Мераб Константинович Мамардашвили:
Эстетика мышления

Предисловие редактора

Настоящий курс лекций (или бесед, как называл их сам автор) был прочитан в 1986–1987 учебном году в Тбилисском университете.

После лекционных курсов о Декарте, Канте, Прусте, а также по античной и современной философии ¹, это был фактически последний, итоговый курс М. К. Мамардашвили, посвящённый теме мышления, обсуждая которую он стремился показать своим слушателям, опираясь прежде всего на свой жизненный опыт, как человек мыслит и способен ли он в принципе подумать то, чем он мыслит. Когда он не может посмотреть на это со стороны, а значит, использовать мысль в качестве инструмента в прагматических целях. И именно поэтому, считал М. К. Мамардашвили, мысль как таковая, когда она становится предметом философствования, никому не предназначена, из неё нельзя извлечь никакой пользы. Она не для просвещения, если человек сам не предпринял для этого личных усилий. То есть не отличил хотя бы раз в жизни понятие мысли от самой мысли, в которой, как он выражался, «ты отсутствуешь, но она есть», и следовательно, твоя задача, когда она озарила тебя, попытаться каким-то образом удержать её, чтобы остаться человеком.

Таков, если угодно, эмоциональный пафос этих бесед, которым автор стремится заразить теперь и нас, когда мы имеем возможность прочитать их уже в виде книги и убедиться в том, что нормальная жизнь в нашей стране действительно невозможна без живого начала мысли. А именно — без философии, которой он служил, повинуясь голосу собственного призвания, как и подобает просвещённому человеку. То есть не ожидая подвигов от других, а поставив бытийно-личностный эксперимент на себе.

Поделюсь одним воспоминанием. Много лет назад (это происходило в редакции журнала «Вопросы философии», где мы с М. К. тогда работали), как-то разговаривая о только что вышедшем очередном томе «Истории античной эстетики» А. Ф. Лосева, я сказал ему, что не совсем понимаю, почему Лосев пишет свои книги об эстетике, а о не философии. И, помню, привёл по этому поводу следующий аргумент: очевидно, он просто боится, что ему придётся в таком случае давать оценку того, о чём он пишет, с марксистско-ленинских позиций, а он не хочет дискредитировать античную философию и пускается на хитрость. На что, внимательно меня выслушав, М. К. ничего не ответил, и, видимо, я забыл бы об этом разговоре, если бы спустя 17 лет не узнал, что он читает свой курс по «эстетике». Думаю, что и М. К. едва ли помнил о нём (я так и не успел, к сожалению, спросить его), но в данном случае это не столь важно, так как по существу А. Ф. Лосев был прав: философия, конечно, немыслима без анализа эстетических, выразительных форм действительности, которые мы воспринимаем обычно как объективную ценность. Из чего он, собственно, и исходил, когда писал свою «Историю».

Однако по-своему, как я теперь понимаю, было столь же оправданно и затянувшееся обращение к эстетике самого М. К., поскольку он считал, что гораздо важнее вначале восстановить в правах философию, чтобы вообще стало понятным, что такое эстетика и какое значение она имеет в нашей жизни. Но с одной существенной оговоркой: для него, в отличие от А. Ф. Лосева, «эстетическая форма» — будь то безличный античный космос, которому поклонялись древние греки, или духовный личностный абсолют Средних веков и более позднего времени — не существовала вне мысли. То есть без обсуждения проблемы стиля и формы самого мышления, его предпосылок, уходящих в глубины мысли как таковой, её невыразимости. В этом смысле он никогда не являлся сторонником теории мимесиса (простого подражания), а был последовательным кантианцем, полагая, что эстетики ещё нет, если её нет в нас, и задача философа показать это, учитывая, что мы привыкли относиться к мысли как к инструменту или средству достижения цели. Тогда как на самом деле таким инструментом, по его словам, является наш язык и способ мышления, а целью становится в этом случае удержание мысли с помощью уже существующего инструмента.

С этого, согласно М. К. Мамардашвили, начинается эстетика мышления, определяющая в конечном счёте и область человеческой морали, что он настойчиво повторяет в каждой беседе, убеждая читателя, что мораль, как и мысль, — автономна (своезаконна). Что для их существования в мире нет никаких причин. Моральный поступок, как и мысль, утверждает он, или есть, или их нет.

Это метафизическое ощущение жизни пронизывало всё творчество М. К. Только об этом фактически он и вёл свой философский разговор, считая себя представителем натуральной, естественной философии и постоянно подчёркивая, в духе Канта, что не стремление человека к счастью, связанное с достижением внешнего благополучия, и не любовь или симпатия характеризуют моральный поступок, но уважение к моральному закону как таковому и следование долгу, дающие не теоретическую, а жизненную уверенность человеку распоряжаться собственной свободой.

Читая эту книгу, можно убедиться, что проблема мысли и социальной формы была для М. К. центральной, так как он стремился на опыте собственной жизни претворить пережитое страной тотальное зло в новую реальность, поставив тем самым своеобразный бытийно-личностный эксперимент в российской культуре. Во всяком случае, для меня очевидно, что на основе именно этого эксперимента рождался его мир, который мы можем назвать сегодня миром Мераба Мамардашвили, с его претензией, которую он никогда не скрывал, преодолеть «мыслительную неграмотность целой страны». Именно об этом идёт речь в его беседах.

Два слова о характере настоящего издания. На каждой из кассет, с которых расшифровывался текст этой книги, рукой М. К. помечено: «Б. М». — «Беседы о мышлении» (так первоначально, для себя он называл свой курс, когда читал его), с указанием даты, когда состоялась беседа. Окончательное же название «Эстетика мышления» — с этих слов начинается первая беседа — было предложено им во время одного из наших разговоров, когда мы обсуждали вопрос о возможном издании его работ. На разных этапах подготовки бесед к печати мне помогали И. К. Мамардашвили, А. А. Парамонов и В. А. Кругликов. Всем им сердечная благодарность. На завершающем этапе редактирование рукописи проводилось мной с учётом особенностей устной речи автора и с желанием максимально сохранить все оттенки и неожиданные повороты его мысли. Хотя при этом неизбежно приходилось снимать многочисленные повторы, вполне уместные в устной беседе, но мешающие восприятию текста при чтении, а также прибегать к формальным стилистическим вставкам, чтобы сохранить связность авторской речи.

Ю. П. Сенокосов.