Станислав Лем:
Сумма технологии.
Глава I. Дилеммы

1

Нам предстоит разговор о будущем. Но рассуждать о будущих розах — не есть ли это занятие по меньшей мере неуместное для человека, затерянного в готовой вспыхнуть пожаром чаще современности? А исследовать шипы этих ещё несуществующих роз, выискивать заботы праправнуков, когда мы не в силах управиться с изобилием сегодняшних, — не покажется ли всё это попросту смешной схоластикой? Иметь хотя бы оправдание, будто ищешь нечто, вселяющее оптимизм, или движим любовью к истине, которая-де особенно отчётливо видна именно в грядущем, не ведающем бурь (даже в их буквальном смысле, если удастся овладеть климатом)! Но моим оправданием не может служить ни академическая страсть, ни невозмутимый оптимизм, обязывающий верить, что, как бы ни пошли дела, всё кончится благополучно. Моё оправдание одновременно и проще, и гораздо прозаичнее, и, пожалуй, скромнее: берясь писать о завтрашнем дне, я просто делаю то, что умею и неважно даже, как это у меня получается, поскольку это моё умение — единственное. А коль скоро так, то моя работа будет излишней не больше и не меньше, чем любая другая; ведь всякая работа стоит на том, что мир существует и будет существовать и дальше.

Удостоверившись, что замысел наш не является из ряда вон выходящим, поставим вопрос о границах темы и о методе. Нам предстоит разговор о различных мыслимых аспектах цивилизации, аспектах, которые можно вывести из предпосылок, известных уже сегодня, как бы ни мала была вероятность их осуществления. В свою очередь фундаментом наших гипотетических построений будут технологии, то есть обусловленные состоянием знаний и общественной эффективностью способы достижения целей, поставленных обществом, в том числе и таких, которые, никто, приступая к делу, не имел в виду.

Механизм действия различных технологий, как существующих, так и возможных, меня не интересует, и о нём можно было бы не говорить, если бы созидательная деятельность человека, подобно деятельности господа, была свободна от засорений: иначе говоря, если бы мы (сейчас или когда-либо) научились реализовывать свой замысел в чистом виде, достигнув методической точности Творения, если бы, сказав «Да будет свет!», получали в виде конечного продукта светозарность без всяких нежелательных примесей.

Типичным, однако, является не только упомянутое «раздвоение» целей, но и подмена намеченных целей иными (и очень часто нежелательными!).

Злопыхатели усматривают аналогичные недостатки даже и в твореньях господних, особенно после пуска головного экземпляра разумного существа и передачи этой модели Homo sapiens в серийное производство. Но оставим эти вопросы «теотехнологам». С нас достаточно и того, что человек, что бы он ни делал, почти никогда не знает, что именно он делает, во всяком случае, не знает до конца.

Итак, технологии интересуют меня, так сказать, по необходимости: потому что всякая цивилизация включает и то, к чему общество стремилось, и то, чего никто не замышлял. Порой, и довольно часто, путь технологии открывал случай: искали же когда-то философский камень, а нашли фарфор.

Однако роль намерения, роль сознательно поставленной цели в совокупности действий, приводящих к созданию технологии, растёт по мере прогресса науки. Правда, случайности, становясь при этом всё более редкими, могут достигать зато апокалиптических размеров.

Технология обычно обоюдоостра, как видно на примере кос, которые хетты прикрепляли к колёсам боевых колесниц, или пресловутых мечей, перековываемых на орала. Всякая технология, в сущности, просто продолжает естественное, врождённое стремление всего живого господствовать над окружающей средой или по крайней мере не подчиняться ей в борьбе за существование. Гомеостаз — так учёные называют стремление к равновесию, то есть к существованию вопреки изменениям, — создал известковые и хитиновые скелеты, противодействующие силе тяжести, обеспечил подвижность посредством ног, крыльев и плавников, облегчил пожирание с помощью клыков, рогов, челюстей и пищеварительных систем и в то же время защитил от пожирания панцирями и камуфляжами и дошёл на этом пути освобождения от внешней среды до регуляции, обеспечивающей постоянную температуру тела.

Так возникли островки уменьшающейся энтропии в мире её всеобщего возрастания.

Но биологическая эволюция этим не ограничивается. Из организмов, из различных типов, классов и видов животных и растений она строит в свою очередь ещё более сложное целое — уже не «острова», а целые «континенты» гомеостаза, формируя поверхность и атмосферу всей планеты. Живая природа, или биосфера, — это одновременно и взаимное сотрудничество и взаимное пожирание; это союз, неотделимый от смертельной вражды, о чём свидетельствуют все исследованные экологические иерархии. Везде в биосфере, особенно в мире животных, мы видим гигантские «пирамиды», на вершине которых господствуют громадные хищники, пожирающие меньших животных, которые в свою очередь жрут тех, кто меньше, чем они. И только внизу, на самом дне биологического царства, действует вездесущий зелёный трансформатор, который превращает солнечную энергию в биохимическую и миллиардами своих невзрачных стебельков поддерживает материки жизни, преходящие, изменчивые в отдельных формах, но устойчивые, ибо они выживают как целое.

Гомеостатическая деятельность человека, в которой он пользуется технологиями как своеобразными органами, сделала его хозяином Земли, могущественным, увы, лишь в глазах апологета, коим он сам и является. А перед лицом климатических катаклизмов, землетрясений и редкой, но реальной угрозы падения гигантских метеоритов человек, по существу, столь же беспомощен, как и в последнем ледниковом периоде. Бесспорно, он создал технику оказания помощи жертвам тех или иных стихийных бедствий. Некоторые из бедствий он умеет, хотя и неточно, предвидеть. Однако до гомеостаза в масштабах планеты ему ещё далеко — не говоря уже о гомеостазе в звёздных масштабах! В противоположность большинству животных человек не столько приспосабливает себя к окружающей среде, сколько преобразует эту среду в соответствии со своими потребностями. Станет ли это когда-нибудь возможным в отношении звёзд? Может ли возникнуть, пусть в самом отдалённом будущем, технология управления внутризвездными процессами на расстоянии, при которой существа, несравнимо меньшие по размерам, чем Солнце, станут повелевать его миллиардолетним пожаром? Мне кажется, это возможно. Я говорю так не для восхваления человеческого гения — он и без меня достаточно прославляем, — а, наоборот, чтобы создать контраст. Ведь пока — за всю свою историю — человек не увеличился в размерах. Возросли лишь его возможности чинить другим добро или зло. Тому, кто сможет зажигать и гасить звезды, будет под силу уничтожить сразу целые населённые миры; из ветротехника он превратится в звездоубийцу, в преступника самого высокого, космического ранга. Если возможно первое, то в равной степени возможно и второе, как бы всё это ни было маловероятно, исчезающе мало осуществимо.

Я хочу сразу же дать необходимое пояснение. Я говорю о малой вероятности не потому, что убеждён в неизбежном триумфе Ормузда над Ариманом. Я не верю клятвам или заверениям со ссылкой на так называемый гуманизм. Единственным оружием против одной технологии является другая технология. Сегодня человек знает о своих опасных наклонностях больше, чем знал сто лет назад, а ещё через сто лет это знание станет ещё более совершенным. Тогда он употребит его себе на пользу.

2

Ускорение темпов научно-технического развития стало столь очевидным, что не нужно быть специалистом, чтобы его заметить. Я полагаю, что быстрое изменение жизненных условий, вызванное этим ускорением, служит одним из факторов, отрицательно влияющих на формирование гомеостатической системы обычаев и норм в современном мире. Какие уроки и наставления может дать молодёжи многоопытная старость, если весь комплекс жизни следующего поколения ничем не напоминает образ жизни родителей?

Именно ускоренный рост знаний и возникновение новых технологий создают реальную возможность заниматься всерьёз нашей основной темой. В том, что изменения происходят быстро и неожиданно, не сомневается никто.

Каждого, кто сегодня изобразит двухтысячный год как точную копию нашего времени, осмеют немедленно. Раньше такая проекция (идеализированная) настоящего в будущее не представлялась современникам столь бессмысленной.

Примером может служить утопия Беллами (Е. Bellamy, Looking Backward — 2000–1887, The New American Library. — New York, 1960. — Прим. ред.), который описал двухтысячные годы с точки зрения второй половины XIX века, причём, по-видимому, намеренно пренебрёг какими бы то ни было новыми возможными, хотя и неизвестными его времени, открытиями. Правоверный гуманист, он считал, что изменения, вызванные техноэволюцией, не существенны ни для функционирования общества, ни для психики индивидуумов. Сегодня нет необходимости ждать, когда наши правнуки посмеются над наивностью такого рода пророчеств: каждый может поразвлечься сам, если спрячет на пару лет в ящик стола то, что сегодня кажется наиболее правдоподобным описанием завтрашнего дня.

Итак, лавинный темп изменений, стимулируя прогностические исследования, подобные нашему, в то же время сводит к нулю шансы всяких предсказаний. Я вовсе не говорю о популяризаторах, — они ни в чём не повинны, раз уж грешат даже их учителя — учёные. Известный английский физик Блекетт, один из создателей анализа операций, то есть действий, предваряющих выработку математической стратегии, и, значит, некоторым образом прорицатель по специальности, в книге, изданной в 1948 году (P. M. S. Вlackett. Military and Political Consequences of Atomic Energy, Turnstile Press, London, 1948. — Прим. ред.), предсказал пути развития атомного оружия и его военные последствия вплоть до 1960 года, и предсказал так ошибочно, как только можно себе представить. Даже мне была известна изданная в 1946 году книга австрийского физика Тирринга, где впервые было дано популярное описание теории водородной бомбы. Между тем Блекетту грезилось, что ядерное оружие не выйдет за пределы килотонн, поскольку, дескать, мегатонны (в то время, кстати, этого термина ещё не было) не имели бы подходящей цели. Сегодня уже начинают поговаривать о бэватоннах (биллион тонн тринитротолуола; у американцев биллионом называется наш миллиард, то есть тысяча миллионов. — Прим. авт.).

Пророкам от астронавтики повезло не больше. Бесспорно, имели место и «встречные» ошибки: примерно в 1955 году полагали, что метод синтеза гелия из водорода, подсмотренный в звёздных реакциях, даст промышленную энергию в ближайшем будущем; сейчас создание водородного реактора относят к 90-м годам XX века, если не позже. Но нас интересует не само по себе ускорение развития той или иной технологии, а неведомые последствия такого ускорения.

3

Пока что мы всячески дискредитировали попытки предсказания будущего и тем самым в некотором роде подрубали сук, на котором собирались выполнить ряд дерзких упражнений — в частности, бросить взгляд в будущее.

Показав, сколь безнадёжны попытки такого рода, следовало бы, откровенно говоря, заняться чем-нибудь другим; однако не будем слишком легко отказываться от нашего замысла — осознанный риск может оказаться острой приправой к дальнейшим рассуждениям. К тому же, совершив ряд грандиозных ошибок, мы только попадём в превосходное общество. Теперь из бессчетного ряда причин, делающих пророчества занятием неблагодарным вообще, я перечислю некоторые, особенно неприятные для писателя.

Во-первых, порой, на удивление всем, включая специалистов, вдруг, как Афина из головы Зевса, появляются такие технологические новшества, которые вызывают радикальный переворот в существующих технологиях. Двадцатый век уж несколько раз ошеломляли внезапно появлявшиеся исполины, вроде кибернетики. Подобное явление deus ex machin(Бог из машины (лат.) В античных пьесах развязка наступала иногда благодаря «богу», спускавшемуся на сцену с помощью механического приспособления. — Прим. пер.) неприемлемо для писателя, который пристрастился к экономии средств и не без оснований считает, что такие приёмы — один из смертных грехов в композиционном искусстве. Но что поделать, если у Истории такая склонность к безвкусице? Далее, мы всегда склонны продлевать перспективы новых технологий в будущее по прямой линии.

Так появились презабавные с нынешней точки зрения «универсально-аэростатный» или «всесторонне-паровой» миры, изображённые фантастами и иллюстраторами XIX века; так возникает и нынешнее заселение звёздных просторов космическими «кораблями» с их мужественными экипажами на борту, с вахтенными, рулевыми и так далее. Дело не в том, что так вообще не следует писать, а в том, что такие писания — это как раз и есть фантастическая литература, вроде исторического романа «навыворот», распространённого в прошлом веке: тогда фараонам приписывали мотивы и психику современных монархов, а сейчас нас знакомят с «корсарами» и «пиратами» XXX века. Развлекаться можно и таким способом, нужно лишь помнить, что всё это просто развлечение. Что же касается Истории, то она не имеет ничего общего с подобными упрощениями. Она демонстрирует нам не прямые пути развития, а скорее уж закрученные спирали «нелинейной» эволюции, и поэтому с канонами «изысканной архитектуры» нам придётся, к сожалению, распроститься.

В-третьих, наконец, литературное произведение всегда имеет начало, середину и конец. Это фундаментальное членение пока что ещё не удалось ликвидировать с помощью путаницы сюжетных линий, выворачивания времён и прочих приёмов, которые призваны модернизировать прозу. Человек вообще склонен располагать любое явление в рамках замкнутой схемы.

Чтобы пояснить эти свои мысли, я перескажу отрывок из романа Стэплдона, «время действия» которого охватывает два миллиарда лет человеческой цивилизации.

Марсиане, разновидность вирусов, способных к объединению в желеобразные «разумные тучи», напали на Землю. Люди долго боролись с вторжением, не зная, что имеют дело с разумной формой жизни, а не с космической катастрофой. Альтернатива «победа или поражение» не осуществилась. В результате многовековой борьбы вирусы подверглись столь значительным изменениям, что вошли в состав наследственного вещества человека, и таким образом возникла новая разновидность Homo sapiens.

Мне кажется, что это — великолепная модель исторического явления незнакомых нам до сих пор масштабов. Вероятность самого явления несущественна, важна его структура. Истории чужды трёхчленные замкнутые схемы типа «начало-середина-конец». Только в романе перед словом «конец» герои застывают в позах, наполняющих автора эстетическим восторгом. Только роман должен иметь конец — плохой ли, хороший, но в любом случае композиционно завершающий произведение. Так вот — таких категорических завершений, таких «окончательных развязок» история человечества не знала и, смею надеяться, знать не будет.