Имре Лакатос:
Фальсификация и методология научно-исследовательских программ.
Приложение: Поппер, фальсификационизм и «тезис Куайна-Дюгема»

Поппер начинал как догматический фальсификационист в 1920-х годов, но скоро осознал несостоятельность этой позиции и воздерживался от публикаций, пока не придумал методологический фальсификационизм. Это была совершенно новая идея в философии науки, и выдвинута она была именно Поппером, который предложил её как решение проблем, с которыми не мог совладать догматический фальсификационизм. В самом деле, центральной проблемой философии Поппера является противоречие между положениями о том, что наука является критической и в то же время подверженной ошибкам.

Хотя Поппер предлагал и последовательную формулировку, и критику догматического фальсификационизма, он так и не сделал чёткого разграничения между наивным и утончённым фальсификационизмом.

В одной из своих прежних статей ³¹¹ я предложил различать три периода в деятельности Поппера: Поппер 0, Поппер 1 и Поппер 2. Поппер 0 — догматический фальсификационист, не опубликовавший ни слова: он был выдуман и «раскритикован» сначала Айером, а затем и другими. ³¹² В этой статье я надеюсь окончательно прогнать этот призрак. Поппер 1 — наивный фальсификационист, Поппер 2 — утончённый фальсификационист. Реальный Поппер развивался от догматического к наивному методологическому фальсификационизму в 1920-х годах; он пришёл к «правилам принятия» утончённого фальсификационизма в 1950-х годах. Этот переход был отмечен тем, что к первоначальному требованию проверяемости было добавлено требование «независимой проверяемости», ³¹³ а затем и третье требование о том, чтобы некоторые из независимых проверок приводили к подкреплениям. ³¹⁴

Но реальный Поппер никогда не отказывался от своих первоначальных (наивных) правил фальсификации. Вплоть до настоящего времени он требует, чтобы были «заранее установлены критерии опровержения: следует договорится относительно того, какие наблюдаемые ситуации, если ни будут действительно наблюдаться, означают, что теория опровергнута». ³¹⁵ Он и сейчас трактует «фальсификацию» как исход дуэли между теорией и наблюдением без необходимого участия другой, лучшей теории. Реальный Поппер никогда не объяснял в деталях процедуру апелляции, по результату которой могут быть устранены некоторые «принятые базисные предложения». Таким образом, реальный Поппер — это Поппер с некоторыми элементами Поппера 2.

Идея демаркации между прогрессивными и регрессивными сдвигами проблем, как она обсуждалась в этой статье, основана на концепции Поппера; по сути, эта демаркация почти тождественна его известному критерию демаркации между наукой и метафизикой. ³¹⁶

Поппер первоначально имел в виду только теоретический аспект проблемных сдвигов, что нашло выражение в главе 20 [153] и дальнейшую разработку в [157]. ³¹⁷ Впоследствии он добавил к этому обсуждение эмпирического аспекта ([160]). ³¹⁸ Однако запрет, наложенный Поппером на «конвенционалистские уловки» в одних отношениях слишком строг, в других — слишком слаб. Он слишком строг, поскольку, согласно Попперу, новый вариант прогрессивной программы никогда не принимает уменьшающую эмпирическое содержание уловку, специально для поглощения аномалии; в таком варианте невозможны констатации вроде следующей: «Все тела подчиняются законам Ньютона, за исключением семнадцати аномальных случаев». Но так как необъяснённых аномалий всегда сколько угодно, я допускаю такие формулировки: объяснение есть шаг вперёд (то есть является «научным»), если, по крайней мере, оно объясняет некоторые прежние аномалии, которые не получили «научного» объяснения ранее. Если аномалии считаются подлинными (хотя и не обязательно неотложными) проблемами, не так уж важно, придаём ли мы им драматический смысл «опровержений» или снижаем его до уровня «исключений»; в таком случае различие чисто лингвистическое. Такой уровень терпимости к ухищрениям ad hoc позволяет продвигаться вперёд даже на противоречивых основаниях. Проблемные сдвиги могут быть прогрессивными несмотря на противоречия. ³¹⁹ Однако запрет, налагаемый Поппером на уловки, уменьшающие эмпирическое содержание, также слишком слаб: с его помощью нельзя, например, разрешить «парадокс присоединения» или исключить ухищрения ad hoc. От них можно избавиться только потребовав, чтобы вспомогательные гипотезы формировались в соответствии с положительной эвристикой подлинной исследовательской программы. Это новое требование подводит нас к проблеме непрерывности в науке.

Эта проблема была поднята Поппером и его последователями. Когда я предложил свою теорию роста, основанную на идее соревнующихся исследовательских программ, я опять-таки следовал попперовской традиции, которую пытался улучшить. Сам Поппер ещё в своей «Логике открытия» 1934 года подчёркивал эвристическое значение «влиятельной метафизики», ³²⁰ за что некоторые члены Венского кружка называли его защитником вредной философии. ³²¹ Когда его интерес к роли метафизики ожил в 1950-х годах, он написал очень интересный «Метафизический эпилог» к своему послесловию «Двадцать лет спустя» к «Логике научного исследования» (в гранках с 1957 года). ³²²

Но Поппер связывал упорство в борьбе за выживание теории не с методологической неопровержимостью, а скорее, с формальной неопровержимостью. Под «метафизикой» он имел в виду формально определяемые предложения с кванторами «все» или «некоторые» либо чисто экзистенциальные предложения. Ни одно базисное предложение не могло противоречить им из-за их логической формы. Например, высказывание «Для всех металлов существует растворитель» в этом смысле было бы «метафизическим», тогда как теория Ньютона, взятая сама по себе, таковой не была бы. ³²³

В 1950-х годах Поппер также поднял проблему, как критиковать метафизические теории, и предложил её решение. ³²⁴ Агасси и Уоткинс опубликовали несколько интересных статей о роли такой «метафизики» в науке, в которых связывали её с непрерывностью научного прогресса. ³²⁵ Мой анализ отличается от них тем, что, во-первых, я иду гораздо дальше в стирании различий между «наукой» и «метафизикой», в смысле, который придан этим терминам Поппером; я даже воздерживаюсь от употребления термина «метафизический». Я говорю только о научных исследовательских программах, твёрдое ядро которых выступает как неопровержимое, но не обязательно по формальным, а, возможно, и по методологическим причинам, не имеющим отношения к логической форме. Во-вторых, резко отделяя дес криптивную проблему историко-психологической роли метафизики от нормативной проблемы, различения прогрессивных и регрессивных исследовательских программ, я пытаюсь продвинуть решение последней гораздо дальше, чем это сделано ими.

В заключение, я хотел бы рассмотреть «тезис Дюгема-Куайна» и его отношение к фальсификационизму.

Согласно этому тезису, при достаточном воображении любая теория (состоит ли она из отдельного высказывания либо представляет собой конъюнкцию из многих) всегда может быть спасена от «опровержения», если произвести соответствующую подгонку, манипулируя фоновым (background) знанием, с которым связана эта теория. По словам Куайна, «любое предложение может сохранить свою истинность, если пойти на решительную переделку той системы, в которой это предложение фигурирует… И наоборот, по той же причине ни одно предложение не обладает иммунитетом от его возможной переоценки». ³²⁶ Куайн идёт дальше и даёт понять, что под «системой» здесь можно подразумевать всю «целостность науки». «С упрямством опыта можно совладать, прибегнув к какой-либо из многих возможных переоценок какого-либо из фрагментов целостной системы, (не исключая возможной переоценки самого упрямого опыта)». ³²⁷

Этот тезис допускает двойственную интерпретацию. Слабая интерпретация выражает только ту мысль, что невозможно прямое попадание эксперимента в узко определённую теоретическую мишень, и, кроме того, возможно сколько угодно большое разнообразие путей, по которым развивается наука. Это бьёт лишь по догматическому, но не по методологическому фальсификационизму; отрицается только возможность опровержения какого-либо изолированного фрагмента теоретической системы.

При сильной интерпретации тезис Дюгема-Куайна исключает какое бы то ни было правило рационального выбора из теоретических альтернатив; в этом смысле он противоречит всем видам методологического фальсификациоиизма. Это различие не было ясно проведено, хотя оно имеет жизненное значение для методологии. Дюгем, по-видимому, придерживался только слабой интерпретации: в теоретическом выборе он видел действие человеческой «проницательности»; правильный выбор всегда нужен для того, чтобы приблизиться к «естественному порядку вещей». ³²⁸

Со своей стороны, Куайн, продолжая традиции американского прагматизма Джемса и Льюиса, по-видимому, придерживается позиции, близкой к сильной интерпретации. ³²⁹

Рассмотрим подробнее слабую интерпретацию тезиса Дюгема-Куайна. Пусть некоторое «предложение наблюдения» О выражает «упрямый опыт», противоречащий конъюнкции теоретических (и «наблюдательных») предложений hi, ha, … hn, Ji, Ja, …, Jn, где hi — теория, a Ji — соответствующее граничное условие. Если запустить «дедуктивный механизм», можно сказать, что из указанной конъюнкции логически следует О; однако наблюдается О’, из чего следует не — О.

Допустим к тому же, что все посылки независимы и всё равно необходимы для вывода О.

В таком случае можно восстановить непротиворечивость, изменяя любое из предложений, встроенных в наш «дедуктивный механизм». Например, пусть: h 1 — предложение «Всегда, когда к нити подвешивается груз, превышающий предел растяжимости этой нити, она разрывается»; h 2 — «Вес, равный пределу растяжимости данной нити — 1 ф».; h 3 — «Вес груза, подвешенного к этой нити = 2 ф».

Наконец, пусть О — предложение «Стальная гиря в 2 ф. подвешена на нити там-то и тогда-то, и при этом нить не разорвалась». Возникающее противоречие можно разрешить разными способами.

Приведём несколько примеров.

1. Мы отвергаем h 3; выражение «подвешивается груз» заменяем выражением «прикладывается сила»; вводим новое граничное условие: на потолке лаборатории, где производится испытание, прикреплён скрытый от непосредственного наблюдения магнит (или какой-нибудь другой источник, возможно, даже неизвестной нам силы)
2. Мы отвергаем На; предполагается, что поскольку предел растяжимости нити зависит от её влажности, а данная нить увлажнена, то предел ее растяжимости = 2 ф.
3. Мы отвергаем O; подвешенная гирька в действительности весит только один фунт, но её взвесили на испорченных весах.
4. Мы отвергаем О; хотя в этом предложении зафиксирован факт, разрыва на самом деле не было; дело в том, что данный факт зафиксирован профессором, известным своими буржуазно-либеральными взглядами, а его ассистенты, исповедующие революционную идеологию, привыкли истолковывать всё, что скажет этот профессор, «с точностью до наоборот»; если факт подтверждается, они видят, что он опровергается.
5. Мы отвергаем h 3; данная нить — не просто нить, а «супернить», а «супернити» вообще не рвутся. ³³⁰ Можно продолжать до бесконечности. Пока хватает воображения, действительно можно заменить любую из посылок, встроенных в «дедуктивный механизм», внося изменения в различно удалённые от этого «дедуктивного механизма» части нашего знания и, таким образом, восстанавливая непротиворечивость.

Можно ли из этого вполне банального наблюдения вывести общую формулу «всякая проверка бросает вызов всей целостности нашего знания?» А почему бы и нет? Сопротивление этой «холистской догме относительно «глобального» характера всех проверок» ³³¹со стороны некоторых фальсификационистов вызвано просто семантическим смешением двух различных понятий «проверки» (или «вызова») упрямого экспериментального результата, имеющего место в нашем знании.

Попперовская интерпретация «проверки» (или «вызова») состоит в том, что данный результат О противоречит («бросает вызов») конечной хорошо определённой конъюнкции посылок Т: О& Т не может быть истинной. Но с этим не будет спорить ни один сторонник тезиса Дюгема-Куайна.

Куайновская интерпретация «проверки» (или «вызова») состоит в том, что замещение О& Т может быть вызвано некоторым изменением и вне О и Т. Следствие из О& Т может противоречить некоторому положению Н из какой-либо удалённой части нашего знания. Однако никакой попперианец не станет этого отрицать.

Смешение этих двух понятий проверки приводит к некоторым недоразумениям и логическим промахам. Кое-кто, интуитивно ощущая, что рассуждения по правилу modus tollens, исходящие из опровержения, могут относиться к весьма неявным посылкам из целостности нашего знания, отсюда ошибочно заключают, что ограничение ceteris paribus — это посылка, конъюнктивно соединеная с вполне очевидными посылками. Но «удар» может наноситься не рассуждением по modus tollens, а быть следствием последовательного замещения исходного «дедуктивного механизма». ³³²

Таким образом, «слабый тезис Куайна» тривиальным рассуждением удерживается. Но «сильный тезис Куайна» вызывает протест и наивного, и утончённого фальсификациониста.

Наивный фальсификационист настаивает на том, что из противоречивого множества научных высказываний можно вначале выделить (1) проверяемую теорию (она будет играть роль ореха), затем (2) принятое базисное предложение (молоток), всё прочее будет считаться бесспорным фоновым знанием (наковальня). Дело будет сделано, если будет предложен метод «закалки» для молотка и наковальни, чтобы с их помощью можно было расколоть орех, совершая тем самым «негативный решающий эксперимент». Но наивное «угадывание» в этой системе слишком произвольно, чтобы обеспечить сколько-нибудь серьёзную закалку.

(Грюнбаум, со своей стороны, прибегая к помощи теоремы Бэйеса, пытается показать, что по крайней мере «молоток» и «наковальня» обладают высокими степенями вероятности, основанными на опыте, и, следовательно, «закалены» достаточно, чтобы их использовать для колки орехов.) ³³³

Утончённый фальсификационист допускает, что любая часть научного знания может быть заменена, но только при условии, что это будет «прогрессивная» замена, чтобы в результате этой замены могли быть предсказаны новые факты. При такой рациональной реконструкции «негативные решающие эксперименты» не играют никакой роли. Он не видит ничего предосудительного в том, что какая-то группа блестящих исследователей сговариваются сделать всё возможное, чтобы сохранить свою любимую исследовательскую программу («концептуальный каркас», если угодно) с её священным твёрдым ядром. Пока гений и удача позволяют им развивать свою программу «прогрессивно», пока сохраняется её твёрдое ядро, они вправе делать это. Но если тот же гений видит необходимость в замене («прогрессивной») даже самой бесспорной и подкреплённой теории, к которой он охладел по философским, эстетическим или личностным основаниям — доброй ему удачи! Если две команды, разрабатывающие конкурирующие исследовательские программы, соревнуются между собой, скорее всего, победит та из них, которая обнаружит более творческий талант, победит — если Бог не накажет её полным отсутствием эмпирического успеха.

Путь, по которому следует наука, прежде всего определяется творческим воображением человека, а не универсумом фактов, окружающим его. Творческое воображение, вероятно, способно найти новые подкрепляющие данные даже для самых «абсурдных» программ, если поиск ведётся с достаточным рвением. ³³⁴ Этот поиск новых подтверждающих данных — вполне естественное явление. Учёные выдвигают фантастические идеи и пускаются в выборочную охоту за новыми фактами, соответствующими их фантазиям. Это можно было бы назвать процессом, в котором «наука создаёт свой собственный мир» (если помнить, что слово «создает» здесь имеет особый, побуждающий к размышлениям смысл).

Блестящая плеяда учёных, получая финансовую поддержку процветающего общества для проведения хорошо продуманных экспериментальных проверок, способна преуспеть в продвижении вперёд даже самой фантастической программы или, напротив, низвергнуть любую, даже самую, казалось бы, прочную цитадель «общепризнанного знания».

Здесь догматический фальсификационист в ужасе воздевает руки к небу. Пред ним возникает призрак инструментализма в духе кардинала Беллармино, выходящий из-под надгробия, под которым он был, казалось, навеки уложен достижениями ньютоновской «доказательно обоснованной науки». На голову утончённого фальсификациониста падают обвинения в том, что он, дескать, создаёт прокрустовы матрицы, в которые пытается втиснуть факты. Это может даже изображаться как возрождение порочного иррационалистического альянса между грубым прагматизмом Джемса и волюнтаризмом Бергсона, некогда триумфально побеждённого Расселом и Стеббингом. ³³⁵ На самом же деле утончённый фальсификационизм соединяет в себе «инструментализм» (или «конвенционализм») со строгим эмпирическим требованием, которого не одобрили бы ни средневековые «спасатели явлений», вроде Беллармино, ни прагматисты, вроде Куайна, ни бергсонианцы, вроде Леруа: это требование Лейбница-Уэвелла-Поппера, согласно которому хорошо продуманное создание матриц должно происходить гораздо быстрее, чем регистрация фактов, которые должны быть помещены в эти матрицы.

Пока это требование выполняется, не имеет значения, подчёркивается ли «инструментальный» аспект рождаемых воображением исследовательских программ для выявления новых фактов и надёжных предсказаний, или же подчёркивается предполагаемый рост попперовского «правдоподобия; («verissimilitude»), то есть выясненного различия между истинным и ложным содержанием какой-либо из ряда теоретических версий». ³³⁶

«Таким образом, утончённый фальсификационизм объединяет то лучшее, что есть и в волюнтаризме, и в реалистических концепциях роста научного знания.

Утончённый фальсификационист не принимает сторону ни Галилея, ни кардинала Беллармино. Он не с Галилеем, ибо утверждает, что наши фундаментальные теории, каковы бы они были, всё же могут выглядеть абсурдом и не иметь никакой достоверности для божественного ума; но он и не с Беллармино, если только кардинал не согласится, что научные теории всё же могут, в конечном счёте, вести к увеличению истинных и уменьшению ложных следствий и, в этом строго специальном смысле, могут увеличивать своё «правдоподобие». ³³⁷