Зигмунт Бауман:
Индивидуализированное общество.
Часть II. Как мы думаем.
Глава 8. Прогресс: тот же самый и иной

Здание мэрии в Лидсе, городе, где я провёл последние тридцать лет, — это величественный памятник амбициям и самоуверенности капитанов промышленной революции. Построенное в середине XIX столетия, величественное и пышное, соединяющее в своей архитектуре черты Парфенона и египетских храмов, оно включает в себя в виде главного украшения огромный зал заседаний, предназначенный для регулярных собраний горожан, для дискуссий и выработки решений о дальнейших шагах, ведущих к ещё большей славе города и Британской империи. Под потолком зала пурпурными и золотыми буквами выложены слова правил, обязательных для любого, кто присоединяется к идущим по этому пути. Среди священных принципов этой простой этики, таких как «Честность — лучшая политика» или «Закон и порядок», одно предписание поражает своей самоуверенной и бескомпромиссной краткостью: «Вперед». В отличие от современных посетителей мэрии, авторы кодекса вряд ли сомневались в его смысле. Они хорошо знали разницу между «вперед» и «назад». И чувствовали себя в силах не сходить с пути и придерживаться избранного направления.

25 мая 1916 года Генри Форд сказал корреспонденту газеты «Чикаго трибьюн»: «История — это, в большей или меньшей мере, вздор. Мы не хотим традиционности. Мы желаем жить настоящим, и единственная история, заслуживающая хоть какого-то внимания, — это та, которую мы делаем сегодня». Форд был известен тем, что громко и прямо выражал мысли, которые другие могли высказать, лишь дважды подумав.

Прогресс? Не думайте о нём как о «работе истории». Это наша работа, работа нас, живущих в настоящем. Единственная история, которая что-то значит, это та, что ещё не сделана, но делается ныне, и должна быть сделана: иными словами, это будущее (о котором другой прагматичный и прямолинейный американец, Эмброуз Бирс, написал десятьюгодами раньше в своей книге «Словарь дьявола», что оно представляет собой не более чем «тот период времени, на протяжении которого наши дела идут хорошо, наши друзья остаются настоящими, а наше счастье — гарантированным»).

Форд мог бы торжествующе провозгласить то, что Пьер Бурдьё с изрядной печалью признал недавно в своей книге «Акты сопротивления»: «Чтобы овладеть будущим, надо держать под контролем настоящее». Человек, который управляет настоящим, может быть уверен в своей способности заставить будущее работать на него и по этой причине может игнорировать прошлое: для такого человека в самом деле доступно сделать прошлую историю чушью, пустым бахвальством, враньём. Или, по крайней мере, не придавать ей большего значения, чем заслуживают вещи подобного рода. Прогресс не превозносит и не облагораживает историю. «Прогресс» представляет собой заявление о намерениях девальвировать или даже отменить её.

В этом-то и дело. «Прогресс» предполагает не какие-то атрибуты истории, а самоуверенность настоящего. Глубокий, а возможно, и единственный смысл прогресса воплощён в ощущении, что время работает на нас, ибо события происходят именно под нашим влиянием. Всё прочее, рассказываемое о «сущности» прогресса, диктуется вполне объяснимым, но всё же вводящим в заблуждение стремлением «онтологизировать» это ощущение. И в самом деле — является ли история движением к лучшей и счастливой жизни? Если да, то как мы об этом узнаем? Мы, те кто утверждает это, не жили в прошлом, а тех, кто жил тогда, сегодня уже нет с нами, — так кому же делать сравнения? Влетаем ли мы, подобно Клио, музе истории, в будущее, преследуемые ужасами прошлого, или спешим в него, влекомые надеждой поправить наши дела, единственным, что движет нами, является игра памяти и воображения, а связывает или разделяет их между собой наша вера в себя или её отсутствие.

Для людей, уверенных в своей способности изменять ход вещей, прогресс является аксиомой. Тем, кто чувствует, как все валится у них из рук, идея прогресса даже не приходит в голову, и они посмеются над всяким, кто попытается её предложить. Эти противоположности оставляют мало места для беспристрастной дискуссии, не говоря уж о консенсусе. Наверное, Форд отозвался бы о прогрессе так же, как однажды он высказался об утренней зарядке: «Упражнения — это чепуха, — сказал он, — если вы здоровы, они вам ни к чему; если вы больны, они вам не по силам». Но если уверенность в себе, успокаивающее чувство «контроля над настощим» является единственным основанием, на которое опирается вера в прогресс, то не приходится удивляться, что в наши дни эта вера обречена оказаться шаткой. Этому нетрудно найти объяснение.

В первую очередь бросается в глаза отсутствие института, способного «повести мир вперёд». Наиболее болезненный вопрос, от которого стараются увиливать в наше время поздней модернити или постмодернити, состоит не в том, «что следует делать» (дабы мир стал лучше и счастливее), а в том, «кто возьмётся это сделать». В книге «Новый мировой беспорядок» Кен Джовитт объявил о крахе «представлений христианского типа», вплоть до последнего времени упорядочивавших наши мысли о мироздании, о его перспективах и полагавших мир «централизованным, жёстко скреплённым и истерически озабоченным непроницаемостью границ». В таком мире вопрос об институте власти едва ли был актуален: «христианский» мир был всего лишь сферой взаимодействия могущественных сил с результатами их же действий. Такой образ имел свои эпистемологические основы в фордистской фабрике, а также в устанавливающем и поддерживающем порядок суверенном государстве (если даже и не в порождаемой ими реальности, то хотя бы в их стремлениях и намерениях). Обе эти опоры ныне ослабли вместе с их суверенитетом и амбициями. Упадок современного государства чувствуется, пожалуй, особенно остро, поскольку власть над продуктивной деятельностью отделена от политики, которая, собственно, и призвана решать, что должно быть сделано. В то время как все политические институты остаются локальными, привязанными к определённой территории, реальная власть постоянно движется, оказываясь за пределами их влияния. Наша жизнь (всё чаще) оставляет впечатление, что мы похожи на пассажиров в самолёте, поднявшихся высоко в небо, и обнаруживших, что в кабине пилота никого нет.

Во-вторых, становится всё менее и менее ясно, что должен предпринять этот институт для улучшения ситуации в мире, — даже если рассмотреть маловероятный случай, когда он способен сделать это. Все картины счастливого общества, нарисованные разными красками и множеством кистей за последние два столетия, оказались либо несбыточной мечтой, либо — если их воплощение в действительности и было объявлено, — нежизнеспособными (конструкциями). На практике оказалось, что любая (новая) форма социальной организации приносит столько же несчастий, сколько и счастья, если не больше. Это относится в равной мере и к двум главным антагонистам — уже обанкротившемуся марксизму и ныне правящему экономическому либерализму. Что касается других серьёзных конкурентов, то вопрос Франсуа Лиотара: «Какие идеи способны предотвратить появление нового Освенцима… в процессе движения к всеобщему освобождению?» — до сих пор не нашёл ответа и вряд ли найдёт его. Время «христианских концепций» ушло: все картины мира, уже нарисованные по индивидуальным заказам, не вызывают симпаний, а те, что ещё не написаны, уже заранее кажутся подозрительными. Мы путешествуем ныне без всякого представления о пункте назначения, на который можно было бы ориентироваться, не пытаясь найти «справдливое общество» и даже не надеясь, что оно встретится нам на пути.

Приговор Питера Друкера, согласно которому «от общества уже не стоит ждать спасения», в полной мере отвечает духу нашего времени. Однако начатый модернити роман с прогрессом — с жизнью, которая может и должна переделываться, становясь «новой и усовершенствованной», — не закончен и вряд ли скоро закончится.

Модернити не знает никакой иной жизни, кроме «сделанной»: жизнь современных людей есть не нечто данное, а скорее некое задание, всегда незавершённое и постоянно требующее всё новых забот и усилий. Условия человеческого существования в «поздней модернити» или «постмодернити» сделали эту модальность жизни ещё навязчивее: прогресс более не является временным делом, приводящим в результате к совершенству, когда делается всё, что должно быть сделано, и в дальнейших переменах нет необходимости, а становится вечным состоянием, самим содержанием жизни.

Если идея прогресса в нынешней её форме выглядит столь незнакомой, что возникает вопрос, существует ли он вообще, то это потому, что прогресс, как и многие другие параметры современной жизни, был дерегулирован и приватизирован. Он дерегулирован — поскольку вопрос о том, означает ли каждый конкретный элемент новизны какое-либо улучшение, всегда остаётся без ответа и вызывает споры даже после того, как выбор уже сделан. И он приватизирован — поскольку принадлежит каждому отдельному человеку, от которого ждут, что он индивидуально воспользуется своим умом, ресурсами и трудолюбием, чтобы добиться для себя более удовлетворительных условий жизни, оставляя в прошлом то, что ему не по нраву.

Однако проблема осуществимости прогресса во многом остаётся такой же, как и до дерегулирования и приватизации, — такой, как её сформулировал Пьер Бурдьё: чтобы строить будущее, надо уметь управлять настоящим. Только сегодня задача управления настоящим становится задачей каждого отдельного человека. И для многих — возможно, даже для большинства — наших современников «контроль над настоящим» либо сомнителен, либо очевидно отсутствует. Мы живём в мире всеобщей гибкости, в обстановке обострённой и безысходной неуверенности, пронизывающей все стороны индивидуальной жизни — от источников жизнеобеспечения до любовных отношений или членства в сообществе по интересам; (затрагивающей) черты профессиональной и культурной самобытности, манеру подачи себя на публике и даже состояние здоровья; (накладывающей свой отпечаток) как на ценности, к которым следует стремиться, так и на способы их обретения. Мало остаётся надёжных оплотов для доверия, они расположены далеко друг от друга, и, как правило, доверие остаётся невостребованным.

Когда господствует неуверенность, планы на будущее становятся временными и неустойчивыми. Чем слабее контроль человека над настоящим, тем меньше планов он строит на будущее — сами отрезки времени, называемые «будущим», становятся все короче, а жизнь в целом разделяется на эпизоды, которые рассматриваются один за другим. Непрерывность не является больше фирменным знаком совершенствования: кумулятивная и долгосрочная природа прогресса уступает требованиям, адресующимся по отдельности каждому эпизоду; значение любого из них должно раскрываться и всесторонне оцениваться ещё до окончания одного эпизода и начала следующего. В жизни, управляемой принципом гибкости, стратегии, планы и желания могут быть лишь краткосрочными.

Серьёзное изучение культурных и этических последствий этой гигантской трансформации ещё не начиналось, поэтому их можно обозначить лишь в самых общих чертах.