Джон Дьюи:
Общество и его проблемы.
Глава II. Открытие государства

Если мы будем искать общество не там, где надо, мы никогда не найдём подходящего места для государства. Если мы не поставим перед собой вопрос о том, каковы условия, способствующие и препятствующие организации общества в социальную группу с определёнными функциями, мы никогда не поймём, какие проблемы возникают в ходе развития и трансформации государств. Если мы не уясним себе, что смысл данной организации в обеспечении общества официальными представителями, отстаивающими общественные интересы, у нас не окажется ключа к пониманию природы правительства. Таковы выводы, к которым мы пришли на основании наших предшествующих рассуждений. Как уже было показано нами выше, неправильно искать государство в сфере причинно-следственных связей, нельзя выявить некий источник, некую силу, порождающую государство на манер vis genetrix ³. Возникновение государства не есть ни прямой результат органических контактов (так происходит зачатие плода в утробе), ни непосредственное осуществление сознательного намерения (так изобретают машины), ни деяние некоего размышляющего духа, будь то персонифицированное божество или метафизическая абсолютная воля. Если мы будем искать истоки государства в подобных областях, реалистический взгляд на вещи заставит нас в конце концов прийти к выводу, что нам не удастся найти ничего, кроме конкретных личностей тебя, их, меня. Тогда (если только мы не впадем в мистицизм), мы будем вынуждены решить, что общество рождается в мифе и его существование поддерживается суевериями.

На вопрос «что такое общество?» существует множество ответов. К сожалению, изрядное число их представляют собой не что иное как изменённые формулировки того же самого вопроса. Так, нам говорят, что общество представляет собой сообщество как единое целое, при этом предполагается, что «сообщество как целое» есть нечто самоочевидное и не нуждающееся в объяснении. Но сообщество как целое предполагает не просто существование множества связей, разными способами соединяющих людей между собой, но и организацию всех элементов на основе того или иного объединяющего принципа. Между тем, именно такой принцип мы и пытаемся отыскать. Но почему должно существовать какое бы то ни было всеобъемлющее единство, способное выступать в роли всеобщего регулятивного начала? Если мы постулируем существование чего-то подобного, то, конечно, единственным институтом, подходящим под данное определение, является человечество, а отнюдь не те исторические деяния, которые принято называть государствами. Представление о том, что предполагаемой объединяющей силе присуща всеобщность, тотчас же рушится, стоит только принять во внимание очевидное разнообразие государств, каждое из которых характеризуется определённым местоположением, пространственными и прочими границами и ограничениями, равнодушием или даже враждебностью к другим государствам. Самое лучшее, что могут сделать с этим фактом метафизические монистические разновидности философии политики это проигнорировать его. Либо же, как это делал Гегель и его последователи, создаются некие мифические историко-философские построения, призванные восполнить недостатки мифического учения о государстве. В качестве объективированных выражений разума и воли универсальный дух выбирает то одну, то другую из ограниченных в пространстве и времени наций.

Подобные соображения подтверждают наше положение о том, что источником общества является осознание важных последствий деятельности определённых людей и ассоциаций для всех остальных людей, и что превращение общества в государство происходит через учреждение специальных ведомств, чья задача обеспечивать и регулировать эти последствия. Но этим предполагается также, что некоторые свойства существующих государств предназначены для выполнения заранее определённой функции, и именно они являются характеристиками любого государства. Обсуждение этих свойств позволит определить природу общества и проблему его политической организации, а также послужит средством проверки нашей теории.

Вряд ли можно найти другую черту, способную лучше отражать природу государства, чем только что упомянутая временная и географическая локализация. Некоторые из ассоциаций оказываются слишком малочисленными и ограниченными в своих возможностях для того, чтобы образовать общество, иные же оказываются слишком изолированными друг от друга, чтобы представлять собой части одного и того же общества. Проблема выяснения того, какое общество способно превратиться в государство, частично сводится к проблеме исключения всего слишком близкого и интимного, как и всего слишком удалённого и не связанного с предметом. Непосредственные контакты, взаимоотношения «лицом к лицу» приводят к возникновению общности интересов и появлению общих ценностей, являющихся, однако, слишком непосредственными и жизненно важными, чтобы вызвать необходимость в политической организации. Типичный пример этого рода внутрисемейные связи, предполагающие непосредственное общение и непосредственную заинтересованность. Так называемая кровная связь, которая сыграла такую роль в демаркации социальных групп, в значительной степени основана на непосредственной обоюдной пользе результатов совместной деятельности. То, что делает каждый из членов домашнего хозяйства, непосредственно затрагивает всех остальных членов, последствия каждого действия оцениваются тотчас же и на уровне близкого общения. Здесь, как говорится, все «попадает по назначению». Создавать специальные организации в этом случае излишество. Только когда связи начинают простираться за пределы семьи, на клан как объединение семей, на племя как объединение кланов тогда последствия действительно становятся настолько косвенными, что требуются специальные меры. Во многом на том же самом принципе ассоциации, что и семья, строится соседство. Для регулирования соседских отношений бывает достаточно принятых обычаев, а когда возникают особые обстоятельства, меры принимаются в порядке импровизации.

Возьмём для примера деревню в Уилтшире, так замечательно описанную у Хадсона: «Каждый дом имеет свой центр средоточения человеческой жизни, жизни птицы и скота, и эти центры связаны друг с другом, подобно хороводу детей, взявшихся за руки. Все вместе они составляют один организм, живущий одной жизнью, управляемый одним сознанием, как длинная пёстрая змея, отдыхающая на земле, растянувшись во всю длину. Мне вспомнилось, как на краю деревни крестьянин колол дрова или пень, и внезапно выпустил из рук свой тяжёлый острый топор, который врезался ему в ногу и сильно поранил её. Известие о происшествии перелетало из уст в уста и достигло другого конца деревни, в миле от того места. Каждый из жителей не только быстро оказался в курсе дела, но и тут же живо представил себе то, что произошло с его товарищем каждому виделся падающий на его ногу сверкающий топор, виделось, как хлынула из раны алая кровь. В тот же момент его собственную ногу и все его существо как бы пронзала острая боль. Точно так же сообщались от одного к другому и все прочие мысли и чувства и для этого необязательно были нужны слова всё становились участниками происходящего благодаря сочувствию и солидарности, объединяющей членов маленького изолированного сообщества. Никто не был способен на мысль или на чувство, которые были бы чужды для остальных. Характер, настроение, точка зрения человека и деревни совпадали» ⁴. При таком уровне близости государство совершенно неуместно.

В течение долгих периодов истории человечества, в особенности на Востоке, государство практически становится чем-то вроде тени, которую отбрасывают на семью и соседей весьма отдалённые действующие лица и которую раздувают до гигантских масштабов религиозные верования. Оно правит, но ничего не регулирует, поскольку управление его ограничивается взиманием дани и церемониями почтения. Всё, что человек должен делать, заключено в рамках его семьи; семья же владеет и собственностью. Место политического подчинения занимает здесь личная преданность старшим. Узы, из которых проистекает власть это отношения мужа и жены, родителей и детей, младших и старших братьев, друзей между собой. Политика не является ветвью морали; она сама погружена в мораль. Венцом всех добродетелей является сыновнее почтение. Грех вменяется в вину постольку, поскольку он бесчестит предков и родственников. Функционеров власти знают, но только для того, чтобы их избегать. Вступать с ними в пререкания бесчестно. Степень ценности подобного отдалённого теократического государства заключается не в том, что оно делает, а в том, чего оно неделает. Его совершенство лежит в уподоблении его природным процессам, благодаря которым не переставая сменяют друг друга времена года, так что поля под благословенным царством солнца приносят урожай, и в мире процветает добрососедство. Близкородственная группа это не социальная единица, включённая в некое общественное целое высшего порядка. Почти во всех отношениях это сам социум.

Другую крайность представляют собой социальные группы, которые так сильно разделены реками, морями и горами, разными языками и поклонениям разным богам, что то, что делает одна из них, не имеет никакого отношения к тому, что делает другая, за исключением ситуации войны. Следовательно, у них нет общих интересов, нет общества, и нет ни необходимости, ни возможности образования единого государства. Пресловутая множественность существующих государств такой универсальный феномен, что она считается само собой разумеющейся. Кажется, что она не требует объяснения. Но в то же время, как мы убедились, для некоторых теорий этот феномен представляется трудно объяснимым. Единственный способ преодолеть эту трудность наложить странные ограничения на общую волю и разум, якобы являющиеся основаниями государства. По меньшей мере странно, что универсальный разум не может преодолеть препятствие из горной цепи, а объективной воле ставит преграду текущая река. Для многих других теорий эта трудность не столь велика. Но факт существования многих государств подкрепляет только ту теорию, в которой признание последствий является определяющим фактором. Всё то, что является барьером для последствий совместной деятельности самим этим фактом устанавливает политические границы. Подобное объяснение является таким же банальным, как и то, что требуется объяснить.

Итак, область государства лежит где-то посередине между теми ассоциациями, которые являются узкими, закрытыми и интимными, и теми, которые отстоят друг от друга так далеко, что между ними возможны только редкие и случайные контакты. Не следует ожидать, что линии водораздела между тремя названными областями будут чёткими и неизменными, и они действительно не таковы. Деревни и соседские общины незаметно переходят в политическое общество. Различные государства способны составить федерацию, и от неё перейти к большему целому, которое по некоторым признакам будет государством. Данную ситуацию, предвидеть которую позволяет названная теория, подтверждают и исторические свидетельства. Непостоянство и подвижность различий между государством и другими формами социального союза является ещё одним камнем преткновения для тех теорий государства, которые в качестве своего конкретного воплощения подразумевают нечто столь же чёткое, как и понятие. В плане эмпирических последствий именно этого и следует ожидать. Бывают империи, образовавшиеся в результате завоевания, где политическое право существует только в виде насильственного сбора налогов и рекрутирования солдат; и хотя применительно к ним и можно использовать слово государство, в этом случае бросается в глаза отсутствие характерных признаков какого бы то ни было общества. Бывают политические сообщества, такие как города-государства Древней Греции, в которых жизненно важным фактором является вымышленное представление об общем происхождении всех жителей, при этом домашние боги и обряды заменены божествами, святынями и культами сообщества; в таких государствах во многом сохраняется интимность и личная вовлечённость, характерные для семьи, но к этому добавляется вдохновляющий и преобразующий импульс более разнообразной, более свободной, более полной жизни, преимущества которой так важны, что по сравнению с ней существование, замкнутое рамками соседства, кажется ограниченным, а существование в рамках семьи унылым.

Предложенная гипотеза так же легко объясняет множественность и постоянные трансформации тех форм, которые принимает государство, как и бесконечное разнообразие независимых государств. Тип и масштаб последствий совместного поведения изменяется по мере того как меняется «материальная культура», — особенно в том, что касается обмена сырьём, готовой продукцией, технологиями, инструментами, оружием и посудой. На всё перечисленное, в свою очередь, оказывает непосредственное влияние изобретения в области средств перемещения, транспортировки, коммуникаций. Народ, живущий разведением овец и рогатого скота, привык к совсем иным условиям, чем народ, кочующий верхом на лошадях. Первый вид кочевников обычно стремится к миру, второй как правило, воинственен. Грубо говоря, орудия и инструменты определяют занятия, а занятия определяют последствия совместной деятельности. Определяя последствия, они создают общества с различными интересами; обеспечивающее выполнение этих интересов политическое поведение этих обществ также оказывается весьма различным.

Несмотря на тот факт, что правилом является множественность, а не единообразие политических форм, в политической философии и науке сохраняется вера в государство как таковое как в некую архетипическую сущность. Много диалектической изобретательности было затрачено на выдумывание некоей сущности или внутренней природы, на основании которой к каждой отдельной ассоциации правомерно было бы приложить понятие государственности. Подобная же изобретательность затрачивалась на то, чтобы объяснить и устранить всё, что отклоняется от данного морфологического типа, а также (любимый приём) чтобы расположить государства в иерархической последовательности, по мере восхождения, приближения их к этой идеальной сущности. И на практику, и на теорию оказала влияние идея о существовании некоего образца, соответствие которому делает государство благом, истинным государством. Именно это, более всего прочего, послужило причиной попыток импровизировать в деле создания конституции и налагать на людей результаты подобных импровизаций. К сожалению, когда было понято, что этот подход ложен, вместо него появилась идея, согласно которой государства не создаются искусственным образом, а «становятся» или развиваются. Это «становление» означало не просто то, что государства меняются. Становление означало эволюцию, восхождение через последовательные стадии к некоторой предустановленной вершине, осуществляющееся в силу какого-то внутреннего стремления или принципа. Эта теория не позволяла прибегнуть к тому единственному методу, руководствуясь которым можно было бы изменять политические формы, а именно, к разумному вынесению суждений о последствиях. Точно так же, как и та теория, которую она заменила, эта идея подразумевала существование единственной стандартной формы, являющейся сущностным, подлинным признаком определения государства как такового. Исходя из ложной аналогии с физикой, считалось, что «научное» исследование общества возможно только если принять предположение о таком единообразии процесса. Волей случая данная теория польстила тщеславию тех наций, которые, будучи политически «более развитыми», предполагали, что они уже находятся так близко к высшей точке эволюции, что могут носить корону государственности.

Представленная гипотеза делает возможным последовательно эмпирическое или историческое исследование изменений политических форм, свободное от безоглядного господства тех или иных концепций, неизбежно возникающего везде, где постулируется некое «истинное» государство, независимо оттого, предполагается ли оно созданным преднамеренно или эволюционировавшим по собственному внутреннему закону. Влияние внутренних факторов неполитического характера индустриальных и технологических, а также внешних событий (заимствований, путешествий, перемещений, открытий, войн) — изменяет последствия существовавших ранее ассоциаций до такой степени, что становятся необходимы новые органы и функции. Политические формы подвержены также и менее непосредственному изменению. Развитие лучших методов мышления делает возможным наблюдение за такими последствиями, которые были ранее недоступны мышлению, пользовавшемуся более грубыми интеллектуальными инструментами. Новые политические средства изобретаются также с развитием разумной способности понимания. В действительности же наука до сих пор не играла большой роли. Но иногда интуиция государственных деятелей и специалистов в сфере политической теории позволяла им настолько проникнуть в действие общественных сил, что становился возможным новый поворот в законодательстве и управлении. У такого «организма», как государство (как и у живого организма), существует запас терпения. Меры, никоим образом не неизбежные, после того, как они однажды были приняты, становятся обычаем, что ведёт к дальнейшему увеличению разнообразия политических методов.

Короче говоря, гипотеза, допускающая, что общества создают признание определённых масштабных, долговременных, опосредованных последствий тех или иных действий, позволяет объяснить относительность государств, в то время как теории, определяющие государство в терминах специфической причинной зависимости, подразумевают абсолютность понятия государства, а это не соответствует фактам. Попытка выявить с помощью «компаративистских методов» нечто общее между античными и современными, западными и восточными государствами, привела лишь к пустой трате сил. Единственная постоянная функция регулирование и обеспечение интересов, формирующихся вследствие сложного, опосредованного расширения и распространения совместной деятельности.

Следовательно, мы заключаем, что разнообразие времени и места есть первый признак политических организаций, и анализ этого разнообразия способен служить подтверждением нашей теории. Второй признак и второе подтверждение заключается в том, что иначе, как при помощи данной теории, невозможно дать объяснение тому факту, что именно масштабность совместной деятельности порождает общество, нуждающееся в организации. Как мы уже замечали, то, что сейчас рассматривается как преступления, подлежащие общественному расследованию и суду, считалось когда-то частными проявлениями бурной страсти, то есть имело статус, который ныне имеет оскорбление, нанесённое одним лицом другому.

Интересной фазой перехода от относительно частного к общественному или, по крайней мере, от ограниченно-общественного к более полному, был период становления в Англии общественного порядка, средоточением которого была королевская власть. До XII века правосудие осуществлялось в основном судами феодалов, графств, судами графских округов, и так далее. Каждый лорд, у которого было достаточно вассалов и арендаторов, обладал правом разбирать тяжбы и налагать штрафы. Высокий королевский суд был всего лишь одной из многих судебных инстанций, занимавшейся преимущественно тяжбами королевских вассалов, слуг, делами о защите королевской собственности и достоинства. Однако монархи желали увеличить свои доходы, власть и престиж. Благодаря изобретению различных приёмов и ухищрений область юрисдикции королевских судов расширилась. Подобного результата удалось достичь через доказательство того, что многие нарушения закона, которые ранее подлежали ведению местных судов, нарушают королевский порядок. Централизация продолжалась до тех пор, пока королевское правосудие не получило монополию. Это весьма важный пример. Мера, продиктованная стремлением усилить власть и увеличить выгоды королевской династии, путём простого расширения обрела значение безличной общественной функции. То же самое весьма часто случалось, когда личные прерогативы становились политическими обычаями. Нечто подобное происходит и в современной жизни, когда области частного бизнеса в силу собственного количественного расширения становятся «зонами общественного интереса».

Обратный процесс представляет собой случай перехода из сферы общественного в частную сферу религиозных обычаев и верований. До тех пор пока превалирующее общественное мнение позволяло индивидуальной набожности или, наоборот, нерелигиозности влиять на всё общество, религия по необходимости была общественным делом. Строгая приверженность доминирующему культу была делом высочайшей государственной важности. Боги были предками племени или основателями сообщества. Когда их подобающим образом почитали, они даровали племени процветание, а когда им служили недостаточно ревностно, они насылали голод, мор или поражение в войне. Естественно, когда последствия религиозного культа были столь широки, храмы являлись общественными сооружениями, как, например, агора и форум; исполнение обрядов причислялось к гражданским функциям, а жрецы к государственным должностным лицам. Ещё длительное время спустя после исчезновения теократических государств теургия оставалась политическим институтом. Даже когда распространилось неверие, лишь немногие отваживались пренебречь публичными церковными церемониалами.

Революцию, благодаря которой благочестие и религиозность превратились в удел частной сферы, часто рассматривают как следствие усиления персональной совести и утверждения прав этой последней. Но ведь и сам факт возросшего значения совести также нуждается в объяснении. Предположение, что совесть всегда играла некую подспудную роль и, наконец, отважилась выйти на свет, меняет местами порядок событий. Произошли некие социальные изменения изменения, затронувшие склад ума людей, а также внутренние черты характеров и внешние стороны их взаимоотношений, вследствие чего люди перестали усматривать связь между почитанием богов (или неуважением к ним) и благополучием (или неблагополучием) всего общества. По-прежнему вера и неверие имели серьёзные последствия, но теперь предполагалось, что эти последние ограничиваются временным, либо вневременным счастьем конкретных людей. Нетерпимость к иной вере и преследование ёе считались теперь столь же справедливыми, как организованное сопротивление любому преступлению; для общественного мира и процветания безбожие представляет самую опасную угрозу. Но постепенно социальные перемены сделали одной из новых функций жизни сообщества права на индивидуальную свободу совести и вероисповедания.

Вообще говоря, сама интеллектуальная жизнедеятельность переместилось из общественной сферы в частную. Конечно, данное радикальное преобразование было вызвано становлением понимания частного права как права священного и неотъемлемого; это понимание и служило его обоснованием. Но если принять такие рассуждения, то тот факт, что человечество просуществовало так долго, совершенно не подозревая о наличии этого права, покажется столь же странным, как и в случае с религиозной верой. На самом же деле представление о сознании как о сугубо частной области, в которой всё, что происходит, не имеет внешних последствий, вначале родилось как результат изменений политических и церковных в общественном устройстве; хотя, однажды утвердившись, это представление, как и прочие убеждения, сказалось и на политике. До тех пор, пока социальная мобильность и разнородность общества не породили открытий и инноваций в области технологии и индустрии, до тех пор, пока светские задачи не стали грозными противниками церкви и государства, едва ли можно было прийти к наблюдению, согласно которому интересы общества соблюдаются лучше, если персональное суждение и свобода выбора в интеллектуальных умозаключениях получают наибольший простор. Впрочем, даже тогда терпимость в области суждений и верований оставалась в большей степени негативной. Мы согласны оставить другого в покое (в определённых границах) скорее из-за понимания того, что противоположная линия поведения принесёт нам вред, а отнюдь не из-за того, что верим в социальную благотворность подобного отношения к другому. Однако, до тех пор пока понимание социальной благотворности подобного поведения не получит широкого распространения, так называемое естественное право на частное суждение останется довольно сомнительным обоснованием факта появления некоторой скромной доли терпимости. Такие феномены, как Ку-Клус-Клан и попытки через законодательство управлять развитием науки показывают, что вера в свободу мыслей до сих пор остаётся поверхностной.

Если я прихожу на приём к врачу, то это действо затрагивает, в первую очередь, меня и его. Оно способно повлиять на моё здоровье и на его кошелёк, (профессиональный) навык и репутацию. Но такого рода профессиональная деятельность чревата столь далеко идущими последствиями, что в какой-то момент экзаменование и лицензирование людей, которые ими занимаются, становится заботой общества. Джон Смит занимается куплей-продажей недвижимости. Сделка имеет место между ним и ещё каким-то человеком. Однако земля имеет для общества первостепенную важность, и частная сделка обставляется регулирующими законами; передача собственности и права на неё должны быть засвидетельствованы государственным должностным лицом в установленной законом форме. Выбор супруга и заключение брачного союза являются интимно-личным делом. Но вступление в брак есть условие появления потомков, а в них гарантия самосохранения общества. Интерес общества состоит в соблюдении формальностей, обеспечивающих законность как заключения, так и расторжения подобного союза. Одним словом, последствия любой трансакции затрагивают гораздо большее количество людей, помимо тех, кто непосредственно в ней участвует. Часто думают, что в социалистическом государстве при создании и расторжении брачного союза люди будут обходиться без участия общества. Возможно. Но возможно также, что такое государство будет проявлять больше чуткости, чем нынешнее сообщество, к последствиям союза между мужчиной и женщиной не только в том, что касается детей, но в том что касается благополучия и стабильности самого этого союза. В этом случае можно будет снять какие-то из сегодняшних ограничений, одновременно установив самые строгие правила относительно здоровья, экономического положения и психологической совместимости как предварительных условий для заключения брака.

Никто не в силах рассчитать все последствия собственных действий. Как правило, индивиду приходится ограничить свою задачу рассмотрением только, как говорится, своего собственного дела. Если бы не существовало неких общих, единых для всего сущего правил, то каждый, кто стал бы заглядывать слишком далеко в будущее, раздумывая, что может выйти из предполагаемых им действий, скоро безнадёжно потерялся бы в сложнейшей путанице соображений. Даже наделённый самым широким кругозором человек имеет свою ограниченность, и если он вынужден очертить пределы своих познаний, то он очертит их кругом забот тесно связанных с ним людей. В отсутствие какого-то объективного регулирования только в воздействии на этих последних может он быть до какой-то степени уверен. То, что принято называть эгоизмом, по большей части представляет собой не более чем следствие недостатка наблюдательности и воображения. Таким образом, когда последствия деятельности касаются множества людей, и при этом оказываемое на них влияние является столь косвенным, что человек никак не может заранее предсказать, как именно это их затронет, в глазах субъекта деятельности это множество людей превращается в общество, способное вмешиваться в его дела. Дело не только в том, что в совокупности люди способны к более широкому спектру наблюдений, чем любой отдельно взятый человек. Скорее дело в том, что само общество ограничивает поток индивидуальной деятельности, направляя его определёнными предписаниями, играющими роль каналов и плотин, и благодаря ему последствия деятельности становятся до известной степени предсказуемыми.

Таким образом, неправильно понимать регулирование и законы государства как «приказы» (commands). «Командная» теория общего и статусного права на самом деле представляет собой диалектическое последствие критически рассмотренных ранее теорий, которые определяют государство в терминах изначальной причинности, особенно теории, которая считает порождающей причиной государства «волю». Если государство происходит из воли, тогда воздействие государства выражается в предписаниях и запретах, которые оно накладывает на волю подданных. Впрочем, рано или поздно возникает вопрос об обосновании воли, издающей приказы. Почему воля правителей должна иметь больше власти, чем воля всех остальных? Почему последние должны подчиняться? Логически напрашивается вывод, что основанием подчинения является силовое превосходство. Но этот вывод вызывает понятное желание померяться силами, чтобы выяснить, чья сила является превосходящей. На самом деле, идея силы здесь замещает идею власти. Следующий диалектический вывод состоит в том, что рассматриваемая воля есть нечто большее, чем любая частная воля или совокупность частных воль: это некая верховная «общая воля». Это заключение сделал Руссо, и под влиянием немецкой метафизики оно превратилось в догму о некой мистической трансцендентной абсолютной воле, которая, в свою очередь, не являлась синонимом одной лишь воли, ибо идентифицировалась с абсолютным разумом. Альтернативой любому из этих двух выводов может быть отказ от каузальной теории власти и признание того повсеместно присутствующего пласта действительности, осознание которого порождает у людей общность интересов и заставляет их ощутить потребность в специальных учреждениях, которые бы обслуживали эти общие интересы.

Фактически, те или иные положения закона обеспечивают условия, согласно которым люди заключают соглашения, правила, диктуемые законами. Это те структуры, по каналам которых следует действие. Действующими силами их можно признать только в той мере, в какой являются действующей силой берега реки, заключающие бегущий поток; приказы, отдаваемые ими, также являются не более чем «приказами» берегов, направляющими поток реки. Они представляют собой действующие силы в той мере, в какой берега ограничивают течение реки, и являются приказами только в той степени, в какой берега приказывают реке, как течь. Если бы у индивидуумов не было определённых постоянных условий, при которых они приходят к соглашениям друг с другом, любое соглашение или заканчивалось бы в сумеречной зоне неопределённости или должно было бы предусматривать такое огромное количество деталей, что стало бы неуклюжим и негодным для употребления. Более того, все соглашения, настолько бы отличались друг от друга, что из одного соглашения нельзя было бы вывести ничего, что бы имело отношение к другому. Юридические правила устанавливают определённые условия, в случае выполнения которых соглашение становится контрактом. Таким образом, условия соглашения заключаются в определённые изменяемые рамки, тогда их можно обобщать и, зная о содержании одного положения конкретного договора, догадываться о содержании всех остальных его положений.

Представления, согласно которым существуют определённые предписания, заставляющие заключать договора на тех или иных условиях, являются издержками теории ⁵. В действительности же речь идёт об установлении таких условий, только благодаря выполнению которых человек может рассчитывать на определённые последствия. При этом он действует наудачу, так как есть риск, что всю сделку сведут на нет убытки. Даже «запреты» уголовного права нет оснований рассматривать иначе. Условия устанавливаются в соответствии с последствиями, которые может вызвать их нарушение. Похожим образом мы можем установить нежелательные результаты, которые наступят, если река выйдет из берегов; так что если бы река могла предвидеть эти последствия и благодаря этому управлять своим поведением, мы могли бы метафорически отождествить берега с запретом.

Это толкование позволяет понять, почему в законах так много произвольных и случайных элементов и почему, при всей непохожести двух представленных рассуждений, они так легко отождествляют закон с разумом. Бывают много сделок, в которых главное это то, что их последствия определяются как нечто большее, чем то, что можно вывести из того или иного внутреннего принципа. Другими словами, в определённых пределах неважно, какие результаты возникают из установленных условий, важно только чтобы последствия были достаточно определёнными, чтобы их можно было предсказать. Типичным примером огромного числа правил являются правила дорожного движения. Таковы же правила, фиксирующие время захода солнца или точный час, начиная с которого злонамеренное проникновение в чужое помещение рассматривается как серьёзное правонарушение. С другой стороны, юридические правила разумны, так что некоторые считают разум породившим их источником, ссылаясь на доводы Юма ⁶. Люди по природе своей близоруки, и их близорукость возрастает и извращается влиянием влечений и страстей. «Закон» формулирует будущие и отдалённые последствия. Кроме того, он действует как всегда находящееся под рукой компактное средство контроля над непосредственными желаниями и интересами, которые по природе своей склонны превосходить своей силой способность разумного решения. Для человека это средство достичь того, чего иначе он мог бы достичь только с помощью своего собственного предвидения, если бы последнее было полностью разумным. Ибо юридическое правило, несмотря на то, что оно может быть установлено на основе одного-единственного акта, формулируется, применительно к неопределённому множеству других подобных актов. Оно по необходимости обобщает; оно является родовым для предсказания последствий некоторого класса актов.

Если специфические признаки какого-то конкретного действия слишком сильно сказываются в формулировке правила, оно скоро будет заменено или предано забвению. Согласно этой теории, закон как «воплощённый разум» есть результат обобщения средств и способов поведения, нацеленных на то, чтобы гарантированно получать желаемое. Разум выражает функцию, а не причину. Закон разумен подобно тому, как благоразумен человек, который выбирает и устраивает условия для достижения тех целей, которые он считает желательными. Недавно один писатель, рассматривая «разум» как нечто такое, что порождает законы, писал: «С точки зрения, разума долг не перестаёт быть долгом оттого, что прошло время, но закон устанавливает некоторую временную границу. С точки зрения разума, нарушение не перестаёт быть нарушением оттого, что оно постоянно повторяется, но закон имеет тенденцию с течением времени превращать не получающие отпора нарушения в права. Время, расстояние, случай безразличны для чистого разума, но в законном порядке они играют свою роль» ⁷. Но если разумность является способностью приспособления средств к последствиям, таким вещам, как время и место, следует придавать большое значение, ибо они оказывают влияние как на последствия, так и на способность их предвидеть и действовать в соответствии с ними. Ведь прекрасными примерами того типа рациональности, которую заключает в себе право, является закон о сроках давности. Только когда разум рассматривается как «чистый», как это происходит в формальной логике, приведённые случаи говорят об ограничении разума.

Третий признак организации общества в государство, признак, который также представляет критерий правильности нашей гипотезы это то, что государство имеет дело со старыми, и потому давно устоявшимися, застывшими способами поведения. Изобретение акт, по самому своему существу чисто индивидуальный, даже если для того, чтобы сделать нечто новое, объединяются несколько человек. Новая идея это то, что может прийти в голову кому-то одному. Новый проект это нечто, что зарождается в уме одного человека и осуществляется в рамках частной инициативы. Чем новее какая-то идея или план, тем более они отклоняются от того, что уже признано и нашло своё место в практике. По своей природе нововведение это отход от обычая. Отсюда то сопротивление, которое оно обычно встречает. Мы, вне сомнения, живём в эпоху изобретений и открытий. Вообще говоря, сами нововведения стали обычаем. Нововведениям внутренне присуще воображение; его ждут. Когда нововведения предстают в виде технических приспособлений, мы склонны их приветствовать. Но зачастую они имеют и другой вид. До сих пор существует правило смотреть с подозрением и встречать враждебностью всё новое, даже инструмент или предмет кухонной утвари. Потому что нововведение это аномалия, вслед за ним всегда появляются неисчислимые отклонения от аого поведения, к которому мы привыкли и которое считаем «естественным». Недавно один автор ясно показал, что изобретения прокладывали себе путь коварством или приносимой ими непосредственной пользой. Если бы можно было предвидеть их эффект, их отдалённые последствия, мы могли бы смело утверждать, что в большинстве своём они были бы уничтожены как пагубные, подобно тому, как принятие многих из них откладывалось из-за смутного ощущения, что в них есть что-то кощунственное ⁸. Как бы там ни было, считать их изобретением государства невозможно ⁹.

Организованное сообщество до сих пор колеблется относительно принятия новых идей, не обладающих технической или технологической природой. Кажется, что они нарушат социальное поведение, и это действительно так, если говорить о поведении старом и привычном. Большинство людей сопротивляются тому, чтобы нарушались их привычки, и это касается привычных верований не меньше чем привычных действий. Ведь новая идея действительно нарушает принятые верования, в противном случае это не была бы новая идея. Это то же самое, дать, будто генерирование новых идей является сугубо частным делом. Практически, всё, чего мы хотим от государства, выносящего свои суждения с позиций уже сложившегося положения дел, — это чтобы оно смирилось с той мыслью, что новое производится частными лицами, и обошлось бы без излишнего вмешательства в это новое. Возможно, когда-нибудь появится государство, которое возьмётся производить и распространять новые идеи и новые способы мышления, но сейчас о таком государстве можно только мечтать. Когда оно появится, оно будет существовать за счёт того, что новые идеи станут вопросом общей веры и гордости. Конечно, можно сказать, что и сейчас государство обеспечивает необходимые гарантии для того, чтобы частные лица могли лица эффективно заниматься открытиями и изобретениями. Но создание этих условий является побочным продуктом, посторонним по отношению к тем основаниям, на которых общество поддерживает эти условия. Такую идею легко опровергнуть, заметив, что общественное мнение менее всего склоняется к принятию того образа мысли, который склонен отражать состояние дел, не прибегая при этом к помощи технических теорий. В любом случае, абсурдно ожидать, что общество в целом пусть даже название «государство» будет чересчур большой похвалой для него превысит средний интеллектуальный уровень тех, из кого оно состоит.

Однако, когда какой-то способ поведения становится старым и знакомым, когда обычным делом становится использование определённого инструментария (если оно является предпосылкой осуществления других обычных целей), данный способ поведения обычно попадает в компетенцию государства. В лесу человек может протоптать свою собственную тропинку, но о больших дорогах, как правило, заботится общество. Без дорог, которыми каждый человек волен пользоваться (или не пользоваться) по своему усмотрению, люди были бы подобны странникам, потерпевшим кораблекрушение и заброшенным на необитаемый остров. Средства транспорта и связи затрагивают интересы не только тех, кто ими пользуется, но и всех тех, кто любым образом зависит от того, что именно перевозится, то есть производителей и потребителей. Возрастание возможностей лёгкой и быстрой связи означает, что производство начинает ориентироваться на все более отдалённые рынки и способствует преимущественному производству товаров массового потребления. Таким образом, начинает обсуждаться вопрос, не следует ли железные дороги, как и обычные дороги, передать в управление общественных властей; в любом случае, по мере того как они приобретают важное место в ряду устоев общественной жизни, за ними устанавливается какая-то степень общественного контроля.

Тенденция относить в компетенцию государства всё старое и установившееся имеет, помимо прочего, и психологическое обоснование. Привычки способствуют экономии как физической, так и интеллектуальной энергии. Они освобождают ум от необходимости каждый раз заново изыскивать средства для выполнения привычных задач, освобождая его, таким образом, для работы с новыми условиями и целями. Более того, вмешательство в хорошо установившуюся привычку вызывает чувство неловкости и антипатии. Освобождению от необходимости занимать внимание тем, что повторяется регулярно, ещё более способствует эмоциональная тенденция избавляться ото всего, что вызывает беспокойство. Отсюда общая расположенность отдавать высоко стандартизованные и однородные виды деятельности официальным представителям общества. Возможно, придёт время, когда станет рутиной не только управление и обслуживание железных дорог, но и существующие способы производства машин, так что люди бизнеса, вместо того чтобы протестовать против передачи их в собственность общества, станут, наоборот, настаивать на ней, что позволит им посвятить свою собственную энергию таким делам, в которых требуется большая новизна, разнообразие, в которых есть большие возможности для риска и удачи. Даже при сохранении общего режима частной собственности, они, возможно, захотели бы занимать своё время рутинными вещами не больше, чем захотели бы взять на себя заботу об общественных дорогах. Даже сейчас идея, согласно которой общество должно взять на себя машинное обеспечение производства товаров, является не столько предметом спора между чистым «индивидуализмом» и «социализмом», сколько вопросом о том, каково должно быть соотношение экспериментального и привычного, нового и постоянного; каково должно быть соотношение между тем, что имеет ценность в качестве условия других вещей, и тем, что значимо само по себе.

Четвёртая черта общества отражена в идее, согласно которой дети и другие иждивенцы (такие как люди психически больные, инвалиды) должны находиться под его опекой. В любой сделке, когда стороны не равны по статусу, отношения скорее всего будут односторонними, и интересы одной из сторон пострадают. Если последствия представляются серьёзными, особенно если они непоправимы, общество оказывает определённое давление с целью выровнять условия. Законодатели более охотно регулируют норму рабочего дня для детей, чем для взрослых, для женщин чем для мужчин. В общем и целом, законодательное регулирование труда не может быть обвинено в том, что оно нарушает свободу заключения контракта; ибо когда экономические ресурсы сторон соглашения настолько не равны, что условия подлинного контракта отсутствуют; государство совершает действие по выравниванию уровней, на которых заключается сделка. Впрочем, профсоюзы часто возражают против такого «патерналистского» законодательства на том основании, что добровольное объединение рабочих, которое обеспечивает коллективное заключение соглашения, для участвующих в нём предпочтительнее, чем те действия, которые предпринимаются государством без активного участия рабочих. На том же основании покоится общее возражение против патернализма, согласно которому он относится к объектам помощи, как к детям, лишая их стимула помогать самим себе. Тем не менее, данная разница касается не принципа, согласно которому неравенство в статусе служит основанием для вмешательства общества, а только средств, при помощи которых лучше всего достичь равенства.

Что касается образования детей, то до сих пор наблюдалась постоянная тенденция считать его государственным делом, несмотря на то, что прежде всего о детях заботится семья. Но эффективное образование возможно лишь в одном периоде жизни, в детстве; и если это время упустить, последствия будут непоправимыми. Позже небрежность уже практически нельзя исправить. Поскольку же считается, что определённое воспитание и образование детей способны возыметь существенное влияние на социум, устанавливаются правила, влияющие на действия родителей в отношении своих детей, а те, кто не являются родителями, облагаются налогом на поддержание школ (вопреки Герберту Спенсеру). То же самое имеет место и с последствиями небрежного отношения к мерам предосторожности в промышленности условия работы в этом случае вредны для здоровья и настолько серьёзны, что современное общество вмешалось с целью поддерживать условия, способствующие безопасности и здоровью. Тот же принцип иллюстрирует движение за введение государственного страхования по болезни и старости. Хотя установление государством минимального размера оплаты труда до сих пор представляет собой спорный предмет, аргументы в пользу этого шага опираются на тот же самый критерий. Смысл данного довода сводится к тому, что прожиточный минимум это вещь, имеющая настолько серьёзные непрямые последствия для общества, что её нельзя просто оставить на усмотрение сторон, непосредственно участвующих в сделке, поскольку состояние нужды может сделать одну из сторон неспособной к эффективным равноправным переговорам.

В том, что сказано выше, нет попытки установить критерии, которые следует заранее установленным образом применять для того, чтобы достичь таких-то и таких-то результатов. Мы не пытаемся предсказать, какие особые формы примет государство в будущем. Здесь мы занимались только тем, что выделяли некоторые черты, которые характеризуют действие общества в отличие от действий частных лиц. Сделки между отдельными лицами и группами приводят к появлению общества тогда, когда становятся важными их непрямые последствия то есть такие, которые не имеют непосредственного отношения к целям сделки как таковой. При этом остаётся некая неясность относительно того, какой смысл вкладывается в определение «важный». Но по крайней мере мы указали на некоторые факторы, которые определяют важность последствий: к таковым относятся: далеко идущий характер последствий, как в пространстве, так и во времени; их определённый, одинаковый и постоянный характер; их непоправимость. В каждом из перечисленных случаев можно задать вопрос о степени важности, но нельзя без колебаний провести никакой чёткой ясной линии, (подобно той, которую проводит на берегу откатывающий прилив), за которой возникает общество, характеризующееся столь значительными интересами, что для обслуживания их должны существовать специальные заведения или должностные лица. Таким образом пространство для дискуссии всегда остаётся. Границу между действиями, являющиеся уделом частной инициативы и частного управления, и теми, которые регулируются государством, каждый раз надо устанавливать экспериментально.

Как мы увидим позже, есть веские причины для того, чтобы очень по-разному проводить эту границу в разные эпохи и в разных местах. Самый факт того, что общество зависит от последствий каких-то действий и от того, как эти последствия воспринимаются, в то время как возможность превращения его в государство зависит от способности изобрести и задействовать соответствующий инструментарий, показывает, как и почему общества и политические институты сильно рознятся от эпохи к эпохе и от места к месту. Абсурдно предполагать, что какая-то априорная концепция, — с одной стороны, внутренней природы и пределов индивидуума, а с другой, государства раз и навсегда даст искомое решение. Если же государство обладает определённой природой, как это было бы, явись оно результатом действия устойчивого внешнего фактора, или если бы у всех индивидуумов была одна и та же природа, не зависящая от того, в какие ассоциации они входят, из этого вполне логично можно было бы заключить, что сферы личной деятельности и деятельности государства разделены полностью и бесповоротно. Неспособность данной теории приносить практические результаты, является ещё одним подтверждением другой теории, основной упор в которой делается на последствия деятельности.

В заключение разъясним, что именно имеется в виду под взаимоотношениями общества, правительства и государства ¹⁰. До сих пор существовали две крайние точки зрения на эту проблему. С точки зрения одной из них государство отождествляется с правительством. С точки зрения другой говорится, что государство, само по себе обладающее необходимым существованием, формирует и использует определённые ведомства, составляющие правительство, подобно тому как человек нанимает слуг и распределяет между ними обязанности. Вторая точка зрения соответствует теории каузальных действий. Государство вызывает к существованию какая-то сила, будь то общая воля или отдельные воли индивидуумов, объединённых в сообщество. Вторая операция заключается в том, что государство избирает определённых лиц, через которых оно затем будет действовать. Эта теория помогает тем, кто придерживается представлений о том, что государству присуща сакральность. Конкретные случаи политического зла, примерами которых изобилует история, можно списать на неудачливые и коррумпированные правительства, честь же государства при этом остаётся незатронутой. У отождествления государства и правительства есть одно преимущество: оно позволяет замечать конкретные и наблюдаемые факты, недостатком же его является странное различие между правителями и народом. Если правительство существует само по себе и для себя, то зачем оно нужно? Откуда такая устойчивость обычаев верности и повиновения, благодаря которым оно правит?

Предложенная выше гипотеза освобождает нас от проблем, свойственных обоим этим понятиям. Общество вызывают к жизни долговременные, обширные и серьёзные последствия совместной деятельности. Само по себе общество неорганизованно и бесформенно. Благодаря чиновникам и их особой власти оно становится государством. Общество, объединённое и действующее через представляющих его чиновников это государство; не бывает государства без правительства, но не бывает государства и без общества. Чиновники сами по себе единичны, но они являются исполнителями новой, особой власти. Пользование этой властью может рассматриваться ими как их частное дело. В этом случае правление коррумпируется и становится деспотическим. Обладание властью, помимо намеренного взяточничества, использования в личных целях (для собственной выгоды или самовозвеличения) предоставляемых властью особых возможностей, чревато такими опасностями, как притупление ума и привычка к высокомерному поведению, а также приверженность классовому интересу и групповым предрассудкам. «Власть это яд», замечает один из лучших самых проницательных и опытных политических обозревателей Вашингтона. С другой стороны, возможно и такое, что с занятием высокого поста расширяются взгляды человека, увеличивается его интерес к заботам и нуждам общества, так что в качестве должностного лица он начинает проявлять черты, не свойственные ему в частной жизни.

Но поскольку общество формирует государство только с помощью чиновников и через их действия, и поскольку занятие официального поста не способно повлечь за собой чудесных превращений его натуры, спектакль глупостей и ошибок политического поведения ничуть не должен ни удивлять, ни обескураживать нас. Однако знание фактов, порождающих весь этот спектакль, должно защитить нас от иллюзии ожидания необыкновенных результатов вследствие простого изменения политических учреждений и методов. Иногда такие изменения случаются, но их причина всегда коренится в социальных условиях, в порождении нового общества, в открытии пути к нему; государство санкционирует уже существующие силы, предоставляя им определённый канал для действия. Теории «государства как такового» как чего-то самодостаточного, воплощающего суть общей воли и разума, вызвали к жизни определённые иллюзии. Они проводят настолько чёткое различие между государством как таковым и любым правительством, что с точки зрения этих теорий, даже при коррумпированном и несправедливом правительстве государство как таковое сохранит своё достоинство и благородство. Чиновники могут быть жадными, упрямыми, заносчивыми и глупыми, но тем не менее это не затрагивает природы государства, которому они служат. Поскольку же на самом деле, общество организуется в государство при помощи правительства, государство таково, каковы его чиновники. И только в условиях постоянной бдительности и критики общественных чиновников со стороны граждан государство может сохраняться в целости и не терять своей полезности.

В свете достигнутого понимания наша дискуссия с ещё большим воодушевлением возвращается к проблеме отношений между государством и социумом. Проблема отношений между индивидами и объединениями (иногда её формулируют как отношение индивида как такового к социуму) бессмысленна. С таким же успехом можно поставить вопрос об отношении букв алфавита к алфавиту. Алфавит это и есть буквы, а «социум» суть индивиды в их отношениях друг с другом. Вопрос о том, каким образом буквы соединяются друг с другом, конечно, важен: соединяясь, буквы образуют слова, а слова предложения, но сами по себе, вне комбинаций, буквы не имеют ни смысла, ни значения. Я бы не сказал, что последнее утверждение буквально приложимо к индивидам, но невозможно отрицать, что единичные индивиды всегда существуют и действуют, постоянно являясь членами различных объединений. Эти виды совместного действия и их последствия оказывают существенное воздействие не только на внешние привычки единичных личностей, но и на сферу их эмоций, желаний, на процесс планирования и вынесения оценок.

Впрочем, «социум» как имя существительное относится к разряду либо абстрактных, либо собирательных понятий понятие. В конкретной жизни существуют социумы, сообщества, бесчисленное множество разнообразных видов групп, обладающих различными связями и интересами. Это могут быть банды, шайки преступников; клубы для занятий спортом, коллективы, собравшиеся для того, чтобы пообщаться или поесть вместе; научные и профессиональные организации, политические партии и образующиеся в их рамках организации; семьи; религиозные деноминации, партнёрские группы и корпорации в бизнесе и так далее, список бесконечен. Организации могут быть локальными, национальными и транснациональными. Поскольку же не существует никакой отдельной вещи, которую можно было бы назвать социумом, а есть лишь множество хаотично пересекающихся вещей, не существует и однозначно одобрительного смысла, в котором бы употребляли термин «социум». Некоторые виды социума в основном заслуживают одобрения, другие осуждения, в зависимости от того, какими последствиями чревато участие в данном социуме для характера и поведения его членов, а также от тех более отдалённых последствий, которые может иметь тот или иной социум для его окружения. Социумы, как и всё, что имеет отношение к человеку, обладают смешанным качеством и требуют конкретного и критичного подхода к себе. Та или иная степень «социализации» то есть, обусловленного участием в совместной с другими деятельности изменения желаний, верований и вида трудовой деятельности неизбежна. Но социализация это процесс, одинаково затрагивающий как легкомысленных, распутных, фанатичных, узколобых и преступных личностей, так и компетентных исследователей, эрудированных учёных, вдохновенных художников и хороших соседей.

Если вести речь только о достижении желаемых результатов, то нет оснований приписывать государству все те ценности, что создаются и подтверждаются совместной деятельностью людей. Однако, та же безудержная тяга разума к генерализации и концептуализации, что привела к появлению монистической концепции социума, выразилась и в том, что разум не удовлетворился подобным гипостазированием «социума» и произвёл на свет преувеличенно идеализированное «государство как таковое». Одна философская школа имеет обыкновение приписывать государству практически все ценности, которые только способны произвести на свет любые типы человеческих объединений. Естественным результатом такого отношения к государству является превращение его в нечто, не подлежащее критике. В этом случае бунт против государства оказывается непростительным социальным грехом. Иногда обожествление государства диктуется особой потребностью эпохи, как, например, в случае Спинозы и Гегеля. Иногда источником его является изначальная вера в универсальную волю и разум с вытекающей из этого потребностью найти какие-то эмпирические феномены, которые можно было бы отождествить с воплощениями данного абсолютного духа. Затем, в результате замыкания логической цепи, сами эти воплощения начинают рассматриваться как доказательство существования абсолютного духа. Окончательный вывод нашего анализа таков: государство это особая, вторичная форма ассоциации, обладающая определёнными задачами и определёнными органами, предназначенными для выполнения этих задач.

Верно, что большинство государств, появившись на свет, начинают оказывать воздействие на первоначальные социальные группы. В случае, если государство представляет собой благо, если чиновники оказываются истинными слугами общества, его интересов, названное обратное воздействие имеет большое значение. Благодаря ему ассоциации, существование которых желательно для общества, становятся сильнее и слаженнее; косвенным образом это приводит к прояснению их целей и образа действий. Подобное обратное воздействие накладывает ограничения на те объединения людей, которые являются несправедливыми, что ухудшает перспективы их выживания в будущем. Указанными действиями государство создаёт наиболее свободные и безопасные условия для деятельности отдельно взятых членов наиболее желательных ассоциаций; осуществление этой деятельности предоставляет индивидам членам тех объединений, которые являются желательными, большую свободу и защищённость; таким образом, эти последние освобождаются от необходимости индивидуального противодействия помехам, которое будь они вынуждены бороться с ними один на одни, — поглотило бы все их силы. Это позволяет каждому члену социума с разумной долей вероятности прогнозировать будущие действия других, что облегчит им задачу налаживания взаимовыгодной кооперации. Благодаря этому, возникает атмосфера уважения к другим, и к их индивидуальности. Государство является благом в той мере, в какой оно освобождает индивидов от бесполезной траты сил на борьбу со злом и ненужные конфликты, даёт индивидам позитивную уверенность и поддерживает их начинания. Это неоценимая услуга индивидам, поэтому не следует недооценивать историческую роль государства в преобразованиях групповой и персональной деятельности.

Но признание возможностей государства не даёт законных оснований для однозначного отнесения всех и всяческих ассоциаций в компетенцию государства, как не даёт оно оснований и для того, чтобы причислить все социальные ценности к разряду ценностей политических. Под универсальностью государства понимается только то, что официальные представители общества (включая, разумеется, и законодателей), могут формулировать условия функционирования любой формы ассоциации; всеобъемлющим государство является только по характеру его воздействия на деятельность ассоциаций. Война, подобно землетрясению, может «охватить» своими последствиями всё, что находится на территории военных действий, но речь здесь идёт о том, что всеохватной война явилась только по своим последствиями, а это не имеет отношения к внутренней сущности войны и к правовым отношениям. Полезный закон, подобно условиям общего экономического процветания, может благоприятно повлиять на все интересы в каком-то определённом регионе, но его нельзя рассматривать в качестве некоего целого, а объекты воздействия данного закона в качестве элементов данного целого. Аналогичным образом, положительные результаты деятельности общества, повышающего степень свободы этого общества, не могут служить основанием для безоглядной идеализации государств, в результате которых они ставятся выше любого другого вида ассоциации. Ибо деятельность государства часто наносит вред этим последним. Одним из основных занятий государства всегда было ведение войны и подавление инакомыслящих меньшинств. Кроме того, даже когда деятельность государств никому не наносит ущерба, она исходит из ценностей, принадлежащих к числу неполитических форм совместной жизни, и эти-то формы распространяются и навязываются обществом через своих агентов.

Развиваемая нами гипотеза имеет очевидные точки соприкосновения с тем, что принято называть плюралистической концепцией государства. Однако имеется одно заметное отличие. Наша доктрина плюрализма форм представляет собой констатацию того факта, что социальные группы бывают самыми разными хорошими, плохими и нейтральными. Эта доктрина не приписывает деятельности государства какие-либо внутренние ограничения. Она не утверждает, будто функция государства сводится к улаживанию конфликтов между другими группами, как если бы каждая из групп имела чётко очерченный круг характерных только для неё действий. Если бы это было так, государство было бы только посредником, предотвращающим и устраняющим тот вред, который одна группа причиняет другой. Что же касается любых обобщающих выводов и предположений о том, как далеко может простираться деятельность государства, то по отношению к ним наша гипотеза нейтральна. В ней не имеется указаний на какое бы то ни было конкретное государственное устройство как форму общественного действия. Иногда последствия совместного поведения некоторых людей способны обусловить зарождение нового общественного интереса, реализовать который можно только путём создания условий, предполагающих изрядную перестройку самой группы.

Непогрешимость присуща государству ничуть не меньше, чем церкви, профсоюзу, бизнес-корпорации или институту семьи. Их ценность также следует определять по их последствиям. Последствия же меняются в зависимости от конкретных условий; так что в один период отмечается большая активность государства, а в другой бездействие его и расцвет laissez-faire. Подобно тому, как в зависимости от конкретных обстоятельств изменяются общества и государство, изменяются и те конкретные функции, которые надлежит выполнять государству. Невозможно сформулировать никаких основополагающих универсальных положений, способных служить основанием для ограничения, либо расширения функций государства. Масштаб этих действий следует критически определять опытным путём в каждом конкретном случае.