Зигмунт Бауман:
Свобода.
Глава 1. Паноптикон, или Свобода как социальное отношение

Свобода родилась как привилегия и с тех пор всегда ей оставалась. Свобода делит и разделяет. Она отделяет лучших от остальных. Свою привлекательность она черпает из различия: её наличие или отсутствие отражает, отмечает и обосновывает контраст между высоким и низким, хорошим и плохим, желанным и отталкивающим.

С самого начала и до сих пор свобода означала сосуществование двух резко отличных социальных состояний; приобрести свободу, быть свободным означало подняться из одного, низшего, социального состояния в другое, высшее, состояние. Два эти состояния различались во многих отношениях, но один аспект их противопоставления, тот, что выражен в понятии свободы, был на порядок важнее прочих — различие между действием, зависящим от чужой воли, и действием, зависящим от собственной воли.

Для того чтобы один человек был свободен, нужны по крайней мере двое. Свобода обозначает социальное отношение, асимметрию социальных состояний; в сущности, она подразумевает социальное различие — она предполагает и имплицирует наличие социального деления (division). Некоторые люди могут быть свободны лишь постольку, поскольку существует форма зависимости, какой они стремятся избежать. Если быть свободным значит иметь разрешение идти куда угодно (Оксфордский словарь английского языка [OED] фиксирует такое употребление с 1483 года), то это также значит, что есть люди, которые прикреплены к своему месту жительства и лишены права свободно перемещаться. Если быть свободным значит избавление от крепости и повинностей (OED, 1596) или работ и податей (OED, 1697), то это имеет смысл лишь благодаря другим людям, которые прикреплены, несут повинности, работают и платят подати. Если быть свободным значит действовать без ограничения (OED, 1578), то это подразумевает, что действия некоторых других ограничены. В древне- и среднеанглийском свобода всегда означала льготу (exemption) — избавление от налога, пошлины, подати, юрисдикции лорда. Льгота, в свою очередь, означала привилегию: быть свободным означало быть допущенным к исключительным правам — корпорации, города, сословия. Лишь те, кто получил эти льготы и привилегии, вступали в ряды знатных и благородных. До конца XVI века «свобода» была синонимом благородного (gentle) рождения или воспитания, знатности, щедрости, великодушия — всякого человеческого свойства, которое власть имущие объявляли признаком и причиной своей исключительности и превосходства. Позже льгота утратила связь со знатностью рождения. Но сохранила своё значение привилегии. Дискурс свободы сосредоточивался теперь на вопросе, кто имеет право быть свободным в сущностно несвободном человеческом состоянии.

Современное общество отличается от своих предшественников тем, что относится к себе уже не как лесничий, а как садовник. Оно рассматривает поддержание социального порядка (то есть удержание человеческого поведения (conduct) в определённых параметрах и предсказуемость человеческих поступков (behaviour) в этих параметрах) как «проблему» — как то, что нужно учитывать, обдумывать, обсуждать, регулировать, решать. Современное общество не верит, что оно может существовать безопасно без сознательных и умышленных мероприятий по обеспечению этой безопасности. Эти меры означают в первую очередь руководство и надзор (monitor) за человеческим поведением — они означают социальный контроль. А социальный контроль, в свою очередь, может осуществляться двумя способами. Можно поставить людей в такое положение, которое помешает им делать то, что мы не хотим, чтобы они делали; или же поставить их в такое положение, которое будет поощрять их делать то, что мы хотим, чтобы они делали. Мы не хотим, чтобы какие-то вещи делались, поскольку они считаются пагубными для социального порядка. Мы хотим, чтобы какие-то другие вещи делались, поскольку они будто бы поддерживают и укрепляют социальный порядок. Хотим ли мы предотвратить нежелательное поведение или хотим стимулировать желательное действие — ключевой задачей остаётся управление (administration) надлежащими условиями. Но эта задача разбивается на две — предотвращение и поощрение.

Предотвращение является целью управления, если есть основания полагать, что при наличии выбора данные люди поведут себя обратно тому поведению, какого требует поддержание социального порядка. Поощрение является целью управления, если можно быть уверенным, что данные люди при наличии выбора предпримут действие, укрепляющее, по нашему мнению, надлежащий порядок вещей. Именно в этом суть оппозиции между Гетерономией и автономией, контролем и самоконтролем, регламентацией и свободой.

Остроумная интерпретация Мишеля Фуко вскрыла значение «Паноптикона» Иеремии Бентама (полное название: «Паноптикон, или Надзирательный дом, содержащий идей нового принципа здания, применимого ко всякому виду учреждения, в котором лица любого разряда должны содержаться под надзором, и в особенности к исправительным домам, тюрьмам, мастерским, работным домам, богадельням, мануфактурам, сумасшедшим домам, лазаретам, госпиталям и школам: с планом распорядка, приспособленного к оному принципу» ¹) как догадки о том, что современная власть имеет дисциплинарную природу, что её главная цель — организация (management) тел и что её основная технология — надзор. Однако за рамками этой интерпретации остался тот факт, что вдобавок к этой догадке (уже незаурядному достижению) автор «Паноптикона» угадал ещё и оппозицию между свободой и несвободой, автономным и регламентированным действием; вскрыл эту оппозицию как не просто логическое различие между двумя идеальными типами, но как социальное отношение между взаимно определяющими позициями внутри единой социальной структуры; и показал, что обе стороны этой оппозиции в своём тесном и взаимопереплетённом отношении являются продуктом своего рода научной организации (management), целенаправленного управления (administration) социальными условиями, которые спланированы и контролируются (monitor) экспертами, вооружёнными специальным знанием и властью его применять.

Заключённые паноптикона (этой универсальной «машины контроля») определены исключительно интенцией, которой должно служить их заключение, — интенцией, разумеется, тех, кто их туда отправил. Заключённые суть объекты «надежной охраны, заключения, изоляции, принудительного труда и наставления»; их состояние обусловлено интенцией трансформировать их в нечто, чем они не являются и чем сами они не имеют никакого намерения становиться. В первую очередь из-за отсутствия такого желания они и стали заключёнными. Условия, в которые они поставлены во время заключения, следует тщательно рассчитать, чтобы они наилучшим образом соответствовали целям тех, кто их туда заключил, — таким целям, как «наказывать неисправимых, стеречь безумных, исправлять порочных, изолировать подозрительных, привлекать к работе праздных, поддерживать беспомощных, лечить больных, наставлять желающих в любой отрасли ремесла или воспитывать юное племя на стезе образования» ²; в зависимости от цели, заключение варьирует свою социальную идентичность. Оно может стать «постоянным заключением в камере смерти, или камерами для заключения перед судом, или исправительными домами, или домами призрения, или работными домами, или мануфактурами, или скорбными домами, или госпиталями, или школами». Однако условия содержания заключённых не меняются в зависимости от социальной идентичности заключения.

Из этого следует, что социальные условия, соответствующие разным категориям заключённых, измеряются не внутренними свойствами последних (например, стары они или молоды, здоровы или больны, виновны в преступлении или нет, морально недостойны или невинны, неисправимо испорчены или нуждаются в исправлении, заслуживают наказания или попечения), но координацией (точнее, отсутствием таковой) между вероятными действиями заключённых, будь они предоставлены собственному усмотрению, и тем поведением, какого требуют задачи их заключения. Не имеет значения, следует ли объяснять предполагаемое расхождение между двумя видами поведения злонамеренностью заключённых, или их телесной и душевной немощью, или их психологической незрелостью, или несовершенством. Имеет значение лишь одно: желаемого поведения можно добиться только чужой волей — воля самих заключённых либо отсутствует, либо умышленно «отключена» или подавлена.

Объединяет заключённых паноптикона (каким бы ни было его контингентное — функциональное — назначение) намерение главного надзирателя заменить отсутствующую или ненадёжную волю заключённых волей инспекторов. Именно воля инспекторов (тюремных охранников, десятников, врачей, учителей) должна определять, направлять и контролировать поведение заключённых. Следует отметить, что не имеют значения ни чувства заключённых относительно того, что им приказано делать, ни то, считают ли они эти приказания законными или же «интернализуют» и усваивают намерения своих инспекторов. Паноптикон интересуется не тем, что люди думают, — но лишь тем, что они делают. Идеологическое доминирование, культурная гегемония, индоктринация или как бы ещё ни назывались попытки добиться духовной зависимости, — все это в контексте паноптикона показалось бы неуместной и неоправданной причудой. Никого не заботит, станут ли заключённые всё то, что они делают, делать в конце концов ещё и охотно, — лишь бы они это делали.

Сводить проблему моральной реформы к нагому остову Гетерономного поведения значило напрашиваться на обвинение в цинизме. Такой подход слишком очевидно противоречил либеральным претензиям, слишком резко дисгармонировал с риторикой морально суверенного индивида. Бентам упредил такие обвинения и решительно бросился в бой. Предвосхищая ярость либеральных критиков, он сформулировал их сомнения за них: «Не окажется ли либеральный дух и энергия свободного гражданина обменена на механическую дисциплину солдата или аскетизм монаха? — и не окажется ли результатом столь искусного устройства изготовление серии машин в обличии людей?». И далее он привёл решающее, по его мнению, доказательство неосновательности сомнений и беспричинности страхов: «Чтобы дать удовлетворительный ответ на все эти вопросы, весьма остроумные, но не попадающие в цель, необходимо сразу же перейти к итогу воспитания. Будет ли счастье посредством такой дисциплины увеличено или уменьшено? — Назовите их солдатами, назовите их монахами, назовите их машинами: если при этом они будут счастливы, то я согласен. О войнах и бурях лучше читать, но самому наслаждаться лучше миром и покоем» ³.

Паноптикон, по всей вероятности, не будет воспитывать «либеральный дух свободного гражданина». Зато он гарантирует мир и покой, а вместе с тем счастье заключённых. Что означают мир и покой в духе паноптикона, легко вывести из совокупности аргументов Бентама, поражающих своей цельностью и последовательностью. У состояния «мира и покоя» есть две стороны. Объективно оно характеризуется регулярностью, постоянством и предсказуемостью внешнего контекста для всякого действия заключённых. Ничто не оставлено на волю случая, и никакие реалистические альтернативы не обременяют заключённых необходимостью выбора. Им не на что надеяться, зато нечего и бояться. А субъективно состояние «мира и покоя» означает, что заключённые убеждены, что их поведение не расходится с требованиями их инспекторов и, следовательно, не рискует вызвать гнев, а заодно и наказание, которому инспекторы подвергнут нарушителей. Поскольку начальники требуют всего лишь конформного поведения, то искусству обеспечивать постоянный поток вознаграждений выучиться несложно, и оно не вовлекает ученика в конфликт, так как лишено противоречий или моральной неоднозначности. Совместно обе стороны «мира и покоя» предоставляют и необходимые и достаточные элементы счастья. «Суверенитет индивида» и свобода выбора в их число не входят. Тем не менее заключённый Бентама — не марионетка, которой управляют только внешние ниточки.

Предполагается, что заключённые — это мыслящие и способные к расчёту существа; они совершают выбор, и их поведение — всегда продукт такого выбора. Они также стремятся к счастью, подобно всем нам. И на них можно положиться в одном: в общем и целом они обычно принимают решение, приносящее им не меньше счастья, а больше. Но осуществление выбора — это средство достижения счастья, а не само счастье. На этом основании осуществители выбора предпочли бы тот «мир и покой», который, однажды достигнутый, уже не оставляет места и необходимости для выбора.

Архитектор паноптикона легко может гарантировать регулярность такого предпочтения, если сделает преимущества «мира и покоя» ещё более наглядными, сохранив лишь самую непривлекательную альтернативу.

Он заверяет будущего главного надзирателя паноптикона (на случай, если тот усомнится в лёгкости извлечения полезного и прибыльного труда из своих подопечных), что не потребуется никаких дополнительных усилий, чтобы усилить давление, уже заложенное в жёстко структурированной ситуации заключённых. Будущий главный надзиратель, по словам Бентама, «вряд ли сочтёт необходимым спрашивать меня, как он сумеет убедить своих работников взяться за работу. Имея их под таким регламентом, какого же лучшего залога их работы, притом работы самой усердной, может он пожелать, я не могу предположить. Во всяком случае, он имеет залог намного более надёжный, нежели может иметь для усердия и прилежания любого обычного подёнщика, которому платят за день, а не за изделие. Если человек не станет работать, ему будет нечего делать, кроме как есть свой черствый хлеб и пить свою воду, без единой души поблизости … Такое поощрение необходимо, чтобы он работал усердно; но более этого не необходимо» ⁴.

По сравнению с черствым хлебом, водой и безлюдьем одиночной камеры любая перемена — включая даже тяжёлый труд и крайнее физическое напряжение — будет воспринята как вознаграждение. Выбор действительно простой, и даже от людей, лишённых способности к правильному, полезному поведению, можно уверенно ожидать верного предпочтения. Это ожидание основано на самой простоте выбора, а не на предполагаемых добродетелях выбирающего. Задача «регламента», описанного под названием паноптикона, — сохранять эту простоту выбора. И эта задача выполняется в том — и только том — случае, когда правила имеют целью запрещение и устранение всякого поведения, которое они не объявляют обязательным — и когда они подкреплены ресурсами, достаточными, чтобы реализовать эту цель.

Суть «Паноптикона» в том, чтобы предложить простые (foolproof) и дешёвые ресурсы, которые делают эту задачу легкодостижимой, сводя её к рутинным операциям. Подобные ресурсы, полагает Бентам, порождаются определённой организацией пространства, в котором содержатся и заключённые, и их надзиратели; а конкретно — особым планом многоцелевого здания. Но за этим архитектурным устройством лежит принцип, намного более широкий, нежели его конкретное применение, ограниченное технологическим горизонтом того времени.

Говоря словами самого Бентама, сущность паноптикона в «центральности положения инспектора, в сочетании с известными и самыми эффективными приспособлениями для того, чтобы видеть, будучи невидимым». То есть его сущность — в асимметрии знания: инспектор знает всё о заключённых, тогда как заключённые ничего не знают об инспекторе. Местопребывание и действия инспектора окутаны тайной, невидимы и потому непредсказуемы, тогда как всё, что делает заключённый, находится под постоянным контролем, непрерывно открыто для оценки и корректирующего вмешательства. Во всяком случае, так дело должно представляться самим заключённым.

Действительно, непрерывное наблюдение было бы очень полезно, но слишком дорого — если вообще достижимо. Поэтому «на втором месте по желательности», предлагает Бентам, должно стоять, чтобы заключённый «во всякий момент, имея основания это предполагать и не будучи способным убедиться в противном, должен воображать себя под наблюдением» ⁵. Уязвимость приватности заключённого для постороннего взгляда должна в любой момент оставаться правдоподобным предположением. По-настоящему важна кажущаяся вездесущность (курсив Бентама) инспектора. Однажды поверив, что взгляд начальника всегда направлен на него, заключённый никогда не будет вести себя так, словно оставлен на собственное усмотрение; у него не будет повода упражнять собственную волю, и потому его воля будет слабеть и чахнуть от неупотребления. Непрерывность и вездесущность контроля не только лишат заключённых свободы — возымев эффект, они сделают заключённых неспособными быть свободными, выбирать и направлять собственные действия, структурировать и управлять собственной жизнью. Теперь они будут нуждаться в инспекторе, чтобы тот за них организовал их жизнь; чтобы достичь и сохранить свой специфический вид счастья, свой «мир и покой», им потребуется несвобода и гетерономия. И вся эта чудесная реформа совершится без моральных бесед, без проповедования идеалов или любого иного обращения к уму и сердцу заключённых. Требуется только внешний, поведенческий контроль; а это зависит исключительно от правильной организации сети внешних зависимостей, с асимметрией доступа к информации в качестве главного принципа.

Принцип «видеть не будучи видимым» делает инспекторов свободными по отношению к заключённым, за которыми они надзирают. В таком случае свобода инспекторов состоит в независимости их действия от того, что делают или хотят заключённые, и в их способности обращаться с заключёнными как с объектами своей собственной воли — в способности определять и модифицировать действие заключённых, заменять волю заключённых собственной волей как источником (trigger) и детерминантом их поведения. Сочетание независимости от и господства (mastery) над составляет свободу инспекторов по отношению к заключённым. Свобода — одна сторона того отношения, которое в качестве другой своей стороны имеет Гетерономию и отсутствие воли. Инспекторы свободны по отношению к заключённым постольку, поскольку свобода действия устранена из условий содержания заключённых.

Будучи относительной, свобода инспекторов направлена только в одну сторону. Есть направления, в которых всемогущие и вездесущие инспекторы так же несвободны, как заключённые — по отношению к инспекторам. В конце концов, инспекторы не по собственному выбору оказались в паноптиконе для выполнения конкретной задачи — надзирать и приказывать. Эта задача не обязательно сама по себе приятна, будучи в лучшем случае приемлемым способом заработать на жизнь, — и поэтому нельзя рассчитывать, что инспекторы не станут делать меньше, чем требуется этой задачей, как только они почувствуют, что могут отлынивать безнаказанно. Поэтому один из самых головоломных политических вопросов — Quis custodiet ipsos custodes? [Кто будет сторожить самих сторожей?] — нужно поставить относительно персонала паноптикона также, как относительно любых других людей, поставленных контролировать чужое поведение.

Но в плане паноптикона уже учтена эта проблема — и, утверждает Бентам, решена самым эффективным образом. В нём «младшие надзиратели или инспекторы, служители и подчинённые любого ранга, будут находиться под тем же неотразимым контролем со стороны главного надзирателя или инспектора, как заключённые или другие лица — с их собственной стороны» ⁶. Неотразимый контроль над инспекторами гарантирован применением того же принципа, что и в обеспечении неотразимого контроля над заключёнными, — то есть посредством асимметрии знания. Внутренность центральной будки, занятой инспектором, для заключённых непрозрачна и невидима; но настежь открыта для взгляда главного надзирателя. Инспекторы не будут знать, когда их надзиратель решит понаблюдать за их работой; он волен сделать это в любой момент, сам оставаясь невидим. Инспекторам он «кажется вездесущим», равно как сами инспекторы — заключённым.

Эта свобода главного надзирателя по отношению к инспекторам налагает ограничения на относительную свободу инспекторов — их свободу по отношению к заключённым. Одного только они не могут включить в диапазон своих опций — а именно решения не осуществлять контроль над своими подопечными; инспекторы не свободны разрешить заключённым свободу. Их собственная свобода в лучшем случае не полна. Ей нельзя дозволить стать полной, поскольку логика ситуации, в которую поставлены инспекторы (как наёмные служащие, как имеющие право на постоянную плату за рабочее время, как исполняющие порученную работу ради вознаграждения, а не ради её внутренней притягательности), не гарантирует, что их поведение будет, как правило, согласовано с целью учреждения, которым они управляют. Нежелательное, вредное поведение — это возможность, которую невозможно исключить заранее. Поэтому такое поведение нужно предотвращать искусственно, целенаправленно спланированными предосторожностями. Отсюда необходимость такой планировки, которая предопределила бы Гетерономию инспекторов в ключевом аспекте их деятельности.

Картина полностью меняется, как только мы сделаем шаг выше, к тому quis [кто], который custodiet [будет сторожить], к самому главному смотрителю. Создатели паноптикона сдадут его в аренду свободному предпринимателю, подрядчику, который сам решит, как лучше всего применить руки заключённых к производству рыночных товаров и соответственно превратить сам паноптикон в прибыльное предприятие.

Тогда главный надзиратель — подрядчик будет иметь свой собственный интерес; и его интерес прикажет ему позаботиться, чтобы заключённые оставались сильными и здоровыми, чтобы они не увиливали от регулярной работы, чтобы они приобретали трудовые навыки и тем самым постепенно исправлялись, если целью их заключения было исправление. Как только начнёт действовать такой интерес, понадобится очень немного — или вообще никакого — контроля. Можно рассчитывать, что подрядчик будет использовать паноптикон именно в тех целях, в каких он был спланирован. Можно рассчитывать, что его стремление к прибыли и страх убытков мотивируют его к верному типу действия — то есть к тому типу, который требуется, чтобы запустить паноптикон в движение, и притом движение в верном направлении. Этого высокого сторожа будут надёжно сторожить его собственные расчёты. Разум научит его, что сам его личный интерес требует, чтобы задача паноптикона полностью и постоянно выполнялась.

Точно так же интересу подрядчика можно спокойно препоручить решение о том, какое использование паноптикона полнее и надёжнее всего отвечает заложенным в него целям. На вопрос подрядчика: «Какими ремёслами я могу занять моих людей, когда их получу?» — Бентам предлагает короткий и чёткий ответ: «Любыми, какими вы сумеете убедить их заняться» ⁷. И точно так же — со всеми остальными вопросами, которые подрядчик сочтёт необходимым задать. Спланировав паноптикон и тем самым обеспечив общие условия для успешного — и продуктивного и эффективного — исполнения любой работы (и work), теперь архитекторы перекладывают ответственность на подрядчика. Архитекторам предлагается сойти со сцены и избежать искушения какого бы то ни было последующего вмешательства в повседневную работу своего творения. Подсказки подрядчику не могут добавить ничего полезного к выигрышной комбинации архитектурно детерминированной логики паноптикона и ориентированных на прибыль расчетов подрядчика; они могут только вбить клин между ними и тем самым ослабить внутренний потенциал этой комбинации.

Всякий закон, направленный на то, чтобы «помешать людям заниматься теми ремёслами, от которых они могли бы получить наибольшую выгоду», вреден и не должен иметь места ни при каких условиях. «Я бы попросил, чтобы такой закон был изгнан из моего здания», — говорит Бентам от имени будущего подрядчика. И говорит он это не только ради частного выигрыша подрядчика, но и ради успеха паноптикона как фабрики социального порядка — две эти задачи неразделимы. Именно это делает свободу подрядчика столь исключительно желательной, столь бесконечно более социально полезной, нежели правление подвластных закону, зависимых функционеров: «Примите идей подряда — предписания в таком случае будут только помехой: сколь бы мало их ни было, их будет слишком много. Отвергните его — и сколь бы много их ни было, их будет слишком мало» ⁸. «Власть и склонность порождают действие: объедините их — цель достигнута, дело сделано» ⁹.

В своём замечательно проницательном анализе уголовного права и правоприменения в Англии на пороге промышленной революции Михаил Игнатьев писал, что «две персоны» Бентама — адвокат парламентской реформы и пропагандист паноптикона — не «противоречили, а дополняли друг друга». «Расширение прав внутри гражданского общества следовало компенсировать уничтожением подразумеваемых свобод, которыми пользовались заключённые и преступники при «старом режиме». В неравном и все более разделённом обществе это было единственным способом расширить свободу и укрепить согласие, не ставя под угрозу безопасность» ¹⁰.

Противоречие между совершенно Гетерономным, механическим существованием заключённых на одном полюсе и совершенно свободным, избавленным от какого бы то ни было принуждения и вмешательства положением главного надзирателя — подрядчика — предпринимателя с инспекторами (в их двойной роли — как служителей главного надзирателя и хозяев заключённых) посередине не могло быть глубже. Но это противоречие никоим образом не было неуклюжим результатом внутренне непоследовательного набора принципов; не было оно и логической ошибкой. В отличие от многих философов свободы, человеческих прав или условий человеческого существования в целом, старавшихся объяснить (или сформировать законодательно) общество в категориях единой универсальной «сущности» человеческого рода вообще и каждого индивида в частности, Бентам ясно сознавал, что задача обеспечения безопасности и безконфликтного воспроизводства социального порядка неизбежно приводит к выделению (sediment) двух резко противопоставленных, но взаимообусловленных и взаимоутверждающих социальных модальностей: одна имеет своим идеальным горизонтом свободу, другая стремится к тотальной зависимости.

Паноптикон не был устройством, сводившимся лишь ко второму полюсу этой оппозиции; не был он и приспособлением для избавления от отходов, производимых тем расширением гражданских и политических прав, которое Бентам проповедовал во втором своём качестве. Нетрудно прочесть «Паноптикон» как притчу об обществе в целом — устойчивом обществе, упорядоченном обществе, обществе без преступлений, обществе, в котором нонконформизм легко обнаруживается и устраняется, обществе, которое активно ищет наивысшей выгоды и великого счастья для своих членов, обществе, снабженном всеми функциями и ролями, которые необходимы для его выживания и успеха. В таком обществе, доказывает «Паноптикон», свобода одних делает и необходимой и прибыльной зависимость других; тогда как несвобода одной части делает возможной свободу другой. Паноптикон — это не дополнение к парламентской реформе; он включает её как своё собственное условие и легитимацию.

Свободный надзиратель-подрядчик — отнюдь не злодей из потусторонней изолированности паноптикона, а персонаж, взятый Бентамом открыто и гордо из повседневной жизни. «Я должен иметь моим подрядчиком человека, который, занимаясь каким-то делом, которому легко выучиться, и весьма преуспевая со столькими работниками, скольких он сумел заполучить на обычных условиях, вознадеялся бы ещё лучше преуспеть с ещё большим числом, которое он сумел бы нанять на гораздо лучших условиях» ¹¹. Люди, свободно преследующие свою выгоду и по ходу дела приобретающие способность управлять чужим трудом, рождаются повсюду во всё большем количестве. Паноптикон — это не специальное противокриминальное заведение, которое бы требовало от своего руководителя приобретения новых умений или трансформации имеющихся. Напротив, это возможность делать то, в чём «люди, занятые делом, весьма преуспевают», только преуспевая ещё лучше, в условиях, сознательно спланированных для этой цели и потому предположительно приносящих больший эффект в ответ на такое же вложение или усилие.

Равно как и заключённые паноптикона — отнюдь не существа из иного мира, и даже не особая, криминальная категория людей, требующая скроенных на заказ правил. Бентам изображает хорошо знакомую нам фигуру. В ней очень просто узнать «фабричного». Вдохновляет картину именно его образ — образ нормальных источников его поведения, образ мотивов, заставляющих его напрягаться и побуждающих к праздности, образ предполагаемой потребности в правильно организованной среде, которая за «фабричного работника» отбирает тот тип поведения, который сам фабричный работник, очевидно, не способен выбрать. Заключённый обладает всеми чертами, какие есть в образе фабричного работника; цель паноптикона — опять-таки предоставление идеальных условий для наилучшего использования человеческих достоинств и слабостей, уже имеющихся в тех людях, которые в данный момент содержатся в его стенах. «В предположении, что никем не сделано предварительных распоряжений, чтобы прикрепить их к тому или иному виду работы, работой, за которую они естественно возьмутся под руководством подрядчика, окажется та (в чем бы они ни состояла), посредством которой можно заработать больше всего денег; ибо чем больше заработает арестант-рабочий, тем больше получит с него хозяин» ¹².

Таким образом, «Паноптикон» можно читать как дескриптивную модель всего общества; модель миниатюрную, заключённую в пределах кольцевидного здания, но, что самое важное, модель исправленную, улучшенную, идеализированную модель «совершенного» общества. Это общество, которое в отличие от несовершенного оригинала — и не сверх-, и не недо-регламентировано, так как оно размещает страсть к регламентации в тех позициях (sites), где она необходима, и убирает из остальных позиций; общество, которое последовательно искореняет преступление, подавляет социально вредное поведение, уничтожает отходы индустриализации; общество, которое тщательно классифицирует своих членов по категориям, признанным различными и потому получающим разные меры свободы и несвободы, лучше всего отвечающие бесконфликтной работе целого и, следовательно, счастью каждого; общество, которое, благодаря всему этому, обеспечивает каждого своего члена регулярной и безопасной средой для того типа действий, к которому каждый член лучше всего приспособлен.

По задаче (явной или неявной), хотя и не по масштабу и внешней скромности, «Паноптикон» можно сравнить с тщательно выстроенной Парсонсом моделью социальной системы. Цель обоих произведений — модель сбалансированного, уравновешенного, сплочённого человеческого сосуществования, адаптируемая к меняющимся задачам, способная воспроизводить условия собственного существования, производящая максимум продукции (как бы её ни измерять) и минимум отходов. Два эти идеальных образа сформированы единой целью. И однако для достижения этой цели они предлагают совершенно разные маршруты.

Если читать «Паноптикон» параллельно с моделью Парсонса, то главное место среди многочисленных различий займёт и прочно удержит одна черта контролирующей машины Бентама; точнее, отсутствие той черты, которая заметнее всего в модели Парсонса. Отсутствует у Бентама та черта, которую называют и моральным воспитанием, и культурной интеграцией, и консенсусом, и пакетом ценностей (value cluster), и «первичной координацией» (principal coordination), и легитимацией и всеми прочими именами, какими Парсонс и его последователи обычно обозначали принципиально «духовную», нормативную, рационально-эмоциональную природу общественной интеграции. Место коммуникации между разными уровнями мини-общества паноптикона занимает молчаливый взгляд; манипуляция условиями среды, наградами и санкциями делает культурные кампании и идеологическое давление избыточным. Прочность этого мини-общества не выкована из легитимации или консенсуса. Оно сохранится, что бы с ними ни случилось.

Более того, в культурном отношении мало что скрепляет слои бентамовского общества, если не говорить об универсальном человеческом предпочтении удовольствия перед болью (или, говоря точнее, отсутствия боли перед наличием боли). Это предпочтение, не являющееся результатом муштры или внушения, вряд ли можно считать культурной чертой. Оно фигурирует в описании паноптикона не столько как продукт, сколько как условие; оно не появляется в результате работы системы, а служит тем самым базовым фактором, который делает эту работу возможной. Эта универсальная человеческая черта не создана человеком; просто люди так устроены. А помимо этой единственной объединяющей черты (чье культурное происхождение сомнительно), читатель Бентама тщетно будет искать тот набор культурных норм, который, как хотел бы убедить нас Парсонс, служит неотъемлемым реквизитом любой интегрированной системы.

Точно так же «центр» не делает никаких попыток передать «периферии» свои ценности — проповедуя, воспитывая, обращая. Единственное верование, которое начальники стараются внушить подопечному, — это постоянство и неотменимость верховенства начальников и вытекающее отсюда тождество его собственных интересов и безоговорочного подчинения. В остальном позиции, которые разные категории акторов занимают внутри системы, требуют различных типов поведения. Для одних категорий полностью, для других частично, требуемое поведение вытекает из того типа контроля, под которым они находятся, а не из тех моральных правил и предписаний, культурных норм и верований или критериев оценки и выбора, которые они принимают. Более того, как бы мало мы ни знали о работе их сознания, это ровно столько, сколько требуется для понимания работы данной системы.

Систему Бентама связывает воедино не сходство, а различие. Это идеально скоординированное мини-общество скреплено строго соблюдаемым разделением властей. А это разделение властей, в свою очередь, заключается всего лишь в различии между неограниченным выбором и выбором, сведённым к голому экзистенциальному минимуму; в различии между свободой и несвободой. Те, кто управляет, свободны; те, кто свободен, правят. Тем, кем управляют, несвободны; теми, кто несвободен, управляют.

Потратив всю жизнь в поисках окончательной теории общества, Толкотт Парсонс начал с того, что выразил своё разочарование в существующих концепциях человеческого действия, которые все были слепы к имманентной двойственности действования-в-обществе. Парсонс объявил собственную цель: ему нужна теория действия, которая положила бы конец традиционным слабостям своих предшественниц, дав объяснение одновременно как произвольности, так и неслучайности действия. Такая комбинация внешне несовместимых черт служила, согласно гипотезе Парсонса, неустранимой чертой всякого действия, феноменологической «сущностью» состояния актора. Поскольку это логическое несовпадение внутри каждого единичного акта, эта двойственность является трансцендентной, априорной истиной каждого действия, Парсонс был убеждён, что единичный акт в его обобщённой форме («действие как таковое») послужит верной отправной точкой для построения теории общества. Именно этим он и занялся. Постепенно он выстраивал модель социальной системы, в которой каждой актор причастен единой универсальной сущности: он свободно выбирает, тогда как в то же время случайность из его действий устраняется общностью культурной системы и социетальным распределением (и дифференцированностью) ролей. Поскольку практически все акторы репрезентируют общую трансцендентную двойственность действия, то общими для всех акторов оказываются и способы, какими взаимодействуют (приводя к эмпирически данным поведенческим результатам) априорные склонности актора и культурная система и социальная структура. Общая теория общества Парсонса — это теория целостности (totality), составленной из принципиально идентичных элементов.

Выбор актора и его действия в качестве отправной точки для построения социологической теории и постулирование сущностной гомогенности акторов обусловливают и подкрепляют друг друга; придают друг другу одновременно и вероятность и необходимость. Что дело обстоит именно так, может показать не только логический анализ, ной обзор большей части социологической теории. Сочетание предпосылки о гомогенности акторов (подход на основе «актора как такового») с решением выбрать социальное действие как отправную точку для теории общества (а иногда — и как единственное поле приложения такой теории) никоим образом не ограничено Парсонсом; оно объединяет Парсонса с его самыми резкими критиками — например, этнометодологами — и всей постшюцевской теорией, вместе с опирающимися на герменевтику или Витгенштейна направлениями. Всем этим разновидностям социологической теории необходим концепт свободно выбирающего агента как сущностного элемента общества. Все члены общества, будучи такими агентами, имеют доступ к наличному запасу знания; все они курсируют между различными ограниченными областями смысла; все они принимают решения относительно их сравнительной значимости, типизируют, используют язык, производят и декодируют смыслы и так далее. У всех акторов имеется всё необходимое для ведения повседневной жизни. Всякое взаимодействие — дело сущностно подобных и одинаково оснащённых членов.

Не подобие, а различие — вот отправная предпосылка модели Бентама. Некоторые акторы свободнее остальных: дискриминация по степени свободы, отведённой разным категориям акторов, составляет тот самый материал, из которого формируется социальная система. Дискриминация предшествует действию.

Содержание и потенциал действия зависят от места данного действия в сети взаимодействия, в которой те, кто свободен выбирать, ограничивают выбор тех, кто размещён на полюсе пассивности. Вместо того чтобы быть непредсказуемым результатом взаимодействия между «феноменологически равными», одинаково свободными агентами, социальный порядок оказывается чем-то, что одни люди устанавливают для других.

Внутри социального порядка позиции различаются по степени свободы, которая предлагается тем и требуется от тех, кто эти позиции занимает. Если верно, что «общество создают люди», то верно и то, что одни люди создают тот вид общества, в котором должны жить и действовать другие люди. Одни люди устанавливают нормы, а другие люди им следуют.

Опираясь на кибернетический системный анализ, Мишель Крозье связал власть внутри любой организованной социальной сети с контролем над источниками неопределённости; те, кто ближе всего к очагам (seat) неопределённости (те, чьё поведение (conduct) составляет источник неопределённости в чьей-то ситуации), — те и есть начальники ¹³. Действие может порождать неопределённость постольку, поскольку оно свободно от нормативного (основанного на законе или обычае) регулирования; отсутствие или нехватка норм делает поведение трудно предсказуемым, и поэтому те, кого затрагивает данное поведение, подвержены капризам воли тех, кто выбирает свободно. С другой стороны, люди могут пренебрегать поведением (behaviour) тех участников взаимодействия, которые связаны нормами и потому ведут себя рутинным, легко предсказуемым образом: однообразное, монотонное поведение не составляет «неизвестной» величины в ситуационном уравнении и может быть спокойно сдано в область надёжных допущений.

В свете такого анализа свобода предстаёт как способность править; как притязание на власть. Свобода — это власть, поскольку имеются другие — те, кто зависим.

Словно предвосхитив кибернетический подход, Бентам сконструировал свою модель бесконфликтно функционирующей, надёжной и эффективной системы, используя дифференциацию свободы как главный строительный элемент. Система Бентама состоит из взаимосвязанных контекстов взаимодействия, а не из единичных ролей, присвоенных единичным акторам, как в модели Парсонса и других подобных моделях. В этой системе всё внимание архитектора сосредоточено на том, чтобы сделать поведение одной части обитателей практически прозрачным для другой части (прозрачным буквально — открыв первую часть для непрестанного досмотра со стороны второй; прозрачным переносно — почти полностью лишив первую часть свободы выбора) и сделать поведение второй части максимально непрозрачным для первой (посредством принципа «видеть будучи невидимым»; и посредством фактического снятия всех ограничений свободы выбора у второй части). Благодаря оппозиции прозрачности и непрозрачности — или, в более общих категориях, предсказуемости (определённости) и непредсказуемости (неопределённости) — соотношение власти и подчинённости гарантировано. Группы с отчётливо конфликтующими предрасположенностями и интересами интегрированы в гармоничную систему без какого бы то ни было сокращения масштабов или интенсивности самого конфликта.

Относительно тех, кто помещён в неоднозначном промежутке между полюсами данной оппозиции, Бентам задаёт сакраментальный вопрос: «Quis custodiet ipsos custodes?» Он удерживается от этого вопроса только применительно к самому сторожу сторожей, главному надзирателю — подрядчику — предпринимателю.

Правда, он признает, что легалистски настроенные будущие оппоненты паноптикона сочтут этот вопрос одинаково существенным для всех ступеней этой структуры — от нижней до верхней. И потому он предвосхищает обращение этого вопроса и к главному надзирателю — но лишь затем, чтобы отбросить его как неверно адресованый. Дотошное регламентирование, бесконечные предосторожности, тщательно управляемые воздействия среды — все, к чему Бентам так усердно стремился, разрабатывая оптимальные условия для заключённых, он решительно отрицает по отношению к главному надзирателю. На этом уровне системы такая регламентация может принести только вред. Она безусловно снизит эффективность, с какой главный надзиратель управляет своими подопечными; но она ещё и подорвет энтузиазм, изобретательность и энергию главного надзирателя, а тем самым — гибкость и успешность системы в целом.

Главный надзиратель не нуждается в легальных нормах и регламентировании, поскольку у него есть верные мотивы для действия и адекватные ресурсы для соответствующих действий. Если в наличии и то и другое, результирующее поведение может регулироваться самоконтролем. Отслеживаемое самим актором, сверяемое с результатами и надлежащим образом исправляемое, оно будет понемногу приближаться к желательному образцу. Мотивом послужит извлечение прибыли; действовать согласно такому мотиву означает производить продаваемые товары и продавать их на рынке. Прибыль будет служить знаком верного курса. Убыток послужит предупредительным сигналом, что действия следует изменить. Корысть требует ресурсов; главный надзиратель обладает такими ресурсами; поэтому он может быть свободным агентом и по собственной инициативе и под собственную ответственность вступать во взаимодействие с другими свободными агентами. Здесь законодатели могут отдохнуть. С этого момента они уже не нужны.

С этого момента. «Этот момент» достигается, как только правильно спланированная социальная система приведена в действие. Но законодатели могут отдохнуть, потому что работа планирования была сделана хорошо и система может допустить свободу некоторых членов и нуждается в свободе некоторых членов ради собственного успеха.

Те, кто придумывает теоретические модели общества, — интеллектуалы, то есть выдающиеся члены, но всё же члены класса носителей знаний (knowledge class) (класса людей, «имеющих дело с производством и распределением символического знания» ¹⁴). В качестве интеллектуалов они вовлечены в специфический вид производительной практики, которая задаёт вполне своеобразные модус существования, позицию по отношению к остальному обществу, понимание собственной роли и набор устремлений (идеализированный образ этой роли). Как раз эти практики, перспективы и устремления и преобразуются посредством теорий в образцовые модели общества ¹⁵. Без маскировки они появляются в социальных теориях редко; обычно они бывают «запаханы» в наружно объективную модель, нарисованную так, что трудно определить ту точку обзора, с которой была увидена картина. Эти практики, перспективы и идеалы приходится извлекать из модели с помощью своеобразной «социологической герменевтики», с помощью систематических попыток соотнести эти образы с определёнными известными ситуациями и действиями социальной категории производителей образа; такие попытки в случае успеха позволяют нам понять эти образы как проекции специфического коллективного опыта.

В качестве представителей класса носителей знаний — по логике своего социального положения, если не по свободному выбору, — интеллектуалы обычно рассматривают социальную целостность так, чтобы сделать собственный образ деятельности и жизни центральным для функционирования общества; более того, теоретические модели, которые они производят, обычно изображают общество как социальную целостность, увиденную в перспективе тех задач, которые возложены на класс носителей знаний и ставятся этим классом.

Природа таких задач, а значит, и сама точка зрения и итоговая модель меняются параллельно исторической трансформации социального положения и функций интеллектуальных акторов; они также варьируются соответственно социальному контексту, в котором находится и действует та или иная группа интеллектуалов.

Согласно этому правилу, модели, созданные интеллектуалами, живущими в академических условиях, будут, вообще говоря, обнаруживать склонность к символическим практикам. В большинстве случаев они будут изображать общество как серию задач по использованию символов, а сбалансированное общество понимать как такое, в котором гарантировано господство определённых символически артикулированных ценностей и норм, а их циркуляция и нарастающая спецификация соотнесены с общественными подразделениями и дифференциацией функций. Примечательная влиятельность и популярность парсоновской модели были вызваны, по крайней мере отчасти, её «идеальным совпадением» с этой — порождённой социальным контекстом — коллективной тенденцией академического мира.

Той же тенденцией можно объяснить тот примечательный факт, что какие бы недостатки академические критики ни находили в некогда всемогущей парсоновской системе, сами они ещё больше подчёркивали центральность символического производства и распределения. По мере того как рушилась самоуверенность «модерна» и нарастал плюралистский эклектизм «постмодерна», они заменяли «центральные кластеры», «ценностные иерархии» и «основные координации» на рассогласованные, разрозненные, нескоординированные производства ценностей и смыслов — однако они никогда не ставили под вопрос базовое допущение парсоновской картины: что социальный порядок — это результат манипуляции символами.

По сравнению с этой давней тенденцией академического теоретизирования модель Бентама представляется примечательно иной. Видимо, лучше понять это различие можно, если вспомнить, что Бентам не был (или был не в первую очередь) членом университетского мира. Он принадлежал к кругу интеллектуалов, очень близких к миру политиков, правительственных администраторов и социальных реформаторов, и постоянно вёл диалог с этим миром, в большой мере разделяя его заботы и тревоги, его формулировки насущных задач, его выбор инструментов и ресурсов для общественных действий. Неудивительно, что в социальной системе, как она возникает из сочинений Бентама, академический мир или интеллектуалы в их «очевиднейшей для здравого смысла», обучающе-поучающей, роли почти невидимы. Это, впрочем, не означает, что интеллектуалы — лучшие представители «знающего класса» — отсутствуют на итоговой картине. Они присутствуют и, может быть, более внушительно, чем в моделях академического производства — хотя, подобно инспекторам паноптикона, они «видят, не будучи видимы».

Модель Бентама сконструирована с точки зрения интеллектуалов как архитекторов, как экспертов, обладающих знанием тех законов, которые руководят человеческим поведением, и тех умений, которые необходимы, чтобы построить социальные условия, в которых от таких законов можно получить наибольшую выгоду. Идеально сбалансированный мир паноптикона — это изобретённый, спланированный мир; продукт знающего, вдумчивого, рационального архитектора. Политики — это строители, работающие по его чертежам. Как только постройка завершена, ни интеллектуал-архитектор, ни политики уже не нужны. Социальная система, которая нуждается в свободных предпринимателях и предлагает идеальные условия для применения их свободы ради общего блага, может функционировать самостоятельно и поддерживать собственное существование без повседневного вмешательства назойливых планировщиков и без бдительного надзора проповедников морали и наставников социальных добродетелей. Но когда все это начиналось, план уже имелся.

В обоих типах разобранных здесь моделей интеллектуалы предстают как «законодатели» — те, кто определяет «норму» для интегрированных, жизнеспособных социальных систем. Однако они могут исполнять роль законодателей по меньшей мере двумя разными способами: в качестве манипуляторов символами — как в моделях парсоновского типа; или как эксперты-планировщики, технологи — как у Бентама или в подобных моделях.

В первом случае когнитивная перспектива заставляет конструкторов модели понимать свободу как свойство или право «индивида как такового»; как универсальный атрибут всех элементов системы, приведённых к единообразию их общим положением как объектов воспитания, социализации или культурного обучения в целом.

Во втором случае свобода предстаёт как фактор в механизме производства и воспроизводства общественного порядка; в этом своём качестве она размещена в стратегически ключевых узлах, связывающих всю сеть воедино.

Она остаётся благоразумно размещаемым ресурсом, всегда рассматриваемым в дистрибутивном контексте, — как один из полюсов того отношения, другой полюс которого — Гетерономия. Здесь свобода порождается таким отношением, будучи в то же время первостепенным условием поддержания этого отношения. Свобода — это привилегия и власть.