Джон Дьюи:
Общество и его проблемы.
Глава I. В поисках общества

Для того, чтобы понять, какое расстояние отделяет «факты» от их смысла, следует обратиться к дискуссиям по социальным ¹ проблемам. Многие, по-видимому, полагают, что факты в самих себе содержат свой смысл, что он написан у них «на лице». Стоит, мол, только собрать достаточное количество фактов, как их интерпретация уже смотрит прямо на вас. Считается, что развитие физической науки подтверждает эту точку зрения. Однако способность физических фактов вызывать о себе определённое мнение не коренится в сфере чистых феноменов. Она проистекает из метода, из техники исследования и вычисления. Никто и никогда не бывает принуждаем простой суммой собранных фактов к принятию конкретной теории, истолковывающей их смысл, — если только он не прибегает к какой-то иной концепции, позволяющей расположить эти факты в определённом порядке. Только тогда, когда допускается свободная игра фактов при выработке новых точек зрения, становится возможным сколько-нибудь значительный пересмотр представлений о смысле этих фактов. Отнимите у физики её лабораторную аппаратуру и математическое обеспечение и человеческое воображение станет необузданно плодить теоретические интерпретации, даже если допустить, что сухие факты при этом остаются теми же самыми.

Как бы то ни было, социальная философия демонстрирует огромный разрыв между фактами и теориями. Сравним, для примера, факты политической жизни и существующие ныне теории, трактующие природу государства. Если исследователи ограничиваются наблюдаемыми феноменами поведением королей, президентов, законодателей, судей, шерифов, налоговых чиновников и прочих официальных лиц то, разумеется, им будет не трудно достичь по их поводу разумного согласия. На фоне такого согласия разительным контрастом выглядят различия в понимании основ, природы, функций и оправданности государства и, заметим себе, разногласия в этом отношении по-видимому безнадёжны. Если речь идёт не о простом перечне фактов, а об определении государства, то мы сталкиваемся с противоречиями, с пестротой разноречивых мнений.

Согласно одной традиции, восходящей к Аристотелю, государство представляет собой высшее проявление совместной и гармоничной жизни; государство это одновременно и краеугольный камень социального здания, и само это здание в целом. Согласно другому взгляду, государство лишь один из многих социальных институтов, выполняющий ограниченные, хотя и важные функции функции арбитража в конфликтах между прочими социальными образованиями. Каждое из них возникает на основе позитивных человеческих интересов и служит их реализации: церковь религиозных ценностей; гильдии, профсоюзы и корпорации материальных экономических интересов и так далее. Однако государство не является самоцелью; его назначение и цель формальны, подобно назначению дирижёра оркестра, который сам не исполняет музыку, но руководит музыкантами, играющими в унисон друг другу. Третья точка зрения рассматривает государство как орудие организованного угнетения, видя в нём одновременно и тирана, и паразитический нарост на теле общества. Согласно четвёртому подходу, государство это более или менее грубый инструмент, удерживающий людей от чересчур бурных междоусобиц.

Путаница начинается, когда мы переходим к сопоставлению указанных точек зрения и их обоснований. Одна философия государства видит в нём венец человеческого общежития, в котором находят своё высшее проявление все собственно человеческие способности. Эта точка зрения была вполне уместна в те времена, когда она была впервые сформулирована. Она появилась в недрах античного города-государства, где быть в полном смысле слова свободным человеком означало одновременно и быть гражданином, принимающим участие в театральных зрелищах, спортивных состязаниях, религиозных таинствах и управлении государством. Однако такой подход упорно стараются применить и к современному государству. Другая точка зрения устанавливает координацию государства и церкви (или, в одном из её вариантов, до некоторой степени подчиняет государство церкви), видя в государстве мирскую длань божества, поддерживающую внешний порядок и соблюдение приличий в отношениях между людьми. Современная политическая теория идеализирует государство и его деятельность, прибегая к понятиям разума и воли и преувеличивая их до такой степени, что государство предстаёт объективированной манифестацией воли и разума, далеко превосходящих стремления и цели простых смертных и их коллективов.

Однако мы не собираемся писать энциклопедию или историю политических учений. Поэтому ограничимся уже приведёнными произвольными примерами, иллюстрирующими тезис о том, что между фактуальными феноменами политического поведения и интерпретациями смысла этих феноменов обнаруживается мало общего. Один из вариантов выхода из данного затруднения состоит в том, чтобы всю проблематику смысла и интерпретации закрепить за политической философией как дисциплиной, отличной от политологии как таковой. Отметим при этом, что праздные и поверхностные спекуляции спутник всякой философии. Мораль заключается в том, чтобы освободиться от всяческих доктрин подобного рода и держаться твёрдо установленных и проверяемых фактов.

Рекомендация простая и привлекательная. Но воспользоваться ей невозможно. Политические факты не суть нечто внешнее по отношению к человеческим стремлениям и суждениям. Измените восприятие людьми ценности существующих политических сил и форм, и последние также более или менее изменятся. Различные теории современной политической философии создаются не по ту сторону фактов, которые подлежат истолкованию; эти теории суть обработка, амплификация избранных фрагментов, извлечённых из общей суммы фактов. Политические феномены порождаются и существуют благодаря изменчивым складу и привычкам человеческого поведения. Эти привычки далеко не полностью обусловлены разумными целями и сознательным выбором людей, они более или менее остаются вне контроля последних. Одни группы людей постоянно критикуют и пытаются изменить политические обычаи, тогда как другие группы активно поддерживают и оправдывают их. Поэтому предположение, что мы можем держаться положения дел de facto и нигде не прибегать к вопросам de jure, то есть вопросам «по какому праву», вопросам легитимности — не более чем претенциозный самообман. И такие вопросы назревают, пока не оформятся в вопрос о природе государства как такового.

Альтернатива, с которой мы сталкиваемся, это не альтернатива между ограниченной фактами наукой, с одной стороны, и безудержной теоретической спекуляцией с другой. Выбирать следует между слепыми, непродуманными пробами и ошибками, с одной стороны, и строго избирательным критицизмом, опирающимся на рациональный метод и осмысленные критерии с другой.

Престиж математики и физики ныне огромен, и по праву. Но никакая методология не может избавиться от различия между фактами, которые как таковые независимы от человеческих пристрастий и устремлений, и фактами, которые до некоторой степени зависят от человеческих интересов и целей и могут изменяться в соответствие с изменениями последних. Чем искреннее мы апеллируем к фактам, тем большее значение приобретает различие между фактами, которые обусловливают человеческую деятельность, и фактами, которые сами ей обусловлены. По мере игнорирования данного различия социальная наука становится псевдонаукой. Политические идеи Джефферсона и Гамильтона это не просто чистые теории, порождённые человеческим разумом безотносительно к фактам американской политической жизни. Они суть выражение избирательно выделенных аспектов и групп такого рода фактов, но при этом и нечто большее: а именно, они суть те смысловые начала, которые придают форму этим фактам и будут впредь оформлять их тем или иным образом. Различие между теорией государства, рассматривающей его как инструмент защиты уже завоеванных индивидом прав, и теорией, которая видит функции государства в более справедливом распределении прав между индивидами, — это нечто большее, чем спекулятивно-теоретическое различие. Дело в том, что подобными теориями руководствуются и проводят их в жизнь законодатели-конгрессмены и судебные власти, что приводит на практике к различным фактическим последствиям.

Для меня несомненно, что практическое влияние философии Аристотеля, стоиков, Фомы Аквинского, Локка, Руссо, Канта и Гегеля зачастую сильно преувеличивалось по сравнению с влиянием обстоятельств самой жизни. Но степень их влиятельности не может быть должным образом оспорена на тех основаниях, которые иногда предлагаются, например, на том основании, что идеи оказались неэффективными, бессильными. Дело в том, что идеи принадлежат людям, которые суть телесные существа, и телесные процессы и структуры, благодаря которым воспринимаются идеи, неотделимы от телесных процессов, ответственных за выполнение действий. Мозг и мускулатура действуют совместно, и человеческий мозг гораздо более важный объект социального познания, нежели мускульная система и органы чувств.

Мы не собираемся вмешиваться в спор политических философий. Понятие государства, как и большинство понятий, вводимых с помощью определённого артикля, одновременно и слишком жёстко, и слишком противоречиво, чтобы им уверенно пользоваться. К понятию такого рода легче подойти окольным путём, чем лобовым наскоком. Стоит только произнести слово «государство», как поле нашего зрения застилает целый ряд интеллектуальных призраков. Без нашего ведома и намерения термин «государство» незаметно втягивает нас в разбор логических взаимоотношений разнообразных идей, уводящий от фактов человеческой деятельности. Но там, где возможно, лучше всё же начинать с этих последних и посмотреть, не приведут ли они нас к идее чего-то такого, что содержит в себе следы и признаки, относящиеся к политическому поведению.

В подобном подходе нет ничего нового. Но многое зависит от того, что мы выделим в качестве исходного пункта, а также от того, собираемся ли мы в итоге ответить на вопрос, чем государство должно быть или же на вопрос, что оно есть. Если мы слишком озабочены первым вопросом, то скорее всего невольно станем истолковывать избирательно выделенные факты с предвзятой точки зрения, ведущей к предзаданному выводу. С чего не следует начинать, так это с тех аспектов человеческой деятельности, которым приписывают непосредственный причинный характер. Мы не должны искать сил и факторов, ведущих к образованию государства. В противном случае мы наверняка скатимся в мифологию. Объяснять происхождение государства ссылкой на то, что человек это политическое животное, значит вращаться в порочном словесном круге. Это то же самое, что выводить религию из религиозного инстинкта, семью из материнских и отцовских чувств, а язык из природного дара речи. Подобные теории просто-напросто выставляют под именем так называемых причин те явления, которые как раз и требуют объяснения. Это напоминает пресловутую способность опиума погружать человека в сон в силу его (опиума) снотворных свойств.

Данное предостережение направлено отнюдь не против некой воображаемой опасности. Речь идёт о попытках вывести государство или любые иные социальные институты исключительно из «психологических» данных. Ссылка на стадные инстинкты при объяснении социальной организации представляет собой наиболее яркий пример логического порочного круга. Люди объединяются и собираются в большие сообщества отнюдь не так, как сливаются воедино капли ртути, иначе не было бы ни государства, ни каких-либо иных форм человеческого общежития. Инстинкты назови их как угодно: стадностью, чувством симпатии или взаимозависимости, волей к власти или же наоборот, волей к подчинению и уничижению в лучшем случае объясняют все в общем и в целом, и ничего в частности. В худшем же случае ссылка на инстинкты и природные склонности как на причинные факторы это ссылка на физиологические явления, которые сами предварительно сформировались в привычные способы представления и действия именно в социальных условиях, которые с их помощью надеются объяснить. Люди, привыкшие жить стадом, приспосабливаются к стадной жизни в орде; дети, по неволе вынужденные жить в зависимом положении. вырастают с привычками подчинения. Комплекс неполноценности это социальное благоприобретение, а «инстинкты» успеха и господства всего лишь его оборотная сторона. В телесной структуре существуют такие органы, которые физиологически проявляются вокализацией, как, например, органы пения у птиц. Однако собачий лай и птичье пение с достаточной ясностью доказывают, что эти естественные склонности не порождают язык. Для того, чтобы естественная вокализация превратилась в язык, требуются специфические внешние условия, как органические, так и внеорганические, условия самой среды: формирование, заметим себе, а не стимуляция. Детский плач, несомненно, можно описать в терминах чистой органики; но крик становится существительным или глаголом только благодаря своим последствиям, выражающимся в ответном поведении окружающих. Последнее принимает форму опеки и заботы, которые сами обусловлены традицией, обычаями и моделями социального поведения. Почему бы не постулировать «инстинкт» детоубийства и «инстинкт» воспитания и обучения? Или же «инстинкт» выбраковки девочек и заботы только о мальчиках?

Можно, однако, представить данный аргумент и не в столь мифологической форме, как ссылка на социальные инстинкты того или иного рода. Поведение животных, растений и минералов коррелятивно их структурной организации. Четвероногие бегают, пресмыкающиеся ползают, рыбы плавают, птицы летают. Они так устроены, такова «природа живой твари». Мы ничего не выиграем, если поместим инстинкт бега, полёта, ползания и тому подобного — между структурой и действием. Однако чисто органические факторы, которые побуждают людей объединяться и жить совместно в точности те же самые, что и факторы, сбивающие животных в стада, косяки и стаи. При описании того, что является общим у человеческих и животных совокупностей, нам не удастся выделить собственно человеческое качество людских сообществ. Упомянутые структурно-органические факторы и формы поведения могут быть условием sine qua поп человеческого общества; но к ним относятся и явления притяжения и отталкивания в неорганической природе. Физика, химия и зоология сообщают нам о целом ряде условий, без которых человеческие существа не смогли бы образовать сообществ. Но они ничего не говорят о достаточныхусловиях человеческого общежития и о формах, которые оно принимает.

В любом случае мы должны начинать с проявлений человеческой деятельности, а не с её гипотетических причин, и рассматривать её последствия. Мы должны также ввести презумпцию нашей разумности, то есть наблюдение последствий именно как последствий, в их взаимосвязи с действиями, из которых они вытекают. А коль скоро мы должны ввести такую предпосылку, то лучше это сделать явно и осознанно, а не контрабандой, вводя в заблуждение не только таможенного чиновника читателя но и самих себя. Поэтому мы принимаем за отправную точку исследования тот объективный факт, что человеческие действия влекут за собой последствия для других людей, что часть этих последствий доступна восприятию, и что их восприятие вызывает стремление контролировать деятельность с тем, чтобы обеспечить одни последствия и избегать других.

Следуя этому подходу, обратим внимание, что последствия деятельности бывают двух видов: одни воздействуют на людей, непосредственно вовлечённых во взаимодействие, а другие затрагивают людей и за пределами такого взаимодействия. В рамках данного различения мы и обнаруживаем зачаток различия между частным, приватным и общественным, публичным. Когда косвенные последствия деятельности осознаются и их пытаются регулировать, появляется нечто, обладающее характерными признаками государства. Если последствия затрагивают (или считается, что затрагивают) главным образом лишь тех людей, которые непосредственно взаимодействуют, то такая трансакция является приватной. Когда А и Б ведут между собой беседу, такое действие является транс-акцией: они оба участвуют в ней. Её результаты, так сказать, переходят с одного разговаривающего на другого. В итоге один из них или оба вместе могут получить какую-то пользу или понести ущерб. Предполагается, что последствия всего этого остаются между А и Б, не выходя за рамки их общения; действие происходит между этими лицами; оно носит частный характер. Однако, если оказывается, что последствия разговора выходят за рамки непосредственного общения и затрагивают интересы многих других людей, действие приобретает общественный характер будь-то разговор короля со своим премьер-министром; Каталины с единомышленниками по заговору; или разговор финансистов, вынашивающих планы монополизации рынка.

Различие между частным и общественным, приватным и публичным, таким образом, ни в коем случае не эквивалентно различию между индивидуальным и социальным, даже если мы полагаем, что это последнее различие имеет точный и ясный смысл. Многие частные действия носят социальный характер; их последствия способствуют росту благосостояния сообщества или влияют на его статусное положение и перспективы. В широком смысле слова любая трансакция, которую сознательно осуществляют двое или более лиц, социальна по своей сути. Это форма совместного поведения, и его последствия могут повлиять на дальнейшую совместную жизнь. Человек, занимаясь своими частными делами, может сослужить добрую службу другим людям и даже целому сообществу. В известном смысле прав Адам Смит, утверждавший, что для нашего обеденного стола лучше, чтобы он зависел от совокупного труда фермера, бакалейщика и мясника, ведущих свои дела сугубо ради извлечения собственной частной выгоды, чем если бы мы находились на попечении филантропов или органов социального обеспечения. Общество наслаждается произведениями искусства и пользуется результатами научных открытий только потому, что есть частные лица, которые получают удовольствие от занятий этими видами деятельности. Существуют частные благотворители, от усилий которых, от пожертвований на библиотеки, больницы и школы выигрывают как нуждающиеся, так и общество в целом. Короче говоря, частная деятельность может обладать социальной ценностью как по своим косвенным последствиям, так и по непосредственным намерениям.

Таким образом, не существует необходимой и обязательной связи между частным характером какой-нибудь деятельности и её не или антисоциальностью. Общественное, кроме того, нельзя отождествлять с социально-полезным. Одним из наиболее регулярных проявлений деятельности политически организованных сообществ является ведение войны. Даже самые агрессивные милитаристы вряд ли станут утверждать, что все войны были социальным благом или отрицать, что некоторые из них нанесли такой ущерб социальным ценностям, что было бы несравненно лучше, если бы их не развязывали. Аргумент о неэквивалентности общественного и социального, при любом смысле слова «социальный», опирается не только на пример с войнами. Я думаю, не найдётся никого, сколь бы страстно он ни увлекался политикой, кто стал бы утверждать, что политика никогда не бывает недальновидной, неумной и вредоносной. Кое-кто даже исходит из предпосылки, что обществу наносится ущерб всякий раз, когда чиновники берутся за то, что можно сделать усилиями частных лиц. Ещё больше тех, кто уверен, что некоторые конкретные государственные акции, как-то: сухой закон, протекционизм, расширительное толкование доктрины Монро, — гибельны для общества. И действительно, всякий серьёзный политический спор вертится вокруг вопроса: что принесёт данная политическая мера социальную пользу или же вред?

Точно так же, как человеческое поведение не бывает не или антисоциальным только лишь в силу своего частного характера, оно не обязательно бывает и социально-ценным оттого лишь, что официальные лица действуют от имени и во имя общества. Упомянутый аргумент даёт нам не очень много, но он, по крайней мере, предостерегает против отождествления общества и его интересов с государством или политически организованным сообществом. А соблюдение такого различия поможет нам более сочувственно отнестись к выдвинутому тезису: водораздел между частным и общественным следует проводить по линии тех последствий человеческих поступков, значение которых требует контроля над ними, будь то поощрение или запрет. Мы различаем частные и общественные здания и школы, частные тропинки и общественные автострады, частные вклады и общественные фонды, частных и официальных лиц. Наш тезис состоит именно в том, что данное различение даёт нам ключ к разгадке природы и функций государства. Весьма примечательно, что этимологически слово «приватный» противоположно слову «публичный»: частное лицо это лицо, лишившееся официального положения. Общество состоит из всех тех, кто испытывает воздействие косвенных последствий (чужих) трансакций до такой степени, что возникает насущная необходимость держать их под систематическим контролем. Официальные лица как раз и наблюдают за соблюдением интересов тех, кто подвергается такому воздействию. А поскольку последние непосредственно не участвуют в самих трансакциях, то и возникает необходимость в особых лицах, представляющих и защищающих их интересы. Здания, хозяйственное имущество, фонды и другие материальные ресурсы, с которыми связано исполнение этих обязанностей, составляют res publica, общественное достояние. Общество, в той мере, в какой оно организовано посредством должностных лиц и материальных факторов для надзора за далеко идущими и долговременными косвенными последствиями межличностных трансакций, составляет Populus.

Общеизвестно, что правовые механизмы защиты личности и собственности граждан, а также возмещения причинённого им ущерба существовали не всегда. Правовые институты возникли в те далёкие времена, когда было признано право на самозащиту. Если человеку причинялось зло, то только он сам мог решить, что нужно делать, чтобы восстановить справедливость. Нанесение оскорбления и ответное наказание обидчика было частной трансакцией, делом, касавшимся только тех, кто в нём непосредственно участвовал, и больше ничьим. Но на помощь оскорблённой стороне сразу же спешили друзья и родственники, и то же самое происходило на стороне обидчика. Поэтому последствия ссоры не могли остаться только между непосредственными виновниками происшедшего. В результате вспыхивала смертельная вражда, и кровавая междоусобица могла охватить массы людей и продолжаться из поколения в поколение. Осознание опасности и вреда от расширения и продолжения распри для целых родов привело к возникновению публичного права. Трансакции перестали касаться только непосредственных участников. Те, кого это затрагивало косвенно, образовали общество, которое предприняло меры по охране своих интересов, создав согласительные структуры и другие органы умиротворения для локализаций беспорядков.

Факты на этот счёт просты и общеизвестны. Но в них, как представляется, в зачаточной форме представлены характерные черты, присущие государству, его структурам и функциям. Приведённый пример иллюстрирует то, что имеется в виду, когда говорят, что неверно определять природу государства в терминах непосредственных каузальных факторов. Существенное значение здесь имеет учёт долговременных и обширных последствий человеческого поведения, которое как и всякое поведение в конечном счёте осуществляется отдельно взятыми индивидами. Уразумение возможности губительных последствий порождает общие интересы, соблюдение которых требует определённых мер и правил, а также выделения особых лиц, которые бы их защищали, истолковывали и, когда надо, приводили в исполнение.

Если наш подход хотя бы в общих чертах правилен, он позволяет объяснить упомянутый разрыв между фактами политической жизни и теориями государства. Авторы последних вели поиск в неверном направлении. Они думали найти ключ к пониманию природы государства в сфере действующих лиц, носителей поступков или в каких-то воле и намерениях, стоящих за поступками. Они надеялись объяснить государство в терминах авторства. В конечном счёте всякий сознательный выбор совершается отдельным конкретным человеком. Поступки планируются и совершаются тоже кем-то конкретным в самом что ни на есть буквальном и конкретном смысле слова «кто-то». В каждой трансакции обязательно фигурируют какие-нибудь Джон Доу и Ричард Роу. Мы не обнаружим общество, если не будем искать его среди носителей сознательного действия. Какой-нибудь Джон Смит и подобные ему функционеры решают, выращивать хлеб или нет, и в каких количествах, куда и как вкладывать деньги, какие дороги строить и по каким ездить, объявлять войну или нет, и если объявлять, то по каким законам её вести, а от каких законов отказаться. Подлинной альтернативой сознательным поступкам индивидов выступают не общественные акции, а шаблонные, импульсивные и другие нерефлектируемые действия, также совершаемые индивидами.

Индивидуальность отдельного человека стирается в толпе, на политическом митинге, в фондах акционерного общества или при голосовании на выборах. Но это вовсе не означает, что решения принимаются какими-то таинственными коллективными силами; это значит лишь, что немногие люди, знающие, чего они хотят, перехватывают инициативу по управлению толпой, руководству политикой и корпоративным бизнесом. Когда общественность или государство заняты социально-организационными мерами законотворчеством, заключением договоров, обеспечением избирательного права они осуществляют свою деятельность через конкретных лиц. Эти люди теперь служащие, должностные лица, представляющие общественность и общие интересы. Это важное различие, но это не различие между отдельным человеком и коллективной безличной волей. Это различие между частными лицами и лицами должностными, выполняющими представительские функции. Сущность последних не авторство, а авторитет, власть контролировать общезначимые последствия поведения, несущие благо или зло. Должностные лица действительно суть общественные силы в том смысле, что они действуют в интересах других людей, защищая их и отводя грозящие им опасности.

Когда мы ведем поиск в неверном направлении, то естественно, не находим, того, что ищем. Худшим итогом неверных поисков в данном случае поисков причин вместо следствий является произвольный, случайный характер результата. Такой произвол ничем не ограничен. «Интерпретации» получаются какие угодно. В итоге множество противоречивых теорий и отсутствие единой точки зрения. Заведомо ясно, что постоянный конфликт теорий государства сам по себе доказывает, что проблема поставлена неправильно. Дело в том, как мы уже отмечали, что основные факты политической деятельности, как бы сложны они ни были, как бы сильно они ни варьировались в зависимости от места и времени, — лежат на поверхности. Это факты человеческого поведения, доступные наблюдению. Наличие множества противоречащих друг другу теорий обстоятельство обескураживающее с точки зрения самих этих теорий становится легко объяснимым, как только мы поймём, что все эти теории, несмотря на их взаимные разногласия, коренятся в одной общей ошибке. Суть проблемы они видят в поиске причинных факторов, а не следствий из них.

Руководствуясь подобным подходом и постулатом, некоторые теоретики приходят к выводу, что каузальность относится к метафизическому nisus природы; и тогда государство объясняют в терминах «сущности» человека, реализующей себя в качестве цели совершенного Общества. Другие, движимые иными предубеждениями и пристрастиями, находят искомое авторство государства в божественной воле, воспроизводящей посредством падшего человечества образ божественного порядка и справедливости, насколько позволяет этот испорченный материал. Третьи находят искомый источник во встрече индивидуальных воль, носители которых объединяются и создают государство на основе договора и принятия на себя обязательств во взаимной лояльности. Четвёртые находят его в автономной и трансцендентной воле, воплощённой во всех людях как универсальное начало их единичного существования, — воле, чья внутренняя сущность диктует создание внешних условий, в которых воля может обнаружить свою свободу. Есть и такие, кто обнаруживает этот источник в том факте, что сознание и разум суть или атрибут реальности, или сама реальность, и рассматривают различие и многообразие сознаний, индивидуальностей как иллюзию, присущую чувственности, как простую видимость в отличие от монистической реальности разума.

Поскольку столь различные точки зрения проистекает из общей для них всех ошибки, то все они стоят друг друга, и ни одна из них не лучше другой; какая из них будет принята это зависит от случайных привходящих обстоятельств, связанных с образованием, темпераментом, классовыми интересами, главными событиями века. Разум при этом вступает в игру только для обоснования принятой точки зрения, а не для анализа последствий человеческого поведения и выработки соответствующих политических представлений. Давно известно, что прогресс натурфилософии всегда следовал за интеллектуальной революцией. Это выражалось в отказе от поисков первопричин и особых сил, в переходе к анализу того, что и как реально происходит. Политической философии ещё предстоит со всей серьёзностью и глубиной усвоить это урок.

Неспособность понять, что суть проблемы в тщательном и всестороннем учёте и изучении последствий человеческой деятельности (включая небрежность и бездеятельность), а также в выработке мер и средств контроля над этими последствиями, — не сводится лишь к выдвижению соперничающих и несовместимых теорий. Эта неспособность приводит также к извращению взглядов тех, кому до некоторой степени удалось приблизиться к истине. Мы утверждали, что всякий сознательный выбор и план в конечном счёте есть дело конкретных людей. Из этого наблюдения делались совершенно ложные выводы. Те, кто все ещё мыслит в терминах каузальных сил, делают на основании указанного факта тот вывод, что государство и общество суть фикции, под маской которых скрываются частные стремления к власти и высокому положению. Не только государство, но и само общество тем самым рассыпается в бессвязную совокупность разрозненных желаний и воль. Согласно такой логике государство понимается исключительно как орудие угнетения, порождаемой произволом власти. Оно держится на обмане и объединяет силы отдельных людей в одну массовую силу, которой индивид не способен сопротивляться; такое объединение есть вынужденная, отчаянная мера, поскольку единственной альтернативой ей может быть лишь война всех против всех, делающая жизнь безнадёжной и беспощадно-жестокой. Таким образом, государство предстаёт либо монстром, которого нужно уничтожить, либо Левиафаном, которого нужно заботливо лелеять. Короче говоря, под влиянием исходной ошибки, будто проблема государства связана с поиском каузальных факторов, возникает индивидуализм в качестве одного из философских «измов».

Но притом, что данная доктрина ложна, она всё-таки строится на некоторой фактической основе. Желания, выборы и цели коренятся в конкретных единичных индивидах. Поведение, в котором проявляются пристрастия, стремления и принятые решения это поведение все тех же индивидов. Но только леностью мысли можно объяснить наш вывод о том, что поскольку мышление и решение индивидуальны по своей форме, то и по своему предметному содержанию они тоже суть нечто сугубо личностное. Даже если «сознание» является всецело частным явлением, как то полагает индивидуалистическая традиция в философии и психологии, всё же верно и то, что сознание это всегда сознание объекта, а не самого сознания. Ассоциация в смысле соединяющей связи и сочетания является «законом» всего сущего, насколько оно нам известно. Действуют отдельные сущности, но они действуют совместно. Нам неизвестно ничего такого, что пребывало бы в полной изоляции. Все в единстве с чем-то другим. Это «в единстве» такого рода, что поведение действующего изменяется благодаря взаимосвязи с другими действующими. Есть такие деревья, которые могут расти только в лесу. Воспроизведение вида зависит от жизнедеятельности насекомых, благодаря которым происходит оплодотворение. История жизни каждой отдельной клетки обусловливается её связями с тем, как ведут себя всё остальные клетки. Поведение электронов, атомов и молекул все это примеры, демонстрирующие вездесущность принципа взаимосвязанности всего и вся.

В самом факте подобного единения, заключающегося в согласованном функционировании отдельных элементов, нет ничего загадочного. Нет смысла задаваться вопросом о том, каким путём пришли к единению отдельно взятые предметы. Единение это способ бытия всех и каждого. Если в этом факте и есть что-либо, нуждающееся в дальнейшем уяснении, то это вопрос о том, почему наша вселенная именно такова, какова она есть. Данной загадки нам не разгадать, не выходя за пределы самой этой вселенной. Но стоит обратиться за разгадкой к внешнему источнику, как тут же найдётся какой-нибудь не блещущий оригинальностью логик, который заметит, что объяснить что-либо происходящее в рамках данного универсума способен лишь тот, кто так или иначе с этим универсумом связан. Таким образом, мы вновь вернёмся к исходному пункту нашего рассуждения: к факту взаимосвязанности всего и вся как некой изначальной данности.

Вместе с тем, что касается взаимосвязанности людей, то здесь существует и разумная постановка вопроса таковой является не проблема возникновения взаимосвязей между отдельными людьми или отдельными существами, а вопрос о том, в чём заключается специфика человеческих взаимоотношений, столь рознящая человеческое сообщество от скопления электронов, группы деревьев в лесу, роя насекомых, отары овец или созвездия небесных тел. Стоит задуматься над этим различием, как перед нами во всей очевидности возникает тот факт, что последствия совместной деятельности обретают новое значение, поскольку они становятся объектом наблюдения. Ибо внимание к результатам взаимосвязанных усилий заставляет людей размышлять над самой этой взаимосвязанностью, привлекает к ней их интерес. И каждый из людей начинает действовать, сообразуясь с существующими связями с тем, что он о них знает. При этом индивид, так же как и прежде, остаётся субъектом мышления, желаний и целеполагания, но содержание его мышления (желаний и целеполагания) является следствием того, как реагируют он на мышление (желания и целеполагание) других, и того, как другие реагируют на его мышление (желания и целеполагание).

Всякое человеческое существо появляется на свет младенцем, последнему же присуща незрелость, беспомощность, зависимость от других. И то, что многие из этих несамостоятельных существ достигают зрелости, является свидетельством той или иной степени заботы о каждом из них, присмотра за ними со стороны окружающих. Зрелые, более приспособленные существа сознают, как влияет их деятельность на поступки молодых людей. Они не то чтобы сотрудничают с этими молодыми людьми скорее, между ними и молодым поколением имеет место то особое единение, которое свидетельствует о заинтересованности старших в оказании определённого воздействия на жизнь и развитие молодых людей.

Обеспечение физического выживания молодого поколения представляет собой лишь одну из сторон тех интересов, которые определяют собой последствия совместной жизнедеятельности людей. Столь же сильно старшее поколение заинтересовано и в том, чтобы обучить ещё не повзрослевших индивидов определённому, привычному образу мышления, чувствования и поведения. Не последним в этом смысле является стремление научить молодёжь самостоятельно сообразовывать собственные суждения, целеполагание и выбор с тем, что подсказывает им совместная деятельность членов сообщества и последствия таковой деятельности. На деле заинтересованность в этом слишком часто выливается в попытки заставить молодёжь полностью копировать убеждения и устремления взрослых. Уже одно это показывает, что хотя способность думать, желать и решать дана единичным существам, то, о чём эти существа думают и чего желают то есть само содержание их убеждений и намерений подсказывается жизнью в сообществе. Таким образом, человек существует в обществе не только de facto: самим складом собственных идей, чувств и всего своего сознательного поведения он формируется как социальное животное. Всё то, во что он верит, на что надеется, к чему стремится, есть результат единения и взаимодействия с другими. Единственное, что способно привнести неясность и загадочность в факт воздействия сообщества на желания и действия индивида это усилия выявить некие особые, исконные силы, ответственные за возникновение общества, будь то инстинкты, волеизъявления, практический разум (личный, либо имманентный, универсальный) или же какая-то внутренняя, метафизическая, социальная сущность или природа. Все эти понятия не способны ничего прояснить, так как сами они обладают ещё большей загадочностью, чем те факты, которые они призваны интерпретировать. Созвездие планет составило бы сообщество в случае, если бы каждая из планет сознавала свою связь с поведением других членов созвездия и могла пользоваться этим знанием для управления собственным поведением.

Мы сделали отступление, переключившись с рассмотрения государства на более обширный предмет, каковым является общество. Вместе с тем, предпринятый экскурс позволил нам провести различие между государством и другими формами общественной жизни. Существует старая традиция считать, что государство это то же самое, что и полностью организованное общество. Утверждается, что государство представляет собой окончательную, всестороннюю реализацию всех институтов общества. Какие бы ни существовали социальные установления, все они объединяются в едином представлении и объявляются делом рук государства. В качества противовеса данному методу выступает некая разновидность философского анархизма, подмечающая все то зло, которое проистекает от всевозможных форм человеческого объединения, и приписывающая его en masse ² государству; следовательно, уничтожение государства должно ознаменовать наступление золотого века добровольной братской организации людей. Тот факт, что для одних государство является божеством, а для других дьяволом, ещё раз свидетельствует об неполноценности исходных посылок самой дискуссии. Обе названные теории отличаются одинаковой неупорядоченностью.

Между тем, существует определённый критерий, позволяющий отличать организованное общество ото всех прочих разновидностей жизни в сообществе. Так, например, дружба воплощает собой неполитическую форму ассоциации. Она характеризуется интимным и тонким восприятием плодов общения. Она помогает осознать некоторые из его высших ценностей. Только теоретическая предвзятость способна привести к смешению государства с сетью дружб и привязанностей, составляющей основу любого сообщества; только она способна утверждать, что своим существованием первое обязано второму. Люди объединяются также и для проведения научного исследования, и для отправления религиозного культа, и для художественного творчества, и для спорта, и для раздачи и получения наставлений, и для производственно-коммерческих начинаний. В каждом из случаев некая объединённая или совместная деятельность, сложившаяся на основе «естественных», то есть биологических условий и пространственной близости, приводит к конкретным последствиям то есть, последствиям, принадлежащим к иному типу, чем те, к которым приводит поведение изолированных индивидов.

Когда эти последствия получают интеллектуальную и эмоциональную оценку, возникает общность интересов, благодаря чему преобразуется природа совместной деятельности. Каждая форма ассоциации обладает собственным конкретным качеством, собственной ценностью, и ни один находящийся в здравом уме человек не спутает одной формы с другой. Характерной чертой общества как государства является то, что его наличие обеспечивает всем разновидностям совместной деятельности возможность производить такие последствия, масштабы и длительность которых выходит далеко за рамки круга лиц, непосредственно связанных с данной деятельностью. Когда же подобные последствия достигают мыслей и чувств, осознание их приводит к обратной реакции, преобразующей те условия, которые их породили. И тогда о последствиях начинают заботиться, сознательно достигать их. Первичные объединения как таковые не способны к такой заботе о последствиях, к регулированию их. Ведь суть того типа последствий, который способен породить общество, заключается в факте, что эти последствия простираются за пределы того круга, который непосредственно их производит. Следовательно, вместе с необходимостью заботиться о последствиях возникает потребность в образовании специальных учреждений и принятии специальных мер; в противном случае, какой-то из существующих групп придётся взять на себя новые функции. Таким образом, явным внешним признаком наличия общества или государства является существование чиновников. Правительство же не есть государство, ибо последнее включает в себя не только правителей, наделённых особыми обязанностями и полномочиями, но и общество. Однако, общество организуется при помощи чиновников, действующих в его интересах.

Таким образом, государство является представителем важных, хотя и ограниченных, специфических социальных интересов. С этой точки зрения, нет ничего необычного в ни том, что требования организованного общества преобладают над иными привходящими интересами, ни в том, что в большинстве ситуаций эти требования демонстрируют полное безразличие, невосприимчивость к дружбе, научному сотрудничеству, искусству и религии. Если последствия дружбы несут угрозу обществу, такая дружба рассматривается как заговор; обычно же дружба не является предметом озабоченности государства. Нормальной практикой является образование индивидами партнёрств с целью получения наибольших прибылей в той или иной работе, либо с целью обеспечения совместной обороны. Но стоит подобному партнёрству выйти за определённые рамки, стоит окружающим почувствовать, что оно являет угрозу их безопасности и благосостоянию, как сразу же включаются механизмы государства. Таким образом, оказывается, что в некоторых обстоятельствах государство является отнюдь не всепроникающим и всепоглощающим, а наоборот, самым праздным и пустым из человеческих установлений. Несмотря на это, попытки делать на данном основании обобщения и заключать, будто государство по природе своей является чем-то незначительным, опровергаются тем фактом, что всякий раз когда поведение семейных союзов, церквей, профессиональных объединений, производственных корпораций или образовательных институтов начинает затрагивать большое число не принадлежащих к ним людей, последние образуют общество, пытающееся осуществлять свою деятельность через соответствующие структуры, то есть приспособить собственную организацию к целям надсмотра и регулирования.

По моему мнению, нет лучше способа убедиться в абсурдности притязаний, высказываемых порой от лица политического общества, чем вспомнить о том влиянии, которое довелось оказать на жизнь общества таким личностям, как Сократ, Будда Иисус, Аристотель, Конфуций, Гомер, Вергилий, Данте, Фома Аквинский, Шекспир, Коперник, Галилей, Ньютон, Бойль, Локк, Руссо и многие другие, а затем спросить себя, считаем ли мы всех этих людей государственными деятелями (officers of the state). Каким бы ни был наш подход к государству, но если он позволяет положительно ответить на данный вопрос, то тем самым он превращает государство в совокупность всех и всяческих ассоциаций. А коль скоро мы допускаем столь расширительное толкование государства, перед нами вновь возникает необходимость выделить внутри данного понятия область государства в узком политико-правовом смысле. С другой стороны, попытки устранить или проигнорировать государство заставляют нас вспомнить о Перикле, Александре Македонском, Юлии и Августе Цезарях, Елизавете, Кромвеле, Ришелье, Наполеоне, Бисмарке и тысяче других подобных деятелей. Нельзя не допустить, что у каждого из них была и своя частная жизнь, но как незаметна она на фоне их деятельности в качестве представителей государства!

Данное понимание государственности не предполагает каких-либо конкретных убеждений относительно уместности или целесообразности того или иного политического действия, мероприятия, той или иной политической системы. Результаты наблюдения последствий могут быть столь же ошибочными и иллюзорными, сколь и восприятие объектов природы. Суждения о том, что и как следует делать для того чтобы внести в данные последствия определённые коррективы, так же подвержены ошибке, как и все прочие планы. Ошибки накапливаются, упрочивая своё положение в виде законов и методов управления, и в этом виде они приносят больше вреда, чем те последствия, ради контроля над которыми и были изначально задуманы эти законы и методы. И, как показывает вся политическая теория, полномочия и престиж, сопутствующие нахождению чиновника у власти, способствуют превращению любого правила в нечто самодовлеющее. Властными полномочиями личность наделяется либо случайно путём наследования их либо в силу обладания определёнными качествами качествами, позволяющими ей занять ту или иную должность, но при этом совершенно не соответствующими задаче выполнения данной личностью связанных с этой должностью представительных функций. Но всё это не уничтожает самой потребности в организации общества посредством правителей и правительственных учреждений, и в определённой степени данная потребность находит своё воплощение в наличной политике. Прогресс, наблюдаемый в политической истории, имеет место благодаря тому, что время от времени отдельным блестящим идеям удаётся-таки пробиться сквозь массу невнятных и косных представлений. И тогда становится возможной определённая реконструкция прежних понятий, позволяющая оснастить политику средствами, более адекватными той задаче, которой они призваны служить.

Подобный прогресс не носит постоянного и неуклонного характера. Откаты назад происходят с не меньшей периодичностью, чем продвижения вперёд. Например, развитие промышленности и появление новых технических изобретений приводят к смене видов совместной деятельности и радикально преобразуют качество, характер и место проявления вторичных последствий этой деятельности. Данные изменения являются неотъемлемой частью политических форм, которые, однажды утвердившись, обретают определённую инерцию. Вновь созданное общество долго остаётся бесформенным, неорганизованным, ибо не может воспользоваться передаваемыми по наследству политическими учреждениями. В случае же, когда эти последние достигают зрелости и истинной институционализации, они являют собой препятствие на пути становления нового общества. Они не позволяют установиться новым государственным формам, способным с лёгкостью возникать везде, где социальная жизнь более подвижна и не слишком скована застывшими политико-правовыми шаблонами. Новое общество может сформироваться, только порвав с наличными политическими формами. А сделать это нелегко, поскольку сами эти формы являются общепринятыми средствами институционализации изменений. Общество, породившее определённые политические формы, уходит в прошлое, но установленные умирающим обществом институты и должности все ещё хранят присущую им власть и жажду господства. Поэтому смена государственных форм зачастую достигается только в результате революции.

До сих пор создание достаточно гибкого и восприимчивого к изменениям политико-правового механизма оказывалось непосильным для человека делом. Эпоха противоборства нового, возникающего общества и установленных государственных форм характеризуется усиливающимся пренебрежением и равнодушием к государству. Всеобщая апатия, невнимание и презрение к нему находят выражение в стремлении прибегать ко всевозможным упрощениям установленных процедур, к замене их не опосредованной (государством) деятельностью. К подобной «прямой» деятельности прибегают зачастую не только те, для кого она является политическим лозунгом: наиболее энергично ей пользуются представители существующих классовых интересов, громче других призывающих к необходимости соблюдения установленного действующим государством «правопорядка». По самой своей природе государство является чем-то таким, что надлежит изучать, исследовать, отыскивать. Стоит только наличному государству обрести стабильную форму, как снова возникает нужда в её преобразовании.

Таким образом, проблема отыскания государства является проблемой не только для теоретиков, занятых исключительно рассмотрением существующих институтов. Данная проблема практически встаёт перед живущими совместно людьми, перед человечеством как видом. Это сложная проблема. Разрешение её предполагает наличие способности видеть, узнавать те последствия, к которым приводит деятельность индивидов, объединённых в группы; оно предполагает умение находить первоистоки этих последствий. Требуется уметь отбирать людей, годных на роль представителей тех интересов, которые порождаются названными последствиями; требуется определить, какими функциями будут наделены данные люди. Требуется установить такое правительство, при котором лица, обладающие вышеупомянутыми функциями, будут пользоваться приданными им полномочиями во благо общества, а не во благо себя самих.

В свете сказанного не приходится удивляться тому, что множественность существовавших в истории государств являлась множеством не только количественным, но и качественным, так как государства рознились между собой по типу и по виду. Ибо существовали бесчисленные формы совместной деятельности, коим соответствовало большое разнообразие последствий. Способность опознать эти последствия была разной в разные эпохи; особенно сильно она зависела от имевшихся в наличии инструментов познания. Отбор правителей осуществлялся по самым различным критериям. Разные правители обладали различными функциями, столь же рознились они между собой и в том, какова была воля и желание каждого из них представлять общие интересы. Так что только излишняя приверженность какой-либо жёсткой философской системе может заставить нас думать, будто существует одна-единственная концепция государства, относительно которой все ранее существовавшие в истории государства суть лишь различные степени приближения к совершенству. Тут возможно довольствоваться лишь чисто формальным определением: государство это такая организация общества, которая осуществляется через посредство чиновников и имеет своей целью защиту общих для всех своих членов интересов. Но то, каким может быть это общество или его чиновники, то, насколько правильно выполняют они свои функции все это вопросы, ответы на которые следует искать в истории.

Вместе с тем, достигнутое нами понимание может служить критерием того, насколько хорошим или плохим является каждое конкретное государство, то есть, оно позволяет нам установить, в какой степени чиновники данного государства способны выполнять функцию защиты интересов общества. Однако, не существует никакого априорного правила, следуя которому можно создать хорошее государство. Невозможно найти двух таких эпох или мест, в которых бы существовали совершенно одинаковые общества. Разность условий обусловливает различия последствий, приносимых совместной деятельностью, и различия в знании этих последствий. Кроме того, различными бывают и средства, при помощи которых общество определяет, служит ли правительство его интересам. И выявление лучшего из государств возможно только по формальным критериям. На практике же, рассматривая конкретные организации и структуры, невозможно сказать, какая из реально существующих форм государства является лучшей: по крайней мере, подобный вывод нельзя будет сделать до тех пор, пока не настанет конец истории, после чего можно будет сопоставить все когда-либо существовавшие формы.

Формирование государств должно являть собой некое экспериментирование. Метод проб и ошибок в той или иной степени будет слепым и случайным, потребуется непредсказуемый процесс подгонки, где-то придётся продвигаться вслепую, на ощупь, не понимая истинных намерений людей и не имея чёткого представления о том, каким должно быть хорошее государство в данном конкретном случае даже если таковое уже сформировано. Не исключено также, что данный процесс будет осуществляться с большей степенью осознанности, с пониманием того, какие условия должны быть соблюдены. Но и в этом случае речь идёт всего лишь об экспериментировании. А так как условия и самой деятельности, и её исследования, познания находятся в постоянном изменении, любой эксперимент придётся проделывать сызнова; поиски государства надо будет периодически возобновлять. Повторим, что если не считать некоторых формальных условий, кои необходимо будет соблюдать, мы не имеем никакого представления о том, что уготовило нам будущее. Не дело политической философии и политической науки решать, каким должно быть государство вообще. Однако, эти дисциплины способны оказать помощь при создании методов, благодаря которым экспериментирование будет осуществляться не столь слепо, в меньшей мере будет делом случая и в большей делом разума, так что люди смогут учиться на собственных ошибках и извлекать наибольшую пользу из своих успехов. Одним из камней преткновения, препятствующих упорядоченным и планомерным изменениям, является вера в политическую неизменность, проверенность временем некоторых форм государства, созданных нашими отцами и освящённых традицией; наличие подобных препятствий способно спровоцировать мятеж и революцию.

Подытоживая ход нашего рассуждения, попробуем внести ясность в сказанное, суммируя предыдущие доводы. Универсальной чертой поведения всех вещей является то, что их действия осуществляются во взаимосвязи с действиями других вещей. Подобные действия приводят к тем или иным результатам. Некоторые из результатов совместной деятельности людей попадают в поле нашего восприятия, то есть делаются объектами осмысления. Это создаёт возможность целенаправленной деятельности, планирования, разработки определённых мер и средств, призванных обеспечить получение желательных и устранение нежелательных последствий. Таким образом, восприятие последствий порождает общность интересов; то есть все, кого затрагивают данные последствия, волей-неволей оказываются вовлечены в деятельность всех тех людей, кто так же, как и они сами, причастен к данным результатам. Иногда подобные последствия распространяются только на тех, кто непосредственно участвует в порождающих их действиях. В иных случаях они выходят далеко за пределы круга лиц, непосредственно вызвавших их. Так возникает два типа интересов и два типа регулирования, имеющего целью скорректировать последствия данной контролируемой деятельности. В первом случае, заинтересованность в последствиях и контроль над ними является уделом тех, кто непосредственно вовлечён в них; во втором случае, они распространяются и на тех людей, кто не принимает непосредственного участия в данных действиях. В таком случае, если интерес, обусловленный влиянием на них данной деятельности, и может возыметь какое-то практическое значение, то только как такой контроль над порождающими данные последствия действиями, осуществление которого достигается косвенными средствами.

Вышесказанное, как утверждалось, имеет отношение к реальным, проверяемым фактам. Теперь же мы перейдём к сфере гипотез. Все люди, которых определённые последствия так или иначе затрагивают всерьёз, образуют некую группу, достаточно определённую для того чтобы обозначить её неким термином. Таким подходящим термином явится «общество».