Леонид Владимирович Гнатюк:
Язык — это мышление? Глава 3. Язык

I

Язык — это предельно широкое понятие, включающее в себя всё способы общения живых систем. Его содержание включает в себя как бессловесные способы общения в растительном и животном мире (биологический язык), так и язык человека. Последний включает в себя как неартикулированные способы общения, так и различные рациональные способы коммуникации, которые фиксируются в искусственных знаковых системах.

Что касается биологического языка, то у животных он целиком реализует себя в синтаксических формах глагольных наклонений — изъявительного, условного и повелительного, как об этом говорилось выше. Эти формы общения врождены животным и образуют матрицу инстинктивного поведения в том или ином «коридоре реальности». Эта же матрица составляет каркас также и человеческого поведения, но только каркас, поскольку на нём в какой-то момент развития нашего вида возникает ещё и смысловая (семантическая) составляющая нашего общения. Отсюда — двууровневость нашего языка, которую нельзя не замечать, поскольку, если биологический язык нам врождён, то смысловую составляющую нашего общения мы создаём путём образования монодукционных форм или смыслов, выражаемых затем в словах.

Если мы проигнорируем этот двойственный характер нашего языка и не заметим различия между врождённым и приобретённым, то получим модель «врождённых языковых форм» Н. Хомски, согласно которой содержание этих форм нам дано озвучивать так же, как «пауку дано плести паутину». (С. Пинкер). У этого утверждения есть видимость правоты: ведь никто не будет отрицать того, что процесс нашего языкотворчества осуществляется как бы автоматически и нами не замечается.

Но почему тогда человеческое общение не даёт нам примеры той слаженности, которая существует между животными, где этот автоматизм лежит в основе их бытия? Не потому ли, что все проблемы человеческого общения связаны с его семантическим (смысловым) уровнем?

Истоки этих проблем вполне очевидны.

Смысл, создаваемый человеком в акте его монодуктивного творчества, субъективен, а поскольку он возникает в сознании отдельного человека, то он ещё и уникален. Но поскольку я придаю ему какую-либо языковую форму, то его содержание становится доступным прочтению, то есть, объективным. Однако сам акт прочтения — это всего лишь восприятие информации в созданном значении, которому, в свою очередь, необходимо придать смысл, что бы понять его. При этом вовсе не обязательно, что этот (вновь возникающий) смысл содержательно будет полностью совпадать с исходным. Скорее, наоборот, такого полного совпадения не бывает никогда в силу всё той же уникальности человека.

Неполное совпадение смыслов или относительность взаимного понимания — основа поступательного развития мыслительной деятельности и создаваемого ей содержания. Поэтому семантический уровень языка — это, прежде всего, результат смыслового индивидуального развития. Но это также и такая связь устоявшихся грамматических форм, в которых, тем не менее, могут быть реализованы бесконечно разнообразные уровни индивидуального смыслового развития.

Среди них мы можем встретить даже нелепые (вспомним чеховское: «на берегу лежал утоплый труп мёртвого человека»), либо вовсе бессмысленные, как, например, часто используемые сейчас выражения: «абсолютно бесплатно» (нельзя, что бы что-то было «бесплатным» чуть-чуть), «незаконные бандформирования» и так далее. И если бестолковость первого выражения всё-таки даёт нам возможность понять, что речь идёт о лежащем на берегу утопленнике, то бессмысленность последующих должна поставить нас в тупик. Вместе с тем, в нашем общении мы нередко обмениваемся как маловразумительными, так и попросту бессмысленными выражениями, невольно заставляя наше мышление приводить их содержание в соответствие с контекстом того или иного рассуждения.

В данном случае мы имеем дело с функцией корректирующей деятельности мышления, которая постоянно удерживает наше общение в русле взаимопонимания.

Вместе с тем, корректирующая деятельность мышления никак или почти никак не затрагивает содержание нашего внутреннего мира, поскольку оно по мере своего появления устойчиво ориентирует себя на привычные нам способы формировать свои мысли, придавать им естественную для нас смысловую и эмоциональную окраску, а также выражать их в лексически-индивидуальной, то есть неповторимой форме.

Здесь имеет смысл говорить о языковых каналах нашего общения с себе подобными и нашей самореализации.

Очевидно, что в данном случае языковой канал — это не только способ выражения нашего внутреннего мира, но также и некая призма, через которую мы видим мир и в соответствии с которой действуем в нём. Наше сознание, вооружённое языковыми каналами, не просто фиксирует события, но представляет собой деятельность по их упорядочиванию.

Иначе говоря, языковые каналы в своей совокупности играют роль своеобразных конструктов, созидающих для нас внешнюю реальность как такую, где мы у себя дома. В этой реальности корректирующая деятельность мышления играет роль всего лишь внешних скреп для этих конструктов, скреп, достаточно прочных, чтобы сохранить взаимодействие языковых каналов, но недостаточно мощных, чтобы изменить конструкцию каждого из них.

Важность языкового канала в организации для каждого из нас картины внешнего мира трудно переоценить, поскольку вместе с его формированием мы обретаем наш собственный, теперь уже индивидуальный умвельт. Поэтому только иллюзией будет та наша наивная уверенность в том, что мы видим и слышим всё, что происходит непосредственно вокруг нас, поскольку и видеть, и слышать мы можем только в пределах только своих собственных конструктов или языковых каналов, или умвельтов, что одно и то же.

Возвращаясь к идее о двууровневости (биологической и семантической) нашего языка, следует отметить, что на первом (биологическом) уровне мир дан нам тоже через призму языкового канала, который существует как одинаковая для всех нас матрица инстинктивного поведения, в то время как на втором (семантическом) — как индивидуальный языковой канал, создаваемый в процессе становления нашего внутреннего мира.

Именно здесь одинаковые для всех акты «смотрения» и «слушания» для каждого в отдельности оборачиваются проблемой, что именно в этом акте мы можем «увидеть» и «услышать». Ведь «смотреть» на художественное полотно вовсе не означает «видеть» его как произведение искусства, а «слушать» симфонию не означает «слышать» её. Очевидно, что видеть — это значит смотреть осмысленно, что в свою очередь сводится к выполнению двух условий.

Во-первых, мы фиксируем воспринимаемое нами явление не только как незнакомое, но и как некую проблему, то есть, для нас это такое явление, которое не может быть описано средствами имеющегося у нас языкового канала. Из этого, во-вторых, следует, что мы должны так изменить свой индивидуальный умвельт или, что то же самое, создать для себя такой конструкт (языковой канал), который в пределах своих возможностей позволил бы адекватно описать воспринимаемое нами явление.

Решение задачи приходит в процессе монодуктивного действия, которое раскрывает содержание этого явления как уже собственно наше, которое мы свободно вписываем в любой аспект своих практических действий. Это будет означать, что нам удалось создать собственный вариант осмысления воспринимаемого нами явления.

Из сказанного с очевидностью следует, что разработка каким-либо индивидом своего умвельта (конструкта, языкового канала) и полученный в итоге результат не могут быть эталоном для всех остальных индивидов, каждый из которых создаёт собственный языковой канал, то есть, собственный вариант осмысления.

Неизбежно возникающий вопрос о взаимном понимании, которое, по существу, распределено в пределах огромного количества вариантов, находит своё окончательное решение только в практике общественных отношений, имеющее императивное значение для всех остальных решений.

Мы можем указать только на два исключения из этого общего положения.

Первое исключение относится к результатам научных исследований. Здесь активная деятельность языковых каналов сводится к общему знаменателю именно корректирующей деятельностью мышления. Это полюс чистой рациональности, и чем ближе мы к этому полюсу, тем более очевидным становится то, что именно здесь мы можем обнаружить те универсальные константы, из которых состоит здание той или иной теории.

Вопрос, однако, в том, являются ли они только лишь изобретением человека (его конструктом) или же эти константы обладают бесспорно объективным содержанием. Мы можем, разумеется, признать правильной первую часть этой альтернативы, и в этом признании не будет ничего алогичного. Тем не менее, практической основой поступательного развития научного знания является именно её вторая часть.

В этой связи М. Планк применительно к физике пишет о том, что если мы «не желаем впасть в неразумный солипсизм», то должны признать, что «всякое физическое измерение является воспроизводимым, то есть что его результат не зависит от индивидуальности измеряющего, а также от места и времени измерения, как и от прочих сопутствующих обстоятельств. Но из этого следует, что нечто, решающее для результатов измерения, находится за пределами наблюдателя, а это необходимым образом приводит к вопросу о наличии реальных причинных связей, не зависящих от наблюдателя». ¹⁵ Сказанное Планком, в свою очередь, означает, что результаты научного исследования прорывают границы человеческого умвельта как на первом, так и на втором уровне его языковой реальности, нивелируют субъективный характер значений и расширяют возможности языковых каналов до пределов, за которыми они проникают в содержание объективной информации.

Второе исключение из того общего положения, согласно которому языковой канал какого-либо индивида не может быть эталонным для всех остальных, относится к противоположному полюсу внутреннего мира человека — к его эмоциональной сфере. Так, обострённое ожидание желаемого результата (например, «взятие ворот» во время футбольного матча) заставляет все чувства «болельщиков» слиться в такую целостность, которая отключает их от внешнего мира. Известен эксперимент, в результате которого «болельщики», наблюдающие по телевизору футбольный матч, утверждали, что экране не было девушки с ярким зонтом, которую экспериментаторы специально демонстрировали гуляющей на фоне играющих команд. Таким образом, на эмоциональном полюсе языковой реальности человека мы видим возможность сужения его умвельта до пределов, в которых внутренние миры индивидов неотличимы друг от друга.

Если мы теперь попытаемся окинуть единым взглядом всё пространство нашей языковой реальности, то перед нами расстелется огромное полотно, сотканное из разнообразных содержаний — от чисто эмоционального — через огромное количество индивидуальных конструктов — до того уровня, на котором наш язык получает возможность проникнуть в пределы объективной информации внешнего мира.

Иначе говоря, языковая реальность — это не имеющее пределов поле неустанных волевых усилий человека, в результате которых возникает всё более набирающий силы и уже необратимый процесс семантизации, а по сути — очеловечивания внешнего мира.

II

Наиболее существенной характеристикой такой семантизации есть то, что она выходит далеко за пределы собственно словесного языка и образует сферу практической деятельности человека, которую следует толковать как язык в широком смысле этого слова. Собственно словесный язык, который выполняет функции необходимого передаточного механизма от смыслонесущих монодуктивных процессов в голове человека к их воплощению в практических результатах, будет, соответственно, языком в узком смысле слова.

Перед нами система, начальный элемент которой — смыслонесущая деятельность — находит своё окончательное выражение в третьем элементе системы — в практике человеческой деятельности посредством второго, промежуточного элемента — словесного языка. Зарождаясь в недрах мышления, и будучи результатом его монодуктивных усилий, словесный язык является выразителем творческого начала, продуктом которого есть преобразовательная деятельность человека. Но в равной степени словесный язык выполняет функцию и обратного проводника результатов этой деятельности, без которых невозможно дальнейшее развитие самого мышления, совершенствование его монодуктивного потенциала.

Из сказанного очевидно, что словесный язык во всей совокупности своих возможностей представляет собой систему знаков, при посредстве которых человек шифрует и дешифрует свои мыслительные операции. Имея в виду проблему происхождения словесного языка, мы не сможем отделить его от смыслонесущей деятельности человека. Более того, мы скажем, что словесный язык, равно как и практика человека, представляют собой результат её материализации.

Вместе с тем, в ряде гипотез о происхождении языка его в принципе отделяют от мышления, толкуя то и другое как не связанные между собой функции нашего внутреннего мира. Прежде всего, это относится к широко известной теории врождённых языковых способностей Н. Хомски, о которой уже говорилось выше.

Один из крупнейших лингвистов ХХ века, Э. Сэпир, полагает, что основная функция языка — это наведение порядка в хаосе наших чувственных представлений, что задолго до Сэпира утверждал ещё английский философ Т. Гоббс. «Мы, — говорит Сэпир, — расчленяем природу в направлении, подсказанным нам нашим родным языком. Мы выделяем в мире явлений те или иные категории и типы совсем не потому, что они самоочевидны. Напротив, мир предстаёт перед нами как калейдоскопический поток представлений, который должен быть организован нашим сознанием, то есть, языковой системой, хранящейся в нашем сознании. Мы расчленяем мир, организуем его в понятия и распределяем значения так, а не иначе в основном потому, что мы — участники соглашения, предписывающего такую систематизацию».

В уже упоминавшейся работе С. А. Бурлак утверждается, что мы можем говорить о появлении словесного языка с момента, когда мы обретаем возможность достраивать языковые алгоритмы животных и, таким образом, создавать разветвлённую цепь собственных языковых коммуникаций. «У нас в голове, — считает автор, — есть принцип, по которому мы можем порождать и понимать новые предложения, а иногда и новые слова. И я именно этот момент, когда коммуникационные системы наших предков достигает этого уровня, когда появляются алгоритмы, которые можно выучить в детстве и потом по этим алгоритмам порождать новые высказывания, считала бы моментом возникновения языка». ¹⁶

Из всего огромного множества гипотез о возникновении языка три представленные объединяет то, что в языке видят здесь не следствие, а действие уже готового принципа, по которому или производятся синтаксические структуры, или упорядочивается хаос, или происходит постоянное самодостраивание единиц языка — слов, предложений и так далее.

Из приведённого в данной работе контекста, напротив, следует, что словесный язык есть результат развития живых систем, достигший в человеке того уровня, на котором становление его воли, целеполагания и способности обобщать реализуют себя в монодуктивном действии или мыслительном акте. Если монодуктивная деятельность представляет собой стартовую позицию, с которой начинается дальнейший процесс мышления, то, будучи основой существования внутреннего мира, эта деятельность, видимо, содержит в себе некие пружины развития своего внешнего проявления.

Словесный язык, по-видимому, как раз и представляет собой результат волевого усилия выразить содержание монодуктивного действия, зафиксировав его в том или ином знаке. Такими знаками стали: слово, предложение, текст и тому подобные проявления языкового творчества, каждое из которых следует рассматривать как морфологическую и синтаксическую структуру.

Однако в основе и той, и другой мы находим ещё одну структуру — фонетическую. Поскольку ни одно из животных звукообразований не располагает фонетической структурой (мычание коровы, рык льва, кваканье лягушки и тому подобное — не фонетические образования), то у нас есть основание предположить, что начало словесного языка следует искать именно в способности человека образовывать фонемы.

Фонемы нашего языка — великая загадка. Их у нас конечное количество, но именно из них, сгруппированных так или иначе, соткано всё необозримое поле языковой реальности. В данном случае возникает вопрос о том, может ли это поле, насыщенное многоплановым содержанием и смыслом, состоять из бессодержательных и бессмысленных элементов?

Прежде всего, обращает на себя внимание тот факт, что находясь даже отдельно от других фонем, ни одна из них не выглядит бессмысленной. Более того, многие фонемы выступают даже как части речи. Так, например, «а» может быть не только частью слова, но и междометием. То же мы можем сказать и об «и», как о союзе, а об «с», как о предлоге и так далее. Можно перебрать весь наш алфавит и обнаружить при этом, что каждая фонема обозначает не только какой-либо звук, но что этот звук также и ситуативно содержателен, и что это содержание может быть передано в таких отдельных обозначениях, как «а», «б», «в» и так далее.

Мы уже знаем, что слова появляются у нас в качестве фиксации каких-либо монодуктивных обобщений. Но едва ли верным будет предположение, что такое обобщение сразу было зафиксировано в слове. Скорее всего, это была какая-либо вырвавшаяся наружу фонема, и как осмысленный звук она выступила в значении целого слова или иного смыслового блока.

По мере того, как отдельные смыслы накапливались и, объединяясь, образовывали какую-либо группу смыслов, параллельно с этим объединялись и звуки. Сказанное будет истинным и в такой интерпретации: по мере того, как отдельные звуки, объединяясь, образовывали какую-либо группу знаков, параллельно с этим образовывались и новые смысловые конструкции. В итоге стали появляться первые комбинации, состоящие из нескольких звуков, но при этом они каждый раз взаимодействовали только теми сторонами своего значения, которые раскрывали бы содержание той или иной конкретной комбинации. Иначе говоря, одна и та же фонема в различных сочетаниях фонем будет отличаться оттенками своего значения. Так, например, фонема «с» в слове «стол» и в слове «комиссия» будет иметь различные оттенки.

В результате такого отбора различных сторон различных смыслов, зафиксированных в одних и тех же фонемах, появлялись и такие многослойные образования, как слова. Поэтому каждое слово мы должны рассматривать не как жёсткую структуру, состоящую из отдельных и далее неделимых единиц (фонем), а как энергийно-напряжённую живую целостность, в которой каждая фонема в каждом конкретном случае готова вступить в новые объединения с другими объединениями других слов и, таким образом, развернуться уже в предложение.

Таким образом, в каждом слове, а тем более в предложении или тексте фонемы, взаимодействуя друг с другом различными сторонами своего содержания, образуют смыслонесущую ткань нашего языка. Фонема — его атом, но это не корпускула Демокрита, а, скорее, атом современной квантовой физики, которая выделяет в нём различные энергетические уровни. Но если атом представляет собой реальную связь этих уровней, то фонема — это знак для выражения различных сторон наших монодуктивных действий, нашего смысла. Сколько фонем, столько и знаков этого выражения, которое, в итоге, дано нам в семантической ткани нашего языка. Фонема — это знак мысли, свёрнутой в этом знаке. Слово или, тем более, предложение — это уже комплексные знаки, разворачивая которые мы попадаем в сферу наших монодуктивных смысловых действий.

Таким образом, именно эти действия, поскольку из них развился словесный язык, можно считать идеальным прообразом или языком в возможности. Словесный язык представляет собой реализацию этой возможности, её действительность.

Однако мы не можем не видеть и отличия, которое существует между возможностью, то есть идеальным существованием языка, и его конкретизацией в действительности. Сам процесс этой конкретизации, то есть, процесс перевода результатов нашей смыслонесущей деятельности в знаковую конкретику языковой реальности всегда сопровождается выделением в ней ситуативного содержания и вынесения «за скобки» всего того, что в него включено быть не может. В действительно смысловом языке фиксируется именно ситуативная программа смысла, за которой остаётся огромное множество нереализованных подпрограмм. Именно такова цена перевода языка в возможности в реальную языковую действительность.

Видимо, эту «цену» имел в виду С. Пинкер, когда писал: «За такими «простыми» предложениями, как: «Where did he go?» или «The guy I met killed himself», которые мы употребляем автоматически, стоят десятки скрытых подпрограмм, которые организуют слова для выражения смысла. Несмотря на попытки, предпринимаемые уже в течение нескольких десятилетий, ни одна искусственно созданная языковая система и близко не может сравниться с любым человеком с улицы». ¹⁷

И не удивительно, добавим мы, поскольку если машина и сможет по какому-то алгоритму смоделировать последовательную цепь слов и предложений, то она не сможет смоделировать их смысла, выражением которого являются эти слова и предложения. Машина не мыслит, машина подражает результатам мышления, она, как говорил Эйнштейн, может решить задачу, но не в состоянии её сформировать.

Действительно, решение задачи есть перевод смысла в знаки, а её формулировка — это производство самого смысла. Смысл же производится нашим монодуктивным творчеством, и его содержание только в итоге может быть обозначено вырвавшимися на «свободу» смыслонесущими фонемами, совокупно конкретизирующими себя в словах. В языке рождаются мысли, уже готовые к такому рождению. На эту суть дела в своё время указывал Достоевский, который жаловался на то, что «иногда хоть тысячу страниц испиши, а того, что хотел выразить — не выразишь».

Иначе говоря, мы не можем в полном объёме осуществить перевод смысла в слова. В противном случае мы смогли бы осуществить невозможное: придать знаковую форму всем этапам формирования смысла. В действительности мы переводим в слова только какой-то результат нашей смыслонесущей деятельности и называем это результат мыслью.

Всё, что, по Достоевскому, «не выразилось» в мысли, остаётся в пределах подсознательного. Здесь «дозревают» процессы монодуктивного творчества, ещё не получившие того содержания, которое сознание может обозначить в каком-либо знаке и, таким образом, предоставить материал для нашей памяти. Память, как деятельность нашего сознания, располагает содержанием, зафиксированным в знаковой форме. Мы не в состоянии «помнить» то, чего мы ещё не видели, не осязали и не обоняли, хотя мы и знаем об этом содержании, иначе мы не пытались бы его выразить.

В этом парадоксальность соотношения содержания подсознательных смысловых процессов и тех, которые нам удалось выразить в логических формах языковых операций, то есть соотношения значимого потенциально и выявленного рационально. Рациональность — это реализованный максимум ожидаемой производительности логических действий сознания, а словесный язык — выражение этого максимума.

В целом же мы ещё раз можем сказать, что язык — это ситуативный реализатор смысла, а смысл — это язык в возможности.