Александр Борисович Кабанов:
О естественном праве, или принципы социальной эволюции.
Глава VI. Следствия закона социальной эволюции на основе баланса политических сил

В этой заключительной главе сначала будут рассмотрены три мифа об отчуждении — религиозном, экономическом и властном, которые легко опровергаются вышеизложенными политическими принципами социальной эволюции. Затем будет показано: единство происхождения всех видов общественных регуляторных систем — религии, морали, законов и идеологии; что человек по своей природе не является конфликтным существом; и что закон социальной эволюции с равным успехом объясняет социальные изменения во всех направлениях исторического движения в культурном (регуляторном) пространстве.

Раздел I. Мифы о религиозном, экономическом и политическом отчуждении

Как известно немецкий философ-материалист Людвиг фон Фейербах утверждал, что в начале истории люди жили в полной гармонии с самими собой; но затем они создали себе образ Бога, причём со временем совершенно позабыв об этом своём акте творения. Само же религиозное отчуждение заключается в том, что теперь люди признают Бога в качестве внешней наказывающей силы: каждый человек ощущает Бога всесильным, а себя бессильным, вследствие этого он угнетается собственным творением. По мнению Фейербаха человек должен познать истинное отношение между ним и Богом, тем самым, преодолеть возникшее отчуждение и, скинув с себя религиозные оковы, обрести прежнюю свободу.

Я полагаю, тезис Фейербаха о религиозном отчуждении можно было бы принять только при наличии следующих условий.

Во-первых, если бы имелись совершенные законы, целью которых было бы исключительно общественное благо: ведь именно вследствие их несовершенства часто возникает потребность в дополнительной социальной регуляторной системе в виде религии с её нравственным кодексом.

Во-вторых, если бы люди были в высшей степени рациональны и, соответственно, не подвержены в своих поступках разнообразным эмоциональным импульсам, например, таким как любовь, ненависть или страх. Совершенно очевидно, что склонных к иррациональному поведению людей гораздо легче заставить вести себя порядочно с помощью страха перед высшим существом.

В-третьих, если бы они были по природе законопослушны и нравственны и не стремились бы в целях выгоды, как только этому благоволят обстоятельства, преступать законы и мораль.

Следовательно, если законы дурны, большинство населения часто оказывается во власти эмоций, а кроме того многие испытывают желание при появлении соответствующей возможности перейти закон, то для них религиозный кодекс — спасение для гражданского мира и самое верное средство для наибольшего увеличения общественного блага. Конечно, отмеченный Вебером европейский рационализм снижает потребность в религии, особенно в Скандинавских странах, жители которых известны своим спокойствием, лояльностью властям и законопослушанием. И не случайно, что именно эти страны сегодня являются наименее религиозными; и происходит это в силу отсутствия социальной потребности в вере. Однако в исламском мире — где законы традиционно не почитают и не исполняют — религия продолжает играть огромную роль, а теократия в Иране, удачно соединяя гнев всесильного Бога и страх перед государством, заставляет население уважать законы. Между тем, западные рекомендации по разделению церкви и государства на Востоке часто приводят к социальному хаосу и политическим беспорядкам. Таким образом, каждое общество в силу своей культуры политическими средствами регулирует социальную роль церкви, а поэтому религиозное отчуждение — не более чем философский миф материалиста.

Со своей стороны, Маркс, признавая существование религиозного отчуждения Фейербаха, считал, что последнее невозможно преодолеть путём простых рассуждений: по его мнению, в действительности люди нуждаются в религиозном утешении по причине своего бедственного материального положения. В свою очередь в подобном состоянии они оказываются вследствие наиболее важного вида отчуждения — экономического отчуждения. Последнее проявляется в отделении человеческого труда от создаваемых им продуктов, когда по причине экономической эксплуатации в виде капиталистической прибыли человек больше не является полноправным хозяином творений собственных рук.

Здесь следует подробно остановиться на истории вопроса о капиталистической эксплуатации. Давид Рикардо, создавая свою теорию меновой стоимости, прежде всего, стремился к объяснению относительных движений товарных цен. Для него было принципиально важным понять, если ранее за одну пару ботинок можно было приобрести две булки хлеба, а сегодня только одну, то подорожала обувь или подешевел хлеб ⁷⁶. Ко времени Рикардо энтузиазм по поводу поиска «стандарта стоимости», который можно было бы использовать для этой цели (о котором я упоминал в предыдущей главе), почти окончательно исчез. Поэтому он никогда не изображал труд в качестве абсолютной меры меновой ценности, а только в виде относительной меры. Он полагал, что сроки обучения и относительная тягостность выполнения работ в различных профессиях практически не изменяются со временем (скажем, труд Шахтёра втрое тяжелее труда учителя и так далее), следовательно, относительные изменения цен на различные товары будут двигаться вслед за изменением рабочего времени, затраченного на их производство ⁷⁷.

Таким образом, его теорию нельзя односторонне рассматривать в качестве трудовой теории стоимости, как это многие делали, и как её впоследствии изображал Маркс в своих произведениях, в частности, в «Капитале» и «Теориях прибавочной стоимости» (к примеру, Джордж Стиглер считал её трудовой теорией только на 93%). Истинность подобного восприятия Рикардо косвенно подтверждается тем, что Джон Стюарт Милль, будучи последователем Рикардо, в своих «Основах " во многих местах излагает взгляды малоизвестного экономиста шотландского происхождения Джона Рэ, которого можно смело рассматривать как предшественника теории процента Бем-Баверка ⁷⁸. Впрочем, здесь ради справедливости следует отметить, что Рикардо иногда сам давал поводы для различной трактовки своей теории, в частности, заявляя в некоторых местах, что прибыль — это труд рабочих ⁷⁹.

Со своей стороны, Маркс выдвинул два новых положения, трансформировавших рикардианскую систему относительных изменений товарных цен в систему абсолютной трудовой стоимости. Согласно первому из них труд представляет собой единственный товар, который не обменивается по своей стоимости (за него платят меньше, чем он производит); вследствие этого происходит экономическая эксплуатация в виде отчуждения части продуктов труда, степень которой измеряется размером капиталистической прибыли. Второе положение заключается в том, что в силу действия закона капиталистической конкуренции, меновые стоимости товаров, вокруг которых колеблются рыночные цены этих товаров, не тождественны затраченному на их производство рабочему времени, а равняются ценам производства. Его суть состоит в том, что конкуренция, порождающая тенденцию к выравниванию нормы прибыли в различных отраслях, тем самым уравнивает степень «эксплуатации» в каждой из них.

Совершенно очевидно, что ни одно из этих положений нельзя принять. Само по себе утверждение, что труд представляет собой единственный товар, который обменивается ниже его истинной ценности, уже приставляет собой явное нарушение закона трудовой стоимости. Между тем, тенденция к выравниванию норм прибыли в различных отраслях является частью более сложного и масштабного процесса — установления баланса между потреблением и накоплением (инвестированием) ресурсов. Если бы капиталисты получали прибыль «из воздуха», вследствие заниженной цены труда, то они во всех отраслях стали бы увеличивать свои инвестиции, пока прибыль не упала бы до нуля; однако почему этого не происходит, Маркс как раз и не понимал ⁸⁰.

Если человек на протяжении многих лет получает фиксированный доход, скажем, 10 000 дол. в год, тогда он никогда не даст взаймы другому (по крайней мере, из чисто экономических соображений) 5 000 долл. с возвратом той же самой суммы в следующем году. Ведь, очевидно, что в этом случае ему придётся сначала отказаться от более важных предметов потребления и затем приобрести на ту же самую сумму менее необходимые: иначе говоря, 5000 при годовом бюджете в 10 000 обладают большей ценностью, чем при его увеличении до 15000 (10 000 дохода плюс 5000 возврат займа). Именно поэтому люди обыкновенно требуют процент за пользования деньгами, и мало кто будет инвестировать в какое-либо дело, если оно не обещает ему никакой прибыли. Можно спросить, почему всегда находится множество желающих занять деньги? С одной стороны, некоторым людям в силу крайней необходимости (болезни и так далее) иногда срочно требуются деньги, которых у них нет. С другой стороны, при стремительном экономическом развитии к этому подталкивают новые открывающиеся возможности для прибыльного вложения капиталов. Но даже в условиях стагнации, как это было до развития современной науки, например, несколько столетий в средневековой Европе, убытки и разорения одних предпринимателей открывают возможности для расширения дела для других. Более конкурентоспособные на данный момент предприниматели далеко не всегда имеют сбережения и поэтому нуждаются в деньгах: таким образом, прибыль — это естественный атрибут непредвиденных обстоятельств и продукт хозяйственной конкуренции ⁸¹.

Таким образом, положение дел в экономической сфере жизни полностью соответствует принципу социальной справедливости, согласно которому при верных оценках и равном умении в политических делах различных социальных групп экономическая эксплуатация невозможна. Между тем, в случае отсутствие такого равенства эксплуатация рабочими капиталистов, например, посредством забастовок и национализации собственности, оказывается столь же вероятной, что и эксплуатация буржуазией пролетариата в условиях олигархического сращивания капитала с различными ветвями власти.

С феноменом капиталистической прибыли прямо связан и один из ключевых аргументов Маркса в пользу социалистической революции и последующему переходу к коммунизму. Маркс утверждал, что существование прибыли препятствует расширению производства: нищета рабочих ограничивает совокупный спрос, способствуя появлению регулярно повторяющихся в мировой капиталистической системе кризисов перепроизводства. На самом деле основная экономическая функция предпринимательской прибыли — обеспечение естественного баланса между размером потребления экономических благ и инвестициями в их производство в целях увеличения общественного блага. Следовательно, феномен прибыли и действие охраняющего её получение законодательства нисколько не противоречит второму политическому принципу (принципу социальных изменений), а является его практическим подтверждением.

Ещё одним заблуждением является миф о политическом отчуждении власти от народа, который подразумевает, что государственная власть осуществляется в интересах обладающих ей должностных лиц, а не употребляется на благо подчиняющегося ей народа. Причём в наибольшей степени этот миф распространён в отношении стран живущих в условиях авторитарного управления, которые обыкновенно бедны, а поэтому их нищета часто ошибочно рассматривается в качестве одного из последствий автократии.

Несомненно, что все общественные регуляторные системы взаимозависимы: я уже показал, что потребность в религиозном кодексе и сила веры зависят от состояния государственного права и нравственности. В свою очередь форма правления определяется нравами, ибо всякая административная деятельность происходит в определённой культурной среде, о чём писал ещё Макиавелли: «Надлежит учреждать различные порядки и образ жизни для существа дурного и доброго: не может быть сходной формы там, где материя различна» ⁸².

Гипотетически демократические политические системы более открыты и по этой причине должны во всех случаях лучше выражать политические пристрастия различных групп и всего общества в целом, нежели их автократические альтернативы. В частности, они путём голосования собирают большее количество рассеянной в головах множества людей политической информации (на подобии сбора рыночной информации в виде формирования рыночных цен, о чём писал Хайек). Соответственно в результате действия демократических механизмов волеизъявления должны приниматься правительственные постановления и законы лучше всего содействующие общественным интересам.

Однако на практике это далеко не всегда так; и здесь можно провести аналогию из экономической жизни. В хозяйственной сфере «невидимая рука рынка» и полная экономическая свобода в целом ряде случаев — например, в условиях монопольной рыночной структуры или слаборазвитой этической системы — приводят к монополизму и «провалам рынка»; по этой причине общество вынуждено защищать себя антимонопольным, экологическим и прочими видами законодательства. Схожим образом при слабости закона и нравственности демократические системы ввергают народы в бесконечные политические битвы, ослабляющие большинство общественных институтов (право собственности, судебную систему и так далее) вследствие чего возникает потребность в, предоставляемой автократией, «сильной руке». Как известно, согласно «теореме Коуза» при плохо определённых правах собственности и высоких судебных издержках степень вмешательства государства в политическую и экономическую жизнь неизбежно резко повышается ⁸³.

Между тем, Соединённые Штаты Америки и Европейский Союз, часто пытаются посредством политического давления в собственных целях — обыкновенно из соображений безопасности — трансформировать государственный строй и законодательство третьих стран в сторону расширения демократии. Однако вследствие того, что они не в силах изменить нравственную систему их народов, почти всегда возникает сильное противодействие внешнему давлению, изменяющему их государственный строй и уменьшающему общественное благо, что, несомненно, служит косвенным подтверждением отсутствия отчуждения власти при автократии в долгосрочном периоде (например, в течение нескольких десятилетий). Здесь Ирак при Саддаме Хусейне и особенно спокойная и относительно богатая Ливия при полковнике Каддафи — самые наглядные тому примеры. В то же самое время, подобное вмешательство во внутренние дела этих стран, будучи важным элементом современной мировой политики, в полном соответствии с принципами социальной эволюции, неизбежно увеличивает совокупное благо человечества, повышая безопасность не только их соседей, но и многих других стран.

В качестве другого примера отчуждения власти часто вспоминают колониальную политику европейских держав, ради обогащения и расширения рынка сбыта своих товаров. Многие считают, что колонизаторы только и делали, что истощали местные природные ресурсы, вроде золотоносных перуанских рудников, и всячески сдерживали экономическое развитие колоний, посредством запрета на развитие ряда отраслей промышленности, как это было в случае британских Североамериканских колоний и так далее. Но как я уже показал, первоначально колонизаторы вынуждены были развивать инфраструктуру и обучать местное население. Помимо этого, экономическую сферу нельзя рассматривать изолированно от прочих сфер жизни: очевидно, что метрополии обеспечивали безопасность населения и осуществляли цивилизаторскую миссию, в частности, распространяя письменность и христианство, но самое главное: они давали правила и практики социальной жизни. И только после того, как политика метрополии становилась препятствием для дальнейшего развития и увеличения общественного блага колоний разворачивалась освободительная борьба в Североамериканских колониях, Южной Америке, Мексике, Индии и Африке.

И здесь возникает вопрос, если колонии, освобождались от эксплуатации, как только она появлялась, то почему по Марксу этого не могли сделать угнетаемые общественные классы в течение многих столетий и до сих пор не добились этого?

На самом деле, фальсифицируя закон стоимости и источник капиталистической прибыли, он нарушал принцип социальной справедливости, основанный на реальном балансе политических сил, столь же действенном в долгосрочном аспекте, что и баланс физических сил в механической системе.

Некоторые полагают, ещё одной формой экономического отчуждения является перераспределение богатств от богатых к бедным, происходящее с конца XIX столетия, начиная с социал-политик Бисмарка; в конституциях большинства современных стран прописано, что они — социальные государства. Однако подобное перераспределение богатств, осуществляемое, в том числе, посредством высоких налогов на большие доходы и дорогую недвижимость, нельзя считать эксплуатацией, как это иногда представляют самые отчаянные либералы.

Начало социальной политики было вызвано переменами в социальной структуре и последовавшими за ними изменениями в балансе политических сил, приведшими на Западе к всеобщему избирательному праву ⁸⁴.

Политическая сила большинства, постепенно увеличившаяся по мере вызванного урбанизацией роста политической активности, приводила к увеличению социальных расходов независимо от формы правления, ведь богатых людей везде меньшинство. Росту социальных расходов в немалой степени способствовал и распад традиционной семьи, в которой многочисленные повзрослевшие дети ранее содержали престарелых родителей, а церковные пожертвования уже не могли справиться с возросшей по этой причине социальной нагрузкой. В результате столкновения различных политических сил постепенно трансформировались конституции, идеология, мораль и законодательство; при этом изменилось мышления и усилилось чувство социальной ответственности у самих богатейших людей. Следовательно, возникновение социального государства не имеет ничего общего с насильственной экономической эксплуатацией.

Как мы это выяснили в предыдущих главах цель политической деятельности — общественное благо, максимизация которого достигается независимо от воли и представления людей. Поэтому Локк, Руссо и Маркс ошибались, когда полагали, что монарх и государство могут длительное время действовать против общественных интересов Пожалуй мне можно возразить, что я уподобляюсь Жану-Батисту Сею, Рикардо и прочим, когда говорю, что в среднесрочной и долгосрочной перспективе любая социальная несправедливость будет неизбежно искоренена. Как известно, согласно «закону рынков Сея» перепроизводство товаров возможно только в отдельных отраслях, но невозможно в экономической системе страны, ибо, в конечном счёте, «Всё, что создаёт спрос на одни товары — это другие товары». Следовательно, нет смысла регулировать экономическую систему в период кризиса, так как гармония вскоре восстановится сама собой. Именно так посреди страданий и ужасающей нищеты Великой депрессии рассуждали противники государственного вмешательства в экономическую жизнь, сторонники которого, в частности лорд Кейнс отвечали им, что «в долгосрочном периоде мы все мертвы».

Однако если происходят крупные социальные перемены, например, по причине технологической революции, экономического кризиса, угрозы завоевания или обретения страной независимости, когда нужно в кратчайшие сроки издать жизненно важные законы, то политикам приходится принимать решения на свой страх и риск. Истинный предназначение основного принципа утилитаризма как раз и заключается в стремлении в силу нравственного долга некоторых ответственных лиц (реформаторов, чиновников и общественных деятелей) достигнуть максимума общественного блага в краткосрочной перспективе. Ведь когда происходят быстрые социальные перемены, то нет времени ждать, когда оценки событий различными политическими силами станут адекватными и максимум будет достигнут автоматически. Во всех остальных случаях он никчемное и не имеющее никакого практического значения положение.

Фейербах, Маркс, многие либералы и демократы, критикующие религию, капитализм, колониальную эру и авторитарную власть, не осознают до конца, как значение социальных норм и правил, так и не понимают закон социальной эволюции. В ином случае, для них было бы очевидно, что религия, капитал и власть — это не средства отчуждения, а наиболее важные инструменты снижение социальных издержек и увеличения общественного благосостояния.

При всём этом я естественно не отрицаю возможность существования у отдельных личностей различного рода психологических ощущений, как в прочем и разнообразных патологий в отношении Бога, капитала или необходимости подчиняться, ощущаемых временно или на протяжении всей жизни. Разумеется, одно из таких чувствований, какова бы ни было его природа, можно назвать отчуждением. Но истина состоит в том, что последнее в любом случае не свидетельствует о несовершенстве обустройства и регламентации общественной жизни, по крайней мере, в контексте имеющихся возможностей.

Раздел II. Единство происхождения религии, морали, права и идеологии

Сегодня обществоведы подразделяют все социальные регуляторные системы на четыре различных класса: рационально-иерархичные (конституции и государственные законы), рационально-спонтанные (этические нормы), иррационально-иерархические (божественная религия) и иррационально-спонтанные (историческая традиция, народная религия и табу на инцест). Помимо прочих, подобной классификации придерживается Фрэнсис Фукуяма в своей книге «Великий разрыв: Человеческая природа и восстановление общественного порядка» ⁸⁵.

Сущность этого деления состоит в том, что под рациональными системами понимаются такие положения, которые обсуждаются, сопоставляются и оцениваются, например, обсуждение законов или этических норм. Им противопоставляются, взятые на веру образцы поведения, в частности, десять заповедей Моисея или некоторые завещанные предками традиции. Иерархичность понимается как властное утверждение и сохранение в письменном виде законов и норм, как правило, в рамках некой социальной структуры: синода, правительства или законодательного органа, а спонтанность как само организованное народное создание и закрепление снизу негласных правил.

Для меня совершенно ясно, что подобное деление основано исключительно на различиях во внешней форме указанных явлений и противоречит внутреннему единству природы последних; посему его следует отвергнуть. Как я сейчас покажу, в действительности, все регуляторные системы спонтанны и рациональны, и вот почему.

Религиозные догмы и кодексы поведения столь же разумны и рациональны — в этом Гегель был, несомненно, совершенно прав — как и постановления правительства и акты парламента. Очевидно, что сторонники указанной выше классификации не разделяют две одинаково важные, но совершенно различные по своей природе вещи, а именно: разумность религиозных норм и положений с одной стороны, и связанные друг с другом иррациональное поклонение перед ними и исполнение их, с другой.

Конечно, миссия или пророк может дать людям некоторые нормы, которые кажутся совершенно иррациональными и бессмысленными: например религиозное почитание коров и запрет на употребления их мяса в Индии, в которой численность этих животных равняется половине населения и где их содержание стоит немалых затрат. Чтобы религиозный нравственный кодекс соблюдался народом, религия должна содержать некоторые в высшей степени странные нормы, создающие бессмысленные обязанности, исполнению которых, укрепляя веру, содействует исполнению всех прочих чрезвычайно полезных. Этот психологический феномен, по несколько другому поводу, описывает де Монтень в своих «Опытах» следующим образом: «Эти церемонии и есть самое главное: они-то больше всего и действуют: наш ум не может представить себе, чтобы столь необыкновенные действия не опирались на какие-нибудь тайные знания. Как раз их нелепость и придаёт им такой вес и значение» ⁸⁶. То, что религия и её этический кодекс полезны (те же десять заповедей) служит верным признаком её разумности, которая также проявляется в том, что религиозные вопросы часто решаются наместником Бога на земле или собранием совета, подобно руководителю государства и парламенту.

Что касается иерархичности принятия правительственных постановлений и законов, то, как я уже сказал, это лишь внешняя форма или видимость, затуманивающая их происхождение. Мнение, что властители или законодатели согласно своей свободной воле приводят народ к успехам или ввергают его в несчастье, не имеет никаких оснований. Политические силы нации возносят лидера вершину власти с целью осуществления общественных перемен; если же он не оправдывает их ожиданий, то поддерживающие его силы рассеиваются и он, лишённый их поддержки, стремительно падает вниз; при этом большинство его декретов тотчас отменяется.

Так как все регуляторные системы рациональны и спонтанны, то эволюция всякого человеческого сообщества по-своему характеру есть спонтанная рациональная эволюция. Именно по этой причине в долгосрочном аспекте максимум общественного благополучия достигается механическим (то есть независимым от воли отдельных лиц) путем; и именно поэтому основной утилитаристский принцип выполняется не в результате божественного откровения, мудрости имеющего заранее подготовленный план правителя или собрания законодателей, а только благодаря хаотическому столкновению политических сил.

Раздел III. Природа человека и социальные конфликты

Из сказанного выше о политике можно сделать важный вывод о том, что конфликтность не является ни естественным свойством человеческой природы, как об этом думал Гоббс или сегодня некоторые теоретики конфликта, в частности Кеннет Болдуинг; ни непременным атрибутом социальной жизни на целом ряде ступеней общественного развития, как это предполагал Маркс. Правильно то, что любые социальные конфликты порождаются различием в субъективных оценках индивидов относительно их возможностей; ибо при отсутствии таких различий любые возникающие противоречия разрешались бы, как это предполагает модель идеальной политики, посредством мысленного представления размера политических сил противостоящих друг другу сторон и исхода их столкновения, которое имело бы объективный характер.

В этом случае не было бы никакой нужды в насилии или иных формах политический борьбы, расходах на неё (создание коалиций и так далее). Затраты на политическую борьбу с общественной точки зрения оправданы только тем, что они помогают через столкновения и конфликты приблизиться к объективным оценкам и оценить способность друг друга прилагать конкретной величины политические силы к достижению тех или иных целей.

Между тем в отсутствии практической нужды в конфликтах им не было бы места и в формирующейся внешними условиями жизни человеческой психологии. Таким образом, согласно своему природному началу человек не зол и не добр. Из тех же самых соображений следует, что живущий в естественном состоянии «первый человек» Гегеля, изображённый им в его «Феноменологии духа», главной целью жизни которого является «жажда признания» со стороны других людей — плод философской фантазии. Он перепутал причины со следствиями: конфликты не могут рассматриваться в качестве ключевого элемента социальной эволюции — они инструмент оценки баланса политических сил.

Раздел IV. Прогресс, регресс и цивилизационные циклы

За последние несколько тысячелетий высказывались самые противоположные взгляды в отношении хода истории отдельных народов, цивилизаций и всего человечества в целом. Так древнегреческий поэт Гесиод, полагал, что общество последовательно регрессирует. Он выделял золотой, серебряный, медный, героический и железный века, в ходе смены которых падает благочестие, увеличиваются насилие и эгоизм, в результате чего люди становятся совершенно несчастными ⁸⁷. Между тем, согласно оптимистическим представлениям христианской философии истории, Гегелю и Марксу в конце истории нас ожидают небеса на земле, царство свободы или коммунистический рай. В свою очередь, представители цивилизационной парадигмы (в частности, Шпенглер, Тойнби и Хантингтон) утверждают, что все цивилизации в своём развитии проходят несколько фаз — рождения, развития, зрелости и упадка.

Разумеется, здесь у меня нет ни места, ни возможностей подробно рассматривать этот вопрос; однако, как мне кажется, чрезвычайно важно сделать одно замечание. Некоторые механизмы социальной эволюции, к примеру, представленные христианской философией истории и историзмом Гегеля, предполагают, что человеческая история может двигаться только в одном направлении — по пути прогресса. Тем временем, представленный мной механизм социальной эволюции теоретически позволяет мировой истории перемещаться в любых направлениях: прогрессировать, регрессировать, вечно остаться на одном месте, либо, как в цивилизационном подходе, совершать круговые движения. Согласно нему всё зависит от соотношения размеров прикладываемых к объектам социальной истории (религиям, этическим кодексам и законодательству отдельных народов) имеющих различные интересы и цели политических сил. И именно поэтому второй политический принцип был назван принципом социальных изменений, а не принципом социального прогресса.