Дмитрий Валерьевич Ефременко:
Введение в оценку техники.
Глава 1. Последствия технического развития в контексте социокультурной эволюции и истории философской мысли

1.1. Отражение технической деятельности в древнегреческой и древневосточной мифологии

Техническая деятельность — это наиболее важный феномен, conditio sine qua non человеческой культуры. Соответственно причины, условия, цели, результаты и последствия технической деятельности оказываются одним из объектов философской рефлексии над культурой задолго до того, как развитие техники или отдельные его аспекты становятся самостоятельным объектом исследования и анализа. Восприятие технического творчества и инноваций в культурах различных стран и эпох, а также оценка технического прогресса в различных философских и социальных теориях представляют собой обширную исследовательскую область, значительно выходящую за рамки настоящего исследования. Однако для выявления концептуальных предпосылок оценки техники представляется необходимым рассмотреть в историко-философской ретроспективе проблему соотношения техники и её последствий с доминирующим типом культуры. Ведь в принципе, как особо отмечает Х. Сколимовски, многие тексты Библии, Бхагавадгиты и других священных книг можно рассматривать и в качестве своеобразных форм оценки техники, поскольку такие тексты в традиционных культурах оказывали значительное влияние на систему ценностей, выполняли по сути нормативную функцию, создавая рамочные условия (в том числе ограничивая и производя селекцию) для самых разных видов деятельности, включая и техническую ³.

Уже анализ мифологии, в первую очередь ветхозаветного предания о строительстве Вавилонской башни и древнегреческих мифов о Прометее, Дедале и Икаре позволяет прийти к определённым выводам о коллизии между традиционной культурной средой и тем, что сегодня принято называть «инновационной активностью». Смысл этих мифов состоит в наказании человека за то, что он при помощи техники пытается освободиться от власти богов или даже уподобиться им, поднявшись на немыслимую ранее для него высоту (в прямом и переносном смысле). Человек пытается изменить угодный богам порядок вещей при помощи некоторых технических ухищрений: производство кирпичей путём обжига глины, как это делали строители Вавилонской башни (что, кстати, подтверждается археологическими раскопками в Вавилоне и других районах Месопотамии), использование огня или изготовление искусственных крыльев. Гнев богов как бы символизирует негативные и непредвиденные последствия осуществления дерзновенной мечты «самому построить мир, самому быть Богом» ⁴. Результат обескураживающий: строители башни из-за смешения языков перестают понимать друг друга, Прометей прикован к скале и обречён на жестокие мучения, Икар гибнет.

В древнеиндийской мифологии мы также можем найти схожие мотивы. В «Махабхарате» ⁵ описывается процедура пахтания океана, в ходе которой боги добывают напиток бессмертия — амриту. Однако непредвиденным побочным эффектом этого «технологического» процесса становится возникновение на поверхности океана страшного яда — калакуты, который мог погубить своими испарениями людей и богов. И тогда ради спасения всего живого бог Шива решается проглотить калакуту.

По мнению В. Г. Горохова, миф выступает в качестве своеобразного зародыша проекта, отражая в специфической форме реальную практику (в том числе техническую). И если непредвиденные опасные последствия технической деятельности составляют основной или побочный сюжет мифа, то в этом следует видеть отражение реального процесса накопления технических навыков — путём проб и ошибок, подчас трагических. Очень важно, однако, что миф не просто специфически отображал реальную практику, но, устанавливал связь этой практики с религиозными представлениями и верованиями. При этом «даже самая примитивная техническая операция наполнялась особым смыслом, выходящим далеко за пределы прагматического действия, безгранично расширяющего пределы возможного» ⁶. Таким образом, миф выступал в качестве нормативного предписания, нередко — запрета или ограничения применительно к той деятельности, которую сейчас мы можем назвать инновационной.

В традиционном обществе подобные «эксцессы» технического гения чаще всего оказывались нейтрализованными культурной средой. Э. Гидденс даёт следующее объяснение этой особенности традиции: «Традиционным культурам свойственно почитание прошлого, и символы ценятся потому, что содержат и увековечивают опыт поколений. Традиция — способ интеграции рефлексивного контроля действия и пространственно-временной организации сообщества, средство взаимодействия с пространством и временем, обеспечивающее преемственность прошлого, настоящего и будущего любой деятельности или опыта … Она не является целиком застывшей, поскольку переоткрывается заново каждым новым поколением, принимающим культурное наследие от тех, кто ему предшествует. Традиция не столько противится изменению, сколько образует контекст специфических временных и пространственных признаков, по отношению к которым изменение приобретает значимую форму» ⁷. Данная характеристика применима для всех традиционных обществ, хотя при более детальном культурологическом анализе обнаруживается значительное своеобразие различных культурных традиций в плане восприятия инновационной деятельности.

Согласно Х. Сколимовски ⁸, культура традиционного общества выступает в качестве своеобразного фильтра, через который пропускаются любые произведения технической деятельности и человеческой практики вообще. Такой «инновационный фильтр» способствует замедлению (иногда — очень существенному) скорости технического развития, но вовсе не исключает технологических прорывов. Сущность «культурной фильтрации» состоит в том, что допустимыми являются лишь такие технические изменения, которые могут быть восприняты традиционным обществом без его радикальной трансформации ⁹.

С этой точки зрения своеобразие конкретной культуры приобретает решающее значение в той стадии, когда механизм «инновационного фильтра» перестаёт эффективно функционировать. Результатом становится либо радикальная социокультурная трансформация, то есть переход к техногенной цивилизации, либо технологический застой. Характерным примером второго варианта может служить традиционная культура Древнего и Средневекового Китая.

1.2. Последствия техники в контексте традиционной китайской культуры

Если обратиться к китайской философской и этической традиции, в частности, к канонической даосской книге Чжуан-цзы, названной по имени её предполагаемого автора (вторая половина VI века — начало III века до Новой эры), то можно обнаружить яркий пример восприятия технических инноваций. В Чжуан-цзы рассказана следующая история: возвращавшийся из дальних странствий ученик Конфуция Цзы-Гун заметил человека, который вскапывал огород и поливал его, для чего ему приходилось лазать в колодец с глиняным кувшином. Работа шла медленно, а сил огородник тратил очень много.

«Теперь есть машина, которая за один день поливает сотню грядок! — крикнул ему Цзы-Гун. — Много сил с ней тратить не нужно, а работа подвигается быстро. Не желаете ли вы, уважаемый, воспользоваться ей?

Человек, работавший в огороде, поднял голову и спросил: «Что это за машина?» — Её делают из дерева, задняя часть у неё тяжёлая, а передняя легкая. Вода из неё течёт потоком, словно кипящая струя из ключа. Её называют водяным колесом.

Огородник нахмурился и сказал с усмешкой: «Я слышал от своего учителя, что тот, кто работает с машиной, сам всё делает как машина, у того, кто всё делает как машина, сердце тоже становится машиной. А когда сердце становится как машина, исчезает целомудрие и чистота. Если же нет целомудрия и чистоты, не будет и твёрдости духа. А тот, кто духом не твёрд, не сбережёт в себе Путь» ¹⁰.

В этой моральной аргументации радикального негативизма по отношению к машине мы можем увидеть неожиданное предвосхищение представлений М. Хайдеггера о технике, его идеи постава, подавляющего человека и заставляющего идти его по ложному (машинному) пути раскрытия потаённости бытия. Впрочем, сам этот фрагмент представляет собой резкую полемику с конфуцианством, поскольку вопрос о предпочтительности использования машины ставит ученик Конфуция, но получает от работающего в огороде даоса резкую отповедь, которая заставляет его надолго задуматься и усомниться в абсолютной правоте Учителя. Даосизм, разумеется, представляет собой наиболее радикальную позицию в китайской культуре, доходящую до таких крайностей, как неприятие узды для лошадей или ярма для буйволов ¹¹. В этом отношении конфуцианство и моизм выступают с более компромиссных позиций, поскольку провозглашённый Конфуцием идеал «благородного мужа», имевший парадигмальное значение для китайской культуры, или ведущий для Мо-цзы принцип «всеобщей любви» не исключали активного пользования техникой и технологиями, во всяком случае до той поры, пока оно не ставило под сомнение доминирующий культурный и этический идеал.

Вместе с тем принципиальное значение имела общая интенция китайской культуры: одобрения заслуживало лишь то действие, которое не являлось насилием над природой, не нарушало существующего порядка вещей, но было основано «на чувстве резонанса ритмов мира» ¹². При этом необходимо учитывать, что в техническом отношении Китай не уступал античной Греции и Риму, а с крахом последнего и явным техническим регрессом в эпоху раннего Средневековья — стал наиболее передовой в техническом отношении страной. Согласно авторитетной оценке Дж. Нидэма ¹³, этот приоритет сохранялся вплоть до 1400 года, а по мнению Ф. Броделя «энергичный Китай XIII века имел средства к тому, чтобы открыть главные ворота промышленному перевороту, но не сделал этого» ¹⁴. Предпосылкой промышленного переворота могла быть радикальная социокультурная трансформация, означающая помимо прочего устранение «инновационного фильтра». В Китае, однако, сохранение традиционной социокультурной модели вплоть до Синьхайской революции 1911–1912 годов обернулось технологическим застоем и бессилием перед экспансией западных держав и Японии во второй половине XIX — начале XX века.

1.3. Последствия технической деятельности в европейской античной и средневековой культуре

Античность и европейское Средневековье несомненно занимают особое место в типологии культур. Именно в исторической последовательности этих культур следует искать предпосылки будущего перехода к техногенной цивилизации. Однако при всём своеобразии, отличающем их от традиционных культур Древнего Востока, исламского мира, Индии и Китая, эти культуры с точки зрения отношения к техническим инновациям также успешно справлялись с ролью фильтра. Ведь не случайно Архимед, автор многих наиболее важных изобретений (правда, часть из них Архимеду приписывается), разделял господствовавшее мнение, что изобретательство — занятие низкое и прибегать к нему подобает лишь в случае необходимости ¹⁵. Вместе с тем, техника становится предметом рефлексии уже во времена Греческой Античности. Причём относится это не только к проблематике различения «технэ» и «эпистемэ», но и к осмыслению противоречивых последствий владения какими-либо техническими средствами или навыками. Например, хорошо известны слова хора из «Антигоны» Софокла, в которых присутствует не восторг (такое впечатление может появиться при чтении неточного русского перевода ¹⁶ этого фрагмента трагедии) перед техническим могуществом человека, способного распахивать целину и плавать в бурю по морю, но скорее содрогание перед его чудовищной дерзостью.

Платон в «Федре» вкладывает в уста Сократа любопытный рассказ о том, как на суд царя Египта Тамуса бог Тевт (Тот) представлял изобретённые им различные искусства, то есть определённые умения. Слушая пояснения Тевта о пользе, преимуществах и недостатках различных искусств, фараон время от времени делал свои замечания, иногда весьма пространные. Когда дошла очередь до письменности, Тевт сказал, что письменность сделает египтян более мудрыми и памятливыми. Ответ царя был таков: «Искуснейший Тевт, один способен порождать предметы искусства, а другой — судить, какая в них доля вреда или выгоды для тех, кто будет ими пользоваться. Вот и сейчас ты, отец письмен, из любви к ним придал им прямо противоположное значение. В души научившихся они вселят забывчивость, так как будет лишена упражнения память: припоминать станут извне, доверяясь письму, по посторонним знакам, а не изнутри, само собой. Стало быть, ты нашёл средство не для памяти, а для припоминания. Ты даёшь ученикам мнимую, а не истинную мудрость. Они у тебя будут многое знать понаслышке, без обучения, и будут казаться многознающими, оставаясь в большинстве невеждами, людьми трудными для общения; они станут мнимомудрыми вместо мудрых» ¹⁷. Принципиальной проблемой для Платона в данном случае является подмена истинной мудрости (эпистемэ) мнимым знанием, производимым с помощью искусственной (технической) уловки. Механический навык вместо работы души, экстенсивная деятельность вместо внутреннего побуждения, — вот в чём видит Платон основную угрозу. Интересно, что уже в наши дни схожая аргументация иногда используется при обсуждении последствий внедрения компьютеров и других информационных и коммуникационных технологий. В частности, речь идёт об опасности, связанной с утратой качеств, характерных для человека книжной культуры.

В контексте нашей темы внимания заслуживает уже сам факт оценки последствий широкого использования интеллектуальной технологии — искусства письма — для духовной жизни человека. Платон при этом намечает необходимое правило для любой подобной оценки или экспертизы — в ней не должен участвовать сам изобретатель техники. И не случайно, пожалуй, что в этом рассказе право судить о достоинствах, недостатках и последствиях технических изобретений царь Тамус присваивает себе, ибо в его руках власть, и только он может принимать решения. Здесь можно увидеть предвосхищение ещё одной важной проблемы — сложных отношений между политикой, наукой и техникой.

Аристотель в «Политике» гипотетически рассуждает о далеко идущих последствиях радикального усовершенствования технических средств, которое сегодня мы могли бы назвать автоматизацией и роботизацией: «Если бы каждое орудие могло выполнять свойственную ему работу само, по данному ему приказанию или даже его предвосхищая, и уподоблялось бы статуям Дедала или треножникам Гефеста, о которых поэт говорит, что они «сами собой входили в собрание богов»; если бы ткацкие челноки сами ткали, а плектры сами играли на кифаре, тогда и зодчие не нуждались бы в работниках, а господам не нужны были бы рабы» ¹⁸. Аристотель мимоходом (а это именно так, поскольку основная тематика соответствующего фрагмента «Политики» — проблемы собственности и труда в семье, а также различение активной и продуктивной деятельности) затрагивает проблематику социально-экономических последствий гипотетической автоматизации и совместимости определённого вида техники с тем или иным социально-экономическим укладом.

Впрочем, даже более простые технические усовершенствования, которые приводили к высвобождению рабочей силы, и, в частности, позволяли обходиться без труда рабов, вызывали настороженность. Например, Светоний в жизнеописании Веспасиана рассказывает о том, что этот император, считавшийся одним из наиболее способных государственных деятелей Древнего Рима, наложил запрет на использование изобретения, позволявшего без больших затрат поднять на Капитолий огромные колонны. Своё решение Веспасиан объяснил тем, что для него важнее «подкормить мой народец» ¹⁹.

Весьма эффективный механизм фильтрации чреватых опасными последствиями технических новшеств представляла собой цеховая организация ремесленного производства в Средние века. Действие этого механизма отражает, в частности, следующая запись в актах городского совета Кёльна за 1412 год: «К нам явился Вальтер Кезингер, предлагавший построить колесо для прядения и кручения шелка. Но посоветовавшись и подумавши… совет нашёл, что многие в нашем городе, которые кормятся этим ремеслом, погибнут тогда. Поэтому было постановлено, что не надо строить и ставить колесо ни теперь, ни когда-либо в последствии» ²⁰. В решении Кёльнского совета, состоявшего преимущественно из представителей ремесленных гильдий, главную роль несомненно сыграли соображения социально-экономической стабильности в городе. За этим решением просматривается также логика традиционной культуры — отказ принять не столько единичную техническую инновацию, сколько цепь следующих за ней экономических и социальных инноваций. А в случае внедрения прядильного колеса эти инновации пришлось бы осуществить именно для того, чтобы мастера и подмастерья шелкоткаческого цеха не погибли с голоду.

Однако ремесленные гильдии, выступавшие в Средние века в качестве одной из главных инстанций регулирования и оценки технических новшеств (наряду с церковными институтами), не следует рассматривать в качестве косной силы, заведомо противостоявшей любому техническому усовершенствованию. Это происходило лишь в тех случаях, когда такое усовершенствование вступало в противоречие с «цеховым» идеалом социального устройства. Когда же речь в самом деле шла о жизни и смерти ремесленного цеха, сопротивление инновации могло быть исключительно стойким и продолжительным. Так, например, цехи позументщиков в различных городах Германии более 200 лет, до сер. XVIII в., сопротивлялись внедрению ленточных станков (вплоть до их публичного сожжения).

Таким образом, традиционная культура выступает в качестве своеобразного фильтра, через который пропускаются различные инновации (далеко не только технические). Этот механизм выступает не столько в качестве тормоза технического и иного прогресса, сколько в качестве социокультурного стабилизатора, купирующего некоторые опасные последствия различных инноваций, а в ряде случаев элиминирующего сами инновации. Технический прогресс и технологические прорывы при этом происходят, однако они не создают экзистенциальных проблем в данном социокультурном контексте. Соответственно, техника и её последствия становятся объектом философской рефлексии, но лишь как периферийная тема. Последнее, однако, не исключало блестящих прозрений, предвосхищающих современный дискурс философии техники.

1.4. Формирование предпосылок перехода к техногенной цивилизации в эпоху Возрождения и Реформации

Эпоха Возрождения и Реформации с большим основанием может рассматриваться как переходная, как период решающей мутации традиционной культуры, непосредственно предшествующей появлению техногенной цивилизации ²¹. В это время формируются материальные и духовные предпосылки постепенного исчезновения «инновационного фильтра» традиционной культуры, благодаря чему становится возможным беспрецедентный рост технического могущества.

Особый интерес для нас в этом плане представляет одна из ключевых фигур Возрождения — Леонардо да Винчи. Среди разрозненных записей, относящихся к его многочисленным изобретениям, едва ли не наибольшей известностью пользуется следующая: «Как и почему не пишу я о своём способе оставаться под водой столько времени, сколько можно оставаться без пищи. Этого не обнародываю и не оглашаю я из-за злой природы людей, которые этот способ использовали бы для убийств на дне морей, проламывая дно кораблей и топя их вместе с находящимися в них людьми; и если я учил другим способам, то это потому, что они не опасны, так как над водой показывается конец той трубки, посредством которой дышат, и которая поддерживается кожаным мехом или пробками» ²².

Приведённая запись — яркий пример нового типа рефлексии над техникой и её последствиями. Это особенно наглядно проявляется при сопоставлении данного текста Леонардо с «инженерными фантазиями» Роджера Бэкона (сер. XIII в.), который в «Epistola de secretis operibus artis et naturae» ²³ даёт впечатляющий прогноз будущих технических изобретений — пароход, автомобиль, самолёт, телескоп и так далее. Однако для Р. Бэкона, провозглашающего приоритет опытной науки, именно практический результат имеет наибольшее значение, а польза выступает при этом в качестве наиболее важного критерия божественного служения ²⁴. В частности, с точки зрения Р. Бэкона полезным и даже обязательным является ведение войны с применением отравляющих веществ; в другом сочинении — «Opus tertium» — Р. Бэкон настоятельно рекомендует французскому королю Людовику Святому в его войне с сарацинами использовать мощные зеркала, которые фокусировали бы солнечный свет, что позволило бы сжигать вражеские войска ²⁵. По сравнению с Р. Бэконом, интересующимся в первую очередь непосредственным результатом научных и технических изобретений, Леонардо да Винчи более глубоко задумывается о последствиях и их моральном преломлении. Решение Леонардо о сокрытии придуманного им способа длительное время находиться под водой (вероятно, речь шла о чертеже подводной лодки) является индивидуальным волевым актом, в основе которого — осознание личной ответственности изобретателя за возможные последствия технического изобретения. Леонардо не удовлетворяют упования на добрую природу человека.

Очень интересна и мотивация, основанная на оценке эффективности и вероятных последствий изобретения: дело не в самой возможности использовать изобретение для потопления судов и убийства людей, а в том, что это чересчур сильное средство, которое может дать огромное преимущество тому, кто захочет и сумеет им воспользоваться. Очевидно, что в такого рода ситуациях слишком многое должно зависеть от дальновидности изобретателя, его индивидуальных моральных качеств, убеждений и предрассудков. Не удивительно, что случай Леонардо до сих пор стоит в ряду исключительных примеров в истории технического прогресса.

В 1550 году появился фундаментальный труд Георга Агриколы «О горном деле» ²⁶, в котором мы находим сопоставление различных оценок последствий развития горнорудной промышленности. Будучи сторонником развития металлургии, Агрикола воспроизводит также и критические суждения её противников ²⁷. Их аргументы морально-религиозного плана сводятся к тому, что благородные металлы (золото и серебро) являются причиной соблазна к воровству, насилию и убийству, тогда как железо служит при этом орудием. Само проникновение в земные недра, скрывающие металлы от человека, противно Божьему завету, поскольку человек должен добывать необходимую для его пропитания пищу в природе, но не разрушать природу. В связи с этим высказываются также аргументы, которые в XX веке были бы названы экологическими: шурфы, проложенные для поиска горных пород, наносят ущерб полям; для обеспечения технологических процессов добычи руды и выплавки металлов требуется большое количество древесины, из-за чего вырубаются леса, что в свою очередь приводит к исчезновению птиц и животных; промывка руды приводит к загрязнению ручьев и рек, что служит причиной оскудения рыбных запасов. На этом основании противники развития горного дела приходят к выводу, что вред от развития горной промышленности значительно превышает пользу.

1.5. Становление техногенной цивилизации

В Европе XVII века происходит радикальная перемена в научном мировоззрении, формируется новая научная картина мира, изменяющая и представления о возможностях постижения тайн природы с использованием технических средств. М. Хайдеггер в связи с этим называет физику Нового времени — основу новой научной картины мира — ещё не познанным в своих истоках ранним вестником постава. «По историографическому счету времени, — пишет Хайдеггер, — начало современного естествознания приходится на XVII век. Машинная техника, напротив, развивается только со второй половины XVIII века. Но более позднее для исторической фактографии — современная техника — по правящему в ней существу есть более раннее событие» ²⁸. Следовательно, появление постава можно синхронизировать с постепенной утратой культурой функции инновационного фильтра с переходом к техногенной цивилизации.

Суть перехода к техногенной цивилизации В. С. Стёпин характеризует следующим образом: «В техногенной цивилизации темпы социального развития резко ускоряются, экстенсивное развитие сменяется интенсивным. Высшей ценностью становятся инновации, творчество, формирующие новые оригинальные идеи, образцы деятельности, целевые и ценностные установки. Традиция должна не просто воспроизводиться, а постоянно модифицироваться под влиянием инноваций» ²⁹. Но ценой этого, грозящей ныне перевесить все блага технического прогресса, являются многочисленные негативные и непредвиденные последствия ускоренной технизации для самих основ существования человека, для социальной и природной окружающей среды.

Исходя из понимания традиционной культуры как фильтра в отношении технических инноваций и того, что культура техногенной цивилизации перестаёт выполнять эту функцию, особенно знаменательной представляется своеобразная фиксация этого перехода, которой явилась «Новая Атлантида» (1624) Фрэнсиса Бэкона. «Новую Атлантиду» можно назвать первой технократической утопией. Бенсалем — остров, помещённый фантазией Бэкона где-то между Японией и Перу, — представляет собой несколько идеализированную копию общественного устройства английской монархии эпохи Якова I. Но в эту социальную модель интегрирован институт, отвечающий за научно-техническое развитие и фактически являющийся мозговым центром государства — «Дом Соломона». Члены «Дома Соломона» составляют элитарную касту, занимающуюся не только организацией и планированием научных исследований и технических разработок, но и оказывающую решающее влияние на хозяйственную жизнь Новой Атлантиды. Целью «Дома Соломона» «является познание причин и скрытых сил всех вещей; и расширение власти человека над природой покуда все не станет для него возможным» ³⁰. Однако члены этого учёного ордена в своей миссии отнюдь не руководствуются принципом «Понимать — значит производить», заявленным младшим современником Бэкона М. Мерсенном. Они оценивают возможные последствия сделанных ими изобретений и открытий, и на своих совещаниях принимают решения, какие открытия следует обнародовать, а какие сохранить в тайне, в том числе и от государства ³¹.

В сущности, технократическая утопия Ф. Бэкона является своеобразным предвидением особой роли и ответственности учёных и изобретателей за последствия научно-технического развития: в обществе, где наука и техника имеют решающее значение, судьба научного открытия или важного технического изобретения не может зависеть исключительно от воли одного учёного и изобретателя; научно-инженерное сообщество должно отвечать за вполне конкретную направленность научно-технического развития и при необходимости иметь возможность это развитие корректировать. Правда, в модели Бэкона принятие решений в областях науки, техники и хозяйства является сферой исключительной компетенции интеллектуальной элиты, чьё привилегированное положение определяется принадлежностью к полномочному государственному институту.

«Новая Атлантида», написанная предвестником науки Нового времени Ф. Бэконом, в первую очередь важна для нас как рубеж. Уходящая традиционная культура перестаёт играть роль «инновационного фильтра». Формируется принципиально новая научная картина мира. Казалось бы, открываются поистине безграничные возможности в познании (испытании) природы, силы которой человек пытается поставить себе на службу. И вот здесь Бэкон явно указывает на необходимость создания искусственного социального механизма, способного выполнять роль фильтра в отношении научно-технических инноваций и их возможных негативных последствий. Другое дело, что такой механизм не был востребован на протяжении более чем трёх столетий.

Разрушение естественного фильтра технических инноваций, каким была культура традиционного общества, приводило к эксцессам, которые на первый взгляд можно расценить как проявление слепого социального протеста в связи с негативными последствиями технического развития. К их числу относится луддизм, уничтожение или повреждение текстильных машин рабочими в Англии, первой вступившей на путь промышленной революции в конце XVII — начале XVIII века. Однако, как показали исследования Э. Хобсбаума ³², феномен луддизма нельзя трактовать лишь как проявление иррациональной технофобии. Выступления луддитов были не выражением слепой агрессии по отношению к машинам, а весьма распространённой и в ряде случаев — более успешной формой социальной борьбы, чем, например забастовки. Луддиты не боролись с техникой вообще, а разрушали лишь отдельные машины, применение которых в самом деле имело для них негативные последствия, например, вело к понижению оплаты труда или безработице. Другие машины или механизмы не подвергались агрессии с их стороны. Поэтому можно сказать, что выступления луддитов были неосознанной попыткой компенсировать утраченный социокультурный механизм коррекции технического развития.

Проблема роста безработицы в результате изобретения новых машин, а также угрозы исчезновения по этой причине традиционных ремёсел осознавалась и дальновидными государственными деятелями. Так, Ж.-Б. Кольбер, в принципе поощрявший внедрение новых машин, делал исключение для тех из них, которые вытесняли ручной ремесленный труд, называя изобретателей таких машин «врагами труда» ³³. Аналогичным образом рассуждали многие представители меркантилизма, а также Монтескьё, писавший о «зловредности» машин, использование которых сокращает количество занятых ³⁴.

Наконец, наиболее фундаментальная критика социальных и нравственных последствий роста научного знания и технических способностей человека была высказана Ж.-Ж. Руссо. В «Рассуждении о происхождении неравенства» Руссо писал: «До тех пор, пока люди … были заняты таким трудом, который под силу одному человеку, и только такими промыслами, которые не требовали участия многих рук, они жили, свободные, здоровые, добрые и счастливые … Но с той минуты, как один человек стал нуждаться в помощи другого, как только люди заметили, что одному полезно иметь запас пищи на двоих, — исчезло равенство, появилась собственность, труд стал необходимостью, и обширные леса превратились в радующие глаз нивы, которые надо было орошать человеческим потом и на которых вскоре были посеяны и выросли вместе с урожаем рабство и нищета. Искусство добывания и обработки металлов и земледелие явились теми двумя искусствами, которые произвели этот огромный переворот. Золото и серебро — на взгляд поэта, железо и хлеб — на взгляд философа — вот что цивилизовало людей и погубило человеческий род» ³⁵. Руссо, таким образом, вносит значительный вклад в аргументацию технологического пессимизма, принципиально исключающего трактовку развития техники как прогресса прежде всего с точки зрения социальных и нравственных последствий. Но помимо того, что руссоистская критика науки и техники выходит за рамки анализа отдельных и наиболее явных негативных последствий (использование достижений науки и техники для целей войны, появление технологической безработицы, угасание традиционных ремёсел и связанного с ними жизненного уклада), эта критика также представляет собой реконструкцию исторического процесса, в которой овладение определёнными технологиями обеспечивает разделение труда и возникновение неравенства, то есть играет ключевую роль.

И всё же с наступлением Нового времени и особенно в эпоху Просвещения доминирует комплиментарное отношение в отношении технических изобретений и интонаций. Его суть лучше всего отражена в статье «Изобретение» в Энциклопедии Дидро и Д’Аламбера (статья написана шевалье де Жокуром): «нет ничего более почётного, чем изобретение, или усовершенствование искусств, которое способствует счастью человеческого рода. Подобные изобретения имеют то преимущество перед предприятиями политическими, что служат общему благу, не нанося вреда никому. Самые блестящие завоевания политы потом, слезами и кровью. Изобретатель полезного блага … не опасается угрызений совести, неотделимых от славы, смешанной со злодеяниями и бедами. Благодаря изобретению компаса и книгопечатания мир стал просторнее, прекраснее и просвещённее. История показывает: первого апофеоза были удостоены изобретатели: человечество поклоняется им как своим богам» ³⁶.

Торжество идеи прогресса в эпоху Просвещения ³⁷ представляется важным симптомом утверждения нового типа цивилизации, в культуре которой перестают функционировать фильтрационные механизмы в отношении инновационной деятельности. Последнее не следует понимать упрощённо, в том смысле, что любой научный поиск, любая изобретательская деятельность или иная инновационная активность не встречают более никаких преград. Ведь даже один из наиболее успешных изобретателей эпохи промышленной революции Дж. Уатт в письме своему другу признавался: «В жизни нет ничего более безумного, чем изобретательство» ³⁸. Практически любая техническая инновация даже в наиболее благоприятных условиях Англии XVIII века сталкивалась со множеством препятствий, это была по образному выражению Ф. Броделя «война упущенных возможностей» ³⁹.

Однако трудности, с которыми сталкивались изобретатели, уже в значительно меньшей степени были связаны с сопротивлением культурной среды. Получение патента (Дж. Уатт жаловался на нелёгкую судьбу изобретателя в связи с трудностями, возникавшими у него с получением патентов) было принципиально иной формой социального признания технического изобретения, характерной для капитализма. Проблема социальной акцептации (в данном случае — внедрения того или иного изобретения) заключалась теперь в решении комплекса вопросов экономической эффективности и технической функциональности, себестоимости произведённой продукции, взаимоотношений предпринимателя и наёмных работников и так далее. Но при всём том новое капиталистическое общество и новая культура давали всё больше и больше импульсов к познанию окружающего мира, практическому овладению и использованию его тайн, повышению социального статуса учёного, инженера и изобретателя.

1.6. Социально-философская рефлексия последствий развития науки и техники в XIX — начале XX веков

Глубокие исторические перемены, связанные с начавшимся в Англиив XVIII веке промышленным переворотом и Великой французской революцией, привели к осознанию стремительного ускорения темпов исторического развития, которое выступает в качестве целостного процесса во всемирном масштабе. Разумеется, далеко не сразу одним из решающих факторов этих перемен были признаны наука и техника, но уже во второй половине XIX столетия это понимание получило широкое распространение. Выдающийся немецкий историк И. Г. Дройзен выразил его следующим образом: «Тысячи миллионов лошадиных сил, заключённых в паровых машинах, которые теперь работают в культурных странах мира, представляют собой масштаб исторического движения, преумножающего возможности человеческого господства над природой» ⁴⁰.

Техника и наука, таким образом, становятся своеобразным мерилом темпа и качества исторического развития. Иначе говоря, если на первом этапе становления техногенной цивилизации происходят наиболее важные социокультурные изменения и создаются предпосылки для ускоренного развития науки и техники, то период с начала XIX века вплоть до Первой мировой войны характеризуется как ещё более масштабными социально-экономическими переменами, так и широчайшей реализацией открывшихся научно-технических возможностей. Именно на втором этапе развития техногенной цивилизации в результате предшествующих культурных, социальных и политических изменений происходит небывалый технологический взлёт, в свою очередь оказывающий активное воздействие на социокультурную динамику.

Вполне естественно, что техника, техническое развитие и его последствия постепенно становятся регулярной темой социально-философского дискурса. Так, если замечание Аристотеля о последствиях механизации и автоматизации является случайным предвосхищением, то уже Гегель серьёзно рассматривает перспективу замещения человека машиной как логичный результат абстракции в производстве ⁴¹. Ещё ранее проявившиеся подходы — технологический оптимизм (доминирующий вплоть до 60-х годов XX века) и технологический пессимизм, а также амбивалентные оценки последствий технического прогресса перерастают в устойчивые традиции рефлексии над техникой.

Важным этапом рефлексии над техникой и её ролью в развитии общества стало выявление связи определённого уровня технического развития (и даже конкретных технологий) с характером социально-экономических отношений и политическими процессами. Французский историк Ж. Мишле называл машину «наиболее мощным агентом демократического прогресса» ⁴², не отрицая при этом негативных последствий, таких как превращение человека в часть машинного механизма, производственный травматизм, рост безработицы, углубление социальной дифференциации и так далее.

Ещё более известно высказывание К. Маркса в «Нищете философии» о том, что «ветряная мельница даст вам общество с сюзереном во главе, паровая мельница — общество во главе с промышленным капиталистом» ⁴³. Буквальная трактовка этого высказывания даёт основание видеть в нём проявление технического детерминизма. Однако, как отмечают многие комментаторы Маркса, в частности Й. Шумпетер ⁴⁴, социально-исторический процесс не может быть сведён только к последствиям развития техники и технологий. Скорее, здесь уместно говорить об экономическом детерминизме, когда определяющим фактором социального развития провозглашаются формы или условия производства. Ветряная и паровая мельницы выступают лишь как технические атрибуты производительных сил соответственно феодализма и капитализма.

Следует подчеркнуть, что базовые категории марксизма — производительные силы и производственные отношения — включают в себя расширительную трактовку техники — не только изобретения и искусственные предметные системы, но также и социальные аспекты возникновения и применения техники. Развитие техники должно анализироваться в связи с конкретными социальными формами трудовой деятельности: «Всякое производство есть присвоение индивидуумом предметов природы в пределах определённой общественной формы и посредством нее» ⁴⁵. Тем самым марксистский подход расширяет спектр возможностей анализа последствий развития техники.

С другой стороны, Маркс указывает на активную роль техники, которая изменяет человеческие потребности и форму их удовлетворения. Маркс отмечал в «Капитале», что техника «вскрывает активное отношение человека к природе, непосредственный процесс производства его жизни, а вместе с тем и его общественных условий жизни и проистекающих из них духовных представлений» ⁴⁶. Вместе с тем, негативные последствия техники связываются в марксистском анализе капиталистических производственных отношений не столько с ней самой, сколько с использованием техники в целях получения капиталистической прибыли. Соответственно использование техники в иных целях, в обществе, где отсутствует эксплуатация человека человеком позволяет в идеале устранить эти последствия ⁴⁷. Позднее, уже в рамках вульгаризированного марксизма, такая интерпретация давала основания достаточно долго игнорировать негативные последствия технического развития по крайней мере как серьёзную теоретическую проблему.

Значительный вклад К. Маркса в социально-философскую рефлексию над техникой даёт сегодня основание Х. Ленку называть его «первым философом техники». Впрочем, сам термин «философия техники» был введён в 1877 году Э. Каппом, а признание за философией техники статуса самостоятельной отрасли философии происходит ещё позднее — в середине XX века. Период конца XIX — начала XX века был временем становления парадигмы философии техники, причём свой вклад в этот процесс вносили как философы (Ф. Бон, А. Эспинас), так и инженеры (Э. Гартиг, Ф. Рело, А. Ридлер, П. К. Энгельмейер) ⁴⁸. Вместе с тем, применительно к проблематике последствий технического развития можно говорить в основном об углублении и конкретизации тех оценок и подходов, которые были намечены ещё ранее. Во многом дальнейшее осмысление этой проблематики происходило в порядке реакции на новые, поистине революционные технологии, вокруг которых начинали разворачиваться дискуссии с участием как специалистов в данной области техники, так и людей, способных судить о предмете лишь поверхностно, как наблюдатель или пользователь. Однако, прежде чем в ходе этих дискуссий была сформулирована идея контроля и рациональной оценки последствий технического развития, некоторые элементы такого контроля уже обнаруживаются в законодательстве и управленческой практике.

В качестве примера можно взять Германию, где одним из первых образцов государственного регулирования в сфере технологий повышенного риска (в частности, риска для здоровья обслуживающего персонала) явилось прусское законодательство 1831 года о технологиях, основанных на использовании паровых котлов. Здесь следует иметь в виду, что Пруссия стремилась компенсировать своё индустриальное отставание от Англии мерами государственной поддержки индустриальных технологий. Регламентация, связанная с аспектами технического риска, представляла побочный, но весьма важный эффект этих протекционистских усилий прусского государства. Активное государственное вмешательство и регламентация в сфере индустриально-технического развития в принципе сохранялись вплоть до ноябрьской революции 1918 года (пользуясь известной аналогией, можно даже говорить о «прусской модели» управления техническим развитием).

Следует отметить, что основанный в 1856 году Союз немецких инженеров, а затем и другие объединения инженеров и техников Германии, выступали критиками чрезмерно жёсткой государственной регламентации, способной превратиться в препятствие техническому прогрессу. Объединения компетентных специалистов, которые прекрасно представляли себе характер риска, связанного с использованием новых технологий, предлагали в связи с этим делегировать регламентирующие функции инженерно-техническим союзам. Можно сказать, что инженерно-технические объединения должны были взять на себя важные функции экспертной оценки технических проектов, определения стандартов безопасности, эксплуатационной надёжности и так далее. Однако в этом случае решение переходило от бюрократов к техническим специалистам, тогда как общественность оставалась в стороне.

В более радикальной форме представления о том, что неконтролируемые последствия развития техники и ещё более серьёзные опасности, которые принесёт людям в будущем технический прогресс, можно устранить путём концентрации политической власти в руках учёных и инженеров, находили своё выражение в технократических теориях и проектах. Первоисточником технократических представлений была платоновская модель идеального государства ⁴⁹, верховная власть в котором должна принадлежать философам. Но в отличие от платоновской модели или технократической утопии Ф. Бэкона, в технократических идеях и проектах XIX — начала XX веков именно развитие индустрии, науки и техники, а не стремление создать идеальное общество, провозглашается решающим фактором сосредоточения политической власти в руках учёных и инженеров. Например, А. Сен-Симон в «Катехизисе промышленников» ⁵⁰ заявляет о том, что ведущее место в социальной иерархии должен занимать «класс промышленников» — элита индустриального общества, которую составляют наряду с организаторами производства и распределения материальных благ учёные и инженеры. Ж. Эллюль, анализируя конституционную схему Сен-Симона, указывает, что она не представляет собой технократического проекта в чистом виде, но её технократическая тенденция вполне очевидна. Сама схема полновластного парламента индустриального общества во многом напоминает модель «Дома Соломона»: в «палате изобретений» заседают избранные инженеры и художники, задача которых состоит в поддержке полезных изобретений; во второй, «экзаменационной палате» заседают делегированные научными институтами биологи, физики и математики, которые осуществляют экспертизу проектов первой палаты, а также разрабатывают образовательные программы; третья палата — «палата общин» — включает представителей всех отраслей промышленности, которые обеспечивают финансирование и исполнение проектов, одобренных второй палатой ⁵¹.

Если Сен-Симон связывал с установлением господства класса промышленников достижение всеобщего мира, то во второй половине XIX — начале XX веков именно угроза создания и применения некоего «супероружия» всё чаще рассматривается в качестве решающего фактора утверждения над миром власти технократов. Неизбежность этого, в частности, предсказывал Э. Ренан ⁵²; позднее о подобной опасности предупреждал Н. А. Бердяев ⁵³.

1.7. Техника в эпоху мировых войн: от технологического пессимизма к постановке задачи контроля научно-технического развития

Первая мировая война 1914–1918 годов отличалась массированным применением новых технологий (авиация, танки, подводные лодки, химические отравляющие вещества и другое) в ходе боевых действий, в результате которых были убиты или ранены миллионы людей. Бедствия войны, революционные потрясения в России, Германии и Австро-Венгрии, трудности послевоенного восстановления создали тот фон, на котором все сильнее звучали голоса о кризисе и даже грядущей гибели европейской цивилизации. Причём эти пессимистические прогнозы увязывались с развитием техники. Наиболее ярко эта перемена в восприятии технического прогресса и его последствий была обозначена в трудах О. Шпенглера, в «Закате Европы» и более поздней работе «Человек и техника». Шпенглер пишет о торжестве европейского (фаустовского) технического гения: «То, что разыгралось ныне едва за столетие, представляет собой такое колоссальное зрелище, что людей будущей культуры, которые будут обладать иной душой и иными страстями, охватит ощущение, что сама природа в этот час содрогнулась. Бывало и прежде, что политика победно шествовала по городам и весям, человеческая экономика глубоко вторгалась в судьбы мира животных и растений, однако это касалось одной лишь жизни, впоследствии вновь изглаживаясь без следа. Но эта техника оставит по себе следы своего существования даже и тогда, когда всё прочее разрушится и исчезнет, ибо эта фаустовская страсть изменила облик поверхности Земли» ⁵⁴. Шпенглер высказывает глубокий пессимизм в отношении возможности рационального контроля технического развития. По мнению Шпенглера, фаустовского изобретателя не остановят никакие соображения о возможных негативных последствиях, на первом месте для него — радость победы сильного человека: «Польза или вред, созидательный или разрушительный характер изобретения его не касались бы даже в том случае, еесли бы о них дано было знать заранее» ⁵⁵.

Дж. Дьюи в принципе соглашается с диагнозом Шпенглера, но всё же считает достижение контроля научного и технического развития возможной и заслуживающей усилий задачей: «Новый индивидуализм может быть достигнут только через контролируемое использование всех ресурсов науки и техники, которые овладели физическими силами природы. Сейчас они в фундаментальном смысле неконтролируемы. Скорее они контролируют нас. Они, однако, физически контролируемы. Каждая фабрика, электростанция или железнодорожная система свидетельствуют о том, что мы обладаем достаточными средствами контроля. Но контроль силы при помощи машины не есть ещё контроль самой машины. Контроль энергий природы наукой не означает контролируемого использования науки. Мы даже не приблизились к кульминационному пункту контроля; мы находимся едва лишь в самом его начале. Что касается контроля относительно последствий, целей, ценностей — мы не можем ещё управлять, мы лишь начинаем мечтать об управляемой, физической силе для достижения проектируемых целей и перспективных благ» ⁵⁶.

Ещё более конкретно ставил задачу контроля технического развития В. Зомбарт, указывавший на практическую необходимость и возможность упреждающей оценки последствий развития техники. Зомбарт подчёркивал, что для предотвращения ущерба, связанного с применением новой техники, следует ещё на этапе разработки принимать меры предосторожности, позволяющие избегать опасных побочных последствий. Каждое изобретение или открытие на стадии его регистрации в патентном бюро в обязательном порядке должно получить оценку не только с позиций частного предпринимательства, но в первую очередь с точки зрения соответствия общественным интересам. По мнению Зомбарта, окончательное решение должен принимать специальный орган — высший совет по культуре, в котором изобретатель может пользоваться лишь правом совещательного голоса. Совет по культуре должен решать, что делать с изобретением — принять, отправить на доработку или же рекомендовать включить это изобретение в экспозицию технического музея. Причём экспертиза обязательно должна включать и аксиологическую оценку: «В своих решениях высший совет по культуре прежде всего должен руководствоваться тем, что мы знаем о себе самих. Для каждого вида техники, который должен быть внедрён, необходимо взвесить различные ценности, которые оказываются затронуты посредством данной техники» ⁵⁷.

В Германии в 1920-е годы были предприняты определённые усилия в области комплексного изучения социально-экономических условий и факторов научно-технического развития. Так, в 1921 году при участии государственных органов, предпринимательских структур и научно-технических союзов был создан «Имперский попечительский совет по рентабельности индустрии и ремесла», который был должен содействовать техническому развитию и рационализации производства. В 1930 году Рейхстаг принял постановление, в котором, учитывая массовую безработицу в стране, определил в качестве основной задачи попечительского совета анализ социальных последствий технического развития и разработку возможных альтернатив. Ещё ранее, в 1926 году Рейхстаг учредил Комитет по изучению условий производства и рынков сбыта немецкой экономики, в центре внимания которого (наряду с другими проблемами) оказались вопросы взаимосвязи технической рационализации и производительности труда.

В 1932 году Й. Бадер, руководитель отдела анализа рынка в Союзе немецких инженеров, предложил основать «палату техники», которая должна была содействовать техническому прогрессу при обязательном учёте общественных потребностей. Таким образом, В. Зомбарт выразил позицию, которая уже частично была реализована в политической практике и активно обсуждалась в среде инженеров и экономистов.

Однако с утверждением нацистского режима эти идеи были преданы забвению. Правда элементы технофобии, которые присутствовали в некоторых программных документах НСДАП до прихода Гитлера к власти ⁵⁸, после 1933 года были изжиты, а нацистские лидеры (как и большевистские лидеры СССР) быстро осознали гигантские возможности, которые открывает техника в обеспечении политического контроля и реализации планов мирового господства ⁵⁹. Но при этом наука и техника в Третьем Рейхе играли крайне противоречивую роль. Американский исследователь М. Уолкер характеризует эту роль следующим образом: «Возможно, самой удивительной, новой особенностью технократии при Гитлере было использование рациональных средств и технократических принципов для достижения как рациональных, так и иррациональных целей. Иными словами, технократические методы были отделены от технократических целей. Отношение к квалифицированным специалистам демонстрировало противоречивую, саморазрушающую и хаотическую природу Третьего Рейха. Национал-социализм не позволял техническим экспертам рационально управлять обществом. Они часто обладали значительной властью, но только как исполнители решений различных блоков.

Третий Рейх был также неспособен институционализировать технологические изменения для достижения собственных целей: деятельность поликратического картеля конкурирующих блоков власти, перекрывающаяся и противоречивая, сильно мешала систематическому и упорядоченному развитию и внедрению специфических технологий, не говоря о технологическом преобразовании страны в целом. По сходным причинам трудно определить согласованные и постоянные «государственные цели», за исключением таких самых общих, как территориальная и экономическая экспансия, расовая «чистота» населения и тотальный контроль над всеми сторонами жизни общества. Но даже эти цели не были достигнуты, несмотря на Вторую мировую войну, полицейское государство СС и геноцид». ⁶⁰ Не удивительно поэтому, что идеи социальной (то есть хотя бы частично независимой от правящего режима) оценки возможных последствий технических проектов и изобретений не были востребованы нацистским режимом.

Следует отметить, что для практической постановки задачи оценки и контроля последствий технического развития очень большое значение имел опыт разработки программ экономического восстановления и научно-технической деятельности. В России работа в этом направлении началась ещё в ходе Первой мировой войны в рамках Комиссии по изучению естественных производительных сил (КЕПС). Однако первым в мировой истории государственным планом развития народного хозяйства, ориентированным на комплексное решение социально-политических и научно-технических проблем стал разработанный после Октябрьской революции план ГОЭЛРО ⁶¹.

При разработке плана ГОЭЛРО использовались такие методы, как экспертные оценки ресурсов и потребностей страны, социально-экономических условий и тенденций научно-технического развития, математическое моделирование и составление материальных и стоимостных балансов. Таким образом, в плане ГОЭЛРО были предвосхищены многие подходы и методы, получившие широкое распространение в научно-техническом прогнозировании и планировании после Второй мировой войны.

По сути дела план ГОЭЛРО явился прецедентом широкомасштабной государственной поддержки и планирования развития науки и техники. Вместе с тем, концентрация усилий в этой области была подчинена в первую очередь политическим целям правящего режима, что особенно наглядно проявилось в дальнейшей практике экономического и научно-технического планирования в СССР. Например, Н. И. Бухарин в докладе на I Всесоюзной конференции по планированию научно-исследовательской работы (1931 год) формулировал эту позицию предельно чётко: «Мы должны со всей решительностью, со всей твёрдостью, со всей последовательностью, самым крупным образом повернуть сеть наших научно-исследовательских учреждений в сторону социалистической реконструкции и обороны страны. Обслуживание этого всемирно-исторического дела есть высший закон, которому должно быть соподчинено все» ⁶². При таком нормативном диктате политических целей проблемы широкого спектра последствий их реализации неизбежно отступали на второй план.

Следует отметить определённую близость авторитарных идеологий и технократического движения, которое было достаточно влиятельным в США в 1920–1930-е годы. Ключевую роль в развитии этого движения сыграла работа Т. Веблена «Инженеры и система цен» (1921), в которой основные социальные проблемы связывались с рыночной экономикой, доминирующей системой цен и спекуляциями финансовых магнатов. Решение проблем, по мнению Веблена, состояло в переходе к административно регулируемой экономике, управлять которой должны не финансовые воротилы и коррумпированные политики, а компетентные специалисты высокой квалификации, в первую очередь инженеры. Имея в виду опыт большевистской революции в России, Веблен писал о необходимости сосредоточения политической власти в руках Совета технических специалистов (Soviet of technicians) ⁶³. Веблен и его последователи (прежде всего Г. Скот) видели в «диктатуре инженеров» способ устранить или минимизировать те негативные последствия, которые связаны с техническим прогрессом в условиях «свободного рынка».

Технократическое движение в США привлекло внимание к возросшей социальной роли инженеров, к проблемам взаимоотношеий между политическими структурами, бизнесом и инженерно-техническим сообществом. Идеи «диктатуры инженеров» не получили серьёзной поддержки, но с приходом к власти администрации Ф. Д. Рузвельта и началом осуществления «Нового курса» достигается стабильное взаимодействие политических инстанций с ведущими представителями науки и техники. Особый интерес в контексте избранной нами темы представляет подготовленный для администрации Ф. Д. Рузвельта доклад «Технологические тренды и государственная политика; социальные импликации новых изобретений» ⁶⁴ — первая попытка консультирования политических инстанций в отношении основных тенденций и последствий технического развития. Этот доклад, в целом отвечавший идеологии «Нового курса», делал основной упор на поиск новых технологий, которые способствовали бы экономическому росту, но при этом исключали возникновение технологической безработицы.

Доклад был подготовлен Национальным управлением по планированию ресурсов, подкомитетом по науке, которым руководил социолог У. Огберн, получивший известность благодаря разработке теории «культурного лага» — отставания духовных, «нематериальных» сфер жизни людей от развития науки и техники ⁶⁵. Как при подготовке доклада для администрации Рузвельта, так и в более поздних работах Огберн основное внимание уделял многообразию социальных эффектов технических изобретений. По его подсчётам, изобретение радио имело более 150 различных последствий с точки зрения социокультурной унификации, содержательного наполнения свободного времени, способов передачи информации, религии, образования, политики, промышленности, профессиональной структуры, транспорта, стимулирования новых изобретений и так далее ⁶⁶. При этом Огберн проводил чёткую грань между прямыми и вторичными последствиями технического развития. Кроме того, он обратил внимание на эффект конвергенции последствий многих технических изобретений. Например, рост пригородов является общим последствием таких изобретений или технических проектов как автомобиль, строительство автодорог и телефон. Таким образом, Огберн стоял у истоков ретроспективной оценки последствий техники, причём сами отношения последствий рассматривались им как мультилинейные.

В ходе Второй мировой войны в США были начаты серьёзные работы в сфере технологического прогнозирования. Первый прогноз был сделан по заказу американских военно-воздушных сил известным специалистом в области аэродинамики Т. фон Кэрманом ⁶⁷. Доклад фон Кэрмана был посвящён перспективам развития авиационных двигателей; позднее по его образцу стали разрабатываться обобщённые пятилетние прогнозы ВВС США и НАТО. Подход фон Кэрмана состоял в том, что прогнозироваться должны не точные характеристики технической системы, но её основные потенциальные возможности, ключевые параметры и ограничители, а также должны оцениваться альтернативные технические варианты. Начало же систематического технического прогнозирования, согласно оценке Э. Янча ⁶⁸, относится примерно к 1950 году, тогда как интерес к его специальным методам проявился примерно в 1960 году.

Следует отметить, что в ходе Второй мировой войны в США была создана структура, призванная сконцентрировать лучшие научные силы для решения военных задач — Управление военных исследований и разработок. Руководитель Управления — известный математик и электротехник В. Буш подготовил в 1945 году для президента Рузвельта доклад о перспективах научных исследований в послевоенную эпоху ⁶⁹, выводы которого привели к кардинальному пересмотру научно-технической политики США, и, прежде всего, к началу широкомасштабного государственного финансирования фундаментальных исследований и технических разработок. По сути дела, реализация положений этого доклада обеспечила политическую и институциональную основу того процесса, который позднее был назван научно-технической революцией. Основная посылка доклада В. Буша состояла в том, что интенсивное научно-техническое развитие в сочетании с политической демократией и рыночной экономикой способно обеспечить процветание общества и приумножить мощь американского государства. При таком оптимистическом взгляде негативным последствиям не уделялось серьёзного внимания; более того, как считает Ж.-Ж. Саломон, формулой успеха по сути дела провозглашался принцип laissez faire, laissez passer применительно к развитию науки и техники ⁷⁰.

Тем не менее, идеи, высказанные в 1930-е годы В. Зомбартом и У. Огберном, получили дальнейшее развитие. Немалая роль в этом принадлежала швейцарскому социологу В. Рёпке. Он, в частности, писал: «Самое главное состоит в следующем: изобретения имеют совершенно различный характер в плане их экономических, социальных и антропологических воздействий и соответственно должны классифицироваться с чуткостью и социологическим пониманием, — они прежде всего должны… с этой точки зрения управляться» ⁷¹.

В. Рёпке подчёркивал неприемлемость представления о том, что мы должны оставаться пассивными в отношении развития техники и изобретений, которые якобы делаются случайно или в силу неких естественных законов ⁷². Следует отметить, что преодоление этого представления не в последнюю очередь происходило в связи необходимостью решения так называемых «больших проблем» уже в период Второй мировой войны (Манхэттенский проект и проект создания советской атомной бомбы). Фактически в середине XX столетия произошло кардинальное изменение функций научного исследования и вовлечение науки в орбиту политики ⁷³

Участие учёных в крупномасштабных проектах военно-стратегического значения постепенно приводило к повышению их роли в процессе выработки политических решений. Разумеется, в эпоху противостояния социально-политических систем это имело свою специфику в СССР и странах Запада. В Советском Союзе учёные калибра И. В. Курчатова, С. П. Королева, П. Л. Капицы могли оказывать серьёзное влияние на принятие политических решений в соответствующих областях. Вместе с тем, история противостояния А. Д. Сахарова коммунистическому режиму, начавшаяся с протеста академика против испытания сверхмощных термоядерных зарядов на Новой Земле, показывает отчётливые пределы такого влияния.

Изначально именно военно-политическое противостояние сделало необходимой постановку так называемых «больших проблем». Первичный импульс и общая формулировка задачи исходили здесь из сферы политики. Однако учёные оказывали наиболее важные влияние уже на стадии детального определения проблемы, не говоря о последующей аналитической работе и нахождении окончательного решения. Тем самым наука отвечала на социальный запрос, одновременно принимая на себя значительную долю ответственности за достижение соответствующих политических целей и вместе с тем — за собственные прогнозы, оценки и интерпретации. В этом выражалась политизация науки, вовлечённой в решение «больших проблем».

Учёные, соответственно, оказывались в тесном контакте не только между собой, но также с политиками, государственными чиновниками, представителями индустрии, а также — главным образом в странах Запада — с представителями общественности и средств массовой информации. Такое многостороннее взаимодействие давало возможность некоторым учёным влиять на принятие решений при помощи «вненаучных» рычагов — средств массовой информации, общественных организаций, итд. ⁷⁴ В 1940-е и 1950-е годы главной темой публичной активности ряда выдающихся учёных была угроза новой мировой войны с применением ядерного и термоядерного оружия (манифест Рассела-Эйнштейна, Пагуошское движение и так далее). Позднее в число приоритетных направлений общественной активности учёных вошли проблемы техногенного воздействия на окружающую среду и исчерпания натуральных ресурсов.

Таким образом, в 20–50-е годы XX века были выдвинуты и обоснованы идеи прогнозирования, контроля, оценки и управления научно-техническим развитием. Предпринимались и некоторые конкретные шаги в этом направлении. Все громче начинали звучать предупреждения о риске неконтролируемого и все ускоряющегося научно-технического прогресса. Можно сказать, что в это время не только была осознана опасность, связанная с отсутствием «инновационного фильтра» в культуре техногенной цивилизации, но и обоснована необходимость некоего компенсирующего механизма, способного своевременно выявлять и предотвращать наиболее негативные последствия развития техники. Разработку концепции и последующую институционализацию оценки техники следует рассматривать как одну из попыток создать такой механизм.