Зигмунт Бауман:
Индивидуализированное общество.
Часть III. Как мы действуем.
Глава 17. Секс в эпоху постмодернити

В своём прекрасном, по размерам соперничающем с книгой, эссе «La llama doble — Amor y erotismo» ¹, опубликованном в 1993 году, великий мексиканский мыслитель Октавио Паз исследует сложные взаимоотношения секса, эротизма и любви — трёх близких родственников, при этом столь непохожих друг на друга, что каждому необходим свой отдельный язык, на котором он только и может описать собственное существование. Центральная метафора книги, исключительно удачная, обращена к огню: над первобытным огнём секса, зажженным природой задолго до первых шагов человечества, поднимается красное пламя эротизма, над которым трепещет и дрожит слабое голубое пламя любви. Без огня не было бы пламени, но в красном и голубом пламени, и даже в каждом из них по отдельности, заключено гораздо больше, чем в том огне, из которого они поднимаются.

Секс, эротизм и любовь связаны между собой, но существуют отдельно. Они едва ли могут обойтись друг без друга, но их существование проходит в непрерывной войне за независимость. Граница между ними является предметом горячих споров или же (а часто в одно и то же время) местом оборонительных баталий или вторжений. Иногда логика войны требует, чтобы отношения подчинения между странами с общей границей, сдерживались или были прекращены; иногда вторгающаяся армия силой пересекает рубежи с намерениями одолеть и подчинить себе территорию, открывающуюся по ту сторону границы. Разрываемые такими противоречивыми порывами, эти три сферы известны нечёткостью своих границ, а три слова, которые их обозначают (или, возможно, конституируют), не отличаются сколько-нибудь ясным значением и почти не допускают педантизма и точности.

Из всех них именно на сексе, напоминает нам Октавио Паз, лежит самый слабый отпечаток человеческого. Действительно, секс — продукт природы, а не культуры, он присущ и многим другим видам живых существ. В своей естественной форме, не испорченный культурой, секс всегда остаётся прежним; как заметил Теодор Зелдин ², «больший прогресс достигнут в кулинарии, чем в сексе». Это так, но эротическая сублимация секса, фантазии на тему секса и различные секс-заменители бесконечно разнообразны.

Таким образом, вся «история секса» представляет собой историю культурной манипуляции сексом. Всё началось с появления эротизма — культурной уловки, отделившей сексуальный опыт (в смысле переживаний (Erlebnis), а не навыков (Erfahrung)) и особенно удовольствие, связанное с этим опытом, от размножения — главной функции секса и его raison d’etre. Следует признать, что природа не любит риска, и по этой причине она не может не быть расточительной; она осыпает свои жертвы таким градом пуль, что хотя бы одна из них попадёт в глаз быка. Секс не является исключением; особи, воспроизводящие себе подобных с помощью секса, как правило, наделяются такими запасами сексуальной энергии и способностями к сексуальным контактам, которые значительно превосходят необходимые для процесса воспроизводства. Поэтому эротизм не является культурным подвигом и ни в коем случае не должен представляться как акт совершённого над природой насилия, как «неестественный» акт; природа фактически принуждает человеческий разум к изобретательности, не более чрезмерной, чем чрезмерна она сама в выбрасывании огромного, излишнего и неиспользуемого запаса сексуальных энергии и желания. Этот избыток и есть постоянное приглашение к культурной изобретательности. Цели, на которые этот репродуктивно избыточный и остающийся неиспользованным излишек может быть обращён, — это творение культуры.

Эротизм занят утилизацией этих излишков. Он зависит от наполнения сексуального акта дополнительным смыслом, более высоким, чем выполнение репродуктивной функции, и выходящим за её рамки. Люди не были бы эротическими созданиями, если бы они не были сексуальными существами; сексуальность — это единственная почва, в которую сеются и из которой взрастают семена эротизма, — но эта почва имеет ограниченное плодородие. Эротизм находит свои истоки в репродукции, но с самого начала выходит за её пределы; репродукция, эта сила, дающая ему жизнь, вскоре превращается в ограничительные рамки. Чтобы иметь свободу действий, использовать по своему усмотрению дополнительные возможности к сексуальности, эротизм должен быть «пересажен» в другую почву, с большим плодородием и питательной силой; культура должна отделить сексуальное удовольствие от репродукции, его главного утилитарного назначения. Таким образом, репродуктивная функция секса одновременно является как обязательным условием, так и занозой в теле эротизма; между этими понятиями существуют как нерушимая связь, так и постоянная напряжённость, причём напряжённость столь же непреодолима, сколь и нерушима связь.

Теоретически существует несколько стратегий преодоления напряжённости. Все они были испытаны, и «историю секса» можно представить как историю перехода от одной стратегии к другой, причём в разные исторические эпохи предпочтение отдавалось различным стратегиям. Однако выбор ограничен. В целом он сводится к переброске культурных сил то на границу между сексом и эротизмом, то на границу между эротизмом и любовью, и определённым комбинациям в передвижении войск на обеих территориях.

Серьёзно упрощая ситуацию, можно сказать, что на протяжении нового времени за доминирующую роль боролись друг с другом две культурные стратегии.

Первая, официально выдвигаемая и поддерживаемая законодательной властью государства и идеологической властью церкви и школы, предполагала усиление ограничений, налагаемых репродуктивными функциями секса на свободу эротического воображения, что направляло не поддающуюся контролю избыточную сексуальную энергию в замалчиваемые культурой и осуждаемые обществом сферы — порнографию, проституцию и незаконные, то есть внебрачные, связи.

Вторая, всегда несущая на себе след несогласия и непокорности, была романтической стратегией разрыва связи эротизма с сексом и вместо этого установления такой связи с любовью.

В рамках первой стратегии эротизм вынужден был оправдывать своё существование через сексуальную (репродуктивную) полезность, в то время как третий элемент — любовь — являлся желанным, но не слишком обязательным украшением. Секс был «культурно нем», он не имел собственного языка, который признавался бы обществом, становился бы средством социального общения. Половое сношение в середине XIX века, по мнению Стивена Керна ³, было по сравнению с сексом XX века «страшно серьёзным» и «резко прекращавшимся»; оно «резко прекращалось», так как «посткоитусный перерыв был чрезвычайно неловким: с открытыми глазами, с зажжённым светом партнёры были вынуждены смотреть друг на друга или в разные стороны, начинать говорить или продолжать выносить раздражающее молчание».

Во второй стратегии любовь признается единственным законодателем, а эротизму отводится образ её прислуги, в то время как его связь с сексуальностью не одобряется или сводится к роли несущесвенного, даже если и приятного, атрибута. В обеих стратегиях эротизм искал основу в чём-то отличном от самого себя — либо в сексе, либо в любви; обе стратегии были вариантами политики альянсов, и потенциальных союзников искали за пределами эротизма.

Обе стратегии допускали, что культурная манипуляция и перераспределение избыточной сексуальной энергии нуждались в функциональном оправдании, не будучи в состоянии существовать независимо, быть «своими собственными целями» или обладать особым законным смыслом. Обе стратегии исходили из молчаливого согласия в том, что, предоставленная самой себе, эротическая изобретательность человека может легко выйти из-под контроля, разрушая тонкое полотно человеческих отношений; следовательно, необходимы авторитетные и мощные силы, способные удерживать её в приемлемых рамках и контролировать её чреватый разрушительной энергией потенциал.

Рассматриваемый на этом фоне, эротизм позднего модернити или постмодернити выглядит беспрецедентным, кажется воплощением прорыва и новизны. Он не вступает в союз ни с сексуальным воспроизводством, ни с любовью, провозглашая полную независимость от обоих и категорически отказываясь нести ответственность за то влияние, которое он может оказать на их судьбу; он гордо и смело объявляет себя единственной и достаточной причиной и целью. Как с афористической точностью заметили Марк Тейлор и Эза Сааринен ⁴, «желание не желает удовлетворения. Напротив, желание желает желания». Когда такие заявления произносились прежде (редко, да и то шёпотом), они классифицировались как ересь вольнодумства и отсылались на Дьявольский остров сексуального хаоса и извращений.

Сегодня же самодостаточность эротизма, свобода поиска сексуальных удовольствий ради них самих поднялись до уровня культурной нормы, поменявшись местами с их критиками, теперь относимыми, скорее, к достоянию кунсткамеры, где собраны культурные странности прошлых веков и останки вымерших организмов. В наши дни эротизм приобрёл содержание, которое он прежде никогда не мог вынести на своих плечах, но в то же время обрёл неслыханные лёгкость и непостоянство.

Будучи эротизмом, свободным от условностей, ничем не связанным, непокорённым, отпущенным на свободу, эротизм эпохи постмодернити свободен вступать в любые союзы и покидать их по расчёту, но при этом оказывается лёгкой добычей сил, стремящихся использовать его способности обольщения.

Для социальных наук стало привычным наклеивать листовки с обвинениями в развязывании «эротической революции» на двери обиталища «рыночных сил» (адрес исключительно удобный по причине таинственности, окружающей его хозяина, известного своей неуловимостью). Стремясь заполнить вакуум, оставленный Божественным провидением и законами прогресса, научно ориентированные исследования изменяющегося человеческого поведения натыкаются на «рыночные силы» — не худшего, а во многих отношениях даже лучшего, чем другие, кандидата на вакантную должность «главной причины».

Лично я не особенно беспокоюсь об остающемся незаполненным вакууме и сохраняющейся вакантной должности. «Рыночные силы» можно обвинять, самое большее, лишь в использовании без зазрения совести имеющихся под рукой средств, в их использовании исключительно ради коммерческого результата и без оглядки на все другие аспекты проблемы, включая культурно разрушительные и морально чудовищные.

Наделение же их способностью создать из ничего подобные средства похоже на признание за алхимиком авторства золота, обнаруженного в пробирке, и является примером из области колдовского, а не научного мышления (хотя, честно говоря, различия между ними в рамках социальных наук неочевидны). Чтобы осуществить культурную революцию, по масштабу и глубине сравнимую с революцией, проявившейся в эмансипации эротизма от сексуальной репродукции и любви, требуется нечто большее, чем жажда наживы, свободная конкуренция и усовершенствование массовой рекламы. Чтобы быть использованным как экономический фактор, эротизм должен предварительно подвергнуться культурной обработке и ему должна быть придана форма, подходящая для потенциального товара.

Итак, позвольте мне оставить в стороне «коммерческие» применения эротизма, не вызывающие удивления в обществе, где забота обо всём, что является человеческой потребностью, во всё большей степени опосредуется рынком, и вместо этого сосредоточиться на чём-то менее очевидном и, несомненно, менее полно описанном и гораздо менее обсуждаемом — на связях между эротической революцией и другими аспектами возникающей культуры постмодернити. Среди этих аспектов два кажутся особо тесно связанными с нашей темой.

Первый аспект — это коллапс «всеобъемлющей» модели защиты и поддержания (установившегося) социального порядка. Данная модель, как известно, была подробно описана Мишелем Фуко в связи с идеями Джереми Бентама об универсальном принципе решения любых задач, требующих установления дисциплины ради выработки желаемого типа поведения у большой массы людей. Решением проблемы, по Бентаму, выступало невидимое наблюдение — тайная слежка, объектам которой давали понять, что их могут тщательно контролировать в любой момент, но не давали знать, когда за ними действительно наблюдают. Фуко использовал идею Бентама как парадигму направленной на установление порядка деятельности властей эпохи модернити. На протяжении этой эпохи фабрики, мастерские, тюрьмы, школы, больницы, приюты или казармы, какими бы ни были их прокламируемые функции, выступали также и производителями порядка; в этом заключалась их латентная, но, вероятно, непереоценимая социальная функция.

Среди таких всепроникающих институтов два обладали решающим значением для выполнения этой функции, что достигалось благодаря их огромной сфере охвата. То были промышленные фабрики и основанная на всеобщей воинской повинности армия. Можно было заведомо ожидать, что большинство граждан мужского пола пройдёт через их дисциплинирующие мастерские и обретёт привычки, которые гарантировали бы их подчинение правилам, конституирующим заданный порядок (а затем, в качестве «глав семейств», они заставят и женщин выполнять эти предписания). Но чтобы выполнять своё предназначение, эти всевидящие учреждения нуждались в мужчинах, пригодных для промышленного труда на фабриках и выполнения армейских обязанностей, то есть способных вынести тяготы физического труда и армейской жизни. Неспособность к фабричному труду на промышленном предприятии и непригодность к военной службе означали освобождение от контроля и муштры. Так способность работать и сражаться стала мерилом «нормы», в то время как неспособность к этому оказалась эквивалентом социальной аномалии, отклонением от нормы, подлежащей либо медицинскому лечению, либо уголовному наказанию. Медицина того времени дала этой норме название здоровья. «Здоровый человек» был персоной, способной предпринять определённый объём физических усилий, который требовался для производительной работы и/или военных подвигов; тем самым норма, определяющая оценку состояния здоровья, стала «объективно измеряемой». Цель была указана; попадание или непопадание в неё можно было определить с высокой степенью точности.

Современному обществу не нужны ни массовый промышленный труд, ни массовая, основанная на воинской обязанности, армия. Эпоха, на протяжении которой фабрики и войска были основными институтами поддержания порядка (по крайней мере в нашей части земного шара), закончилась. Но то же самое произошло и с всевидящей властью как главным средством социальной интеграции, и с нормативным регулированием как главной стратегией поддержания порядка.

Большинство людей — как мужчин, так и женщин — объединены сегодня скорее благодаря обольщению, а не администрированию; рекламе, а не индоктринации; они нуждаются в творчестве, а не в нормативном регулировании. Большинство выросли и сформировались в социальном и культурном отношении как искатели и коллекционеры чувственного опыта, а не как производители и солдаты. Постоянная открытость для неизведанных ощущений и жажда нового опыта, всякий раз более богатого и глубокого, чем раньше, — все это необходимые условия для того, чтобы поддаваться обольщению. Не «здоровье» (health) с его акцентом на стабильное состояние или неподвижный шаблон, к которому могут быть сведены все хорошо натренированные тела, а «соответствие» (fitness), подразумевающее постоянное движение или готовность к движению, способность к поглощению и перевариванию ещё больших объёмов раздражителей и стимулов, гибкость и сопротивление всякой закрытости — вот что отражает качества, ожидаемые от собирателей опыта, качества, которыми они должны обладать, чтобы искать и впитывать в себя новые ощущения. И если печать «болезни» означала неспособность к труду на фабрике или к военной службе, то печать «несоответствия» предполагает недостаток elan vital, неспособность чувствовать сильно, ennui, acidia, недостаток энергии, характера, интереса ко всему, что может предложить многообразная жизнь, недостаток желания и желания желать…

Однако «соответствие» как определение желаемого физического состояния неизбежно вызывает к жизни проблемы, с которыми не сталкивалось применение нормы «здоровья».

Во-первых, «здоровье» — это норма, а нормы имеют чётко определённые верхние и нижние границы. Между тем «соответствие», хотя оно и имеет свой нижний предел, пусть нечёткий и туманный, не может, по определению, иметь верхнего; «соответствие» состоит в постоянной способности двигаться вперёд, поднимаясь на более высокие уровни ощущений. Таким образом, «соответствие» никогда не приобретет характерной для нормы удобной аккуратности и точности. Оно представляет собой никогда не достигаемый горизонт, вечно маячащий в будущем, стимул к последовательным усилиям, ни одно из которых не может считаться полностью удовлетворительным, не говоря уже о том, чтобы оказаться окончательным. Стремление к соответствию, несмотря на радости маленьких побед, пронизано неизлечимым беспокойством и является неистощимым источником самобичевания и негодования.

Во-вторых, так как всё это касается только переживаний (Erlebnis), субъективно приобретённых ощущений, невозможно ни сравнивать степень «соответствия» отдельных людей, ни объективно измерять его уровень; вряд ли оно может быть даже описано в понятных всем людям терминах и сопоставлено с жизненным опытом других субъектов. Сколько же обсуждений нужно, чтобы компенсировать эту постоянную неспособность понять факты; возможно, существует последний предел вторжению советчиков; точные определения и статистические усреднения снизили бы показатели одиночества искателей острых ощущений. Как известно из работ Людвига Витгенштейна, не существует такого явления, как частный язык, однако для того чтобы передать ощущения, потребуется нечто ничуть не меньшее — самый совершенный и бескомпромиссно частный элемент жизненного пространства (Lebenswelt). Поистине, эта уловка сложна не менее, чем задача квадратуры круга.

Так или иначе, поскольку определённость может быть лишь межличностным, общественным достижением, искатели соответствия никогда не могут быть уверены в том, как далеко они продвинулись, и не могут знать, сколько ещё необходимо пройти. При этом, в-третьих, в игре, называемой соответствием, игрок является одновременно и скрипкой, и скрипачом. Стремящаяся к соответствию личность ищет приятных, волнующих и захватывающих ощущений, но собирателем ощущений выступает само это тело и в то же самое время его владелец, охранник, тренер и режиссёр. Две эти роли обладают изначальной несовместимостью. Первая требует полного погружения и самозабвения, вторая — отдалённости и трезвой оценки. Примирение двух требований представляет собой трудную задачу, и её решение весьма сомнительно.

В сочетании с двумя уже обозначенными проблемами, эта дополнительная задача превращает состояние искателя соответствия в страдание, о котором его заботящиеся о своём здоровье предки не имели никакого представления. Все три проблемы ежедневно вызывают массу беспокойств; более того, беспокойство — специфическое для постмодернити бедствие — вряд ли может когда-нибудь быть излечено и устранено. Оно, как отметил Жан Бодрийяр, распространяется спонтанно, а диффузные несфокусированные беспокойства не поддаются никакому лечению.

Сексуальное наслаждение, бесспорно, есть высший предел ощущений, доставляющих удовольствие; фактически оно становится образцом, с которым сравниваются все другие виды наслаждений и по отношению к которому все они, по общему согласию, оказываются в лучшем случае лишь бледным отражением, а в худшем — слабой имитацией или подделкой. Всё, что говорилось выше о жизненной стратегии коллекционера ощущений, в ещё большей степени относится и к характерному для постмодернити изображению эротизма, этой «культурной обработке» секса. Все противоречия, присущие повседневному существованию собирателя ощущений, фокусируются в его сексуальной жизни, но возникает и дополнительная трудность, порождённая врождённой монотонностью и прямотой секса (секс, разрешите напомнить, есть природное, а не культурное явление, и почти не оставляет места свойственной культуре изобретательности).

В свойственных эпохе постмодернити образах сексуальная активность сфокусирована на эффекте оргазма, и каковы бы ни были его практические намерения и цели, секс постмодернити направлен только на оргазм. Его главнейшая задача — поставлять всё более сильные, бесконечно разнообразные, предпочтительно новые и беспрецедентные переживания; однако в этой области вряд ли можно достичь окончательного результата, и поэтому достижение высшего сексуального опыта остаётся вечной проблемой, никакой фактический сексуальный опыт не является совершенным, и, тем самым, ничто не устраняет необходимости в дальнейших тренировках, рекомендациях, советах, рецептах, лекарственным препаратах или технических приспособлениях.

Существует и ещё один аспект взаимоотношений между современной эротической революцией и более широкими культурными преобразованиями эпохи постмодернити, который хотелось бы предложить вашему вниманию.

Как известно, секс есть изобретённое природой эволюционное решение проблемы непрерывности, длительности форм жизни, он противопоставляет смертность каждого отдельного живого организма бессмертию видов. Только люди сознают эту ситуацию; только люди знают, что они обречены умереть; только люди представляют себе бессмертие человеческого рода; только для них кратковременное существование тела происходит в тени бессмертия человечества в целом. Подобное знание имеет гигантские последствия; ни в коем случае не кажется странным полагать, что оно является главным фоном и наиболее важным источником общеизвестной динамики человеческих культурных новаций, которые, как правило, есть лишь хитроумные изобретения, предназначенные для того, чтобы сделать продолжительность существования социальных форм защищённой от быстротечности и врождённой обречённости на гибель отдельных людей, или, говоря иными словами, представляют собой мастерские, где долговечное постоянно вырабатывается из временного, где хрупкое, ограниченное во времени существование человеческих тел превращается в абсолютную вечность бытия человечества.

Секс находится в центре всей этой алхимии. Секс является материальным субстратом этого культурного производства бессмертия; образцом или наиболее удачной метафорой усилий, направленных на преодоление смертности отдельного человека и выведения человеческого существования за пределы жизненного срока, отпущенного отдельной личности. Секс вовлечён — в качестве центрального и неизменного элемента — в величайшее деяние и одно из самых впечатляющих чудес культуры: магическое превращение смертности в бессмертие, преходящего — в вечное, мимолётного — в нетленное. Загадка этого неподвластного логике чуда, поразительная головоломка этого культурного достижения, наиболее уязвимого и трудного для понимания, пропитывает каждый сексуальный акт: общность двух смертных существ проживается как рождение бессмертия… С осознанием человеком собственной смертности секс безвозвратно теряет свою невинность.

Пребывая по другую сторону эротизма, любовь представляет собой эмоциональную и интеллектуальную сверхструктуру, построенную на основе сексуальных различий и их сексуального единения, и тем самым наделяющую секс богатыми и бесконечно расширяющимися значениями, защищающими и усиливающими его способность превращать смертность в бессмертие. Любовь есть культурная реплика или очищенная суть того преодоления противоречия между быстротечностью жизни сексуальных объектов и долговечностью их репродукции, которое прозаично достигается во время сексуального акта. Любовь, как и сам секс, отягощена неоднозначностью, располагаясь, как и он, на тонкой линии, отделяющей естественное от сверхъестественного, знакомое настоящее от загадочного будущего. Любовь другого смертного человека — один из главных путей в бессмертие, созданных культурой; можно сказать, что это — духовное зеркало, отражающее порождённую сексуальностью биологическую вечность. Любовь, как и секс, является источником неизлечимого беспокойства, причём беспокойства даже более глубокого, так как оно отягощено предчувствием неудачи. В любви надежда и обещание «вечной любви» вкладываются в объект, никоим образом не являющийся вечным; бессмертие любви и любимого — это предлагаемая культурой ложь во спасение, помогающая принять то, что в действительности не поддаётся пониманию. Смертный человек любим, как будто он бессмертен, и он любим смертным человеком так, как это доступно только бессмертным творениям.

Мы уже отмечали, что наиболее яркой характеристикой эротической революции эпохи постмодернити является разрыв уз, связывавших эротизм, с одной стороны — с сексом (в его главной репродуктивной функции), и с другой — с любовью. В культуре постмодернити заложены предосторожности, обеспечивающие освобождение эротически вдохновлённой активности от ограничений, биологически налагаемых репродуктивным потенциалом секса, а культурно — требованиями вечной любви и строго селективной, фактически эксклюзивной, верности. Таким образом, эротизм освобождается от звеньев, связывающих его с производством бессмертия — как физического, так и духовного. Но в этом своём эффектном освобождении он оказывается не одинок, следуя гораздо более универсальным течениям, затронувшим в равной мере искусство, политику, жизненные стратегии и практически все области культуры.

Общей характеристикой состояния постмодернити является то, что оно сжимает время и сокращает восприятие бесконечно расширяющегося его потока до ощущения (Erlebnis) текущего мгновения (Jetzteit) или же расчленяет его на ряд самодостаточных эпизодов, каждый из которых должен проживаться, оставляя глубокое ощущение быстротечного момента, при этом отделяясь, по возможности более тщательно, как от своего прошлого, так и от возможных будущих последствий. Политика движений заменяется политикой кампаний, нацеленных на немедленные результаты и игнорирующих долгосрочные последствия; забота о продолжительной (вечной!) славе уступает место стремлению к известности; историческая длительность олицетворяется с постоянным (в принципе поддающемся стиранию) воспроизведением; творения искусства, когда-то предназначенные для того, чтобы пережить своих авторов, подменяются хеппенингами-однодневками и одноразовыми инсталляциями; на смену идентичности, которая, как предполагалось, должна тщательно создаваться и существовать на протяжении всей человеческой жизни, приходят конструкторы, удобные для мгновенных сборки и разборки. Новая, присущая постмодернити версия бессмертия предполагает жизнь, проживаемую мгновенно и приносящую наслаждения здесь и сейчас; она уже больше не является заложницей безжалостного и неконтролируемого течения объективного времени.

Постмодернистское «разрушение бессмертия» — тенденция к обособлению настоящего как от прошлого, так и от будущего — идёт параллельно с отделением эротизма как от сексуальной репродукции, так и от любви.

Это обеспечивает эротическому воображению и практике, как и остальным сферам жизни в постмодернити, такую свободу эксперимента, какой они никогда раньше не обладали. Эротизм постмодернити абсолютно свободен; он может вступать в химические реакции практически с любым веществом, подпитывать любые другие эмоции и виды деятельности или извлекать из них соки. Он стал свободным символом, способным быть семиотически соединённым практически с неограниченным количеством означаемых образов, но также и означаемым, готовым быть представленным любым из имеющихся символов.

Только в таком свободном и независимом виде эротизм может свободно плыть под парусами поиска удовольствия, не сбиваясь с пути, не утрачивая мужества от преследований со стороны чего-либо, кроме эстетических, то есть ориентированных на переживания, проблем. Он свободен устанавливать и обсуждать собственные правила по мере своего развития, но подобная свобода есть судьба, которую эротизм не может ни изменить, ни проигнорировать. Вакуум, созданный отсутствием внешних ограничителей, потерей или недостатком интереса со стороны законодательных сил, нужно заполнять или, по крайней мере, пытаться заполнить. Вновь обретённая нерешительность выступает основой колоссальной свободы, вызывающей радость, но в то же время причиной крайней неопределённости и беспокойства. Нельзя допускать никаких авторитарных решений, нужно снова и снова вести переговоры, отдельные для каждого конкретного случая.

Другими словами, эротизм превратился в «мастера на все руки», отчаянно пытающегося обнаружить безопасное пристанище и постоянную работу, но в то же время боящегося перспективы их найти… Это обстоятельство делает возможным его применение для решения новых социальных задач, резко отличающихся от всех известных нам на протяжении большей части модернити. Мы вкратце остановимся на двух из них.

Первой такой задачей является строительство свойственной постмодернити конструкции идентичности, в котором эротизм играет не последнюю роль. Вторая задача — это, с одной стороны — обслуживание системы межличностных связей и, с другой — примирение сепаратистских баталий, порождаемых индивидуализацией.

Ещё на заре модернити Индивидуальность перестала быть «данностью», продуктом «божественной череды причин», оказавшись вместо этого «проблемой», индивидуальной задачей, решаемой каждым конкретным человеком. В этом отношении не существует различий между «классической» модернити и фазой постмодернити. Обновилась природа проблемы; по-новому, следовательно решаются и вытекающие из этого задачи. В своей классической форме, присущей модернити, проблема идентичности для большинства мужчин и женщин состояла в необходимости приобретения своего социального положения, достижения его на основе своих собственных усилий и ресурсов, на пути успеха и обогащения, а не наследования имущества или статуса. К выполнению этой задачи нужно было подходить, определив цель — модель желаемой идентичности, и затем на протяжении всей жизни упорно придерживаться маршрута, заданного этой целью.

На закате классической эры модернити Жан-Поль Сартр резюмировал этот увековеченный временем опыт в своей концепции «жизненного проекта», который не столько выражает, сколько создаёт «сущность» человеческой личности. Идентичность мужчин и женщин эпохи постмодернити остаются, подобно идентичности их предков, созданными ими самими. Но им больше не требуется тщательного проектирования, точного построения и каменной твёрдости.

Самым ценным качеством становится гибкость: все компоненты должны быть лёгкими и мобильными, так чтобы их можно было мгновенно перегруппировать; необходимо избегать улиц с односторонним движением, не следует допускать слишком прочных, мешающих свободе движения связей между компонентами. Прочность — это проклятие, как и постоянство в целом, теперь считающееся опасным признаком плохой приспособляемости к быстро и непредсказуемо меняющемуся миру, к удивительным возможностям, которые он в себе несёт, и той скорости, с которой он превращает вчерашние активы в сегодняшние обязательства.

Эротизм, освободившийся от репродуктивных и любовных ограничений, полностью соответствует этим требованиям; он как будто специально создан для сложных, подвижных, эфемерных личностей мужчин и женщин времн постмодернити. Секс, свободный от репродуктивных последствий и надоедливых длительных любовных прелюдий, может быть надёжно заключён в рамки эпизода: он не оставит глубоких отпечатков на постоянно обновляемом лице, которое, таким образом, застраховано от ограничений свободы дальнейших экспериментов. Свободно кочующий эротизм в высшей степени подходит для задачи достижения такого типа личности, которая, как и все остальные культурные продукты времени постмодернити, орентирована (в соответствии с незабываемым выражением Джорджа Штейнера) на «максимальное воздействие и мгновенное устаревание».

Свободно развивающийся эротизм скрывается и за тем, что Энтони Гидденс ⁵ коротко определил как «пластичный секс». Около ста лет назад, когда эротизм был тесно связан с сексуальной репродукцией, не имел права на независимое существование и не мог претендовать на собственную telos, культурные традиции вынуждали мужчин и женщин соответствовать точным стандартам мужского и женского поведения, связанным с отведёнными им ролями в репродуктивном сексе, требующими длительных отношений между партнёрами. То была эра нормы, и граница между нормальным и аномальным была чётко проведена и строго соблюдалась. Пределы, отделявшие секс от отклонений от нормы, почти не оставляли места воображению. Но так не должно было быть, и ситуация резко изменилась сейчас, когда только маленький участок огромной эротической территории отведён репродуктивным аспектам секса, а вся территория допускает свободное передвижение и имеет лишь несколько резиденций с долгосрочной арендой. Как для мужчин, так и для женщин то, как сексуальность используется в эротическом смысле, не имеет прямого отношения к репродуктивной роли и не должно ограничиваться тем опытом, который обусловлен выполнением этой роли.

Гораздо более богатые чувственные результаты могут быть получены во время экспериментирования с какими-то иными, а не только традиционными, гетеросексуальными контактами. Как и многие другие области, сексуальность, хотя прежде она и считалась территорией, где безраздельно господствовала одна только природа, стала объектом вторжения культуры, которая подчинила и колонизировала её; половые характеристики личности, как и другие её аспекты, не являются данными раз и навсегда, они должны быть выбраны и могут быть отвергнуты, если считаются неудовлетворительными или недостаточно удовлетворяющими. Следовательно, этот аспект, как и другие элементы личности постмодернити, недостаточно определён, неполон, открыт для изменений и потому является областью неуверенности, неистощимым источником беспокойства и переоценки ценностей, а также страха перед тем, что какие-то ценные виды ощущений были упущены, и заключённый в теле потенциал получения удовольствий не был использован до последней капли.

Теперь несколько слов о роли, отводимой эротизму в сшивании и распарывании полотна межличностных отношений.

В своём Введении к «Истории сексуальности» ⁶ Мишель Фуко убедительно доказал, что во всех своих проявлениях, независимо от того, были ли они известны с незапамятных времён или обнаружились лишь недавно, секс служил для выражения новых, свойственных модернити, механизмов власти и общественного контроля. Медицинские и педагогические трактаты XIX века исследовали, среди прочего, явление детской сексуальности, позже помещённое Фрейдом ex post facto в фундамент его теории психоанализа.

Центральную роль в пробуждении интереса в этой проблеме сыграла паника, поднятая вокруг склонности детей к мастурбации, воспринимаемой одновременно как природная потребность и как заболевание, как порок, который невозможно искоренить и который обладает непредсказуемым разрушительным потенциалом. Задачей родителей и учителей объявлялось защитить детей от этой опасности, но, чтобы сделать защиту эффективной, нужно было замечать болезненные проявления в каждом изменении поведения, каждом жесте и выражении лица, строго упорядочивая жизнь ребёнка, делая невозможным следование патологическим привычкам. Вокруг непрекращающейся борьбы с мастурбацией была создана целая система родительского, медицинского и педагогического контроля и наблюдения. По словам Фуко, «контроль над детской сексуальностью должен был достичь эффекта через одновременное распространение как собственной власти, так и намерений, против которых он был направлен». Неукоснительный и безжалостный родительский контроль мог быть оправдан лишь универсальностью и живучестью детского порока, и поэтому этот порок должен был — через универсальность и живучесть практики контроля — обнаруживать собственные универсальность и живучесть.

«Всюду, где имелся шанс возникновения (соблазна), устанавливалось наблюдение; расставлялись ловушки, в которые нельзя было не попасть; навязывались бесконечные коррективные уроки; учителя и родители были настороже и их не покидали как ощущение, что все дети виновны, так и страх, что они сами окажутся виноватыми, если их подозрения будут недостаточно сильными; они находились в постоянной готовности перед лицом неустранимой угрозы; их поведение было предписано, а педагогика пересмотрена; над семейным кругом был установлен целый режим медико-сексуального (наблюдения). Детский «порок» был здесь уже не столько врагом, сколько опорой…

В ещё большей мере, чем прежние табу, эта форма власти требовала для своего осуществления постоянных, внимательных и курьёзных эффектов присутствия; она предполагала близкое соседство; она прошла через проверки и настойчивые наблюдения; она требовала обмена мнениями посредством лекций, вопросов, вынуждающих признать правоту собеседника, и признаний, которые выходили за рамки вопросов, которые были заданы. Это подразумевало физическое соседство и взаимообмен глубокими ощущениями. Власть, таким образом, взяла на себя контроль над сексуальностью, расположившись по соседству с контактирующими телами, лаская их взглядом, усиливая зоны, возбуждая поверхности, драматизируя неприятные моменты. Она приняла сексуальное тело в свои объятия».

Явная или скрытая, пробудившаяся или дремлющая сексуальность ребёнка стала мощным инструментом выражения современных семейных отношений. Она обеспечивала обоснование и стимул для широкомасштабного и бесцеремонного родительского вмешательства в жизнь детей; она заставляла родителей быть постоянно «в контакте», держать детей на виду, участвовать в интимных беседах, поощрять к откровенности и требовать признаний и раскрытия секретов.

Сегодня, наоборот, сексуальность детей становится равнозначным по силе влияния фактором ослабления межчеловеческих отношений и, таким образом, освобождения индивидуального права выбора, особенно в той части, где это касается обособления детей от родителей и «сохранения дистанции» между людьми. Сегодняшние страхи исходят от сексуальных желаний родителей, а не детей; мы склонны подозревать сексуальный подтекст не в том, что делает ребёнок, повинуясь собственным внутренним порывам, а в том, что он делает или может сделать по приказу родителей; то, что родители любят делать со своими детьми (и для них), пугает и заставляет быть бдительными — только этот вид бдительности предусматривает снижение родительской роли, осторожность и сдержанность. Дети теперь воспринимаются главным образом как сексуальные объекты и потенциальные жертвы их родителей как сексуальных субъектов; и поскольку родители по природе сильнее своих детей, а их позиции предполагают большую власть, родительская сексуальность может легко злоупотребить этой властью ради обслуживания собственных инстинктов. Таким образом, призрак секса вновь нависает над семейным укладом. Чтобы избавиться от него, нужно держать детей на расстоянии — и, прежде всего, воздерживаться от близости, от публичных и осязаемых проявлений родительской любви…

Великобритания недавно наблюдала впечатляющую виртуальную эпидемию «сексуальной эксплуатации детей». В широко освещаемой прессой кампании работники социальных служб совместно с врачами и учителями обвинили в инцесте десятки родителей (в основном отцов, но также и значительное число матерей); пострадавшие дети принудительно забирались из родительских домов, в то время как читателям популярной прессы предлагались чудовищные рассказы о том, в какие развратные притоны превратились семейные спальни и ванные. Одна за другой газеты сообщали новости о многочисленных сексуальных приставаниях к подросткам в приютах и исправительных учреждениях для малолетних преступников. Лишь несколько из публично обсуждавшихся случаев были доведены до суда. Некоторые родители сумели доказать свою невиновность, и дети были им возвращены. Но то, что случилось, не могло не случиться.

Родительская нежность потеряла свою невинность. Обществу внушили, что дети всегда и везде — сексуальные объекты, что существует потенциально взрывоопасный сексуальный аспект в любом проявлении родительской любви, что каждая ласка заключает в себе эротический подтекст и каждый жест любви может скрывать под собой сексуальные поползновения. Как заметила Сюзанна Мур ⁷, в обзоре Национального общества по предотвращению жестокого обращения с детьми (National Society for the Prevention of Cruelty to Children, NSPCC) содержались сведения о том, что «каждый шестой из нас, будучи ребёнком, становился жертвой сексуального насилия», в то время как, согласно сообщению Барнардо, «шесть из десяти женщин и четверть мужчин в той или иной форме подвергаются сексуальному домогательству или насилию до достижения ими восемнадцатилетнего возраста». Сюзанна Мур соглашается с тем, что «сексуальные оскорбления распространены гораздо шире, чем мы готовы себе представить», но тем не менее указывает, что «термином «совращение» сегодня злоупотребляют столь сильно, что почти любую ситуацию можно истолковать как домогательство». Никогда прежде не создававшая никаких проблем родительская любовь и забота выявила бездну двойственных отношений.

Ни в чём не существует ясности и очевидности, все пронизано двойственностью, а двусмысленных ситуаций, как известно, лучше избегать.

В одной из широко обсуждавшихся статей рассказывалось о трёхлетней Эми, которую застали в школе за изготовлением пластилиновых игрушек, напоминавших по форме сосиску или змею (которые учительница идентифицировала как пенисы), и которая рассказывала о предметах, из которых «вытекает белая жидкость». Объяснения родителей, что таинственным предметом с белой жидкостью был пузырёк со спреем от носового кровотечения, а предметы в форме сосиски — это копии любимых желейных конфет Эми, не помогли. Её имя было внесено в список «детей группы риска», и родителям пришлось долго бороться за снятие с себя подозрений. Рози Уотерхаус комментирует этот и другие случаи следующим образом ⁸: «Объятия, поцелуи, купание, даже сон в одной постели со своими детьми — является ли все это естественной моделью родительского поведения или неуместными эротизированными актами домогательств?

И каким должно быть для детей их нормальное времяпровождение? Если дети рисуют ведьм и змей, являются ли они символами пугающих, связанных с домогательствами событий? Это фундаментальные вопросы, с которыми учителя, социальные работники и другие работающие с детьми специалисты вынуждены сталкиваться все чаще».

Недавно Морин Фрили ярко описала панику, в результате всего этого преследующую семью эпохи постмодернити ⁹: «Если вы мужчина, вы, скорее всего, дважды подумаете, прежде чем подойдёте к плачущему потерявшемуся ребёнку, чтобы предложить свою помощь. Вы неохотно возьмёте тринадцатилетнюю дочь за руку, чтобы перевести её через опасный перекрёсток, и… вы удержитесь от того, чтобы сдать на проявку в Boots (сеть распространённых в Великобритании аптек, кафе и фотоателье. — Прим. пер.) фотоплёнку с кадрами, на которых изображены обнажённые дети любого возраста. Если бы «Чудесный малыш» вышел на экраны сегодня, наверняка были бы устроены пикеты. Если бы «Лолита» была впервые опубликована в 1997 году, никто бы не решился причислить её к классике».

Отношения между родителями и детьми — не единственное, что подвергается в настоящее время тщательной проверке и находится в процессе переосмысления и обсуждения на этом этапе постмодернистской эротической революции. Все прочие сферы человеческой жизни энергично, страстно, с соблюдением бдительность, порой даже панически очищаются от малейших сексуальных подтекстов, которые могли бы оставить даже небольшой шанс перерастания скрывающихся за ними отношений в нечто постоянное. Наличие сексуального подтекста подозревают и пытаются найти в каждой эмоции, выходящей за рамки ограниченного списка чувств, дозволенных в рамках случайных встреч (или квази-свиданий, мимолётных встреч, свиданий без последствий) ¹⁰, в каждом предложении дружбы и любом проявлении более глубокого, нежели обычно, интереса к другой личности. Рутинное замечание о том, как хорошо выглядит сегодня коллега, скорее всего будет расценено как сексуальная провокация, а предложение чашечки кофе — как сексуальное домогательство. Призрак секса бродит по офисам и аудиториям колледжей; угроза таится в каждой улыбке, взгляде, обращении. Итоговым результатом всего этого становится быстрое истощение человеческих отношений, лишение их близости и эмоциональности и, в конечном счёте, угасание желания в них вступать и их поддерживать.

Но страдают не только компании и колледжи. В одной стране за другой суды легализуют понятие «супружеское изнасилование»; сексуальная связь более не считается супружеским правом и обязанностью, и принуждение к ней может классифицироваться как наказуемое преступление. Поскольку общеизвестно, насколько трудно «объективно» интерпретировать поведение партнёра, однозначно истолковать его как согласие или отказ (особенно если партнёры проводят в общей постели каждую ночь) и поскольку решение о том, имело ли место изнасилование, принимается только одним партнёром, практически любой сексуальный акт при наличии минимума доброй (или, скорее, злой) воли может быть представлен как акт изнасилования (что некоторые радикально настроенные феминистки поспешили объявить «правдой о мужском сексе как таковом»). Итак, сексуальным партнёрам нужно в каждом случае помнить, что осторожность — наиболее важный элемент мужества. Кажущаяся очевидность и не вызывающий проблем характер супружеских прав, которые, как предполагалось, должны заставить партнёров предпочесть супружеский секс сексу вне брака, занятию якобы более рискованному, теперь всё чаще воспринимается как ловушка; в результате причины для соединения удовлетворения эротического желания с браком становятся всё менее убедительными, особенно когда удовлетворение без всяких вытекающих из этого обязательств можно легко получить на каждом шагу.

Ослабление (межличностных) связей представляется важным условием, в общественном масштабе порождающем собирателей ощущений, которые при этом являются полноправными и эффективными потребителями. Если когда-то, на заре эры модернити, отделение бизнеса от домашнего хозяйства позволило первому подчиниться жёстким и бесстрастным требованиям конкуренции, оставаясь глухим ко всем прочим, особенно моральным, нормам и ценностям, то нынешнее отделение эротизма от других межличностных отношений позволяет ему безоговорочно подчиниться эстетическим критериям сильных переживаний и чувственного удовлетворения. Но за такой выигрыш придётся дорого заплатить. В эпоху переоценки ценностей и пересмотра исторически сложившихся привычек никакая норма человеческого поведения не может быть принята как данное, и ничто долго не остаётся неоспоримым.

Погоня за удовольствием пронизана страхом, на укоренившиеся формы социального опыта смотрят с подозрением, в то время как новых, особенно тех, которые были бы признаны общепринятыми, ещё нет в достаточном количестве, и они не торопятся появляться. Те немногие неочевидные методы, которые появляются в результате сегодняшней неразберихи, только ухудшают положение субъектов постмодернити, так как добавляют свои собственные, зачастую неразрешимые, противоречия.

Культура постмодернити превозносит удовольствия секса и призывает наполнить каждый уголок и трещинку жизненного пространства (Lebenswelt) эротическим смыслом. Это побуждает искателя острых ощущений, дитя постмодернити, полностью раскрывать свой потенциал сексуального субъекта. Но при этом та же культура однозначно запрещает рассматривать другого искателя ощущений как сексуальный объект. Проблема, однако, состоит в том, что в каждом эротическом общении мы являемся и субъектами, и объектами желания, и, как слишком хорошо знает каждый любовник, никакое общение невозможно без принятия партнёрами обеих ролей или, что ещё лучше, слияния их в одну. Противоречащие друг другу культурные посылки в неявной форме подрывают то, что в явном виде восхваляют и поощряют. Эта ситуация чревата психическими расстройствами, всё более тяжёлыми из-за того, что сегодня уже неясно, что есть «норма» и какой вариант «следования норме» помог бы их излечить.