Леонид Владимирович Гнатюк:
Язык — это мышление? Глава 2. Смысл

Реальность нашего бытия возникает на основе осмысленных значений, многообразные соотношения которых мы используем как язык. Поэтому и начинать нужно с него. Но язык — это не просто нечто производное от значений, поскольку, появившись, он обнаружил присущие только ему специфические особенности. Одной из них есть синтаксис или совокупность правил построения сложных языковых конструкций (например, предложений или текста) из простых (например, слов или отдельных словосочетаний).

Естественным будет вопрос, что чему предшествует: слова (а ещё раньше значения), из совокупности которых возникают сложные конструкции со своими правилами, или же изначально существуют сами синтаксические правила, которые упорядочивают слова, формируя из них язык? Знаменитый американский лингвист Н. Хомски склоняется ко второму варианту, полагая, что основы синтаксиса заключены в особых зонах человеческого мозга.

Но если мы примем во внимание умение обезьян (например, шимпанзе) составлять на основе специально для них разработанного языка осмысленные синтаксические структуры, то естественным становится предположение, что они врождены и мозгу шимпанзе. Однако если язык мы будем рассматривать как результат обмена любыми знаками, к которым мы отнесём и позу, и мимику и так далее, то, как показали исследования этологов, общение животных также нужно рассматривать как язык и при этом достаточно сложно структурированный.

И сколько бы мы не опускались по эволюционной лестнице, мы не сможем обнаружить таких форм общения между животными (вплоть до микроорганизмов), которое мы не могли бы квалифицировать как языковое. Более того, во всех этих проявлениях лингвисты обнаруживают общие черты, одной из которых является наличие там известных нам глагольных наклонений: изъявительного, сослагательного и повелительного. Некоторые примеры такой общности приведены в любопытной статье К. Ефремов «Вначале было… пальцеслово», в которой выявляются одинаковые для всех живых систем признаки невербального общения. Его осью, утверждает автор, являются изъявительное и условное наклонение. «Когда мы разговариваем, — пишет он, — задача заявить о себе, но не вызвать агрессии решается преобладанием индикатива — изъявительного наклонения. Изъявительно щебечет зяблик, если соперник соблюдает дистанцию. Изъявительно грумингуют обезьяны». ⁹ Если же то там, то здесь проглядывают нотки неуверенности, условности, то в этом случае перед нами — структура отношений (языка), которая в нашей грамматике характеризуется как условное наклонение.

Но есть ещё и такой вид отношений, как агрессия, и здесь мы имеем дело уже с императивом. Черты его имеют место во взаимодействии родителя и ребёнка: родитель даёт указания, а ребёнок, в свою очередь (криком, слезами), приказывает родителям заботиться о нём. «Некоторые элементы диалога «родитель — детёныш», — продолжает Ефремов, — в ходе эволюции социального поведения заимствуются из ритуала агрессии. Агрессивная стычка — это не столько стремление разорвать соперника в клочья, сколько спектакль, цель которого — выяснить отношения с наименьшими потерями… Когда один из соперников получает перевес, у него запускается поведение родителя, а среди сигналов преобладают приказы». ¹⁰ У более слабого, соответственно, появляются сигналы просьбы, то есть, он демонстрирует поведение, которое в грамматике нашего языка характеризуется сослагательным наклонением и так далее.

Такие и подобные примеры (количество их можно без труда множить) говорят в пользу того факта, что в основе поведенческой деятельности всех животных, включая и человека, лежат такие принципы их общения, которые дают возможность без особого труда понять его содержание и мотивы. В данном случае имеет смысл говорить о взаимном переводе животными языка своего поведения, зашифрованном в его синтаксисе, что несомненно подтверждает правоту идеи Н. Хомски о врождённом характере синтаксических структур.

Вместе с тем Хомски идёт значительно дальше и говорит о врождённости не только этих структур, но и об их способности порождать все грамматические правила («порождающая грамматика»), что даёт человеку возможность конструировать бесконечное количество предложений, которых он никогда раньше не слышал, уникальных по своей природе. Они, по его мнению, не зависят от мышления, поскольку способность к языку является попросту одной из разновидностей инстинкта. «Человек знает, как говорить, — пишет С. Пинкер, один из последователей Хомски, — примерно так же, как паук знает, как плести паутину». ¹¹

Из сказанного безусловно истинным следует признать то, что процесс «говорения» осуществляется нами действительно автоматически, высказываемые предложения формируются спонтанно, и только это делает наше общение возможным. В противном случае мы стали бы жертвами мучительнейших усилий поиска нужных слов, в процессе которого наше мышление и мышление собеседника изнемогли бы в полной невозможности понять друг друга. Верным представляется также и то, что каждое высказанное нами предложение является уникальным и только единожды появившимся образованием, о чём мы даже и не подозреваем.

Вместе с тем невозможно отрицать и того поразительного факта, что содержание подавляющего большинства таких высказываний живёт не дольше времени, необходимого для их озвучивания, а некоторые считаются фундаментальными в истории развития человеческой культуры. При этом как в тех, так и в других используются одни и те же слова, одни и те же обороты, и те, и другие подчинены одним и тем же правилам их синтаксического построения и так далее.

Следовательно, в процессе производства языка нам следует выделить, по крайней мере, два его уровня. На первом мы, как об этом говорилось выше, обмениваемся значениями, как носителями информации, и действительно делаем это так же непроизвольно, как «паук плетёт паутину». На втором мы выходим за пределы этого обмена, свойственного всем животным в пределах их умвельта (коридора реальности), и образуем смыслы. Они, что очевидно, никак не могут быть отнесены к продуктам инстинктивных действий хотя бы потому, что образуемые нами смыслы не всё равноценны и естественным образом градуируются по уровню своей глубины и значимости.

Достойным самого глубокого внимания есть тот факт, что наиболее выдающиеся из них, однажды появившись, уже не исчезают, а наподобие живых структур начинают вести своё собственное существование с появлением всех признаков именно живых существ. Они производят себе подобных, образуют целые семейства родственных смысловых образований, начинают вести борьбу за существование, у них появляется история их развития и так далее. Вот некоторые из них: «Весь видимый мир есть результат деятельности невидимых предвечных структур», «Всё наше бытие есть следствие движущихся в пустоте неделимых корпускул (атомов)», «Всю структуру Космоса можно понять как результат взаимоотношения чисел», «Наш мир и человек в нём есть творение предвечного личного начала» и так далее. Все эти смыслообразования (к ним также следует отнести открытые в науке принципы и законы) составляют основу развития целых мировоззренческих направлений, составляющих каркас человеческой цивилизации.

Чем же отличается просто значение, которым в своём коридоре реальности пользуется любая живая структура, начиная с амёбы до человека, от смыслообразования, производимого только человеком?

Прежде всего, видимо, следует предположить, что между интуитивно воспринимаемым содержанием значения и сформированным и выраженным в слове содержанием смысла находится ещё недостаточно нам известная ниша, наполненная поисками нужного слова, выбором способа его выражения, оценкой соответствия его формы и содержания и другими усилиями всего процесса смыслообразования.

Иначе говоря, речь идёт о воле, которую человек употребляет в стремлении выразить содержание своего внутреннего мира. Воля — наиболее важный регулятор именно человеческого отношения к миру. Для всех остальных живых систем действие этого регулятора либо несущественно, либо вообще стремится к нулю, и чем ниже эволюционная ступень развития животного, тем более оно руководствуется непосредственно данными ему значениями — реакциями его организма на воздействие внешнего мира.

Что же касается человека, то он, пожалуй, единственный из существ, который осознанно определяет важность своих собственных значений степенью их необходимости в том или ином конкретном случае. Эта степень подвижна и зависит как от воздействия на человека из вне, так и от его возможности или 1) снизить свою зависимость от этого воздействия, или 2) увеличить возможность своего собственного воздействия на внешний мир. И в том, и в другом случае — это проявление волевых усилий человека в его отношении к миру, направленное на создание условий своего существования в нём. Следовательно, характер этого отношения мы можем рассматривать в пространстве «снижения — увеличения» возможностей человека, то есть, его воли. Любой момент жизнедеятельности человека может определяться тем, как он соотносится с миром вне себя, то есть, как он проявляет свою волю. Человек может быть подавляем этим миром, он может противостоять ему, а может и сам подавлять его.

Рассматривая содержание упомянутой ниши, необходимо выделить также и процесс обобщения, как ещё один из необходимо присущих ей элементов. Стремление выразить содержание своего внутреннего мира человек реализует в случае, если он сможет придать этому содержанию форму общего. То, что остаётся вне этой формы, не может быть высказано. Единичное не выразимо.

То, что существует для нас как наше, то есть человеческое, знание, пусть даже в качестве непосредственного чувственного опыта, потенциально претендует на обобщение. Красный цвет или громкий звук имеют для нас значение только потому, что мы можем о том и о другом помыслить как о звуке вообще, и о цвете вообще, а, значит, и высказать эту мысль.

Только акт обобщения даёт нам возможность выразить его содержание в словесной форме. В устах человека любое слово обобщает. Обобщением (о чём ниже) является даже фонема. Оперируя обобщениями, мы создаём уникальную структуру своего умвельта (коридора реальности). Уникальность эта в том, что обобщения языка являются для нас такими маркерами внешнего мира, которые мы можем создавать и развивать, творя, таким образом, содержание самого умвельта.

Вместе с тем, следует сказать, что умение обобщать присуще и животным. В результате многочисленных исследований отечественных и зарубежных зоопсихологов было показано, что даже птицы, не говоря уже о приматах, поднимаются в этом умении до весьма значительных результатов, например, до способности составлять представление о количестве предметов и при необходимости умело этими представлениями пользоваться. Но если животные и обнаруживают способность к созданию абстракций, то они лишены возможности создавать знаки для их обозначения, а потому эти способности, оставаясь «в-себе», не могут быть развиты. В отличие от животных, человеческий младенец, вместе с врождённой способностью к обобщению, имеет изначальную возможность получать не только отдельные знаки, но и целую их систему, в которой эта его способность может быть реализована и развиваться дальше.

Изложенная точка зрения даёт нам возможность несколько иной трактовки следующих слов Хомски: «Скорость, с которой на определённых этапах жизни увеличивается запас слов, настолько велика, а сложность и точность усваиваемых понятий столь замечательна, что следует заключить: система понятий, с которой связывают основы лексики, каким-то образом изначально присуща человеку».

Теперь мы можем сказать, что человеку «изначально присуща» не система понятий, а исторически сформировавшаяся способность к обобщению, которая максимально используется нашим сознанием в процессе образования им «системы понятий». Но когда мы говорим о максимальной способности нашего сознания обобщать своё содержание и поднимать его до понятийной формы, то очевидно, что такая способность — это не стихийный, а целеполагающий процесс.

Действительно, никакие, взятые сами по себе, волевые усилия (сколь угодно интенсивные), и никакая, взятая отдельно, наша способность обобщать не в состоянии создать такую высокоорганизованную структуру нашего мышления, как понятие. Это видно хотя бы из того, что одно и то же понятийное содержание может принимать совершенно различные характеристики в зависимости от того, что нам нужно выделить, а что, наоборот, нивелировать в этом содержании. Например, понятие «человек» физиолог будет трактовать иначе, чем философ или политик, а религиозная точка зрения выделит в этом понятии то, что будет отсутствовать в первых трёх.

Но выделение необходимого нам в том или ином отношении и, наоборот, нивелирование ненужного в каком-либо отношении это и есть функция целеполагания, которую необходимо выделить наряду с волей и способностью обобщать. Воля, обобщение и цель — это, по крайней мере, тот минимум необходимых составляющих ниши, который отделяет наши смыслообразовательные возможности от интуитивно воспринимаемого содержания значений.

Вместе с тем, обращая внимание на характер взаимодействия этих составляющих, нельзя не заметить ведущую роль в этом взаимодействии именно цели. Нельзя обобщать неизвестно для чего и невозможно употреблять волевые усилия в неопределённом направлении. И то, и другое осуществляется «во имя», то есть с некой целью, и именно она ведёт к результату, необходимость которого была обозначена существованием самой цели. То есть цель представляет собой проект деятельности, ведущий к результату, необходимость которого изначально была неявным источником самого проекта. Но ещё раньше характер такой деятельности мы определили как мысль или как целеполагание особого рода: оно является спонтанным актом самопознавательных усилий, то есть таких, которые исключают наличие заранее выработанного алгоритма их реализации. Место такого алгоритма занимает то, что можно назвать циклом познавательных усилий.

Начало этим усилиям задаёт цель (она же и итоговый результат), но не как заранее определённый процесс её достижения, а как действия мысли (только благодаря им она и есть мысль) с бесконечно разнообразным количеством условий, которые при этом достижении возникают. Цикл завершается тогда, когда эти действия «вырезают» из массы привходящих условий (прогнозируемых, случайных и так далее) результат более или менее адекватный искомой цели.

Осуществление цикла познавательных усилий является, по-видимому, обязательным условием деятельности (успешной в той или иной мере) нашего мыслительного аппарата и сопровождают все интеллектуальные усилия человека в любой сфере его деятельности. При этом не лишним будет ещё раз подчеркнуть, что мыслительную деятельность мы будем наблюдать везде, где цель, опираясь на волевое обобщение всей массы привходящих условий её реализации, стремится к формированию результата, адекватного самой цели.

Конкретный пример поможет прояснить сформулированное здесь положение.

Так, каждое движение футболиста в ежесекундно меняющейся игровой ситуации — это движение, в котором одновременно должны учитываться множество компонентов: собственное положение на поле, положение других игроков («своих» и «чужих»), движение мяча (ожидаемое и не очень) и так далее. Волевая и обобщающая этих движений будет функцией целеполагания (в данном случае «взятия» ворот), которая может быть реализована или не реализована в результате совершенно неожиданных сочетаний бесконечно разнообразных игровых ситуаций. Процесс этой реализации мы назовём демонстрацией развития мысли, а каждое движение футболиста — мыслящим.

Может ли быть формализован изложенный здесь «ход» мыслительной деятельности?

Известные нам типы умозаключений, в которых предполагается такая формализация, рассматривают или способы выведения частных положений из общих посылок (дедукция), или, наоборот, возможность получения общих положений из частных фактов (индукция), или же образование гипотез, которые смогли бы объяснить случайные факты (абдукция).

Очевидно, что изложенный выше ход мыслительных действий не может быть описан перечисленными типами умозаключений. Каждый из этих типов выражен в системе формальных правил получения необходимого вывода из очевидных фактов или неопровержимых посылок. Процесс мыслительной деятельности, названный нами циклом познавательных усилий, лишён именно такой возможности получения вывода.

В прохождении цикла мы имеем дело не с очевидными статичными фактами или безупречно выверенными общими положениями, а исключительно с бесконечной массой случайных условий, из которых целевой стимул деятельности цикла должен сформулировать вывод, желательно адекватный самой цели. Иначе говоря, речь здесь идёт о целесообразно определённом сведении случайного к необходимому, что можно было бы назвать монодукцией или интеллектуальным синтезом.

Из всего сказанного можно сделать вывод о том, что природа интеллектуального синтеза двойственна. С одной стороны, его действия носят, безусловно, мыслеобразующий характер, с другой, эти же действия не выбираются нашим рассудком, то есть не контролируются им, а есть результат спонтанного творческого акта. Мыслеобразующая деятельность интеллектуального синтеза, не поднимаясь до образования конкретных рациональных структур, в то же время представляют собой такую его основу, без которой образование таких структур было бы невозможным.

Это уровень смысла. Смысл относится к такому продукту интеллектуальной деятельности, отсутствие которого обесценивает как результаты каких бы то ни было наших усилий, так и наше бытие в целом. Вместе с тем содержание этого продукта далеко не ясно, хотя наличие его считается чем-то общеизвестным. Оно невольно воспринимается как интуитивная данность, которая и не требует доказательств. Возможно поэтому понятие смысла до сих пор не имеет общепринятого научного определения, а попытки дать описание его характеристик далеки от того, чтобы их можно было подводить под общий знаменатель. Смысл то отождествляют с разумом, то с содержанием значения, которое этим разумом постигается, то с идеей и сущностью содержания понятий, то с таким содержанием, которое не определяется его элементами, а, наоборот, их определяет и так далее.

Попыткам чисто описательного перечисления всех возможных характеристик смысла естественно противопоставить намерение понять смысл как систему действий, результат которых даёт начало тому, что мы называем мыслью, разумом, идеей, то есть тому, что определяет наш рациональный уровень, выражаемый в слове. Но мы уже знаем, что этот уровень нашей деятельности является тем полюсом развития жизни, которому противостоит полюс значений (коридора реальности) с их интуитивно воспринимаемым содержанием. Таким образом, мы ещё раз пришли к фиксации того факта, что между интуитивно воспринимаемым содержанием значения и выраженным в слове содержанием нашей деятельности образуется некий зазор (выше мы назвали его нишей), наполненный энергиями поиска этого выражения.

Вот эту энергию восхождения от неявно обозначенного содержания значения к его объективному воплощению в языке мы назовём смыслом. Смысл — это мысль в-себе, а мысль — это смысл, явивший себя в слове. Но для того, чтобы смысл явил себя в слове, необходимы, как мы видели, целесообразно-волевые усилия, которые смогли бы синтезировать (обобщить) случайные события для получения искомого нами вывода. Образование смысла — это создание некой программы этого образования, это каждый раз решение задачи, а оно возможно в результате монодуктивного действия, открывающего перед нами языковой канал его реализации.

Здесь необходимо рассмотреть возможные варианты связи между субъективным содержанием (монодуктивное действие) и объективной формой, в которой это содержание реализуется (языковой канал).

Можно предположить наличие, по крайней мере, трёх таких вариантов:

1. Каждому индивиду без исключения доступен только один способ создания целесообразно-волевых и синтезирующих усилий (монодуктивная деятельность). Очевидно, что в этом случае мы получим только одну программу образования смысла и соответствующую возможность его реализации в языковом канале. Применительно к живым системам этот вариант очевидно абсурден.
2. Существует конечное количество вариантов монодуктивной деятельности, то есть целесообразно-волевых и синтезирующих усилий нашего мышления, и каждый человек располагает возможностями только какого-то одного из этих вариантов. Из такого допущения следует, что количество возможных смыслов будет также конечным, и что находящиеся сейчас в обиходе мысли, то есть смыслы, выраженные в словах, есть результат развития их, существующих в природе нашего мышления, прототипов. Тогда мы должны допустить, что самые развитые и сложные смыслы каждой исторической эпохи ранее были уже сформулированы, хотя, возможно, и в менее сложной или в несколько иной форме. Если это так, то в общей истории человечества можно будет обнаружить какое-то количество генетически родственных смыслов, нашедших своё выражение в тех или иных областях культуры, где они обрели форму мысли посредством различных языковых каналов — в науке, философии, искусстве, религии и так далее. Важным, следовательно, есть различие между одним и тем же смыслом и различными языковыми каналами его реализации.
3. Количество вариантов монодуктивной деятельности неограниченно, поскольку каждый человек в силу своей уникальности располагает уникальным же способом образования смыслов. Естественно, что такое количество (в принципе необозримое) интеллектуальных единиц должно располагать своими качественными особенностями, благодаря чему тот или иной индивид будет иметь склонность к образованию смыслов только определённого типа, отличающихся, например, математическим, эстетическим, поэтическим и другим характером. При этом возможно появление индивидов, интеллектуальная деятельность которых отличается парадоксальной односторонностью. Паскаль в «Мыслях» говорит о том, что он знавал людей, которые никак не могли взять в толк, почему число «пять», помноженное на нуль, в результате даёт нуль. Подобная односторонность может встречаться у людей даже с выдающимися интеллектуальными способностями. Руссо в своей «Исповеди» признаётся, что он никогда не мог усвоить себе математического анализа, чувствуя к упражнениям такого рода непреодолимое отвращение. ¹²

Всё сказанное относительно мысли как артикулированного смысла требует пояснения, если мы сравним его с тем пониманием мысли, которое было высказано ранее. Согласно этому пониманию, мысль рассматривалась не как результат материализации смысла в языке, а как функция некоего процесса, необходимость которого является источником самого процесса.

Но если мы сравним эти два понимания (содержательное и функциональное), то увидим, что они по-своему говорят об одном и том же. И функционально, и содержательно мысль можно истолковать как такое образование, которое так или иначе являет себя. Действительно, нет ни одной живой системы, фенотип которой не был бы способом выражения (языком) её генотипа, то есть кода ДНК, заключающего необходимость именно такой-то последовательности его нуклеотидов. Очевидно, что эта необходимость есть функция такого аргумента, каким является существование самого ДНК. Если мы возьмём другой уровень существования живых систем — способ их жизнедеятельности, то и в этом случае жизнедеятельность (язык), скажем, растения, либо микроорганизма, либо насекомого будет выражением программы этой жизнедеятельности, заложенной в геноме только его собственного вида. Примером здесь могут быть инстинкты животных, которые являются языком их общения.

В каждом из рассмотренных здесь примеров мы видим, как сущность (код ДНК, генотип) выражает себя в явлении (программе поведения, фенотипе), которое мы называем языком этого выражения. Язык в каждом конкретном случае — это способ проявления своей сущности, призма, через которую мы эту сущность рассматриваем, от чего бытие самой призмы в высшей степени существенно. ¹³

Если же мы обратимся к содержательному определению мысли (мысль — это артикулированный смысл), то можем заметить, что его отличие от функционального заключается только в специальном толковании понятий смысл и язык. Так, если в функциональном определении программа ДНК, генотип, то есть смысловые характеристики живых систем присущи им от рождения, то в содержательном определении смысл (цель, воля, способность обобщать) представляет собой результат сознательного наполнения ниши или создаваемой человеком надстройки над содержанием его умвельта (коридора реальности).

Отсюда и то принципиальное различие, которое существует между человеком и другими животными. Каждому живому существу, кроме человека, его смыслонесущая деятельность (повторимся) задана изначально, человек же в зависимости от обстоятельств жизни должен в каждом конкретном случае заново создавать её. Процесс этого создания мы и называем мышлением. То, что животное в течение своей жизни приобретает некоторые навыки, то есть обучается, не меняет сути дела. Не исключено, что высокоразвитые приматы овладевают даже некоторыми приёмами монодукции, то есть обнаруживают подобие воли в достижении цели и проявляют умение обобщать жизненно важные для них явления. Иначе говоря, им нельзя отказать в способности создавать более или менее сложные смыслонесущие конструкции.

Однако такая способность остаётся у животных неразвитой в силу того, что эти конструкции фиксируются ими в системе только естественных знаков: крика, жеста, мимики и так далее. Сущность (развитие смысла) лишена у них возможности адекватного выражения в явлении (языке), причиной чему есть недостаточное развитие мозга приматов и строение их гортани, которая не в состоянии артикулировать отдельные звуки. Отсюда мы можем сделать вывод, что содержательное определение смысла в полной мере применимо только к человеку.

И здесь мы обнаруживаем ещё одно преимущество человека. Вместе с умением создавать необходимые ему смысловые конструкции (программы деятельности) у человека появляются и удивительно изящные формы их проявления — фонемы, слова, предложения, тексты и так далее, появляется словесный язык, который знаменует начало культуры во всех аспектах её развития.

Из сказанного следуют некоторые, не лишённые интереса выводы.

Прежде всего, обратим внимание на то, что те огромной сложности этапы эволюционного становления, на одном из которых появляется человек, в своей ретроспективе демонстрируют нам образование некоторых узловых точек развития. Здесь формируются однотипные организмы прогрессирующей сложности — от клетки до человека и далее — до организации обществ и их глобальной совокупности, которую мы называем человечеством.

Важно, что появление таких организмов подчинено фрактальному принципу. Это значит, что все они, отличаясь друг от друга массой специфических свойств, в основе своей самоподобны, то есть повторяют друг друга в производстве процессов, необходимых для своего жизнеобеспечения. Так, например, клетка производит белок, а монодуктивная деятельность — смысл. Без первого невозможна жизнь организма, без второго — появление языка, а в итоге и культуры. То же можно сказать и об обществе. Совместная деятельность людей невозможна без экономических отношений, на основе которых возникает политика, а вместе они, проявляясь в различных сочетаниях духовной жизни, демонстрируют нам возможности существования уникальных социальных организмов. ¹⁴

Природа, несмотря на бесконечное разнообразие своих проявлений, весьма экономна в «технологиях», которыми она пользуется. Вместе с тем, именно они позволяют природе в своём творчестве ничего не ставить «на поток», а производить только единичное и неповторимое, которое варьируется природой в бесконечном количестве вариантов.

Если же мы будем игнорировать такую особенность природных процессов и однажды созданное считать единственно возможным образцом для всех явлений подобного типа, то неминуемо будем ограничены в своей деятельности созданием механистически сконструированных клонов, которые рано или поздно покажут свою нежизнеспособность. Клоном, например, было бы построение во всех человеческих обществах единообразной политической системы как единственно приемлемой по тем или иным соображениям. Клоном будет искусственно созданный смысл, который мимикрирует под какую-либо мыслительную структуру, являясь на деле квазимыслью.

Появление квзимысли — своеобразного вируса мыслительной деятельности, который лавинообразно развивается вместе с появлением систем массовой коммуникации, представляет собой наиболее эффективное средство, выполняющее роль разрушителя человеческого интеллекта. Подмена мысли её клоном — это способ, во-первых, обезличивания сознания, во-вторых, создание механизма контроля над ним, в-третьих, вернейшее средство вообще отключить у человека его способность мыслить.

Если мы признаем способность к монодуктивной деятельности в качестве одной из основных особенностей мышления и согласимся с тем, что мысль есть артикулированное выражение этой способности, то отучить человека мыслить можно в результате слома существующей у него способности к монодукции. Сделать это можно, погрузив его в поток уже готовых, в свою очередь, механически созданных выводов и обобщений, то есть клонов, которые человек не воспринимает как чужие. Создаётся иллюзия мышления, в которой чьи-то решения и выводы принимают видимость своих собственных.

Глобальная информация, как, безусловно, эпохальное явление нашего времени, имеет, однако, и свою оборотную сторону, существенным элементом которой есть массовое производство как раз мыслительных клонов — задача, которую чрезвычайно успешно решают средства массовой информации.

Таковы некоторые общие положения относительно природы мысли, её особенностей и возможностей развития.