решению задачи и получить нужный ответ, обеспечить практическую пользу. Может быть, альтернатива реализма, связанного с истинностностью, и инструментализма, зацикленного на полезности, вполне разрешима? Мы уверены в положительном ответе.

Мыслительное единство инструментальной эффективности метода и истинностности результатного знания

Контуры искомого единства так или иначе проступают у представителей реализма и у тех авторов, которые признают реальность темы объективной истины. Тот же Д. Деннет критикует Р. Рорти не за признание когнитивной инструментальности, а за скептическую деконструкцию классического образа истины. Вместо ясной дихотомии «истина — ложь» пришла игра множественных «истин», реализующих себя в полилоге дискурса. Здесь истинность определяется не реальностью, а прихотями участников разговора, дискуссии, обмена текстами. Для Деннета же знание сочетает в себе традиционную истинность и инструментальную функцию.

К неявному признанию дополнительности когнитивной эффективности и истинностности склоняется и Х. Патнэм. Он исходит из того, что ведущий идеал рациональности в науке ориентирует на постоянное приближение теории к объективной истине (не в смысле трансцендентного соответствия знаний ноуменальному миру, а в значении соответствия теорий эмпирическим фактам). Но чтобы его реализовать, нужно найти критерий отделения истинных гипотез от различных фиктивных догадок. И такую меру даёт инструменталистская стратегия — истинно то, что успешно предсказывает факты и упорядочивает опыт. Если гипотеза не способна указывать на новые факты, она является фикцией. Истинно то предположение, которое ведёт к эмпирическим открытиям. Но Патнэм высказал опасение в том, что инструментализм легко скатывается к верификационизму, сводящему научную эффективность только к предсказаниям ²⁷³. В более поздних работах Патнэм этот аспект обстоятельно раскрыл.

Инструментализм основной упор делает на анализ инструментальной эффективности знаний, но это лишь часть ценностей науки. Неявными ценностями для него остаются когерентность знаний, их полнота, функциональная простота и обоснованность. Учёт всех ценностей науки, влияющих на становление приемлемых теорий, есть холистический вопрос. Патнэм намечает схему классификации научных ценностей. Ряд ценностей — объяснение и предсказание фактов, открытие законов мира, — объединённых инструментальной эффективностью, имеют ярко выраженный субъективный характер. И эта черта проявляется в зависимости теоретической картины мира и эмпирического опыта от применяемых методов. С другой стороны, некоторые когнитивные ценности имеют вид объективных условий обоснования, или стандартов рациональной приемлемости: адекватность, отчётливость, когерентность, полнота, функциональная простота. Здесь уже методы зависят от картины мира. В целостном аспекте всё это даёт две ветви циклической зависимости ²⁷⁴. Можно рискнуть и представить точку зрения Х. Патнэма следующей интерпретативной схемой, в которой представлен наш подход.

И всё же в этой схеме есть незавершённость. Здесь присутствуют методы, наличествуют результаты и не хватает проблемного блока. С его введением все встаёт на места и органично складывается основная инструментальная схема мышления. Разрозненные фрагменты мозаики образуют целостную абстрактную картину, где ценностные характеристики объясняются структурно-содержательными компонентами способа мышления. Только после конституирования проблемы развёртывается этап мобилизации наличных знаний в качестве метода. Они выбираются в соответствии с особенностями проблемного материала и, хотя истинность привлекаемых когниций предполагается, на первый план выдвигаются свойства орудийного характера. Речь идёт о:

• степени общности знаний, позволяющей задачными условиями попасть в область действия метода;
• способности к структурным преобразованиям сырья (наведение смысловых связей, устранение пробелов и противоречий);
• разных формах плодотворности (объяснение, предсказание, открытие).

Обладая такими достоинствами, метод концентрирует в себе инструментальные возможности и становится полномочным представителем субъекта в сфере мышления. Его потенциал реализуется в отношении проблемы как заместителя объекта. Получение решения как нового знания означает, что организация наличных когниций (теорий, эмпирических обобщений) в форме метода открыла ранее неизвестный рубеж реальности. И если теоретическая критика и эмпирическая проверка это подтвердили, то результат решения проблемы оценивается как новая истина.

Трансформацию проблемного знания под воздействием метода в истинностный результат можно считать процессом отражения. Схема мышления, объединяющая инструментальность с истинностностью, подсказывает весьма интересную перспективу. Все ценности истинностного блока характеризуют конечный результат мыслительного процесса, и совершенно вне всяких оценок остаётся процесс его становления. Нам представляется, что для ликвидации такого пробела можно использовать традиционный термин «отражение», придав ему разумный и современный смысл.

В философии диалектического материализма понятие отражения было основой теории познания. В ленинском наследии В. А. Лекторский выделил презентационистскую и репрезентационистскую версии, где первая выглядит более наивно, чем вторая. В последней отражение понимается как соответствие познавательного образа объективному предмету. И здесь теория отражения столкнулась с рядом трудностей:

• неясность с «органами восприятия» внутренних для сознания образов;
• пассивность субъекта;
• разноплановость и противоречивость трактовок.

И всё же В. А. Лекторский предостерегает от радикального отказа от всего идейного содержания отечественной концепции отражения под давлением инструментализма ²⁷⁵.

Главный порок традиционного понимания отражения заключается в том, что активность исходит от объекта, который своим действием оставляет в пассивном сознании, как на воске, свои отпечатки. Такую теорию К. Поппер назвал «бадейной», ибо сознание как бы черпает информацию из внешнего мира, не проявляя собственной преобразующей деятельности. Получается так, что объект — все, субъект — ничто. Этот радикальный недостаток просто невозможен в контексте технологической стратегии. Инициатива в мышлении здесь всегда исходит от субъектного компонента — метода. Ценностные средства конституируют содержание проблемы. Мобилизованная из когнитивных ресурсов теория становится содержанием инструментального метода, под воздействием которого начинает свои метаморфозы проблемное знание. Последнее выступает заместителем и представителем внешнего объекта, и его роль пассивна — быть предметом, на который метод направляет свою активность. Эти трансформации задачного сырья и составляют содержание акта отражения. В такой интерпретации отражение предстаёт в виде активно-преобразующей процедуры когнитивных изменений.

У традиционной теории отражения есть другой серьёзный изъян — это прямое сопоставление знаний с объективным миром. Анализ данного решения провёл Х. Патнэм. По отношению к проблеме референции он отнёс его к одному из двух возможных стратегических ответов — метафизическому реализму или интерналистской перспективе. Истина здесь является отношением соответствия между внутренними знаками-мыслями и внешними вещами. Поскольку конкретный индивид не может охватить это соответствие, привлекаются два предположения: гипотеза человеческого сознания как «мозга в бочке тела» и «точка зрения божественного взора». Эту позицию Патнэм считает несостоятельной и отдаёт предпочтение интернализму. Здесь истинами выступают те знания реальных личностей, которые удовлетворяют исторически выработанным ценностным критериям рациональной приемлемости. Стало быть, при определении истины интерналист остаётся в границах сложившихся видов знания, включая опытные данные ²⁷⁶.

Наша трактовка отражения хорошо вписывается в интернализм Х. Патнэма. Как в технологической модели эмпирического опыта, так и в схеме мышления непосредственные предметы рефлексивного анализа не выходят за пределы сознания. Здесь возможны отсылки к трансцендентным объектам, но только в качестве надстроечных интерпретаций. Все исходные и базисные рассуждения протекают на уровне сознания (ментальная психика и интеллект). Исследуемый объект сведён к репрезентациям проблемы в виде когнитивных условий задачи. Учёному и методологу свою реальность демонстрирует метод, ибо его основным содержанием выступает привлечённая для решения теория. Изменения проблемного материала также находятся в фокусе внимания и переходы от изъянов задачных условий к завершённой и совершенной структуре результата вполне очевидны. Всё это означает, что процесс отражения теряет былую магию чего-то сверхъестественного и обретает контуры реальных процедур, которые во многом контролируются исследователями.

Старая концепция отражения причудливо сочетала в себе спекулятивную метафизику с сенсуализмом и эмпиризмом. Для подтверждения здесь достаточно вспомнить ленинское определение материи, где признается её способность отображаться в ощущениях и восприятиях. Новое понимание отражения открыто для объяснения всех результатных форм познания: эмпирических, научно-теоретических и теоретико-мировоззренческих. Проблемный блок универсален, его содержание демонстрирует все виды задач и вопросов, которые способен ставить человек. Соответственно этому процесс отражения становится единством многообразия, где могут быть представлены все формы когнитивных трансформаций от практических ответов до научных теорий и философских доктрин.

2.2. Рефлексия научных методов

Рефлексия как процедура осознания метода

Будем исходить из синонимичного ряда терминов: самосознание, осознание, интроспекция и рефлексия. Античные рационалисты отвергали рефлексию, полагая, что наличие знаний в разуме автоматически делает их осознанными. Позднейшее признание бессознательной стихии в сознании и интеллекте привело к утверждению необходимости рефлексии. Важный шаг от наивного рационализма к рефлексивной методологии сделал И. Кант. Э. Кассирер отметил, что свою первую работу («Мысли об истинной оценке живых сил») он назвал «Трактатом о методе» и вершину своего творчества («Критику чистого разума») расценивал как трактат о методе ²⁷⁷. Это свидетельствует о том, что Кант предполагал сложное положение метода как ядра мышления. Хотя структура познавательных способностей рассудка и разума априорна, отсутствие предварительного исследования утверждает в науке и философии бездумный догматизм. Его преодолением и занялась критическая теория познания, где ведущей формой стала рефлексия.

Психологические исследования показали, что метод, являясь по своему содержанию рациональным образованием, чаще всего остаётся неосознанным. Здесь одно вполне сочетается с другим, ибо метод выражает «владение знанием», а неосознанность метода означает, что его носитель не может дать отчёт о нём. Разумное объяснение такого феномена вытекает из особенностей внимания. В его фокусе может быть только что-то одно. Если поставлена проблема, то она и выступает центром внимания. Метод же, хотя и формируется в интеллекте, остаётся на периферии внимания и в этой тени ускользает от сознательной фиксации. Из поля внимания может выпадать большая часть инструментального этапа, где из проблемного сырья метод производит искомый продукт. Зато на фоне непрерывного слежения за проблемой внезапная фиксация результата даёт эффект инсайта.

Цель рефлексии заключается в том, чтобы неявные методы сделать явными орудиями. Это важно как для специалистов данной области творчества, так и для обучения новичков. Всё, что имеет субъект осознания (сам творец или методолог) — это исходная проблема и конечный результат. Требуется же восстановить выпавшую из зоны внимания середину — когнитивный инструмент. Вся ли структура метода подлежит рефлексии? Следует признать, что операциональный уровень данной процедуре не поддаётся. Операции сугубо процессуальны и не оставляют явных следов в памяти. Хотя методолог может высказать предположения и представить возможный список операций, все это не поддаётся корректной проверке. Реальным предметом рефлексии остаются правила и теории, то есть содержательные компоненты метода.

Необходимость рефлексии методов творчества осознается далеко не всеми специалистами. И это понятно, ибо они мастера в деле решения «объективных» проблем. Изучение того, что происходит в их сознании, не входит в их профессиональную деятельность. Вот почему в их публикациях, как правило, не встречаются описания того, как они решали ту или иную задачу. И всё же были и есть такие специалисты, которые оставляют свидетельства рефлексивного порядка. Речь идёт о специалистах высокого уровня и творцах, имеющих широкую методологическую культуру, это великие учёные-теоретики, практики и теоретики искусства, изобретатели и инженеры и так далее. Они оставляют ценные воспоминания, которые весьма интересны профессиональному методологу. Если к этому добавить специализированные исследования когнитивных психологов, собирающих отчёты, проводящих интервью и беседы с высокими специалистами, то предметное поле рефлексии увеличивается весьма значительно. Однако обольщаться не приходится, специалист не может дать отчёт о методе значительного открытия, ибо последний был в «тени» его внимания и не оставил в сознании явных следов. Как в этой ситуации действовать методологу?

Единственная стратегия, которая здесь возможна, — это гипотетическая реконструкция метода методологическими средствами. Определённую область деятельности методологу нужно хорошо изучить и главное — выявить те методы, которые доминируют в данной области в настоящее время. Хотя у предмета рефлексии предполагается новизна, она не может выйти за пределы некоторого родового круга общности, объединяющего традиционные методы с новаторским аппаратом. Допустим, речь идёт о научном исследовании в молекулярной генетике, значит, фундаментальные идеи гена, информационного кода и так далее — надо брать в расчёт и они сведут неопределённость поиска к весьма ограниченной области знаний. Если методолог реконструировал определённый вариант правила или теории, то ему следует проконсультироваться с несколькими специалистами, способными объективно оценить его продукт. Рефлексия успешна только в союзе методолога со специалистами.

После интуиции исследовательская культура требует рефлексии

В оценке интуитивного опыта специалистов-практиков очень часто используется слово «чутьё». Оно не имеет строго понятийного смысла и чаще всего выражает некие ощущения того, как надо действовать в данной практической ситуации. Отсутствие нужных слов усиливает впечатление органической сращенности понимания с действиями, которые ведут к успеху. Безнадёжны ли здесь попытки дать словесный отчёт? Познавательная культура развивается в направлении позитивных сдвигов, так считает немецкий исследователь Д. Дёрнер. В подтверждение он приводит множество практических ситуаций и извлечения из них некоторых осознанных уроков. Вот одна из них. Некий врач с большой уверенностью диагностировал определённое заболевание и не мог объяснить словами то, как он это делал. И всё же серия бесед его с Дёрнером как методологом выявила некоторые особенности медицинской интуиции. Оказалось, что врач обращал внимание на профиль тени нижней части тела пациента. И вот отклонение формы сокращения мускулатуры от некоторой нормы стало для него сущностным признаком болезни ²⁷⁸.

Данная история отличается рядом обстоятельств. Прежде всего, интуиция врача стала общим приёмом, который действовал неоднократно. Понимания достиг не один врач, а в союзе с методологом. В каждом интуитивном акте сохранялась односторонняя избирательность внимания на пациенте как предмете. Осознание произошло после того, как методолог проанализировал ответы врача на его вопросы. Здесь подтвердилась стратегия Ч. Пирса, утверждавшего о том, что сама интуиция не способна показать обусловленность интуитивного акта предшествующим познанием. Единственный способ знать об этом — производство гипотетического вывода из наблюдательных фактов ²⁷⁹. Когда с помощью опросов Дёрнер набрал некоторое количество фактов, его методологическая культура позволила выдвинуть вполне правдоподобную догадку о диагностическом приёме. Последующие беседы стали той проверкой, которая убедила в правильности вывода.

Деятельность Д. Дёрнера является типичным примером сознания-рефлексии. Для неё характерна научная культура с тремя этапами:

• формирование предмета средствами опроса, анкетирования, эксперимента;
• выдвижение гипотезы в оценке предмета:
• проверка гипотезы эмпирическими средствами

Субъект интуиции здесь присутствует в качестве источника предметной информации (первый и третий этапы). Его роль отнюдь не пассивна, хотя инициатива вопросов исходит от методолога. Носителю интуиции важно зафиксировать в себе как можно больше самых разных «фактов» и перевести их на язык слов. И вот здесь психологи предлагают перспективные психотехники.

Остановим наше внимание на техниках гештальттерапии. Хотя они ориентированы на лечение болезней, в них есть материал, интересный для понимания перехода от интуиции к рефлексии. Ф. Перлз с коллегами сразу предупреждают, что речь идёт не об обычной интроспекции. Последняя обращает произвольное внимание на деятельность, включая сюда оценки, исправления и другие вмешательства. Своеобразие «сознавания» сводится к обеспечению спонтанного чувствования всего того, что происходит во всём организме. Авторы полагают, что многое из того, что мы не осознали, может быть осознано, если предоставить всем элементам опыта необходимое внимание, не ограничиваясь когнитивными процессами. Нужно образовать в себе целостный и достаточно сильный гештальт, то есть структуру «фигура/фон», чтобы он породил непрерывную сеть переживаний. Главное препятствие на этом пути — принудительные вмешательства, вызывающие в организме сопротивления ²⁸⁰.

Все рекомендации Перлза и его коллег сводятся к тому, чтобы собирание опыта протекало спонтанно и само по себе. В таком процессе следует отбросить все представления и «теории», и тем самым вернуться к полноте ощущений тела. Внимание должно блуждать по участкам тела, поочерёдно сосредотачиваясь на отдельных процессах. Такова суть техники «сознавание-замечание». Приёмы техники «направленное сознавание» несколько иные. Здесь внимание уже сужается и его фокус направляется на поиск «слепых пятен». Последние представляют собой такие области бессознательного, где фигура неотличима от фона. В качестве фигуры чаще всего выступают восприятия, а фоновой средой являются мышечные действия. Частые запреты определённого поведения детей своей репрессией размывают у них границы между ориентирующим образом (фигурой) и действием. Так позднее у взрослых возникают патологические «слепые пятна», где образы существуют в качестве бесполезного балласта. Процедура «направленного сознавания» устанавливает чёткие границы образа и чувственного мышечного фона, что делает образ новым ресурсом личности ²⁸¹.

Пожалуй, больше всего для носителя интуиции подошла бы техника «направленного сознавания». Ведь ему нужно раскрыть «слепое пятно», в котором пребывает интуитивный метод. Другое дело, что здесь нужно найти место для вопросов методолога. А это в свою очередь означает разработку новой психотехники, сочетающей гештальтистское осознование ощущений, восприятий с вербальными приёмами в стиле А. Вежбицкой.

Методолог переносит выводы фундаментальных теорий в научную картину

Экспликация неявных методов науки — важное дело методолога, но не единственное. Мало реконструировать тот или иной исследовательский инструмент, нужно закрепить его в общезначимых ресурсах дисциплинарного сообщества. Эта функция сводится к тому, что учёные-теоретики и философы-эпистемологи вводят отрефлексированный метод в состав научной картины.

Ю. А. Сауров и С. Ю. Сауров предложили конструкт «методологическая картина мира». Их основное соображение заключается в том, что «в ядро всех научных картин мира прямо или косвенно входит понятие о методе познания» ²⁸². С такой позицией мы солидарны и предлагаем одно аспектное дополнение. Действительно, когда выводы фундаментальных теорий переносятся в научную картину, их статус радикально меняется. В структуре научной теории любой её элемент обречён играть только референтную функцию, указывая на некоторое закономерное действие реальности. Онтический (онтологический) смысл здесь очевиден. Но тот же элемент теории, попав в научную картину, приобретает роль потенциального метода. К примеру, когда в 1900 году М. Планк ввёл гипотезу кванта действия, то в теории излучения она лишь удачно объяснила ряд «странных фактов». На этом этапе образ кванта энергии нес в основном онтологическую нагрузку (микромир энергетически дискретен). Уже в 1905 году А. Эйнштейн усилил инструментальное значение квантовой гипотезы, объяснив фотоэффект. С построением квантовой модели атома и квантовой теории поля, идея кванта конституировалась в современной физической (и общенаучной) картине. В союзе онтической и инструментальной функции у неё доминирует последнее. Итак, конструкт «методологическая картина» выражает реальную тенденцию науки, где у одной и той же когниции при сохранении предметно-онтического содержания возрастает её инструментальная значимость.

Союз методологии и методики

Своеобразной и интересной представляется современная тенденция взаимодополнения методологии и методики. Этот процесс реализуется зарубежными учёными, являющимися университетскими профессорами (Т. Кун, Д. Пойа и другие). Диалог методологии и методики демонстрируют и отечественные учёные-профессора. Здесь можно особо выделить группу учёных, работающих в Вятском государственном гуманитарном университете. Профессора Е. М. Вечтомов, Ю. А. Сауров и А. М. Слободчиков органически соединяют методологическую рефлексию с методическим анализом ²⁸³. Все они начинают с постулирования некоторых философских принципов (реализм, конструктивная активность, отражение и тому подобных). Затем реализуется процедура дисциплинарного уточнения выбранных общенаучных принципов, и учёные переходят на теоретический язык математики, физики и химии. С этого «среднего» уровня теоретизации в дальнейшем они опускаются на уровень методике, здесь представлены максимально конкретные рассуждения и педагогические разработки. Творческий диапазон достаточно широк: от критических оценок учебных пособий до проектирования учебных заданий. У такого синтеза методологии и методики многообещающая перспектива.