Зигмунт Бауман:
Индивидуализированное общество.
Часть II. Как мы думаем.
Глава 9. О «пользе» бедности

Экономика, освобождённая от политических сдержек и местных ограничений, быстро глобализирующаяся и превращающаяся в поистине экстерриториальнцю, порождает, как известно, все углубляющийся разрыв между процветающими и бедствующими слоями населения — как в мире в целом, так и внутри каждого отдельного общества. Известно также, что она исключает всё более широкие круги населения, и без того живущего в бедности, страданиях и обездоленности, из той сферы деятельности, которая признается обществом экономически рациональной и социально полезной, превращая в людей, лишних с экономической и социальной точек зрения.

Согласно последнему докладу Программы развития ООН ¹, несмотря на то, что к 1997 году общемировое потребление товаров и услуг выросло вдвое по сравнению с 1975-м, и в шесть раз — по сравнению с 1950 годом, около миллиарда человек «не могут удовлетворить даже самых элементарных своих потребностей». Среди 4,5 миллиарда жителей «развивающихся» стран трое из каждых пяти лишены доступа к основным элементам инфраструктуры: треть не имеет пригодной для питья воды, четвёртая часть — сносного жилья, одной пятой не предоставляются санитарные и медицинские услуги. Каждый пятый ребёнок учится в общей сложности не более пяти лет; такая же часть детей постоянно недоедает. От семидесяти до восьмидесяти из ста с небольшим «развивающихся» стран имеют сегодня более низкий среднедушевой доход, чем десять и даже тридцать лет назад: 120 миллионов человек живут менее чем на один доллар в день.

В то же время в США, безусловно наиболее богатой стране мира и родине самых богатых людей, 16,5 процента населения живут в бедности; каждый пятый из взрослых мужчин и женщин не умеет ни читать, ни писать, а продолжительность жизни 13 процентов из них не достигает и 60 лет. С другой стороны, три самых богатых на планете человека имеют личные активы, превышающие совокупный национальный продукт сорока восьми беднейших стран; состояние пятнадцати богатейших людей превосходит валовый продукт всех стран Африки, расположенных к югу от Сахары. Согласно докладу, менее 4 процентов личного богатства 225 наиболее состоятельных людей было бы достаточно, чтобы обеспечить беднякам всего мира элементарные медицинские и образовательные услуги, а также достойное питание.

Последствия поляризации богатства, доходов и жизненных возможностей, растущей внутри и вовне отдельных стран, — этой несомненно вызывающей наибольшее беспокойство из всех современных тенденций — как прежде, так и сегодня активно исследуются и обсуждаются; между тем практически ничего, если не считать отдельных, фрагментарных и нерешительных мер, не предпринимается для смягчения этих последствий, не говоря уже о преодолении самой тенденции.

Непрекращающаяся драма озабоченности и бездействия неоднократно описывалась и описывается, но без видимых результатов. В мои намерения не входит повторять её ещё раз; хотелось бы обратиться к концептуальным рамкам и набору ценностей, с позиций которых эта драма, как правило, излагается; к рамкам и ценностям, препятствующим полному осознанию серьёзности положения, а тем самым и поиску возможных альтернатив.

Концептуальные рамки, в которые традиционно заключается обсуждение нарастающей бедности, являются чисто экономическими (в доминирующем сегодня понимании «экономики» как совокупности товарно-денежных трансакций), и сводятся к распределению богатства и доходов, а также к проблеме доступа к оплачиваемому труду. Набор ценностей, формирующий сбор и толкование необходимых данных, чаще всего представляет собой комбинацию жалости, сочувствия и озабоченности судьбой бедняков. Время от времени выражается также озабоченность по поводу устойчивости социального порядка, хотя, говоря по правде, она редко звучит в полный голос, поскольку лишь немногие трезвые умы ощущают в бедственном положении и обездоленности современных бедняков угрозу бунта. Ни концептуальные рамки, ни система ценностей не являются ошибочными сами по себе. Точнее сказать, они ошибаются не в том, на чём они сосредоточились, а в том, что они замалчивают и упускают из вида.

Между тем среди факторов, на которые они не обращают внимания, следует в первую очередь отметить роль «новых бедных» в воспроизводстве и укреплении того глобального порядка, который и является причиной их обездоленности; воссоздание атмосферы страха, делающего несчастной жизнь всех остальных; наконец, степень, в которой поддержание глобального порядка зависит от этих обездоленности и страха. Карл Маркс однажды — во времена только ещё формировавшегося, дикого и необузданного капитализма, слишком малограмотного, чтобы расшифровать даже ясные предострежения — сказал, что рабочие не могут освободиться сами, не освободив и всех остальных членов общества. Сегодня, в эпоху триумфа капитализма, не нуждающегося в предостережениях и даже границах, можно сказать, что всё человечество не может освободиться от атмосферы страха и бессилия, если беднейшая его часть не освободится от нужды и бедности.

Короче говоря: наличие большой армии бедняков и широко известная бедственность их положения являются для существующего порядка наиболее важным и, возможно, даже решающим, уравновешивающим фактором. Его значение заключается в смягчении восприятия условий жизни потребителя, пребывающего в вечной неопределённости, условий которые в иной ситуации выглядели бы отталкивающими и отвратительными. Чем безысходней в их восприятии нужда и бесчеловечность существования бедняков, живущих в других странах или на соседней улице, тем лучше они играют свою роль в той драме, сценария которой они не писали и на которую не проходили проб.

С давних времён людей вынуждают мириться с судьбой, какой бы суровой она ни была, для чего им демонстрируют красочные картинки ада, готового поглотить всякого бунтовщика. Подобно атрибутам того света, предназначенным для этих целей, преисподняя перенесена сегодня на землю, прочно укоренена в мирскую жизнь и представлена в виде, готовом для мгновенного употребления. Нынешние бедняки — это коллективный «другой» перепуганных потребителей; они теперь олицетворяют ад, причём гораздо более осязаемо и убедительно, чем это показано в книге Сартра «За закрытой дверью». Лишь в одном жизненно важном аспекте бедняки представляют то, чем хотел бы стать (хотя и не отважится попытаться) весь обеспеченный остальной мир: они свободны от неопределённости. Но определённость, которую они получили взамен, приходит либо в облике поражённых болезнями, переполненных преступлениями и отравленных наркотиками грязных улиц (если им выпало жить в Вашингтоне), либо в форме медленного умирания от недоедания (если они прозябают в Судане). Урок, который человек извлекает, слушая об этих несчастных, состоит в том, что определённости следует опасаться даже более определённо, нежели отвратительной неопределённости, а наказание за бунт против неудобств повседневной неопределённости бывает быстрым и беспощадным.

Один только вид бедных держит обеспеченных в состоянии страха и покорности. Тем самым он увековечивает их жизнь в условиях неопределённости. Он подсказывает им, что непреодолимое нарастание «гибкости» мира и рискованности своего положения следует либо терпеть, либо принимать за данное и переносить с покорностью. Этот вид ограничивает их воображение и связывает руки. Они не отваживаются вообразить иной мир и становятся слишком осмотрительными, чтобы попытаться изменить этот. И пока такое положение сохраняется, шансы (на возрождение) автономного самоучреждающегося общества, на установление демократической республики, основанной на принципах гражданства, остаются, мягко говоря, ничтожными и туманными.

Всё это представляет собой вполне достаточную причину для того, чтобы политическая экономия неопределённости рассматривала «проблему бедности» в качестве неотъемлемого своего элемента, но либо в терминах законности и правопорядка, либо как объект для гуманитарной заботы — и никак не иначе и не более чем так. При первом подходе общенародное осуждение бедных — скорее извращенцев, нежели обездоленных — почти достигает той степени, когда сжигается чучело народного страха. Использование второго подхода позволяет безопасно перенаправить недовольство жестокостью и бездушием судьбы в сторону безвредных проявлений благотворительности, и позорное безразличие может полностью скрыться за единичными вспышками людской солидарности.

И так день за днём бедняки на мировой периферии и в собственной стране делают своё незаметное дело, подрывая уверенность и решимость всех тех, кто ещё имеет работу и получает регулярные доходы. В связи между нищетой бедняков и капитуляцией обеспеченных нет ничего иррационального. Зрелище нужды служит своевременным напоминанием всем, кто способен к трезвым размышениям, что даже благополучная жизнь ненадёжна, что сегодняшний успех не служит гарантией от завтрашнего краха. Возникает обоснованное ощущение возрастающей перенаселённости мира; кажется, что единственным выбором, открывающимся перед национальными правительствами, в лучшем случае становится выбор между распространённой бедностью при высокой безработице, как это имеет место в большинстве европейских стран, и распространённой бедностью при несколько меньшей безработице, как в Соединённых Штатах Америки. Научные исследования подтверждают это ощущение: оплачиваемой работы становится все меньше.

В наше время безработица выглядит более зловещей, чем когда бы то ни было прежде. Она уже не кажется продуктом циклической депрессии; временным нарастанием страданий, которые будут растворены и смыты следующим экономическим подъёмом. Обещания политиков урегулировать проблему «возвращения людей на работу» невольно напоминают приписываемый Барри Голдуотеру ответ на вопрос о ядерной угрозе, когда он сказал: «Давайте же составим повозки в круг»… Как утверждает Жан-Поль Марешаль ², в эру «масштабной индустриализации» потребность в сооружении гигантской промышленной инфраструктуры и производстве громоздкой техники предполагала создание большего числа новых рабочих мест, чем то, которое ликвидировалось в результате исчезновения традиционных ремёсел и профессий; однако сегодня ситуация изменилась. До 1970-х годов соотношение между ростом производительности и уровнем безработицы оставалось удовлетворительным; с тех пор оно год от года становится всё более удручающим. Переломный рубеж, по-видимому, был перейден в 1970-е годы. Последние данные красноречиво говорят о причинах, заставляющих почувствовать себя вне безопасности даже тех, кто занят в наиболее регулярных видах деятельности.

Сокращение масштабов занятости не является, однако, единственным основанием для подобного чувства. Те рабочие места, которые ещё сохранились, не защищены от непредсказуемых вызовов будущего; можно сказать, что в наши дни работа становится для человека ежедневной подготовкой к тому, чтобы оказаться лишним. «Политическая экономия неуверенности» позаботилась о том, чтобы традиционные рубежи обороны были демонтированы, а войска, занимавшие эти позиции, — демобилизованы. Труд стал «гибким», а на повседневном языке это означает, что работодателю легче стало увольнять работников в любой момент и без компенсации, солидарные же — и потому эффективные — действия профсоюзов по защите несправедливо уволенных всё больше выглядят как несбыточная мечта. «Гибкость» предполагает также отрицание безопасности: всё чаще вакансии оказываются временными или предполагающими неполный рабочий день, большинство трудовых контрактов «продлевается» или «возобновляется» через определённые промежутки времени, достаточно короткие для того, чтобы права на относительную стабильность не обрели достаточной силы. «Гибкость» означает также, что старая жизненная стратегия, в русле которой силы и время вкладывались в повышение квалификации, в достижение статуса специалиста, позволяющего надеяться на постоянное получение с этого процентов, становится всё более бессмысленной, и, таким образом, теперь исчез самый распространённый в своё время вариант разумного выбора людей, желающих в жизни постоянства.

Обеспеченность средствами существования, та твердь, на которой жизненные проекты и чаяния неизбежно должны базироваться, чтобы быть осуществимыми — чтобы обретать смысл и вызывать к жизни энергию, необходимую если не для исполнения этих проектов, то хотя бы для попытки что-то делать ради этого, — стала шаткой, неустойчивой и ненадёжной. Сторонники распространения социальных программ только на работающих граждан не могут взять в толк, что функция этих программ не сводится просто к повседневному созданию условий, поддерживающих жизнь работников и их иждивенцев; не менее важно, что тем самым обеспечивается и возможность безопасного существования, без которой невозможны ни свобода, ни воля к самоутверждению, являющиеся отправным пунктом любой личной независимости. Труд в его нынешнем виде не предлагает такой безопасности, даже если он на постоянной основе приносит средства, покрывающие издержки выживания. Путь от социальных пособий к работе ведёт от безопасности к неуверенности, или же от меньшей неуверенности к большей. Эта дорога, оставаясь такой как она есть, неизбежно требует от всё более широкого круга людей сочетать её с принципами, диктуемыми политической экономией неуверенности.

Политическая экономия неопределённости — это набор «правил, отменяющих всякие правила», навязанный местным политическим властям мощью экстра-территориальных финансов, капитала и торговли. Её принципы нашли своё полное воплощение в печально знаменитом «Многостороннем соглашении об инвестициях», в навязанных им ограничениях возможности правительств сдерживать свободу передвижения капитала, равно как и в самой обстановке таинственности, в которой велись переговоры по заключению этого соглашения, в той секретности, с которой оно сохранялось с обоюдного согласия политических и экономических властей — до тех пор, пока не было раскрыто и предано гласности в ходе журналистского расследования. Принципы этого соглашения просты, ибо они в основном негативны и предполагают не установление нового порядка, а лишь демонтаж прежнего; они предназначены для того, чтобы помешать правительствам заменить упразднённые правила регулирования новыми.

Политическая экономия неопределённости сводится, по существу, к отмене политически установленных и гарантированных правил и распоряжений, к разоружению оборонительных институтов и объединений, стремящихся помешать тому, чтобы капитал и финансы в полном смысле слова оказались не знающими границ. Конечным результатом обеих мер является состояние перманентной и повсеместной неопределённости, призванной заменить действие принуждающих законов и предписывающих установлений, обеспечить подчинение (или, скорее, гарантии непротивления) новой, на этот раз надгосударственной и глобальной, власти.

Политическая экономия неопределённости выгодна для бизнеса. Она делает традиционные, громоздкие, неуклюжие и дорогостоящие дисциплинирующие методы излишними, заменяя их не столько самоконтролем обученных, натасканных и дисциплинированных субъектов, сколько неспособностью разобщённых и глубоко неуверенных в себе личностей действовать скоординированно; этот вид бессилия усугубляется неверием в то, что хоть какое-то действие может оказаться эффективным, что частные жалобы могут вылиться в коллективные задачи, а то и в совместные проекты изменения порядка вещей. Что же касается пассивного подчинения правилам игры, либо игре без правил, то всеобщая неопределённость с нижних до верхних ступеней социальной лестницы оказывается скромной и дешёвой, но весьма эффективной заменой нормативного регулирования, цензуры и надзора. За исключением тех маргинальных групп, которые исключены из общества и оказались для него до такой степени лишними, что политике неопределённости нет до них никакого дела, системы надзора никому больше не нужны — ни в их старой и громоздкой форме, ни в современной, технологичной и легковесной версии. В стремлении добиться такого поведения людей, какое необходило для продолжения функционирования глобальной экономики, положиться можно лишь на свободу — причём в том её виде, что проявляется на потребительском рынке и реализуется в условиях поддерживаемой рыночными силами ненадёжности.

Силы, обладающие реальным влиянием, сегодня в основном экстерриториальны, а арена действий политиков остаётся локальной, и поэтому последние не могут достичь тех высот, где устанавливаются пределы суверенитетов и принимаются, запланированно или по недосмотру, решения, определяющие предпосылки и рамки политических акций.

Это отделение власти от политики нередко обозначается понятием «глобализация». Как я уже отмечал ³, сам этот термин утвердился в современных дискуссиях на том месте, которое на протяжении эпохи модернити занимало понятие «универсализация», причём случилось это главным образом потому, что «глобализация» акцентирует внимание на том, что с нами происходит, в то время как «универсализация» — на том, что мы должны, или что нам следует, сделать. «Глобализация» возвещает об обретении некоей естественности теми путями, по которым развиваются события в современном мире: сегодня они по существу беспредельны и бесконтрольны, носят квази-стихийный, незапланированный, непредвиденный, спонтанный и случайный характер.

Подобно тому, как пользователь всемирной сети может лишь выбрать что-то из множества предлагаемых вариантов и едва ли способен повлиять на правила, по которым действует Интернет, или расширить диапазон выбора в рамках этих правил, так и отдельные национальные государства, попавшие в глобализированную среду, вынуждены играть по её правилам и идти на риск сурового возмездия, или, в лучшем случае, сталкиваться с полной неэффективностью своих действий, при попытке их игнорировать.

Поскольку силы, управляющие нарастающей «гибкостью» жизненных ситуаций, и, следовательно, неопределённость, все более глубоко пронизывающая всё человеческое бытие, стали de facto глобальными (или, по меньшей мере, надгосударственными), исходным условием эффективных действий, направленных на ослабление первых двух элементов триады — неуверенности, неопределённости и небезопасности — является поднятие политики до уровня, столь же интернационального, как и тот, на котором действуют основные силы сегодняшнего дня.

Политика не должна отставать от сил, позволяющих себе свободно странствовать по политически неконтролируемому пространству, — и с этой целью она должна создать инструменты, позволяющие ей достигать тех пространств, в которых «перетекают» (пользуясь термином Мануэля Кастельса) эти силы. Требуется не менее чем международный республиканский институт, сформированный в масштабах, соразмеримых с масштабами действия транснациональных сил. Либо, как недавно указал Ален Греш в статье, посвящённой 150-летию «Манифеста Коммунистической партии», нам нужен «новый интернационализм» ⁴.

Однако у нас очень мало свидетельств того, что сегодня действительно возникает нечто, подобное этому новому духу интернационализма. Вспышки межнациональной солидарности печально напоминают карнавалы, спорадические и недолговечные. Средства информации придумали исчерпывающий термин — «усталость помощи», обозначающий устойчивую тенденцию к ослаблению международной солидарности и исчезновению её проявлений буквально за несколько дней, даже не недель. Как отмечает Греш, Босния не стала повторением в конце XX века гражданской войны в Испании; сегодня, на фоне войны на истощение, продолжающейся в Алжире а также десятков других кровопролитных гражданских войн или организуемых правительствами истреблений чужаков, нежелательных племенных, этнических и религиозных меньшинств, в конференц-залах произносятся лишь полуискренние слова, на основе которых фактически уже не предпринимается никаких действий. Существуют благородные исключения, вроде «Международной амнистии» или «Гринписа», но в целом редкие идеалистические усилия пробить стену равнодушия в лучшем случае вызывают символическую или небрежную поддержку со стороны некоторых правительств (но скрытую или явную враждебность со стороны многих других) и практически не порождают никаких народных движений в пользу позиции, которую они бескорыстно выдвигают и отстаивают.

Активисты организации «Врачи без границ», например, горько сетовали на то, что их инициатива, изображаемая средствами информации как «гуманитарная акция», цинично использовалась властями предержащими для оправдания собственной бездеятельности, как это было в Боснии или Руанде, и для очистки собственной совести перед лицом своих подданных.

Необходимость в глобальных структурах, достаточно сильных, чтобы противостоять концентрированной мощи глобальных рынков и финансового капитала, не вызывает сомнений. Спорный вопрос состоит, однако, в том, способны ли существующие ныне политические институты — национальные правительства и связанные с государством политические партии — либо преобразоваться в подобные структуры, либо создать их в ходе переговоров. Спорность этого вопроса проистекает из того, что правительства и партии поглощены по необходимости проблемами своих стран и вынуждены (по самой своей природе) оставаться локальными.

Возможно, объединения, не связанные подобными ограничениями — способные обрести характер, выходящий за рамки узких границ, и сфокусировать свои действия на том, что наиболее болезненно воздействует на большинство людей — имеют лучшие перспективы. Но и у них мало шансов на успех в условиях отсутствия представлений об «общем благе», коренящемся в коллективно гарантированной безопасности потенциальных субъектов политических действий.

Но, при всём прочем, как сказал в своё время Виктор Гюго, «утопия — это реальность завтрашнего дня».