Джон Дьюи:
Общество и его проблемы.
Глава V. В поисках великого сообщества

Нам уже довелось мимоходом указать на различие между демократией как социальной идеей и политической демократией как системой правления. Конечно, между тем и другим имеется связь. Идея остаётся пустой и бесплодной, если не получает соответствующего воплощения в человеческих отношениях. Однако, рассматривать то и другое следует по отдельности. Понятие демократии шире и полнее, чем любое из его воплощений в конкретном государстве, даже образцовом. Дабы быть реализованной, идея политической демократии должна проникнуть во все виды человеческих ассоциаций: в семью, школу, промышленность, религию. И даже если говорить о политических установлениях, то правительственные институты являются в этом смысле не более чем механизмами, обеспечивающими для данной идеи пути эффективного функционирования. При этом едва ли можно утверждать, что критика подобных политических механизмов никак не затрагивает тех, кто верит в политическую демократию. Ибо поскольку критика имеет под собой основания а ни один искренне верующий в политическую демократию человек не сможет отрицать того, что во многом эта критика вполне обоснована она подталкивает его к поиску более подходящих механизмов реализации данной идеи. Однако, при этом приверженцы политической демократии настаивают на том, что саму идею не следует отождествлять с внешними органами и структурами её реализации.

Мы не согласны с общей позицией врагов существующего демократического правительства, согласно которой выдвигаемые против этого последнего обвинения затрагивают также и лежащие в основе данных политических форм социальные и моральные цели и идеи. Старый афоризм, утверждающий, что избавление от пороков демократии состоит в увеличении демократии, не имеет силы, если под ним подразумевается то, что от пороков демократии возможно избавиться либо путём увеличением числа механизмов, подобных уже существующим, либо путём исправления и совершенствования этих механизмов. Но этот афоризм может также означать необходимость возврата к самой идее с целью прояснения и углубления понимания её и использования этого углублённого понимания для критики и преобразования её политических воплощений.

Сейчас, сосредоточившись на понятии политической демократии, мы должны непременно опротестовать утверждение, согласно которому механизмы, обслуживающие практику правления в демократических государствах, как то: всеобщее избирательное право, избранные представители, правление большинства и так далее — являются порождениями самого понятия политической демократии. Идея политической демократии оказала определённое влияние на конкретный облик политического движения, но не являлась его причиной. Переход к демократическому правлению от правления семейно-династического, опиравшегося на традиции, явился результатом, в первую очередь, технологических открытий и изобретений, изменивших те обычаи, которыми были связаны между собой люди. И это не имело никакого отношения к доктринам и их создателям. Привычные для нас формы демократического правления представляют собой совокупный результат множества событий, событий непреднамеренных, если рассматривать их с точки зрения их политических результатов, и чреватых непредсказуемыми последствиями. В таких реалиях, как всеобщее избирательное право, частые выборы, правление большинства, наличие Конгресса или кабинета в качестве высших органов управления, — во всём этом нет ничего священного. Все это суть средства, отражающие направления общих устремлений, общего течения, каждая волна которого порождала лишь минимальный отход от предшествующих обычаев и законов. Данные средства служили определённым целям; но цель эта состояла не столько в утверждении демократической идеи, сколько в удовлетворении тех из существующих потребностей, настоятельность которых не позволяла долее их игнорировать. И несмотря на все свои недостатки, данные средства хорошо служили поставленным целям.

Оглядываясь назад с помощью ex post facto ²¹ опыта, можно отметить, что даже мудрейшие из нас в данных конкретных обстоятельствах едва ли смогли бы лучше удовлетворить имевшиеся потребности, чем они были удовлетворены в тот момент. Вместе с тем, подобная ретроспекция позволяет увидеть всю неадекватность сопутствовавших практике конкретных формулировок доктрины, односторонность и ошибочность которой становится для нас теперь очевидна. Фактически, эти доктрины были не более чем воинственными политическими лозунгами, служащими целям ведения агитации за что-то конкретное или оправдания практических проявлений какой либо из форм правления даже если они преподносились в качестве единственно верных отражений человеческой природы и человеческой морали. Эти доктрины служили удовлетворению конкретных, местных, прагматических потребностей. Но приспособление их к нуждам непосредственных ситуаций часто делало их в прагматическом смысле непригодными для более общих и долговременных целей. Их существование являлось тормозом для политики, они тем более препятствовали прогрессу, что подавались обществу не как некие гипотезы, призванные управлять социальным экспериментированием, а как истины в последней инстанции, как догмы. Неудивительно, что ныне столь остро ощущается потребность пересмотра их, замены их чем-то иным.

Тем не менее, направление общего движения неизменно нацелено на утверждение демократических форм. Понимание того, что правительство стоит на службе сообщества, что его цели недостижимы без участия самого сообщества в отборе правителей и определении того, какую они должны проводить политику, — это понимание является чем-то само собой разумеющимся, предполагаемым в основе любых доктрин и форм, какую бы изменчивость эти последние ни демонстрировали. Этим пониманием понятие демократии не исчерпывается, оно есть лишь политическое выражение этого понятия. Вера в подобные политические устои не является чем-то мистическим, она не имеет ничего общего с верой во всемогущее провидение, заботящееся о детях, пьяницах и всех тех, кто не в состоянии позаботиться о себе сам. Понятие демократии содержит в себе ряд выводов, сделанных на основе основательного изучения фактов истории. У нас есть все основания полагать, что какие бы изменения ни происходили внутри существующих демократических механизмов, все они будут направлены на усиление роли обще-* ственных интересов как главных ориентиров и критериев деятельности правительства, на то, чтобы позволить обществу более авторитетно заявлять о своих целях. Основная трудность на этом пути заключается, как мы уже видели, в отыскании тех средств, с помощью которых разобщённое, мобильное и многоликое общество сможет узнать самое себя и благодаря этому определить и выразить собственные интересы. Это открытие себя есть необходимая предпосылка любого фундаментального преобразования механизмов демократического правления. Поэтому мы не собираемся выдвигать никаких предположений относительно того, какие улучшения в части форм политической демократии явятся наиболее предпочтительными.

Таких предположений выдвигалось множество. Не имея намерения принизить значение этих идей, следует всё же сказать, что рассмотрение предложенных преобразований не является в данный момент делом первостепенной важности. Проблема лежит глубже, и в первую очередь она имеет характер интеллектуальной проблемы отыскания тех условий, при которых возможно превращение «великого общества» в «великое сообщество». Главное обеспечить эти условия, а тогда уже они сами вызовут к жизни соответствующие формы. Пока же таковые условия не найдены, мало смысла рассуждать о том, какие политические механизмы лучше всего подойдут им. Поиски тех условий, в которых сможет демократически функционировать нынешнее незрелое общество, мы начнём с выявления природы понятия демократии, рассмотренной с точки зрения его родового социального смысла. ²² В индивидуальном плане демократия заключается в том, что каждый человек обладает своей мерой ответственности в деле формирования образа действий своей группы и управления её поведением, а также в том, чтобы по мере необходимости разделять защищаемые группой ценности. А в групповом аспекте демократия означает высвобождение потенций индивидуальных членов группы, осуществляемое в гармонии с общими интересами и на благо всей группы. Поскольку же каждый индивид является членом одновременно многих групп, данное требование выполнимо только в тех случаях, если одни группы взаимодействуют с другими гибко и многопланово. Член шайки грабителей может демонстрировать собственные полномочия способом, находящимся в полном соответствии со своей принадлежностью данной группе и руководствоваться интересами, объединяющими всех членов шайки. Но вести себя подобным образом он может только подавляя те стороны своего я, которые реализуются благодаря его членству в других группах. Шайка грабителей не способна к гибкому взаимодействию с другими группами; действовать она может, только изолировавшись от других. Ей необходимо предотвращать возникновение всех прочих интересов, кроме тех, которые соответствуют её обособленному состоянию. В отличие от грабителей, добропорядочный гражданин убеждается в том, что выполнение им роли члена политической группы только выигрывает от того, что он участвует также и в жизни своей семьи, в функционировании производства, в научной и художественной ассоциациях (а на членство во всех этих группах, в свою очередь, благотворно влияет его причастность к группе политиков), здесь имеет место обратная связь: благодаря взаимовлиянию данных разнообразных групп и непротиворечивости ценностей каждой из них возникает возможность достижения гармонии и полноты личности.

В концептуальном плане демократия не является альтернативой другим принципам жизни ассоциаций. Ведь она есть не что иное как концептуальное представление о жизни в сообществе. Идеалом она является лишь в той степени, в какой идеал поддаётся осмыслению; а именно, она есть тенденция, направление развития чего-то сущего, доведённая до своего логического конца, то есть сущее, рассмотренное в его завершённом, совершенном виде. А так как в реальности вещи не достигают подобной завершённости, ощущая на себе воздействие, вмешательство других вещей, то и демократия в данном смысле не получает своего завершения и является в принципе нереализуемой. Но это же можно сказать и о сообществе в его завершённом виде сообществе как чистой, ничем не омрачённой сущности. Однако, идея или идеал сообщества отражает действительные стадии жизни ассоциаций, стадии их освобождения от сковывающих их элементов, являющихся помехой для них; в результате подобного освобождения возникает возможность воспринимать их как достигших предела собственного развития. Сообщество налицо везде, где имеется совместная деятельность людей, последствия которой оцениваются её индивидуальными участниками как благие, везде, где осуществление благой цели порождает энергичное желание и практическое стремление сохранить благо только потому, что это общее для всех благо. Ясное сознание того, что представляет собой жизнь в ассоциации во всех её аспектах, и составляет идею демократии.

Сформировать неутопические представления о демократии можно лишь взяв за исходное факт существования сообщества и концептуально вычленив составляющие его элементы. Ходячие представления и словечки, традиционно ассоциируемые с понятием демократии, приобретают достоверность и могут служить ориентирами, только когда они воспринимаются в качестве характерных черт ассоциации, воплощающих собой определяющие качества сообщества. В изоляции от жизни сообщества свобода, равенство и братство становятся безнадёжными абстракциями. Утверждение их самих по себе выливается либо в слезливый сентиментализм, либо в безудержное и фанатичное насилие, что в конечном счёте становится самоотрицанием этих идеалов. В этом случае равенство становится выражением механического тождества, которое не соответствует действительности и не может быть реализовано. Попытки достичь такого равенства ведут к разрушению жизненно важных связей, соединяющих людей между собой; говоря подробней, в результате такого равенства возникают посредственности, для которых общей является только усреднённая и вульгарная разновидность блага. В этом случае свободу начинают представлять как независимость от социальных связей, результатом чего становится распад и анархия. Труднее отделить сут сообщества идею братства; поэтому она практически игнорируется движениями, отождествляющими демократию с индивидуализмом в противном случае, она выступает у них в роли некоего сентиментального довеска. В качестве реального элемента жизни сообщества братство является синонимом сознательно принимаемых благ, исходящих от ассоциации, членами которой являются все, — ассоциации, определяющей поведение каждого своего члена.

Свобода это надёжный способ высвобождения потенций личности, способ её самореализации, осуществимый только в условиях подлинной, многоплановой ассоциации с другими; свобода это возможность быть неповторимой личностью, вносящей собственный вклад в жизнь ассоциации и пользующейся (на свой собственный лад) благами, предоставляемыми участием в этой жизни. Равенство это законная доля каждого отдельного члена сообщества в результатах совместной деятельности. Это справедливая доля, так как измеряется она исключительно потребностью и способностью использовать полученное, а не внешними факторами, обездоливающими одного, чтобы дать возможность другому получить желаемое. Маленький ребёнок является равным среди других членов семьи не из-за каких-то изначально присущих ему общих с другими конституциональных особенностей, а лишь постольку, поскольку удовлетворение его потребности в уходе и воспитании не заставляет окружающих жертвовать их собственной силой, имуществом и умениями. Равенство это не математическое или физическое тождество, благодаря которому возможна взаимозаменяемость всех имеющихся элементов. Оно предполагает внимательное отношение к любым отличительным чертам каждого человека, к его неповторимости, несмотря на физические и психическое неравенство индивидов. Это не какая-то естественная данность, а свойство сообщества когда оно ведёт себя именно как сообщество.

Одним из условий возникновения сообщества является ассоциированная или совместная деятельность. Но сама по себе ассоциация есть нечто физическое и органическое, а жизнь сообщества является нравственной, то есть основывается на эмоциях, разуме и сознании. Человеческие существа соединяются в процессе своей деятельности так же непосредственно и бессознательно, как атомы, звёздные скопления и живые клетки; и так же непосредственно и бессознательно, они расстаются и взаимооталкиваются. Они поступают так согласно собственному строению: мужчина объединяется с женщиной, младенец ищет материнскую грудь, готовую удовлетворить его потребность. Все это осуществляется ими в силу внешних воздействий: так соединяются и разделяются атомы под влиянием электрического заряда; так жмутся друг к другу овцы, спасающиеся от холода. Совместная деятельность не нуждается ни в каких пояснениях; все совершается так, как положено.

Но как бы обширна ни была совместная деятельность, сама по себе она не порождает сообщества. Думающим и наблюдающим существам, идеи которых поглощаются импульсами, становясь чувствами и интересами, «мы» кажется чем-то столь же неизбежным, сколь и «я». Но «мы» и «наше» существуют только там, где последствия объединённой деятельности воспринимаются как объект желаний и усилий, подобно тому, как «я» и «мое» возникают лишь в качестве сознательно утверждаемой или требуемой определённой доли общей деятельности. Независимо от того, насколько органичными по происхождению и надёжными в функционировании являются человеческие ассоциации, в подлинно человеческие общества они превращаются лишь тогда, когда предсказуемые последствия их деятельности являются предметом оценки и объектом устремлений. Даже если бы «общество» являлось тем организмом, каким представляют его себе некоторые авторы, оно не имело бы права называться обществом. Контакты, взаимодействия происходят de facto, и следствием их является возникновение взаимозависимости. Участие же в деятельности и совместное пользование её плодами есть нечто большее, чем это. Эти последние предполагают наличие коммуникации как предпосылки тех или иных контактов.

Совместная деятельность есть факт человеческой жизни; но если она ничем не дополняется, ей приходит конец столь же неизбежный, сколь и конец любого другого вида взаимодействия (например, взаимодействия железа с кислородом воды). Всё происходящее при таком взаимодействии, целиком поддаётся описанию в терминах обмена энергией или в случае, когда речь идёт о человеческих взаимоотношениях обмена силой. И лишь в условиях существования знаков или символов самой деятельности и её последствий появляется возможность рассматривать этот поток энергии извне; в этом случае он может быть выделен в качестве предмета анализа, оценки, будучи превращен в нечто регулируемое. Молния ударяет в дерево или камень, сокрушая его, а разлетающиеся части ещё долго продолжают взаимодействовать между собой. Когда же мы имеем возможность представить отдельные фазы данного процесса с помощью знаков, в картину вмешивается некая новая среда. Поскольку символы связаны между собой, выделяющиеся в описанном процессе важные взаимосвязи событий подвергаются описанию и сохраняются, наделённые неким смыслом. Это делает возможными воспоминания и предвидения; новая среда облегчает расчёты, планирование и способствует появлению нового типа деятельности, вмешивающегося в происходящее чтобы скорректировать ход событий в сторону предсказуемого и желательного.

Символы находятся в зависимости от коммуникации и одновременно являются средствами развития коммуникации. Результаты совместной деятельности анализируются и сообщаются другим. Сами события не поддаются подобной передаче, смыслы же можно передавать при помощи знаков. Таким образом (индивидуальные) желания и импульсы обретают общий для всех смысл, будучи преобразованы в устремления и цели, которые являются носителями обычных, общепонятных смыслов и потому олицетворяют новый тип отношений, трансформирующий совместную деятельность в сообщество интересов и начинаний. Так возникает то, что, выражаясь метафорически, можно назвать волей и сознанием общества: индивидуальные желания и индивидуальный выбор принимают форму деятельности, о которой с помощью символов можно сообщить всем заинтересованным лицам, приобщив их тем самым к собственной деятельности. Таким образом, сообщество представляет собой систему, преобразующую энергию в смыслы, понимаемые и используемые всеми участниками совместной деятельности. «Сила» не устраняется она трансформируется, будучи направлена на выражение идей и чувств, ставшее возможным благодаря существованию символов.

Процесс перерастания физической и органической фазы совместного действия в сообщество действия, питаемое и регулируемое разделяемым всеми интересом к общепонятным смыслам (последствия которого переносятся при помощи символов в плоскость идей и предметов устремлений) происходит не сразу и не до конца. В каждый конкретный момент таковой процесс представляет собой скорее проблему, чем достижение. От рождения мы являемся лишь органическими существами, живущими в ассоциации с другими такими же веществами, но не членами сообщества.

Молодёжь должна формироваться в русле существующих традиций, в русле определённого кругозора и интересов, характеризующих данное конкретное сообщество и прививаемых ему при помощи воспитания, то есть путём непрестанных наставлений, непрестанного приобщения к общезначимым реалиям данной ассоциации. Все истинно человеческое усваивается индивидом в процессе обучения, а не является чем-то присущим ему от рождения, хотя сама способность к обучению предполагает наличие некоторых врождённых черт конституции, отличающих человека от других животных. Специфически человеческое обучение, обучение, дающее очеловечивающий эффект это не простое обретение дополнительных умений, достигаемое путём совершенствования изначальных способностей.

Учится быть человеком значит вырабатывать в себе при помощи коммуникационной обратной связи самосознание индивидуально неповторимого члена сообщества то есть того, кто понимает и разделяет присущие сообществу убеждения, устремления и методы и вносит свой вклад в дальнейшее преобразование органических сил в истинно человеческий ресурс, в истинно человеческие ценности. Но данный процесс не имеет конца. В нас всегда присутствует первородный Адам, этот неистребимый элемент человеческой природы. Он проявляет себя всюду, где только имеется возможность достичь желаемого результата при помощи силы, а не посредством коммуникации и просвещения ближнего. В случаях когда знания и умения, являющиеся продуктом жизни в сообществе, применяются в целях, на которые общий интерес никак не повлиял, Адам заявляет о своём присутствии более изощрённым, извращённым и более действенным образом. Реакция Руссо на доктрину «естественной» экономики, согласно которой коммерческий обмен способен породить такую взаимозависимость всех людей, в результате которой сама собой воцарится всеобщая гармония, была вполне адекватной. Он указывал на то, что взаимозависимость создаёт как раз такую ситуацию, при которой сильный получает благоприятную возможность эксплуатировать окружающих в собственных целях, держать их в подчинении, благодаря чему другие смогут быть использованы им в качестве одушевлённых орудий. Избавление от подобной опасности через возврат к состоянию независимости, основанной на самоизоляции, едва ли можно воспринимать всерьёз. Но сам факт, что подобное отчаянное предложение было выдвинуто, свидетельствует об остроте проблемы. Свойственный этому предложению негативизм был равнозначен капитуляции перед проблемой. А это наводит на мысль о том, какова должна быть природа возможного решения: речь идёт о совершенствовании средств и способов сообщения смыслов, в результате чего может быть достигнута поистине всеобщая заинтересованность в результате взаимозависимой деятельности, которая станет часть всех устремлений и усилий, а значит и непосредственно самой деятельности.

В этом и состоит смысл утверждения, согласно которому данная проблема является проблемой морали и решение её зависит от разума и образованности людей. В предыдущих абзацах мы уделили достаточно вниманию роли технологических и индустриальных факторов в создании «великого сообщества». Сказанное может выглядеть как согласие с детерминистской версией экономической интерпретации истории и институтов общества. Отрицать значение экономических факторов глупо и бесполезно. Они не перестанут действовать, если мы перестанем их замечать или подвергнем их сентиментальной идеализации. Они, как уже было сказано, имеют своим результатом некие общие внешние условия деятельности, более или менее известные нам. Фактический же результат действия индустриальных сил зависит от наличия или отсутствия понимания будущих последствий, от наличия или отсутствия коммуникационного распространения данного понимания; результат функционирования индустрии зависит также от способности предвидеть его последствия и от влияния такого предвидения на человеческие устремления и практические начинания людей. Одно дело тот результат, к которому приводит функционирование экономики, когда она предоставлена самой себе и является чисто физическим процессом или же когда на неё воздействуют лишь те из накопленных сообществом знаний, умений и технологий, которые неравномерно и спорадически доносятся до членов этого сообщества. Результат становится совсем иным по мере того, как знание о последствиях деятельности начинает распределяться в сообществе справедливым образом, а сама эта деятельность одухотворяется живым и компетентным интересом сообщества в целом. В своём обычном изложении экономическая интерпретация игнорирует тот факт, что смыслы способны произвести подобную трансформацию; она не замечает наличия между промышленностью и событиями человеческой жизни некоего нового пространства, которое способна заполнить коммуникация. Эта экономическая интерпретация целиком находится во власти иллюзии, произведшей на свет «естественную экономику», иллюзии, появившейся из-за незамечания того, как влияет на деятельность способность сознавать её последствия (как реальные, так и вероятные) и делать это знание достоянием общества. Данная иллюзия принимает в расчёт предшествующее, но не последующее; она видит истоки, но не результаты.

Данный экскурс позволил нам вернуться к вопросу, которым завершилось наше предшествующее рассмотрение: какие условия необходимы для того чтобы позволить «великому обществу» максимально приблизиться к статусу «великого сообщества», а значит превратиться в истинно демократическое общество, истинно демократическое государство? Какие условия представляются необходимыми для выхода современного общества из состояния кризиса?

Исследование данного вопроса будет носить теоретико-гипотетический характер. Мы не будем пытаться выяснить, каким образом возникнут данные условия, мы не будем делать пророчеств на тот счёт, что данные условия вообще когда-либо возникнут. Целью нашего анализа будет показать, что при отсутствии определённых условий сообщество не может превратиться в полнокровное демократическое общество. Мы не утверждаем, что условия, о которых мы собираемся говорить, являются достаточными, мы утверждаем лишь, что это неотъемлемые условия. Иными словами, мы попытаемся выдвинуть некую гипотезу относительно демократического государства и противопоставить её предыдущей доктрине, опровергнутой самим ходом событий.

Двумя существенными составляющими прежней теории являлись, напомним, представления, согласно которым (а) каждый индивид сам по себе наделён достаточным разумом для того чтобы под влиянием собственных эгоистических интересов принимать участие в политике; (б) для того чтобы обеспечить ответственность избранных правителей перед обществом, обладающим определёнными устремлениями и интересами, достаточно иметь всеобщее избирательное право, частые выборы чиновников и власть большинства. Как будет показано ниже, вторая идея логически связана с первой настолько, что опровержение одной автоматически влечёт за собой и опровержение другой. В основе данных утверждений лежит то, что Липпман остроумно называл представлением о «всесведующем» индивиде, индивиде, достаточно компетентном для того, чтобы формулировать политические стратегии и выносить суждения об их результатах; такой индивид во всех предполагающих политическое действие ситуациях знает, в чём состоит его благо, знает, как реализовать свою идею о благе, и обладает достаточной волей для того, чтобы воплотить её в жизнь вопреки силам противодействия.

Последующая история доказала иллюзорность подобных представлений. И если бы не сбивающее с толку влияние лжепсихологии, иллюзорность всего этого можно было бы заметить и раньше. Но современная философия полагала, что идеи и знания являлись функциями разума или сознания, зародившегося в индивидах в результате изолированных контактов с объектами. Фактически же знание является функцией ассоциации и коммуникации; оно связано с традицией, с социально вырабатываемыми, санкционируемыми и передаваемыми от одного к другому орудиями и методами. Способности к плодотворному наблюдению, размышлению и планированию суть навыки, приобретённые под влиянием культуры и институтов общества, а не плод неких врождённых сил. Тот факт, что человек действует исходя из грубо осмысленной эмоции, а не из рационального суждения, теперь настолько общепринят, что даже трудно представить себе, что в основу экономической и политической философии клали ранее какую-то иную идею. Определённая доля истины, заключённая в прежнем взгляде, отражала тот факт, что этот взгляд строился на наблюдении над относительно небольшой группой умных деловых людей, регулировавших свои дела при помощи вычислений и ведения счетов; кроме того, объектом наблюдения теоретиков являлись мелкие, устойчивые местные сообщества, представители которых были настолько хорошо знакомы друг с другом и с положением дел в своей местности, что вполне могли выносить компетентные суждения о влиянии предлагаемых мер на их собственные интересы.

Основной движущей силой человеческой деятельности является привычка; привычки же формируются в основном под влиянием принятых в группе обычаев. То, что человек является частью органического мира, объясняет наличие у него привычек, ибо хотим мы того или нет любой поступок видоизменяет общий настрой, который, в свою очередь, определяет будущее поведение. Зависимость процесса формирования привычек от тех привычек группы, которые в совокупности составляют её обычаи и институты, — эта зависимость является естественным следствием беспомощности новорождённых. Социальные следствия этой привычки были раз и навсегда сформулированы Джемсом: «Привычка это маховое колесо общества, бесценное влияние его инерции. Только она одна держит нас в рамках порядка, спасая состоятельных наследников от восстаний бедняков. Она одна не позволяет уйти с самых нелегких и не сулящих ничего хорошего поприщ тем людям, которым самой судьбой было уготовано оставаться на данной стезе. Она даже зимой посылает в море рыбаков и палубных матросов; она заставляет Шахтёра работать во тьме; она оставляет на всю зиму занесённого снегами сельского жителя в его бревенчатой избе, на его одинокой ферме; она охраняет нас от нашествия жителей пустынь и вечной мерзлоты. Она обрекает всех нас на то, чтобы вести битву жизни в соответствии с полученным воспитанием или со сделанным в начале жизни выбором, стараясь при этом как можно более преуспеть в этом нелегком деле, ибо мы не годимся ни для какого другого дела и слишком поздно начинать все сначала. Она не позволяет смешиваться между собой различным социальным стратам».

Влияние привычки решающе, ибо любой истинно человеческой деятельности приходится учиться, а создание привычек составляет самую суть учения. Привычки связывают нас с устоявшимися и упорядоченными способами действия, поскольку порождают тот интерес к вещам, ту простоту и умелость обращения с ними, которые стали для нас чем-то обычным; к тому же они заставляют нас опасаться неизведанных путей, так как не дают нам средств опробовать их. Привычка не является препятствием для работы мысли, но задаёт для неё определённые рамки. Мышление обитает в зазорах привычек. Моряк, Шахтёр, рыбак и фермер умеют думать, но их мысли заключены в рамки обычных для них занятий и отношений. В мечтах мы порываем с обычным и привычным, но грёзы редко когда становятся стимулом к действию, способным разорвать оковы настолько редко, что случись кому-то осуществить свою мечту и мы называем его гением и восхищаемся его поступком. Да и само мышление становится привычкой, движущейся по заданной колее, оно превращается в занятие особого рода. Учёные, философы, литераторы все это не те, кто порвал узы привычек настолько, что их устами говорят разум и эмоции, не замутнённые обыкновением. Они принадлежат к числу тех мужчин и женщин, чьи привычки относятся к особому, редкостному типу. Поэтому представление, согласно которому люди движимы разумной и рассчитанной заботой о собственном благе, является чистой мифологией. Даже если человеческое поведение и стимулируется эгоизмом, это не отвергает того факта, что те объекты, которые служат для людей воплощениями их любви, объекты, олицетворяющие их особые интересы, создаются привычкой, отражающей социальные обычаи.

Эти факты служат объяснением тому, отчего социальные доктринеры нового индустриального движения проявили такую неспособность предвидеть последствия этого движения. Эти факты показывают, почему чем большие перемены происходят вокруг, тем неизменнее остаётся всё нас окружающее; иными словами, они позволяют понять, почему, вопреки ожиданиям, действие механизма политической демократии привело не к все-уничтожающей революции, а главным образом к переходу законной власти от одного класса к другому. Мало кто из людей (независимо от того, насколько сильны они были в суждениях о собственных интересах и собственном благе) обнаруживал компетентность в ведении дел, приносящих денежную прибыль, равно как и в том, какой должен быть новый правительственный механизм, способный обслуживать их интересы. Для того чтобы при использовании тех или иных политических форм уйти от влияния глубоко укоренившихся в нас привычек, прежних институтов, привычного социального статуса (с присущим всему этому ограничению ожиданий, желаний и требований) понадобится вывести новую расу людей. И эта новая раса если только это не будет раса ангелов просто начнёт все с самого начала, как начинали люди, выходящие из состояния человекоподобных обезьян. Несмотря на внезапные революции и катастрофы, наличие в ходе истории преемственности в главных вопросах гарантировано им в двух смыслах. Дело не только в том, что личные желания и верования являются функцией привычки и обычая; но и объективные условия, снабжающие деятельность ресурсами и орудиями (и одновременно ограничивающие её, ставящие им ловушки и чинящие препоны) также являются продуктами прошлого, невольно продляющими его силу и власть. Создать tabula rasa ²³ чтобы поспособствовать установлению нового строя так же невозможно, как уничтожить надежды жизнерадостных революционеров или опасения испуганных консерваторов.

Тем не менее, изменения всё же происходят и носят кумулятивный характер. Рассмотрение их с точки зрения их очевидных последствий побуждает к размышлениям, открытиям, изобретениям, экспериментам. По достижении накапливающимися знаниями, а также техникой и инструментарием определённой стадии процесс изменений настолько ускоряется (это имеет место и в наше время), что даже постороннему наблюдателю он представляется доминирующей чертой. Но в изменении соответствующих идей и устремлений наблюдается заметное отставание. Самыми инертными из всех привычек являются привычные мнения: став некогда второй натурой, они, даже будучи выброшены за дверь, просачиваются обратно так скрыто и неотвратимо, как если бы они были не второй, а первой натурой. Когда же они меняются, изменения сначала проявляют себя негативно, принимая вид распада старых верований, на место которых приходят текучие, изменчивые, случайно сложившиеся мнения. Конечно, объём человеческих знаний возрос чрезвычайно, но вероятно он всё же не так велик, как количество имевших хождение ошибок и полуистин. В социальных и гуманитарных вопросах развитие критической способности и методов различения верных и неверных суждений особенно сильно отстаёт множащихся случаев небрежности и сознательных, мотивированных искажений истины.

Однако, ещё важнее то, что изрядная часть знания не является знанием в обычном смысле слова, будучи «наукой». Это слово поставлено мною в кавычки не для выражения неуважения к науке, а для того чтобы указать на технический характер научного материала. Неспециалист принимает за науку некоторые выводы потому, что они имеют широкое хождение. Учёный же знает, что выводы являются научными только в связи с теми методами, с помощью которых они были получены. Даже если выводы верны, они являются научными не в силу своей правильности, а благодаря тому (понятийному) аппарату, который был задействован на пути к этим выводам. Это настолько высоко специализированный аппарат, что на обретение способности пользоваться им и понимать его уходит больше труда, чем на овладение любым другим инструментарием из тех, что находятся на службе человечества. Иными словами, наука представляет собой высоко специализированный язык, более трудный для освоения, чем любой из естественных языков. Это искусственный язык но не в том смысле, что он ненастоящий, а в том, что он представляет собой плод высокого искусства; он предназначен для конкретной цели, его нельзя ни усвоить, ни научиться понимать тем же путём, каким усваивается родной язык человека. Конечно, можно представить себе, что когда-нибудь будут изобретены такие методы обучения, благодаря которым непрофессионалы смогут осмысленно читать и воспринимать на слух научный материал, даже если сами они не пользуются понятийным аппаратом науки. В таком случае, этот последний может стать для большого числа людей тем, что языковеды называют пассивным, а не активным словарём. Но всё это дело будущего.

Для большинства людей, исключение из которых составляют учёные, наука есть некое таинство, находящееся в руках посвящённых, ставших её адептами благодаря следованию неким ритуалам, к которым массы непосвящённых не допускаются. Если кому-то из них повезёт, он сможет как-то оценить значение тех методов, которые служат моделью функционирования данного многосложного аппарата: методов анализа, экспериментального наблюдения, математического выражения и дедукции, постоянных и тщательных проверок и тестов. Для большинства людей реальность данного аппарата открывается только в столкновении с его практическими воплощениями: механическими и прочими техническими изобретениями, являющимися составными частями повседневной жизни. Большинство знакомо с электричеством через используемые ими телефоны, звонки и освещение, через генераторы и магниты, установленные в их автомобилях, через дугу троллейбуса, в котором они ездят. Физиология и биология знакома им постольку, поскольку их учили остерегаться микробов; об этих науках они знают от врачей, от которых зависит их здоровье. Наука же о самом близком, о человеческой природе, оставалась для них эзотерическим таинством до тех пор, пока научными данными о человеческой природе не стали пользоваться в рекламе, торговле, при отборе персонала и управлении им: до тех пор, пока, благодаря психиатрии, она не ворвалась в жизнь и сознание людей в виде представлений о «нервах», различного рода психических отклонениях, из-за которых людям бывает трудно ладить друг с другом, да и с самими собой. И по сей день «народная психология» наполнена профессиональными жаргонизмами, всяким вздором и предрассудками, отражающими общее состояние данной науки.

Между тем, технологическое применение того сложного аппарата, коим является наука, революционизировало сами условия жизни в ассоциации. Когда говоришь об этом факте, то обычно с данным утверждением все соглашаются. Но данное согласие вовсе не означает, что люди понимают, о чём идёт речь. Они знают, о чём идёт речь, лишь в том смысле, в каком знают о машине, с которой им приходится работать, или об электрическом свете или о паровозах. Но они не понимают ни того, каким образом осуществилась данная перемена, ни того, каким образом она повлияла на их собственное поведение. А не зная ответа на вопрос «каким образом», они не могут использовать и контролировать того, что составляет ответ на этот вопрос. Они вкушают последствия перемен, данные последствия повлияли и на них. Управлять же ими они не могут, хотя некоторым удаётся точнее сказать, может «посчастливиться» воспользоваться какой-то из стадий данного процесса с выгодой для себя. Но даже самый сообразительный и удачливый из таких индивидов не обладает какими бы то ни было аналитическими или систематическими то есть сопоставимыми с другими, более доступными областями, где он учится методом проб и ошибок познаниями данной системы, в рамках которой он действует. Свои умения и способности этот человек применяет в области, созданной не им и толком им не понятой. Некоторые из таких людей находятся на стратегических позициях, позволяющих им раньше других получать информацию о силах, действующих на рынке; опыт и прирождённый талант позволяют им овладеть определёнными навыками, благодаря которым данное огромное обезличенное течение начинает, так сказать, лить воду на их мельницу. Они то сделают запруду в одном месте, то организуют выпуск воды в другом. При этом само течение остаётся столь же неподвластным им, как и вся река, на берегу которой некий изобретательный механик, пользуясь полученными от других знаниями, построил водяную лесопилку чтобы распиливать с её помощью деревья, выращенные не им. Несомненно, все эти удачливые предприятия предполагают наличие у их зачинателей определённых знаний и навыков. Но такие знания не на много превосходят познания умелого оператора, управляющего той или иной машиной. Этих знаний хватает на то, чтобы приспособиться к данным наличным условиям. Умения позволяют данному человеку направлять поток на ограниченном отрезке. Управлять же всей рекой он не может.

Можно ли ожидать более мудрых и эффективных действий от общества в целом и его чиновников даже если эти последние называются государственными мужами? Главным условием осуществления демократической организации общества является обладание такими знаниями, тем уровнем понимания, которых в настоящее время ещё не существует. А коли так, сущей бессмыслицей являются попытки предположить, какой была бы демократическая организация общества, обладай мы необходимыми познаниями. Однако, некоторые необходимые условия назвать можно уже сейчас. Некоторые представления о них мы можем почерпнуть из сферы науки даже если её специальный понятийный аппарат нам недоступен. Так, одним из очевидных требований является свобода социального исследования, свобода распространения его выводов. Усердно насаждаются представления, согласно которым люди могут свободно мыслить даже тогда, когда они не свободны в выражении и распространении собственных идей. Данное представление восходит к идее самодостаточности разума, обособленного от внешней деятельности и её объектов. В таком изображении разум предстаёт фактически лишённым возможности нормально функционировать, так как он пасует перед реальностью (а именно связь с ней и делает разум тем, что он есть), замыкаясь в сфере бессильных мечтаний.

Общество невозможно без установления полной публичности в отношении всех значимых для него последствий. Всё, что препятствует публичности, ограничивает её, ограничивает и извращает также и общественное мнение, сдерживая и искажая осмысление общественных дел. Без свободы самовыражения невозможно развитие даже методов социального исследования. Ибо вырабатывать новые и совершенствовать старые орудия можно только в процессе применения их, в ходе наблюдения за реальным объектом, в ходе описания результатов наблюдения и организации самого этого объекта; а такое применение орудий осуществимо только в условиях свободной и систематической коммуникации. История зарождения физических знаний, история представлений, которые развивали о природных явлениях древние греки, доказывает, насколько беспомощны даже самые одарённые умы в случаях, когда подобные идеи вырабатываются без теснейшего контакта с теми событиями, описать и объяснить которые они пытаются. Во многом в аналогичном положении находятся ныне доминирующие понятия и методы науки о человеке. Они также вырабатывались на основе многочисленных наблюдений прошлого, не внося в эти наблюдения постоянных корректив, обусловленных появлением нового материала для наблюдения.

Абсурдно полагать, что ныне мысль и передача мысли осуществляются свободно потому лишь, что покончено с некогда имевшимися на этот счёт правовыми ограничениями. Подобные убеждения мешают нам осознать свою главную потребность потребность в таких понятиях, которые служили бы орудиями целенаправленного исследования и которые были бы достаточно проверенными, очищенными и способными к развитию в ходе практического использования их. Освобождение как человека, так и его разума никогда не сводилось к тому, чтобы просто оставить в покое освобождаемый объект. Устранение формальных ограничений есть не более чем негативное условие освобождения; позитивное же освобождение представляет собой не состояние, а деятельность, предполагающую наличие необходимых методов и необходимого инструментария, позволяющих контролировать ситуацию. Опыт свидетельствует о том, что порой порождаемое внешними факторами, например, цензурой, чувство угнетённости воспринимается как своего рода вызов, возбуждая интеллектуальную активность и заставляя мобилизовать всё своё мужество. Вера же в интеллектуальную свободу, не знающую никакого угнетения, способствует развитию непротивления фактическому порабощению, воспитанию в людях несобранности, поверхностного отношения к делу, стремления подменить мысли ощущениями; именно это составляет отличительные черты современного состояния дел в области знаний об обществе. С одной стороны, мышление, будучи лишено возможности нормального развития, ищет прибежища в узко специализированных сферах академических изысканий, сопоставимых в некотором смысле со схоластикой. С другой стороны, в избытке наличествующие физические средства обеспечения публичности, используются главным образом в соответствии с преобладающим ныне пониманием публичности: речь идёт о рекламе, пропаганде, вторжении в частную жизнь граждан, описании происходящих происшествий таким образом, что нарушается всякая связность и последовательность повествования, в результате чего обществу достаются лишь беспардонные и шокирующие сведения, составляющие основное содержание «сенсаций».

Было бы ошибкой отождествлять условия, ограничивающие свободную коммуникацию и свободную циркуляцию фактов и идей и останавливающие, искажающие тем самым развитие социальной философии и социальных исследований, с открытым действием однозначно противодействующих сил. Правда, с теми, кто обладает возможностью манипулировать социальными отношениями в собственных интересах, действительно приходится считаться. Такие люди обладают каким-то чутьем, позволяющим им обнаруживать любые интеллектуальные тенденции, способные хотя бы отдалённо представлять угрозу их доминирующему положению. Они выработали в себе необычайную способность извлекать пользу из инерции, предрассудков и эмоциональных пристрастий масс, прибегая для этого к уловкам, выставляющим препятствия свободному исследованию и самовыражению. Кажется, мы приближаемся к системе правления, использующей наёмных создателей мнений, называемых агентами по связям с общественностью. Однако, более серьёзный враг скрывается в потаённом месте.

Эмоциональные обыкновения и интеллектуальные привычки масс создают привычки, от которых эксплуататоры чувств и мнений только выигрывают. В том, что касается физических и технических вопросов, люди привыкли к экспериментам. Но в человеческих делах они все ещё их опасаются. Эти опасения тем более сильны, что, подобно всем тайным страхам, он прячется и камуфлируется различными формами рационалистических обоснований. Одной из наиболее типичных форм таких обоснований является истинно религиозная идеализация существующих институтов, выражение благоговения перед ними; в нашей внутренней политике такими объектами поклонения являются Конституция, Верховный суд, частная собственность, свобода договоров и так далее. Когда в обсуждении возникают такие предметы, с наших уст сами собой слетают слова «священный», «святость». Они свидетельствуют о том, что данные институты окружены защищающим их религиозным ореолом. Если «святым» называют такой предмет, приближаться, прикасаться к которому могут только помазанные на это действо служители да и то в ходе определённых церемониалов тогда перечисленные институты являются святыми предметами современной политической жизни. По мере того, как интерес к сверхъестественному все более сужается, объектом действия религиозных табу всё чаще становятся светские институты, особенно те из них, что связаны с националистическим государством. ²⁴ Психиатры установили, что одной из наиболее частых причин психических расстройств является скрытый страх, о котором сам человек не подозревает, но который, тем не менее, подталкивает его к уходу от реальности и к нежеланию думать. Это некая социальная патология, являющаяся серьёзным препятствием эффективному исследованию социальных институтов и социальных условий. Формы проявления этой патологии чрезвычайно многообразны это и раздражительность, и свидетельствующие о бессилии перепады настроений, и неумеренная тяга к развлечениям, и идеализация всего устоявшегося, и напускной оптимизм, и безудержное прославление вещей, «как они есть», и запугивание несогласных; все эти проявления тем более подавляют и сбивают с толку мысль, так как для них характерна особая изощрённая и неосознанная пронзительность.

Отсталость науки об обществе проявляется в существующем в ней делении на независимые и изолированные друг от друга области знания. Антропология, история, социология, мораль, экономика, политическая наука каждая из этих отраслей идёт своим путём, обходясь без систематического плодотворного взаимодействия с другими отраслями. Аналогичное деление существует в естественных науках но только на первый взгляд. Ведь между астрономией, физикой, химией и биологией имеет место непрекращающееся взаимообогащение. В естествознании все открытия и любое совершенствование методологии так чётко фиксируются и имеют столь организованный характер, что между отдельными науками не прекращается коммуникация и взаимообмен. Взаимная изоляция гуманитарных наук связана с их отдалённостью от естествознания. Разум все ещё проводит чёткую черту между тем миром, в котором живёт человек, и самой жизнью человека в этом мире, и это разделение отражает разделение человека на тело и душу, которые, как полагают ныне, следует рассматривать по отдельности. Того, что за последние три столетия основные силы были направлены на естественнонаучные исследования (как если бы человечество решило начать с таких наиболее удалённых от человека объектов, как небесные тела), следовало бы ожидать. История естественных наук демонстрирует определённый порядок их развития. Математический инструментарий должен был появиться до того, как возникла возможность создать новую астрономию. Физика получила развитие, когда идеи, разработанные применительно к солнечной системе, были использованы при описании земных событий. Химия ждала, пока ей подготовит почву физика; для активного развития наук о живых существах требовались хорошо разработанные методы и материалы физики и химии. Психология человека утратила свой исключительно спекулятивный характер, только когда у неё появилась возможность воспользоваться выводами биологии и физиологии. Все это естественно и, очевидно, неизбежно. Прежде чем исследования смогут непосредственно обратиться на самого человека, необходимо в определённой степени овладеть предметами, имеющими самое отдалённое и косвенное отношение к человеческим интересам.

Тем не менее, в настоящее время развитие событий завело нас в тупик. Говоря, что предмет науки является технически специализированным или что он в высшей степени «абстрактен», мы тем самым хотим сказать, что данная наука конструировалась безотносительно к человеческой жизни. Любое просто естественнонаучное знание является знанием техническим, облачённым в техническую лексику, понятную немногим. Даже такое естественнонаучное знание, оказывающее влияние на поведение человека, на то, что мы делаем, на то, что с нами происходит, также является далёким и техническим постольку поскольку его выводы остаются непонятыми и неиспользуемыми. Солнечный свет, дождь, воздух, почва это видимая часть нашего опыта; атомы, молекулы, клетки и большинство других подобных вещей, являющихся предметом науки, тоже влияют на нас, но невидимо. Поскольку же они участвуют в жизни и изменяют её неощутимым для нас образом, поскольку результаты их воздействий нами не осознаются, о них приходится говорить техническим языком; коммуникация в данной сфере осуществляется посредством специальных символов. Напрашивается вывод, будто главная наша цель состоит в переводе знаний о природе на общепонятный язык, на язык символов, принятых для обозначения положительного и отрицательного влияния на людей тех или иных факторов. Ибо, в конечном счёте, всё, что так или иначе затрагивает человеческую жизнь, зависит от физических факторов; поэтому все события человеческой жизни могут быть поняты и поставлены под контроль только с учётом этих факторов. Это наводит на мысль о том, что следует воспринимать как катастрофическое любое положение вещей, при котором окружающее оказывается непознанным и непередаваемым с точки зрения человеческой деятельности и человеческих страстей; таким образом можно прийти к мысли, что подобное положение вещей следует считать нетерпимым и смиряться с ним допустимо лишь в тех случаях, если в данный момент оно является неизбежным.

Но факты свидетельствуют об обратном. Материя и вещество слова, которые у многих вызывают неприязнь. Они воспринимаются как враги всего того, что играет в жизни роль идеала, а не условий его реализации и сохранения. Вследствие этого подразделения, между тем и другим фактически устанавливаются отношения вражды, ибо всё, что последовательно отделяется от человеческих ценностей, представляется в невыгодном свете; такие объекты трудно признать поистине ценными. Среди людей есть и такие, кто считают материализм и господство в современной жизни духа торговли результатами неумеренных занятий естественными науками; эти люди не понимают, что ситуация оцепенения порождена пропастью между человеком и природой, искусственно созданной традицией, зародившейся прежде, чем было достигнуто понимание физических условий как той среды, в которой протекает человеческая деятельность. Наибольшее влияние оказывает пропасть, разделяющая чистую и прикладную науку. Дело в том, что в то время как понятие «прикладной» несёт в себе признание воздействия науки на опыт и благосостояние человека, уважение к «чистой» и презрение к «прикладной» науке приводит к такому положению, когда, с одной стороны, имеется наука, отличающаяся абстрактным, техническим характером, наука, понятная только специалистам, а с другой стороны, состояние человеческих дел отличается беспорядочностью, необъективностью, неправильным распределением ценностей. На практике же прикладной характер в вопросах общественного регулирования носит такая альтернатива знанию, как невежество, предрассудки, классовые интересы и случай. Знанием, в собственном смысле слова, наука становится, только став прикладной наукой. В противном случае она остаётся неполноценной, слепой, искажённой. Когда такую науку пробуют применить на практике, получается тот результат, который так часто и вызывает неприязненное отношение к словам «прикладной» и «утилитарный»: речь идёт о таком применении, когда наука становится средством наживы для кучки людей.

В настоящее время прикладное естествознание имеет характер воздействия на человеческие дела не изнутри, а снаружи. То есть естествознание выступает в качестве такой дисциплины, результаты которой предназначены для блага имущего класса. В отличие от этого, внутреннее применение прикладной науки означало бы факт усвоения науки обществом, растворения её в нём; в этом случае наука стала бы общеупотребимым инструментом, обеспечивающим появление таких предпосылок истинного и эффективного общества, как взаимопонимание и развитая коммуникация. В рассматриваемый период имело место постоянное использование науки для регулирования производства и торговли. Научно-техническая революция XVII века явилась предтечей промышленной революции XVIIIXIX веков. В результате сложилась ситуация, при которой человек обрёл чрезвычайную власть над физической энергией, в то время как его способность управлять самим собой и собственными делами осталась прежней. А так как подобное дробление достижений в области человеческих познаний было неблагоприятным для самого знания, наука (неполноценность которой была только усугублена этим искусственным расколом) также сыграла свою роль в деле порабощения людей, женщин и детей, занятых на фабриках, где они играли роль одушевлённых машин, обслуживающих машины неодушевлённые. Она способствовала сохранению грязных трущоб, жизни, наполненной в мирное время стремительными карьерными взлетами и неудовлетворённостью, удручающей нищетой и поражающей воображение роскошью, грубой эксплуатацией природы и человека, а в военное время отравляющими газами и сильными взрывчатыми веществами. В руки человека, продолжавшего оставаться младенцем в вопросах познания самого себя, попали физические орудия неописуемой мощи. И он играет с ними, как дитя: то, каким будет исход его игры благим или катастрофическим является делом случая. Инструментарий становится самостоятельной силой, действующей с неотвратимостью рока; у него как бы появляется собственная воля не потому, однако, что она у него действительно есть, а потому, что таковой воли нет у человека.

В данных условиях прославление «чистой» науки представляет собой рационализацию стремления убежать от действительности; наука становится неким прибежищем, позволяющим снять с себя ответственность за всё происходящее в реальной жизни. Истинная же чистота знания заключается не в замутнённости его контактами с наличной практикой. Чистота науки это исключительно моральный вопрос, вопрос честности, беспристрастности и широты устремлений, отражающихся как на ходе исследования, так и на характере коммуникации. Фальсификация знания имеет место не в сфере его применения, она заключается в узаконении необъективности и предрассудков (а также мировоззренческой односторонности, тщеславия и авторитарной самонадеянности), присущих знанию на данной стадии его развития, в презрении или невнимании наук к реальным человеческим запросам. Человечество не есть, как некогда полагали, конечная цель всего сущего, венец мироздания; люди существа слабые и нестойкие; возможно, они являют собой лишь эпизодическое явление в цепи бесконечных творений вселенной. Но для человека центром интересов, мерилом всего сущего является он сам. Преувеличение значения сферы естественных явлений за счёт преуменьшения роли человека есть не что иное, как отречение, бегство от самого себя. Противопоставление естествознания человеческим интересам само по себе является достаточно серьёзной ошибкой, означающей недопустимое растранжиривание творческий энергии. Но это ещё полбеды. Главный вред наносит тот факт, что исчезновение связи между естествознанием как таковым и его функцией в жизни человечества на корню искажает понимание человеком своих собственных дел и своей способности управлять ими.

Я последовательно провожу здесь мысль о том, что знание это не только понимание, но и коммуникация. Вспоминаю, как один человек преклонных лет (не получивший никакого формального образования) сказал о чём-то: «Когда-нибудь мы откроем это, и не только откроем, но и познаем». Так вот: пусть в школах полагают, что поскольку та или иная вещь открыта, она уже познана; а мой пожилой друг понимал, что полностью понятым что бы то ни было становится, лишь превратившись в что-то общеизвестное, общепринятое, социально освоенное. Фиксация и передача нового являются неотъемлемой частью процесса познания. Знание как достояние исключительно частного сознания это миф; познание же социальных явлений особенно зависит от их распространения, ибо только распространение знаний может обеспечить проверку и усвоение их. Факт, являющимся фактом для жизни конкретного сообщества и не являющийся таковым за его пределами, есть противоречие в терминах. Распространение это не вполне то же самое, что бездумное разбрасывание во все стороны. Семена сеют не так, чтобы посыпать ими все подряд, а с расчётом на то, что корешки их достигнут почвы и это даст им возможность прорасти. Сообщение о результатах научного исследования есть то же самое, что формирование общественного мнения. Формирование общественного мнения явилось одной из первых идей, выдвинутых складывающейся политической демократией, и ему суждено быть одним из наиболее поздних её достижении. Ибо общественное мнение есть суждение, выносимое по поводу общественных дел; при этом данное суждение формируется и поддерживается самим обществом. Указанные черты общественного мнения предполагают наличие условий, обеспечить которые весьма сложно.

Выявление бытующих в обществе мнений и убеждений дело, требующее эффективных и организованных исследовательских усилий. До тех пор, пока мы не выработаем специального метода, позволяющего выявить силы, задействованные в создании общественного мнения, и проследить все перипетии этого процесса вплоть до его окончательных последствий, под видом общественного мнения будет выступать «молва» (пусть даже самая расхожая), а отнюдь не выражение истинной позиции общества. Чем большее людей придерживается единого заблуждения, распространяющегося либо на факты, либо на суждения о чём-либо, тем больший вред наносит обществу соответствующая молва. Мнения, формируемые случайно или под влиянием людей, заинтересованных в том, чтобы сбить с толку окружающих, являются общественными мнениями только по названию. Называя эти мнения общественными, либо воспринимая в устах других людей термин «общественное мнение» как гарантию справедливости того или иного мнения, мы лишь увеличиваем заблуждение. И чем больше людей разделяют такое мнение, тем больше вреда оно наносит. Общественное мнение, формирование которого проходит без участия методологически обоснованного исследования и без систематической фиксации результатов этого процесса, даже если порой оно оказывается верным, обречено носить обрывочный характер. Мнение такого рода возникает лишь во времена кризисов. Поэтому «верным» оно является лишь применительно к данному конкретному моменту. Отсутствие внутренней стройности делает его неверным с точки зрения общего хода развития событий. Это как в случае с врачом, если тому удаётся погасить какие-то наиболее опасные проявления болезни, но не удаётся направить ход лечения на преодоление тех условий, которые породили болезнь. В этом случае, врач может «излечить» от болезни то есть побороть присущие ей тревожные симптомы оставив при этом незатронутыми вызвавшие её причины; лечение может даже усугубить их. Таким образом, возвращаясь к нашей теме, скажем, что лишь продолжительное («продолжительное» в смысле последовательное и настойчивое) исследование способно дать материал, пригодный для формирования надёжного мнения по вопросам, касающимся общества.

В некотором смысле а именно, в случаях, когда речь идёт о суждениях, оценках «мнение» (даже при наиболее благоприятных обстоятельствах) является более предпочтительным термином, чем знание. Ибо знание в точном смысле этого слова относится лишь к тому, что уже произошло, либо было совершено. То же, что ещё предстоит сделать, предполагает прогнозирование будущего, в котором не исключена случайность, и поэтому мнение не застраховано от ошибочности, присущей всем вероятностным суждениям. Даже когда планы различных политиков построены на одних и тех же фактах, в предлагаемых ими стратегиях могут присутствовать вполне правомерные расхождения. Но истинно публичная политика возможна лишь в случае, когда она опирается на знание, а знание невозможно добыть иначе как посредством систематического, основательного и хорошо оснащённого исследования с тщательной фиксацией результатов.

Кроме того, исследование по мере возможности должно проводиться «по горячим следам»; в противном случае, оно будет иметь лишь исторический интерес. Знание истории требуется для того, чтобы придать результатам исследования необходимую связность. Но не будучи приближена к рассматриваемым событиям, история образует некоторый пробел, специфически влияющий на формирование суждений относительно интересов общества: эти суждения начинают строится на догадках относительно того, какие события могли оказать влияние в данном конкретном случае. В этом состоит одно из наиболее очевидных ограничений существующих социальных наук. Необходимый для них материал поступает слишком поздно, оказываясь слишком удалённым от времени изучаемого события, отчего оказывается неспособным эффективно воздействовать на формирование общественного мнения по вопросам, стоящим в центре внимания общества и нуждающимся в соответствующих решениях.

Взглянув на современное состояние общества, убеждаешься в том, что имеющиеся технические, внешние средства сбора информации относительно всего происходящего в мире намного обгоняют процесс осмысления этой информации и обработки результатов такого осмысления. О чрезвычайном уровне развития, достигнутом в этой области техническими приспособлениями, свидетельствует существование телеграфа, телефона (а теперь ещё и радио), дешёвой и быстрой почты, печатной прессы, способной быстро и по низкой цене размножать материалы. Когда же мы обращаемся к вопросу о том, что за материал фиксируется этими средствами и как обрабатывается этот материал, перед нами открывается совсем иная картина. «Новости» это нечто только что случившееся, новизна их состоит в отклонении от чего-то прежнего, устоявшегося. Но смысл, который несёт в себе новость, определяется её воздействием, её социальным последствиями. Определить же таковые можно только сравнив новое со старым, с тем, что случилось ранее и превратилось затем в неотъемлемую часть развития. Без установления взаимосвязи и последовательности событий эти последние остаются не более чем случайными помехами, событие же это нечто такое, из чего берёт начало то или иное явление. Таким образом (сбрасывая со счета такие составляющие «новостей», как влияние частных интересов, заставляющих держать в тайне, скрывать и искажать определённые факты), мы находим объяснение тому, почему столь многое из того, что принято называть новостями, характеризуется тривиальностью и «сенсационностью». Различные неурядицы, как то: преступления, несчастные случаи, семейные ссоры, личные столкновения и конфликты являются наиболее очевидными проявлениями нарушения последовательности; они несут в себе элементы потрясения, составляющего самую суть любой сенсации; чаще всего, они являются для нас чем-то новым, даже если о том, случилось ли описанное в этом или в прошлом году, возможно узнать только по дате, проставленной на опубликовавшей их газете настолько не связаны они с нормальных ходом событий.

Мы настолько привыкли к подобному способу сбора фактов, способу фиксирования и изображения соответствующих социальных перемен, что кажется смешным утверждение о том, что истинная наука об обществе должна заявлять о своём существовании со страниц ежедневной прессы, а книги и статьи научного характера должны заниматься лишь поставкой и совершенствованием исследовательского инструментария. Между тем, исследования, которые одни только способны предоставить обществу знание, пригодное для формирования адекватных суждений, должны быть ежедневными, идя в ногу со временем. Даже если бы социальные науки как специализированный механизм исследования имели более продвинутый вид, чем сейчас, они всё равно обречены оставаться относительно бессильными в части руководства общественным мнением до тех пор, пока они не займутся повседневным и непрестанным сбором «новостей» и интерпретацией их. С другой стороны, орудия социального исследования будут оставаться несовершенными до тех пор, пока их продолжают создавать вдали от места события, в условиях, не имеющих ничего общего с исследуемой реальностью.

Сказанное относительно формирования идей и суждений об обществе относится также и к распространению знания, к превращению его в ценное достояние членов общества. Любое размежевание данных двух сторон единой проблемы является искусственным. Вместе с тем, рассмотрение пропаганды (знания) и пропагандизма вообще составило бы тему отдельной книги, к тому же для её написания потребовался бы более богатый опыт, чем тот которым обладает автор этих строк. Соответственно, ограничимся лишь упоминанием о том, что современная ситуация является беспрецедентной в смысле условий для осуществления пропаганды. Политические формы демократии и квази-демократизм тех методов, с которыми принято подходить к рассмотрению социальных вопросов породили в обществе некую дискуссию и привели даже к появлению какого-то подобия всеобщих консультаций, предшествующих принятию политических решений. Представительное правление должно обладать хотя бы видимостью того, что оно исходит из интересов общества, как они представляются общественному мнению. Прошли те времена, когда правление можно было осуществлять, не делая вида, будто интересуешься пожеланиями подданных. Теоретически согласие управляемых является необходимым. При прежних формах правления не было нужды мутить источники мнений, выносимых по политическим вопросам. Подобные источники не подавали признаков жизни. Ныне же мнения общества по политическим вопросам настолько важны (несмотря на все противодействующие им факторы), что выработка методов влияния на них стала крайне выгодным делом.

Вернейшим способом обретения контроля над поведением политиков является управление общественным мнением. До тех пор, пока личная нажива продолжает играть роль важного мотива поведения, до тех пор, пока общество не обрело, не идентифицировало себя самое, искушение дотянуться до всего того, что составляет скрытые рычаги политической деятельности, не покинет заинтересованных в наживе лиц. В управлении обществом, как и в управлении любым вообще производством и обменом, технологический фактор оттеснен на задний план «бизнесом». Частью действующий системы наживы является сбор имеющих общественный вес данных и торговля ими. Сбор и обнародование новостей, осуществляемые искренне заинтересованными и свободно работающими сборщиками, будет так же отличаться от существующей практики, как производство, управляемое инженерами на основе соответствующих технологий, от производства в его нынешнем виде.

Один аспект данной темы затрагивает конкретно распространение знания. Нередко утверждают, что освобождение и совершенствование процесса исследования не даст сколько-нибудь ощутимых результатов и это утверждение выглядит весьма правдоподобным. Ибо, как утверждается, читающая публика в массе своей не интересуется изучением и усвоением результатов точных исследований. А не будучи прочитаны, эти исследования не могут серьёзно повлиять на мысли и поступки членов общества; тома их пылятся на задних полках библиотек, способные привлечь к себе внимание лишь кучки интеллектуалов. С данным возражением можно было бы согласиться, если только не принимать во внимание силу искусства. Заумное техническое изложение сути дела способно привлечь только заумных, технически подготовленных людей; так что данные новости будут не для масс. Главную роль в решении данной проблемы играет вопрос формы презентации; а это уже компетенция искусства. Газета, дословно повторяющая содержание журнала по философии или политологии, несомненно, будет слабо расходиться и окажет незначительное влияние. Но и такая газета уже самим фактом своего существования, уже самой своей доступностью смогла бы возыметь определённый эффект на состояние дел в обществе. Но рассмотрим вопрос глубже. В человеческом плане, предлагаемый материал должен обладать таким огромным, всеохватным значением, что само его существование явит непреодолимый соблазн представить его в такой форме, которая была бы привлекательна для масс. Иными словами, создание условий для свободной художественной презентации материала является такой же неотъемлемой предпосылкой формирования правильного общественного мнения, как и свободные социальные исследования.

Часто различные выносимые людьми мнения и суждения отличаются тривиальным и поверхностным характером. Функция же искусства всегда состояла в том, чтобы пробиться через броню закосневшего, погрязшего в условностях сознания. Вещи обычные (такие как цветок, сиянье луны, пенье птиц), а отнюдь не редкие и далёкие представляют собой средства, облегчающие доступ к тем глубоко спрятанным струнам жизни, прикасание к которым пробуждает желания и мысли. Попытки получить этот доступ и составляют суть искусства. Существование поэзии, драмы, романистики суть доказательство того, что проблема презентации не есть нечто неразрешимое. Люди искусства всегда являлись истинными новаторами, ибо новым. в любом случае является не само по себе внешнее событие, а отзыв, получаемый на него со стороны эмоций, восприятий, оценок.

Мы лишь вкратце и мимоходом затронули тему условий, выполнение которых является необходимым для превращения «великого общества» в «великое сообщество», то есть в такое общество, в котором условия непрестанно множащихся и все более обязывающих последствий совместной деятельности будут в полном смысле слова познаны, благодаря чему и станет возможным возникновение организованного, структурированного общества. Руководство техническими механизмами передачи и циркуляции (мнений) должны взять на себя самые сложные и продвинутые исследования, дополненные тонким, изысканным и ярким искусством коммуникации; только это способно вдохнуть в данные механизмы новую жизнь. Когда машинный век сможет подобным образом усовершенствовать собственные машины, последние перестанут играть роль деспотических хозяев и превратятся в средства обеспечения жизни. И тогда демократия станет наконец самой собой, ибо демократия это обозначение жизни свободного, развивающегося сообщества. Пророком такой демократии явился Уолт Уитман. Венцом же её станет формирование неразрывной связи между свободным социальным исследованием и искусством волнующей и всесторонней коммуникации.