Джон Дьюи:
Общество и его проблемы.
Глава VI. Проблема метода

Выводы, сделанные нами относительно того, в чём состоят необходимые условия выхода современного общества из состояния кризиса, могут показаться многим (а, возможно, и большинству) наших читателей равносильными отрицанию самой возможности реализации идеи демократического общества. Однако, определённый оптимизм способно внушить воспоминание о том, с какими огромными трудностями пришлось столкнуться за последние несколько столетий развивающемуся естествознанию: история становления этой отрасли знания показывает, что наши упования на успех это не просто слепая вера; так что терять надежду не следует. Вместе с тем, здесь мы хотели бы сосредоточиться не на пророчествах, а на анализе ситуации. В этом смысле нас вполне устраивает результат осуществлённой выше конкретизации проблемы: наиболее важная проблема общества была сформулирована нами как проблема его самообнаружения, самоидентификации; к тому же нам удалось, пусть ощупью, но всё же прийти к осознанию тех условий, от реализации которых зависит решение данной проблемы. В заключение хотелось бы сформулировать некоторые предположения и выводы относительно метода правда, это ещё не метод решения данной проблемы как таковой, а только, повторим, метод выявления интеллектуальных предпосылок её решения.

Залогом плодотворного рассмотрения социальных проблем является преодоление ряда стоящих на пути препятствий препятствий, заключающихся в нашем нынешнем понимании метода социального исследования. Одним из таких препятствий является кажущееся незыблемым представление о том, что на всём протяжении указанного рассмотрения исследователь обречён на то, чтобы вновь и вновь пытаться разрешить проблему соотношения индивидуального и социального иными словами, он вынужден искать тот или иной ответ на вопрос о том, что предпочесть: индивидуализм, коллективизм или некий компромисс между тем и другим.

На деле же оба термина индивидуальное и социальное безнадёжно неоднозначны, и пока мы мыслим их в рамках данной антитезы, от этой неоднозначности избавиться не удастся.

В общем и целом, индивидуальным следует признать всё, что движется и действует как целостный предмет. С точки зрения здравого смысла, признаком индивидуальности принято считать ту или иную степень пространственной обособленности предмета от других предметов. Вещь будь то камень, дерево, молекула, капля воды или живой человек едина, когда она стоит, покоится или движется независимо от других вещей. Но даже заурядный здравый смысл находит нужным тут же сделать определённые уточнения. Дерево стоит лишь постольку, поскольку оно укоренено в почве; жизнь и смерть его зависит от того, в каких отношениях находится оно с солнцем, воздухом и водой. А если так, то и дерево есть собрание взаимодействующих частей; является ли дерево единым целым в большей степени, уем составляющие его клетки? Находящийся в движении камень явно отличен он того, что его окружает. Но движение ему придаёт нечто другое, а траектория полёта камня зависит не только от изначально приданного ему импульса, но и от ветра и земного притяжения. Удар молота превращает то, что было ранее камнем, в горстку пыли. Когда химик имеет дело с одной-единственной частичкой пыли, она превращается для него в молекулы, атомы и электроны а что потом? Достигаем ли мы таким образом замкнутой, но не уединенной индивидуальности? Или, может быть, и электрон (с его единичностью, с единообразием его поведения) так же, как и камень взятый нами за исходную точку данных рассуждений зависит от тех связей, участником которых он выступает? Является ли и его поведение функцией какой-то более общей картины взаимодействия?

С другой стороны, принятое нами приблизительное понятие индивидуального как чего-то такого, что движется и ведёт себя как единое целое, нуждается в уточнении. Нам следует рассмотреть не только связи и отношения этого целого, но и те последствия, с которыми сопряжены его действия и движения. Мы вынуждены говорить, что в одних отношениях индивидом является дерево, в других клетка, а с точки зрения третьего типа отношений индивид это целый лес или ландшафт. Обладает ли индивидуальностью книга, страница, абзац или печатный шрифт? Зависит ли ответ на этот вопрос от мыслительных установок, от границ самого мышления, придающих книге единство индивидуальности? Или же все эти вещи наделены индивидуальностью в соответствии с теми последствиями, которые заявляют о себе в какой-либо частной ситуации? Кажется, определить индивидуальность не представляется возможным без указания на различия, порождаемые как предшествующими, так и настоящими связями объекта в противном случае, нам придётся пойти проторенным путём здравого смысла и объявить все вопросы бессмысленной игрой слов. А если так, то индивид, какие бы ещё определения мы ему ни давали, — это не только пространственно обособленный объект, каким рисует его наше воображение.

Подобное рассмотрение не отличается ни особой теоретической отвлечённостью, ни особой глубиной. Но, по крайней мере, оно способно заставить нас остерегаться любых определений индивидуального, ставящих во главу угла такое качество, как обособленность. Речь идёт о том, чтобы рассматривать индивидуальность как отличительный способ поведения, соотнесённый и связанный с другими отличительными видами деятельности, а не как некий независимый, самодостаточный образ действия. В определённом аспекте любое человеческое существо представляет собой соединение, состоящее из множества клеток, каждая из которых живёт собственной жизнью. И подобно тому как деятельность каждой клетки определяется и направляется другими, состоящими во взаимодействии с ней клетками, человеческое существо, которое мы par excellance ²⁵ и называем индивидом, тоже испытывает на себе направляющее и регулирующее воздействие других людей; деятельность индивида, последствия его поведения, содержание его опыта всего это невозможно не только объяснить, но и описать исходя из представления об изолированном индивиде.

Но хотя согласованное поведение частей и является, как мы уже отметили, универсальным законом, наличие ассоциации само по себе не гарантирует общества. Для появления общества необходимо, как уже было сказано, понимание последствий совместной деятельности и роли каждого члена в реализации данного результата. Такое понимание порождает общий интерес, то есть заинтересованность каждой из сторон в совместной деятельности и в том вкладе, который вносит в неё каждый из членов. В этом случае можно говорить о существовании чего-то истинно социального, а не просто об ассоциации. Но нелепо полагать, что общество уничтожает отличительные черты собственных составных частей, из-за чего оно может быть противопоставлено им. Оно может быть противопоставлено только тем чертам, которые эти и подобные им составные части демонстрируют в других сочетаниях. Молекула кислорода в составе молекулы воды может, в определённых аспектах, действовать иначе, чем в ряде других химических соединений. В составе же воды он ведёт себя как вода лишь до тех пор, пока вода остаётся водой. Единственным мыслимым различием будет в данном случае различие между, с одной стороны, поведением кислорода в его многообразных связях и, с другой, поведением воды в её отношении к различным условиям, а отнюдь не различие между поведением воды и кислорода в случае, когда последний, являясь частью молекулы воды, выступает в связке с водородом.

Отдельно взятый человек, если он состоит в браке, отличается от себя же самого, каким он был до брака или каким он является в качестве члена какого-то другого союза, например, клуба. В каждом из этих качеств он обладает особыми полномочиями и привилегиями, равно как и особыми обязанностями. В каждом из названных качеств он составляет противоположность самому себе, выступающему в любом другом качестве. Рассмотренный с точки зрения распределения ролей в рамках брачного союза, он может быть сопоставлен с собственной женой или же противопоставлен ей. Но как член брачного союза, он не может выступать антитезой тому самому союзу, к которому принадлежит. Определённые черты и определённый образ действия свойственны ему именно как члену данного союза; в свою очередь, указанная ассоциация характеризуется целостностью в том числе, и благодаря тому статусу, которым он в ней обладает. Неспособность осознать данный нюанс отношений, неспособность признать справедливость внесённых выше уточнений обусловлена тем, как невнимательно перескакиваем мы с рассмотрения человека в одной системе отношений к рассмотрению его же, но уже в совершенно ином аспекте не как мужа, а как, например, бизнесмена, учёного-исследователя, члена определённой церкви или гражданина; а ведь в рамках любой из этих ролей и сами его действия, и их последствия очевидно рознятся от тех, что свойственны ему как члену брачного союза.

Подходящим примером тому, иллюстрирующим царящую ныне путаницу в оценке ролей, являются ассоциации, известные как акционерные общества с ограниченной ответственностью. Корпорация как таковая есть некий интегрированный коллективный образ действия, характеризующийся иными правами, полномочиями, обязанностями и привилегиями, нежели те, которыми обладают составляющие её члены в случае, когда они участвуют в других системах отношений. Различные составные части корпорации также обладают разным статусом: так, например, владельцы акций в определённых отношениях отличаются от функционеров и директоров компании. Если же мы позволим себе в какой-то момент упустить из виду эту сторону дела, то можем оказаться как это многократно и случалось в реальной жизни поставленными перед искусственно возникшей проблемой.

Поскольку корпорация вправе делать то, чего её отдельно взятые члены в качестве участников иных отношений, нежели те, в которые они включены как члены данной корпорации, делать не в праве, это обстоятельство служит основанием для постановки проблемы отношений между корпоративным коллективным объединением и ассоциацией индивидов как таковых. При этом забывается о том, что в качестве членов корпорации сами индивиды отличаются друг от друга, обладая иными характеристиками, иными правами и обязанностями, чем, с одной стороны, те, которыми бы они обладали, не будь они её членами, а с другой чем те черты, те права и обязанности, которыми они наделены в рамках иных типов совместной деятельности. Но те права, которыми законно обладают индивиды как члены корпорации при выполнении отведённых им корпорацией ролей, являются также и принадлежностью корпорации в целом и наоборот. Единство коллектива может интерпретироваться либо в дистрибутивном, либо в коллективном смысле; но если оно трактуется в коллективном смысле, то это объединение дистрибутивных составляющих; если же оно трактуется в дистрибутивном смысле, то речь идёт о распределении внутри коллектива, о распределении коллективности. При этом бессмысленно представлять дистрибутивную и коллективную фазы частями некой антитезы. Индивид не может противопоставляться ассоциации, неотъемлемой частью которой он является, также как и ассоциация не может противопоставляться собственным членам.

Но противопоставление одних групп другим, как и отдельно взятых индивидов между собой, возможно; и индивид, будучи членом разных групп, может находиться в состоянии внутреннего разлада, в истинном смысле слова переживать конфликт собственных я; как личность, он может страдать относительным отсутствием целостности. Человек может быть одним внутри своей церкви и совсем другим в сообществе деловых людей. Эти различия могут сосуществовать в нём совершенно изолированно друг от друга, а могут и вступать в чреватое внутренним конфликтом столкновение. В подобных случаях мы имеем основания в общем виде противопоставлять общество и индивида. Тогда «общество» предстаёт в виде некой далёкой от жизни абстракции, такой же нереальной, как и «индивид вообще». Благодаря же тому, что конкретный индивид способен выходить из тех или иных объединений (ведь ему совсем не обязательно быть женатым или относить себя к какой-то церкви, или голосовать на выборах, или быть членом того или иного клуба, той или иной научной организации), у нас есть возможность говорить об индивиде самом по себе индивиде, не состоящем ни в каких ассоциациях. Эта исходная позиция и лишь она одна позволяет задаваться неестественными вопросами, вроде того, каким образом индивидам удаётся объединяться в общества и группы: сначала индивид вообще и общество вообще противопоставляются друг другу, а затем ставится проблема их «примирения». Между тем, действительная проблема состоит в приспосабливании друг к другу конкретных групп и индивидов.

Особую остроту вышеописанной надуманной проблеме придают эпохи быстрых социальных перемен (об этом мы уже говорили в другой связи), когда то или иное новоявленное индустриальное объединение, обладающее специфическими потребностями и демонстрирующее незаурядные возможности, вступает в конфликт со старыми устоявшимися политическими институтами и выдвигаемыми ими требованиями. В таких ситуациях обычно забывают о том, что истинная проблема заключается в преобразовании форм и способов объединения людей, связанных единой деятельностью. Дело представляют таким образом, будто индивид как таковой стремится освободиться от общества как такового, заявляя о своих неотъемлемых или «естественных», врождённых и самодостаточных правах. После того как этот новый тип экономических объединений утверждается и начинает самонадеянно подавлять все прочие объединения, изначальное заблуждение не исчезает. Вызванная им к жизни проблема приобретает вид задачи осуществления контроля общества как коллектива над отдельно взятыми индивидами. Но и в этом новом виде данную проблему также возможно переосмыслить как проблему преобразования социальных отношений или, рассматривая её в дистрибутивном аспекте как проблему обеспечения наиболее пропорционального освобождения сил всех членов данного объединения.

Таким образом, предпринятый экскурс вновь возвращает нас к теме метода, ради которой и было сделано данное отступление. Одной из причин относительной бесплодности рассмотрения социальных вопросов является то, что огромное количество интеллектуальной энергии растрачивается на решение такой лжепроблемы, как соотношение индивидуализма и коллективизма, рассматриваемых в самом абстрактном виде; под влиянием данного вымышленного противоречия целый ряд конкретных вопросов принимает искажённое обличье. Всё это приводит к отвлечению мысли от решения действительно насущных вопросов, имеющих дело с реальными, а не надуманными объектами; в результате, всё, что мы имеем это дискуссия о понятиях. Вместо того чтобы изучить последствия какого-то частного, происходящего в конкретных условиях распределения конкретных свобод и полномочий и выяснить, какие изменения следует внести в это распределение с тем, чтобы добиться более желательных результатов, рассматривается «проблема» связи понятия власти с понятием свободы, понятия прав личности с понятием социальных обязанностей, а эмпирическим фактам уделяется исключительно подчинённая, иллюстративная роль.

Как следует из нашего предыдущего рассмотрения темы общества, решение вопроса о том, какие трансакции следует по возможности оставить в сфере добровольной инициативы и согласия, а что должно стать объектом общественного регулирования, зависит от времени, места и конкретных условий, установить которые можно только путём тщательного наблюдения и вдумчивого исследования. Ведь это решение касается последствий; а природа последствий и способность воспринимать их и действовать в соответствии с ними изменяется вместе с изменением наличных производственных и интеллектуальных сил. То решение, то дистрибутивное приведение в соответствие, которое требуется в одной ситуации, оказывается совершенно неподходящим для другой. Убеждение, согласно которому социальная «эволюция» направлена либо от коллективизма к индивидуализму, либо наоборот, является чистым предрассудком.

Социальное развитие состоит в непрестанном перераспределении социально-интегрирующих процессов, с одной стороны, и индивидуальных способностей и сил, с другой. Индивиды оказываются стеснены, угнетены тем обстоятельством, что их потенциальные возможности поглощаются какой-либо институционализированной и достигшей доминирующего положения формой ассоциации. Возможно, им кажется, что они требуют свободы лишь для себя самих, на деле же они добиваются более полной свободы участия в других ассоциациях, благодаря чему будет раскрепощен индивидуальный потенциал каждого и обогащён личный опыт любого из индивидов. Жизнь была обеднена не вследствие господства над индивидом «общества» вообще, а из-за господства надо всеми реально существующими и всеми возможными формами ассоциации какой-то одной формы семьи, клана, церкви, экономических институтов. С другой стороны, проблема осуществления над индивидами «социального контроля» в действительности является проблемой регулирования действий и последствий действий некоторых из индивидов чтобы сделать более богатым и глубоким опыт как можно большего числа индивидов. Поскольку же осмысленная реализация обеих эти целей возможна только через познание тех действительных условий, что сопутствуют их образу действия и тем последствиям, к которым он приводит, можно с уверенностью утверждать, что главный врагом социального мышления, способным существенным образом сказаться на состоянии дел в обществе, являются направления, на которых расходуется значительная часть интеллектуальных ресурсов направления бесплодные и бессильные из-за своей полной неадекватности.

Второй касающийся метода момент тесно связан с первым. Политические теории обнаружили тот же абсолютизирующий характер, что и философия вообще. Говоря это, мы имеем в виду нечто гораздо большее, чем ориентированные на достижение абсолюта философские системы. Ведь даже заведомо эмпирические философии содержат в своих теориях определённые представления о конечном и вечном, свидетельствующие всего лишь о неисторическом характере этих теорий. Такие теории рассматривают свой предмет в отрыве от его связей, а любой изолированный объект кажется тем более безусловным, чем меньше его связей принимается во внимание. В социальной теории, посвящённой рассмотрению человеческой природы, постулируется некий неизменный, усреднённый «индивид», из предполагаемого характера которого выводятся социальные явления.

Так, при рассмотрении логики моральных и социальных наук Милль говорит: «Законы, управляющие общественными явлениями, могут быть и на деле являются не чем иным как законами, управляющими действиями и страстями человеческих существ, объединённых в социальное состояние. Однако, и в социальном состоянии люди остаются людьми; их действия и страсти подчиняются законам индивидуальной человеческой природы» ²⁶. Данным утверждением очевидно игнорируется тот факт, что «действия и страсти» (включая убеждения и намерения) индивидов являются конкретно тем, что они есть, благодаря той социальной среде, в которой живут индивиды; данным утверждением игнорируется и то влияние, которым пронизывает индивида современная и унаследованная от прошлого культура и это независимо от того, принимает ли её индивид или протестует против неё. К родовым и повсеместно одинаковым качествам относится, в лучшем случае, организм человека, его биологическое тело. И хотя важность учёта этих качеств, несомненно, очевидна; не менее очевидно и то, что из них невозможно вывести ни одной отличительной черты человеческой ассоциации. Таким образом, несмотря на все неприятие Миллем метафизических абсолютов, его главные социальные понятия также являются абсолютизирующими по своей логике. Определённые социальные законы, как нормативные, так и регулятивные, признаются им действующими во все времена и при любых условиях социальной жизни.

Эволюционная доктрина лишь поверхностно видоизменила эти представления. Ибо и сама «эволюция» часто понималась неисторически. То есть полагалось, что существует некая предначертанная очередность обязательных стадий, через которые должно проходить социальное развитие. Под влиянием концепций, позаимствованных у естествознания того времени, считалось самоочевидным, в частности, то, что само существование социальных наук зависит от возможности обнаружить в этой области какие-либо строгие закономерности. А подобная логика обрекает на смерть всякое экспериментирование в сфере социального исследования. Конечно, исследование эмпирических фактов всё же имело место, но результаты его должны были приводиться в соответствие с теми или иными готовыми, привнесёнными извне схемами. Даже усвоение и использование естественнонаучных фактов и законов производит некоторые социальные изменения.

Сами по себе явления и законы не изменяются, но основанные на них изобретения изменяют среду обитания человека. Ибо изобретение представляет собой, помимо всего прочего, и попытку как-то регулировать влияние этих последних на жизнь. Так, открытие механизма заболевания малярией не изменяет, говоря теоретически, её экзистенциальной каузации, но в конечном счёте оно меняет те факты, которые порождают малярию меняет посредством осушения болот и пр. И посредством принятия определённых предосторожностей. Если бы были поняты законы экономических циклов экспансии и депрессии, то сразу же бы были изобретены средства, смягчающие, если не вовсе уничтожающие, подобные колебания. Когда людям удаётся сформировать представление о том, как действуют те или иные социальные силы и к каким они ведут последствиям, они тут же пытаются обеспечить получение благоприятных последствий и предотвратить появление неблагоприятных. Все это факты, доступные при самом ординарном наблюдении. Но нечасто замечают, насколько роковое значение имеют они в смысле смешения закономерностей социальной сферы с естественными закономерностями. «Законы» социальной жизни, когда эта жизнь является истинно человеческой, подобны законам инженерии. Когда вам нужны определённые результаты, для достижения их будут отысканы и применены соответствующие средства. Ключом к разрешению ситуации явится в этом случае ясное представление о желаемых последствиях и о методе достижения их, а также, конечно, и о той ситуации, которая порождает желания или нежелания, заставляющие стремиться к тем или иным последствиям. Все эти аспекты представляют собой функции преобладающего в данный период культурного фона.

Хотя отставание в области социальных познаний и искусства, конечно, связано с недостаточным пониманием человеческой природы или психологии, тем не менее, было бы нелепым полагать, будто надлежащее развитие психологической науки привело бы к установлению над человеческой деятельностью такого же контроля как тот, что установлен над силами природы благодаря развитию естествознания. Дело в том, что возрастание знаний о человеческой природе прямым и непредсказуемым образом скажется на проявлениях самой этой природы, а это вызовет потребность в новых методах регулирования и всё это будет повторяться бесконечно. Для того чтобы утверждать, что первостепенным и главным результатом усовершенствования психологии явится прогресс образования, нужно быть аналитиком, а не пророком. Ныне достойными объектами правительственных субсидий и правительственных забот является выращивание зерновых и откорм свиней, борьба с болезнями растений и скота. Инструментальные средства, позволяющие осуществлять аналогичный подход к вопросам соблюдения молодым поколением физической и моральной гигиены, находятся в зачаточном состоянии. Мы тратим огромные деньги на школьные здания и их материальное оснащение. Регулярное же финансирование общественных фондов, обеспечивающих научные исследования, условий, отвечающих за духовное и нравственное развитие детей, только начинается, и требования резкого увеличения ассигнований на эти нужды вызывают кривотолки.

Вместе с тем, согласно существующей статистике, на долю душевнобольных и умственно отсталых людей в больницах и приютах приходится больше коек, чем на долю всех прочих заболеваний вместе взятых. Общество щедро оплачивает уход за теми, кто пострадал от неподобающих условий жизни. Но что касается исследования причин столь печального положения, то ни интерес к ним, ни готовность выделять на них средства не соразмерны с подобной щедростью. Причина данных аномалий достаточно очевидна. Ни у кого нет уверенности в том, что науки о человеческой природе продвинулись настолько, что стали достойными поддержки общества. Переломить ситуацию смогли бы заметные успехи психологии и родственных ей наук. До сих пор мы говорили лишь об условиях, служащих предпосылками образования. Для того чтобы получить полную картину мы должны осознать, насколько способно изменить методы родителей и учителей адекватное и общедоступное знание человеческой природы.

Но подобный прогресс образования, при всём его огромном значении, не принесёт в области контроля над человеческими силами ничего сопоставимого с уровнем контроля, уже достигнутого над силами природы. Рассчитывать на обратное значило бы низвести человеческие существа до уровня неодушевлённых предметов, поддающихся механическому манипулированию извне; при этом образование человека было бы уподоблено дрессировке блох, собак и лошадей. Но строить подобные расчёты нам не позволяет не наличие некой «свободной воли», а тот факт, что названное изменение методов образования способно создавать новый потенциал для всевозможных превращений и комбинаций, которые, в свою очередь, ведут к видоизменению социальных явлений, а эти последние призваны служить источником непрекращающихся преобразований человеческой природы и трансформации её под влиянием образования.

Иными словами, попытки превращения науки о человеке в отрасль естествознания представляют собой пример «абсолютизирующей» логики, являясь следствием абсолютизации естественнонаучного знания. Несомненно, мы находимся в самом начале процесса реализации всего спектра возможностей управления материальными условиями духовной и нравственной жизни. Химия физиологических процессов, углублённое знание нервной системы, процессов и функций секреторных желез, возможно, со временем позволят нам справиться с проявлениями эмоциональных и умственных расстройств, перед которыми ранее было бессильно человечество. Но осуществление контроля над данной сферой жизни не может определять основополагающих направлений дальнейшего развития человеческого потенциала. Тем, кто не согласен с данным утверждением, можно предложить подумать о том, каким образом возможные меры по предотвращению или излечению названных расстройств способны изменить, с одной стороны, человека эпохи варварства, а с другой, представителя современного сообщества. До тех пор, пока социальная среда будет оставаться в основном неизменной, все силы и опыт как первого, так и второго из них будут находиться под влиянием специфически человеческих предметов и орудий, — в частности тех, что особенно ценятся и почитаются людьми названных эпох. Будь они воинами или купцами, указанные меры лишь помогут каждому из них достичь большего в своей профессии, но не заставят их переменить профессии.

Подобные выводы предполагают краткий анализ влияния ныне принятой абсолютизирующей логики на методы и цели образования и не только школьного, но и образования в широком смысле, включающего в себя весь спектр воздействий, посредством которых сообщества стремятся формировать характеры и убеждения своих членов. Даже когда образовательные процессы не ставят своей целью увековечение существующих институтов, считается, что они всё же преследуют некую идеальную цель (личную и общественную) и что данное представление о некой определённой цели и призвано направлять процесс образования. В этом убеждении реформаторы едины и консерваторами. Учеников Ленина и Муссолини роднит с заправилами капиталистического общества стремление формировать такие характеры и убеждения людей, которые способствовали бы осуществлению предначертанных целей. Разница между названными деятелями заключается только в том, что первый делал это более осознанно. Метод социального эксперимента, вероятно, в первую очередь заявил бы о себе отказом от данной логики. Следует всячески заботиться о создании для молодого поколения таких материальных и социальных условий, которые бы максимально способствовали реализации потенциала личности (насколько это позволяет современное состояние знаний). Благодаря формируемым у них навыкам, молодые люди должны стать способными удовлетворять будущие социальные потребности, способными продвинуть общество на следующую ступень развития. Тогда и только тогда все наличные силы общества смогут выполнять роль ресурсов, служащих цели улучшения совместной жизни людей.

В качестве метода рассмотрения социальных вопросов так называемая абсолютизирующая логика приводит к замене исследования как такового анализом понятий и логических отношений между ними. При этом какие бы формы ни принимал данный анализ, его неизменным результатом становится укрепление царства догм. При любом понятийном наполнении догма остаётся догмой. С самого начала, при рассмотрении государства, мы говорили о том, какое влияние оказывают методы, нацеленные не отыскание причин. Естествознание давно отказалось от этого метода, предпочтя ему метод обнаружения и соотнесения между собой различных событий. Наш язык, как и наш образ мысли, все ещё насыщен представлениями о том, что явления «подчинены» неким законам. Но на практике учёный, исследующий события материального мира, относится к закону просто как к некой стабильной корреляции происходящих изменений, как к констатации того, каким образом изменения одного явления (либо какого-то его аспекта или фазы) соотносятся с изменениями какого-то другого конкретного явления. «Каузальность» есть вопрос исторической последовательности, того порядка, который прослеживается в серии происходящих изменений конкретно, в определённом историческом пути следующих друг за другом событий. Апелляция к каузальности вообще не только дезориентирует процесс изучения социальных фактов, но и столь же серьёзно воздействует на формирование целей и стратегий индивида. Человек, придерживающийся доктрины «индивидуализма», либо «коллективизма», как бы обладает заранее предначертанной для него программой. Перед ним не стоит задачи выяснения того, что ему необходимо сделать и как сделать это наилучшим образом в данных конкретных обстоятельствах. Для него вся проблема заключается в практическом применении твёрдой и незыблемой доктрины, являющейся логическим следствием имеющихся у него представлений о природе конечных причин. Он свободен от необходимости установления конкретных корреляций изменений, от необходимости выявлять частные следствия различных цепей событий, анализируя их запутанные пути. Он знает заранее, что следует делать подобно тому как в традициях античной физической философии мыслитель знал наперёд, что должно произойти, благодаря чему на его долю оставалась лишь задача логического оформления определений и классификаций.

Утверждая, что убеждения и образ мыслей должны носить экспериментальный, а не абсолютизирующий характер, мы имеем в виду не только и не столько экспериментирование, подобное тому, которое проводится в лабораториях, а определённую логику метода. Следование подобной логике предполагает наличие следующих факторов: во-первых, понятия, общие принципы, теории и диалектические превращения, являющиеся непременной составляющей любого систематизированного знания, должны восприниматься как средства осуществления исследования и проходить проверку в качестве таковых. Во-вторых, политические стратегии и предложения по осуществлению тех или иных социальных мероприятий следует рассматривать как рабочие гипотезы, а не как такие программы, которых приходится строго придерживаться и которые надлежит во что бы то ни стало реализовать. Они должны носить экспериментальный характер в том смысле, что составной частью отношения к ним следует считать непрерывное, хорошо оснащённое наблюдение за теми последствиями, которые возникают в результате внешних воздействий на них; соответственно, они должны подвергаться скорому и гибкому преобразованию, учитывающему данные последствия. При условии принятия данных двух уточнений социальные науки превратятся в механизм осуществления исследований, в средство фиксации и интерпретации (организации) их результатов. Сам по себе данный механизм будет рассматриваться уже не в качестве знания, а в качестве интеллектуального средства выявления социально значимых феноменов и раскрытия их смысла. При этом все ещё будут сохраняться расхождения во мнениях, то есть различные суждения относительного того, каким путём лучше всего следовать, какую политическую стратегию лучше всего употребить. Но распространение и значимость мнений, не опирающихся на необходимые данные, заметно уменьшится. Мнения уже не будут результатом возведения в абсолют и преподнесения в качестве вечных истин неких частных ситуаций.

Данную стадию нашего анализа уместно завершить рассмотрением отношений между экспертами и демократическим обществом. Негативизм былых суждений относительно политической демократии в основном утратил свою силу. Ибо в основе его лежало враждебное отношение к династическим и олигархическим аристократиям, а и те, и другие ныне практически лишены власти. В наше время доминирующее положение занимает олигархия экономического класса. Её притязания на власть основаны не на происхождении и наследуемом статусе, а на способности управлять и нести бремя социальной ответственности, на тех полномочиях, которые представители этого класса получили благодаря собственным незаурядным способностям. Как бы там ни было, речь идёт о некой подвижной, нестабильной олигархии, составные части которой подвержены быстрой замене и в той или иной степени находятся в руках неподвластной им случайности, равно как и технологических новаций. Следовательно, центр тяжести перенесён теперь в другое место. В наше время звучат утверждения, согласно которым контролировать гнетущую власть той или иной олигархии следует при помощи аристократии духа, а не путём привлечения невежественных и неустойчивых масс, чьи интересы отличаются поверхностностью и тривиальностью, а суждения лишь тогда лишены невероятного легкомыслия, когда обременены тяжкими предрассудками.

Можно утверждать, что по сути своей демократическое движение носит переходной характер. Его появление ознаменовало собой переход от феодальных институтов к институтам индустриальной эпохи и совпало по времени с передачей власти крупных землевладельцев (находящихся в союзе с церковными властями) заправилам промышленности; и происходило это в условиях освобождения широких масс от сковывавших их ранее правовых ограничений. Но при всём этом нелепо было бы превращать данное законное освобождение в некую догму, согласно которой само по себе освобождение от былого гнёта наделяет освобождённых людей интеллектуальным и моральным потенциалом, достаточным для того, чтобы они смогли стать полноправными участниками процесса управления государственными делами. Принято считать, что главной слабостью демократического кредо является присущее ему представление, согласно которому историческое движение, принесшее важное и долгожданное уничтожение известных ограничений, явилось либо первопричиной, либо доказательством способности освобождённых масс заниматься правлением, между тем как на деле между первым и вторым нет никакой связи. Очевидной альтернативой данному кредо является правление, осуществляемое интеллектуально подготовленными к нему личностями, людьми знающими и характеризующимися наибольшим умственным развитием.

Возрождение платоновских идей, согласно которым философы должны быть королями, кажется тем более привлекательным, что место философов занимают в ней сейчас эксперты ведь философия превратилась ныне в объект насмешек, в то время как образ специалиста, эксперта управления получил всеобщее признание, будучи созвучен эпохе становления естественных наук, эпохе, выдвинувшей на передний план задачу руководства промышленностью. Циник мог бы назвать подобные представления иллюзорными мечтами, грезами интеллектуалов, при помощи которых те пытаются компенсировать собственное бессилие, обусловленное состоявшимся разрывом между теорией и практикой и отдалённостью частных наук от жизни: ведь образовавшаяся пропасть была преодолена не интеллектуалами, а изобретателями и инженерами, работающими на заправил крупного промышленного производства. Ближе всего к истине утверждение о том, что данные идеи выдают желаемое за действительное. Даже если интеллектуальный потенциал масс действительно столь безнадёжно низок, как убеждают нас сторонники этой точки зрения, они всё равно олицетворяют слишком широкий спектр желаний и представляют собой слишком большую силу для того чтобы отдать власть в руки экспертов. Если согласиться с тем, что участию масс в политике мешают такие присущие им качества, как невежество, предвзятость, легкомыслие, ревность, непостоянство, то нельзя не видеть, что эти же самые недостатки делают массы ещё менее пригодными, поскольку речь идёт о подчинении их власти интеллектуалов. Факт господства экономического класса возможно скрыть от масс; экспертное управление от них не скроешь. Последнее осуществимо только в случае, если интеллектуалы добровольно станут послушным орудием большого бизнеса. В противном случае им придётся пойти на союз с массами, а значит придётся частично допустить их к власти.

Гораздо более серьёзным является то возражение, что легче всего установить господство экспертов в узко технически областях, а также в сфере администрирования и выполнения решений; данное возражение исходит из допущения, что общая политическая стратегия уже достаточно конкретизирована. Полагается, что осуществляемые экспертами политические стратегии в основном отличаются мудростью и человеколюбием, то есть они создаются с целью соблюдения истинных интересов общества. Последним препятствием на пути любого аристократического правления является то, что при отсутствии у масс возможности ясно выражать своё мнение лучшие теряют способность оставаться лучшими, мудрецы оказываются уже не мудрецами. Высоколобые не в силах монополизировать знания того рода, которыми надлежит пользоваться при регулировании дел общества. Выделяясь в особый класс, они утрачивают возможность получать представление о тех потребностях, которые им надлежит обслуживать.

Самый сильный довод в пользу даже тех рудиментарных политических форм, которые уже освоены демократией всеобщего голосования, правления большинства и так далее — это то, что все они предполагают консультации и дискуссии, в ходе которых выясняются социальные потребности и социальные проблемы. А это наделяет любую политическую стратегию решающим преимуществом. Данная мысль содержится в написанном почти сто лет назад исследовании Алексиса де Токвиля, посвящённом перспективам развития демократии в Соединённых Штатах Америки. Обвинив демократию в тенденции выбирать правителей из числа посредственностей, указав на то, что она подвержена приступам страсти и не застрахована от глупости, Токвиль фактически продемонстрировал, что в отличие от других способов политического господства демократическое правление способно чему-то научить. Оно заставляет признать наличие в обществе общих интересов и это несмотря на то, что в определении характера этих интересов царит путаница; впрочем, создаваемая демократией потребность в дискуссии и публичности позволяет внести в этот вопрос некоторую ясность. О том, что жмет ботинок и в каком именно месте он жмет, лучше всех известно тому, кто носит этот ботинок даже если классный сапожник лучше его знает, как справиться с этой проблемой. К числу неоспоримых достижений демократического правления относится создание института общественности пусть даже демократическим правителям и не слишком удаётся надлежащим образом информировать эту последнюю.

Класс экспертов с неизбежностью оказывается настолько далёким от общих интересов, что превращается в класс, обладающий частными интересами и частным знанием, совершенно непригодным для решения социальных вопросов. Часто говорят, что избирательные бюллетени выполняют ту работу, которую раньше выполняли пули. Но ещё важнее то, что подсчёту голосов всегда должны предшествовать методы дискуссии, консультации, убеждения, между тем как суть силовых методов состоит в именно в пресечении самой возможности обращения к подобным методам. Правление большинства, понятое именно как правление большинства, справедливо названо критиками глупостью. Но, как правило, на деле имеет место не просто правление большинства. Будучи политиком-практиком, Сэмюель Дж. Тилден уже много лет назад заметил, что «гораздо большее значение имеют здесь те средства, благодаря которым большинство становится большинством»: предшествующие дебаты, приведение собственных взглядов в гармонию с мнениями меньшинств, способность дать меньшинствам относительное удовлетворение, проистекающее от сознания, что и у них был свой шанс, который может реализоваться в будущем, когда они станут большинством. Достаточно вспомнить о том, какой смысл имеет «проблема меньшинств» в определённых европейских государствах, и сравнить их положение со статусом меньшинств в странах с демократическим правлением. Верно, что все ценные и все новые идеи зарождаются в среде меньшинств возможно даже, таких меньшинств, которые представлены одним-единственным человеком. Важно только чтобы эта идея распространилась в массах и стала достоянием большинства. Любое экспертное управление, при котором массы не получают возможности информировать экспертов о своих потребностях, есть не что иное как олигархия, правящая в интересах меньшинства. И сама организация просветительского процесса должна вынуждать занимающихся руководством специалистов принимать в расчёт потребности масс. От всяческих лидеров и властей мир страдал больше, чем от масс.

Иными словами, насущной потребностью общества является совершенствование методов и условий проведения дебатов, обсуждения вопросов и убеждения граждан. В этом и состоит основная проблема общества. Мы уже высказали утверждение, согласно которому успешность решения данной задачи, в сущности, зависит от раскрепощения и усовершенствования исследовательских процессов и распространения выводов, полученных в результате данных исследований. Само же исследование является задачей, целиком ложащейся на плечи экспертов. Но демонстрировать свои особые знания и умения эксперты должны не на ниве формирования и осуществления политических стратегий, а в области обнаружения и популяризации тех фактов, от знания которых зависит любая политика. Эти люди являются техническими экспертами, специалистами в том смысле, в каком используют этот термин, говоря об особой подготовленности представителей науки или искусства. Нет никакой необходимости в том, чтобы знаниями и умениями, требующимися для осуществления соответствующих исследований, обладали многие из них; достаточно, чтобы эти многие были в состоянии судить о том, какое значение имеет добытое другими знание для общества в целом.

Говоря о том, какой должен быть уровень интеллекта и способностей людей, выносящих подобные суждения, легко впасть в преувеличение. Во-первых, наше представление об этом уровне будет исходить из сегодняшних условий. Но одной из несомненных трудностей на этом пути явится нехватка сведений, необходимых для вынесения верного суждения; и никакие способности разума как такового не смогут компенсировать незнания фактов. До тех пор, пока келейность, предрассудки, предвзятость, умышленный обман, пропаганда и чистое невежество не уйдут в прошлое, уступив место исследованиям и публичности, — мы будем не в состоянии определить, насколько готовы массы с их нынешним уровнем интеллекта выносить суждения относительно той или иной социальной политики. Ясно, что это время наступит ещё не скоро. Во-вторых, действенность разума не есть некая исконная, врождённая его черта. Независимо от того, как велики различия врождённых характеристик разума (если даже считать, что таковые имеются), фактические способности разума зависят от образования, а оно является продуктом наличных социальных условий. Подобно тому, как таланты ума и высоты знания, достигнутые в прошлом, нашли своё воплощение в конкретных приспособлениях, орудиях, средствах и технологиях, которые не в силах воспроизвести нынешние разумные индивиды, но которыми они могут осмысленно пользоваться, — так будет обстоять дело и в будущем, когда социальные проблемы станут яснее благодаря тем знаниям, которыми будет обладать общество в целом.

Большое значение всегда имело то, какой уровень развития деятельности запечатлён в предметах, олицетворяющих человеческий разум. В эпоху варварства главный член сообщества был лучшим среди соплеменников, но по объёму знаний и способности к формированию суждений он, вероятно, во многих отношениях уступает самому ничтожному представителю более развитых цивилизаций. Способности человека ограничены доступными ему предметами и орудиями. В ещё большей степени эти способности зависят оттого, что, согласно бытующим традициям и институциональным обычаям, находится в центре внимания, оттого, что составляет главный интерес. Смыслы существуют в определённых рамках, задаваемых имеющимся инструментарием, наиболее важной разновидностью которого является, в конечном счёте, язык как средство не только мышления, но и коммуникации. Современный механик может рассуждать об омах и амперах, чего не мог делать в своё время сэр Исаак Ньютон. Множество людей, знакомых с устройством радио, имеют определённые суждения о таких вещах, которые Фарадею и пригрезиться не могли. Отвечать на это: «будь Ньютон и Фарадей нашими современниками, они бы оставили далеко позади Себя всех этих механиков-любителей», значит не понимать, о чём идёт речь. Ибо такой ответ концентрирует внимание лишь на одной стороне дела: на тех изменениях, которые способны произвести в нашем мышлении сами предметы мышления, а также смыслы, имеющие хождение в обществе.

Более разумное устройство общества, могущее выразиться в более обширных знаниях и в большей готовности сообразовываться с разумом, ни на йоту не прибавит человеку изначальной одарённости, зато повысит тот общий уровень, на котором функционирует совокупный разум общества. Высота этого общего уровня имеет гораздо большее значение для занятия делами общества, чем существующие различия в уровне умственных способностей. Как сказал Сантаяна: «Живи мы при лучшем общественном устройстве, в наших головах сам собой установился бы и лучший образ мысли. Постоянно попадать во власть варварства и суеверий нас вынуждает не отсутствие остроты чувств, не нехватка талантов и не неупорядоченность внешнего мира, а отсутствие доброго характера, доброго примера и доброго правительства». Представление о том, что разум есть результат личной одарённости или личных достижений, есть великое заблуждение, порождённое тщеславием класса интеллектуалов подобно тому, как представление о богатстве как о чём-то, что заработано исключительно благодаря личному труду и личной собственности, есть заблуждение коммерческого класса.

Мысль, которую мы бы хотели высказать в заключение, не касается сферы интеллектуального метода, но затрагивает вопрос практического реформирования социальных условий. Наиболее углублённое и всестороннее понимание сообщества неизменно предполагает наличие общения «лицом к лицу». Поэтому семья и ближайшее окружение, какими бы недостатками они ни обладали, всегда будут главными агентами воспитания, образования, под чьим воздействием постоянно формируются общие установки и усваиваются идеи, образующие основу характеров. «Великое сообщество» как сфера свободной и всесторонней коммуникации есть нечто такое, что возможно представить в мысли. Но такое сообщество никогда не будет обладать всеми теми чертами, которыми характеризуется местное сообщество. Оно явится лишь конечной инстанцией в деле упорядочения отношений и обогащения опыта местных ассоциаций. Вторжение в жизнь местных сообществ внешних, неконтролируемых сил и частичное разрушение этими силами жизни данных сообществ является непосредственным источником нестабильности, распада и суеты, отличающих нынешнюю эпоху. Все то зло, в котором огульно и некритично обвиняют индустриализм и демократию, разумней было бы отнести на счёт последствий распада местных сообществ. Серьёзные и долговременные привязанности формируются лишь в самом тесном общении, а таковое неизменно остаётся уделом малых сообществ.

Но могут ли местные сообщества быть стабильными, но не статичными, развивающимися но так, чтобы это развитие не сводилось к простой мобильности? Возможно ли так ограничить и отрегулировать жизнедеятельность огромных и многосложных макроассоциаций, чтобы те могли доносить наиболее общие и всеобъемлющие смыслы, потенциальными носителями которых они являются, до наименее масштабных союзов, объединяющих тесными связями людей, находящихся в непосредственном общении друг с другом? Возможно ли возродить во всей её полноте жизнь малых сообществ, привив всем членам этих последних специфическое мировосприятие, присущее местным сообществам? В настоящее время наблюдается, по крайней мере, в теоретической сфере, переход от принципа территориальной организации к «функциональному», то есть профессиональному принципу. Прежние формы территориальных объединений действительно не слишком удовлетворяют современным потребностям. Связи, порождаемые участием в общей работе, будь то производственная или иная профессиональная деятельность, действительно приобрели в наше время небывалое значение. Но рассчитывать на такие связи долговечная и стабильная организация (отличающаяся к тому же гибкостью и подвижностью) может лишь в том случае, если они являются результатом непосредственного общения и личных привязанностей её членов. Если же теория берёт за точку отсчёта некие отдалённые организации, характеризующиеся опосредованными связями, то процесс реализации такой теории вскоре омрачится всё теми же бедами и проблемами, что и нынешняя ситуация. Тесное, непосредственное общение, личные привязанности обладают такой глубиной и жизнестойкостью, заменить которые не может ничто.

Правы те, кто утверждает, что для воцарения мира во всём мире необходимо обеспечить взаимопонимание с народами других стран. Однако, осмелюсь спросить, хорошо ли мы понимаем своих ближайших соседей? Утверждают также, что если человек не возлюбил ближнего своего, которого он способен узреть, не может он возлюбить и незримого Бога. Если мы не обладаем опытом понимания своих ближайших соседей, то вероятность установления нами взаимопонимания с отдалёнными народами также весьма невелика. Человек, с которым у нас нет общения в повседневной жизни, способен вызывать у нас восхищение, возбуждать в нас дух соперничества, раболепного подчинения, фанатической приверженности, поклонения но только не любви и не понимания, обеспечить которые способны только привязанность и узы тесного общения. Демократия должна зарождаться дома, а таким домом для демократии является сообщество ближайших соседей.

В задачи настоящего исследования не входит обзор перспектив реконструкции сообществ типа «лицом к лицу». Между тем, в самой природе человека коренится стремление к установлению надёжных отношений с окружающими. Инерция и тенденция к стабильности свойственна не только различным физическим массам и молекулам, но также эмоциям и стремлениям. Наполненное миром и смыслом счастье возможно только при установлении надёжных связей с окружающими; оно достигает таких глубин, что возникает возможность сформировать некое незыблемое основание, расположенное за поверхностью осознанного опыта. Трудно сказать, в какой мере такие признаки, как суетливость, непоседливость, раздражительная неудовлетворённость, потребность в искусственных стимуляторах являются симптомами отчаянных попыток заполнить пустоту, образующуюся при ослаблении тех связей, что превращают людей в сообщество, спаянное единством непосредственных переживаний. Если и есть в психике человека нечто такое, на что можно положиться, то это тенденция к обретению в себе самом порядка и покоя, сменяющая нескончаемый поиск чего-то далёкого, не приносящего удовлетворения. Порядок же и покой обретаются, повторим, только в тех насущных, устойчивых и глубоких связях, установить которые можно лишь со своим непосредственным окружением.

Однако, данная тенденция демонстрируется психикой лишь тех из людей, кто находится в гармонии с объективным ходом вещей. Трудности с анализом возникают, лишь когда исследователь пытается установить, не идет ли на убыль тенденция к распылению энергии и не ускоряется ли общее развитие событий. Если рассматривать происходящее с внешней, материальной стороны, то, конечно, легко заметить процесс усиления концентрации; разрастание городского населения за счёт сельского, появление разнообразных организаций все это очевидные события. Но появление гигантских организаций не мешает процессу разрушения отношений, характерных для местных сообществ, и вытеснению объединений, основанных на личных отношениях, обезличенными связями то есть не исключает тенденции, препятствующей сохранению стабильности. Об этом же свидетельствует характер наших городов, нашего организованного бизнеса, а также природа крупных ассоциаций, в которых нет места проявлениям индивидуальности. Но есть и признаки, свидетельствующие об обратном. «Сообщество» и его деятельность становятся объектами игры со словами. Местное это конечное выражение всеобщего и ближайшее к нам из существующих воплощений абсолюта. Можно без труда выявить множество признаков, указывающих на то, что в результате действия как бессознательных сил, так и осознанного планирования имело место такое обогащение опыта местных сообществ, которое позволяет им стать объектами неподдельного внимания, интереса и преданности людей, живущих в этих сообществах.

В данной ситуации без ответа остаётся вопрос о том, насколько удастся этим тенденциям заполнить собой вакуум, образовавшийся вследствие распада семьи, церкви и соседских союзов. Исход здесь предсказать невозможно. Но можно с уверенностью утверждать, что появление сил, обусловивших всепроникающую стандартизацию, мобильность и обретение человеческими отношениями опосредованно-обезличенного характера (а всё это роковым образом препятствует возвращению человечества к родным для него местным сообществам) не является неумолимой закономерностью. Единообразие и стандартизация способны послужить той скрытой основой, на которой зародится дифференциация и высвобождение индивидуального потенциала личностей. Они могут перерасти в бессознательные привычки, принимаемые как нечто само собой разумеющееся в механических видах жизнедеятельности, и стать той почвой, на которой способны расти и множиться личные чувства и таланты индивидов. Мобильность же, в конечном счёте, способна помочь жертвам опосредованных и обезличенных контактов и взаимосвязей вернуться в местные сообщества; благодаря им, жизни таких сообществ будет придана определённая гибкость, исчезнет угроза застоя, являвшегося обратной стороной былой стабильности; жизнь местных сообществ обогатится элементами разнообразного и многоцветного опыта. Возможно, к организации перестанут относиться как к самоцели. И тогда организация перестанет быть чем-то механическим, навязанным извне, чем-то, что препятствует свободному проявлению художественных наклонностей индивидов, связывая людей по рукам и ногам путами конформизма, вынуждая их к отказу ото всего, что не вписывается в автоматическое функционирование такой самодостаточной сущности, как организация. Став не более чем средством к достижению цели, организация будет усиливать индивидуальность, она поможет личности оставаться самой собой, так как расширит естественные границы её возможностей.

Чего бы ни уготовило нам будущее, одно очевидно: без восстановления жизнедеятельности местных сообществ общество не сможет разрешить своей главной проблемы проблемы нахождения и идентификации самого себя. Но будучи восстановлено, общество продемонстрирует полноту, разнообразие и свободу самовыражения; оно познает смыслы и блага, неведомые даже тесным сообществам прошлого. Ибо оно будет не только живым и гибким, но и стабильным, отзывчивым на всё, что происходит в том огромном мире, частью которого оно является. Будучи локальным, оно вместе с тем не будет изолированным. Новый, расширенный спектр связей помещает его в неиссякающий поток смыслов, питающих его и создающих уверенность, что каждый из смыслов займёт в нём своё почётное место. Территориальные государства и политические границы сохранятся; но они не будут играть роль барьеров разобщающих индивидов и обедняющих этим разобщением опыт каждого из них. Речь не идёт о жёстких, непреодолимых различиях, по вине которых внешние деления превращаются в такие внутренние проявления розни, как страх подозрительность и враждебность. Сохранится и конкуренция, но это будет уже не столько соперничество за обладание материальными благами, сколько состязание местных групп, целью которого является обогащение их непосредственным опытом; в ходе такого состязания будет воздано должное интеллектуальной и художественной ценности любого опыта. Если век развитых технологий сможет обеспечить человечество прочным, единым для всех базисом материального благоденствия, это позволит ему стать органичной составной частью гуманитарной эпохи. Он займёт своё место в гуманитарном процессе в качестве инструментария, обеспечивающего всеобщность, общедоступность опыта. Но без перехода к машинному веку никакие попытки людей обеспечить условия свободной, гибкой и многоцветной жизни не дадут прочного и справедливого результата; в этом случае нормой жизни станет подхлестываемая конкуренцией страсть к наживе и нездоровое стремление выставлять напоказ результаты собственной стяжательской деятельности.

Как мы уже отмечали, в данном контексте анализ становления демократических сообществ, равно как и общества, обладающего выраженными демократическими признаками, заставляет нас перейти от рассмотрения проблемы интеллектуального метода к вопросам практической процедуры. Но между двумя названными уровнями анализа имеется определённая связь. Дело в том, что проблема наделения общества в целом способностью творческого мышления выполнима лишь в той мере, в какой реализуема идея истинного возрождения местных сообществ. При этом язык, знаки и символы становятся тем коммуникационным средством, с помощью которого осуществляется распространение и усвоение обобщённого опыта. Но при непосредственном, устном общении сильнее всего воздействует на собеседника то или иное крылатое словечко, превосходящее своей живостью застывшие, неподвижные смыслы письменной речи. Одним из предварительных условий возникновения истинного общества является систематическое и постоянное исследование тех условий, которые способны с помощью печатного слова оказывать влияние на ассоциации и их распространение. Но данное исследование и его результаты это, в конечном счёте, всего лишь орудие. Окончательный результат достигается в рамках отношений «лицом к лицу», в ходе прямых трансакций. Логика достижения этого результата выражается исконным значением слова «диалог». Идеи, не сообщаемые другим, не «обобществляемые», не возрождаемые в процессе самовыражения, есть не что иное как внутренний монолог, а внутренний монолог представляет собой незаконченное, несовершенное мышление. Подобно присвоению материального богатства, монологическое мышление является моментом использования в личных целях (то есть не по прямому назначению) того достояния, что было создано и пущено в оборот совместными усилиями. Правда, это не столь грубое присвоение, и называется оно более благородно. Но сути дела это не меняет.

Одним словом, только в ходе личного общения, осуществляемого в рамках местного сообщества, совокупное, передаваемое от человека к человеку интеллектуальное богатство начинает служить развитию и утверждению личных качеств индивидов, таких как понимание и способность к вынесению суждений о мире; а подобное развитие личности доказывает несостоятельность приговора, выносимого демократии на основании невежества, предвзятости и непостоянства масс. Ухо гораздо сильнее и разнообразнее, чем глаз, связывает нас с разворачивающимися перед нами выражениями мыслей и чувств. Способность видеть делает нас наблюдателями, способность слышать превращает нас в участников. До тех пор, пока смысл происходящего не начнёт переходить из уст в уста, сам акт доведения до сведения общества каких бы то ни было идей остаётся неполным, он даёт обществу не всю необходимую информацию и не позволяет ему занять адекватную позицию. Свобода распространения и закрепления идей, являющихся интеллектуальным достоянием отдельно взятой личности, идей, обладанию которыми эта личность обычно обязана общему уровню умственного развития общества, — не имеет ограничений, когда она реализуется через устное общение членов местного сообщества. Это и только это способно сделать общественное мнение полноправной составной частью объективной действительности. Как сказал Эмерсон, все мы всего лишь дети, резвящиеся на руках у всеобъемлющего разума. Но до тех пор, пока посредником этого разума не станет местное сообщество, он обречён пребывать в дремлющем состоянии, в оторванности ото всего, что его окружает.