Вадим Маркович Розин:
Наука.
Глава 8. Социальные науки

8.1. Социокультурный контекст формирования

Отдельные особенности контекста, в котором складывались социальные науки, можно почувствовать, рассматривая, например, эволюцию взглядов Георга Зиммеля. В своей диссертации и затем книге «Социальная дифференциация: Социологические и психологические исследования» он намечает ряд понятий и различений, например, «дифференциации», «взаимодействия», «обобществления» (социализации), «конфликта», «социального уровня» и другие, оказавшие существенное влияние на развитие социологии ³⁹⁹. В этих исследованиях Зиммель ещё стоит на позиции естественнонаучного подхода, примеряя к изучению общества методы естествознания, но понимает естественнонаучный подход не совсем обычно. Как правило, представители естествознания были убеждены, что естественные науки дают знание законов, устанавливая тем самым единственно правильную, объективную истину, на основе которой можно рассчитывать и управлять явлением. Зиммель же утверждает, что социология не может устанавливать законы, что любой научный взгляд (подход) в этой области сосуществует с другими научными взглядами, а истина устанавливается именно за счёт всех этих взглядов, каждый из которых сохраняет своё значение. Эта позиция характерна скорее для формирующейся в это время гуманитарной науки.

«Ни в области метафизики (философии. — Прим. авт.), ни в области психологии, — пишет Зиммель, — не обнаруживается однозначности, свойственной научному правилу, но всегда есть возможность противопоставить каждому наблюдению и предположению противоположное ему. Почти для каждого утверждения об одном и том же можно найти целый ряд подтверждений, психологический вес которых нередко достаточно велик, чтобы вытеснить из сознания противоположный опыт и объяснения, а они, в свою очередь, определяют общий характер видения мира теми, кто духовно предположен именно к этому. Было бы несправедливо отрицать на этом основании научную ценность утверждений метафизики и психологии. Если они и не представляют собой точного познания, то всё же его предвещают. До известной степени они помогают ориентироваться в явлениях и создают понятия, постепенное утончение, разложение и новое сочленение этих понятий на иных основаниях создаёт возможность всё большего приближения к истине. Именно эта неопределённость конечных результатов некоторого процесса в социальном теле, которая приводит к появлению в социологическом познании столь многих противоположных утверждений, оказывает то же действие и в практических социальных вопросах; разнообразие и враждебность в этих вопросах партий, из которых каждая всё же надеется достигнуть своими средствами одной и той же цели — наивысшего общего блага, доказывает своеобразный характер социального материала, не поддающегося вследствие своей сложности никаким точным расчётам. Поэтому нельзя говорить о законах социального развития. Конечно, каждый элемент общества движется по естественным законам; но для целого законов нет» ⁴⁰⁰.

Тем не менее в цитированной здесь работе Зиммель всё же пытается установить социальные законы целого. Так, он утверждает, что в «качестве регулятивного мирового принципа мы должны принять, что всё находится со всем в каком-либо взаимодействии», что «разложение общественной души на сумму взаимодействий её участников соответствует общему направлению современной духовной жизни», что «социальное сплочение является для людей одним из наиболее важных средств в борьбе за существование», что для достижения своих целей человек нуждается не только в других людях, но и «законах, праве и других объективных учреждениях», что усложнение и рост группы обязательно предполагают дифференциацию и социализацию ⁴⁰¹.

С точки зрения проведённого исследования получалось, что человек есть всего лишь функциональный элемент социального процесса и структуры, момент игры социальных сил. Вероятно, в тот период такой вывод был вполне приемлем для Зиммеля, но позднее подобное представление о человеке перестало его устраивать, более того, Зиммель впоследствии даже отказался от идей, сформулированных в своей диссертации и «Социальной дифференциации». Объяснял он это так: «Индивид, с одной стороны, является простым элементом и членом социального целого, а с другой — сам он есть целое, элементы которого образуют некоторое относительно замкнутое единство. Роль, которая предназначена ему только как органу, вступает в противоречие с той ролью, которую он может или хочет исполнить как самостоятельный и целостный организм» ⁴⁰². Но дело не только в этом, к этому времени Зиммель, во-первых, провёл цикл исследований творчества таких титанов мысли, как Гёте, Кант, Микеланджело, Ницше, во-вторых, в методологическом отношении более определённо принял позицию гуманитарного подхода.

Что показало изучение указанных мыслителей? Что человек не может быть сведён к социальным функциям и игре социальных сил. Человек — это не только социальное существо (что не отрицается), но и личность, которая, хотя и использует социальные условия и учреждения, всё же в своей сущности представляет собой самостоятельный мир. Личность характеризуется самостоятельным мироощущением и ориентирована на максимальное развитие, изучать её необходимо не как природное явление, а как явление духа, как самостоятельную форму жизни.

В работе «Как возможно общество?» Зиммель спрашивает, не есть ли отдельный человек, индивидуальность «всего лишь сосуд, в котором в разной степени смешиваются уже прежде существовавшие элементы» (позиция, характерная для его ранних работ). И отвечает следующее: «Другая душа для меня столь же реальна, как я сам, и наделена той реальностью, которая весьма отличается от реальности материальной вещи. Социальная дифференциация не полностью растворяет нашу личность. Общество состоит из существ, которые частично не обобществлены. Но, кроме того, они ещё воспринимают себя, с одной стороны, как совершенно социальные, а с другой (при том же самом содержании) — как совершенно личностные существования» ⁴⁰³.

А вот его представления, по сути гуманитарные, о природе познания. «То, что мешает познанию, — пишет Зиммель, — субъективность воссоздающего переживания есть именно то условие, при котором только оно может состояться». «Сочувствие мотивам личности, целому и отдельному их сущности, что сохранилось лишь в виде фрагментарных выражений, погружение в совокупное многообразие огромной системы сил, каждая из которых по отдельности понимается лишь постольку, поскольку её в себе заново воспроизводят, — таков подлинный смысл требований, чтобы историк был, причём непременно, художником» ⁴⁰⁴.

Итак, перед Зиммелем встала проблема — как совместить трактовку человека в качестве социального существа, которое формируется под влиянием социальных сил и процессов (дифференциации, обобществления, стремления с согласию и так далее), условием развития которого выступают объективные социальные институции, с трактовкой человека как имманентной развивающейся личности. Но это проблема была не единственной. Одновременно нужно было понять, как вообще происходит социальное развитие и развитие отдельного человека, а также почему в современном обществе становление социальных сил и институций — например, техники, науки, искусства, права, государства — приобретает характер, направленный против человека и личности, раздробляющий их, превращающий в частичные существа, при том, что все эти образования вроде бы создавались для человека и его развития.

«Вырастающее до необозримых размеров скопление плодов объективированного духа, — пишет Зиммель, — предъявляет претензии на субъекта, пробуждает в нём безвольные желания, ошеломляет его ощущениями недоступности и собственной беспомощности, завлекает в отношения, от всей совокупности которых он не в состоянии избавиться, не преодолев их отдельные содержания. Субъект не в состоянии внутренним образом ассимилировать каждое из них по отдельности, но и не в состоянии просто от них отказаться, поскольку они, так сказать, потенциально принадлежат к сфере его культурного развития … Нам противостоят бесчисленные объективации духа, произведения искусства и социальные нормы, институты и познания, подобно управляемым по собственным законам царствам, притязающие на то, чтобы стать содержанием и нормой нашего индивидуального существования, которое в сущности не знает, что с ними делать, и часто воспринимает их как бре-мя и противостоящие ему силы».

Я специально привёл этот материал, чтобы обратить внимание на то, что в этот период речь шла не только о привычных нам сегодня социальных реалиях (государство, право, общество, и тому подобное), но также о новом социальном понимании человека (личности).

8.2. Особенности и специфика социального познания

В статье «Основные исследовательские программы социально-гуманитарных наук» Валентина Федотова сначала сближает социальные науки с естественными, соответственно их цель, считает она, — выявление «объективных закономерностей общественного развития». Цели гуманитарных наук другие — исследование субъективных аспектов действительности ⁴⁰⁵.

Но дальше Федотова показывает, что, если социальные науки хотят выполнить своё назначение, они должны описывать и субъективные моменты, и объективные социальные закономерности, позволяющие преобразовывать социальную действительность. «Сейчас, — пишет она, — существует некоторая тенденция отказа от научного доминирования в социальной сфере и тенденция критики науки, критики во многом справедливой. Подчёркивается значение научно-гуманитарного и вненаучного социального знания. Их большая непосредственность, понятность для неспециалистов, связь с обыденно-практическим сознанием вызывает естественное доверие к такому типу знания. Однако социальные науки несут ответственность перед людьми за состояние социальной жизни, ибо их цель заключается не только в объективном познании, но и в нахождении путей социально необходимых преобразований.

Требование понятности, доступности для обсуждения дополняется тут другим — уметь раскрыть социальные механизмы, дать возможность их использовать, осуществить не только регулятивно-консультативную, но и познавательно-преобразующую, даже технологическую функцию. Социальные науки гуманитарно адекватны, если выполняют эти задачи. Например, экономические науки проявят свою гуманитарную адекватность, если не только выразят экономические устремления людей, но и найдут механизмы и способы реализации этих устремлений на основе объективных экономических законов» ⁴⁰⁶.

В результате всех этих размышлений Федотова приходит к мысли, что «социальный подход» должен строиться на взаимодействии двух других подходов — естественнонаучного и гуманитарного. «Речь идёт, — пишет она, — о взаимодействии социальных и гуманитарных наук, то есть об одновременной работе двух программ. Одна анализирует цели и ценности субъекта, другая выявляет закономерности, которые могли бы привести к достижению этих целей. Первая ориентирована на «очеловечивание», вторая — на «овещнение». Попытка строить третью, «интегрирующую», неверна хотя бы потому, что обе программы имеют разнонаправленные векторы, взаимоотрицают друг друга» ⁴⁰⁷.

С точки зрения моих исследований специфики разных типов наук указанный критерий (взаимодействие естественнонаучного и гуманитарного подходов) не может быть положен в основание спецификации социальных наук. Значительно ближе к существу дела тезис Федотовой о том, что социальные науки должны создавать знания для построения социальных технологий. Действительно, социальная действительность такова, что предполагает постоянное своё воссоздание (в работе сознания и деятельности отдельных людей или поколений). Социальные же технологии — это специальные способы воссоздания социальной действительности, и начиная с «Государства» Платона социальные науки ставят свой целью продуцирование знаний для их эффективного осуществления. И не только. Федотова показывает, что у социальных наук есть ещё одна важная функция — критического анализа социальной действительности. Задача учёного-обществоведа на сегодняшний день, пишет она, «состоит не только в производстве нового знания, доставляющего новые возможности, но и в разрушении фиктивных ожиданий обыденного сознания от сферы управления. Наиболее важными функциями социальных наук является критика действительности и её проблематизация. Вопрос же о том, «что позитивного для развития общества может дать наука», который всегда представлялся основным, не снимается этими утверждениями, а требует более дифференцированного подхода» ⁴⁰⁸.

Не должны ли мы в таком случае высказать следующую гипотезу. Специфика социального подхода состоит в двух моментах: какую именно социальную действительность видит и хочет актуализировать учёный социальных наук, а также какими собственно средствами (с помощью каких социальных технологий) он рассчитывает решить свою задачу, иначе говоря, какой тип социального действия он принимает и обеспечивает с помощью своего исследования. Обычно считается, что научное познание — это одно, а практическое 4спользование научных знаний — другое. Что объект изучения не зависит от исследователя. Но в социальных и гуманитарных науках совершенно другие отношения. Здесь исследователь и практик выступают как два лица единого Януса, а исследование явления есть в какой-то степени его конституирование. Причём в ходе социального исследования нередко меняется и сам учёный. Чтобы сделать эти тверждения более понятными, рассмотрим два модельных примера — исследование власти, а также хозяйства и богатства.

8.3. Эволюция представлений о власти в истории европейской культуры

8.3.1. Власть царя, жрецов и знати

Для человека культуры древних царств (Древний Египет, Шумер и Вавилон, Древняя Индия и Китай) было понятно, почему нужно было подчиняться жрецам, ведь они посредники между человеком и богами. Но почему человек должен был подчиняться царю? А ведь у последнего реальная власть была даже больше, чем у жрецов. А потому, что цари для человека этой культуры — это в некотором смысле тоже боги. Известно, например, что египетский фараон не только царь, но и живой бог, воплощение бога солнца Ра. Объяснение этому простое. По мере возрастания роли царей складывалось своеобразное противоречие. С одной стороны, считалось, что боги управляют всем, с другой — каждый человек видел, что именно царь управляет армией и страной. Идея и ритуал обожествления царя в конце концов разрешили это противоречие. Иначе говоря, в Древнем мире сложился новый социальный институт — обожествления царя, позволяющий наделять царственную особу божественными функциями, отождествлять человека с богом.

Так как многие боги — это одновременно планеты и звезды, которые постоянно можно было наблюдать на небе, и так как именно боги определяли судьбу человека, возникла естественная мысль, что наблюдение за небом, планетами и звездами есть ключ к определению судьбы человека. Постепенно сложилась практика расчёта судьбы, а также «хороших» и «плохих» дней. Крайний вариант развития этих событий мы видим в практиковавшемся в Ассирии ритуале «подменного царя». «Солнечные и лунные затмения, — пишет И. Клочков, — предвещали смерть или во всяком случае опасность для жизни царя. В зависимости от положения светил астрологи могли объявлять опасным весьма продолжительный период времени, до ста дней. Царя на это время отправляли в загородную резиденцию, где его именовали «землевладельцем» и повергали различным ограничениям, тогда как во дворце поселяли подставное лицо, наделённое всеми внешними атрибутами власти. По минованию опасного периода «подменного царя» убивали (должно же предсказание сбыться!), а истинный царь возвращался в свой дворец» ⁴⁰⁹.

Приведённый здесь материал иллюстрирует, как могли сложиться такие институты Древнего мира, как «обожествление царя» и «расчет плохих дней», а также как мог действовать «институт» власти. Чтобы понять последнее, предположим следующие, кстати, вполне правдоподобные мотивы расчёта плохих дней: поскольку жрецы, подобно царям, претендовали на верховную власть (считая себя посредниками между людьми и богами), жрецы воспользовались процедурой определения плохих дней, чтобы периодически удалять настоящего царя, заменяя его своими послушными ставленниками. Следует отметить, что это было, пожалуй, самой первой в истории сознательной политической акцией: царя не убивали, не свергали силой, а на вполне законных основаниях временно удаляли с политического поля, при этом в стране сохранялись спокойствие и порядок.

Чтобы задать власть как идеальный объект (а это есть необходимое условие теоретического её рассмотрения), зафиксирую нескольких моментов. В культуре древних царств социальная структура, также как и представление о мире, задавалась на основе ряда мифологических текстов и повествований (примером их является «Эпос о Гильгамеше» и старовавилонский миф об Атрахасисе), в целом образующих то, что мы сегодня назвали бы «картиной мира», а я, следуя своей теории, называю «базисным культурным сценарием» ⁴¹⁰. Такой сценарий определял место богов и людей, роль царя и жрецов, объяснял необходимость подчинения простых людей царской и жреческой администрации, короче, задавал все основные отношения социальной структуры того времени.

Второй момент: наличие двух соперничающих ветвей власти — царской и жреческой, причём легитимность их оправдывалась базисным культурным сценарием. Царь воспринимался в качестве живого бога, но и жрецы — это посредники между людьми и богами. За обоими стояли боги, но часто разные, и не всегда было понятно, какие из богов сильнее. В культуре древних царств реализация властных отношений, вероятно, осуществлялась посредством предписаний (многие из них дошли до настоящего времени), а также непосредственного руководства. Поскольку, однако, спускались все эти указания одним и тем же действующим лицам, наличие двух конфликтующих ветвей власти создавало в социальной структуре значительные проблемы и напряжения.

Исторический материал подсказывает, что постепенно сложились культурно значимые способы разрешения этих проблем и напряжений — использование культурного сценария (например, изобретение ритуала «подменного царя» или ритуала обожествления царя, последнее можно понять как контрмеру против власти жрецов), тайные сговоры и заговоры, прямые перевороты, и тому подобное.

В этих властных играх, конечно, участвовали не все, тем более что человек того времени не являлся личностью, он был жёстко интегрирован в социальной структуре, строго выполняя предписанные ему функции. Тем не менее и в той культуре появляются люди (как правило, это верховные правители и жрецы или, напротив, случайно попавшие во власть маргиналы), которые не удовлетворяются предписанными им местами и функциями. Именно такие люди, назовём их условно «властными авантюристами», изобретают культурно значимые способы разрешения проблем и напряжений, постоянно возникавших в социальной структуре. Такие способы должны быть культурно значимыми не только потому, что объективно они разрешали возникающие проблемы и напряжения, но и потому, что властный авантюрист не мог действовать самостоятельно, как частное лицо, но прежде всего от имени бога и соответствующего социального института, например, царской или жреческой власти. Субъективно же, конечно, властный авантюрист мотивировал свои поступки иными, самыми разными соображениями. Фактически он стремился расширить свою власть или удержать её потому, что попадание на более высокое с точки зрения властного потенциала место или просто удержание власти позволяло властному авантюристу или расширить свои возможности (именно за счёт данного места, обладающего большим властным потенциалом), или сохранить достигнутые возможности и блага.

Можно предположить, что борьба за власть не только разрешает возникающие в социальной системе и управлении проблемы и напряжения, но и влияет на становление социальных институтов и отношения между ними. Действительно, институты власти царя и жреца, так же как и «подменного царя» и «обожествления царской власти», сложились как раз в борьбе за власть и в этом смысле почти одновременно. И наоборот, становление социальных институтов, каждый из которых решает свои специфические задачи (управления, хозяйственные, защиты, разрешения социальных конфликтов, и тому подобное), в силу того что социальные институты структурируют социальную систему, создаёт новые условия и возможности для борьбы за власть. Властные авантюристы начинают использовать эти институты как средство расширения (или удержания) своей власти, объективно способствуя разрешению возникающих в социальной системе и управлении проблем и напряжений.

На основе данной реконструкции можно наметить первые теоретические характеристики власти. Получается, что власть — это своеобразная топологическая характеристика социальной системы, а именно система властных мест, зон и подходов к ним. Социально-топологическое пространство власти задаётся культурными сценариями и картинами, а также борьбой за власть. Но власть — это также свойства «человеческого материала» (воля, ценности, жажда власти, и тому подобное), позволяющие личностям, стремящимся во власть, реализовать себя. Наконец, власть — это социальные акции и действия, «проявляющие» топологическое пространство власти, а также позволяющие её участникам или удержаться во властном месте, или расширить зону власти, или изменить её характер, или занять другое властное место и зону, и тому подобное.

Только на первом этапе становления культуры древних царств на социальном поле выступали и боролись за власть две силы — царь (фараон) и жрецы. В дальнейшем сложились различные профессиональные сообщества (частный случай — сословия), которые тоже вступили в эту борьбу. Речь идёт о формировании профессионального сообщества людей, занимающихся войной, управлением (руководством), земледелием, производством вещей и прочим. В качестве иллюстрации можно привести Среднее царство в Египте. «все должности наследственны. Могущественное наследственное дворянство (выросшее из исполнителей воли, сегодня мы бы сказали чиновников, царя. — Прим. авт.) правит страной. Фараон, несмотря на прежние звучные титулы, лишь глава этого сословия. Место регулярной армии заняла дружина: фараона, князей-номархов или других знатных должностных лиц. Наследственные дружинники образуют военный класс (я предпочитаю говорить не класс, а, чтобы освободиться от идеологических клише, «профессиональное сообщество». — Прим. авт.). Крепостное крестьянство сидит на земле, которую оно обрабатывает для своих господ. Наряду с дворянством могущественное жречество, тоже феодальное, с собственными храмовыми казной и войском» ⁴¹¹.

Появление профессиональных сообществ было связано, с одной стороны, с разделением труда и формированием мегамашин, с другой — с необходимостью сохранять социальный порядок, раз и навсегда заданный базисными культурными сценариями. Проще всего обе эти задачи решались в ходе формирования сословного общества. В свою очередь, появление профессиональных сообществ вело к перераспределению власти: она делилась между всеми участниками социального процесса, но, конечно, неравномерно.

Скажем, в Древнем царстве власть фараона была несравнима ни с чем. В Среднем царстве сложилось относительное равновесие всех основных властных сил и субъектов (царя, жрецов, знати, за которой стоят различные профессиональные сообщества). В первую половину Нового царства резко возвысились жрецы, а остальные сословия в плане властного потенциала почти сошли со сцены; зато во вторую половину цари в борьбе со жрецами восстановили равновесие, воспользовавшись для этого силой войск, составленных из чужеземных наёмников. Но в результате наёмники начинают сами претендовать на власть в Египте. Эта борьба за власть оказалась гибельной для страны.

«Жречество вступает в борьбу с наёмниками, на которых опирались обессилившие фараоны. На мгновение жрецы побеждают, и первосвящённик Аммона-Ра на престоле фараонов; но духовенство оказалось не в силах удержать власть в своих руках; Египет распадается на отдельные княжества; с юга нападают и покоряют его эфиопы, с северо-востока — ассирийцы» ⁴¹².

Формирование профессиональных сообществ выступило катализатором и формирования самого общества. Последнее, как показывает исторический материал, появляется в особых кризисных для конкретного социума ситуациях. Одну из таких ситуаций описывает в книге «Философия на-гуа» Леон-Портилья. «Образованию в XV веке империи ацтеков предшествовала следующая история. В начале XV века мехики жили в небольшом государстве. После избрания королем Итцкоатла, около 1424 года, мехики оказались перед трагическим выбором: или признать власть Максила, тирана соседнего государства, или начать против него войну. Перед угрозой уничтожения король и мехиканские господа решили полностью подчиниться тирану, говоря, что лучше отдаться всем в руки Максила, чтобы он сделал с ними всё, что пожелает, а быть может, Максил их простит и сохранит им жизнь. Именно тогда слово взял принц Тлакаэлель и сказал: «Что же это такое, мехикан-цы? Что вы делаете? Вы потеряли рассудок! Неужели мы так трусливы, что должны отдаться жителям Адкапутцалко? Король, обратитесь к народу, найдите способ для нашей защиты и чести, не отдадим себя так позорно нашим врагам».

Воодушивив короля и народ, принц Тлакаэлель получил в свою власть управление армией, укрепил и организовал её, повёл на врага и разбил тирана. Став после победы ближайшим советником короля и опираясь на мехиканских господ, Тлакаэлель начал ряд реформ. Сначала он осуществил идеологическую и религиозную реформы. Тлакаэлель приказал сжечь кодексы и книги побеждённых текпанеков и самих ме-хиканцев, потому что в них народу ацтеков не придавалось никакого значения; параллельно были созданы новые версии истории и веры ацтеков, где этот народ объявлялся избранным, он должен был спасти мир, подчиняя для этой цели другие народы, чтобы питать кровью захваченных пленников Бога-Солнце. Подобно тому как Тлакаэлель провёл реформы в идеях и в религиозном культе, он преобразовал, как об этом говорит «История» Дурана, юридические нормы, службу царского дома, армию, организацию почтеков (торговцев) и даже создал ботанический сад в Оахтепеке» ⁴¹³.

Проинтерпретируем этот случай. Король и мехиканские господа образуют своеобразное общество: на собрании вопрос о судьбе страны они решали вне рамок государственных институтов, это было именно общественное собрание, где важно было убедить других (короля, жрецов, господ, народ — это все различные общественные образования, субъекты), склонить их к определённому решению и поступку. Но дальше формируется консолидированный субъект — король и принц Тлакаэлель, возглавившие мехиканских господ и армию и организовавшие поход против тирана. При этом важно, что социальное действие осуществляется уже в рамках и с помощью социальных институтов — армии и жрецов. Соответственно и реформы идут с помощью и в рамках социальных институтов. Поясню.

Общество состоит из «общественных образований» (профессиональных сообществ, групп интересов, отдельных влиятельных личностей и так далее), которые обладают способностью вести борьбу, формулировать самостоятельные цели, осуществлять движение по их реализации, осознавать свои действия. Общество образует некую целостность, обладает своеобразным сознанием, создаёт поле и давление, в рамках которых действуют общественные образования и социальные субъекты. Имея общий «плацдарм жизни» и социальные ресурсы, общественные образования взаимодействуют друг с другом, пытаясь склонить других участников общественного процесса к нужным для себя результатам. В результате этого политического процесса и складываются общественное мнение и решения.

Если говорить об обществе в теоретической плоскости, то можно выделить следующие его характеристики. Общество имеет два основных режима — активный и пассивный. В пассивном «общество спит» в том смысле, что, поскольку социуму ничего не угрожает, общество бездействует, кажется, что такой реальности нет вообще. Но в ситуации кризиса социума, его «заболевания» общество просыпается, становится активным, начинает определять отношение человека культуры к различным социальным реалиям и процессам.

Следующая характеристика — наличие у представителей культуры представления о взаимозависимости, а также социальном устройстве, понимаемых, конечно, в соответствии с культурными и индивидуальными возможностями сознания отдельного человека. Каждый человек культуры в той или иной степени, кто больше, кто меньше, понимает, что он зависим от других, что культурная жизнь предполагает совместную деятельность, подчинение, взаимопомощь, что все эти отношения обеспечиваются общественными институтами (соответствующий аспект, план сознания назовём «общественным»).

Третья характеристика общества — общение ⁴¹⁴. В ситуациях кризиса или заболевания социума люди переходят к общению, то есть собираются вместе вне рамок социальных институтов и, главное, пытаются повлиять на общественное сознание друг друга с целью его изменения. Результатом эффективного общения, как правило, является сдвиг, трансформация общественного сознания (новое видение и понимание, другое состояние духа — воодушевление, уверенность, уныние, и тому подобное), что в дальнейшем является необходимым условием перестройки социально значимого поведения. В этом смысле общество напряжено (структурировано) силовыми линиями поля социума, куда всегда возвращаются общающиеся (чтобы продолжать функционирование в соответствующих институтах). Но одновременно само общество есть своеобразное поле, силовые линии и напряжённости которого задаются текущим взаимодействием (общением) всех участников, которые «здесь и сейчас» сошлись на общественном подиуме.

Следует отметить, что в рамках общества человек уже не субстрат культуры, а потенциальный носитель всей социальности, а также будущего социального устройства. Именно его активность, направленность и взаимодействие (общение) в рамках общества определяют возможную в перспективе структуру культуры, возможную в том смысле, что новая культура состоится (при этом возможность перейдёт в действительность), если имеют место и другие необходимые для формирования культуры предпосылки (семиотические, ресурсные, и тому подобное). Такой человек, назовём его латентной личностью, является самостоятельным социальным организмом, живущим, однако, и это существенно, в лоне культуры.

8.3.2. Аристотель о власти и государстве

Власть в Античности была устроена совершенно иначе, чем в культуре древних царств: человек соединялся с системами управления не навсегда, а лишь временно, причём это соединение опосредовалось новым институтом — государством. Кроме того, способов соединения человека с управлением (то есть типов власти) было несколько. Хотя историки постоянно пишут о государствах культуры древних царств, такой социальный институт в этой культуре ещё не сложился. Государство, понимаемое прежде всего как особая организация власти, формируется только в Античности. Оно понадобилось обществу, защищавшему себя от произвола власти, несмотря на то что чаще всего эту власть общество ставило и санкционировало само. Но, получив рычаги управления, власть нередко узурпировала права граждан и общества, порабощала их, начинала использовать своё положение для собственных целей, ничего общего не имеющих с общественными. В «Политике» Аристотель описывает много таких случаев. Не меньше даёт и история Древнего Рима.

Например, Луция Корнелия Суллу в качестве диктатора римский Сенат и комиции в ситуации глубокого социального кризиса выбрали сами, но дальше события развивались совсем по другому недемократическому сценарию. «Сулланские учреждения — сенат, комиции и магистраты, — отмечает Сергеев, — оставаясь по форме и названию республиканскими учреждениями, по сути дела являлись уже императорскими административно-бюрократическими органами: Сенат — государственный совет, состоявший в значительной степени из фаворитов Суллы, магистраты — чиновники, подчинённые сенату, войско — профессиональная армия, зависимая от своего вождя (императора), от него же зависела и большая часть оптиматов и всадников, занимавших в армии посты интендантов, обслуживающих армию».

«О законе, голосовании или жеребьевке теперь уже не было и речи, после того как все оцепенели от ужаса, замкнулись в себе и молчали. Теперь римляне наконец поняли, что у них уже не существует свободного, законного голосования и что вообще ведение дел уже не в их власти. В этом чрезвычайно сомнительном положении даже тень народного голосования казалась желанной как эмблема свободы. Они голосуют и избирают Суллу неограниченным государём на срок, какой ему будет угодно. Правда, и прежние диктаторские полномочия были беспредельны, но важным ограничением была краткость срока. Теперь же, когда впервые отпало ограничение и во времени, власть диктатора превратилась в настоящий произвол — тиранию» ⁴¹⁵.

Здесь видно, что узурпации власти способствуют не только чрезвычайные обстоятельства и наклонности властвующей личности, но и профессионализация и бюрократизация власти. Так или иначе, но в подобных ситуациях общество стало искать средства, позволяющие контролировать власть, ориентировать власть на общество и человека, блокировать возможность переключения власти на решение собственных, а не общественных задач. Таким средством и выступило государство, которое в Античности понималось прежде всего как устройство власти (организация управления), работающее на общество. При этом одновременно выяснилось, что и человек, отвечающий поставленной задаче, должен быть особый: соблюдать законы, участвовать в политической жизни; именно такой человек и получил название гражданина.

В «Политике» Аристотель обобщает основные характеристики государства как социального института и гражданина как части государства. «Но, если бы даже кто-нибудь установил умеренную собственность для всех, пользы от этого не было бы никакой, потому что скорее уж следует уравнивать человеческие вожделения, а не собственность. А это возможно достигнуть лишь в том случае, когда граждане будут надлежащим образом воспитаны посредством закона. Лучше всего безусловное понятие гражданина может быть определено через участие в суде и власти. Государственное устройство (politeia) — это распорядок в области организации государственных должностей вообще, и в первую очередь верховной власти. Государственное устройство означает то же, что и порядок государственного управления, последнее же олицетворяется верховной властью в государстве, и верховная власть непременно находится в руках либо одного, либо немногих, либо большинства. И когда один ли человек, или немногие, или большинство правят, руководствуясь общественной пользой, естественно, такие виды государственного устройства являются правильными, а те, при которых имеются в виду выгоды либо одного лица, либо немногих, либо большинства, являются отклонениями. Ведь нужно признать одно из двух: либо граждане, участвующие в государственном общении, не граждане, либо они должны все быть причастны к общей пользе. Государственным благом является справедливость, то есть то, что служит общей пользе. По общему представлению справедливость есть некое равенство. А такое равномерно правильное имеет в виду выгоду всего государства и общее благо граждан» ⁴¹⁶.

Мы видим, что решение о правильном устройстве государства Аристотель ищет частично в этической плоскости (идея справедливости), частично в прагматической (идея общего блага граждан), но, главное, он понимает, что государство предполагает ограничение власти со стороны общества (посредством причастности власти к общей пользе, справедливости и благу граждан). Для Аристотеля борьба за власть в государстве и политика — две стороны одной монеты, то есть он ещё не рассматривает политическую систему как самостоятельную, что вполне отвечало античному опыту социальной жизни. Политика в античной культуре, действительно, сливалась с борьбой за власть.

8.3.3. Общество и борьба за власть в культуре Средних веков

В Европе этого периода отчасти повторилась история, которую мы рассмотрели выше в культуре древних царств, а именно базисный культурный сценарий позволял претендовать на высшую власть двум социальным институтам — христианской церкви и светской власти в лице королей, императоров, баронов. С одной стороны, именно Папа и кардиналы выступали посредниками между христианами и Творцом, представляли Последнего на земле, с другой — короли и императоры Западной Европы в VI–XI веках считались «Христовыми наместниками», сакральными фигурами, религиозными вождями своего народа; благодаря помазанию в особенности император воспринимался как высший духовный руководитель всех христиан, которого не смел судить ни один человек, но который сам судил всех людей и отвечал за них на Страшном Суде ⁴¹⁷. Более того, в этот период под властью королей, императоров и крупных феодалов находились западное христианское духовенство и большая часть церковной собственности. Светские власти не только «контролировали земли и доходы церкви, но и назначали на должности епархиальных архиереев и других находившихся на их земле угодных им лиц, часто из числа близких родственников. Эта власть раздавать церковные должности (бенефиции) часто оказывалась весьма прибыльной, так как этим должностям сопутствовала обязанность получать доходы и службы с земельных владений при них» ⁴¹⁸.

Ситуация стала быстро меняться в X веке и начале XI века, когда началось движение за объединение множества существовавших самостоятельно монастырей и приходов, а также борьба за очищение церкви от феодальных и местных влияний и неизбежно сопутствующей им коррупции. (Но ещё во второй половине IX века Папа Николай I пытался утвердить власть не только над архиепископами и епископами, но и над «императорами, заявив, что короли не имеют права судить священников и что священники не подлежат юрисдикции королей; впрочем, тогда эта декларация не изменила положения дел» ⁴¹⁹.)

Инициатором нового движения выступило аббатство Клюни, которое сумело создать и объединить более тысячи монастырей, которые все управлялись приорами под юрисдикцией аббата Клюни Одилона. Он же выступил инициатором церковного движения за «Мир Господний», направленного против войн и насилия, что способствовало существенному поднятию авторитета христианской церкви.

Объединение приходов и монастырей и других церковных сообществ и организаций позволило Папам объявить войну светской власти. Начал её Папа Григорий VII, провозгласивший юридическое верховенство Папы над всеми христианами и светскими властями, а чтобы его слова не расходились с делом, он тут же низложил императора Генриха IV. Одновременно Григорий VII приступил к реформированию и самой церкви, например, он «приказал всем христианам бойкотировать священников, живших в браке или внебрачном сожительстве, и не принимать их услуг в отношении таинств» ⁴²⁰. Поскольку христианская церковь не имела собственной армии, свои претензии на верховную власть она пыталась утвердить, в частности, на основе права. В 1075 году Папа Григорий VII, «заглянув в собственную грудь», написал документ под названием «Dictates Рарае» («Диктаты Папы»), из которого имеет смысл привести несколько положений: «1. Римская церковь основана одним только Господом. 2. Римский епископ один по праву зовётся вселенским. 3. Он один имеет право низлагать и восстанавливать епископов. 7. Ему одному позволено создавать новые законы в соответствии с нуждами времени. 9. Одному лишь Папе все князья должны целовать ноги 11. Он может низлагать императоров. 18. Никакой его приговор не может быть никем отменён, и только он один может отменять любые» ⁴²¹.

Начался затяжной конфликт светских властей с церковными, не ограничившийся одними письмами: в ход пошло оружие, проклятия, отлучение от церкви. Например, Иоанн Солсберийский в трактате «Norman Anonymous», направленном против партии Папы, пишет, что и «королевское достоинство Христа, и его святость прямо передаются королям через коронацию. Как викарий есть наместник Христа, король сам божественен и является священником своего народа. Он даже может совершать таинства, после коронации — такова традиция в Византии, у франков и англосаксов — император или король входил в алтарь и готовил хлеб и вино для своего собственного причащения. Король также благодетель и спаситель своего народа, поэтому он может прощать грехи» ⁴²².

Успех в борьбе Пап с королями попеременно был то на одной стороне, то на другой, поскольку обе партии имели своих многочисленных сторонников, которые, однако, сами часто меняли свои взгляды, ведь и христианская церковь представляла собой тело Христово, но и светская власть была сакральна. «В итоге ни Папам, ни императорам не удалось настоять на своих изначальных притязаниях. По Вормскому конкордату 1122 года император гарантировал, что епископы и аббаты будут свободно избираться одной лишь церквью, и отказался от присвоения им духовных символов кольца и посоха. Со своей стороны Папа согласился на право императора присутствовать на выборах и вмешиваться там, где возникал спор». За этим первым шагом последовали и другие, в ходе которых церковь и светская власть постепенно разграничивали компетенции и определяли границы собственных институтов. Другой важный результат — формирование канонического права и по его образцу — права светского государства.

Нужно учесть ещё одно обстоятельство. Общество того времени состояло из многих сообществ (племенных союзов, дворов королей и других крупных феодалов, христиан-монахов, мирян, связанных феодальными отношениями, горожан и так далее), каждое из которых отстаивало свою самостоятельность. Средневековое общество было обществом равных перед Богом, а также отчасти в силу договорных отношений. Это общество признавало разных социальных субъектов (церковь, светские власти, города, цеха и так далее). Потому и не могли в рассмотренном конфликте победить ни церковь, ни светские власти, что средневековое общество было обществом многих равных перед Богом, обществом, не мыслящим деспотизма в качестве нормы социальности. По сути, начиная с XI–XII веков средневековое общество пытается конституировать себя на основе права и механизмов, напоминающих собой демократические.

Образцом при этом выступала христианская церковь. Так, несмотря на единовластие Папы, сам Папа избирался кардиналами, в свою очередь епископ избирался соборным капитулом, то есть канониками и другими клириками, аббат избирался монахами монастыря. «Хотя законодательство было прерогативой Пап, они всё же в XII–XIII веках чувствовали потребность в периодическом созыве вселенских соборов, чтобы те помогали им в законодательном процессе. Это и были первые законодательные собрания Европы» ⁴²³. В формировании подобного общества колоссальную роль сыграли монастыри, университеты, средневековая философия и теология.

Большое значение имела и структура церкви, соединявшая в себе три разных образования — христианское мировоззрение (в значительной степени определявшее базисный сценарий и картину мира средневековой культуры), церковь как сообщество христиан и церковь как корпорация. В первой своей ипостаси церковь манифестировала идею Бога-Творца, создавшего мир и продолжающего в нём пребывать, определяя все происходящие события. Это также идеи «концепирования» (то есть собирания человеком по слову смыслов, творения конкретных предметов), развитые Боэцием и Абеляром. Отсюда идея и образ средневекового права как целого, организма, но творимого человеком, через которого действует Бог.

Во второй ипостаси церковь, как можно понять, представляла собой общество, с одной стороны, отстаивавшее свободу своих членов и более мелких сообществ, с другой — выстраивавшее отношения между ними на демократической средневековой основе (выборность всех основных должностей, обсуждение на вселенских соборах, обсуждение на философско-теологическом уровне, сложная иерархическая, опирающаяся на право структура управления). Как пишет Г. Сайз, «при такой тонкой сверх разветвлённой системе управления, как в средневековой церкви, консенсус решал абсолютно все» ⁴²⁴.

В третьей своей ипостаси церковь представляла собой корпоративную организацию (в нашей терминологии «консолидированного субъекта»), ставящую перед собой определённые цели и стремящуюся их реализовать. Так, именно в XI–XII веках церковь «вознамерилась переделать и саму себя, и окружающий мир на основе права», организовала крестовые походы, приучая христиан к своей новой роли, ещё раньше создавала школы и монастыри, поддерживала университеты, способствуя переделке ветхого человека в нового. Важно понять, что необходимым условием церкви как корпоративного института являются две её другие ипостаси.

Обсуждая этот вопрос, Берман сравнивает два разных понимания корпорации — германское и римское и обращает внимание, что средневековое понимание сочетает в себе оба и опирается на признание общества. «Эти и другие нормы и понятия канонического права, — пишет он, — по всей видимости, отражают германские представления о корпорации как товариществе, имеющем групповую личность и групповую волю, в противоположность римскому представлению о корпорации как «учреждении», сущность которого создаётся вышестоящей политической властью. Сомнительно, однако, чтобы корпоративная личность в юридическом смысле вообще могла возникнуть из одной лишь группы. Её существование всегда отчасти зависит от признания её извне, другими слоями, от признания её тем обществом, частью которого она является. Равным образом сомнительно, чтобы корпоративная личность в юридическом смысле могла возникнуть исключительно по воле общества или государства, без предварительного наличия группы людей, имеющих общие интересы и способность действовать как единое целое» ⁴²⁵.

Итак, структура власти, сложившаяся в Европе в Средних веках, помогала разграничить складывающиеся в средневековом обществе социальные институты и способствовала формированию особой культуры и социальности, допускающих сосуществование разных социальных субъектов и сообществ, опосредующих социальное взаимодействие институтом права. Ещё раз на данном материале подтверждается зависимость власти от общества. Его позиция и отношения определяли и невозможность окончательной победы одной из конфликтующей сторон (короля и церкви), и требование идти на компромисс, и такую структуру права, в которой достигалось примирение разных социальных субъектов, и даже новый характер права и власти (выстраивающих себя по образцу единого христианского общества и корпорации).

8.3.4. Формирование в XVIII–XIX веках политико-правового пространства и гражданского общества

Одной из предпосылок здесь была борьба общества против абсолютных монархий, которая привела к становлению государства Нового времени. Уже Шарль Монтескьё в «Персидских письмах» уподобляет французскую абсолютную монархию азиатскому деспотизму, но критика европейских монархий была в XVII веке почти общим местом. Европейское общество и стоящая за ним новоевропейская личность в целом по логике повторили античный ход, состоящий сначала в проектировании государства, работающего на общество и человека, а затем и в реализации такого проекта. Но, конечно, содержание проекта было другим. В соответствии с новым мироощущением монархической власти и её все более профессионализирующемуся аппарату управления была противопоставлена не менее внушительная сила — народ и человек, действующие исходя из естественных природных законов и к тому же действующие в своём праве (идея общественного договора).

Разрабатывая концепции естественного права и разделения властей, Монтескьё, Гоббс, Локк и разделяющие их взгляды правоведы проектируют новый тип государства, призванного стоять на страже не только порядка, но и общества и человека. Действительно, все они настаивают, что государственная власть подпадает под закон (суверен, пишет Гоббс в «Левиафане», «подчинён действию закона так же, как последний из его подданных»; народ, ещё более решительно говорит Локк, остаётся безусловным сувереном, имея право не поддерживать и даже ниспровергать безответственное правительство); что все люди равны и свободны; что государство через систему судопроизводства должно обеспечить права человека на жизнь, свободу слова и веры, на собственность; что разделение властей, обеспечивающее систему «сдержек и противовесов», необходимо для предотвращения такого развития государственной власти, когда последняя работает только на себя, а не на общество и человека. Обращение к праву здесь было вполне естественным, ведь именно в праве общество могло провести свой новый идеал справедливости и утвердить необходимость для власти получить санкцию на управление со стороны общества.

Практическая реализация в XVIII–XIX веках этих концепций приводит не только к построению правового государства, отличительными признаками которого являются: верховенство закона, реальность прав и свобод индивида, организация и функционирование суверенной судебной власти на основе принципа разделения властей, правовая форма взаимоотношений личности и общества ⁴²⁶, но и к формированию политико-правового пространства и гражданского общества. И вот почему. Постепенно выяснилось, что общество может реализовать свои планы, лишь создав институции (силы), соразмерные государству с его аппаратом. Такими институциями и выступили политическая система и гражданское общество, складывающиеся в этот период ⁴²⁷.

Что такое политика? Анализ современной политологической литературы позволяет сделать два вывода:

1. В современных условиях становления нового социального и хозяйственного порядка (структуры) любое хозяйственное или политическое решение, если оно рассчитывает на эффективность, должно быть опосредовано выработкой политики. В противном случае социальная среда (включающая участников социального действия и заинтересованных субъектов) сделает невозможным реализацию этого решения или исказит воплощение данного решения до неузнаваемости. Это одно понимание политики. Другое — политика как сфера профессиональной политической деятельности.
2. Понятие политики предполагает обсуждение по меньшей мере четырёх сфер социальной жизни — хозяйственной деятельности (хозяйства), власти, государства и общества. Тлакаэлель (см. случай, рассмотренный выше), уговаривая мехиканских господ и короля, как бы мы сегодня сказали, воздействовал политически на мехиканское общество; ассирийские жрецы, составляя «прогноз» для царя (см. выше «ритуал подменного царя»), напротив, действовали политически в рамках существующих социальных институтов, совершенно игнорируя общество.

Обобщая этот материал, не должны ли мы утверждать, что политика — это, во-первых, или воздействие либо на общество, либо на власть, или создание условий, обеспечивающих эффективное социальное действие (хозяйственное, культурное, политическое), или то и другое вместе. Во-вторых, политика — это действие, направленное на изменение существующего порядка (социальных процессов); в первом случае нужно было переломить сложившееся мнение общества, во втором — заставить царя хотя бы временно расстаться с принадлежащей ему законной властью, в третьем случае изменить сразу несколько процессов (отношение субъектов к проекту, консолидировать разные силы, до этого не консолидированные, и так далее).

Инструментами политики являются, с одной стороны, социальные институты (например, парламент или СМИ), с другой — действия, направленные на изменение общественной среды (повышение уровня жизни, или создание атмосферы страха, или идеологическая пропаганда, и тому подобное), с третьей стороны, механизмы власти, позволяющие влиять и на общество, и отчасти на саму власть (так называемый административный ресурс), с четвёртой — «власть» знаний и технологий разного рода. Необходимым условием политики, как показывают многие исследования, являются определённые формы демократии (действие права, законов, выборность и разделение властей, и тому подобное), а также формирование разных самостоятельных социальных субъектов, которые могут воздействовать друг на друга политическими методами, но не могут силой «переубедить» своих оппонентов.

Однако в XVIII–XIX веках указанные особенности политики ещё не были осознаны, они воспринимались как аспекты обычной жизнедеятельности общества, решавшего две взаимосвязанные задачи — создание нового права и правового государства. Поэтому казалось, что право и политика — это две стороны одной «монеты», которой является политико-правовое пространство. Во времена Франциска Суареса, Томаса Гоббса и Сэмюэля Пуфендорфа, пишет Луман, складывается представление о единой политико-правовой системе, что рефлексируется в теории естественного права. Но с XIX века акцент смещается на «политическое», отождествляемое с «государственным». «Данное обстоятельство способствовало возникновению политических партий, преследовавших цель доступа к государственным должностям. Одновременно и право трактовалось как область выражения политических устремлений». «Право нуждается в политике для своего осуществления, поскольку без перспектив претворения в жизнь невозможна всесторонне контролируемая стабильность норм. Со своей стороны политика использует право для доступа к политически концентрированной власти» ⁴²⁸.

Разработка в XVIII–XIX веках новых законодательств, основанных на идеях естественного права, причём здесь уже большое влияние оказывала сформировавшаяся политическая система, сделала необходимым переструктурирование общества. Оно вынуждено было действовать в новых, а именно правовых и политических условиях. Теперь все общественные акции и действия опосредовались политической системой и правом. Если общественный деятель хотел воздействовать на сознание членов общества, он апеллировал не только к общественному мнению или реальной опасности, но и к праву, высказываниям лидеров партий, политической ситуации и так далее. Такое общество и можно назвать гражданским. «Развитое гражданское общество, — пишет А. Матюхин, — опирается на презумпцию естественного права и связывает с определёнными институциональными правилами реализацию свободы индивидов, которая осуществляется через частные (личные) права, политические институты, государство» ⁴²⁹.

Анализ предложенного здесь материала, на мой взгляд, позволяет судить о понимании авторами (Берман, Розин) характера как социальности, так и социального действия. Социальность рассматривается в контексте культуры, а также организмически. Берман весьма точно выражает новый подход к изучению не только права, но и всех сходных популяционных сложных объектов — одновременное рассмотрение взаимосвязанных сторон этих объектов (культуры, политики, права, власти, экономики, искусства и других), и он в своей книге так и поступает. Данный подход можно назвать «принципом соотносительного анализа». Даже в естественных науках этот холистический (организмический) принцип начинает приниматься исследователями ⁴³⁰. Как обусловленная культурой социальность уникальна и существенно меняется в историческом времени; в организмическом плане она существенно зависит от характера и состояния общества, права, власти и других подсистем культуры как социального организма.

Понятно, что на власть как подсистему сложного социального организма нельзя воздействовать подобно тому, как мы действует в сфере техники. На неё можно влиять только опосредованно через другие системы и институты социума. Другими словами, здесь не работает понимание социального действия как социальной инженерии или организационной реформы.

Думаю, уже не нужно доказывать, что представление о власти в приведённом исследовании представляет собой идеальный объект, что я приписывал этому феномену такие характеристики, которые позволяли рассуждать без противоречий и вести научное объяснение в рамках социальной научной дисциплины, опирающейся на культурологию и использующей методы генетической реконструкции.

8.4. Понимание хозяйства, экономики и богатства

8.4.1. Формирование хозяйства и экономики в Древнем мире

Необходимость появления хозяйства в этот период была обусловлена двумя основными факторами — процессами разделения труда и формирования «мегамашин», то есть коллективов с жёстким вертикальным управлением. Действительно, пока не были созданы армия, большие коллективы, работающие под надзором тысяч писцов, проблемы, возникавшие в управлении, в царском дворе, храмах, в производстве, при распределении продуктов труда и питания, разрешались традиционно и не требовали специальной организации. С появлением всего этого хозяйственная деятельность стала совершенно необходимой, ведь, скажем, накормить и одеть десятки тысяч не работающих в поле и домашнем хозяйстве людей (чтобы они эффективно управляли, отправляли культ, воевали) традиционным способом невозможно. В этом случае необходимо производство, обеспечивающее не только самого производителя, но и многих других людей, необходимо распределение продуктов труда исходя из потребностей целого и его частей, а не самого производителя. Именно хозяйственная деятельность разрешает все эти проблемы.

Царские писцы и жрецы начинают улучшать производство (вносить в него новшества, организовывать его), по-новому распределять продукты труда, стараясь обеспечивать ими все социальные институты и сферы общества, следить, чтобы производство функционировало эффективно и бесперебойно. Чтобы хотя бы отчасти почувствовать атмосферу хозяйственной жизни того времени, послушаем жизнеописание, высеченное в гробнице царского зодчего (построенной в эпоху Старого царства), в котором он рассказывает о своей молодости, когда помогал старшему брату (в расшифровке Ю. Я. Перепёлкина, с его же пояснениями).

1. «Когда был (я) позади брата (моего) (то есть сопровождал брата), управителя работ, был (я) с писчей дощечкой его (то есть носил его письменный прибор, на котором разводились чернила)».
2. «И назначили его наставником, что для строителей, (и) был (я) с тростью его» (носил за ним трость; она в Древнем Египте олицетворяла власть. — Прим. авт.).
3. «И назначили его управителем строителей, (и) был (я) третьим (то есть ближайшим помощником) его».
4. «И назначили его плотником царевым (и) строителем, (и я) властвовал для него (над) городом (то есть управлял принадлежавшей тому деревней?), (и) творил (я) для него вещь всякую (то есть все) в ней гораздо».
5. «И назначили его другом единственным (высокий придворный чин), плотником царевым (и) строителем в обоих домах (то есть в обоих половинах государства), (и я) считал для него имущество его всякое; больше было вещей (то есть имущества) в доме (то есть хозяйстве) его против дома сановника всякого».
6. «И назначили его управителем работ, и (я) повторял слово его всякое (то есть передавал все его распоряжения) в (том) сообразно тому, за что жаловал он (то есть так, что он жаловал исполнителя)».
7. «Считал же (я) для него вещи (то есть имущество) в доме (то есть хозяйстве), что от собственности его, (в) продолжение 20 лет. Никогда не бил (я) человека какого-нибудь там так, чтобы объявился он мёртвым под пальцами (моими). Никогда не порабощал (я) людей каких-либо там» ⁴³¹.

Нужно учесть, что производство в широком смысле — это не только изготовление вещей и орудий (оружия), но и военное дело (его продукты — военная добыча и дань, а также уверенность, защищённость жителей страны), и, так сказать, «духовное производство», позволявшее общаться с богами и получать от них помощь, и сфера управления. Но это только один аспект хозяйства — искусственный, поскольку он предполагает от человека целеполагание (что именно нужно делать, чтобы…), а также планирование и принятие решений. Примером первого является целевая установка на создание в царствах Древнего мира ирригационных сооружений (каналов, плотин), второго — заготовки запасов зерна на случай засухи или неурожая.

Необходимость хозяйственной деятельности диктуется также быстрым развитием в Древнем мире торговли. Разделение труда и объединение в одном царстве различных номов и провинций, с разными условиями и традициями земледелия и ремесла, а следовательно, производящих разную продукцию, способствует развитию внутренней торговли, что, в свою очередь, заставляет планировать производство и увеличивать производительность, по-новому распределять произведённый продукт, то есть создавать хозяйство.

Второй аспект древнего хозяйства можно назвать естественным, он связан с тем, что можно назвать экономикой культуры древних царств. Чтобы понять, что это такое, сравним для примера хозяйственную деятельность Древнего и Среднего царств в Египте. В первом случае — это прежде всего властные решения чиновников фараона в сфере производства и распределения, во втором, когда сложились разные самостоятельные субъекты (царь, жрецы, знать), хозяйственная деятельность опосредуется, с одной стороны, договорами и соглашениями, которые заключаются между данными субъектами, с другой — особым пониманием собственности и имущества (эти два момента и образуют суть древней экономики).

Учтём одно обстоятельство. Для человека культуры древних царств, хотя он и обменивает свой продукт на рынке или оставляет наследство, отчуждаемое имущество или товар в определённом смысле неотчуждаемы, поскольку являются продолжением самого человека (например, термины «собственный» и «собственность» в Египте обознаются тем же знаком «д. т.», что и «плоть», «туловище»). Имущество и продукт, созданный человеком, не только являлись условием его существования, а следовательно, и жизни, но и обладали душой, тесно связанной с человеком или богами, участвовавшими вместе с человеком в его создании. Приведём два примера.

Анализируя широко употреблявшееся в Старом царстве понятие «д. т.», обозначающее с добавлениями других слов хозяйство («дом д. т.»), людей, животных, селения, здания, заведения и так далее, Ю. Перепёлкин пишет следующее: «Итак, мы видим, что в пирамидах с помощью слова «д. т.» выражались не только принадлежность телесная и по родству, но и принадлежность в силу владения. Мы видели также, что надписи частных лиц пользовались «д. т.» для обозначения принадлежности по праву собственности — примеров того было приведено великое множество — и вместе с тем употребляли то же слово, когда хотели выразить принадлежность в силу родства, личной связи, предназначения, пользования, посвящения!» ⁴³²Второй пример.

Античная архаическая ваза не только создана с помощью богини Афины Эрганы, но и сама является одушевлённым существом, говорящим от своего имени (например, «владельческая» надпись на черном килике с Родоса: «Я — килик Корака» и знаменитая: «Я — Нестора благопитейный кубок». Обе датируются VIII веком до новой эры) Н. Брагинская показывает, что сосуды чуть ли не самая подходящая вещь для одушевления. Известно, что индейские женщины считали вылепленную посуду «живой», живым существом: «сосуд — это образ женщины, и женщина мыслится сосудом, а женские божества почитаются в виде сосудов… Части сосуда — вазы, кувшина, чаши — на разных языках согласно именуются туловом, ножкой, ручкой, горлом, шейкой, плечами, ушками, устьем, «устами») и так далее. И это не кальки» ⁴³³.

Поэтому, чтобы отсоединить имущество или произведённый продукт от себя, недостаточно его обменять на другие, эквивалентные с точки зрения затраченного труда и времени. Необходимо также умилостивить, во-первых, своих богов, принеся им жертвы, во-вторых, членов общины, к которой человек принадлежит, в-третьих, чужих богов и общину, чтобы они приняли чужое имущество и продукт в своё владение. Все эти моменты, например, можно увидеть на материале вавилонской культуры. «Тексты, в которых фиксируется тот или иной вид передачи имущества (купля-продажа, лишение наследства, обращение в рабство, отпуск рабов на волю и так далее), — пишет Клочков, — пестрят специальными терминами и формулами, указывающими на обряды, сопровождавшие эти действия. При всём развитии коммерческой деятельности в Древней Месопотамии имущество, вещи не превратились в голую потребительскую или меновую стоимость, в чисто экономические величины; они так и не «оторвались» окончательно от своих владельцев, не стали нейтральными предметами, какими их считают законы Юстиниана и современное право. Данное обстоятельство самым непосредственным образом сказывалось в сфере экономики, во многом определяя функционирование механизма древнего обмена. Покупатель должен был дать прежнему владельцу три вида компенсации за уступленный объект. Прежде всего, он платил сразу или по частям «цену покупки» (nig-sa), как правило, зерном или медью. Ж. Баттеро, подразумевает эквивалентность, равновесие двух ценностей. Затем покупатель давал «приплату» (nig-giri или is-ga-na = nig-ki-gar — «то, что кладут на землю»), исчисляемую в тех же «деньгах», что и «цена покупки», то есть зерном или металлами. В текстах из Фары эта «приплата» бывает равна цене и даже больше её.

«Приплата» была одновременно и обязательна, и добровольна. Обязательна потому, что одна только чистая «цена» вещи не могла удовлетворить продавца: вещи в обыденном сознании рассматривались как неоценимые, несводимые к какому-либо эквиваленту. Добровольна потому, что размеры её устанавливал покупатель (возможно, согласуя с продавцом) исходя из своей оценки степени привязанности продавца к своему добру, силы собственного желания приобрести данный объект и, вероятно, желания показать свою щедрость и продемонстрировать своё величие.

Этим последним желанием объясняется третий вид выплат — «подарки» (nig-ba, дословно «то, что дано»). В отличие от «цены» и «приплаты» «подарки» обычно представляли собой не зерно или металлы, а дорогие вещи (одежды, оружие, и тому подобное), съестные припасы и напитки. Лучший «подарок» получал основной продавец, другие подарки — его ближайшее окружение (соседи и родичи, которые могли являться совладельцами), а также писец и должностные лица, скреплявшие сделку; угощение устраивалось для всех участников сделки, включая свидетелей.

Человек, по выражению Ж. Боттеро, не столько владел вещами как добром, предназначенным для обычного пользования и потребления, сколько над ними властвовал как надо всем, что составляло его личность. И при обмене эти вещи выступали скорее не объектами покупки, а объектами «покорения», «завоевания»; отсюда и непомерная щедрость (своеобразный поединок между продавцом и покупателем)» ⁴³⁴.

Из этой цитаты можно понять, что экономика — это такой аспект хозяйственной деятельности, в котором проявляются естественные ограничения культуры как формы социальной жизни (организма). Действительно, в современной западной культуре, например, земля свободно покупается и продаётся, а на злостных неплательщиков подают в суд. В культуре древних царств (кстати, как иногда и в современной России) земля в обычном смысле не продавалась, а долги нередко прощались. «Связь между землёй и владельцем (индивидуальным или коллективным), — пишет Клочков, — была очень сильна. Во II тысячилетии до новой эры и позднее на периферии Месопотамии собственность на землю оставалась исключительным правом коллектива общины; отчуждение земли за пределы общины или круга кровно связанных родственников было невозможно. Приобрести земельный участок в таких случаях можно было только одним путем: стать членом данной общины или семьи; отсюда невероятное распространение «приемов в братья», «усыновлений» и так далее. С идеей «принципиальной» неотчуждаемости наследственного надела земли или дома, по-видимому, был связан и институт misarum. В первой половине II тысячелетия до новой эры, как и в более древнюю эпоху, некоторые месопотамские правители время от времени объявляли «справедливость» (мшиарум) — то есть издавали особые указы, по которым прощались определённые долги и проданные (очевидно, при крайних обстоятельствах) земли, сады и дома безвозмездно возвращались прежним владельцам» ⁴³⁵.

Понятно, что мишарум, приём в братья или усыновление нужно отнести к актам хозяйственной деятельности (поскольку обличённые компетенцией лица должны были принять соответствующее решение), но те же акты можно считать относящимися к древней экономике; с их помощью хозяйственная деятельность опосредовалась реалистическими социальными соображениями. Подобно тому как в стоимость товара входила сакральная связь владельца с этой вещью, в стоимость земли входили её связи с её владельцем и общиной, что в случае мишарума позволяло земле, домам и садам даже возвращаться к своим владельцам.

8.4.2. Оценка богатства в античной культуре и Новом времени

В «Политике» Аристотель пишет, «что для разного рода богатство должно бы иметь свой предел, но в действительности, мы видим, происходит противоположное: все занимающиеся денежными оборотами стремятся увеличить количество денег до бесконечности. В основе этого направления лежит стремление к жизни вообще, но не к благой жизни» ⁴³⁶. Здесь Аристотель отталкивается не только от негативной общественной оценки некоторых видов накопления («… с полным основанием, — замечает он, — вызывает ненависть ростовщичество» ⁴³⁷), но и от высказываний своего учителя. В «Законах» Платон с горечью замечает: «… теперь нам предстоит сражаться с двумя противниками: бедностью и богатством. Богатство развратило душу человека роскошью, бедность их вскормила страданием и довела до бесстыдства» ⁴³⁸.

Негативно оценивая феномен накопления богатства, Стагирит объясняет эмпирический факт осуждения в обществе предельных вариантов обогащения и реализует своё личное убеждение, что наиболее правильным для жизни государства и общества, то есть добродетелью, является середина между беспредельным богатством и его отсутствием, а также бедностью. Аристотель всё же колеблется в окончательной оценке богатства, ведь помимо личного обогащения и как самоцель, ведущая к беспредельному накоплению, богатство, даже сомнительное в смысле способа своего приобретения, как средство решения общественных задач часто необходимо для государства. «Находчивость Фалеса и сицилийца была одинакова: оба они сумели в одинаковой мере обеспечить себе монополию. Такого рода сведения полезно иметь и политическим деятелям: многие государства, как и семьи, но в ещё большей степени нуждаются в денежных средствах и в такого рода доходах. Встречаются и такие государственные мужи, вся деятельность которых направлена к этой цели» ⁴³⁹.

Если Платон не просто решительно осуждает личное обогащение, но и указывает законы, которые бы сделали невозможным беспредельное обогащение ⁴⁴⁰, то Аристотель скорее рекомендует следовать мере и добродетели. Различие подходов можно объяснить так. Платон считал, что реальное государство должно быть построено в строгом соответствии с идеей государства, которую именно он, Платон, знает (припомнил в результате правильных размышлений), а по сути мы бы сегодня сказали, что эта идея была проектом совершенного государства, который создал сам Платон. При этом он исходил из идей порядка, организации, принуждения, образа социальной жизни, несколько напоминающего военный коммунизм. А. Ф. Лосев прямо пишет, что в «Законах» Платон принёс свои идеалы в «жертву гармонии казармы»; «Законы» поражают дотошной регламентацией всех без исключения проявлений человеческой жизни, вплоть до брака и половых отношений. Но понять Платона можно.

Да, сначала Платон питал иллюзии: думал, что много людей захотят жить по разуму, приблизить свою жизнь к подлинному бытию. Ведь если уже знаешь, как устроен мир и что правильная жизнь ведёт к блаженству и бессмертию, то разве будешь жить по-прежнему? Но оказалось, что не только тираны, но и все остальные граждане совершенно не желают или не могут приблизиться к правильной жизни, предпочитают синицу в руках, чем журавля в небе. И в общем-то, Платон понял почему: хотя в мире идей царит порядок и разум, в чувственном мире — хаос и злоба, порождающие войну. «Все, — пишет Платон в «Законах», — находятся в войне со всеми как в общественной, так и в частной жизни, и каждый с самим собой».

Тем не менее как человек разумный и знающий истину, Платон не мог отказаться от попыток открыть глаза людям и способствовать преображению обычного мира. Только теперь он меняет тактику: если человек не понимает своего счастья или не хочет понимать, если у него на глазах шоры, то одними увещеваниями и обращением к разуму не обойтись. Нужно людей заставить жить правильно, необходимо создать жёсткие условия — для того и законы, чтобы их жизнь постепенно приближалась к подлинной.

В этом смысле Аристотель не утопист. У него совершенно иное представление о социальной реальности. Для него обычный мир — сущностный, ведь первая сущность («суть бытия»), по Аристотелю, совпадает с единичными вещами. Но, пожалуй, даже более важным в его взглядах выступает убеждение, что в сущность значительный вклад вносят мышление и деятельность человека, поэтому разумный, мудрый человек может не только прояснять (выявлять) в вещах сущее, но и в определённой мере упорядочивать мир. Здесь он всего лишь подражает Единому, которое созерцает и мыслит самого себя, всё время проясняя и упорядочивая собственное бытие. Однако упорядочивать социальную действительность, считает Аристотель, можно, лишь следуя её природе («по природе»). Последнюю Аристотель понимает как непротиворечивое существование (роль понятий), порядок, благо, меру.

В соответствии с подобным истолкованием социальной действительности Аристотель и в отношении богатства предлагает следовать понятиям, мере, благу, порядку. При этом он признает, что, поскольку мудрых не так уж много, средний человек вряд ли добровольно откажется от наживы. Всю надежду он возлагает на воспитание личности, кстати, на основе закона. «Но, если бы даже кто-нибудь, — пишет Стагирит, — установил умеренную собственность для всех, пользы от этого не было никакой, потому что скорее уж следует уравнивать человеческие вожделения, а не собственность. А этого возможно достигнуть лишь в том случае, когда граждане будут надлежащим образом воспитаны посредством законов» ⁴⁴¹.

Известно, что Маркс, как и Платон, тоже порицает огромное богатство одних и сопутствующее ему обнищание других. Однако источником и того и другого он вслед за социалистами считал капитализм, частную собственность и кражу части чужого труда, формально принадлежащего капиталисту, но по праву справедливости — только рабочему. Энгельс в предисловии ко второму тому «Капитала» приводит несколько фрагментов комментариев Маркса к сочинениям его предшественников.

Комментируя социалистический памфлет 1821 года, Маркс делает следующее замечание: «Прибавочную стоимость, или «прибыль», как называет её Рикардо (часто также — прибавочный продукт, surplus produce), или interest, как называет его автор памфлета, последний прямо определяет как surplus labour, прибавочный труд, труд, исполняемый рабочим даром, исполняемый сверх того количества труда, которым возмещается стоимость его рабочей силы»… Или другой фрагмент: «Постоянное стремление того, что мы называем обществом, состояло в том, чтобы при помощи обмана или убеждения, страха или принуждения заставить производительного работника исполнять труд за возможно меньшую долю его собственного труда. Почему же рабочий не должен получать абсолютно весь продукт своего труда? Так как эти материалы находятся в обладании других лиц, интересы которых противоположны интересам рабочего и согласие которых является предпосылкой его деятельности, — то не зависит ли и не должно ли зависеть от милости этих капиталистов, какую долю плодов его собственного труда они пожелают дать ему в вознаграждение за этот труд… по отношению к величине удержанного продукта, называется ли это налогами, прибылью или кражей» ⁴⁴².

Для Маркса довольно рано было очевидным, что интересы капиталиста и рабочего противоположны, что первый крадёт у второго значительную часть его труда (отсюда как богатство одних, так и бедность других), что подобное положение дел обусловлено частной собственностью, что, наконец, разрешение всех проблем и восстановление попранной справедливости предполагает отмену частной собственности со всеми вытекающими из этого последствиями. (Следует отметить, что Платон и Аристотель настаивали на сохранении и защите частной собственности.) Очевидными эти положения были потому, что Маркс присоединялся к определённой политической и научной традиции, а не в силу его собственных исследований. Впрочем, как добросовестный учёный, он в начале 1940-х годов старается доказать все эти положения; при этом, как известно, Маркс использует понятия самоотчуждения и отчуждения. Понимая последнее отчасти юридически (отчуждение в юриспруденции — это передача своих прав другому лицу), отчасти экономически как вынужденную обстоятельствами продажу своей рабочей силы, своего труда, отчасти философски как объективацию человеком в продуктах труда своей жизнедеятельности, объективацию, которая противостоит ему, превращает его в объект и средство, и поэтому отчуждение должно быть преодолено, Маркс пытается интерпретировать частную собственность и страдания рабочего как результат отчуждения труда и самоотчуждения в деятельности самого труда.

«В чём же заключается самоотчуждение труда? — спрашивает он. — Во-первых, в том, что труд является для рабочего чем-то внешним, не принадлежащим к его сущности; в том, что он в своём труде не утверждает себя, а отрицает, чувствует себя не счастливым, а несчастным, не развёртывает свободно свою физическую и духовную энергию, а изнуряет свою физическую природу и разрушает свой дух. У себя он тогда, когда не работает; а когда работает, он уже не у себя. В силу этого труд его не добровольный, а вынужденный, это — принудительный труд. Заработанная плата есть непосредственное следствие отчуждённого труда, а отчуждённый труд есть непосредственная причина частной собственности. Поэтому с падением одной стороны должна пасть и другая» ^443 444.

Надо сказать, что в «Экономическо-философских рукописях 1844 года» убедительно доказать перечисленные положения Марксу не удаётся. Чувствуя это, он бросает игру в отчуждение и сосредоточивается на разработке положительного политэкономического учения, где уже использует совершенно другие подход и понятия. Именно на этом пути Маркс и достигает успеха. Но при этом он полностью сохраняет свои ранние ценностные установки, а именно: источник богатства капиталиста — кража им части труда рабочего, подобная кража стала возможной в силу частной собственности на средства производства, капиталистические отношения — несправедливые и антогонистические, поэтому частная собственность и капитализм должны быть преодолены. Каким способом? Путём экспроприации экспроприаторов, путём социалистической революции. Такой идеал социального действия разделял Маркс.

Говоря в «Тезисах о Фейербахе», что философы лишь различным образом интерпретировали мир, но дело заключается в том, чтобы изменить его, Маркс отчасти идёт вслед и дальше за Платоном. Ведь последний тоже считал, что социальную реальность нужно построить по образцу мира идей. Маркс уточняет: не мира идей, а следуя историческим законам («Я, — поясняет он в предисловии к первому тому «Капитала», — смотрю на развитие экономической общественной формации как на естественно-исторический процесс»). Заключает «Капитал» Марк как раз формулированием общего закона смены капиталистического производства и общества. «Теперь экспроприации, — пишет он, — подлежит уже не работник, сам ведущий самостоятельное хозяйство, а капиталист, эксплуатирующий многих рабочих. Эта экспроприация совершается игрой имманентных законов самого капиталистического производства, путём централизации капиталов. Централизация средств производства и обобществление труда достигают такого пункта, когда они становятся несовместимыми с их капиталистической оболочкой. Она взрывается. бьёт час капиталистической частной собственности. Экспроприаторов экспроприируют» ⁴⁴⁵.

Итак, вроде бы все доказано: противоположность интересов капиталистов и рабочих, вина капиталистов, крадущих у рабочего значительную часть прибавочного труда, невозможность этой кражи, если бы не было частной собственности, наконец, неизбежная отмена частной собственности и восстановление социальной справедливости. Правда, последующая критика показала, что Маркс совершенно не учитывает вклад в производство самого производителя, ведь от его умения организовать производство, управлять им, выгодно продавать свою продукцию зависит буквально все. Не учитывает он и такой важный фактор, как изменение социальных и производственных отношений, происходившее, в частности, и потому, что рабочий класс вёл борьбу за свои права, что политэкономы, включая и самого Маркса, заслуги которого в этой области огромны, описали механизмы капиталистического производства, поэтому стало возможным управление экономикой. Не берёт Маркс в расчёт и капиталистическое общество, которое, естественно, не без борьбы и колебаний всё же пошло на изменение своих взаимоотношений с работниками труда.

К тому же что это за доказательство? Все положения, подлежащие доказательству, Маркс принимал как очевидные задолго до своих политэкономических исследований. Но самое любопытное, что доказать в «Капитале» кражу капиталистом части прибавочного продукта ему так и не удалось. Действительно, анализируя механизм образования прибавочной стоимости и структуру рабочего дня, Маркс как честный учёный (здесь перед ним надо снять шляпу) вынужден был признать, что и капиталист прав, и рабочий. Вот это замечательный фрагмент.

«Мы видим, что если не считать весьма растяжимых границ рабочего дня, то природа товарного обмена сама не устанавливает никаких границ для рабочего дня, а следовательно, и для прибавочного труда. Капиталист осуществляет своё право покупателя, когда стремится по возможности удлинить рабочий день и, если возможно, сделать два рабочих дня из одного. С другой стороны, специфическая природа продаваемого товара (труда рабочего. — Прим. авт.) обусловливает предел потребления его покупателем, и рабочий осуществляет своё право продавца, когда стремится ограничить рабочий день определённой нормальной величиной. Следовательно, здесь получается антиномия, право противопоставляется праву, причём они в равной мере санкционируются законом товарооборота. При столкновении двух равных прав решает сила» ⁴⁴⁶.

Последняя фраза знаменательна! С одной стороны, она есть констатация реального развития событий в период первоначального накопления и дальше (борьбы за пределы рабочего дня и приемлемые условия труда), с другой — известного убеждения Маркса, что борьба классов — движущая пружина социальной истории. Однако дальнейшая история капитализма показала, что, хотя сила, действительно, важный фактор, наряду с ней есть и другие — общество, право, новые производственные и технологические возможности, позволяющие поднять уровень жизни значительной части трудящихся, эволюция новоевропейской личности, пошедшей на компромисс и большую законность. Кстати, если обратиться к нашей стране, то сегодня на каждом шагу мы видим, как право противостоит праву и в ход пускается сила. Видя это, реформатор невольно впадает в уныние. И напрасно, история показывает, что сила только один из факторов этого сложного процесса.

А как Маркс доказывает, что в период первоначального накопления тоже имела место кража и экспроприация непосредственных производителей? На частном примере развития капитализма в Европе. При этом он как бы не замечает, что само общество пошло на эти изменения, санкционировало их. Да, за счёт малых производителей, с повсеместным нарушением права и законов, но, тем не менее, западное общество шло на это само, а не под палкой какого-то чужого нехорошего дяди.

И уж совсем наивно выглядит сконструированный Марксом в предпоследней главе «Капитала» механизм смены капиталистической формации. Здесь «коммунистические уши» выглядывают прямо из текста. Это никакое не доказательство, а априорная схема. Но, как писал поэт, «ах, обмануть меня нетрудно, я сам обманываться рад». Российские марксисты приняли эту схему за всеобщий закон социальной истории и на этом основании брали власть, уничтожали буржуазию и кулаков, карали и воспитывали население.

И всё же надо сказать, что, создавая свой вариант политэкономии, Маркс не только запустил процесс критики учений политической экономии и описал реальные механизмы формирования прибавочной стоимости и капитала, но и подготовил условия для понимания обусловленности социального познания со стороны тех или иных моделей социального действия. Анализ его работ показывает, что социальные законы — это не более чем конфигуратор, составленный из трёх составляющих — проекции в социальную действительность моделей социального действия, схем текущего социального взаимодействия и социальных проектов желаемого общества. Другой важный момент — правовое истолкование экономических отношений. Истолковав прибавочную стоимость с точки зрения прав человека (с точки зрения справедливости), Маркс открыл дорогу для изменения экономических отношений в направлении их адаптации к человеку и другим подсистемам общества, которые в этот период стали быстро меняться. Кстати, и самого права.

Вообще, современные исследования подводят нас к пониманию социальной реальности, которое, по-моему, ближе к взглядам Аристотеля, чем Платона и Маркса. Действительно, в социальную реальность делают вклад деятельность и мышление самого человека (его концепции социального действия, теории, проекты преобразования, их реализация). Но не менее очевидно, что социальная реальность имеет свою природу, определяемую различными факторами и подсистемами социума (культурой, обществом, сообществами, хозяйством, экономикой, образованием, личностью). Безусловно, мы может научно проанализировать эти факторы и подсистемы и на основе этого действовать более эффективно, но именно этим будут созданы новые условия и возможности, способствующие следующему этапу развития социума.

В плане современного понимания социального действия после М. Вебера и Т. Парсонса тоже необходимы существенные коррекции. Социальное действие — это не просто программа социального преобразования, учитывающая ожидание других или обусловленная социальными отношениями. Не вдаваясь в специальное исследование этого понятия, охарактеризую его в первом приближении. Социальное действие состоит как бы из двух частей: с одной стороны, это картина действительности, задающая необходимость новых действий и социальных изменений, с другой — указание и задание (осуществление) самих этих действий. Оно всегда поляризовано: с одной стороны, это вменение обществу новой картины действительности, с другой — реализация действий, обусловленных этой картиной, заданной ей.

Социальное действие — это действия и представления, отвечающие на некоторую настоятельную социальную потребность (разрешающее социальную проблему, катастрофу, и тому подобное). Но что такое социальная потребность, в какой мере она объективна и значима для всех членов общества? Думаю, социальная потребность значима и актуальна не для всех, а для кого она значима и актуальна, то есть это характеристика субъективная, но «субъектом социального действия» может быть и отдельная личность, и сообщество, и даже всё общество в целом. Конечно, ретроспективно мы можем сказать, что такие-то социальные действия на самом деле не отвечали социальной потребности, например, марксистский проект построения социализма был утопическим. Но в периоды становления каждый субъект социального действия имеет шанс создать новый мир. Другое дело, что история всё расставит на свои места, но потом.

Почему мы выбираем или строим определённое социальное действие? Потому, что мы сами определённые люди и стараемся себя в этой определённости реализовать и осуществить. Сократ и Христос идут на смерть не только потому, что в этом событии они могут осуществить себя, но и потому, что излагают (создают) учения, определяющие и обусловливающие их поступки. Если эта определённость и уникальность личности субъектов социального действия совпадает с движением социума (отвечает на вызовы времени, решает реальные социальные задачи, и тому подобное), то социальное действие оценивается как социально значимое, легитимное, в противном случае оно рассматривается как деструктивное или просто незначимое.

Можно ли сегодня сказать, какой из новых миров, предлагаемых социальными реформаторами и политиками, лучший и куда на самом деле идёт исторический и социальный процесс? Если мы находимся в событиях становления, то ответить на этот вопрос нельзя. Однако как личности мы можем предпочесть один из этих миров. Правда, сделать это нелегко. Стратегия социального действия, как я его понимаю, предполагает мощное опосредование в системе представлений о культуре как форме социальной жизни. Последнее означает по меньшей мере две вещи: во-первых, то, что исполнительное действие (собственно программа действий) рассчитывается исходя из знания целого и других систем, во-вторых, что исполнительное действие должно быть поддержано действиями в других подсистемах целого.

Говоря об опосредовании, я согласен с С. В. Поповым, что нужные сегодня представления о культуре и социальной жизни не могут быть заданы на основе социальных теорий традиционного толка ⁴⁴⁷. Но такие представления не являются только схемами бывшего в прошлом или сложившегося «здесь и сейчас» социального взаимодействия. Опосредование предполагает новые типы исследований и разработок, в результате которых строятся «диспозитивные дисциплины» (смотри мои исследования техники, здоровья, любви ⁴⁴⁸). Их продуктом выступают такие знания и квазитеоретические построения, которые позволяют описывать «возможный объект», то есть такой, на который можно влиять, причём органичным способом как для «дисциплинария» (термин Попова), так и для объекта.

На основе «диспозитивных дисциплин», с одной стороны, проблематизации современности (её вызовов, проблем, проектов) — с другой, и анализа, а также изобретения социальных технологий, с третьей стороны, на мой взгляд, и создаются как картины новой действительности, требующие социальных изменений, так и обусловленные этими картинами программы социальных действий. Сергей Попов на сто процентов прав в том отношении, что без выращивания субъекта (субъектов) социального действия, которые на себе создают и несут новообразования, все эти программы обречены. Поэтому в структуру социального действия обязательно должны входить игры и тренинги «аля Попов», в которых будут выращиваться субъекты социального действия. Общее место практической методологии — в структуру социального действия должны входить ещё три важных звена: собственно рациональные построения деятельности и объекта в нём (проекты, программы, сценарии, схемы объекта, и тому подобное), создание среды реализации (ресурсное обеспечение, разворачивание поддерживающих и нейтрализующих политик, и тому подобное), а также управление процессом реализации (мониторинг, рефлексия, коррекция или изменение целей, и тому подобное). Важным моментом социального действия, как правильно отмечает О. И. Генисаретский, является снижение системной неопределённости при одновременном понимании границ рационального воздействия ⁴⁴⁹. С одной стороны, «дисциплинарий» (социальный практик) действует рационально, стараясь полностью рассчитать и конституировать деятельность и подведомственные ему процессы, с другой стороны, грамотный дисциплинарий понимает, что помимо его усилий на становление конституируемой действительности влияют и другие силы, которые он, оставаясь в рамках данного социального действия, проконтролировать не может.

Сравнивая между собой трактовки социальности и понимания социального действия рассмотренных здесь авторов (Платона, Аристотеля, Маркса и вашего покорного слуги), нетрудно заметить, что они все разные. Соответственно эти авторы приписывают идеальным объектам социальных теорий разные характеристики.

В целом оба подраздела, на мой взгляд, подтверждают как исходную гипотезу о специфике социальной науки, так и представления о характере идеальных объектов науки и их функциях.