Зигмунт Бауман:
Свобода.
Введение

«Вы можете говорить что хотите — это свободная страна» — мы произносим и слышим эту фразу слишком часто, чтобы задуматься о её смысле; мы считаем его очевидным, не требующим объяснений, не составляющим проблемы ни для нас, ни для нашего собеседника. В известном смысле свобода — как воздух, которым мы дышим. Мы не спрашиваем, что такое воздух, не тратим времени на обсуждения, споры, мысли о нём. Если только не окажемся в набитом людьми помещении, где трудно дышать.

В этой книге я собираюсь показать, что понятие, которое мы рассматриваем как очевидное и ясное (если вообще его рассматриваем), отнюдь не является таковым; что его внешняя понятность происходит исключительно от частого употребления (и, как мы увидим, злоупотребления); что оно имеет долгую и пеструю, редко вспоминаемую, историю; что оно гораздо более неоднозначно, нежели мы готовы признать; что, одним словом, в свободе не все так уж ясно с первого взгляда.

Вернёмся на минуту к фразе, с которой мы начали. Что она нам сообщает, если слушать внимательно?

Во-первых, она сообщает, что в условиях свободы вы и я вправе (may) делать то, что в других условиях было бы либо невозможно, либо рискованно. Мы действительно можем делать то, что хотим, не боясь, что нас накажут, посадят в тюрьму, будут пытать или преследовать. Однако следует отметить, что эта фраза ничего не говорит о том, насколько эффективно окажется наше действие. «Свободная страна» не гарантирует ни того, что наши действия будут успешны, ни того, что с нашими словами согласятся. Более того, наша фраза неявно предполагает, что истинность или мудрость наших высказываний не является условием их произнесения; и что действие не обязано быть разумным, чтобы быть дозволено. И тем самым фраза сообщает нам ещё и то, что находиться в свободной стране — значит совершать поступки под свою ответственность. Человек свободен преследовать (и в случае удачи достигать) собственные цели, но он также свободен потерпеть неудачу. Первое идёт заодно со вторым, в одном комплекте. Будучи свободны, вы можете быть уверены, что никто не запретит действие, которые вы хотите предпринять. Но нет никакой гарантии, что то, что вы хотите сделать и делаете, принесёт вам ожидаемую — или какую бы то ни было — выгоду.

Наша фраза предполагает, что в создании и обеспечении вашей свободы важно лишь одно — чтобы «свободное общество», то есть общество свободных индивидов, не запрещало вам действовать согласно вашим желаниям и воздерживалось от того, чтобы карать вас за такие акты. Однако здесь её сообщение становится неточным. Отсутствие запрещения или карательных санкций действительно является необходимым условием для действия в соответствии с собственными желаниями — но не достаточным. Вы можете быть свободны уехать из страны, когда захотите, — но не иметь денег на билет. Вы можете быть свободны искать образование в выбранной вами области, — но обнаружить, что там, где вы хотите учиться, для вас нет места. Вы можете хотеть работать по интересующей вас специальности, — но обнаружить, что таких вакансий нету. Вы можете сказать то, что хотите, — лишь затем, чтобы осознать, что не можете сделать так, чтобы вас услышали. Таким образом, свобода — это не только отсутствие ограничений. Чтобы что-то делать, нужны ресурсы. Наша фраза не обещает вам таких ресурсов, но утверждает (ошибочно), что это не имеет значения.

Из нашей фразы с помощью дополнительных усилий можно вычитать ещё одно сообщение. Это высказывание, которое наша фраза ни утверждает, ни отрицает, явно или неявно, но просто предполагает как данность, как допущение, принимаемое без дискуссий. Наша фраза предполагает как данность, что, получив такую возможность, человек действительно «скажет, что пожелает», и «сделает, что пожелает». Иными словами, что индивид является (как бы «по природе») подлинным источником и хозяином своих поступков и мыслей; что предоставленный в собственное распоряжение человек будет лепить и формировать свои мысли и действия произвольно, согласно своим собственным намерениям.

Этот образ индивида, ведомого своими мотивами, образ индивидуального действия как намеренного или интенционального действия, действия «авторского», можно принять за данность, потому что он прочно укоренён в обыденном сознании (common sense) общества нашего типа. Мы действительно именно так думаем о людях и их поведении. Мы спрашиваем себя: «Что он имел в виду?»; «Чего он добивался?»; «Ради чего он это сделал?» — тем самым предполагая, что действия суть результат намерений и целей (purpose) актора и что, чтобы «понять» (make sense) какое-то действие, достаточно найти подобные намерения и цели. Поскольку мы убеждены, что мотивы человека суть причина его действия, то мы также предполагаем, что полная и нераздельная ответственность за действие лежит на его исполнителе (perpetrator) (при условии, что он или она не были «принуждены» сделать то, что они сделали, то есть что они были свободны).

Поддержанные обыденным сознанием (то есть мнениями всех остальных), наши убеждения кажутся нам настолько хорошо обоснованными — более того, самоочевидными, что в общем мы воздерживаемся от исследовательских вопросов относительно их истинности. Мы не спрашиваем, откуда, собственно, взялись эти убеждения и какого рода опыт подкрепляет их достоверность. Поэтому мы можем проглядеть связь между нашими убеждениями и совершенно специфичными чертами нашего собственного — западного, современного (modern), капиталистического — общества. Мы можем остаться (и действительно остаёмся) в неведении относительно того, что опыт, снабжающий наши убеждения всё новыми и новыми подтверждениями, основывается на правовой системе (legal framework), которую конкретное общество установило для человеческой жизни. Именно эта конкретная правовая система (law) назвала индивидуальное человеческое существо субъектом прав, обязанностей и ответственности; именно она считает индивида — и исключительно индивида — ответственным за его действия; именно она определяет действие как такое поведение, которое своей конечной причиной и объяснением имеет намерение актора.

Именно эта конкретная правовая система объясняет случившееся целью, которую поставил перед собой актор. Опыт, непрерывно подкрепляющий наши убеждения, создан, разумеется, не правовой теорией (большинство из нас никогда о ней не слышали), но вытекающей из этой теории практикой — индивиды подписывают контракты от своего имени, берут на себя обязательства, несут ответственность за свои действия. Мы видим, как это происходит повсеместно и непрестанно; и поэтому у нас нет ни малейшего шанса заметить специфичность (peculiarity) происходящего. Мы смотрим на это скорее как на проявление «природы вещей», универсальной, неизменной «сущности» человеческого рода.

На протяжении большей части своей истории социология была не более универсальна, чем наши обыденные убеждения или рукотворные (man made) социальные реалии, лежащие в основе этих убеждений. Изначально социология возникла из опыта западного, современного (modern) капиталистического общества и тех проблем, которые этот опыт поставил в повестку дня. Этот опыт пришёл, так сказать, уже-упакованным, уже-истолкованным; то есть насыщенным обыденными убеждениями, которые уже сделали этот опыт постижимым своим собственным — специфическим, но прочно укреплённым — способом. Именно поэтому, пытаясь продумать функционирование общества последовательно и систематически, социологи обычно идут вслед за обыденным сознанием и принимают за аксиому, что «нормальным образом» индивиды являются источниками собственных действий; что действия формируются целями и намерениями акторов; что мотивы актора составляют предельное объяснение осуществлённого им действия. Свободная воля и уникальность всякого индивида рассматривались как своего рода «грубые факты», как продукт природы, а не специфических социальных соглашений (arrangements).

Отчасти благодаря именно этой предпосылке внимание социологов сконцентрировалось не столько на свободе, сколько на «несвободе»; если первая была природным фактом, то вторая оказывалась искусственным созданием, продуктом определённых социальных соглашений и потому наиболее интересной с социологической точки зрения. В том великолепном наследии, которое нам оставили основатели социологии, «свобода» встречается сравнительно редко. В основном корпусе социальной теории серьёзные размышления о «социальном кондиционировании» (conditioning) свободы редки, разрозненны и маргинальны. С другой стороны, предметом пристального интереса и глубоких наблюдений являются «социальные принуждения» (constraints), давления, влияния, власть, насильственные меры и любые другие рукотворные факторы, которые будто бы виновны в том, что мешают проявиться свободе, этому природному дарованию всякого человека.

Нас не должно удивлять то, что в центре внимания оказалась не свобода, а её ограничения. Предпосылка свободной воли превратила социальный порядок в загадку. Глядя вокруг, социологи, как и обычные люди, не могли не заметить, что человеческое поведение регулярно, следует определённым схемам, является, в общем, предсказуемым; что есть определённая регулярность в обществе как целом — некоторые события происходят с намного большей вероятностью, чем некоторые другие.

Откуда же берётся такая регулярность, если каждый индивид внутри общества уникален и каждый преследует собственные цели, пользуясь свободной волей? Тот факт, что человеческое действие, будучи по допущению произвольным (voluntary), очевидно не является случайным (random), казался тайной. Ещё одно — более практическое — соображение увеличило энергию, с которой социологи взялись за изучение «границ свободы».

Наряду с другими мыслителями эпохи Просвещения социологи хотели не только изучать мир, но и сделать его более пригодным для человеческой жизни местом. В такой перспективе свободная воля индивида оказывалась небеспримесным благом. Если каждый преследует только собственные интересы, то общие интересы могут оказаться в небрежении. Поскольку индивиды по необходимости свободны, то надлежащее поддержание порядка во всём обществе следует сделать объектом особых усилий, а значит — и тщательного изучения. А изучать опять-таки следует способы, которыми по крайней мере некоторые (общественно вредные) индивидуальные намерения можно ослабить, обезвредить или попросту подавить. Таким образом, у интенсивного интереса к ограничениям свободы имелись как когнитивные, так и нормативные основания.

Именно по этим причинам социология развивалась в первую очередь как «наука о несвободе». Главной заботой едва ли не каждого проекта социологии как самостоятельной научно-исследовательской программы было отыскать, почему индивиды, будучи свободны, тем не менее действуют регулярным, более или менее постоянным образом. Или, если посмотреть на этот же вопрос уже с нормативной точки зрения: какие условия нужно обеспечить, чтобы направить действия свободных индивидов в определённом направлении?

Соответственно социологическую карту человеческого мира структурировали такие концепты, как класс, власть, доминирование, авторитет, социализация, идеология, культура и образование. Объединяла все эти и подобные концепты идея внешнего давления, которое ставит пределы индивидуальной воле или вмешивается в актуальное действие (в отличие от задуманного). Общим свойством феноменов, постулированных подобными концептами, было то, что они отклоняли индивидуальные действия от того курса, по которому бы эти действия пошли при отсутствии внешнего давления. Предполагалось, что в совокупности эти концепты объяснят относительную не-случайность (nоп randomness), регулярность поведения у индивидов, действующих якобы исходя из собственных, приватных мотивов и интересов. Не будем забывать, что последнее утверждение было не предметом исследования или объяснения, а включалось в социологический дискурс как самоочевидное, аксиоматическое допущение.

Концепты, связанные с внешним, вне-индивидуальным давлением, можно разделить на две широкие категории.

Первую группу понятий образует серия «внешних ограничений» (external constraints) — похожих на то почти физическое, ощутимое сопротивление, какое мраморная глыба оказывает фантазии скульптора. Внешние ограничения — это те элементы внешней (outer) реальности, которые делят индивидуальные намерения на исполнимые и нереальные, а положения вещей, которые индивид хочет создать своими действиями, — на весьма вероятные и маловероятные. Индивид по-прежнему преследует свободно избранные цели, однако его благонамеренные усилия рушатся при столкновении со скалой или непрошибаемой стеной власти, класса или принудительного аппарата. Вторая группа концептов относится к тем регулятивным силам, которые обычно «интернализованы» индивидами. Посредством тренировки, муштры, обучения или просто примера со стороны окружения сами мотивы, ожидания, надежды и стремления индивида формируются в специфической форме, так что их направление не вполне случайно с самого начала. Это «устранение случайности» (derandomization) постулируется такими понятиями, как «культура», «традиция» или «идеология». Все подобные концепты предусматривают иерархию в социальном производстве убеждений и мотивов. Всякая воля свободна, но некоторые воли свободнее других: некоторые люди, которые сознательно или бессознательно исполняют функцию воспитателей, внушают (или модифицируют) когнитивные предрасположенности, моральные ценности и эстетические предпочтения других людей и таким образом внедряют определённые общие элементы в их намерения и последующие действия.

Таким образом, человеческие действия регулируются над-индивидуальными силами, которые приходят либо явно извне (в виде ограничений), либо номинально изнутри (в виде жизненного проекта или совести). Такие силы полностью объясняют наблюдаемую не-случайность человеческого поведения, и поэтому нам незачем пересматривать наши исходные допущения, то есть наше представление о людях как о вооружённых свободной волей индивидах, определяющих свои действия с помощью собственных мотивов, целей и интересов.

Вспомним, что социология возникла как рефлексия по поводу определённого типа общества — общества, которое установилось на Западе в современную эпоху, параллельно с развитием капитализма. Гипотезу, будто конституирование человека как свободного индивида как-то связано со специфическими свойствами данного типа общества (а не является универсальным атрибутом человеческого вида), нельзя отвергнуть с порога. Если эта гипотеза верна, тогда свободный индивид окажется историческим продуктом (creation), подобно тому обществу, к которому он принадлежит. А связи между таким свободным индивидом и обществом, членом которого он является, будут намного прочнее и сущностнее, чем полагали многие социологи. Роль общества не будет сводиться к возведению барьеров на пути индивидуальных стремлений (pursuit) и к «идеологическому руководству» или «культурному регулированию» индивидуальных мотивов. Оно будет относиться к самому бытию человека как свободного индивида. Тогда общественным установлением будет признан не только способ, каким действует (operates) свободный индивид, но и сама идентичность мужчин и женщин как свободных индивидов.

Историческую и пространственную ограниченность свободной индивидуальности было трудно обнаружить и понять изнутри того дискурса, который был замкнут в пределах столь же ограниченного опыта. Насколько это было трудно, можем судить и мы с вами. «He-индивидуального» человека, человека, который бы не совершал свободного выбора, заботясь о собственной идентичности, о собственном благосостоянии и удовлетворении, мы просто не можем по-настоящему вообразить. Он не находит никакого отклика в нашем собственном жизненном опыте. Это монстр, нелепость.

Однако исторические и антропологические исследования постоянно приносят нам доказательства того, что наш естественный «свободный индивид» — довольной редкий вид и локальный феномен. Чтобы он возник, потребовалось очень специфическое сцепление условий; и только при сохранении этих условий он может выжить. Свободный индивид — это отнюдь не универсальное состояние (condition) человеческого рода, а продукт истории и общества.

Последнюю фразу можно считать центральной темой настоящей книги. Замысел этой книги состоит в том, чтобы «остраннить знакомое»; чтобы увидеть свободу индивида (которую мы обычно принимаем как данность, как свойство, которое можно исказить (tampered with) или разрушить (thwart), но которое «всегда имеется») как загадку, как феномен, который можно понять, только обосновав и объяснив. Смысл этой книги в том, что индивидуальную свободу мы не можем и не должны принимать как данность, поскольку она появляется (и возможно, исчезает) вместе с конкретным типом общества.

Мы увидим, что свобода существует лишь как социальное отношение; что она отнюдь не принадлежность (property), не достояние самого индивида, а свойство, связанное с определённым различием между индивидами; что она имеет смысл лишь в оппозиции какому-то иному состоянию, прошлому или нынешнему. Мы увидим, что существование свободных индивидов сигнализирует о дифференциации статусов внутри данного общества и что, более того, оно играет ключевую роль в стабилизации и воспроизведении такой дифференциации.

Мы увидим, что свобода настолько распространённая, чтобы казаться универсальным человеческим состоянием, — это относительное новшество в истории человеческого вида, новшество, тесно связанное с приходом Нового времени (modernity) и капитализма. Мы также увидим, что свобода смогла притязать на универсальность, лишь приобретя специфическое значение, неразрывно связанное с условиями жизни в капиталистическом обществе, и что её специфически современная коннотация «способность управлять собственной судьбой» при её рождении была тесно связана с теми представлениями об искусственности социального устройства, которые составляли самую отличительную черту Нового времени.

Мы увидим, что свобода в нашем обществе — это состояние, которое одновременно и необходимо для социальной интеграции и системного воспроизводства, и само постоянно воссоздаётся тем способом, каким общество интегрировано и система «работает». Центральное положение индивидуальной свободы как звена, соединяющего индивидуальный жизненный мир, общество и социальную систему, было достигнуто недавно, когда свобода переместилась из сферы производства и власти в сферу потребления. В нашем обществе свобода конституирована в первую очередь как свобода потребителя; она зависит от наличия эффективного рынка и в свою очередь обеспечивает условия для такого наличия.

В конце мы проанализируем последствия этой формы свободы для других измерений социальной реальности, и прежде всего для характера современной политики и для роли государства. Мы проанализируем возможность того, что с прочным установлением индивидуальной свободы в её потребительской форме, государство дистанцирует от своих традиционных забот о «рекоммодификации» капитала и труда и о легитимации структуры господства — поскольку первое становится менее важно для воспроизводства системы, а второе переходит в неполитические формы благодаря потребительскому рынку.

Затем мы исследуем гипотезу о причинной связи между ослаблением традиционных функций государства и растущей независимостью государства от общественного, демократического контроля. Мы постараемся понять складывающийся социальный порядок как самостоятельную систему, вместо того чтобы рассматривать её как нездоровую, дезорганизованную или даже агонизирующую форму раннего современно-капиталистического общества. Мы также кратко рассмотрим внутреннюю логику коммунистической формы современного общества и последствия отсутствия потребительской свободы для положения индивида.