Станислав Лем:
Сумма технологии.
Б. В. Бирюков, Ф. В. Широков: О «Сумме технологии», об эволюции, о человеке и роботах, о науке. Опыт оценки

Пролог

Итак, читатель, ты перевернул последнюю страницу и хотел было отложить книгу. Но тут ты заметил послесловие. Не досадуй, мы ведь тоже были читателями, только несколько раньше тебя! Поговорим же о книге. Нам поневоле придётся делать ссылки на текст, за что мы приносим тебе свои извинения.

Имя Станислава Лема, конечно, тебе известно. Это — польский писатель, фантаст, многие его романы и рассказы переведены на русский язык. Здесь и «Магелланово облако», и «Астронавты», и «Вторжение с Альдебарана» и многое другое. Однако думал ли ты, что в этих произведениях, помимо увлекательного сюжета, необычайных фантастических реалий, роботов с характерами людей, а подчас и людей с психикой роботов, помимо всех этих литературных «изобретений», есть ещё и некая общая идея, некая концепция. Руководствуясь ей, Лем, как мастер-кукольник, расставляет по сцене своих марионеток. В этом — секрет успеха, в этом — секрет самого творчества. Эта общая концепция в виде довольно пухлой книги лежит сейчас перед тобой, читатель!

Вскоре мы займёмся её разбором, а пока следует отметить, что у Лема есть ещё и оформление сцены, так сказать бутафория, декорации. Как он не похож этими декорациями на многих других фантастов! У тех они просто «наполнитель», ведь нужно же дать герою какую-нибудь профессию, во что-то одеть его, посадить на какой-то корабль… У Лема, если уж профессия-то, значит, о ней говорят в научных кругах, её ждут и предчувствуют; если одежда — то из таких загустевающих в воздухе хлопьев, в которые нас завтра оденет химия; если корабль, то, хотя, быть может, и не в точности такой, который завтра понесёт экипаж к Марсу, но всё же — один из «реальных» проектов, опубликованных в общенаучном журнале… Это именно корабль, а не фантастический «наполнитель»!

Творчество Лема глубоко уходит своими корнями в современную науку, в тот новый мир, в котором начинает жить человечество. Лем не пугается никакой науки; врач по образованию, он «не страшится» биологии, но задумывается и над астрономией, пытается проникнуть в физику и даже заглядывает в Храм Абстракции, у врат коего меч математики преграждает путь профану… Но оставим этот панегирик и перейдём к разбору самой книги.

О названии

Прежде всего — о названии: «Сумма технологии». Не передразнивает ли автор Фому Аквината? Его «Сумму теологии»? Фому, этого крупнейшего средневекового богослова, который был уверен, что в божественном откровении предначертано развитие Вселенной и человеческого рода, что в нём заключена вся истина о прошлом, все сведения о настоящем и все предвидение будущего.

Прогнозирование

Однако что же кроется за этим названием, что представляет собой книга Лема по существу?

Автор говорит, что когда он писал «Сумму», названия «футурология» — наука о будущем — не существовало. Сейчас этот термин установился и книгу Лема можно отнести к этой дисциплине. По-видимому, писателю-фантасту с философским складом ума вполне естественно взяться за книгу именно по футурологии. Впрочем «Сумму технологии» не так-то легко классифицировать, здесь на широком полотне Лем крупными мазками набросал картину возможного развития человечества. Книга его примыкает к тем исследованиям, которые получили ныне название науковедения ¹. Она примыкает и к другим направлениям, пока ещё безымянным. Мы имеем в виду, скажем, книгу И. С. Шкловского «Вселенная, жизнь, разум» — книгу о жизни в космосе и о космических цивилизациях.

Итак, «Сумма технологии» посвящена прогнозированию. Опираясь на сегодняшнюю науку, автор бросает взгляд на развитие техники, науки и некоторых сторон общественной жизни в будущем.

Причины «Суммы»

Но почему же он это делает? Во все времена отыскивались пророки будущего, иногда удачливые, но чаще — неудавшиеся. Поражает обилие методов прорицания и простота утвари. В дело шли и дым благовоний, и внутренности животных, и знамения небес…

Люди мечтали и о предсказании будущего, но средства у них были не вполне пригодные, да и прогресс шёл тогда медленно. Будущее было почти равно настоящему. Биологический процесс жизни протекал быстрее, чем процесс накопления знаний, и предсказание будущего при всей его заманчивости не стало ещё общественной необходимостью.

Иначе обстоит дело сейчас. Быстрый бег современного общества, огромный рост энергии, информации и вещества, подвластных людям, стремительное усложнение всех общественных явлений — всё это вызвало к жизни научное прогнозирование. И теперь у «предсказателей» уже не старая «утварь», в их распоряжении — большие вычислительные машины, модели, математические методы…

Лем как «прорицатель»

Таким образом, Станислав Лем вовсе не прорицатель-одиночка, и всё же его «прогностика» своеобразна. Ведь он — писатель-фантаст и, должно быть, поэтому относит свой анализ к весьма далёкому будущему. К тому, которое прогнозу на вычислительной машине не поддаётся. Здесь простор для фантазий или полуфантазий, их ценность — научно-познавательная и мировоззренческая.

Здесь можно дойти до пределов возможного, с точки зрения наших нынешних представлений. Такие пределы старались указать А. Кларк и Дж. Томсон ². В отличие от этих авторов Лема интересуют не конкретные научные открытия, а сам «генератор прогресса науки».

Типы прогнозов

Прогноз, особенно количественная оценка или конкретное предсказание, очень часто оказывается «ненадёжным», даже если это прогноз на десятилетия. Артур Кларк в своей книге привёл примеры таких прогнозов, прогнозов развития «по прямой линии», которые сейчас кажутся нам смешными.

Будущее непокорно, его не уложишь в рамки столь простой «геометрии», оно поражает людей внезапными рывками, которых никто или почти никто не предвидел. И всё же прогнозы возможны и необходимы; общество всё чаще прибегает к сознательным решениям в противовес стихийному развитию. Прогнозы особенно нужны тому обществу, которое как единое целое владеет средствами производства и вносит плановое начало в хозяйство и культуру.

Можно выделить (Г. М. Добров, ор. cit.) три «эшелона» прогнозов. К первому «эшелону» относятся прогнозы на 15–20 лет. Собственно, это просто предплановые и притом количественные оценки. Во втором — идут более далёкие прогнозы, скажем, прогнозы, на первое десятилетие будущего века. Они уже чисто качественные. Прогнозы на столетие вперёд (третий «эшелон»), как правило, гипотетичны.

Четвёртый «эшелон»

В какую же группу попадают прогнозы Лема? Ни в одну! Это — прогнозы «четвёртого эшелона», попытка заглянуть вперёд на сотни столетий. Здесь вместо количественных или качественных ограничений на сцену выходят иные — самые общие ограничения практики и познания.

Но ведь при такой общности прогнозов автора может подстерегать пустота! Поясним наши страхи. При близком прогнозе, например при попытке представить себе прогресс телевидения, будущее кажется нам почти «осязаемым». В те годы, когда идея иконоскопа лишь зародилась, А. Толстой уже написал «Аэлиту», и как реалию завтрашнего дня люди увидели мир, оплетённый сетью телевизионных каналов, большие экраны, по которым проносятся вспышки событий. Сегодня эта реалия стала реальностью, а завтра вновь родившееся поколение уже не сможет представить себе мир без Единой Телевизионной Сети. И «Аэлита» утратит какую-то частицу своей таинственной прелести. А через тысячу лет техническая фантазия писателя будет казаться наивной, столь же наивной, как «техническая» фантазия Лукиана, у которого шквал, подхватив суденышко, унёс его на Луну.

Так вот, «осязаемы» ли виденья далёкого будущего и есть ли здесь вообще о чём думать? Да, есть! Лем развёртывает перед нами серию проблем, тематических проблем, по которым можно писать и футурологические работы вроде «Суммы», и увлекательные научно-фантастические романы, повести и рассказы. В этом — один из источников художественного творчества Лема. Здесь и сравнение био- и техноэволюции, и астроинженерное дело, и биотехническая деятельность цивилизаций, и автоэволюция человека; здесь же и вопросы морали…

Ко всем этим вопросам Лем подходит с единой позиции; он называет её «позицией Конструктора». Он оптимист, и в отличие от многих писателей и учёных Запада говорит, что всего этого можно достигнуть. Он обсуждает возможные пути и следствия. Его основной тезис — «Догнать и перегнать Природу!»

При всяком далёком прогнозировании надо отвлекаться от «реалий» сегодняшней науки и техники, от каких-то характерных черт сегодняшнего общества. В сущности это значит — вводить некоторые упрощающие постулаты; при этом надо лишь чётко представлять себе, от чего мы отвлеклись, что упростили и огрубили. После построения прогноза эта чёткость позволит оценить его «силу», то есть вероятность его реализации. Иначе прогнозист рискует попасть впросак — придать прогнозу большую значимость, чем он того заслуживает.

Три постулата

Каковы же постулаты Лема? Быть может, они противоречат современной науке? И все его построения — чистейшая фантазия? А если это не так, если построения автора согласуются с наукой, то какой период истории общества он стремится осветить?

Можно выделить три ключевых постулата.

Во-первых, Лем предполагает, что основные антагонизмы современности уже разрешены: человечество объединилось в масштабах всей планеты; войны и прочие конфликты — блокада на пути цивилизации — исключены, а «глобальное единство» создало необычайные условия для дальнейшего прогресса.

Общество, о котором пишет Станислав Лем, уже удовлетворило основные потребности: продовольствия, одежды и жилищ — достаточно. Созданы совершенные средства сообщения, достигнуто справедливое распределение благ, решена биологическая проблема здоровья… Короче говоря, Лем предполагает, что достигнуты предварительные условия, при которых цивилизация может поставить вопрос «что же дальше?» и перед ней откроется свобода в выборе дальнейших путей.

Мы видим в этой отправной точке Лема общество, которое «сможет написать на своём знамени: Каждый по способностям, каждому по потребностям» ³, общество, возникновение которого будет означать «скачок человечества из царства необходимости в царство свободы» ⁴.

Во-вторых, Лем отвлекается — в общем и целом — от социальных аспектов будущего развития цивилизации.

Правомерна ли эта абстракция? Безусловно, да! И вот почему. Научное исследование общества началось недавно, гораздо позже, чем исследование природы. Между тем общественные отношения — один из наиболее сложных предметов познания. Точные методы, скажем математические, в социологии лишь зарождаются. А ведь необходимость в них осознана уже давно о ней говорил ещё К. Маркс. Чему ж удивляться, если социальные отношения в наше время едва поддаются количественному прогнозу, даже на короткий период.

Эта трудность непомерно возрастает для отрезков времени, сравнимых по длительности хотя бы с историей человечества. Вот почему Лем решил отвлечься от социальных прогнозов в пользу технологии и науки. Его интересует отношение человека к природе, «космические перспективы» разума, связь естественного и искусственного в развитии цивилизации.

В-третьих, Лем предполагает, что современный тип человека — то есть человек, обладающий логическим мышлением, — сохранится и в будущем.

Лем исходит даже из предпосылки, что этот тип человека и творимой им культуры — «максимально рационалистический тип» — будет всё более преобладать. Попросту говоря, автор считает, что наши потомки будут по меньшей мере столь же разумны, как и мы. Мы не станем разъяснять читателю этот постулат, он вполне ясен. Вместо этого мы разъясним некоторые понятия и принципы, используемые Лемом: «технологию», «цивилизацию» и «бритву Оккама».

Технология

«Сумма технологии», «технология», «технологические аспекты»… — эти слова часто встречаются на страницах книги. Автор рассуждает о путях, по которым пойдёт «развитие технологии», и о влиянии, которое оно окажет на человеческую культуру. Технология — основа построений Лема, но что же следует понимать под самим этим словом?

Озадаченные, мы заглянули в «Словарь иностранных слов» и прочли в нём следующее ⁵: «Технология — совокупность знаний о способах и средствах проведения производственных процессов, например технология металлов, химическая технология, технология строительных работ и так далее, а также самые процессы — технологические процессы, при которых происходит качественное изменение обрабатываемого объекта».

Увы, «технологии» польского писателя не становятся в один ряд со способами производства серной кислоты или выделки кирпича. Не годится и понимание «технологии» как синонима «техники» вообще, которое попадается в зарубежной литературе. Лем понимает «технологию» в философском смысле как «обусловленные состоянием знаний и общественной эффективностью способы достижения целей, поставленных обществом». Это определение — достаточно емкое, оно позволяет охватить и биоконструирование, и автоэволюцию человека, и так далее. Конечно, «способы» могут меняться от цивилизации к цивилизации, от эпохи к эпохе и от одного обитаемого мира — к другому, и поэтому Лем говорит о различных «технологиях».

При всей диффузности лемовской «технологии» всё же видно, что её ядром служат орудия труда, средства производства в рамках общественных отношений. И вполне понятно, что Лем — в согласии с материалистическим пониманием истории — смотрит на технологию как на основу общественных систем и говорит, что источником изменений общественного строя служат изменения средств производства, то есть технологии.

Цивилизация

Лем много говорит и о «цивилизациях»… В философском словаре Генриха Шмидта ⁶, к которому мы обратились теперь за справкой, нашли такую дефиницию: «Цивилизация — следующая за варварством ступень культуры, которая постепенно приучает человека к плановым упорядоченным совместным действиям с себе подобными, что создаёт наиболее важную предпосылку культуры».

Нам вспомнился почему-то circulus vitiosus ⁷ формальной логики, и этот призрак стал почти материальным, когда Шмидт меланхолически добавил, что «во французском и немецком языках слово «цивилизация» равнозначно слову «культура». Это понимание, увы, также не годилось.

Лем понимает термин «цивилизация» в широком, «космическом» смысле. Для него это — бытие общества (не обязательно земного) в отличие от бытия биологического вида. Цивилизация возникает вместе с обществом и с появлением первых технологий. На Земле — с палеолитом.

Такое понимание вполне оправдано. Сейчас, когда человек выходит в космос, когда начат поиск космических цивилизаций, такое употребление этого термина, пожалуй, напрашивается само собой. Да и вряд ли можно «обвинить» автора в том, что он ввёл это употребление. Он попросту им воспользовался, а до него термин «цивилизация» в том же смысле употребляли другие авторы, например И. С. Шкловский. Само же обсуждение вопроса о космических цивилизациях началось ещё во времена святой инквизиции…

Но вернёмся к нашей теме. Автор хочет рассмотреть различные аспекты будущей цивилизации: те, которые поддаются описанию уже сегодня. При этом он стремится следовать научной методологии и поэтому отрицает особое положение Земли и её космического окружения. Отказ от иных гипотез о жизни в Космосе он мотивирует принципом, который в истории науки и философии получил название «бритвы Оккама». Что это за принцип?

Уильям Оккам

В XIV столетии начинается распад схоластической философии. В университетах Парижа, Оксфорда и Кембриджа зарождается новая мысль. И словно возгорающиеся факелы, в других городах Европы возникают университеты: 1303 год — Рим, 1306 год — Орлеан, 1308 год — Коимбра, 1339 год — Гренобль, 1347 год — Прага, 1349 год — Флоренция, 1357 год — Сиена, 1364 год — Краков, 1379 год — Эрфурт, 1385 год — Кёльн, 1386 год — Гейдельберг и так далее.

Перенесёмся во вторую четверть XIV столетия. Мы видим, как в Париже и Оксфорде появляется группа блестящих мыслителей. Это течение мысли назовут номинализмом и концептуализмом, оно будет противостоять традиционной схоластике. Его свяжут в первую очередь с именем Уильяма Оккама. Оппозиция этих мыслителей традиционной схоластике приведёт к тому, что лишь в XX веке медиэвисты вскроют их оригинальные идеи и начнут издавать уцелевшие фрагменты их сочинений…

Уильям Оккам родился где-то между 1290 и 1300 годами в деревне Оккам в графстве Сэррей. Он вступил в орден францисканцев, учился в Оксфорде (1312–1318 годы) у Дунса Скота, а затем в течение двух лет комментировал там одно из наиболее известных сочинений средневековой схоластики — теологический сборник, составленный Петром Ломбардом.

Рамки чисто академической карьеры были тесны Оккаму и он вступил в борьбу с папой Бонифацием VIII, а затем и с Иоанном XXII, против которого он выпустил манифест. В 1324 году этот папа вызвал его в Авиньон, где Оккаму предстояло ответить на выдвинутые против него обвинения. Следствие длилось четыре года. Опасаясь обвинительного приговора, Оккам бежал из Авиньона в Пизу искать убежища при дворе императора Людовика Баварского, который враждовал с папой. Папа отлучил Оккама от церкви (1328 год), а затем та же участь постигла и его покровителя. В 1330 году, последовав за Людовиком, философ отправился в Мюнхен, где началась их совместная борьба с папой. «Tu me defendas gladio, ego te defendam calam» ⁸, — говорил он Людовику. Умер У. Оккам в Мюнхене около 1350 года, по-видимому, от чумы.

Спор номиналистов и реалистов

Мы поймём сущность философии У. Оккама и, в частности, уясним, как в её рамках мог возникнуть принцип, именуемый «бритвой Оккама», если разберёмся в споре между так называемыми реалистами и номиналистами — в споре об «онтологическом статусе универсалий».

Первая точка зрения — точка зрения реалистов — восходит ещё к Платону. Её удобно разъяснить на примере простой геометрической теоремы.

Сумма углов треугольника, как известно, равна двум прямым. Однако к какому собственно объекту относится эта теорема? Ни к какому конкретному треугольному телу она, конечно, не относится. Ведь таковое не является идеальным треугольником. Но вместе с тем трудно допустить, что геометрический факт не относится ни к чему. В упомянутой теореме речь идёт, безусловно, о треугольнике как таковом. Но что же это за треугольник, которого не встретишь в природе? лишённый всех материальных признаков, и, в частности, пространственной локализации. Все его свойства исчерпываются тем, что он является именно треугольником и ни чем иным. Вот мы и «вынуждены признать», что он как-то существует, хотя это существование невоспринимаемо чувствами и доступно лишь умозрению.

Так создаётся некая новая сущность «треугольник» как таковой. Это — универсалия.

Реалисты считали, что универсалии существуют до конкретных объектов, то есть имеют самостоятельное бытие. Мы не станем описывать различные нюансы реализма и разъяснять, кто из схоластов был «крайним» реалистом, а кто — «умеренным». В те века (VI–XIV) если и была возможна какая-то философия в Европе, то только схоластическая, и, как мы уже говорили, из среды схоластов вышли мыслители, ставшие в оппозицию к традиционной схоластике. Они выработали новую — номиналистическую — точку зрения. Она означала попросту запрет считать, что какому бы то ни было знанию, сформулированному в общих терминах, отвечает в реальном мире что-либо отличное от отдельных конкретных предметов (имеющих некие общие свойства). Номинализм явился в условиях Средневековья «первым выражением материализма» ⁹.

Бритва Оккама

Одним из ведущих номиналистов и был Уильям Оккам. Стремление устранить «избыточные» сущности реалистов оформляется в виде бритвы Оккама: Сущностей не следует умножать сверх необходимости.

Имя учёного часто связывают с открытием, к которому он имел весьма косвенное отношение. Это случалось столь часто, что стало в науке скорее правилом, чем диковинкой. Так какое же отношение имеет Оккам к «бритве Оккама?» Увы, в его сочинениях этого тезиса как такового нет, но всё же в них есть близкий тезис: Не следует делать посредством большего то, чего можно достичь посредством меньшего.

Многочисленные другие высказывания Оккама идут в том же направлении. После Оккама этот принцип был переосмыслен и расширен. Не его ли повторил Ньютон, сказав: «Гипотез я не выдумываю?» А Бертран Рассел пишет: «Я лично убедился в необычной плодотворности этого принципа в логическом анализе» ¹⁰.

Вот этой-то «бритвой Оккама» и пользуется Станислав Лем в своей книге. Он называет её «принципом лаконичности мышления». Её называют и «принципом бережливости», и «принципом простоты». Хоть эта оговорка, по-видимому, излишня, мы всё же советуем читателю не путать по созвучию описанный принцип с пресловутым «принципом экономии мышления».

Методология науки прочно срослась с бритвой Оккама; сколько лишних сущностей вроде «флогистона» и лишних гипотез вроде «боязни пустоты» были отсечены этим режущим инструментом.

Две эволюции

Кибернетика родилась на стыке биологии и автоматики. Однако, пожалуй, именно Лем первым решился кибернетически сравнить био- и техноэволюцию.

Цель очевидна — использовать опыт биоэволюции в технологии. Но ведь вроде бы сходные «докибернетические» попытки делали и социал-дарвинисты. Они «переносили» на общество законы живой природы и, в частности, закон естественного отбора. Быть может, попытка Лема — это перепевы социального дарвинизма? Нет, разумеется, нет! Ведь Лем сравнивает «две эволюции» на уровне абстракции, диктуемом кибернетикой. Идет ли речь о природе, обществе или технике, кибернетику интересует лишь одна сторона дела: во всех процессах она ищет регулирование и информацию.

В социальных процессах, как и в биологических, кибернетика выделяет восприятие, хранение, передачу, переработку и выдачу информации. От всего остального специфически социального в этих процессах она отвлекается. Этот прием — использование простого для изучения сложного — столь обычен в науках, что читатель легко припомнит примеры, когда физика служит химии, химия — биологии и так далее. Причём права «служанки» и «госпожи» отнюдь не уравниваются.

Итак Лем, используя кибернетический метод, пытается вскрыть конкретное сходство двух эволюций. И там, и тут пульсируют циклы управления и переработки информации. И там, и тут действуют обратные связи и эволюционируют самоорганизующиеся системы.

Эволюция жизни помогает понять, куда ведёт нас всё большее совершенство регулировки и гомеостаза очень сложных систем. Столь же сложные системы эволюционируют и в пределах технологии. И конечно же, на сам прогресс технологии Лем смотрит «глазами» кибернетики, как на возрастание гомеостаза. Однако между двумя великими эволюциями есть не только сходство, но и различие. Как «конструктор» природа по сравнению с человеком несовершенна, её возможности ограничены.

Ограниченность кибернетического подхода. Экскурс в социологию

Генезис «цивилизации как динамической системы», то есть интенсивное развитие технологии, начало и ход которого подобны взрывной реакции, несводИм к законам одной лишь кибернетики. «Взрыв» — прежде всего социологическая проблема, её решение — в материалистическом понимании истории. Экскурс Лема в эту область позволяет ему высказать интересные мысли.

Источник прогресса общества — развитие орудий труда. Вместе с ними развиваются, а затем и перестраиваются производственные отношения людей. Они в свою очередь определяют надстройку общества в области политики, права и идеологии. Так почему же — спрашивает на основе этой формулы Лем, — почему одно общество вступает на путь ускоренного развития «технологии», а другое — нет?

Этот бег науки и техники и эта погоня за ним производственных отношений начались в Западной Европе в XV веке, когда там стал складываться капитализм. (Лем говорит «западная динамическая модель цивилизации», но этот термин не отражает сути дела.) Теория французского этнолога и социолога Леви-Штрауса учитывает, правда, что «цепная реакция» в технологии начинается, когда интенсивность и преемственность изобретений превысят некий порог. Однако, как отмечает Лем, она не может объяснить, почему в одних странах эта «реакция» начинается раньше, чем в других, а третьи вообще берут технологию уже «в готовом виде». Простые вероятностные соображения Леви-Штрауса не объясняют ничего. Вся его теория особенно неубедительна потому, что в ней нет учёта той общественной структуры, при которой должна возникнуть «реакция». Это возражение Лема вполне обосновано.

Попытка объяснения

Кибернетик сказал бы, что здесь — обратная связь.

Общественные отношения и вообще различные социальные структуры, в том числе и «вторичные», надстроечные, влияют на развитие техники. Лем пишет: «некоторые из этих структур… ограничениями, наложенными на свободу мысли и действия, могут весьма эффективно препятствовать всякой научно-технической изобретательности» (глава II).

И действительно, история даёт нам много примеров того, как общественные отношения тормозят или, наоборот, ускоряют прогресс орудий труда. Маркс отмечал, что в древнем Египте и Индии господство сельской общины, кастового строя и религии определили застойный характер общества. В течение тысячелетий там практически отсутствовал прогресс производительных сил.

Мы надеемся, что история сообща с кибернетикой прольёт новый свет на эти проблемы. Известную роль сыграет здесь, по-видимому, семиотика — наука о коммуникации и знаковых системах. Её методы позволяют по-новому взглянуть на социальные структуры, связанные с религиями и мифологиями, с обычаями и с системами нравственных «императивов» и моральных оценок ¹¹.

Доктор Диагор

Читатель помнит, конечно, печальную судьбу доктора Диагора. Он «хотел ввести в поток кибернетической эволюции принцип, которого не знает эволюция биологическая: построить организм, который мог бы самоусложняться». Читатель помнит бой Диагора с электронным чудовищем, которое рвалось из бетонного бункера, дюары с жидким кислородом, заморозившим зверя, и робота с карборундовой пилой, который распилил, наконец, оцепеневшее чудовище…

После этой катастрофы Диагор не стал осторожней, он продолжал эксперименты. Он создал «фунгоиды — мечту кибернетиков, самоорганизующееся вещество» и не смог сохранить контроль над ними. Они уничтожили его…

Человек — технология

В чём же идея этого известного рассказа Станислав Лема? Это художественный образ, иллюстрация к проблеме «человек — технология». Кто — кого?

В «Сумме» Лем формулирует эту проблему так: «Кто кем повелевает? Технология нами или же мы ей? Она ли ведёт нас, куда ей вздумается, хотя бы и навстречу гибели, или же мы можем заставить её покориться нашим стремлениям?» (гл. II).

Мы не станем приводить более пространную цитату с постановкой проблемы. Разберём попросту, какие пути предлагает автор для решения некоторых вопросов. Прежде всего вопрос о стихийности и целенаправленности в развитии технологии. Конечно, оно не зависит от воли отдельных людей, и Лем говорит, что всякая цивилизация включает то, к чему люди стремились, а также то, чего никто не ожидал. Но с ростом науки растёт и роль сознательно преследуемых целей. Добавим, что эта роль становится особенно заметной, когда свои общественные отношения люди начинают строить сознательно, когда общество делает «скачок из царства необходимости в царство свободы».

Предостережение

Ну вот и хорошо, скажет прямолинейный читатель, в будущем будет полная гармония! Гармония между развитием технологии и целями общества.

Увы, это не совсем так! Из истории, и даже совсем недавней, мы знаем, что технология может приводить к вредным для людей последствиям. Как отмечал ещё К. Маркс, культура, если она развивается стихийно, а не направляется сознательно, оставляет после себя пустыню. Такая опасность сохранится, пожалуй, всегда. Её отсутствие означало бы, что разум стал абсолютно свободным, что он может совершенно точно предвидеть результаты своих действий и воплощать их в реальность. Может совершенно точно выбрать путь цивилизации.

Эту проблему рассматривал, должно быть, ещё Иоанн Буридан (около 1300–1358) — ректор Парижского университета, ученик Оккама. Говоря о своём осле, он, безусловно, имел в виду разум, что же касается двух охапок сена, то под ними он, надо думать, понимал возможные пути цивилизации. Осел, как известно, умер, так и не решив, какую охапку съесть…

Свобода выбора

Но вернёмся к вопросу о разуме и цивилизации. Мы знаем, что разум не может освободиться от всех ограничений. Диалектический материализм учит, что этого не может быть в принципе, и Лем отнюдь не понимает свободу выбора пути абсолютно. И для отдельного человека, и для цивилизации — подчёркивает он — свобода носит относительный и исторический характер. Даже автоэволюция человека, о которой сейчас столько говорят в связи с успехами генетики, не устранит всех ограничений разума. Она лишь ослабит их.

Свободу в выборе целей ограничит грядущим цивилизациям ещё и то, что им вряд ли удастся избежать некоторых тенденций. Одна из таких тенденций — автоматизация.

Автоматизация

Сейчас эта проблема является в технике центральной. «Пройдя сквозь трагические испытания Второй мировой войны, человечество вступило в новую научно-техническую революцию, представляющую собой коренное преобразование всего арсенала производительных сил, с неисчислимыми социально-экономическими последствиями. Это революция автоматизации, вторая промышленная революция, как её иногда называют»… ¹².

По страницам журналов в послевоенные десятилетия проносятся заголовки, рисунки, рекламы и фотографии, «оседающие» иногда в книгах: «Эра роботов», «Автоматизация — друг или враг», «Faster than thought», «Robots are coming» ¹³. Учёные обсуждают проблему: может ли автоматизация всё новых и новых областей деятельности человека полностью вытеснить его из сферы умственного и физического труда?

Эту проблему рассматривает и Лем: приведёт ли внедрение кибернетики к полному «отчуждению» человека от технологии, перенявшей у него все формы материальной и интеллектуальной деятельности? Решая этот вопрос, Лем избегает обеих крайностей: он не провозглашает никаких бездоказательных запретов («нельзя автоматизировать творческую деятельность!»), но и не впадает в пессимизм при оценке последствий кибернетизации.

Мы согласны, что человек все сильнее будет воздействовать на природу, все «дальнобойней» будут усилители его интеллекта. Эта тенденция — неоспорима.

Впрочем, одна из возможностей ускользнула от внимания польского писателя (См. Г. Н. Поваров, ор. cit., с. 26). Он не учёл, что путём автоэволюции человек сможет изменять свою природу, физическую и духовную, усиливать собственный мозг и идти всё время впереди создаваемых им роботов. Такая перспектива нас немного печалит, ведь человек будет «уходить» от самого себя…

Технология и мораль

Мы говорили уже, что Лем отвлекается от социальных аспектов. Однако обойти этику и мораль трудно, и Лем рассматривает мораль, но, разумеется, его интересует лишь прямое влияние технологии на мораль. Итак, технология и мораль.

Как известно мораль — вторична, надстроечна. Она — элемент общественного сознания, первично же общественное бытие. Технология — часть бытия, и Лем говорит, что технология формирует нас и наши принципы, в том числе и моральные. Но, как? Посредством общественных систем! Однако Лема интересует не это. Технология может действовать и действует непосредственно. Лема интересует именно такое действие.

Лем даёт ответ критикам «моральных аспектов» техноэволюции. Как известно, иные мыслители Запада считают, что техника и точные науки вредно влияют на мораль. Можно услышать, что открытие атомной энергии и выход человека в космос — преждевременны. Утверждают, будто технология сама по себе ведёт к деградации культуры, наносит ущерб творчеству и производит лишь культурную дешевку.

Лем критикует эту ошибочную посылку. Технологию — говорит он — следует признать «орудием достижения различных целей, выбор которых зависит от уровня развития цивилизации, общественного строя и которые подлежат моральным оценкам» (глава II). И там же: «Технология даёт средства и орудия; хороший или дурной способ их употребления — это наша заслуга или наша вина».

В целом суть рассуждений Лема такова. Действие технологии, рационализирующей человеческую жизнь, может иметь и отрицательные последствия. Это может происходить из-за быстрого и полного удовлетворения потребностей. Так, годы ученья закаляют характер и формируют личность; разработка же «информационной пилюли» сделает труды ученья излишними.

Форсирование подобных «улучшений» может вызвать «аксиологический коллапс»; может рухнуть вся система общественных и личных ценностей — «мотивационный остов человеческого поведения». К тому ж атрофия ценностей — необратима.

Наше и не только наше мнение

Лем прав, конечно, когда он обращает внимание на возможные нежелательные последствия технологии. «Техника, — пишет Лем, — формирует не только здоровое сознание, она проникает даже в комплекс симптомов психического заболевания, к возникновению которого она сама же и привела» (глава VI). Поиск контрмер — задача, актуальная уже сейчас.

Лем прав также, когда привлекает наше внимание к аксиологии — науке о ценностях (греч. аксиа — ценность). В последние годы понятие ценностей все шире рассматривается в отечественной философской и социологической литературе ¹⁴. Исследовать это понятие — практическая и теоретическая необходимость для марксистской философии (ор. cit., с. 5).

Это перекликается с мыслями Лема о необходимости диахронического (то есть исторического) и синхронического (сравнительного) изучения этик как систем моральных ценностей и с его призывом к кибернетике применить её инструментарий к изучению проблем этики в сложных социотехнических условиях (Закл, п. 2).

И всё же Лем рисует слишком мрачную картину дрейфа «ценностей в потоке начатых технологией общественных пертурбаций (Закл). Такой пессимизм вряд ли оправдан ¹⁵. Вряд ли развитие технологии всерьёз устранит из общества и мира личности такие ценности, как сознание нужности людям, ответственности за взятое на себя дело, как чувство весомости выполняемой в обществе роли. «Поле для показа» в различных областях деятельности исчезнет лишь вместе с цивилизацией. Например, таким «полем» всегда будет наука. В ней всегда найдётся место для усилий, для успехов и неудач, для гордости за собственные достижения.

К тому ж, что значит «полное» удовлетворение потребностей? Этот эпитет лишён смысла, ибо потребности (биологические в своей основе) носят социальный характер, а общество не ставит им предела. Да и сама картина, нарисованная Лемом, показывает, как будут расти потребности и стремления человека. Если успехи автоэволюции позволят, скажем, «удвоить» продолжительность жизни и если нужно будет «заслужить» удовлетворение этой «потребности», то как будет «вести себя» та или иная личность? И будет ли «удвоение» полным удовлетворением такой потребности?

Мы считаем, что Лем в проблеме «технология — ценности» не учёл социальной природы ценностей. Хотя Лем и преувеличил угрозу, всё же надо прислушаться к его соображениям. Мы согласны с тем, что далее уже нельзя мириться с «самостоятельностью» технологии. «Технология, — говорит Лем, — не может заменить аксиологический хребет цивилизации» (Заключение, пункт 2).

Лем предлагает думать не только о том, что мы делаем сейчас, но и о тех последствиях, которые повлечёт вторжение «рационализирующей технологии», с тем, чтобы «аксиологическая динамика не поддавалась пассивно вторжениям технологии» (Заключение, пункт 2). Что же это такое? Это — призыв учитывать социальный аспект при анализе будущего! Но именно от него Лем и отвлекался в своей книге. Этот пробел он ощутил теперь и сам.

Конец дискуссии

Заключая дискуссию в «Studia», Лем говорил, что наиболее существен вопрос, во имя чего и с какой целью предпринимаются действия. «На эту тему в книге почти ничего не сказано». Меня скорее интересовал вопрос «Что можно сделать с миром?», нежели «Что с ним следует сделать?»

Отказ от проблемы целей сам автор справедливо считает серьёзным пробелом книги. Мы же видим оправдание автора лишь в том, что социальный аспект грядущего мог бы послужить темой особой книги.

Три тезиса Лема

Развитие технологии на Земле Лем ставит в прямую связь с положением человека в Космосе. В основу рассуждений он кладёт три тезиса. Лем считает, что разум в Космосе возникает закономерно, что астроинженерные возможности разумных существ неограничены и что пути развития цивилизаций в Космосе — множественны.

Когда астрономия получит, наконец, информацию о жизни в Космосе, это позволит дать известный прогноз будущего земной цивилизации. Отправляясь от этой идеи, Лем тут же сталкивается с вопросом: случайна или закономерна разумная жизнь в Космосе?

Можно, собственно говоря, задать два последовательных вопроса.

Закономерно ли возникает жизнь во Вселенной, там где сложились подходящие условия? Приводит ли эволюция жизни закономерно к разуму? Сама постановка этих вопросов предполагает, конечно, что определения жизни и разума уже даны. Но это-то как раз не простая задача.

Как мы сказали, Лем считает закономерностью не только жизнь, но и разум. Он аргументирует это самой природой разума. Разуму же он даёт определение на кибернетическом уровне, принятом в «Сумме». Растения, бактерии или насекомые — это «гомеостаты» (или «регуляторы») первой ступени; гомеостаты, развитие и поведение которых заранее запрограммировано. Но есть и гомеостатические системы «второго рода», которые обладают «регулятором второй ступени». Это регулятор, который в зависимости от требований среды может изменять «программу действий», осуществлять «самопрограммирование за счёт обучения». Иначе говоря, в таких гомеостатах получает развитие некий орган, действие которого основано на создании пробных моделей ситуаций, или же «внутренних моделей внешнего мира».

Две заповеди читателю

Единственный известный нам гомеостатический регулятор второго рода — человеческий мозг. Все остальные существуют в мечтах кибернетиков и в писаниях фантастов. Читатель, вероятно, знаком с такими гомеостатами второй ступени, как Чёрное Облако (конструктор Фред Хойл), Солярис (конструктор Станислав Лем), Лиловые цветы (конструктор Клиффорд Саймак) и с многими, многими другими. Главное здесь — твёрдо помнить первую заповедь фантазмоведения; Не отождествляй автора с его детищем — гомеостатом второго рода!

Если такой гомеостат ходит, обросший шерстью, и похож на медведя, то не думай, будто и сам автор на это животное похож. Видимость, как говорят философы, — не есть сущность, хотя и момент бытия.

Впрочем, читатель должен помнить и вторую заповедь, согласно которой всякий автор описывает, в конечном итоге, какую-то сторону самого себя. Ведь ни один из них до сих пор не снабдил главного героя гомеостатом первой ступени… Но как бы то ни было, вернёмся к нашей теме.

Неизбежность разума

С неизбежностью ли эволюция жизни создаёт мощный регулятор второй ступени, подобный человеческому мозгу?

Развитие сложных кибернетических систем — считает Лем — ведёт к таким гомеостатам, однако создаются они далеко не всегда. Ведь возникновение разума, психики, то есть «психогенез, — это эволюционное решение, которое является одним из лучших, но не всегда, не для всех миров оптимальным» (глава III). Гравитация, температура, радиация, климат и другие факторы должны сочетаться для того, чтобы биологические силы (увеличение числа мутаций и усиление отбора), а затем и внебиологические (труд) привели к возникновению огромной «перспективной потенции разума» — исходному пункту строительства цивилизации.

Мы подчёркиваем внебиологические факторы психогенеза, так как Лем не уделяет им достаточного внимания. Речь идёт о целевом изготовлении и применении орудий труда. Правда, судить об этом можно пока только «на опыте» Земли, но всё же генезис «гомеостатов высшего типа» связан, должно быть, именно с целевой деятельностью. Именно она требует таких «внутренних моделей», которые позволяют предвидеть события. В свою очередь орган, который вырабатывает подобные модели внешнего мира и планы будущего, вряд ли может развиваться без активного воздействия на среду. В борьбе со средой рано или поздно придётся использовать как «усилители» естественные предметы, а затем и искусственно созданные орудия труда. Наконец, для труда нужен коллектив и мощная знаковая система — средство общения. Такой системой на Земле явилась речь.

Мы говорили о «естественном психогенезе». Ну, а «искусственный», видимо, ускользнул от внимания автора. Овладев аппаратом наследственности, человек станет управлять не только собственной эволюцией, но и эволюцией других видов — в первую очередь эволюцией других! Будут выделены виды животных со способностью к психогенезу, и в лабораторных условиях, а может быть и в масштабах всей планеты, подобному виду будет дан психогенетический «толчок». Вряд ли такая эволюция может протекать детерминированно. Скорее характер её будет статистическим, и здесь способность к труду послужит, видимо, важным критерием отбора наилучших генотипов в популяции. Какие животные будут избраны для такого эксперимента? Дельфины? Или, быть может, спруты, одарённые «прекрасным, защищённым хрящевым черепом мозгом, большими и зоркими глазами?» ¹⁶

Космические цивилизации

Условия среды, допускающие психогенез, видимо, не столь уж редки на планетах, и потому-то, говорит Лем, мы должны встретить во Вселенной наших «братьев по разуму». Такой вывод ставит нас перед задачей поиска внеземных цивилизаций. Этот поиск на основе проектов Коккони-Моррисона и Таунса-Шварца уже начат! (См. И. С. Шкловский, ор. cit).

Следует отметить, что вся третья глава «Суммы технологии», посвящённая космическим цивилизациям, написана автором под сильным влиянием книги И. С. Шкловского.

Лем рассматривает вопрос с различных сторон: его интересуют возможные формы цивилизаций; длительность их во времени; вероятность одновременного существования, в частности, в развитой технологической фазе; частота их во Вселенной; расстояния между ними; проблемы космической связи, и так далее. Весьма остро ставит писатель проблему судеб цивилизации. Он перебирает такие исходы, как «самоубийство» цивилизации, её «вырождение», сознательное ограничение уровня или темпа развития, «нетехнологический» путь, «видообразование» и, наконец, беспредельный прогресс технологии. Прогресс, который ограничен только законами природы и материальными ресурсами прилегающей части Вселенной, Это — путь к астроинженерии.

Молчание Космоса? Не успели услышать?

Здесь возникает одна проблема. Астроинженерная деятельность разумных существ заметна на «звездных» расстояниях. Однако в настоящее время таких наблюдений нет. Как согласовать этот факт с тезисом о «космической всеобщности» разума?

Ответ на этот вопрос представляется нам очень простым. В июне 1609 года при поездке в Венецию Галилей услышал о зрительной трубе, только что изобретённой голландцами. Голландская труба давала увеличение всего в пять раз. Вернувшись в Падую, где он был профессором, Галилей изготовил собственную трубу. Ему пришлось открыть «секретное» сочетание линз. Труба Галилея увеличивала уже в 30 раз. Через десять месяцев (срок рекордный и сейчас!) из печати вышло сочинение Галилея «Nuncius sidereus» с описанием его астрономических открытий. С той поры прошло всего лишь три с половиной века. Мы думаем, что этот срок ничтожно мал для получения космической информации, особенно если учесть, что и сам вопрос о поиске жизни в Космосе поставлен в астрономии совсем недавно. Сегодня ещё нельзя сделать никакого заключения ни о наличии, ни об отсутствии астроинженерной деятельности в Космосе. Вселенная попросту недостаточно хорошо осмотрена и «продумана». Вспомним, хотя бы пульсары! ¹⁷

Впрочем, мы не являемся специалистами в этой области и, быть может, наше суждение наивно.

Гипотеза фон Хорнера

Во всяком случае, автор уделяет указанной проблеме достаточно места. Вслед за И. С. Шкловским он обсуждает гипотезу фон Хорнера, которая постулирует «отсутствие» астроинженерной деятельности в Космосе. Согласно фон Хорнеру жизнь цивилизаций эфемерна; главной же причиной этого фон Хорнер считает «самоубийство» цивилизаций — «автоликвидацию психозоя». А среди прочих возможностей отмечает психическое или физическое вырождение и потерю интереса к науке и технике. Мрачновато!

Лем критически относится к этой гипотезе, считая её чересчур наивной. Конечно, мнение фон Корнера отражает некие тенденции в истории человечества. Гонка ядерных вооружений порождает гипотезы о взаимоистреблении «психозойцев», причём в фазе развития, близкой к достигнутой на нашей Земле. А из истории мы знаем, что общества по-разному относились к прогрессу науки и техники. Кризисы и «вырождения» культур — вспомним хотя бы позднюю римскую империю с её культом наслаждений в «высших» слоях общества — наводят на мысль о «гедонистическом» торможении цивилизации.

Полностью пренебречь этими возможностями в космическом масштабе было бы неразумно!

Лемовские оценки

Почему же Лем отвергает гипотезу фон Хорнера? Не потому ли, что отрицает факторы, тормозящие развитие цивилизации? Отнюдь нет! Лем попросту обнаруживает в ней внутреннее противоречие. Ведь фон Хорнер, выдвигая свои «причины эфемерности», принял тем самым один неявный постулат — постулат об универсальности технологического пути развития. Того пути, который ведёт к астроинженерии.

Если это так, то в силу общих вероятностных причин, хотя бы небольшое число цивилизаций выйдет в Космос. Бурная вспышка астроинженерии будет заметна «издали», и мы увидим космические «чудеса».

По тем же соображениям Лем отвергает и противоположную гипотезу, согласно которой цивилизации в Космосе очень редки, но долговечны. Ведь тогда мы тоже наблюдали бы «чудеса». Вдобавок эта гипотеза противоречит тезису о заурядности жизни и разума в Космосе.

Как же оценить рассуждения Лема? Конечно, они гадательны, как и критикуемые гипотезы. Однако они помогают вскрыть те постулаты, которые — явно или неявно — лежат в основе всех расчетов плотности цивилизаций и времени их существования, в основе всех гипотез, объясняющих «вакуум психозоя».

Два постулата. Особое мнение Лема

Этих постулатов — два: универсальность технологического пути и постоянство темпов развития. (Лем называет эти постулаты «ортоэволюционными» от греч. ортоз — прямой). Поскольку гипотезы, основанные на них, не объясняют «вакуум психозоя», Лем предлагает отказаться от этих постулатов. Его «особое мнение» состоит в том, что цивилизации в Космосе и часты, и долговечны, но не «ортоэволюционны».

Экспоненциальная фаза развития — только короткий этап, после чего движение идёт по другим «кривым». Цивилизации идут по «общему пути» до некоторого «барьера». Этот барьер носит вероятностный характер. После «барьера» пути цивилизации расходятся. Одни цивилизации, как наша, вступают на героический путь технологии, другие же — нет. Творцы таких цивилизаций не столько преобразуют мир, сколько переделывают самих себя, чтобы получше приспособиться к миру, в котором они живут. Наконец, некоторые цивилизации углубляются в «видообразование», причём овладение Космосом для многих — «недоступная роскошь».

Что же мы думаем об этом «особом мнении?» Множественность путей разума естественно принять как антитезу «ортопостулатов». Но всё же самостоятельного оправдания — как, впрочем, признает и сам автор — это «особое мнение» не имеет. У нас попросту нет никаких научных аргументов для его обоснования.

Мамелюки и «чудеса»

Дальнейшие соображения Лема и попытки объяснить отсутствие в Космосе «чудес» напомнили нам один эпизод, описанный Е. Тарле. Во время похода Наполеона в Египет сей просвещённый завоеватель вез в своём обозе небольшой научно-исследовательский институт. С той поры этот обычай широко распространился. Однажды император пригласил мамелюков присутствовать при научных демонстрациях. Мамелюкам показали действие электрической машины и ещё какую-то «физику» и «химию». Император ожидал, что их потрясут новейшие «чудеса» европейской науки, однако мамелюки не дрогнули.

Помолчав, они попросили показать им ковер-самолёт, который мигом перенес бы их в далёкие края… Можно сказать, что эти подданные султана не располагали критерием, который позволил бы отличить «чудеса» от «нечудес», к тому же у них было специфическое представление о «волшебстве». Спросим себя — вслед за Лемом, — есть ли у нас критерий, который позволил бы отделить труд разумных существ от естественных феноменов в Космосе?

Чудо? Нечудо!

Многие из явлений в Космосе ещё ждут своего объяснения; однако астрофизики всегда стремятся к «естественному» объяснению. «Бритва Оккама» всякий раз отсекает избыточную гипотезу о «чуде». Совсем недавно английские астрономы открыли «пульсары» — неизвестные ранее источники излучения, сходного с сигналами искусственного происхождения. Сходство было столь поразительным, что англичане полгода ждали и проверяли свои результаты, прежде чем их опубликовать. Астрофизики не торопятся объявить «пульсары» космическим чудом, а ищут «естественное» объяснение.

Как бы то ни было, Лем подчёркивает важность поиска внеземных цивилизаций при любом его исходе. Для положительного исхода это очевидно, но не менее важным был бы и отрицательный. Он потребовал бы пересмотра многих взглядов естествознания — взглядов на генезис жизни и психики.

Последняя возможность

Задумаемся над этой последней возможностью! Быть может, мы всё-таки в Космосе одни? Или почти одни. Быть может, в нашей Галактике земная цивилизация — единственна. Иногда считают, будто материалистичен лишь тезис о «множественности обитаемых миров», а любое представление о редкости жизни и, особенно, разума — таковым не является. Но дело обстоит не так просто. Единственность жизни отнюдь не подразумевает Творца, а её множественность отнюдь его не отвергает. Церковь давно уже примирилась с коперниканской ересью Бруно…

Против редкости жизни и разума говорит скорее «дух» науки, взращённой в борьбе с геоцентризмом, чем её конкретные факты. Генезис жизни и разума — это, прежде всего, возможность, реализация же этой возможности зависит от огромного числа условий. Многие из них нам неясны. Во всяком случае, если наука, наблюдательная наука, скажет нам завтра, что мы одни, здание материализма не даст трещины. Не будет также и места для «пессимизма растерянности». Наоборот, это наложит на человека особую ответственность, моральную обязанность сохранить жизнь на Земле, выйти в Космос и распространить разум по всей Галактике. Человечество станет тогда Творцом, сотворившим самого себя…

Трионы

«Бабушке исполнилось тогда всего лишь восемьдесят шесть лет, но мне она казалось очень старой. Я считал, что такой она была всегда. Седые волосы она гладко зачесывала назад и укладывала в тяжёлый узел; одевалась в фиолетовое или темно-синее и не носила никаких украшений. Только на безымянном пальце переливался у неё прямоугольный камень на тоненьком колечке. Ута, моя старшая сестра, как-то сказала, что в этом кристаллике хранится голос деда, ещё с тех лет, когда он был жив, молод и влюблён в бабушку. Эти слова захватили моё воображение. Играя с бабушкой, я незаметно прижался ухом к колечку, но ничего не услышал, и пожаловался ей на Уту. Смеясь, бабушка стала убеждать меня, что Ута сказала правду, но это оказалось безуспешным. Тогда, поколебавшись, она вынула из секретера какой-то ларчик, вставила в него кольцо, и в комнате раздался мужской голос. Я не понимал, что он говорит, но чувствовал себя довольным и очень удивился, увидев, что бабушка плачет».

В этой сценке из «Магелланова облака» Лем знакомит читателя с «трионами» — кристаллами для хранения информации. Потом он посвящает им целую главу романа. Прежде всего, это — «точная реалия» из тех, о которых мы говорили выше. Микроминиатюризация в новейшей электронике создаст, видимо, «память на молекулярном уровне» — необычно емкие и компактные блоки хранения информации.

Но здесь же содержится и некая общая концепция. Сила цивилизации — в энергии, которую она обуздала, а ключ к обузданию энергии — в знаниях общества, в его «информационной мощи», то есть в его возможностях добывать, хранить, обрабатывать и использовать информацию. При нехватке информации доступ к тому или иному виду энергии закрыт, что тормозит прогресс. Для прогресса необходима «определённая» скорость роста познания. И Лем, вслед за футурологами, спрашивает: ограничена или неограничена эта скорость. Нет ли здесь «потолка», которого мы вскоре достигнем?

Но ведь один из принципов научного мировоззрения, скажет в недоумении иной читатель, состоит в том, что познанье неограничено! Это, конечно, так. Только речь здесь идёт о другом, о том, что познание зависит от темпа исследований, от динамики науки.

Ещё совсем недавно мы мало что знали об этой динамике, мы ограничивались общими фразами об «убыстрении» развития науки. Развитие науки стало в последние годы предметом особой дисциплины — науковедения. Его отличительная черта — применение количественных методов. Уже первые работы как зарубежных (Дж. Бернал, Дирек Де ла Солла Прайс), так и советских учёных привлекли здесь внимание к тому, что Д. Прайс назвал «насыщением».

Экспонента

Напомним сначала «нематематизированному» читателю, что такое экспонента, экспоненциальный рост. Впервые перед экспонентой в изумлении остановились индусы. Как известно, изобретатель шахмат попросил у раджи в награду одно зерно на первую клетку доски, два — на вторую, четыре — на третью и так далее. Раджа простодушно согласился. Как показали более поздние подсчёты, радже, пожелай он сдержать своё слово, пришлось бы вознаградить лихоимца тысячей кубических километров зерна ¹⁸. Это и есть экспоненциальный рост с основанием 2. Это — всего лишь 2⁶³ зерен!

Оказывается, что именно такому закону подчиняются все параметры, характеризующие развитие науки. По экспоненте или по родственной кривой растёт число учёных, массив научных публикаций, по ней же растут и ассигнования на научные исследования.

Что дальше? К чему же ведёт подобная тенденция? Известно, что каждые десять — пятнадцать лет число научных публикаций удваивается. Масса Земли оценивается приблизительно в 6 × 2⁷⁰ тонн. Значит, через 700–1000 лет, на каждую тонну придётся по одному научному журналу. Очевидно, что экспонента должна замедлить свой рост гораздо раньше. Это явление хорошо известно: если ограничить «натуральный» рост извне, то экспонента начнёт «перегибаться» и превращается в так называемую логистическую кривую. Это и есть «насыщение». Как показывает анализ, любой из динамических параметров науки должен перейти с экспоненты на логистическую кривую. Эта перспектива вполне реальна; на неё попросту нельзя закрывать глаза: ожидают, что ощутимый «перегиб» начнётся уже через несколько десятилетий.

Замечания Лема. Кризис и три исхода

Рост науки — отмечает Лем вслед за Д. Прайсом — может затормозить, прежде всего, нехватка кадров. Кто бы ни принимал решение, какие исследования надо обеспечить людьми, а какие — свернуть, эти решения могут оказаться ошибочными. К тому ж лавина научной информации все нарастает; учёные должны «переваривать» её, чтобы двигаться вперёд. Все это медленно, но неуклонно снижает эффективность научной работы.

За торможением науки грядёт и спад роста технологии, а, значит, в конечном итоге — регресс. Возникает ситуация «мегабитовой бомбы» — «информационного барьера». Это — переломный этап в развитии любой цивилизации.

Исходов здесь — три: «проигрыш», «ничья» и «выигрыш». Мы не станем разбирать первые два, в тексте книги изложены опасности этих исходов и точка зрения автора в целом. Остановимся лишь на «выигрыше», который нас, как и Лема, привлекает больше всего.

Пройти информационный барьер — значит обеспечить сколь угодно высокий темп роста науки, снять блокаду «пропускной способности» науки. Трудно, разумеется, сказать, какие формы примет этот прорыв, то есть как будут выглядеть «усилители интеллекта». Лем рассматривает одну из таких возможностей — «эволюцию» самой научной информации — выращивание молекул-теориеносцев.

От Менделя — к молекулярной генетике

Остановимся на этом подробней. Выращивание информации — одна из самых романтических идей науки нашего времени. Трудно указать её автора, но всё началось с открытий Грегора Менделя. Он ввёл атомизм в биологию, установив дискретность наследственной информации. Длинный путь был пройден затем генетикой. Хромосомная теория Т. Моргана (1911), построение хромосомных карт, искусственные мутации Г. Меллера (1927) — так шаг за шагом вырабатывалось представление о вытянутом в одну линию, очень длинном «блоке», в котором хранится наследственная информация. Клеточное ядро содержит несколько таких блоков — хромосом.

Эта была, так сказать, «феноменологическая» генетика. Но вот, в 1953 году Ф. Крик и Дж. Уотсон расшифровали «химию блока». Стала понятной роль нуклеиновых кислот ДНК и РНК — дезоксирибонуклеиновой и рибонуклеиновой. Появилась знаменитая спиральная модель ДНК. Было понятно, что эти вещества не уступают по своей сложности белкам. Началась расшифровка генетического кода. На смену феноменологической генетике пришла молекулярная.

На пороге «молекулярной психологии»

Возникли представления о механизме синтеза белка, стала выясняться «молекулярная роль» мельчайших образований в клетке — рибосом и так далее, и так далее… Путь этот отнюдь не пройден до конца, скорее наука находится где-то в самом его начале. Но пройденный отрезок уже поражает своим величием и, кроме того, он приводит к первым успехам и в выяснении молекулярной природы памяти и мышления. Мы стоим на пороге новой науки, которую можно назвать «молекулярной психологией».

Высказываются предположения о том, что молекулы белка и нуклеиновых кислот служат носителями памяти! Ставятся эксперименты по проверке этих гипотез! Думал ли настоятель августинского монастыря в Брно, что его опыты с горохом поведут к такому натиску армии учёных?

Наше мнение

Таков генезис идеи о выращивании информации. Если сложные молекулы могут хранить информацию, то, по-видимому, создав «эволюцию» таких молекул, можно информацию добывать. Однако если этот путь и будет реализован, то, видимо, «средой», в которой будет протекать такая эволюция, послужит некое «биологическое образование», а не чан с питательным раствором. Попытавшись отказаться от мозга, мы снова пришли бы к некоему варианту «мозга!»

Соображения Лема

Сколь фантастично не выглядит «выращивание информации», этот путь стоит рассматривать именно потому, что он позволяет радикально преодолеть «информационный барьер». Пройдя барьер, цивилизация обретёт свободу выбора. Разум докажет своё превосходство над природой, когда он научится реализовывать то, что для неё невозможно.

Конечно, в только что описанных соображениях Лема есть немало спорного. Об этом мы будем говорить ниже. Но в общей картине, им нарисованной, есть много такого, с чем нельзя не согласиться. Ибо человек действительно ведёт стратегическую «игру» «Цивилизация — Природа». Лишь овладев информационным процессом огромной эффективности, он откроет себе путь к победе в этой «игре». Для этой цели уже сейчас начинают разрабатываться кибернетические усилители мышления, начинает создаваться «интеллектроника».

Гностические машины

В 1936 году английский математик Алан М. Тьюринг (1912–1954) опубликовал свою ставшую впоследствии знаменитой работу «О вычислимых числах». Он ввёл в ней концепцию абстрактного вычислительного устройства, которое получило потом название машины Тьюринга ¹⁹. Напомним, что в мире вычислительных машин в те годы господствовали… арифмометры. Сейчас машина Тьюринга известна каждому кибернетику. «Философскую огласку» получила другая статья A. M. Тьюринга «Может ли машина мыслить?» (1950 год) ²⁰.

Некогда ответ на вопрос, что такое мышление, что значит мыслить, подразумевался. В лучшем случае следовала ссылка на человека, как на существо, обладающее мышлением. Вопрос о том, что же такое мышление, по-настоящему возник, когда всерьёз стали обсуждать возможность встречи с разумными существами из иных миров и когда в связи с кибернетикой встала проблема искусственного разума.

Ответ на этот вопрос не дан и посейчас, и более или менее ясно, что его дадут лишь в ходе исследования человеческого разума и попыток построить разум искусственный. Не попадаем ли мы в порочный круг? Чтобы построить разум, надо знать, что это такое, а чтобы узнать, что такое разум, его надо построить!

История науки изобилует подобными «кругами», и здесь имеется два выхода из положения. Первый — ждать озаренья, кое открыло бы нам «правильное определение», а вместе с ним и «завершённую конструкцию». Этот выход можно назвать «теологическим». Второй выход — в том, чтобы принять какое-нибудь неточное, «однобокое», «уязвимое» для «пуристов» определение и попытаться с ним что-то сделать.

По этому второму пути пошёл А. M. Тьюринг. Он предложил элегантную «игру в имитацию» (См. ор. cit.), и к этому же методу вслед за Тьюрингом обращается Станислав Лем. При этом Лем выступает как противник априорного ограничения возможностей кибернетических машин. Впрочем, он не впадает в high animal spirits ²¹ иных «пророков будущего», которые не видят трудностей в моделировании, скажем, эвристических процессов.

Как ныне в виде атомного реактора сбылась мечта алхимиков о философском камне, так, может быть, завтра сбудется их мечта о гомункуле, этом человечке из реторты. И не был ли предтечей кибернетиков «лаборант» Фауста Вагнер, который встретил рождение гомункула словами: Нам говорят «безумец» и «фантаст», Но, выйдя из зависимости грустной, С годами мозг мыслителя искусный Мыслителя искусственно создаст ²².

Наивные споры

Лем, конечно; находится в лагере «гомункулистов», а спор в кибернетике между «гомункулистами» и «антигомункулистами» он расценивает как спор, говорящий о детстве науки, подобный спору «эпигенетиков» и «преформистов» в биологии в XVII–XVIIвеков.

Левенгук (1632–1723) впервые увидел в семени трески микроскопически мелкие подвижные элементы. Он назвал их сперматозоидами — животными семени — и стал думать, что в них-то в виде мельчайшего зачатка заключён взрослый организм. Этот взгляд получил название анималькулизма.

Марчелло Мальпиги (1628–1694) — профессор медицины в Болонье — также прославился своими открытиями с помощью микроскопа. Он считал, что взрослый организм «заключён» в яйцеклетке. Это был овизм. Простим этим исследователям-пионерам их наивную попытку выработать общую концепцию, концепцию преформизма (предопределённости организма зародышем)!

Без них не было бы современной медицины и биологии.

На смену преформизму пришёл эпигенез (греч. эпи — над, генесиз — происхождение), согласно которому развитие не предопределено, а представляет собой процесс последовательных новообразований. От него прямой путь вёл к витализму — признанию неких «творческих сил». Сегодня эпигенез и витализм также неприемлемы! Но с чего же должна была начинать бедняжка-биология? Путём озарения выработать наши сегодняшние, увы, по-видимому, все ещё наивные представления о нуклеиновых кислотах? Так и кибернетика сейчас переживает свой «детский спор!»

Лем считает этот спор бесплодным. В принципе человекоподобный «разум» построить можно, но строить его никто не будет. «Искусственных людей не будет, потому что это не нужно. Не будет и «бунта» мыслящих машин против человека» (гл. IV).

Один из «пророков». Три возможности

Как бы там ни было, а спор идёт. Одним из самых прославившихся «антигомункулистов» является Мортимер Таубе. Мы советуем читателю прочесть его книгу ²³. Впрочем всерьёз полемизировать с М. Таубе не стоит, и тем более в академическом тоне. Его книга, так сказать, образец «просвещённого обскурантизма».

Вопрос о возможном превосходстве «машинного мышления» над человеческим Лем в противовес Таубе склонен решать «в пользу» машин. Он выделяет здесь три priorвозможных ответа.

Первый гласит, что «машинное мышление» принципиально не может превысить «потолок человеческого интеллекта». Второй — что оно может превысить этот потолок, однако человек всегда сможет контролировать «познавательную стратегию машин». Наконец, третий возможный ответ гласит, что машины способны превзойти интеллектуальный потолок человека как в том, что человек ещё может понять, так и в том, чего он понять уже не может.

Как мы отмечали выше, Лем упускает возможность такой автоэволюции человека, когда тот будет всё время идти «впереди» создаваемых им машин. Для этой цели человеку вовсе не обязательно превращаться в спрутообразного «марсианина» из «Войны миров» Герберта Уэллса.

Итак, перечисленные три ответа не представляются нам исчерпывающими; впрочем, и наше дополнительное соображение отнюдь не исчерпывает всех возможностей.

Точка зрения Лема и наша

Лем отвергает первый и второй ответы и останавливается на третьем.

«Усилители интеллекта» — Лем называет их гностическими машинами (греч. гносиз — познание) — будут обладать «коэффициентом усиления» не меньшим, чем коэффициент усиления физической силы человека энергетическими машинами.

Мы считаем, однако, что Лем недостаточно осветил «усиление интеллекта» с точки зрения современных психологических теорий. Здесь, безусловно, «скрыто» много тем для размышлений как футуролога, так и писателя-фантаста. Скрыто много эссе, рассказов и романов. Мы обратим лишь внимание читателя на недавно изданную (1966 год) издательством «Прогресс» «Экспериментальную психологию» под редакцией Поля Фресса и Жана Пиаже, быть может, он и сам поразмыслит кое над чем.

Электрократия — нелепость, считает Лем, и мы с ним полностью согласны. «Ни один Усилитель Интеллекта не станет электронным Антихристом», — говорит он (глава IV). Необходима «социологическая кибернетика», а не искусство постройки управляющих машин» (там же). Со всем этим нельзя не согласиться, а форма, в которой автор преподносит этот тезис, производит немалое впечатление. И всё же мы считаем, что Лем недостаточно осветил здесь другую сторону дела.

Уже сейчас математические машины управляют на расстоянии сталеплавильными процессами, уже сейчас они заведуют деятельностью нефтеперегонных заводов и так далее. Видимо, управляющие машины будут срастаться с управляемыми отраслями технологии, а эволюция таких «сростков» будет идти без детального контроля человека. Вряд ли можно строить «роботы» так, как сейчас строятся радиоприёмники. «Схема» нуклеиновых кислот человека заняла бы много томов, и система такой сложности, как человек, воспроизводима лишь «статистически». Так же и «роботы» будут производиться на основе лишь общих «блок-схем», ибо детальные схемы попросту невозможны.

Среди «роботов» будет идти «отбор», лучшие будут сохраняться на службе цивилизации, худшие — идти на слом. По мере усложнения «роботов» — скажем, самодвижущихся экипажей с электронным мозгом и «вечной» энергетической установкой (такие экипажи описаны Лемом в «Возвращении со звезд») — будет эволюционировать и «мозг», управляющий их производством. Этот «центральный мозг» будет сам решать, как ему себя «надстроить», «расширить». Мозг будет заниматься своей собственной «автоэволюцией». И вот на каком-то этапе он, скажем, решит, что для эволюции экипажей необходимы нуклеиновые кислоты, которые употребляются для исправления генетических дефектов человека, решит и тем самым заложит основы антропоморфизации экипажей.

Последствия такого решения могут оказаться самыми пагубными.

Остановить производство будет нельзя, подобно тому как сейчас невозможно в целой стране остановить хотя бы на неделю всю металлургию. Это не «бунт» машин и не «электрократия», это — «лжеэволюция», начало которой может наступить незаметно, без угрозы. В чём же средство против такой лжеэволюции и других опасностей? Мы думаем, что оно — в научном регулировании симбиоза людей и кибернетических машин. Сегодня одним из подходов к этому является как раз «социологическая кибернетика».

Эта наука возникла в сущности при рождении кибернетики. О «кибернетике и обществе» писал Норберт Винер. С годами идеи кибернетики стали все шире проникать в гуманитарные науки ²⁴.

Взгляд Лема на роль кибернетики в социальных исследованиях определён, таким образом, фактическим движением науки. И, конечно, в отличие от этнолога или «конкретного» социолога кибернетик должен абстрагироваться от содержания тех или иных ритуалов, заповедей и норм поведения. Лем говорит, и это верно, что кибернетика в первую очередь интересует социостаз, то есть гомеостаз в области социальных структур.

Социолог-кибернетик должен искать «оптимальные модели» социостаза.

Приближение к оптимуму может означать, например, устранение избыточности, ограничение разнородности функций людей в данном обществе. В оптимизации нуждается всякая социальная структура. Последнее замечание Лема особенно приложимо к тому обществу, в котором основным принципом станет «полное и свободное развитие каждого индивидуума» ²⁵.

Эпистемология и Шалтай-Болтай

Термин «эпистемология» происходит от греческого слова эпистэмэ — знание. Эпистемология, таким образом, теория познания. Этот термин широко распространён во французской и особенно в англо-американской литературе. Менее — в немецкой. Придавать «эпистемологии» какой-либо иной смысл, например, связывать её исключительно со взглядами того или иного мыслителя — значит отнимать лавры у бедного Шалтая-Болтая. Ведь это именно Шалтай-Болтай — яйцо, «в облике которого было нечто человеческое», утверждал, что когда он берет слово, оно значит то, что он хочет ²⁶.

Вопросам эпистемологии Лем уделяет большое внимание. При этом он опирается на идеи кибернетики. Мы начнём обсуждение его взглядов… с Электрибальда.

Электрибальд и подсознание

Станислав Лем был, наверное, знаком с работой А. Н. Колмогорова «Жизнь и мышление как особые формы существования материи» ²⁷. Во всяком случае, есть прямая связь между заключительным примечанием А. Н. Колмогорова и рассказом Станислава Лема «Путешествие первое А, или Электрибальд Трурля» ²⁸. Приведём для ясности примечание А. Н. Колмогорова: «Возможно, что автомат, способный писать стихи на уровне больших поэтов, нельзя построить проще, чем промоделировав все развитие культурной жизни того общества, в котором поэты реально развиваются».

В своей статье А. Н. Колмогоров рассматривает вопрос о связи сознания и подсознания. Он пишет: «В развитом сознании современного человека аппарат формального мышления не занимает центрального положения. Это скорее «вспомогательное вычислительное устройство», запускаемое в ход по мере надобности». И там же: «кибернетический анализ работы развитого человеческого сознания и его взаимодействия с подсознательной сферой ещё не начат».

Вот эти-то вопросы и привлекают внимание Станислава Лема. Он отмечает, например, что информация, которую перерабатывает мозг лыжника во время слалома, куда больше той информации, которую перерабатывает за тот же отрезок времени мозг блестящего математика. При этом под информацией здесь понимается не шенноновская мера, а «количество параметров», которыми управляет мозг слаломиста. Быть может, в этом сравнении и есть нечто верное, однако в целом оно неудачно. Лем говорит, что большинство параметров слаломиста находится вне сферы его сознания. Отсюда — эффективность. Но кто учёл те «параметры», которые приходят в движение в подсознании математика, когда он размышляет о банаховых алгебрах?

Сказать своё слово о подсознании давно пытается психоанализ. Отвергнуть его целиком было бы неверно, в нём есть островки трезвой мысли, но лишь островки — среди океана вымыслов.

Другое дело — логика, теория познания и психология. Эти науки давно стремятся раскрыть природу познавательных психических процессов. Особенно интригуют исследователей эвристические процессы, то есть процессы поиска решения той или иной задачи ²⁹.

Вот что об этом пишет А. Н. Колмогоров (ор. cit). «Общеизвестно, что карандаш и бумага необходимы в процессе интуитивных творческих поисков. Вместо полностью выписанных формул иногда на бумаге появляются их предположительные схемы с незаполненными местами, несколько линий и точек изображают фигуры в многомерном или бесконечномерном пространстве, иногда знаками обозначается ход перебора вариантов, сгруппированных по принципам, которые перестраиваются в ходе перебора и так далее. Вполне возможно, что вычислительные машины с надлежащим устройством ввода и вывода данных могли бы быть полезны уже на этой стадии научной работы».

Процедуры поиска подчиняются не «чёрно-белой» дедуктивной логике, не логике «истины» и «лжи», «да» и «нет», а малоизученной «цветной», «гадательной» логике, логике «наверное это так».

Следуя этим общим воззрениям, Лем связывает с моделированием творческих процессов проблемы «внемозгового воспроизведения неалгоритмических процедур». При этом, конечно, приходится «деалгоритмизировать» алгоритм, например вводить «генератор акцидентальности», то есть делать выбор шагов случайным. Или же использовать не «предписывающие», а «разрешающие» правила типа: если получено то-то, то можно делать то-то или то-то. Наборы таких предписаний иногда называют диспозициями. Алгоритмы становятся при этом «пластичными».

Обучение и перцептроны. Гештальт

Устройство, которое достаточно хорошо моделирует реальные познавательные процедуры, должно обладать механизмами обучения и самообучения. Сейчас активно ведутся работы по созданию алгоритмов и машинных программ опознавания образов, то есть по созданию перцептронов ³⁰.

Быть может, перцептроны выяснят, наконец, на «машинном уровне» онтологический статус универсалий. «Быть может, — пишет Лем, — будущие перцептроны подведут нас ближе к пониманию «интуиции» (глава IV). Ведь восприятие — мгновенный психический «снимок» объекта как целого — имеет аналог в интеллектуальной сфере. Речь идёт о понятии целостного образа, о так называемом гештальте, введённом гештальт-психологией (нем. die Gestalt — образ). Это направление психологии перенесло понятие целостного образа из сферы чувственного восприятия в интеллигибельную сферу.

Учёные, художники и музыканты подтверждают эту догадку психологов ³¹, а Лем резюмирует их свидетельства. Он говорит, что учёный-теоретик, сжившийся с аппаратом и абстракциями своих теорий, воспринимает эти теории как некие целостные образы — гештальты. Эти образы связываются в сознании учёного с чувственными образами и знаковыми формами. И зачастую общность двух теорий учёный улавливает именно как некую общность их гештальтов. Или же интуитивно предчувствует, что два гештальта можно слить в некое, ещё неизвестное целое — обобщение. Предчувствует до фактического построения.

Его Величество Значение

Построить модель познавательного процесса? Хорошо бы! Но это упирается в проблему значения. Этой проблеме автор уделяет много места. Его взгляды подчас расходятся с общепринятыми точками зрения.

Скажем несколько слов о самой проблеме. Увы, это не так-то просто! Одним из первых осветил эту проблему Готлоб Фреге (1848–1925) ³². Речь идёт о связи экстралингвистической ситуации с языком. Мы разъясним эту связь на «модели».

Новый мир. Имена

Представим себе, что на неизведанной планете высадились космонавты и перед ними открылся необычайный мир. Захватывающие пейзажи, странные минералы, удивительные растения и животные. Пусть на планете нет никаких разумных существ.

Космонавты попали в экстралингвистическую (то есть «внеязыковую») ситуацию. (Кажется, в таком положении впервые оказался библейский Адам.) Космонавтам предстоит дать имена всем «предметам» нового мира, его минералам, растениям и животным. Всем связям в этом мире, всем его антагонизмам и симбиозам, всему, всему… Космонавты должны описать эту внеязыковую ситуацию неким языком. Отобразить её некой знаковой системой.

В Школе Космических Полетов средь многих других дисциплин эти юнцы штудировали логику и семиотику. (Без этого они попросту не поняли бы, как отражается в мозгу корабля внеязыковая космическая обстановка.) К тому же у них есть фантазия и они легко придумывают всевозможные слова. В ШКП им говорили, что «объект», который предстоит назвать, это «денотат», или «номинат», или «сигнификат», а слово, которым его обозначают, — его «имя». Такие обороты речи, как «имя денотата» или «денотат имени» хорошо знакомы космонавтам. И на планете они «раздают» имена «денотатам».

Некоторые предметы, движения или связи получают по одному имени. Все согласны, что оно — самое удачное, что оно — «ухватывает объект». Другие — получают много имён, и каждое из них «ухватывает» лишь какую-то «сторону объекта». В одном имени — в имени а «ухвачено», что денотат порхает, в имени b — что он мяукает, наконец, в имени с — то, что он охотно ест шоколад из рук. У этих имён — один и тот же денотат, но различный смысл, различное содержание, различное значение. Они — отнюдь не синонимы.

Итак, у имени есть денотат и смысл (значение, смысловое содержание), имя называет или обозначает свой денотат и выражает смысл. «Ассоциация», которая возникает в мозгу космонавта, когда он произносит имя, и представляет собой смысл имени. Про смысл говорят, что он есть концепт (понятие) денотата и что он определяет денотат. Эти концепты также имеют внеязыковую природу, но уже иную, это, как мы сказали, определённые «ассоциации» в мозгу космонавтов.

Но вот две группы космонавтов после вылазки вернулись на корабль и привезли с собой каждая по находке. И каждая упрямо называла свою находку, ну, скажем, ринограденцией.

Так создаётся омонимия — одно и то же имя может иметь разные денотаты и выражать разный смысл. Это не очень мешает космонавтам, ведь в разговоре каждый раз ясно, о какой ринограденции идёт речь — о животном или о минерале.

И вот, наконец, возникла связь между экстралингвистической ситуацией и языком, описывающим эту ситуацию. Со всеми обычными — «неприятностями», с омонимией, синонимией и так далее. И даже с именами без денотатов, но с концептами! Да, да, бывает и так! На Земле, скажем, «король финляндский» — это имя, имеющее концепт, то есть вызывающее в мозгу определённые «ассоциации», но не имеющее и никогда не имевшее денотата.

На языке, созданном космонавтами, могут быть написаны тексты. Пусть их даже пишут алфавитом, специально изобретённым для этой цели. Всякий член экипажа, прошедший через всю работу экспедиции, сможет эти тексты читать. При чтении в мозгу читающего проходят определённые «картины» — цепь внеязыковых «ассоциаций». Реальный мир, для которого был создан этот язык, «дефилирует» через сознание читающего. Причём при чтении одного и того же текста у двух различных космонавтов проходят две в общем-то не тождественные цепи ассоциаций.

Возврат на Землю. Преобразование концептов

Но вот космический корабль вернулся на Землю. Учёные получили в своё распоряжение драгоценнейшие коллекции, однако у земных учёных пока ещё нет того экстралингвистического «поля», которое есть в голове у космонавтов.

По мере изучения записей, просмотра кинофильмов и знакомства с живыми и мёртвыми экспонатами в мозгу учёного возникает экстралингвистическое «поле», при чтении текста через его мозг также «дефилирует» цепь «ассоциаций», но, быть может, несколько иная, чем у космонавтов.

Учёный, правда, не видел, как ринограденции кувыркаются в высоких травах планеты Икс, зато он создал их классификацию и при этом слове у него «перед глазами» возникает «графа» классификационной таблицы. Имя ринограденция обрело другой смысл. Сохранились денотат и имя, но изменился концепт.

Снова Его Величество

Учёный — «самообучающаяся машина», ну, а как научить робота этой «экстралингвистике?» Какие рудименты этих ассоциаций надлежит ввести в его «мозг», чтобы робот мог, скажем, перевести «новый» язык на обычные земные языки…

Мы постарались по возможности просто пояснить читателю эту достаточно сложную проблему — проблему значения, проблему смысла. Мы чуть-чуть отодвинули занавес, приподняли ту его часть, которую умеем приподнимать.

Ещё много лет, а может быть, и на протяжении всей истории нашей цивилизации, пока не погаснет Солнце, не остынут Галактики, пока вся наша вселенная не приостановит свой красный разбег и не перейдёт к голубому сжатию, пока, наконец, вся материя не соберётся вновь в одну гигантскую сверхплотную и сверхгорячую каплю, вне которой не будет пространства, а внутри — времени, пока, наконец, в этой капле не сольется всё сущее, Разум будет рассматривать проблему Смысла…

Начало. Споры

Но до голубого сжатия ещё далеко, а нынешние земные исследователи лишь приступили к изучению этой проблемы. Спорят кибернетики, логики, лингвисты, философы. Спорят с самими собой и друг с другом, и в спорах есть разные подходы: логико-семантический, языковедческий, психологический. Лет тридцать назад эта проблема носила чисто академический характер. Теперь она стала вполне актуальной — формальная логика и семиотика в арсенале кибернетики приобретают все более мощное прикладное значение: кибернетические переводящие машины должны переводить именно смысл, «выходить» из языка А в какое-то внеязыковое «поле» и «возвращаться» к языку В.

Мнение Лема и наше

Однако понимание смысла имеет градации. Лем считает, что машину надо снабдить «пониманием», близким к человеческому, иначе «по-настоящему эффективных машин-переводчиков не будет вовсе» (глава IV). Это ошибка, во всяком случае, если речь идёт о машинном переводе научно-технических текстов. Уже осуществлён довольно добротный перевод таких текстов на машинах, кои, увы, все ещё несравнимы с человеком.

Если ж говорить о переводе художественных текстов, переводе, в котором слит артистизм и пластичность человеческого разума, то Лем прав: «Мы просто не знаем, в какой мере можно «недодать личность» машине, которая призвана хорошо переводить. Мы не знаем, можно ли «понимать», не обладая и «личностью», хотя бы в зачатке» (глава IV).

Впрочем, и здесь есть оборотная сторона медали. Если уж удастся снабдить машину «личностью»; то, безусловно, удастся сделать эту личность сколь угодно богатой. Например, придать машине-живописцу напряжённый универсализм Пабло Пикассо. Правда, это сделает особенно трудной задачу человека-критика… Живопись, как язык, обладает своим экстралингвистическим полем, своими «ассоциациями» с реальностью. Однако уже сегодня такие «ассоциации» иногда тождественны работе нынешних вычислительных машин-роботов с заложенной программой ³³.

О формализации. Синтаксис, семантика и прагматика

Но вернёмся к Станиславу Лему. Нет ли, в его высказываниях недоверия или недооценки метода формализации, то есть «перевода» того или иного «поля» на формальный язык. К этому методу прибегают исследователи, анализирующие проблему значения. Сомнение тут же рассеется, если понять, что Лем рассматривает эту проблему, не отвлекаясь от человека, то есть на уровне прагматики. Поясним термин.

Языки, будь то естественные или искусственные, в том числе и формализованные языки науки, да, наконец, и произвольные знаковые системы вообще, можно рассматривать на трёх уровнях абстракции: на уровне синтаксиса, семантики и прагматики.

Если нас интересуют только внутренние связи языка, если мы отвлекаемся от экстралингвистического «поля» (то есть от «денотатов») и от существ или машин, воспринимающих язык (а тем самым и от смысловых значений), то мы анализируем язык на уровне синтаксиса. Если мы привлекаем к рассмотрению денотаты и смысл, но всё-таки отвлекаемся от существ или машин, воспринимающих и понимающих язык, то мы находимся на уровне семантики. Если же, наконец, мы учитываем и перципиентов языка, если мы принимаем во внимание реальные обстоятельства языкового общения, то мы находимся на уровне прагматики (греч. прагма — действие, дело).

Прагматические аспекты

Прагматические аспекты языка очень существенны, особенно для натуральных языков. «Неформальные начало и конец формального построения», о которых говорит Лем, исследуются именно прагматикой. Самым главным в прагматике Лем считает понимание значений человеком. В недавних советских работах также подчёркивалась важность этого аспекта.

В психологических работах анализ «понимания» уже начат. (Но они с трудом поддаются «стыковке» с кибернетикой и с семиотикой.) Кибернетический анализ лишь берёт разбег. Между формальным и смысловым «берегом» языка зияет пропасть. «Значение» в конце концов всегда цепляется за «понимание», а «понимания» нет там, где некому понимать, говорит Лем. Поэтому «безлюдность» языка (мы бы сказали «бесперципиентность», имея в виду и машины) сохранить невозможно.

Лем думает, что, высказывая подобные взгляды на феномен значения, он впадает в «непристойность». Не стоит тревожиться! Сие допустимо и при пожилых дамах! Язык и в самом деле живёт в «экологической среде» человеческого мозга. Начало её «лежит» в природе, а «простирается» она в пределах общественных систем. Для человека «значения» — это прежде всего переживания. «Смысловым содержанием фраза наполняется в психическом процессе» (глава IV). Обо всём этом позволительно «забыть», если стоишь на синтаксическом или семантическом уровне. Именно с этих позиций наука начала штурм «крепости значения». Первыми пошли на приступ логики и семантики. Они-то и захватили «плацдарм», на котором Лем развёртывает — и с комфортом — свои построения. Позитивный смысл лемовских рассуждений, конечно, не в попрании логики, а в том, что они напоминают нам о «феномене человека». О феномене, который наука отбросить не может.

Ложное мнение

Чтобы объяснить явления, наука строит теории и модели. В употреблении Лема эти термины несколько диффузные. Мы остановимся на одном мнении, которое высказывает Лем и которое довольно часто встречается у различных авторов.

Это мнение заключается в том, что теории и модели науки всё дальше уходят от «наглядности» и «приятности». Это мнение людей, знающих о науке понаслышке. Современной науке противопоставляют «классическую», которая якобы была «понятной» и близкой к «обыденному опыту», тогда как современная таковой не является. Это — нелепость!

Законы Ньютона, в то время когда они были только что открыты, отнюдь не воспринимались «мирянином» как «наглядные», как часть его повседневного опыта. Они стали «наглядными» потому, что последние триста лет их преподносил Школьный Учитель. Его питомцы, став взрослыми, начинали считать эти законы «наглядными», ну, а значит, — «наглядной» и всю «классическую» физику. Для «отрезвления» заглянем хотя бы в сочинение Леонарда Эйлера «Новая теория движения Луны» ³⁴, датируемое 1772 годом.

Некоторые страницы этого сочинения состоят целиком из формул. Где же тут наглядность?

Итак, в момент зарождения классическая физика была далека от наглядного восприятия, некоторые её положения стали казаться «наглядными» за счёт привычки, а основной массив «классики» с его выкладками и вычислениями лежит попросту вне поля зрения «мирянина».

В точности так же обстоит дело и с современной наукой. Всякий, кто изучал «высокие» разделы современной математики или физики, знает, сколько в них «наглядных» объектов. Однако эти «объекты» просто не успели перейти в школьные учебники. Через какое-то время новые идеи войдут в «общественное сознание», как уже вошли представление о шарообразности Земли, гелиоцентризм, законы Ньютона, и так далее.

Прошло время, когда квантовая механика воспринималась как нечто абстрактное, её объекты также апеллируют к внутреннему зрению физика-квантиста. Недалек, видимо, день, когда наглядная таблица основных частиц будет висеть в школьных классах рядом с таблицей Менделеева. С распространением лазеров в быт войдёт представление о фотонах, так же как с лампочкой Эдисона вошли электроны.

Есть, правда, и другая сторона дела — обычное невежество. Мы склонны проходить мимо «удивительного», даже когда оно совсем «рядом». Для многих ли небо «организовано» в созвездия и среди них — Волопас с его Арктуром или Лебедь? Нет! Увы, на небе есть две Медведицы, а остальное — звёздная пыль. Многие ли встречают как друзей растения в лесу, любят их и «понимают?» Да нет же, растения — это просто «трава!»

Итак, не следует путать двух сторон дела. Есть невежество, слепота, умение проходить мимо совсем «наглядных» и «понятных» вещей. И есть эмоциональное и рациональное восприятие мира, восприятие, которому надо учиться, делая над собой усилие. Тогда созвездия, нуклеиновые кислоты и кванты становятся «наглядными». Вот почему мы не согласны здесь с Лемом.

Заметим в заключение, что «наглядность и понятность» — явление историческое. Одно дело «наглядность» на уровне «здравого смысла», другое — «наглядное виденье» научных теорий. Эта вторая наглядность будет, безусловно, возрастать по мере роста науки в ущерб «здравому смыслу».

Притча и догма

Что же касается математики, то Лем и ей даёт оценку, повторяя известное сравнение её с портным-безумцем, шьющим по произвольному плану одежды. Надо прямо сказать, что в целом это оценка человека, незнакомого серьёзно с математикой. Лем попросту не разобрался в клубке математических фактов и идей, идей, связанных с вычислимостью, финитностью, эффективностью, с тем рывком в область законов рассуждения, который сделала современная математическая логика.

Повторяя слова Рассела: «Математика может быть определена как доктрина, в которой мы никогда не знаем, ни о чём говорим, ни того, верно ли то, что мы говорим», Лем, к сожалению, не знает, на каком математическом «фоне» они были сказаны. Д. Гилберт сравнивал математику с шахматами, и это сравнение преследовало определённую цель. Играя в «формальную игру», ученик Д. Гилберта Курт Гёдель пришёл к своим знаменитым теоремам. Лем также поминает шахматы и… притча, рассказанная великим математиком, становится в устах популяризатора догмой!

Если математика есть игра, подобная шахматам, то почему же она пригодна для описания природы? Мы не можем подробно рассмотреть этот вопрос здесь, в послесловии. Скажем лишь кратко, что, следуя Дж. Джинсу и А. Эддингтону, мы считаем природу «математичной». (Это вовсе не значит, будто мы склоняемся к их философии.) Природа «математична» потому, что человек создаёт математику «под природу». Отыскивает то, что поддаётся математическому описанию, и вместе с тем раздвигает границы и обогащает формы самого описания. Лем же считает, что природа «нематематична».

Довольно сложный спор о связи между реальностью и её описанием, спор с участием Эйнштейна, Розена, Подольского, Бора и других физиков, Лем также не понял. Этот спор кратко изложен в одной из книг Дэвида Бома ³⁵ в её последних пунктах (стр. 700 и далее).

Особенно наивным выглядит утверждение Лема, будто классической физике было свойственно представление о том, что каждый промежуточный этап математических вычислений должен обладать «материальным эквивалентом!»

Поясним это. Пусть имеются два уравнения А и В, причём В выводимо из А. Существует «путь» с промежуточными уравнениями C 1, C 2, …, Cn, то есть цепочка следствий А => С. 1 => С. 2 => … => Сn => В.

Сколько таких цепочек возможно? Бесконечно много! Всегда к обеим частям уравнения можно прибавить одно и то же число, а затем его вычесть. Это даёт лишнее звено в цепочке. Всегда можно взять экспоненту от обеих частей уравнения, а затем прологарифмировать, и так далее. И все эти звенья должны иметь материальные эквиваленты? Иначе нет «изоморфизма» теории и реальности? О, sanctsimplicitas! ³⁶

Впрочем, Лем «допускает» и теории, «не изоморфные» реальности, но «сходящиеся» с ней в конечных точках!

Непомерная нагрузка

Страницы, посвящённые математике, следовало бы обстоятельно разобрать строка за строкой, абзац за абзацем. Однако эта нагрузка слишком велика для нас. Отметим лишь одну из целой коллекции фактических ошибок. Лем пишет, что «матричное исчисление было «пустой структурой», пока Гейзенберг не нашёл «кусочка мира», к которому подходит эта пустая конструкция» (глава V).

Это ошибочное утверждение. Системы линейных уравнений, для исследования которых было создано в прошлом веке матричное исчисление, встречались в математике, должно быть, со времён Вавилона. Гейзенберг же нашёл, что матрицы годятся и для, повторяем, и для описания атомных явлений. Он нашёл, что некоторым матрицам (отнюдь не любым!) можно в определённых условиях придать прямой физический смысл. Снова притча превратилась в догму!

Заканчивая нашу критику, скажем, что на этих страницах «Суммы» больше красноречия, чем проницательности. Их польза в том, что они вызывают недовольство и тем самым побуждают к собственным размышлениям.

Лем и философия

Мы перешли фактически к характеристике философских взглядов Лема.

Отметим сначала, что автор книги не философ по специальности и попросту негуманно требовать от него отточенных философских формулировок и исчерпывающей ясности философского анализа. Но характер книги вынуждает автора совершать экскурсы в философию. Многие из них интересны, и мы видим вдумчивого мыслителя, тонко подмечающего такие детали, которые порой ускользают от взгляда философа-профессионала.

Однако Лем высказывает и философски неубедительные взгляды.

Философская позиция, наиболее подходящая, по мнению Лема, для «подглядывания будущего», — это «позиция Конструктора». Он характеризует её как «веру в возможность успешного действия и в необходимость определённого отказа от чего-то. Прежде всего — это отказ от задавания «окончательных вопросов» (глава V).

Позиция Конструктора — это «молчание действия». «О том, что действовать можно, мы знаем намного уверенней и лучше, чем о том, каким способом это действие происходит». Ту же мысль где-то в начале века высказал О. Хевисайд: «Стану ли я отказываться от своего обеда только потому, что я не полностью понимаю процесс пищеварения?»

Конструктор, по Лему, не «узкий прагматик» ³⁷. «Не строитель, который сооружает свой дом из кирпичей, не заботясь, откуда они взялись и что они собой представляют, лишь бы этот дом был построен» (глава V). Однако при всём этом здравом начале дальнейшие взгляды Лема нельзя признать убедительными и плодотворными для конструкторской деятельности.

Конечно, «конструктор», как и сам автор, материалист. Конструктор «уверен, что мир будет существовать и после него» (глава V). «Реальность мира он принимает как предпосылку» (там же). Он отнюдь не агностик, природа для него познаваема. Однако же автор не всегда правильно смотрит на связь между познанием и конструированием. Этому препятствуют прежде всего некоторые, мы бы сказали, наивные представления о процессе познания.

В этом процессе — своя диалектика! Её надо понимать!

«Кирпичи». Локк и Лем

Начнём со взгляда Конструктора на «кирпичи». Обратимся на минуту к одной характеристике Бертрана Рассела ³⁸: «Не только правильные взгляды Локка, но даже его ошибки на практике были полезны. Возьмём, например, его теорию о первичных и вторичных качествах. К первичным качествам относятся такие, которые неотделимы от тела и перечисляются как плотность, протяжённость, фигура, движение или покой и число. Вторичные качества — все остальные: цвет, звуки, запахи и так далее. Он утверждает, что первичные качества находятся фактически в телах; вторичные же качества, наоборот, существуют только в восприятиях. Без глаза не было бы цветов, без уха не было бы звуков и тому подобное».

А вот что пишет Лем: «Он (то есть Конструктор. — Прим. ред.) знает, что свойства являются отличительными чертами ситуаций, а не вещей. Существует химическое вещество, которое для одних людей не имеет вкуса, а для других — горько… Некоторые считают, что, кроме свойств, являющихся функцией ситуации, существуют ещё неизменные свойства… Эту точку зрения разделяет и Конструктор» (глава V). Похоже? Не так ли? Ведь это, пожалуй, Локк (1632–1704). И остаётся лишь вслед за Б. Расселом повторить, что эта теория устарела. Ни к чему, кроме субъективизма, мы не придём, если будем последовательно проводить эту точку зрения!

Истина, относительная и объективная

Польский писатель не понял того, что в философии называют диалектикой относительной и объективной истины, диалектикой сущности и явления. И в самом деле, Лем ставит вопрос: «Что является целью науки? Познание «сущности» явлений? Но как можно узнать, что мы её уже познали?» (глава V). А ответ, который он даёт, весьма грустен: «Наука сама толком не знает, чем же являются её теории» (глава VII). Увы, знает! Нам придётся в этой связи терпеливо повторить некоторые прописные истины.

Законченное познание «сущности» возможно лишь для сравнительно простых объектов. Для объектов сложных познание их «сущности» всегда относительно. Оно даёт знание, то есть объективную истину, но знание относительное — то есть относительную истину. Оно движется от «внешних» закономерностей к новым, более глубоким, к «сущностям второго порядка», как говорил В. И. Ленин. И именно в этом смысле Конструктору следует «обойтись без вопросов», точнее без поиска «окончательных ответов», ответов, исчерпывающих «сущность».

Миграция ошибки

Связь между научным объяснением и практическим использованием явлений природы Лем преподносит с аналогичными «огрехами». Он пишет: «Желание получить «объясняющую» теорию понятно, но овладеть явлением… важнее, чем понимать его сущность» (глава VII). Мысль о том, что овладеть явлением можно без понимания его сути, что овладение имеет приоритет перед пониманием, эту мысль Лем повторяет снова и снова.

Например, относительно значения он говорит, что надо «понять не что такое значение, а как его сделать (воспроизвести)». Такая точка зрения фактически ошибочна. Позицию Лема мы можем лишь сравнить с позицией некой мисс из американского анекдота.

Один бизнесмен пригласил свою знакомую в ресторан. Сидя за столиком, он стал ей жаловаться: «Дорогая, как мне хотелось бы следить за развитием наук. Но я так занят делами, что не могу себе этого позволить. Вот, например, электричество, — я совсем не знаю, как оно «работает!» — «О, — ответила мисс, улыбаясь, — это очень просто! Вы поворачиваете выключатель, и оно «работает!»

Дальнейшая критика

Помимо чисто фактической несостоятельности этих взглядов Лема, они несостоятельны и философски. Ведь теория и практика находятся в единстве. Наука развивается на основе практики, а практика включает в себя науку. Практическое овладение миром неотделимо от его теоретического объяснения. Вспомним Хевисайда. Конечно, «успеха» можно достичь, и не понимая «пищеварения». Но не стоит возводить это в норму, в желанный идеал, как это делает Лем. Чем выше теория, тем легче практике. Это трюизм. Что же касается философского понимания мира, то его роль проявляется не столько в конкретных исследованиях, сколько в эволюции науки «в большом». Вопрос об «онтологическом статусе» научных теорий так или иначе подлежит здесь решению.

Критерии истинности

Выясним наконец, как смотрит Лем на критерии истинности научных теорий. Здесь его взгляды также не страдают излишней последовательностью.

В целом он принимает критерий практики, но порой склоняется к прагматизму — прагматизму уже в философском смысле. Так Лем, например, пишет: «Следовательно, он) то есть Конструктор. — Прим. ред.) — прагматик, и истинное значит для него то же самое, что и полезное» (глава V).

Однако нельзя же принимать всерьёз этот критерий истинности, предложенный прагматизмом ³⁹. Можно лишь улыбнуться вместе с Расселом. Вот его «улыбка»: Если спросить у обыкновенного человека, пил ли он утром кофе, то он постарается это припомнить. Прагматист же попросит «времени на два эксперимента». Сначала он уверит себя в том, что он пил кофе, а затем — в том, что он кофе не пил, и взвесит последствия в каждом из этих случаев. Ответ может быть трёх типов: «да», «нет» и «я не знаю», в зависимости от тоги, «чья польза перевесит!» А ведь Рассел отнюдь не склоняется к диалектическому материализму!

Лем и философы

В «Сумме» есть много упоминаний о различных философских течениях, в частности о современной буржуазной философии. По книге рассеяно множество критических замечаний. Лем с иронией говорит о феноменологии Э. Гуссерля и о текстах М. Хайдеггера, одного из основателей экзистенциализма. Он критически относится и к попыткам М. Таубе опереться в подходе к понятию значения на объективно-идеалистическую философию английского логика и философа А. Н. Уайтхеда. Лем отмечает, что неубедительны и бихевиористские попытки истолковывать психику и решать проблему значения.

С этой проблемой не могут управиться и направления логического позитивизма (неопозитивизма) — логический эмпиризм и «физикализм». Лем отмечает, что многовековая дискуссия о природе научного обобщения, восходящая к номинализму и реализму, не увенчалась успехом. Он указывает, наконец, на неудовлетворительность позиции конвенционализма — так называемого «радикального конвенционализма» философов и логиков польской школы.

Позиция или поза?

Критика критикой, но противостоит ли этим взглядам чёткая философская позиция самого автора? Увы, нет! Манера изложения заставляет думать, будто «от имени науки» с наибольшим правом могут выступать неопозитивисты. Это скорее поза, чем позиция, а позу можно менять, но тогда различия в критикуемых позициях смазываются!

Лем затрагивает такие направления в основаниях математики, как «интуиционизм» (Э. Л. Я. Брауэр, Г. Вейль), «формализм» (Д. Гилберт) и «конструктивизм» (А. А. Марков). Однако он забывает, что исторически интуиционизм был связан с различными вариантами субъективистских теорий познания, а конструктивное направление — с диалектическим материализмом.

При оценке всех этих направлений следует чётко отделять сами конкретные исследования по логике, метаматематике (теории доказательства), логической семантике и так далее от философии, на них произраставшей (логический позитивизм, и так далее).

Фазы цивилизации. Умозрительные эксперименты Лема

Перейдём теперь к рассмотрению некоторых идеи из второй половины книги. Частично о них уже шла речь. Здесь полезно ещё раз напомнить, что Лем рисует весьма далёкое будущее. Развитие нашей цивилизации он делит на три фазы.

Первая заканчивается сейчас, в эпоху электричества, и тут же начинается вторая. В этой фазе энергетика достигнет высвобождения в двигателях мощностей, сравнимых по масштабу с явлениями природы, и кибернетика будет конструировать всё более сложные «системы». Третья фаза — фаза автоэволюции вида Homo sapiens. Ко второй фазе Лем относит значительную часть своих фантастико-гипотетических построений.

Займёмся сначала ею… и тут же на нас сыплются слова: имитология, фантомология, пантокреатика, цереброматика, телетаксия и ещё, и ещё, и ещё… Ахти нам, да где ж словарь?

«Имитология» — от латинского слова imitatio — подражание.

Фантомология — от французского fantom — призрак, видение. (Отсюда Фантомас!)

Пантокреатика — греко-латинский гибрид: пантоз — весь, всякий; creatio — создание, созидание. (Сказать бы короче «панкреатика» — но, увы, панкреатит — это воспаление поджелудочной железы.)

Эти слова звучат зазывно, как названья далёких, ещё неоткрытых стран. Кажется, будто ты — юнга на каравелле, которую ведёт Колумб! Каскара саграда!

Имитология охватывает все материальные процессы и явления как естественные (звезда, извержение вулкана), так и «неестественные» (атомный реактор, цивилизация). «Совершенный имитолог, — пишет Лем, — это тот, кто сумеет воспроизвести любое явление Природы или же явление, какого Природа, правда, спонтанно не создаёт, но создание которого является реальной возможностью» (глава V).

Имитология плавно переходит в фантомологию — более позднюю фазу пантокреатики. Фантомология охватывает уже создание процессов, все более отличных от естественных — «вплоть до совершенно невозможных, то есть таких, которые ни при каких обстоятельствах произойти не могут, ибо они противоречат законам природы» (глава V). Начинается она с фантоматики. Это нечто вроде кинематографа, только с обратной связью. Здесь ты и зритель, и сам себе актер, а иллюзия, тобой создаваемая и переживаемая, совершенна!

Фантоматический сеанс и общая концепция

Фантоматический сеанс описан Лемом в «Возвращении со звезд». Герой — Хэл Брегг — лишь накануне вернулся на Землю, он бродит по парку большого города и попадает в фантомат. И вот он уже в лодке, на бурной африканской реке. Лодку выбрасывает на камни, и он прыгает в воду за упавшей в неё Аэн Аэнис. И… слышит смех окружающих, это иллюзия, он — в фантомате. Этот прыжок заставит потом Аэн Аэнис выпить «перто» — напиток, возвращающий страх…

Это случилось в «Возвращении со звезд», здесь же, в «Сумме», Лем излагает свою общую концепцию — основу творчества (о такой перекличке мы и говорили в начале нашего Опыта). Сначала Лем упоминает о результатах некоторых недавних экспериментов по исследованию «рая» и «ада» в мозгу ⁴⁰.

Затем он рассматривает «цереброматику», «телетаксию», «фантопликацию»… Страницы, посвящённые всем этим «предметам», — одни из наиболее занятных в книге… но не всегда убедительных!

Две математики?

Пантокреатическая деятельность в целом слагается из добывания информации и из её использования. «Автоматическое» добывание информации войдёт, согласно Лему, в имитологию. «Имитология с помощью бесчисленных процессов… даёт нам различные связи, «теории» и свойства явлений» (глава VII). Но как же создать эти «имитологические машины?» Нужно — «выращивать информацию!»

Естественнонаучный генезис этой идеи мы проследили выше. Здесь же мы дадим некоторую оценку самой идеи и того, с чем её связывает автор.

Схема рассуждений Лема приблизительно следующая. Технология будущего будет руководствоваться математикой будущего. Пользуясь математическими системами, конструкторы смогут производить «наперёд заданные миры».

Нынешняя математика с её аналитическими методами и символическими языками, по мнению Лема, не годится для этой цели. Нужна другая математика. Какая же именно? Математика, которую «без всякого формализма реализует оплодотворённое яйцо»; математика, которая «управляет процессами в хромосомах и звездах, обходясь без всяких формализмов». Эта-то «математика» и будет создаваться путём выращивания молекул — носительниц теорий на «информационной ферме».

Рассмотрим эту идею Лема. Надо прежде всего сказать, что её реализация уже начата… современной математикой. Только вместо «молекул в чане» математики используют «программы в вычислительной машине». И эти программы не столь уж «малы», они «сравнимы по длине» с молекулами нуклеиновых кислот. С микроминиатюризацией машин и с развитием принципов программирования подобные «длины» будут быстро превзойдены. В самом деле, вот что пишет Ф. Крик ⁴¹ (один из авторов спиральной модели «ДНК») о длине этих молекул: «Общая длина цепи ДНК в клетке составляет: для фага Т–4, инфицирующего кишечную палочку Escherichicoli, примерно 2 × 10⁵ пар оснований; для самой кишечной палочки — вероятно 10⁷, а для человека 2 - 3 × 10⁹ в каждой клетке (этого вполне достаточно для миллиона с лишним генов, если считать, что длина каждого гена соответствует нескольким тысячам пар оснований)».

Число хромосом у человека около 50, и, значит, в среднем на молекулу приходится около 10⁸ пар оснований и такое же по порядку число битов информации, ибо пара оснований несёт 2 бита.

А вот что пишут о машинах Е. А. Жоголев и Н. П. Трифонов: «Самой быстродействующей машиной в мире в настоящее время является машина Си-Ди-Си–6600, построенная в 1964 году фирмой «Контрол Дэйта Корпорейшн» в США, — производительность этой машины превышает 3 миллиона операций в секунду.

Фактически Си-Ди-Си–6600 является не машиной в обычном понимании этого слова, а целой вычислительной системой, состоящей из ряда машин, работающих в едином комплексе. Центральная вычислительная машина (центральный процессор) имеет оперативную память на ферритовых сердечниках ёмкостью в 131072 60-разрядных двоичных слова со временем обращения в 1 мксек» ⁴².

Вдумаемся в эти числа (они на самом деле уже устарели, ибо сейчас действует машина со скоростью 12 миллионов операций в секунду!). Ёмкость оперативной памяти машины равна 131072 × 60 примерно 6 × 10⁶ битов. Она превосходит количество информации в ДНК фага Т–4 и приближается к количеству информации в ДНК кишечной палочки. Молекулы такой длины уже можно «записать» в памяти Си-Ди-Си–6600!

Мы, наверное, сильно занизим «цифры», если будем считать, что в каждое десятилетие ёмкость оперативной памяти машин будет повышаться на один порядок. Но и тогда всего лишь через 30 лет можно будет записать в оперативной памяти машины уже всю цепь ДНК человека! Подчёркиваем — в оперативной, то есть в «быстрой» памяти.

Время обращения в 1 мк. сек. у СиДиСи–6600 означает, что «молекулу» длиной в 10⁶ бит машина может «прочитать» за одну секунду. (Вряд ли натуральные «биохимические считчики» в клетке — рибосомы — считывают наследственную информацию с такой быстротой.) Наконец, быстродействие в 3 × 10⁶ операций в секунду означает, что «переработка» «молекулы» длиной в 10⁶ бит также будет длиться около одной секунды. Можно думать — и это скорее пессимизм, чем оптимизм, — что к 2000 году аналогичные времена считывания и переработки будут относиться уже к «человеческим» молекулам, то есть к молекулам «длиною» в 10⁹ битов. (Надо, конечно, учитывать, что память машины должна загружаться не только самой «молекулой», но и программой для её переработки.)

Ещё по прошествии некоторого времени оперативная память машин вместит уже целые «популяции» таких молекул, популяции численностью в 10³, 10⁶, а затем и в 10⁹ «особей». Одна «приличная» цифровая вычислительная машина сможет моделировать запас генотипов всего человечества.

Выращивать информацию можно уже сегодня. Но, быть может, это выращивание ещё не начато? Нет! Уже начато! И никаких ограничений типа «формализации» оно не имеет! И на самом деле уже сегодня оно богаче по своим возможностям, чем «химия ДНК». Программы, «эволюционирующие» в машине, уже сегодня самоперестраиваются, ветвятся, производят случайный выбор. И если поначалу машины решали чисто вычислительные задачи, то теперь интенсивно исследуются принципы решения задач эвристики ⁴³.

Выводы

Итак, сама идея выращивания информации вполне здравая. Её реализация уже началась. Дойдёт ли это выращивание до «молекулярного уровня?» По-видимому, дойдёт. Примет ли оно формы «эволюции» молекул в чанах или в биосистемах или останется эволюцией программ, то есть «состояний» машин — систем «типа мозга», покажет будущее. Все это не вызывает сомнений. Сомненье вызывает взгляд Лема на природу математического «предсказания».

Куриное яйцо. «Математика» хромосом и Эйнштейн

Автор настойчиво, вновь и вновь, обращается к образу оплодотворённого яйца, он пишет: «Полагаю, что язык биохимии должен будет подвергнуться весьма радикальной перестройке. Возможно, появится некий физико-химико-математичеекий формализм. Но это не наше дело. Ведь если кому-нибудь «понадобится» живой организм, то вся эта писанина будет вовсе не нужна. Достаточно взять сперматозоид и оплодотворить им яйцеклетку, которая через определённое время «сама» преобразуется в «искомое» решение» (глава VII).

И дальше: «Производственный рецепт означает более высокий уровень овладения материальным явлением, чем научная теория; этим объясняется и некоторое (по крайней мере потенциальное) превосходство технологии, которая охотно освободилась бы от существующего главенства науки».

А теперь уж «яйцо» contrЕ = mc²: «Попробуем теперь сопоставить формулу теоретической физики Е = mc² с генотипом оплодотворённого куриного яйца. Чему соответствует «в яйце данная формула, если и ее, и генотип рассматривать как алгоритмы» (глава VII).

И ещё раз «яйцо», чтобы окончательно сразить читателя: «Так что этому самому куриному яйцу как информационной структуре, предсказывающей будущее состояние, эквивалентна «лишь вся физика с физиками»…» Мы занимаем в этом вопросе «твёрдую позицию ретроградов». Нет! Теория была и будет объясняющей! Оплодотворённая яйцеклетка не есть теория!» Физика со всеми физиками» — сложнее «яйца!» Наука всегда дралась за объяснение! Вся армия учёных, движущаяся лавиной, дралась и дерется за объяснение! Что же касается рецептов типа «развивающегося яйца», то они хорошо знакомы современной математике и физике.

Вывод

Если постулат, третий постулат самого же Лема, о сохранении человеком разумности будет выполнен, то человек будет стремиться к объяснению, к дискурсивным теориям, хотя дать определение дискурсивности ещё труднее, чем решить проблему значения. Такова наша позиция!

Два типа языков

Аналогично двум «типам» теорий Лем вводит в рассмотрение два типа языков. Это — дискурсивный (мыслительный) язык и операциональный язык (язык действий). Было бы удивительно, если бы Лем вдруг «предпочёл» дискурсивные языки. Если бы он стал обсуждать способы «повышения дискурсивности». А здесь есть что обсуждать!

Лем, разумеется, верен себе. Операционный язык — хорошо, мыслительный — плохо! Мы не станем разбирать всю аргументацию автора в связи с языком; это было бы повторением. Мы разъясним лишь два понятия, к которым он прибегает, — понятие монады по Г. В. Лейбницу и понятие синтетического априорного суждения по И. Канту.

Лейбниц и субстанция. «Коконы души»

Термин «субстанция» в истории философии обычно служил для обозначения неизменной первоосновы всего сущего, бытие которой постулировалось. Есть меняющиеся состояния и свойства, а в противоположность им — говорили философы — неизменная первооснова — субстанция. Некоторые философы считали, что такая субстанция — одна, другие — что их две или три. Иные же считали, что таких субстанций много или даже бесконечно много. Эти воззрения получили названия монизма, дуализма и плюрализма.

Плюралистом и был как раз Лейбниц, он верил, что число субстанций бесконечно. А свои субстанции называл «монадами». Вдобавок он считал, что монады не обладают протяжённостью, что это, так сказать, метафизические точки. (Мы используем доступное сравнение с материальными точками механики.) Монады были к тому же «простыми». Их единственным атрибутом являлось мышление (тогда как единственным атрибутом материальной точки является её масса). И, наконец, монады не взаимодействовали друг с другом: Лейбниц говорил, что они «не имеют окон».

Короче, это были эдакие «коконы души», «дифференциалы духа». Но даже и без окон каждая монада обладала способностью отражать всю Вселенную. Этот образ и привлекает Станислав Лем, чтобы проиллюстрировать чисто мыслительный (скверный!) язык. За цитатой читатель может обратиться к тексту автора.

Рассел о Канте

Второе понятие, которое мы разъясним, это понятие синтетического априорного суждения по И. Канту (1724–1804). Мы процитируем с некоторыми сокращениями Б. Рассела ⁴⁴: «Наиболее важной книгой Канта является «Критика чистого разума…»

Цель этой работы состоит в том, чтобы доказать, что хотя никакое наше знание не может выйти за пределы опыта, тем не менее оно частично априорно и не выводится индуктивно из опыта. Априорная часть нашего знания охватывает, согласно Канту, не только логику, но многое такое, что не может быть включено в логику или выведено из неё. Он выделяет два различения, которые у Лейбница смешаны. С одной стороны, существует различие между «аналитическими» и «синтетическими» суждениями, с другой стороны — различие между «априорными» и «эмпирическими» суждениями…».

«Аналитическое» суждение — это такое суждение, в котором предикат является частью субъекта. Например, «высокий человек есть человек» или «равносторонний треугольник есть треугольник». Все такие суждения следуют из закона противоречия: утверждать, что высокий человек не есть человек, было бы внутренне противоречиво. «Синтетическое» суждение — это такое суждение, которое не является аналитическим. Все суждения, которые мы знаем только благодаря опыту, являются синтетическими. Мы не можем просто путём анализа понятий открыть такие истины, как «вторник был дождливый день» или «Наполеон был великим полководцем». Но Кант в отличие от Лейбница и всех других предшествовавших ему философов не допускает обратного, то есть того, что все синтетические суждения известны только благодаря опыту. Это приводит нас ко второму из вышеуказанных различий.

«Эмпирическое» суждение — это суждение, которое мы не можем знать, кроме как с помощью чувственного восприятия, либо нашего собственного, либо чувственного восприятия тех, чьё словесное свидетельство мы принимаем. Факты истории и географии относятся к этому типу; такими же являются законы науки — всякий раз наше знание их истины зависит от данных наблюдения. «Априорные» суждения, с другой стороны, являются такими, которые, хотя они и могут быть извлечены из опыта, когда они известны, имеют, по-видимому, другую основу, чем опыт.

Ребенку, изучающему арифметику, может помочь восприятие двух шариков и двух других шариков, и, наблюдая их вместе, он воспринимает четыре шарика. Но когда он усвоит общее суждение «2 + 2 = 4», ему не потребуется больше подтверждения примерами; суждение имеет достоверность, которую индукция никогда не может дать общему закону. Все суждения чистой математики являются в этом смысле априорными».

Это деление Кант создал в рамках своей философии. Характеристику философии Канта — основоположника немецкого классического идеализма читатель может найти в «Философских тетрадях» В. И. Ленина. Сама же идея Лейбница — Канта о различии аналитических и синтетических суждений продолжает свою жизнь в современной логике.

Вот к каким представлениям кантовской философии прибегает Лем, когда говорит, что организм своими зародышевыми клетками высказывает синтетические априорные суждения. Они «синтетические», потому что новые и справедливые (так как обеспечивают выживание) и априорные (ибо верны до опытной проверки).

Здесь мы приспустим занавес и перейдём к оценке последней главы книги «Пасквиль на эволюцию», а затем и к нашим общим замечаниям и оценкам.

Взгляд Лема. Начало

Речь пойдёт об автоэволюции человека. Сама эта идея вряд ли может вызвать возражения с методологической точки зрения. Лем рассматривает автоэволюцию с позиций футурологии, он относит её к третьей фазе цивилизации. Лем выделяет различные ступени автоэволюции.

Сначала — «консервативная техника» — пересадка органов и протезирование. Когда Лем ещё писал свою «Сумму», эта ступень уже началась. Около двух тысяч человек в мире живут с пересаженной почкой, делаются попытки пересаживать печень, и, наконец, сенсационные пересадки сердца. Мир, затаив дыханье, следил за выздоровлением Филиппа Блайберга — второго пациента, прооперированного Кристианом Бернардом. На очереди — пересадка целого «блока» сердце — лёгкое. Медицина обретает свободу пластики. Надпись на воротах заводов Форда «Помни, что Бог создал человека без запасных частей» — начинает устаревать.

Эксперименты доктора Л. Петруччи из Милана по выращиванию человеческих зародышей in vitro потрясают сознание людей. По страницам газет мелькает имя Олдоса Хаксли, а социологи, кибернетики и биологи спорят о социальных и моральных последствиях экспериментов Л. Петруччи. Автоэволюция началась!

Но пока это первая ступень, начало первой ступени. Пока это «одобрение», как говорит Лем, основного «конструктивного плана», данного природой. Вторая, более далёкая ступень — реализация программы-максимум биотехнологии, то есть формирование все более совершенных типов человека. Это растянутый на столетия и тысячелетия план создания «следующей модели» Homo sapiens.

Чтобы начать вторую ступень, надо знать слабые пункты в «конструкторской деятельности» Природы, и Лем даёт обзор возможных «обвинений».

Новый персонаж

Зная недостатки, можно начать перестройку. И здесь Лем выводит на сцену ещё один персонаж — терапию генотипов.

Мы говорили уже об открытии Менделя и о последующем натиске учёных на проблему жизни. Мы упоминали о работах по расшифровке генетического кода. Терапия генотипов — ещё одно следствие из работ Уотсона и Крика. Идея здесь чрезвычайно проста и наглядна. Нужно найти специфические «агенты» (скажем, молекулы или вирусы), которые исправляли бы дефектные хромосомы — дефектные нуклеиновые кислоты. Такой «агент» должен был бы «присоединяться» к ДНК, «вырывать» из неё «испорченный блок» и вставлять на его место «исправный».

Подобный «ремонт» может производиться как в отдельных клетках, скажем в наследственных (замена рецессивных летательных генов на «здоровые»), так и в целом организме, то есть во всех его клетках или в некоторой их части.

Для чего это нужно?

«В настоящее время известно, — пишет Н. П. Дубинин ⁴⁵, — более 500 болезней человека, причиной которых служат молекулярные нарушения наследственной структуры человека. Среди этих болезней мы встречаем появление скелетных и соединительнотканных дефектов, дефектов мышечной системы, сердечно-сосудистой системы, системы кроветворения, пищеварительной системы, центральной нервной системы, органов чувств, процессов обмена и так далее».

Речь идёт о хромосомных болезнях человека. Для их лечения и нужна в первую очередь терапия генотипов. Всю же проблему наследственности человека в целом призвана охватить особая наука. Мы скажем о ней несколько слов.

Споры о евгенике

Всё началось с сэра Фрэнсиса Гальтона (1822–1911) — кузена Чарльза Дарвина. «Гальтон был глубоко убеждён, что со времени афинской цивилизации происходит вырождение человеческой расы, которая нуждается в улучшении путём замены естественного отбора разумным отбором. Дисциплине, которая призвана установить наилучшие условия человеческого воспроизводства, он дал в 1883 году имя «Евгеника». Для развития этой науки он в 1904 году принёс в дар университетскому колледжу лабораторию, первым бенефициантом которой был Пирсон». ⁴⁶

А вот что пишет по этому поводу профессор М. Е. Лобашев ⁴⁷ — стойкий защитник генетики в самые трудные для этой науки годы: «Термин «евгеника» впервые предложил английский натуралист Ф. Гальтон в 1883 году, понимая под ним учение о «хорошем роде» или «хорошем рождении».

Ф. Гальтон видел пути улучшения людей в поощрении и ограничении определённых браков. В среде прогрессивной общественности в 20–30-х годах XX века сложилось резко отрицательное отношение к данному разделу науки. Это было вызвано тем, что фашизм в целях оправдания войн и ограбления народов положил в основу своей идеологии расовую «теорию», а средством её осуществления — так называемую «расовую гигиену».

Расовая теория исходила и исходит из совершенно ложного представления о генетической обусловленности духовного и интеллектуального превосходства одних рас и народов над другими. Более того, этой теорией допускается, что причиной материального и социального неравенства среди одного народа является генетическая неполноценность неимущих классов».

Далее профессор М. Е. Лобашев разбирает научные причины несостоятельности расовой теории. Резюмируя их, он пишет: «Таким образом, для расовой теории не существовало и не существует никакой научной основы. Фашизм проповедует не евгенику как науку, а расовую гигиену, целью которой является уничтожение социально неугодных людей».

Профессор Лобашев продолжает: «В учении о евгенике были допущены принципиальные ошибки, и сам термин был дискредитирован. Однако мы считаем необходимым этот раздел науки восстановить в правах, очистив его от лженаучной шелухи».

И дальше: «В целях управления эволюцией человечества требуется научно обоснованная регуляция её. Для этого необходима специальная наука — евгеника, предметом которой явилось бы изучение путей и методов особенностей эволюции человека, что осуществимо в полной мере только в условиях социального и экономического равенства людей. В классовом обществе проведение евгенических мероприятий ограничено, так как невозможна полная реализация положительных для общества наследственных потенций людей.

Евгеника должна быть синтетической наукой, основывающейся на изучении биологии человека, генетики, физиологии, анатомии, психологии, эмбриологии, биохимии и на успехах математики. При этом экстраполяция биологических закономерностей на эволюцию человека должна быть согласована с законами развития общества. Евгеника должна создать комплексные методы исследований на основе методов разных дисциплин. К ним могут быть отнесены методы популяционной генетики, санитарной и демографической статистики, медицинской генетики и других наук. Методы евгеники будут совершенствоваться по мере расширения и углубления тестирования генетической потенции человека».

Конечно, можно спорить с профессором Лобашевым о том, стоит ли возвращаться к термину «евгеника», так сильно скомпрометированному. Некоторые биологи склонны отказаться от этого термина.

Как бы то ни было, должно существовать и развиваться научное направление, основанное на точных биологических и генетических знаниях, целью которого была бы оптимизация биологических и психических потенций людей. Его развитие «может быть особенно успешным в условиях социалистического общества, так как при материальном равенстве людей может быть обеспечена полная забота о духовном и физическом здоровье человека».

Профессор М. Е. Лобашев излагает далее осторожную и гуманную программу вмешательства в наследственность человека.

А что мы читаем по этому поводу у Лема? Говоря об автоэволюции, он фактически обсуждает одну из сторон евгеники — терапию генотипов — ремонт хромосом. Автоэволюционные рассуждения Лем ведёт с большим, «футурологическим» размахом вплоть до совсем уж гипотетической перспективы — разработать новую модель «разумного существа».

Лем говорит об этой терапии вслед за учёными, которые в связи с успехами молекулярной генетики начинают подумывать о том, как помочь нашей «немощной плоти». Как устранить, скажем, наследственную предрасположенность к заболеваниям печени?

Терапия генотипов, быть может, устранит и рак, загадочность и беспощадность которого вызывает у людей чуть ли не первобытный ужас. В идее автоэволюции, в терапии генотипов, в частности, и, наконец, в самом исследовании нуклеиновых кислот проявляется гуманизм, высокий гуманизм современной науки! Вместе с Лемом мы чётко сознаём ответственность учёного. Избегать крайностей! Чрезвычайно осторожно реализовывать программу помощи! До полного понимания генотипа человека ещё далеко, ведь в нём — по оценке Ф. Крика — миллион генов.

Последние замечания

Мы заканчиваем наш Опыт. Мы обсудили многое, но, вероятно, не все.

Чтобы оговорить все, нам пришлось бы написать свою «Сумму», а эта задача, признаться, нам не под силу. К тому же надо оставить пищу и другим критикам, и критикам нашей критики. Так мы оставили им великолепную «кость» — религиологические прогулки польского писателя-фантаста, особенно его «экспериментальную метафизику» и «конструирование трансценденции».

Уж для особых педантов мы скажем, что в книге Лема много мелких ошибок и неточностей. Математику «режут глаз» лемовские «алгоритмы», «гомоморфизмы» и «изоморфизмы», машина, «изоморфная амебе», и так далее. Логик отметит, сколь беспомощен Лем в вопросе о формализации, специалисту по теории информации будет досаждать неясность трактовки «информации», а кибернетику — гипертрофия кибернетики. Физиолог может ополчиться на Лема за наивные «коды мозга» или «невральные коды памяти». Специалист по общественным наукам отметит, что утверждение о «произвольности морали» просто неверно (глава IV). «Потребность в метафизике» (надо помнить о принимаемом Лемом смысле слова «метафизика!»), наверное, вызовет у читателя улыбку и так далее.

Всё это, конечно, так, но не будем судить автора слишком строго. Он ведь не социолог, не философ и не кибернетик. Он писатель! И его не устрашило «переплетенье» астрофизики и логики, физиологии и этики, теории информации и философии и так далее и так далее. «Сумма» написана, и она отчётливо видна в потоках печатной продукции, заливающих Землю. Потоках, которые заставляют нас вспомнить вавилонскую табличку: «Настали тяжёлые времена, прогневались боги, дети больше не слушаются родителей и всякий стремится написать книгу».

Мы заканчиваем наш Опыт. Нам хотелось показать механизм творчества писателя, оценить идеи, разъяснить тёмные места «Суммы». Книга написана крупными мазками, так же писали и мы наш Опыт. Мы пытались «подслушать» перекличку образов и идей. Образов, относящихся к художественному творчеству Лема, и идей, изложенных в «Сумме». Мы стремились также увидеть связи автора с другими исследователями, зыбкие связи людей в стремительном потоке современности.

Были у нас, наконец, и некоторые собственные мысли, собственные точки зрения, иногда прямо противоположные авторским. Мы их не скрывали. И вот, наконец, перед нами наш Опыт, наше оценочное детище. Удался ли он, пусть судит читатель!

Лем — писатель сложный, сложный по языку, по образности, по философии. Все это слито воедино в его творчестве. Мы же пытались расчленить «Сумму», анатомировать по живому. Если наша попытка хоть в чём-то помогла читателю, мы удовлетворены, и вот перед нами уже финал.

Финал

Это финал, читатель! Вскоре ты перевернешь и последнюю страницу нашего Опыта и отложишь книгу в сторону. Ты ошеломлен всем случившимся, признаться, мы тоже ошеломлены! Говорят, что в спорах рождается истина; если это так, если это действительно так, то у тебя в ушах звенит крик Новорождённой. Вот-вот должен упасть Занавес, но в эту последнюю минуту перед тобой парадом-алле проходят причудливые виденья: тени прошлого, блеск настоящего, туманные картины будущего. Процессия, сошедшая с полотен Иеронима Босха!

Вот идёт Оккам со своею бритвой, Буридан, ведущий осла под уздцы; шествует странное существо Киборг; пошатываясь, проходят одурманенные зрители Фантомата; стремится вперёд Генотип Человека — конструкция из сорока шести хромосом; завернувшись в плащ, проскальзывает таинственная фигура — Его Величество Значенье — инкогнито!; проползают диковинные машины; проходит группа Астроинженеров, сопровождающих Большой Лазер, — завтра они взорвут Звезду…

Процессия всё идёт и идет, но тут стремительно падает Занавес, и в это мгновенье вновь слышится крик. Где-то в толпе затерялся ребёнок, крошечная, только что родившаяся девочка. Но где же она?