Элвин Тоффлер:
Третья волна.
Часть IV. Заключение.
Глава 27. Политический мавзолей

Невозможно пройти одновременно через революцию в энергетике, революцию в технологиях, революцию в семейной сфере, революцию в половых ролях и всемирную революцию в области коммуникаций, не столкнувшись — рано или поздно — с взрывоопасной политической революцией.

Все политические партии индустриального общества, все наши конгрессы, парламенты и верховные советы, наши президенты и премьеры, наши суды и регулирующие органы, наши геологические напластования правительственной бюрократии, короче говоря, все инструменты, которые мы используем, чтобы вырабатывать и осуществлять коллективные решения, устарели и готовы к преобразованиям. Цивилизация Третьей волны не может пользоваться политической структурой Второй волны.

Как революционеры, создавшие индустриальную эру, не могли управлять с помощью останков аппарата феодализма, сегодня мы снова сталкиваемся с потребностью изобрести новые политические инструменты. Таково политическое послание Третьей волны.

Чёрная дыра

Сегодня, хотя вся серьёзность положения пока не признается, мы являемся свидетелями глубокого кризиса не того или иного правительства, но самой представительной демократии во всех её формах. В одной стране за другой политическая технология Второй волны шипит, скрипит и угрожающе плохо функционирует.

Принятие политических решений по жизненно важным вопросам, стоящим перед обществом в Соединённых Штатах Америки, почти полностью парализовано. Полных шесть лет после эмбарго ОПЕК, несмотря на разрушительное воздействие этого эмбарго на экономику, несмотря на угрозу, которую оно представляет для независимости и даже военной безопасности, несмотря на продолжительное изучение в Конгрессе, несмотря на многочисленные реорганизации бюрократического аппарата, несмотря на страстные обращения президента, американская политическая машина по-прежнему беспомощно крутится вокруг собственной оси, неспособная произвести хоть что-нибудь, отдалённо напоминающее последовательную энергетическую политику.

Этот политический вакуум не уникален. У Соединённых Штатов нет также ясной (или такой, которая могла бы стать ясной) политики в области урбанизации, экологической политики, семейной политики, технологической политики. У них нет даже — если прислушаться к критике из-за границы — различимой внешней политики. Если бы даже такие политики существовали, американская политическая система не была бы способной интегрировать их и расставить приоритеты. Этот вакуум отражает столь глубокий упадок в принятии решений, что президент Картер в своей абсолютно беспрецедентной речи был вынужден признать «паралич… застой… и дрейф» собственной администрации ⁵⁷⁴.

Однако провал в принятии решений не является монополией одной партии или одного президента. Он становится всё более глубоким с конца 1960-х годов и отражает лежащие в его основе структурные проблемы, которые ни один президент — республиканец или демократ — не может решить в рамках существующей системы. Эти политические проблемы оказывают дестабилизирующее воздействие на другие главные социальные институты, такие как семья, школа и корпорация.

Десятки законов, оказывающих непосредственное воздействие на семейную жизнь, отменяют друг друга или противоречат друг другу, усиливая семейный кризис. Средства на строительство в системе образования пошли как раз в тот момент, когда численность детей школьного возраста начала снижаться, возводилось множество ненужных школьных зданий, что привело к сокращению средств, в которых отчаянно нуждались другие сферы. Тем временем корпорации вынуждены действовать в настолько изменчивой политической среде, что они не знают, чего ждёт от них правительство на следующий день.

Сначала Конгресс требует от «General Motors» («GM») и других автопромышленников устанавливать на все новые автомобили каталитические конвертеры, чтобы окружающая среда была чище ⁵⁷⁵. Затем, когда «GM» тратит 300 миллионов долларов на конвертеры и подписывает 500-миллионный 10–летний контракт на драгоценные металлы, необходимые для их производства, правительство объявляет, что автомобили с каталитическими конвертерами выбрасывают в воздух в 35 раз больше серной кислоты, чем машины без них.

В то же самое время взбесившаяся регулирующая машина производит всё более непреодолимую сеть правил–45 тысяч страниц сложных новых инструкций в год ⁵⁷⁶. 27 разных правительственных служб контролируют выполнение около 5600 федеральных инструкций, которые относятся только к производству стали. (Тысячи дополнительных правил применяются к добыче, маркетингу и транспортным операциям в металлургической промышленности ⁵⁷⁷.) Ведущая фармацевтическая фирма «Eli Lilly» тратит на заполнение правительственных бланков больше времени, чем на проведение исследований в области рака и болезней сердца ⁵⁷⁸. Один отчёт нефтяной компании «Exxon» Федеральному энергетическому управлению занимает 445 тысяч страниц — тысячу томов! ⁵⁷⁹

Китайская сложность тянет экономику вниз, а те, кто принимает решения в правительстве, кидаются из стороны в сторону, что усугубляет острое ощущение анархии. Политическая система, изо дня в день совершающая беспорядочные зигзаги, в значительной мере затрудняет борьбу наших основных социальных институтов за выживание.

Этот провал в принятии решений — не только американский феномен. У правительств во Франции, Германии, Японии и Великобритании, не говоря уж об Италии, проявляются те же симптомы ⁵⁸⁰, то же происходит и в коммунистических индустриальных государствах. И в Японии премьер-министр заявляет: «Мы всё чаще слышим о всемирном кризисе демократии. Её способности решать проблемы, иначе говоря, так называемой способности демократии управлять, брошен вызов. В Японии парламентская демократия также подвергается серьёзному испытанию» ⁵⁸¹.

Машина по принятию политических решений во всех этих странах становится всё более заторможенной, изношенной, перегруженной, затопленной недостоверными данными и сталкивается с неизвестными ей опасностями. Поэтому мы и видим, что люди, принимающие решения в правительстве, не способны принимать высоко приоритетные решения (или делают это очень плохо) и при этом яростно стремятся принимать тысячи более мелких, зачастую тривиальных решений.

Если и появляются важные решения, то они обычно запаздывают и редко достигают того, ради чего созданы. «Мы решили все проблемы с помощью законодательства, — под сильным нажимом говорит британский законодатель. — Мы приняли семь актов против инфляции. Мы множество раз уничтожили несправедливость. Мы решили экологическую проблему. Законодательно любая проблема была решена бессчетное ко личество раз. Но проблемы остаются. Законодательство не работает».

Диктор американского телевидения, обращаясь в поисках аналогии к прошлому, выразил это иначе: «Именно сейчас я чувствую, что страна — это дилижанс, лошади очертя голову несутся вперёд, кучер пытается натянуть поводья и осадить их, но кони не слушаются».

Вот поэтому многие люди, включая тех, кто находится на вершине власти, чувствуют себя такими бессильными. Один из ведущих американских сенаторов в частной беседе рассказывал мне о своём глубоком разочаровании и ощущении, что он не может совершить ничего полезного. Он спрашивает, стоит ли того крах семейной жизни, бешеный темп существования, долгие изнурительные поездки, бесконечные совещания и непрекращающееся давление. Член британского парламента задаёт тот же вопрос, добавляя: «Палата общин — это музей, реликвия!» Высокопоставленный чиновник из Белого дома жалуется мне, что даже президент, по-видимому, самый могущественный человек в мире, чувствует своё бессилие. «Президент чувствует себя так, как будто он кричит в телефонную трубку, а на другом конце никого нет».

Эта усиливающаяся неспособность принимать своевременные и компетентные решения изменяет самые глубокие властные отношения в обществе. При нормальных, нереволюционных условиях элиты любого общества используют политическую систему, чтобы укреплять своё господство и добиваться своих целей. Их власть определяется способностью заставить какие-то события произойти или помешать им. Для этого необходимо предсказывать и контролировать события так, что если они дёрнут поводья, лошади остановятся.

Сегодня элиты больше не могут предсказывать последствия своих собственных действий. Политические системы, через которые они действуют, настолько устаревшие и скрипучие, настолько отстают от событий, что даже тогда, когда элиты ради собственной выгоды пристально «контролируют» системы, результаты часто оказываются неожиданными и противоположными ожидаемым.

Поспешим добавить: это не значит, что власть, утраченная элитами, досталась остальной части общества. Власть не передаётся, она беспорядочна, и в каждый отдельный момент никому не известно, кто за что отвечает, кто имеет реальные (в отличие от номинальных) полномочия и как долго эти полномочия продлятся. В этой бурлящей полуанархии простые люди становятся озлобленно циничными не только по отношению к собственным «представителям», но — что более зловеще — по отношению к самой возможности быть кем-то представленными.

В результате «утешительный ритуал» голосования, свойственный Второй волне, начал утрачивать силу. Год от года снижается участие американцев в голосовании. Во время президентских выборов 1976 года 46 процентов избирателей остались дома, а это означает, что президент был избран приблизительно четвертью электората — в действительности одной восьмой всего населения страны ⁵⁸². Позднее Патрик Кэддел, проводящий опросы общественного мнения, выяснил, что только 12 процентов электората ещё считают, что голосование вообще имеет значение.

Подобным образом утрачивают свою притягательную силу и политические партии. В период с 1960 по 1972 год число «независимых», не принадлежащих ни к одной партии Соединённых Штатов, выросло на 400 процентов и 1972 год стал первым за более чем столетие, когда число независимых уравнялось с количеством членов одной из основных партий ⁵⁸³.

Параллельные тенденции мы видим и в других местах. Лейбористская партия, которая до 1979 года была в Великобритании правящей, истощилась до такой степени, что хорошо, если в стране с населением 56 миллионов человек она может говорить о 100 тысячах активных членов ⁵⁸⁴. В Японии «Yomiuri Shimbun» сообщает, что «избиратели мало верят в своё правительство. Они чувствуют себя отделёнными от своих лидеров» ⁵⁸⁵. Волна политического разочарования захлестывает Данию. Датский инженер выражает мнение многих: «Политики оказываются неспособными останавливать тенденции».

В Советском Союзе, пишет диссидент Виктор Некипелов, последнее десятилетие представляется «годами усиливающегося хаоса, милитаризации, катастрофического разрушения экономики, увеличения стоимости жизни, нехватки основных продовольственных продуктов, увеличения преступности и пьянства, коррупции и воровства, но более всего падения престижа нынешнего руководства в глазах народа» ⁵⁸⁶.

В Новой Зеландии бессодержательность основного политического направления побудила одного из недовольных изменить имя на Микки Маус и выставить свою кандидатуру. Подобное делает так много людей, принимающих имена вроде Алисы в Стране чудес, что парламент ринулся законодательно запрещать кому-либо претендовать на выборную должность, если человек официально сменил имя в течение шести месяцев до выборов ⁵⁸⁷.

Граждане проявляют больше чем гнев — отвращение и презрение — к своим политическим лидерам и правительственным чиновникам. Они чувствуют, что политическая система, которая призвана быть штурвалом или стабилизатором в меняющемся, стремительном обществе, сама разрушена, крутится и машет крыльями без всякого контроля. Вот почему группа политологов, недавно проводившая исследование в Вашингтоне, чтобы выяснить, «кто здесь управляет», пришла к простому, уничтожающему ответу. Итог их отчёту, опубликованному Американским институтом предпринимательства (American Enterprise Institute), подводит профессор Университета графства Эссекс (Великобритания) Энтони Кинг: «Короткий ответ… должен бы быть: «Никто. Здесь никто ни за что не отвечает» ⁵⁸⁸.

Не только в Соединённых Штатах Америки, но и во многих странах Второй волны, в которые бьёт Третья волна перемен, всё более глубоким становится политический вакуум — «чёрная дыра» в обществе.

Частные армии

Скрытые опасности этого политического вакуума можно оценить, бегло оглянувшись на середину 1970-х. Тогда потоки энергии и сырья неуверенно двигались в кильватере эмбарго ОПЕК, инфляция сделала рывок, доллар упал, Африка, Азия и Латинская Америка начали требовать новых экономических отношений, и признаки политической патологии вспыхивали в одном государстве Второй волны за другим.

В Великобритании, славящейся своей терпимостью и вежливостью, отставные генералы начали набирать личные армии, чтобы навязать свой порядок ⁵⁸⁹, а возрождающееся фашистское движение — Национальный фронт — выставило своих кандидатов примерно в 90 парламентских округах. Фашисты и левые подошли близко к тому, чтобы устраивать массовые побоища на улицах Лондона. В Италии фашисты из левых, Красные бригады, расширили царство киднэпинга и террора ⁵⁹⁰. В Польше попытки правительства повысить цены на продукты, чтобы удержать уровень инфляции, привели страну на грань восстания. В Западной Германии, сотрясаемой террористическими актами, испуганный истеблишмент поспешно принял ряд законов маккартистского толка, чтобы подавить недовольство ⁵⁹¹.

Верно, что эти признаки политической нестабильности пошли на убыль, когда экономика индустриальных стран в конце 1970-х частично (и временно) выздоровела. Личные армии в Великобритании так и не вступили в игру. Красные бригады после убийства Альдо Моро, по-видимому, на время отступили для перегруппировки ⁵⁹². Новый режим мягко установился в Японии. Польское правительство заключило тревожный мир со своими бунтовщиками. В Соединённых Штатах Америки Джимми Картер, выигравший выборы, выступив против «системы» (и затем приняв её), сумел удержаться, несмотря на катастрофическое падение популярности.

И в то же время эти свидетельства нестабильности должны заставить нас задуматься, может ли существующая политическая система Второй волны в каждом индустриальном государстве пережить следующий виток кризиса. Ведь кризисы 1980-х и 1990-х, по-видимому, будут ещё более сильными, разрушительными и опасными, чем те, которые только что миновали. Немногие информированные наблюдатели верят, что худшее позади, и зловещих сценариев в избытке.

Если отключение нефтяных кранов на несколько недель в Иране смогло вызвать насилие и хаос на газовых магистралях в Соединённых Штатах Америки, что может произойти не только в Соединённых Штатах Америки, когда нынешних правителей Саудовской Аравии скинут с престола? Вероятно ли, что эта маленькая кучка правящих семейств, контролирующая 25 процентов мировых нефтяных ресурсов, может бесконечно удерживаться у власти, в то время как по соседству то и дело вспыхивает война между Северным и Южным Йеменом, а их собственная страна дестабилизируется потоками нефтедолларов, рабочих-иммигрантов и радикально настроенными палестинцами ⁵⁹³? Насколько мудро уставшие от битв (и уставшие от будущего) политики в Вашингтоне, Лондоне, Париже, Москве, Токио и Тель-Авиве отреагируют на государственный переворот, религиозные волнения или революционное восстание в Эр-Рияде, не говоря уж о саботаже на нефтяных полях в Гаваре и Абкаде?

Как бы те же самые сработавшиеся, нервно подергивающиеся политические лидеры Второй волны на Востоке и на Западе реагировали, если бы, как предсказывает шейх Ямани, ныряльщики потопили бы корабль или заминировали Ормузский пролив, заблокировав тем самым половину нефтяного оборота, от которого зависит выживание всего мира ⁵⁹⁴? Вряд ли можно чувствовать себя спокойным, если взглянуть на карту и увидеть, что Иран, едва способный поддерживать собственный правопорядок, находится на берегу этого стратегически жизненно важного и такого узкого прохода.

Что произойдёт, задаёт вопрос ещё один кидающий в озноб сценарий, когда Мексика начнёт всерьёз использовать собственную нефть — и столкнётся с внезапным сверхмощным наплывом нефтяных песо? Будет ли у её правящей олигархии, не имеющей технических навыков, желание раздать новые богатства полуголодным и многострадальным крестьянам Мексики? И может ли она сделать это достаточно быстро, чтобы предотвратить превращение нынешней слабой партизанской борьбы в полномасштабную войну в непосредственной близости от Соединённых Штатов? Каким был бы ответ Вашингтона, если бы разразилась такая война? И как реагировало бы огромное количество мексиканцев в гетто Южной Калифорнии и Техаса? Можем ли мы рассчитывать хотя бы на сколько-нибудь разумное решение, касающееся настолько значительных кризисов, при нынешнем смятении в Конгрессе и Белом доме?

Что касается экономики, то будет ли правительство, уже неспособное управлять макроэкономическими силами, в состоянии справиться с ещё более дикими скачками в международной денежной системе или с её полным разрушением? При том, что валюты контролируются с трудом, бурление евровалюты всё ещё безудержно распространяется, потребительский, корпоративный и правительственный кредит раздувается, подобно воздушному шару, может ли кто-нибудь ожидать экономической стабильности в предстоящие годы? Случись заоблачный скачок инфляции и безработицы, кредитный крах или какая-то иная экономическая катастрофа, и мы можем увидеть частные армии в действии.

И наконец, что произойдёт, когда какие-то из множества расцветающих сегодня религиозных культов неожиданно сумеют организоваться для политических целей? Подобно крупному религиозному осколку, под демассифицирующим воздействием Третьей волны, вероятно, возникнут армии самозванцев-священнослужителей, министров, проповедников и учителей, некоторые с дисциплинированными, возможно, даже военизированными политическими приверженцами.

В Соединённых Штатах Америки нетрудно представить себе новую политическую партию, которой управляет Билли Грэхэм (или его факсимильная копия), ведущую примитивную кампанию «за правопорядок» или «про тив порнографии» с сильными чертами авторитаризма, или кого-то (подобного пока малоизвестной Аните Брайант), требующего тюремного заключения для гомосексуалистов и «симпатизирующих им». Такие примеры дают лишь слабый мерцающий намёк на религиозную политику, которая может ждать нас впереди даже в самом светском из обществ. Можно вообразить любой вид основанного на культе политического движения во главе с Аятоллой по имени Смит, Шульц или Сантини.

Я не говорю, что эти сценарии непременно материализуются. Все они могут оказаться невероятными. Но если не воплотятся эти сценарии, мы должны признать, что другие драматические кризисы всё равно разразятся и они будут ещё опаснее тех, что только миновали. Мы должны смотреть факту в лицо: нынешний урожай лидеров Второй волны до нелепости не готов справиться с ними. Наши политические структуры Второй волны сегодня даже более испорчены, чем в 1970-е годы, и мы должны признать, что в кризисах 1980-х и 1990-х правительства будут менее компетентными, одарёнными меньшим воображением и менее дальновидными, чем в прошедшем десятилетии.

Это говорит нам о том, что мы должны вновь изучить, начиная от самых корней, одну из наших глубоко хранимых и опасных политических иллюзий.

Комплекс мессии

Комплекс мессии — это иллюзия, что мы можем каким-то образом спастись, изменив человека наверху.

Наблюдая, как политики Второй волны спотыкаются и пьяно бормочут что-то в связи с проблемами, возникшими с появлением Третьей волны, миллионы людей, подстрекаемых прессой, пришли к единственному, простому, понятному объяснению наших несчастий: «банкротство лидеров». Если бы только на политическом горизонте появился мессия и снова свёл всё воедино!

Эта мольба о властном, мужественном лидере слышна сегодня даже от самых разумных людей, потому что рушится их привычный мир, потому что их среда становится более непредсказуемой, а их жажда порядка, структуры и предсказуемости возрастает. Поэтому мы слышим то, о чём писал Ортега-и-Гассет в 1930-е годы, когда Гитлер совершал своё восхождение: «Страшный крик, поднимающийся, подобно вою множества собак на звезды, умоляющий кого-нибудь или что-нибудь взять на себя командование».

В Соединённых Штатах Америки президента яростно обвиняют в «отсутствии качеств лидера». В Великобритании Маргарет Тэтчер избрана потому, что предлагает, по крайней мере, иллюзию того, что является «железной леди». Даже в коммунистических индустриальных государствах, где руководство какое угодно, но не робкое, усиливается давление, чтобы добиться ещё «более сильного лидерства». В СССР выходит в свет роман, который в открытую прославляет способность Сталина добиваться «необходимых политических результатов». Публикация «Победы» Александра Чаковского представляется частью тенденции «ресталинизации» ⁵⁹⁵. Маленькие изображения Сталина появились на ветровых стеклах, в домах, гостиницах и киосках. «Сегодня Сталин на ветровом стекле, — пишет Виктор Некипелов, автор «Института дураков», — это поднимающийся снизу… протест, хотя и парадоксальный, против нынешнего распада и отсутствия лидерства».

Начинается опасное десятилетие, сегодняшнее требование «лидерства» поражает в момент, когда поднимаются давно забытые тёмные силы. «New York Times» сообщает, что во Франции «после более чем трёх десятилетий затишья маленькие, но влиятельные правые группы стремятся на интеллектуальную авансцену, выдвигая теории расового, биологического и политического превосходства, дискредитированные поражением фашизма во Второй мировой войне».

Болтая о расовом превосходстве арийцев и охваченные яростными антиамериканскими настроениями, они контролируют крупнейший еженедельник «Le Figaro». Они настаивают на том, что расы рождаются неравными и должны оставаться такими при правильной социальной политике. Они украшают свою аргументацию ссылками на Е. О. Уилсона и Артура Йенсена, по-видимому, чтобы придать научную окраску своим злобным антидемократическим наклонностям.

На другом конце Земли, в Японии, мы с женой недавно провели 45 минут в огромной дорожной пробке, наблюдая процессию ползущих мимо грузовиков, в которых одетые в униформу и каски политические хулиганы пели и выбрасывали кулаки к небу в знак протеста против правительственной политики. Наши японские друзья рассказали, что эти подобные штурмовикам бойцы связаны с мафиозными бандами якудза и финансируются крупными политическими деятелями, жаждущими увидеть возврат довоенного авторитаризма.

Любой из этих феноменов в свою очередь имеет «левого» двойника — террористические группы, которые выкрикивают лозунги о социалистической демократии, но готовы установить в обществе свой вариант тоталитарного руководства при помощи автоматов Калашникова и пластиковых бомб.

В Соединённых Штатах Америки, наряду с другими не внушающими спокойствия признаками, мы видим возрождение бесстыдного расизма. С 1978 года возрождающийся Ку-Клукс-Клан сжигает кресты в Атланте; его вооружённые люди окружают здание муниципалитета в Декатаре, Алабама; открывают стрельбу в церквях чернокожих и синагоге в Джексоне, Миссисипи; демонстрируют возобновившуюся активность в 21 штате от Калифорнии до Коннектикута. В Северной Каролине представители Клана, которых открыто называют нацистами, убили пятерых левых активистов, выступавших против Клана ⁵⁹⁶.

Короче говоря, нарастающее требование «более сильного руководства» точно совпадает с возобновлением деятельности высоко авторитарных групп, которые надеются извлечь выгоду из разрушения представительного управления. Трут и искра находятся в рискованной близости друг от друга.

Усиливающаяся мольба о лидере основана на трёх неверных концепциях, первая из которых — миф об эффективности авторитаризма. Мало какие идеи поддерживаются так широко, как мнение о том, что диктаторы если и не делают ничего больше, то хотя бы «заставляют поезда ходить по расписанию». Сегодня разрушается так много институтов и все столь непредсказуемо, что миллионы людей охотно поступились бы свободой (желательно чьей-нибудь), чтобы заставить свои экономические, социальные и политические поезда ходить по расписанию.

Однако сильное руководство — и даже тоталитаризм — имеют мало общего с эффективностью. Немного есть оснований предполагать, что Советским Союзом сегодня управляют эффективно, хотя его руководство безусловно «сильнее» и авторитарнее, чем руководство Соединённых Штатов, Франции или Швеции. За исключением военной, тайнополицейской и нескольких других функций, жизненно важных для сохранения режима, СССР, по разным свидетельствам, включая свидетельства советской прессы, является в действительности хлипким кораблём. Это общество, искалеченное расточительством, безответственностью, инерцией и коррупцией, короче говоря — «тоталитарной неэффективностью» ⁵⁹⁷.

Даже нацистская Германия, изумительно эффективная в уничтожении поляков, русских, евреев и других «не-арийцев», была какой угодно, но не эффективной, в другом. Рэймонд Флетчер, член британского парламента, получивший образование в Германии и остающийся пристальным наблюдателем социальных условий Германии, напоминает нам о забытой реальности: «Мы не считаем нацистскую Германию моделью эффективности. В действительности Британия была организована для войны лучше, чем немцы. В Руре нацисты продолжали выпускать танки и военные машины ещё долго после того, как уже не могли найти транспорт, чтобы их вывозить. Они очень плохо использовали своих учёных. Из 16 тысяч изобретений военного значения, сделанных во время войны, очень немногие из-за неэффективности руководства внедрялись в производство. Нацистские разведывательные службы взвинченно шпионили друг за другом, британская же разведка была великолепной. В то время как все британцы участвовали в сборе металлических оград и кастрюль для военных целей, немцы по-прежнему производили предметы роскоши. В то время как британцы с самого начала набирали в армию женщин, немцы этого не делали. Третий Рейх как пример военной и промышленной эффективности — нелепый миф» ⁵⁹⁸.

Как мы увидим, требуется нечто большее, чем сильное руководство, чтобы заставить поезда ходить по расписанию.

Второе фатальное заблуждение о «сильной руке» состоит в невысказанном допущении, что стиль руководства, который работал в прошлом, будет работать в настоящем или в будущем. Думая о руководстве, мы постоянно выкапываем образы из прошлого — Рузвельт, Черчилль, де Голль. Но другие цивилизации требуют совсем иных качеств руководства. И то, что сильно в одном человеке, может быть неуместным и гибельно слабым в другом.

Во времена Первой волны цивилизации, опирающейся на крестьянство, лидерство обычно доставалось по праву рождения, а не в результате заслуг. Монарху были нужны определённые ограниченные практические навыки — способность вести людей в бой, проницательность, чтобы натравливать своих баронов друг на друга, ловкость, чтобы заключить выгодный брак. Среди основных требований не было грамотности и больших способностей к абстрактному мышлению. Кроме того, лидер обычно был свободен использовать широкие личные полномочия в самой причудливой и даже капризной манере, не контролируемой конституцией, законодательством или общественным мнением. Если нужно было одобрение, то одобрение только узкого кружка дворян, лордов и министров. Лидер, способный добиться их поддержки, был «сильным».

Лидер Второй волны, напротив, имел дело с безличной и всё более абстрактной властью. Он должен был принимать намного больше решений по гораздо более широкому кругу вопросов — от манипулирования средствами массовой информации до управления макроэкономикой. Его решения должны были быть выполнимыми через цепочку организаций и служб, чьи сложные взаимоотношения он понимал и оркестровал. Он должен был быть грамотным и способным к абстрактному мышлению. Вместо горсточки баронов ему приходилось стравливать между собой сложную массу элит и субэлит. Кроме того, его полномочия, даже если он был тоталитарным диктатором, были, по крайней мере номинально, ограничены конституцией, судебным прецедентом, партийными политическими требованиями и силой общественного мнения.

При этих контрастах «самый сильный» лидер Первой волны, помещённый в политическую структуру Второй волны, оказался бы даже более слабым, смущённым, неустойчивым и неуместным, чем самый слабый» лидер Второй волны.

Подобным образом сегодня, когда мы мчимся на новый этап цивилизации, Рузвельт, Черчилль, де Голль, Аденауэр (или хотя бы Сталин) — «сильные» лидеры индустриальных обществ — выглядели бы так же неуместно и глупо, как Безумный король Людвиг в Белом доме. Поиск лидеров, обладающих подобной решительностью, зубастостью, догматизмом — будь то Кеннеди, Конноли или Рейганы, Шираки или Тэтчер — это проявление ностальгии, поиск образа отца или матери, основанного на устаревших допущениях. Потому что «слабость» сегодняшних лидеров — не столько отражение личных качеств, сколько последствие распада институтов, от которых зависит их власть.

В действительности их кажущаяся «слабость» — совершенно закономерный результат их увеличенной «власти». Таким образом, в то время как Третья волна продолжает трансформировать общество, поднимая его на всё более высокий уровень многообразия и сложности, все лидеры становятся зависимыми от всё большего числа людей, которые помогают им принимать и исполнять решения. Чем мощнее инструменты в распоряжении лидера — сверхзвуковые самолёты, ядерное оружие, компьютеры, телекоммуникации — тем более, а не менее зависимым становится лидер.

Эта взаимосвязь нерушима, потому что она отражает растущую сложность, на которую сегодня опирается власть. Вот почему американский президент может сидеть возле ядерной кнопки, которая даёт ему власть превратить планету в пыль, и тем не менее чувствовать себя таким беспомощным, как будто «на другом конце телефонного провода никого нет». Власть и безвластие — противоположные грани одного полупроводникового кристалла.

Возникающая цивилизация Третьей волны требует поэтому абсолютно нового типа руководства. Необходимые качества лидеров Третьей волны ещё не вполне ясны. Вероятно, сила заключается не в самоуверенности лидера, а именно в его или её способности слушать других; не в бульдозерной мощности, а в воображении; не в мегаломании, а в осознании ограниченной природы лидерства в новом мире.

Лидерам завтрашнего дня, вполне возможно, придётся иметь дело с гораздо более децентрализованным и вовлечённым в их дела обществом, обществом даже более разнообразным, чем сегодняшнее. Они уже никогда не будут всем для всех. На самом деле маловероятно, что один человек когда-либо воплотит в себе все требуемые черты. Руководство вполне может оказаться в большей степени временным, коллегиальным и основывающимся на консенсусе.

Джил Твиди в проницательной колонке в «The Guardian» почувствовала эту перемену. «Рано критиковать… Картера, — написала сна. — Возможно, он был (и остаётся?) слабым и колеблющимся человеком… Но также вполне возможно… главный грех Джимми Картера — это его молчаливое признание того, что время, как и планета, уменьшается в размерах, проблемы… являются настолько общими, настолько основополагающими и настолько взаимозависимыми, что решить их, как проблемы, существовавшие когда-то, один человек или одна правительственная программа не могут». Короче говоря, предполагает она, мы болезненно продвигаемся к новому типу лидера не потому, что кто-то считает это правильным, а потому, что природа проблем делает это необходимым. Вчерашний силач может обернуться завтрашним 90–фунтовым слабаком ⁵⁹⁹.

Так всё обернётся или нет, есть один последний, ещё более убийственный изъян в аргументации необходимости политического мессии для спасения от бедствий. Это представление предполагает, что наша основная проблема — персонал. Но это не так. Если бы даже у нас командовали святые, гении и герои, мы всё равно в конце концов столкнулись бы с кризисом представительного правления — политической технологии эпохи Второй волны.

Всемирная сеть

Если бы выбор «лучшего» лидера был всем, о чём мы должны беспокоиться, нашу проблему можно было бы решить в рамках существующей политической системы. Однако в действительности проблема уходит намного глубже. Коротко говоря, лидеры — даже «лучшие» — пришли в негодность потому, что институты, через которые они должны действовать, устарели.

Начнём с того, что наши политические и правительственные структуры были созданы в то время, когда нация-государство ещё существовало само по себе. Каждое правительство могло принимать более или менее независимые решения. Сегодня мы видим, что это больше невозможно, хотя и сохраняем миф о суверенности. Инфляция стала настолько транснациональной болезнью, что даже г-н Брежнев или его преемник не могут помешать инфекции пересечь границу. Коммунистические индустриальные страны, хотя они частично отделены от мировой экономики и жёстко контролируются изнутри, зависимы от внешних источников нефти, продовольствия, технологий, кредитов и других предметов первой необходимости. В 1979 году СССР был вынужден поднять цены на многие потребительские товары. Чехословакия удвоила цену жидкого топлива. Венгрия потрясла потребителей, повысив цену на электроэнергию на 51 процент ⁶⁰⁰. Каждое решение в одной стране нагнетает проблемы в других или требует от них ответа.

Франция строит ядерный перерабатывающий завод в Cap de la Hague (который ближе к Лондону, чем редактор «British Windscale»), месте, где радиоактивную пыль или газ в случае утечки ветры доминирующего направления понесут в направлении Великобритании. Разлившаяся мексиканская нефть подвергает опасности побережье Техаса, находящееся в 500 милях. И если Саудовская Аравия или Ливия поднимают или опускают квоты на нефтепродукты, это оказывает немедленное или отдалённое воздействие на экологию многих государств.

В этой туго переплетённой сети национальные лидеры в значительной мере утратили свою эффективность вне зависимости от риторики, которую они используют, и сабель, которыми они бряцают. Их решения обычно вызывают дорогостоящие, нежелательные, зачастую опасные последствия и на глобальном, и на локальном уровнях. Положение правительства и распределение полномочий по принятию решений безнадёжно непригодны для сегодняшнего мира.

Но это лишь одна из причин, почему существующие политические структуры устарели.

Проблема переплетения

Наши политические институты отражают также устаревшую организацию знания. Каждое правительство имеет министерства или отделы, которые занимаются отдельными сферами, такими как финансы, внешняя политика, оборона, сельское хозяйство, торговля, почта или транспорт. Конгресс Соединённых Штатов и другие законодательные органы тоже имеют отдельные комитеты, которые занимаются проблемами в этих сферах. Ни одно правительство Второй волны — даже самое централизованное и авторитарное — не может решить именно проблему переплетения: как интегрировать действия всех этих единиц таким образом, чтобы они могли регулярно создавать целостные программы вместо мешанины противоречивых, отменяющих друг друга результатов.

Если есть нечто, чему мы должны научиться у нескольких прошедших десятилетий, так это тому, что все социальные и политические проблемы взаимно переплетены, энергия, например, воздействует на экономику, которая, в свою очередь, воздействует на здравоохранение, которое, в свою очередь, воздействует на образование, труд, семейную жизнь и множество других сфер. Попытка заниматься определёнными проблемами в изоляции друг от друга — сама по себе продукт индустриального менталитета — создаёт только смятение и бедствия. Тем не менее организационная структура правительства точно отражает этот подход к реальности, свойственный Второй волне.

Анахроничная структура приводит к взаимно подрывающим столкновениям юридических сил, к воплощению расходов (каждая служба пытается решить свои проблемы за счёт другой) и к возникновению нежелательных побочных эффектов. Вот почему каждая попытка правительства решить проблему приводит к высыпанию новых проблем, часто более сложных, чем изначальная.

Правительства обычно пытаются решить эту проблему переплетения через дальнейшую централизацию, называя «царя», который пробьётся через бюрократию. Он делает изменения, выпуская из поля зрения деструктивные побочные эффекты, или сам нагромождает столько дополнительной бюрократии, что его вскоре отрешают от трона. Централизация власти больше не работает. Другая отчаянная мера — это создание бесчисленного множества взаимозависимых комитетов для координации и пересмотра решений. Однако в результате возникает ещё один набор перегородок и фильтров, через которые должны проходить решения, и усложняется бюрократический лабиринт. Наши существующие правительства и политические структуры устарели потому, что смотрят на мир сквозь очки Второй волны.

Это, в свою очередь, обостряет ещё одну проблему.

Ускорение решений

Правительства Второй волны и парламентские институты были созданы, чтобы принимать решения в свободном темпе, подходящем для мира, в котором могла понадобиться неделя, чтобы письмо из Бостона или Нью-Йорка дошло до Филадельфии. Сегодня, если Аятолла захватит заложников в Тегеране или кашлянет в Куме, чиновникам в Вашингтоне, Москве, Париже или Лондоне, возможно, придётся принимать ответные решения в течение минут. Крайне высокая скорость перемен захватывает правительства и политиков врасплох и вызывает чувство беспомощности и смятения, а пресса делает это очевидным. «Только три месяца назад, — пишет «Advertising Age», — Белый дом советовал потребителям усиленно подумать, прежде чем потратить свои доллары. Сейчас правительство побуждает покупателей продуктов тратить деньги более свободно» ⁶⁰¹. Нефтяные эксперты предсказали взрыв цен на нефть, сообщает «Aussenpolitik», немецкий журнал по внешнеполитическим проблемам, но «не скорость развития» ⁶⁰². Спад 1974–1975 годов ударил по творцам политики в США тем, что журнал «Fortune» определяет как «ошеломляющую скорость и суровость» ⁶⁰³.

Ускоряются и социальные перемены и оказывают дополнительное давление на тех, кто принимает политические решения. «Business Week» заявляет, что в Соединённых Штатах Америки, «пока миграция производства и населения была постепенной… она помогала объединять нацию. Но за последние пять лет процесс вырвался за пределы, которые могут согласовываться с существующими политическими институтами».

Собственные карьеры политиков ускорились, часто захватывая их врасплох. Только в 1970 году Маргарет Тэтчер предсказывала, что на её веку ни одна женщина в британском правительстве никогда не будет назначена на высокий пост в Кабинете ⁶⁰⁴. В 1979 году она сама стала премьер-министром.

В Соединённых Штатах Америки Джимми Кто? (Jimmy Who?) ворвался в Белый дом за считанные месяцы. Более того, хотя новый президент не принимает на себя полномочия до января, следующего за его избранием, Картер стал фактическим президентом сразу же. Именно Картера, а не сходящего со сцены Форда, бомбардировали вопросами о Ближнем Востоке, энергетическом кризисе и других проблемах едва ли не раньше, чем были подсчитаны голоса. Для практических целей Форд немедленно стал сходящим со сцены политиком, мёртвой фигурой, потому что сегодня политическое время слишком спрессованно, история движется слишком быстро, чтобы допускать традиционные проволочки.

Сократился и «медовый месяц» с прессой, которым когда-то наслаждался новый президент. Картера ещё до инаугурации ругали за подбор Кабинета, и он был вынужден убрать своего избранника на пост главы ЦРУ. Позже, ещё до середины четырёхлетнего срока, проницательный политический журналист Ричард Ривз уже предсказывал президенту короткую карьеру, потому что «мгновенные коммуникации настолько сжали время, что сегодня на четырёхлетнее президентство приходится больше событий, больше затруднений, больше информации, чем на любое восьмилетнее президентство в прошлом» ⁶⁰⁵.

Подогревание темпа политической жизни, отражающее генерализованное ускорение перемен, интенсифицирует сегодняшнее разрушение политики и управления. Попросту говоря, наши лидеры, вынужденные работать через институты Второй волны, созданные для более медленного общества, не могут сбить масло разумных решений так быстро, как того требуют события. Либо решение появляется слишком поздно, либо нерешительность берёт верх.

Например, профессор Роберт Скидельски из Школы перспективных международных исследований Университета Джона Хопкинса пишет: «Налоговую политику фактически невозможно использовать, так как требуется слишком много времени, чтобы провести соответствующие меры через Конгресс, даже когда существует большинство» ⁶⁰⁶. И это было написано в 1974 году, задолго до того, как энергетический пат в Америке вступил в свой шестой, бесконечный год.

Ускорение перемен подавило способность наших институтов принимать решения, сделав сегодняшние политические структуры устаревшими, независимо от партийной идеологии или лидеров. Эти институты непригодны не только с точки зрения масштаба и структуры, но также с точки зрения времени. И даже это не все.

Распад консенсуса

Если Вторая волна породила массовое общество, Третья волна демассифицирует его, сдвигая всю социальную систему на более высокий уровень разнообразия и сложности. Этот революционный процесс во многом напоминает биологическую дифференциацию, происходящую в процессе эволюции, помогает объяснить один из сегодняшних наиболее часто упоминаемых политических феноменов — распад консенсуса.

Во всех концах индустриального мира мы слышим, как политики жалуются на утрату «национальной цели», отсутствие старого доброго «Dunkirk духа», разрушение «национального единства» и внезапное, озадачивающее разрастание осколочных групп с сильным влиянием. Последние слухи в Вашингтоне — об «одной проблемной группе» — относятся к внезапно появляющимся политическим организациям тысяч, обычно вокруг того, что каждая понимает как единственную горящую проблему: аборт, контроль над личным оружием, права гомосексуалистов, перевозка школьников на автобусах, ядерная энергия и так далее. Эти интересы на национальном и на местном уровнях столь разнообразны, что политики и чиновники больше не могут уследить за ними.

Владельцы мобильных домов объединяются, чтобы бороться за изменение границ округов. Фермеры сражаются с линиями электропередач. Пенсионеры мобилизуются против налогов на школы. Сражаются феминистки, мексиканцы, борцы со стриптизом и борцы против борьбы со стриптизом, а также родители-одиночки и участники кампании против порнографии. Журнал на Среднем Западе сообщает о создании организации «нацистов-гомосексуалистов», что, несомненно, вызывает замешательство и нацистов-гетеросексуалов, и Движения за свободу гомосексуалистов ⁶⁰⁷.

В то же время национальным массовым организациям трудно сохранять единство. Говорит участник конференции добровольческих организаций: «Местные церкви больше не подчиняются национальной директиве». Специалист по профсоюзному движению говорит, что вместо единого политического управления AFLCIO присоединённые профсоюзы всё больше разворачивают собственные кампании ради собственных целей.

Электорат не просто разваливается на куски. Сами осколочные группы становятся всё более временными, возникают, распадаются, меняются всё быстрее и быстрее и образуют бродящий поток, с трудом поддающийся анализу. «Сейчас в Канаде, — говорит один правительственный чиновник, — как мы предполагаем, продолжительность жизни новой добровольческой организации будет от шести до восьми месяцев. Групп становится больше и они более эфемерны». Таким образом, сочетание ускорения и разнообразия порождает абсолютно новый вид политики групп.

Именно такое развитие уносит в небытие наши представления о политических коалициях, альянсах и единых фронтах. В обществе Второй волны политический лидер мог соединить друг с другом полдюжины крупных блоков, как сделал Рузвельт в 1932 году, и рассчитывать на то, что образовавшаяся в результате коалиция на много лет останется неизменной. Сегодня необходимо спрессовать сотни и даже тысячи мелких и недолговечных групп со специфическими интересами, и сама коалиция тоже окажется недолговечной. Она может продержаться достаточно долго, чтобы выбрать президента, а затем снова развалиться на следующий день после выборов, оставив президента без базы для поддержки его программ.

Эта демассификация политической жизни, отражающая все глубокие тенденции в технологии, производстве, коммуникациях и культуре, которые мы обсудили, ещё больше разрушает способность политиков принимать жизненно важные решения. Привыкшие жонглировать несколькими хорошо организованными и ясно очерченными избирательными объединениями, они внезапно оказались в осаде. Со всех сторон бесчисленное множество новых объединений с расплывчатой структурой требует одновременного внимания к реальным, но узким и незнакомым нуждам ⁶⁰⁸.

Специфические требования захлестывают законодательную власть и бюрократию через каждую трещину, каждую сумку почтальона и посыльного, через форточку и из-под двери. Этот громадный поток требований не оставляет времени на обдумывание. Кроме того, поскольку общество меняется со всё большей скоростью и запоздалое решение может быть хуже, чем отсутствие какого-либо решения, каждый требует немедленного ответа. В результате Конгресс, по словам члена Палаты представителей Н. Й. Майниты, члена Демократической партии из Калифорнии, постоянно настолько загружен, что «люди встречаются на бегу. Это не позволяет согласованно размышлять» ⁶⁰⁹.

Обстоятельства в разных странах различны, но не отличается революционный вызов, который Третья волна бросает устаревшим институтам Второй волны, — слишком медленным, чтобы соответствовать темпу перемен, и слишком недифференцированным, чтобы справляться с новыми уровнями социального и политического многообразия. Созданные для намного более медленного и простого общества, наши институты увязли и действуют несинхронно. На этот вызов невозможно ответить и простым латанием правил. Ведь он наносит удар по самой основной предпосылке политической теории Второй волны: концепции представительства.

Таким образом, усиление разнообразия означает, что, хотя наши политические системы теоретически основаны на правлении большинства, по-видимому, невозможно формировать большинство даже на проблемах, решающих для выживания. В свою очередь этот распад консенсуса означает, что всё больше и больше правительств являются правительствами меньшинства, основанными на меняющихся и неопределённых коалициях.

Отсутствующее большинство превращает в посмешище стандартную демократическую риторику. Это вынуждает нас задаваться вопросом, может ли какое-либо избирательное объединение быть «представленным» при конвергенции скорости и разнообразия. В массовом индустриальном обществе, когда люди и их нужды были достаточно однородными и имели под собой твёрдую основу, консенсус являлся достижимой целью. В демассифицированном обществе нам не хватает не только национальной цели, нам не хватает также цели для региона, штата или города. Разнообразие в каждом избирательном округе Конгресса или парламента во Франции, Японии или Швеции настолько велико, что его «представитель» не может законно претендовать на то, что говорит от имени консенсуса. Он не может выражать общую волю по той простой причине, что её не существует. Что происходит в таком случае с самим понятием о «представительной демократии?»

Задаваться этим вопросом не означает нападать на демократию. (Мы вскоре увидим, как Третья волна открывает путь для обогащённой и расширенной демократии.) Но один факт становится неизбежно ясным: не только наши институты Второй волны, но сами предпосылки, на которых они основаны, устарели.

Построенная в неправильном масштабе, неспособная адекватно заниматься транснациональными проблемами, неспособная заниматься взаимосвязанными проблемами, неспособная идти вровень с тенденцией ускорения, неспособная справиться с высокими уровнями разнообразия, перегруженная устаревшая политическая технология индустриальной эры разваливается у нас на глазах.

Взрыв решений

Слишком большое количество решений, слишком быстрых, по поводу слишком многих странных и незнакомых проблем, а вовсе не воображаемое «отсутствие лидеров» объясняет сегодня явную некомпетентность политических и правительственных решений. Наши институты шатаются от взрыва решений.

При работе со старомодной политической технологией наша способность принимать эффективные правительственные решения резко падает. «Когда все решения должны были приниматься в Белом доме, — пишет Уильям Шаукросс в журнале «Harper», касаясь политики Никсона-Киссинджера по Камбодже, — было мало времени полностью рассмотреть какое-либо из них» ⁶¹⁰. В самом деле, из Белого дома выжимают решения по любым вопросам от загрязнения воздуха, стоимости лечения и ядерной энергии до уничтожения рискованных игрушек (!) — и один из советников президента признался мне: «Все мы здесь страдаем от будущих потрясений!»

Исполнительные службы немногим лучше. Каждый департамент раздавлен всё увеличивающимся грузом решений ⁶¹¹. Любой из них вынужден каждый день проводить в жизнь бесчисленное множество инструкций и создавать огромное количество решений под огромным и все усиливающимся давлением.

Так, недавнее исследование, проведённое Национальным фондом культуры США, показало: совет Фонда тратил по четыре с половиной минуты на рассмотрение каждого разряда заявок на гранты. «Количество заявок… намного превысило возможности Фонда принимать качественные решения», — говорится в отчёте.

Существует мало хороших исследований, касающихся этого тупика в принятии решений. Одно из лучших — анализ Тревора Армбристера инцидента «Пуэбло» 1968 года, когда американский корабль-шпион был захвачен корейцами и между двумя странами возникла опасная конфронтация. По мнению Армбристера, у представителя Пентагона, который осуществлял «оценку степени риска» в операции «Пуэбло» и одобрил эту операцию, было всего несколько часов, чтобы оценить степень риска в 76 предложенных разных военных операциях. Впоследствии чиновник отказался оценить, сколько времени он в действительности потратил на рассмотрение «Пуэбло» ⁶¹².

Но Армбристер цитирует слова чиновника Службы военной разведки (DIA), раскрывающие секрет: «Вот как это, по-видимому, сработало… однажды в девять часов утра у него на столе оказалась книга и распоряжение вернуть её к полудню. Это книга размером с каталог Sears, Roebuck. У него не было физической возможности детально изучить каждую операцию». В цейтноте риск по операции «Пуэбло» был определён как «минимальный». Если представитель DIA прав, в то утро каждая операция получила в среднем две с половиной минуты внимания. Не удивительно, что службы не работают.

Чиновники Пентагона, например, потеряли след 30 миллиардов долларов в зарубежных заказах на оружие и не знают, отражает ли это колоссальную ошибку в бухгалтерии, неуплату по счетам за приобретения в полном объёме или то, что деньги были целиком переведены на другие цели. В этой многомиллиардной ошибке, по словам ревизора Министерства обороны, содержится «смертоносный потенциал пушки, свободно болтающейся на нашей палубе». Он признает: «Печаль в том, что мы на самом деле не знаем, насколько в действительности велика эта путаница. Возможно, пройдёт пять лет, прежде чем мы сумеем всё это рассортировать» ⁶¹³. И если Пентагон со своими компьютерами и надёжной системой информации становится слишком большим и сложным, чтобы управлять надлежащим образом, как в этом случае, что говорить о правительстве в целом?

Старые институты принятия решений всё больше отражают беспорядок во внешнем мире. Советник Картера Стюарт Эйзенштат говорит о «дроблении общества на группы по интересам» и соответствующем «дроблении полномочий Конгресса на подгруппы» ⁶¹⁴. Перед лицом этой новой ситуации президент больше не может с лёгкостью навязывать Конгрессу свою волю.

Традиционно президент, используя свои полномочия, может скроить соглашение с полудюжиной пожилых и сильных председателей комитетов и рассчитывать, что они обеспечат число голосов, необходимое для одобрения его законодательной программы. Сегодня председатели комитетов Конгресса не могут обеспечить больше голосов молодых членов Конгресса, чем AFLCIO или Католическая церковь могут добыть у своих сторонников. Старомодным и находящимся под сильным давлениям президентам может показаться достойным сожаления то, что люди, в том числе и члены Конгресса, больше думают собственной головой и менее покорно воспринимают приказы. Однако всё это делает невозможным для Конгресса, организованного так, как сегодня, непрерывно уделять внимание какой-либо проблеме или быстро реагировать на нужды государства.

Упоминая «безумную повестку дня», отчёт Палаты Конгресса по прогнозам на будущее живо подытоживает ситуацию: «Кризисы, все более сложные и разворачивающиеся со скоростью света, такие как голосование в течение недели по поводу прекращения газового регулирования, Родезии, Панамского канала, нового Департамента образования, продуктовых марок, санкций AMTRAK, размещения твёрдых отходов, видов животных, находящихся под угрозой, превращают Конгресс, когда-то бывший центром тщательных и вдумчивых дебатов… в национальное посмешище» ⁶¹⁵.

По-видимому, политические процессы в разных странах различны, но во всех них действуют похожие силы. «Соединённые Штаты Америки — не единственная страна, которая кажется потерянной и застойной, — заявляет «U. S. News & World Report». — Взгляните на Советский Союз… Никакого ответа на предложения США по контролю над ядерными вооружениями. Долгие проволочки в переговорах по торговым соглашениям и с социалистическими, и с капиталистическими странами. Запутанные переговоры с президентом Франции Жискаром д’Эстеном во время государственного визита. Нерешительность в ближневосточной политике. Противоречивые призывы к западно-европейским коммунистам противостоять собственным правительствам и сотрудничать с ними… Даже в однопартийной системе почти невозможно проводить твёрдую политику или быстро реагировать на сложные проблемы» ⁶¹⁶.

В Лондоне член Парламента ⁶¹⁷ рассказывает нам, что центральное правительство «явно перегружено», а сэр Ричард Марш, бывший министр Кабинета, а ныне глава Британской ассоциации издателей газет, заявляет, что «структура Парламента остаётся относительно неизменной более 250 последних лет и просто не приспособлена к тому виду управленческого принятия решений, который необходим сегодня… Весь он полностью неэффективен, — говорит он. — и Кабинет немногим лучше» ⁶¹⁸.

А как насчёт Швеции с её шатким коалиционным правительством, едва ли способным решить ядерную проблему, почти десятилетие раздирающую страну на части? Или Италии с её терроризмом и периодическими политическими кризисами, которая неспособна сформировать правительство даже на полгода? ⁶¹⁹

То, с чем мы сталкиваемся, — это новая и угрожающая истина. Возникшие политические потрясения и кризисы не могут быть урегулированы лидерами — сильными или слабыми — до тех пор, пока эти лидеры вынуждены действовать через неподходящие, разрушенные, перегруженные институты.

Политическая система должна не только быть способной принимать и проводить решения, она должна действовать в верном масштабе, она должна быть способной интегрировать в корне отличные друг от друга политики, она должна быть способной принимать решения с нужной быстротой, отражать разнообразие общества и реагировать на него. Если она не справляется с любым из этих пунктов, то порождает бедствия. Наши проблемы больше не являются вопросом «левых» или «правых», «сильного руководства» или «слабого». Сама система принятия решений превратилась в угрозу.

Сегодня поистине удивительно, что наши правительства вообще продолжают функционировать. Ни один президент корпорации не попытался бы управлять большой компанией с организационным расписанием, набросанным гусиным пером предка, жившего в XVIII веке, чей опыт управления состоял единственно в руководстве фермой. Никакой разумный пилот не стал бы пытаться совершить полёт на сверхзвуковом самолёте с антикварными навигационными и контрольными приборами, какие были в распоряжении Блерио или Линдберга. А ведь это приблизительно то, что мы пытаемся делать в политике.

Быстрый моральный износ наших политических систем Второй волны в мире, ощетинившемся ядерным оружием и аккуратно балансирующем на грани экономической или экологической катастрофы, создаёт чрезмерную угрозу для всего общества: не только для «аутсайдеров», но и для «инсайдеров», не только для бедных, но и для богатых и неиндустриальных частей мира. Ведь непосредственная опасность для всех нас заключается не столько в умышленном применении силы теми, кто ей обладает, сколько в неумышленных побочных эффектах решений, разработанных политико-бюрократическими машинами для принятия решений, настолько опасно анахроничными, что даже самые лучшие намерения могут привести к убийственным результатам.

Наши так называемые «современные» политические системы скопированы с моделей, изобретённых до наступления фабричной системы — до консервированной пищи, охлаждения, газового освещения или фотографии, до печи Бессемера, пишущих машинок, телефона, до того, как Орвиль и Вильбур Райты встали на крыло, до того, как автомобиль и аэроплан сократили расстояние, до того, как радио и телевидение начали творить свою алхимию над нашими умами, до индустриализованной смерти Аушвица, до нервно-паралитического газа и ядерных ракет, до компьютеров, копировальных машин, противозачаточных таблеток, транзисторов и лазеров. Они были созданы в интеллектуальном мире, который почти невозможно себе представить, — мире, существовавшем до Маркса, Дарвина, Фрейда и Эйнштейна. Тогда единственная самая важная политическая проблема, с которой мы столкнулись, — моральный износ наших самых основных политических и правительственных институтов.

Пока нас сотрясает один кризис за другим, честолюбивые Гитлеры и Сталины выползут из-под обломков и скажут нам, что пришло время решить наши проблемы, отбросив прочь не только наши устаревшие институциональные суды, но также и нашу свободу. Мы мчимся в эру Третьей волны, и те, кто хочет расширить человеческую свободу, не смогут сделать это, просто защищая наши существующие институты. Нам — как отцам-основателям Америки два века назад — придётся изобрести новые.