Зигмунт Бауман:
Индивидуализированное общество.
Часть I. Как мы живём.
Глава 6. Единство в разнообразии

Всепроникающее чувство неопределённости усугубляется множеством отличительных черт современного бытия: они укореняют мнение о будущем «мира как такового» и о будущем мира личного, «досягаемого» как о чём-то по своей сути неразрешимом, неподконтрольном и потому пугающем; пробуждают подозрение, что нынешние, вполне знакомые рамки поведения, не будут оставаться постоянными достаточно долго, чтобы дать нам возможность правильно рассчитать последствия тех или иных действий… Сегодня мы живём, по выражению Маркуса Доэля и Дэвида Кларка, в атмосфере постоянного страха.

Позвольте мне перечислить лишь некоторые из многих факторов, вызывающих к жизни это чувство неопределённости.

1.

«Порядок обладает наибольшим значением тогда, когда он утрачен либо утрачивается». Об этом напоминает Джеймс Дер Дериан, после чего поясняет, почему это имеет столь большое значение сегодня, цитируя заявление Джорджа Буша, сделанное им после распада советской империи, согласно которому новым врагом являются неопределённость, непредсказуемость и нестабильность. Следует также отметить, что порядок в эпоху модернити стал отождествляться, в соответствии с практическими намерениями и целями, с контролем и управлением, которые в свою очередь, стали обозначать утверждённый кодекс практических действий и способность добиться его соблюдения.

Иными словами, идея порядка относится не столько к самим вещам, сколько к способам управления ими; скорее к способности приказывать, чем к любому из внутренних свойств вещей, какими они оказываются в тот или иной момент. И то, что имел ввиду Джордж Буш, представляет собой не столько разрушение «порядка вещей», сколько исчезновение способов и средств, необходимых для «приведения вещей в порядок» и поддержания их в должном состоянии.

После полувека чётких размежеваний и ясности целей возник мир, лишённый (не только) видимой структуры, но и — как ни зловеще это звучит — какой-либо логики. Политика, основанная на борьбе блоков, ещё совсем недавно определявшая облик мира, выглядела устрашающе по причине тех ужасных шагов, на которые способны были пойти великие державы. Чем бы ни являлось то, что пришло ей на смену, оно устрашает отсутствием последовательности и направленности и своей ещё более очевидной неспособностью хоть что-то предпринять: смягчить нищету, прекратить геноцид или остановить насилие. Немецкий исследователь Ганс Магнус Эрценсбергер опасается наступления эры гражданских войн (он насчитывает около сорока войн, идущих уже сегодня, — от Боснии и Афганистана до Бугенвиля). Француз Ален Минк пишет о наступлении новых тёмных столетий. В Англии Норман Стоун задаётся вопросом, не вернулись ли мы в средневековый мир нищенства, эпидемий чумы, инквизиции и предрассудков. Так это или нет, основная тенденция нашего времени остаётся открытым вопросом, и что действительно существенно, так это то, что подобные предсказания публично исходят из наиболее влиятельных центров современной интеллектуальной жизни, и при этом они выслушиваются, обдумываются и обсуждаются.

Сегодня около двадцати богатых, но раздираемых проблемами, обеспокоенных и лишённых уверености стран противостоят остальному миру, который больше уже не склонен ориентироваться на их понимание прогресса и счастья, но с каждым днём всё больше попадает в зависимость от них даже в сохранении осколков счастья или простом выживании за счёт скудных собственных средств. Бывший цивилизационный центр всё чаще оказывается в роли не умиротворяющей или надзирающей силы, а поставщика оружия, используемого в племенных войнах в многочисленных «афганистанах», «сенегалах» и «руандах» земного шара. Возможно, концепция «вторичной варваризации» лучше всего схватывает общее воздействие современных метрополий на мировую периферию.

2.

Далее, имеет место всеобщая дерегуляция — безоговорочное предпочтение иррациональности и моральной слепоты рыночной конкуренции; предоставление безграничной свободы капиталу и деньгам, даруемой им за счёт всех других свобод; разрывание поддерживавшихся обществом сетей безопасности и пренебрежение всеми соображениями, за исключением экономических, что даёт новый импульс бесконечному процессу поляризации, протекающему как внутри отдельных обществ, так и между ними. Неравенство — межконтинентальное, межстрановое и, что наиболее важно, внутрисоциальное — снова достигает того масштаба, который вчерашний мир, уверенный в своей способности к саморегуляции и самокоррекции, казалось, раз и навсегда оставил в далёком прошлом. Согласно осторожным и более чем консервативным расчётам, среди граждан богатой Европы насчитывается около 3 миллионов бездомных, 20 миллионов отлучённых от рынка труда и 30 миллионов живущих ниже черты бедности. Всё более явный отказ национальных государств от своих традиционных обязанностей, их переключение с идеи национального сообщества — как гаранта всеобщего права на приличную и достойную жизнь — на утверждение рынка как достаточного условия для получения каждым шансов на самообогащение, ещё более углубляет страдания новых бедных, добавляя к увечьям оскорбления, дополняя нищету унижением и отказывая людям в свободе потребления, ныне отождествляемой с человечностью.

Современное состояние 358 наиболее богатых «глобальных миллиардёров» равно общему богатству 2,3 миллиарда бедняков, составляющих 45 процентов населения планеты. Глобальные финансовая система, торговля и информационная индустрия зависят от своей свободы, от её неограниченности, в продолжении их деятельности по политической фрагментации мира. Международный капитал, если так можно сказать, кровно заинтересован в слабых государствах — то есть в таких, которые слабы, но всё же остаются государствами.

Преднамеренно или подсознательно, межгосударственные институты в их существующем виде последовательно вынуждают всех своих участников или зависимые от них государства систематически разрушать всё, что способно замедлить свободное движение капиталов и ограничить свободу рынка. Широко распахнутые ворота и отказ от всяких помыслов о самостоятельной экономической политике являются предварительным условием получения финансовой помощи от мировых банков и валютных фондов. Слабые государства — это именно то, в чём новый мировой порядок (подозрительно похожий на новый мировой беспорядок) нуждается для своего поддержания и воспроизведения. Слабые государства легко могут быть низведены до полезной роли местных полицейских участков, обеспечивающих тот минимальный порядок, который необходим бизнесу, но при этом не порождающих опасений, что они могут стать эффективным препятствием на пути свободы глобальных компаний.

Психологические последствия всего этого выходят далеко за пределы растущей численности людей, уже обнищавших и ставших лишними. Лишь немногие из нас могут быть вполне уверены, что их домам, какими бы прочными и процветающими они ни казались сегодня, не грозят кошмары завтрашнего кризиса. Никакая работа не может быть гарантирована, ничьё положение не является прочным, никакая специальность не имеет устойчивой ценности; опыт и знания превращаются в обязательства так же легко, как они стали активом, а соблазнительные карьеры слишком часто становятся тропой к самоубийству. Права человека в их современном понимании не обеспечивают права на работу, сколь бы хорошо она ни выполнялась, или — выражаясь в более общей форме — права на заботу и внимание, соразмерные прошлым заслугам. Уровень жизни, общественное положение, признание полезности и права на собственное достоинство могут исчезнуть все вместе и без предупреждения.

3.

Другие сети, сотканные и поддерживавшиеся самими гражданами для обеспечения безопасной жизни — эта вторая линия оборонительных позиций, представленная в своё время местным сообществом или семьёй, где человек мог укрыться и залечить раны, полученные в рыночных стычках, — разрушились или в значительной мере ослабли. Изменившаяся прагматика межличностных отношений (новый стиль «жизненного поведения», с большой убедительностью описанный Энтони Гидденсом), пропитанная сегодня духом потребительства и декларирующая Другого в качестве потенциального источника наслаждений, ответственна за это лишь отчасти: чем бы ни был хорош новый прагматизм, он не может породить долговременных обязательств и тем более таких, которые заведомо должны быть продолжительными и воспринимаются как таковые.

Обязательства, порождаемые этим новым прагматизмом, принимаются до следующего уведомления, отменяются по первому желанию и не предполагают предоставления или обретения устойчивых прав и обязанностей.

На медленное, но неуклонное исчезновение и забвение социальных навыков приходится другая часть вины. То, что доселе складывалось в единое целое и сохранялось в этом качестве благодаря естественным стремлениям людей и на основе использования имеющихся у них средств, ныне должно базироваться на предоставляемых технологией и приобретаемых на рынке инструментах. При отсутствии таковых партнёрства и группы распадаются, даже если у них и был шанс укрепиться. Не только удовлетворение индивидуальных потребностей, но само существование и устойчивость групп и коллективов всё больше определяются рынком, а потому и отражают естественным образом его неустойчивость и непредсказуемость.

4.

Как заметил недавно Дэвид Беннетт, «радикальная неопределённость в отношении населяемых нами материального и социального миров и наших способов политической активности внутри них… — вот что предлагает нам индустрия образов»… И в самом деле, сигнал, который со всей мощью убедительности подаётся нам наиболее эффективными средствами информации, созданными культурой, сигнал, к которому аудитория с готовностью прислушивается исходя из её опыта, свидетельствует о глубокой неопределённости и «мягкости» мира: в нём всякое может случиться и всё может быть сделано, но ничего не может быть сделано раз и навсегда — и при этом, что бы ни случилось, всё приходит и уходит без предварительного уведомления. В этом мире человеческие контакты состоят из последовательного ряда встреч, личности заменены периодически сменяемыми масками, а биографии распадаются на серии эпизодов, сохраняющихся лишь в столь же эфемерной памяти. Ни о чём нельзя знать наверняка, а всё известное может трактоваться по-разному, причём каждая из этих трактовок столь же хороша или плоха (или, разумеется, столь же переменчива или рискованна), как и любая другая. Там, где раньше стремились к уверенности, теперь заключается пари, а рискованные действия заменяют упорное движение к цели. Таким образом, в нынешнем мире мало что может считаться прочным и надёжным, напоминающим плотно сотканную основу, в которую можно вплести маршрут собственной жизни.

Как всё прочее, человеческие индивидуальности — представления людей о самих себе — рассыпаются на ряд моментальных снимков, каждый из которых должен вызывать в воображении, нести и выражать собственное значение, чаще не зависящее от соседнего кадра, чем связанное с ним.

Вместо того, чтобы конструировать собственную идентичность последовательно, как делается при постройке дома, — неспешно выстраивая потолки, полы, комнаты, коридоры, — человек стремится через ряд «новых начинаний» экспериментировать с мгновенно собираемыми и легко разбираемыми формами, нанося один слой краски на другой; поистине, это напоминает палимпсест древности — текст, написанный на пергаменте поверх другого. Это та разновидность индивидуальности, которая подходит миру, где искусство забвения является не менее, если не более ценным качеством, чем искусство запоминания, где забывание в большей мере, чем обучение, является условием постоянного поддержания себя в необходимой форме, где люди и вещи то появляются в поле зрения неподвижно закреплённой камеры внимания, то покидают его, а сама память подобна видеопленке, которая всегда может быть ощищена и наполнена новыми образами.

Таковы некоторые и, разумеется, далеко не все измерения неопределённости, свойственной постмодернити. Жизнь в условиях подавляющей, постоянной и самоподдерживающейся неопределённости раздражает; человека трясёт перед лицом бесконечных вариантов, среди которых следует сделать выбор; он содрогается при мысли, что разумные соображения нынешнего дня могут обернуться завтра дорогостоящими ошибками; человек уже больше не знает, чего ждать от завтрашнего дня и ещё меньше представляет себе, как добиться желаемого. Неопределённость, колебания, отсутствие контроля над событиями — всё это порождает тревогу. Эта тревога и представляет собой ту цену, которую приходится платить за новые личные свободы и новую ответственность. Какое бы удовлетворение ни приносили эти свободы в иных отношениях, многие находят такую цену слишком большой, чтобы платить её с радостью. Они охотно предпочли бы мир менее сложный и тем самым менее пугающий; мир, где варианты действий более просты, вознаграждения за верные решения неизбежны, а признаки удачного выбора ясны и безошибочны. Мир, где каждый знает, что необходимо делать, чтобы оказаться правым. Мир, который не полон тайн и из которого не исходят неожиданности. Для многих людей, без спроса заточенных в свободу, предложение «большей простоты» настолько соблазнительно, что от него невозможно отказаться.

Но у нас, жителей современных городов, остаётся мало шансов на то, чтобы вещи стали прозрачней и проще. С самого начала эпохи модернити города были сборищем безымянных толп, местом встреч чужеземцев — подлинными «всеобщими чужбинами», как назвал их Бенджамен Нельсон. Чужеземцы несли с собой отсутствие определённости: трудно быть уверенным в том, как они себя поведут, как отреагируют на те или иные поступки; нельзя сказать, являются ли они друзьями или врагами, — и ничего не остаётся, кроме как относиться к ним с подозрением. Если они длительное время остаются на одном и том же месте, то можно выработать определённые правила сосуществования, ослабляющие страх: иностранцы — «чужие», люди, «не такие как мы», — могут быть собраны в отдельных кварталах, которые можно обойти, избегая встреч с ними; их можно использовать на определённых работах, производимых в отведённых для этого местах в определённое время; их можно и иными способами держать на безопасной дистанции от нормальной повседневной жизни.

Однако такая «нормализация» или «упорядочение» присутствия чужаков, практиковавшееся с определённым успехом во всех городах эпохи модернити, вряд ли способна помочь в нашу эру великих миграций, настоящего переселения народов. Чужеземцы прибывают в таких количествах, что им уже едва ли могут быть предписаны строго ограниченные места и функции; время их пребывания ещё слишком коротко, чтобы они смогли хоть как-то приобщиться к принятым нормам и устоявшимся привычкам; во всё более дерегулируемом мире нельзя надеяться на то, чтобы привязать их к каким-то определённым территориям и задачам, либо удерживать на расстоянии; невозможно даже заставить их подчиняться местным обычаям, поскольку, в отличие от чужестранцев прошлого, стремившихся воссоединиться со своим этносом или постичь культуры других народов, они гордятся собственными традициями и привычками и не преклоняют колена перед обычаями, причудами и предрассудками принимающих их стран, не считая их в чём-то лучшими. Немудрено, что страхи и беспокойства мужчин и женщин периода постмодернити склонны концентрироваться на этих «новых чужаках». И ведь это разумно, не так ли? Ведь прежде чем города наводнились этими странными, непокорными и бесцеремонными людьми, жизнь оставалась гораздо проще и не была столь нервозной, как теперь…

Такова общая картина; между тем современные города далеки от того, чтобы быть однообразным и гомогенным пространством. Они, скорее, представляют собой совокупность существенно отличающихся друг от друга районов, привлекательность которых весьма различна, причём каждый район отличается не только типом своих обитателей, но и типом случайно встречаемых чужеземцев, посещающих его или следующих через него транзитом. Границы между районами иногда чётко очерчены и охраняемы, но гораздо чаще стёрты или плохо обозначены; в большинстве случаев они оспариваются и нуждаются в постоянных уточнениях, порождаемых приграничными стычками и разведывательными вылазками. При таких обстоятельствах способность чужеземцев порождать беспокойство, перерастающее в ненависть к ним, — это лишь вопрос степени; подобные чувства испытываются с различной интенсивностью в разных кварталах города разными категориями жителей. В городе территория, воспринимаемая одним жителем как родная, рассматривается другим как враждебное окружение. Именно поэтому можно сказать, что свобода передвижения в границах города превратилась в наше время в главный стратифицирующий фактор.

Положение в городской социальной иерархии лучше всего измеряется тем, в какой степени человек может (или не может) избежать привязанности к ограниченному району, а также тем, может ли он игнорировать или безопасно обходить «запретные» места.

Иными словами, горожане стратифицированы по степени, в которой они могут игнорировать присутствие чужаков и избегать опасностей, порождаемых этим присутствием. Важно заметить, что необходимые для этого ресурсы неравномерно распределены среди жителей современного города. Многие из них лишены гибкой «стратегии уклонения» и чаще всего вынуждены ограничить список подходящих для проживания мест (или, по существу, «общественного», легко доступного жилья) районом, строго очерченным и превращающимся в гетто. В лучшем случае, они могут попытаться изолировать себя от остальных горожан. Знаменитые «запретные» районы выглядят по-разному в зависимости от того, с какой стороны на них посмотреть: для тех, кому повезло разгуливать за их пределами, они «запретны для входа», но тем, кто живёт внутри, их местожительство представляется «запретным для выхода». Остальные горожане, имеющие возможность обходить районы, которые им не хочется посещать, могут без особых забот исключить обитателей гетто из списка чужаков, с которыми им когда-либо доведётся встретиться. Сеть внутригородских автомагистралей, проспектов и проездов и, разумеется, бронированные стенки частных автомобилей-крепостей с небьющимися стеклами окон и антиугонными устройствами позволяют им избежать встреч с чужаками. Большая часть ужасающей «грязи», характерной для жизни города, ставшего безопасным от чужеземцев, остаётся для них практически невидимой и не влияет на их расчёты, связанные с планами на будущее.

Итак: городская жизнь имеет разные смыслы для разных людей — и то же самое можно сказать о фигуре чужеземца и наборе связанных с ним представлений. Всякий раз, пытаясь оценить ощущения жителей города эпохи постмодерна, следует иметь в виду, что двойная свобода передвижения в любом направлении и избирательное безразличие — суть их основополагающие черты.

Различный характер приобретаемого опыта порождает разные взгляды на мир и разные жизненные стратегии. До тех пор, пока сохраняются свобода передвижения и способность избегать (нежелательных) встреч, присутствие чужаков не сковывает, не раздражает и не приводит в замешательство, а возможности обретения стимулирующего жизненного опыта, обусловленного этим присутствием, могут лишь с восхищением приветствоваться. В этих условиях сладкие плоды свободы выбора могут быть полностью собраны и продегустированы. Нарушение границ может быть огромным удовольствием, если некто может это делать, когда пожелает, в то же время запрещая другим следовать его примеру… Как полагает Джонатан Фридман, предпринявший глубокую переоценку ставших сегодня модными теорий «культурной гибридизации», «смешанная культура является продуктом определений, исходящих сверху или извне жизней тех, чьё существование таким образом упорядочивается. И поскольку это «сверху» или «извне» представляет собой некое социальное положение, проблема классов становится критически важной в понимании происходящего». Автор суммирует: «Логика, формирующаяся в среде андеркласа городских окраин, с большой вероятностью имеет природу, отличную от той, которая проявляется в поведении разъезжающих по миру высокообразованных представителей индустрии культуры». «Гибридность», испытываемая элитой, «совершенно противоположна балканизации и трибализации, проявляющейся на низшем уровне системы».

Позвольте мне повториться. Для некоторых жителей современных городов, безопасно чувствующих себя в защищённых от грабителей домах зелёных пригородов, в офисах-крепостях деловых центров, охраняемых многочисленными полицейскими, в машинах, напичканных средствами безопасности, на которых они ездят от дома до офиса и обратно, — чужаки оказываются даже приятным зрелищем, как, например, морской прибой, и совершенно не воспринимаются как нечто угрожающее.

Иммигранты держат рестораны, обещающие неожиданные впечатления для гурманов, торгуют любопытными на вид таинственными вещами, способными стать предметом живых обсуждений на очередной вечеринке, предлагают услуги, до которых другие люди никогда бы не опустились или не рискнули бы предложить, перебрасываются мудрыми замечаниями, выгодно отличающимися от рутинных и скучных (мнений). Все они — люди, которым вы платите за предлагаемые ими услуги и за право отказаться от таковых, если они более не доставляют вам удовольствия. Чужестранцы ничем не ограничивают вашу свободу как потребителя их услуг. Как турист, патрон или клиент, потребитель услуг всегда оказывается главной фигурой: он требует, устанавливает правила, и, разумеется, решает, когда начнётся или закончится его встреча с их производителями. В такой жизни чужаки выступают лишь в качестве поставщиков удовольствий. Их присутствие развеивает скуку.

Надо благодарить Бога за то, что они существуют. Тогда к чему весь этот шум и крики?

Шум и крики, следует заметить, исходят из других районов города, которых ищущие удовольствий потребители никогда не посещают, не говоря уже о том, чтобы жить там. Эти районы населены людьми, которым не дано выбирать, с кем и как часто им встречаться, и которые не имеют возможности платить за уважение к своему выбору; беспомощными людьми, которым мир кажется ловушкой, а не развлекательным парком; людьми, заключёнными, как в тюрьму, в пределы территории, откуда для них нет выхода, но куда другие вправе заходить и уходить, когда пожелают. Поскольку денег, — этих единственных знаков, на законных основаниях гарантирующих свободу выбора в обществе потребления, — у этих людей всегда очень мало, а иногда и вовсе нет, им приходится прибегать к тем источникам, которых всегда в достатке, чтобы произвести необходимое впечатление; они отстаивают осаждаемую территорию (по точному выражению Дика Хебдиджа) «используя непривычные ритуалы, странно одеваясь, ломая устойчивые представления, нарушая правилла, разбивая бутылки, окна, головы, бросая риторические вызовы закону». Они в дикой, неистовой и безумной менере реагируют на опасности, представляющиеся вездесущими и трудноосязаемыми. Их враги, чужаки-пришельцы, выглядят такими сильными и могущественными благодаря их собственной обезоруживающей слабости; мнимые возможности и злая воля чужестранцев являются отражением их беспомощности. Именно собственное бессилие порождает в них ощущение внушающей страх силы чужаков. Слабое встречается со слабым и противостоит слабому; но при этом оба ощущают себя Давидом, борющимся с Голиафом.

В своём классическом исследовании современного шовинизма и расизма Фил Коэн высказывает предположение, что в основе разного рода ксенофобии, этнической или расовой, всякого восприятия чужестранца в качестве врага или препятствия, ограничивающего суверенитет личности или коллектива, лежат идеализированные представления о безопасном доме как о смысловой метафоре. Образ безопасного дома превращает то, что находится «за его пределами», в чреватую угрозами территорию; её обитатели воплощают собой эти угрозы, и их необходимо сдерживать, отгонять и держать на расстоянии: (тем самым) «внешнее окружение может представляться чем-то однозначно нежелательным и опасным, в то время как за символическими кружевными занавесками приемлемы нормы личного поведения. Понимание дома сужается до того пространства, где на малой части хаотичного мира может быть обеспечено определённое ощущение внутреннего «порядка и приличий», пространства, которым субъект может непосредственно владеть и управлять». Это та самая мечта о защищённом мире, месте, имеющем надёжные и эффективно охраняемые границы, территории, чётко обозначенной и находящейся под защитой закона, площадке, избавленной от рисков, а в особенности — от непредсказуемых рисков, трансформирующих просто «незнакомых людей» в «опасные элементы», если не в прямых врагов. И городская жизнь со всеми её замысловатыми навыками, различными обременительными усилиями, неустанной бдительностью, требующими значительных ресурсов, не может не обострять эти мечты о доме.

«Дом», создаваемый в этих мечтах, насыщается смыслом в противопоставлении риска и контроля, угроз и безопасности, боевых действий и мира, эпизода и вечности, раздроблённости на части и единого целого. Иными словами, такой дом — это воплощение мечты об исцелении от болей и страданий городской жизни, жизни чужих среди чужих. Проблема, однако, состоит в том, что исцеление может быть лишь воображаемым и постулированным; в своей желаемой форме оно недостижимо — во многом постольку, поскольку неизбежны досадные черты городской жизни. Именно недостижимость желаемого исцеления, зияющая пропасть между домом-мечтой и каждым отдельно взятым зданием из кирпича и бетона, наполненным «подозрительными соседями», и превращает непрекращающиеся территориальные столкновения в «практическое» средство отграничения самого себя и своего «дома» от всех остальных. Чужестранцы всё время стоят у ворот; и именно приписываемые им злая воля, замыслы по нарушению границ, нападению и вторжению придают осязаемый смысл этим самым воротам.

Я полагаю, что присущие постмодернити формы насилия проистекают из частного, дерегулирующего и децентрализующего характера процессов, связанных с идентификацией (личности). Демонтаж коллективных, институционализированных и централизованных рамок обретения индивидуальности, свойственный миру постмодернити, может происходить как скоординированно, так и под влиянием случайностей; он может и приветствоваться, и оплакиваться. Но в любом случае его эффект сводится к тому, что — как отметил недавно Питер Вагнер — плацдарм, с которого могло быть предпринято наступление во имя всеобщих интересов, перекрывающих частные проявления враждебности, «плацдарм, ранее представленный государством, теперь либо опустел, либо отсутствует вовсе». По словам Вагнера, требуется «переговорный процесс, позволяющий понять, что общего имеют между собой эти различные социальные группы… в нынешней социальной ситуации, и выяснить, могут ли они совместно регулировать последствия происходящего».

Заметим, однако, что до сих пор такая потребность остаётся далёкой от реализации, что обусловлено (как выразилась Ханна Арендт), «пустотой политического пространства». Она имела в виду, что в наше время государство уже не имеет плацдармов, с которых оно могло бы полноценно и эффективно влиять на способы нашего коллективного существования. Частичные, сегментарные, ориентированные на конкретные цели, ограниченные по времени интервенции — в этом мы не испытываем недостатка. Но чаще всего они не достигают целостного эффекта: как и всё остальное, они фрагментарны и прерывисты, зачастую противоречат друг другу, причём никто не может уверенно претендовать на то, что точно знает, каким окажется исход этих интервенций. Такие вмешательства тонут в хитросплетениях туманного и непроницаемого «глобального беспорядка», чтобы впоследствии возродиться в формах, больше напоминающих природные катаклизмы, чем преднамеренные человеческие действия. С другой стороны, кажется очевидным, что сама природа этой проблемы не позволяет рассчитывать на успех частных инициатив и дерегулированного вмешательства; они скорее являются частью проблемы, чем её решением. Разумеется, какие-то скоординированные совместные действия необходимы. Как раз это и взывает к политике; к выработке новых, столь необходимых в наступившем столетии этических правил следует подходить как к политической проблеме и политической задаче. Вакуум, оставленный уходящим в прошлое национальным государством, заполняется сегодня нео-трайбалистскими, постулированными или воображаемыми «как бы сообществами», и если бы он ими не заполнялся, сохранялась бы политическая пустота, в которой блуждали бы индивиды, теряющиеся в гомоне противоречивых призывов, рассчитанных, большей частью, на насилие и меньшей, а то и исчезающе малой, на логичную аргументацию.

Современное человечество говорит разными голосами, и мы знаем теперь, что это надолго. Центральный вопрос нашего времени заключается в том, как превратить полифонию в гармонию и предотвратить её вырождение в какофонию. Гармония не есть единообразие; она всегда является переплетением различных мотивов, каждый из которых имеет собственное звучание, и именно этим звучанием поддерживает общую мелодию.

Ханна Арендт считала способность к взаимодействию основным качеством полиса — места, где люди встречаются друг с другом как равные с равными, признавая в то же время своё разнообразие и полагая его сохранение наиболее важной целью этой встречи… Как этого можно достичь (как можем мы этого добиться)? Для этого необходима уверенность, что стремление человека к индивидуальности не перерастёт в сознание собственной исключительности, в отказ сотрудничать с другими людьми; это, в свою очередь, требует преодоления тенденции к подавлению других личностей во имя утверждения собственного «Я», признания того, что именно сохранение индивидуальности других поддерживает то разнообразие, в котором только и может расцвести собственная неповторимость. Граждане, некогда встречавшиеся друг с другом в общественных местах (древнего) полиса, в общем и целом делали это довольно неплохо. Но они встречались с очевидным намерением обсудить общественные дела, за которые они, и только они, несли ответственность; все эти дела могли быть сделаны только ими, и больше никем. Каким бы ни оказывался возникающий консенсус, он был их общим достижением, а не полученным подарком; они вновь и вновь приходили к нему, встречаясь, разговаривая и споря. Согласно вполне уместному выражениею Джеффри Уикса, «человечество — это не некая сущность, нуждающаяся в реализации, а прагматическая конструкция, своего рода перспектива, которая должна оформиться через выдвижение множества отдельных проектов, сформироваться на основе тех различий, из которых, в широком смысле, и состоит человечество».

«Человечество» не обладает экзистенциальным превосходством над враждующими и воинственными племенами. Подобно им, оно существует лишь как постулат; как и они, оно существует лишь в предстоящих столкновениях; как и они, оно обладает лишь человеческими стремлениями и человеческой приверженностью поставленным целям как основным материалам для строительства самого себя. Как и эти племена, оно нуждается в том, чтобы «за его руками тщательно следили», и собравшиеся за столом не оказались бы обманутыми, как многократно бывало и раньше, чтобы пристрастный интерес раздающего карты не был принят за неоспоримые всеобщие правила. Наконец, как и перед племенами, перед человечеством стоит задача нахождения единства в разнообразии. Подобные попытки предпринимались уже неоднократно, но их сильной стороной всегда оказывалось скорее провозглашение намерений, чем надёжные механизмы осуществления этих призывов. В прошлом и вплоть до настоящего времени либо единство, либо разнообразие должны были уступать дорогу друг другу. И нет никакой гарантии, что история не повторится и на этот раз. Как и раньше, мы вынуждены действовать без предварительных гарантий победы. Кстати, так бывало всегда. Но лишь теперь мы осознаем, что это — не только примета прошлого, но и самая современная действительность.

И всё-таки кажется, что в нынешних условиях постмодернити появились реальные возможности освобождения; что есть шанс сложить оружие, приостановить пограничные бои, развязываемые, чтобы удерживать чужеземцев на расстоянии, разобрать маленькие берлинские стены, повседневно воздвигаемые с намерением разделять людей и препятствовать их контактам. Этот шанс заключён не в потворстве возродившемуся этническому подходу и не в подлинных или придуманных племенных традициях, но лишь в завершении десоциализующей работы модернити, в фокусировании внимания на праве выбора собственной идентичности как на единственном универсальном праве гражданина и человека, на несомненной и неотъемлемой личной ответственности за этот выбор — (причём достичь этого можно) посредством срывания масок и разоблачения сложных механизмов, предназначенных для лишения человека этих свободы выбора и ответственности. Шанс на человеческое единение зависит от прав, предоставляемых чужеземцам, а не от решения вопроса о том, кто — государство или наспех собранное племя — вправе определять, кого относить к их числу.

В интервью, данном Роберту Маджиори для газеты «Либерасьон» 24 ноября 1994 года, Жак Деррида призвал скорее к переосмыслению современной идеи гуманизма, нежели к отказу от неё. «Права человека», какими мы начинаем их сегодня видеть, но что более важно — какими мы только можем и должны их видеть, являются не продуктом законодательства, а как раз наоборот: они ставят предел «силе, законам, политическим понятиям», как и всем «установленным» правам (независимо от того, кто обладает, требует или узурпирует прерогативу «устанавливать» их авторитарным образом). «Человеческое», каким оно виделось в традиционной гуманистической философии, включая и кантианского субъекта, является, по мнению Дерриды — «всё ещё «слишком братским», сублимированно мужским, семейным, этническим, национальным и так далее».

Переосмысление есть философская задача. Но сохранение возможности избежать мертворождения имеет, помимо философской, ещё и политическую составляющую. Мы отметили, что угрожающий и пугающий потенциал чужаков нарастает по мере того, как сокращается свобода личности, столкнувшейся с необходимостью самоутверждения. Мы отметили также, что ситуация, сложившаяся в обществах постмодернити, не столько увеличивает общий объём индивидуальной свободы, сколько перераспределяет её, при этом всё более её поляризуя: отдаёт её радостно и охотно соблазнившимся, в то же время почти отказывая в ней живущим в нищете и подвергающися нормативному регулированию.

Если такой поляризации не будет положен предел, можно ожидать, что нынешняя двойственность статуса чужестранцев, порождённого социумом, сохранится и впредь. С одной стороны, чуждость (и вообще отличие) будут по-прежнему считаться источником приятного опыта и эстетического наслаждения; с другой — чужеземцы останутся ужасным воплощением хрупкости и неопределённости человеческого окружения, естественным чучелом для всех будущих ритуальных сожжений людьми своих ужасов. И политика, направленная на борьбу за власть, предложит свою обычную долю возможностей для сокращения этой двойственности, для защиты собственной, достигающейся через соблазн, свободы; при этом те, кто располагается ближе к первому полюсу, устремились бы к господству, достигаемому через запугивание тех, кто ближе ко второму полюсу, одобряя и спонсируя тем самым кустарную индустрию ужасов.

Боязнь чужестранцев, племенная воинственность и политика исключения — все они проистекают из продолжающейся поляризации свободы и безопасности. Это происходит потому, что для больших масс людей такая поляризация означает возрастание их бессилия и незащищённости, препятствует практическому воплощению того, что новый индивидуализм провозглашает в теории и обещает, но не может обеспечить: подлинной и радикальной свободы самоопределения и самоутверждения. При этом поляризуются не только доходы и богатство, продолжительность и условия жизни, но и — причём, возможно, в наибольшей степени — право на индивидуальность. И пока сохраняется такое положение вещей, шанс снять наложенное на чужестранцев клеймо остаётся небольшим, а возможности для трайбализации политической жизни, этнических чисток и балканизации человеческого сосуществования — значительными.