Обращенный страх прикосновенияЧеловеку страшнее всего прикосновение неизвестного. Он должен видеть, что его коснулось, знать или, по крайней мере, представлять, что это такое. Он везде старается избегать чужого прикосновения. Ночью или вообще в темноте испуг от внезапного прикосновения перерастает в панику. И одежда не даёт безопасности: она легко рвётся, сквозь неё легко проникнуть к голой и гладкой беззащитной плоти. Все барьеры, которые люди вокруг себя возводят, порождены именно страхом прикосновения. Они запираются в домах, куда никто больше не может войти, и только там чувствуют себя в относительной безопасности. Боязнь грабителей проистекает не только из беспокойства за имущество, это ужас перед рукой, внезапно хватающей из темноты. Его повсюду и всегда символизирует рука, превращённая в когтистую лапу. Многое из этого отразилось в двойственности смысла немецкого слова «angreifen». В нём одновременно подразумеваются и безвредное прикосновение, и опасная агрессия, и нечто от последней постоянно отражается в первом. Но в соответствующем существительном «Angriff», означающем атаку, нападение, выразился только дурной смысл слова. Страх перед прикосновением не покидает нас даже на публике. Манера поведения в толпе на улице, в ресторане, в транспорте продиктована именно этим страхом. Даже когда приходится стоять с кем-то совсем рядом, видеть и ощущать его вплотную, мы стараемся, насколько можно, избежать прикосновений. Если наоборот, значит, другой нам приятен, и инициатива сближения исходит от нас самих. Быстрота, с какой следует извинение за случайное прикосновение, напряжение, с каким его ждут, резкая, иногда даже действенная реакция, если извинения не последовало, злоба и ненависть, которые изливаются на «обидчика», даже если неизвестно, точно ли он им является, — весь этот узел душевных реакций на прикосновение незнакомца доказывает, что здесь затронуто И только в массе человек может освободиться от страха перед прикосновением. Это единственная ситуация, где этот страх переходит в свою противоположность. Для этого нужна плотная масса, где тело прижато к телу, которая плотна также в своей душевной конституции, то есть такая, где человеку безразлично, кто на него «давит». Кто отдал себя на волю массы, не боится её прикосновений. В идеальном случае в ней все равны. Различия не считаются, даже половые. Кто бы на тебя ни напирал, он такой же, как ты сам. Его ощущаешь как самого себя. Вдруг все оказывается происходящим как будто бы внутри одного тела. Вероятно, этим объясняется, почему масса всегда старается стать как можно плотнее: она хочет максимально подавить свойственный индивидууму страх перед прикосновением. Чем сильнее люди сжаты, тем более они чувствуют, что не боятся друг друга. Массе, следовательно, присуще обращение страха прикосновения. Облегчение, которое по ней распространяется и о котором мы ещё будем говорить в другой связи, достигает исключительно высокой степени при её наибольшей плотности. Открытая и закрытая массыСтоль же загадочное, как и универсальное явление — внезапное возникновение массы там, где перед этим было пусто. Стояло пять, может, десять, может, двенадцать человек, никто ни о чём не объявлял, никто ничего не ждал — и вдруг все вокруг черно от людей. Люди текут отовсюду, кажется, все улицы стали с односторонним движением. Многие даже не знают, что случилось, спроси их — им нечего ответить, но и они спешат оказаться там же, где остальные. В их движении решимость, весьма отличная от обыкновенного любопытства. Они словно подталкивают друг друга в одном и том же направлении. Но к этому дело не сводится. У них есть цель. Она есть раньше, чем они в состоянии её осознать, и цель эта — самое черное, то есть то место, где больше всего людей. Об этой экстремальной форме спонтанной массы можно сказать многое. Там, где она возникает, то есть в подлинном своём ядре, она вовсе не так спонтанна, как это может показаться на первый взгляд. Но в остальном, если отвлечься от тех пяти, десяти или двенадцати, с кого она начинается, она действительно такова. Раз возникнув, она стремится стать больше. Жажда роста — это первое и высшее свойство массы. Она старается втянуть в себя каждого, кто в пределах её досягаемости. Влиться в неё может каждый, кто выглядит человеком. Естественная масса — это открытая масса: её росту вообще не положено предела. Домов, дверей, замков она не признает; те, кто замыкается, ей подозрительны. Открытость здесь можно понимать в любом возможном смысле, масса открыта всюду и во всех направлениях. Открытая масса существует, пока растёт. Перестав расти, она начинает распадаться. Масса распадается так же внезапно, как возникает. В этой спонтанной форме она крайне восприимчива. Открытость, обеспечивающая рост, — одновременно её слабое место. В ней постоянно живёт предчувствие распада. Она старается его избегнуть благодаря быстрому росту. Пока это удаётся, она втягивает в себя всех и вся; когда все втянуты, она должна распасться. Противоположностью открытой массе, которая может расти до бесконечности, которая существует везде и именно поэтому привлекает всеобщий интерес, является закрытая масса. Закрытая масса отказывается от роста и делает упор на структуру. Что в ней прежде всего бросается в глаза, так это граница. Она прочно обосновывается: ограничивая себя, она создаёт себе место. Пространство, которое она заполняет, именно для неё предназначено. Его можно сравнить с сосудом, куда наливают жидкость: заранее известно, сколько туда войдёт. Внутрь пространства есть специальные проходы, как угодно туда не попадёшь. Граница внушает уважение. Она может быть из камня, из прочных глыб. Для её преодоления может потребоваться акт приёма в члены сообщества, может быть, придётся платить за вход. Когда пространство заполнено, допуск прекращается. Даже если публика продолжает прибывать, главное — это плотная масса, пребывающая в закрытом пространстве; те, кто толпятся снаружи, по сути дела, к ней не принадлежат. Граница препятствует неупорядоченному приращению, но она же затрудняет и замедляет распад. Теряя в возможностях роста, масса приобретает в постоянстве. Она предохраняет себя от внешних воздействий, которые могут быть враждебными и опасными. Но особенно она рассчитывает на повторение. Благодаря перспективе нового собрания, масса каждый раз возрождается после распада. Помещение ждёт её, оно вообще ради неё и существует, и, пока оно есть, масса может собраться, как раньше. Это — её пространство: даже если сейчас отлив, его пустота напоминает о времени прилива. РазрядкаНаиболее важный процесс, протекающий внутри массы, — разрядка. До момента разрядки массы практически не существует, лишь разрядка создаёт массу в подлинном смысле слова. Это момент, когда все, кто принадлежит к массе, освобождаются от различий и чувствуют себя равными. Из различий особенно важны те, что характеризуют человека внешне, — различия звания, сословия и состояния. Человек как единичное существо их всегда осознает. Они давят на каждого, отделяя людей друг от друга. Человек занимает своё надёжное безопасное место и при помощи правовых норм держит на расстоянии всех, кто к нему приближается. Он как ветряная мельница на просторной равнине. Отовсюду видно, как энергично крутятся лопасти, а между ней и следующей мельницей — только огромное пустое пространство. Вся жизнь складывается из дистанций: дом, где человек держит своё достояние и себя самого, положение, которое он занимает, звание, к которому стремится, — все служит созданию расстояний между людьми, их сохранению и увеличению. Свобода глубинного порыва от одного человека к другому подавляется. Побуждения и отклики иссякают как ручьи в пустыне. Никому нельзя слишком близко, никому — на тот же уровень. Жёсткие иерархии, установившиеся в каждой области, никому не позволяют всерьёз коснуться вышестоящего или снизойти до нижестоящего, — разве что напоказ. В разных обществах баланс этих дистанций различен. Где-то упор делается на происхождение, Здесь не ставится задача изобразить эти иерархии в деталях. Важно, что они есть всюду, что всюду они глубоко внедрились в сознание и определяют человеческие контакты. Удовлетворение от того, что ты выше других по званию, не восполнит утраченной свободы порывов. В дистанциях человек закостеневает. Они как колодки, не дающие сдвинуться с места. Человек забывает, что заковал себя сам, и тоскует по освобождению. Но как освободиться в одиночку? Что бы он ни предпринял, на что бы ни решился, он всё равно в окружении, и окружающие сведут на нет все его усилия. Пока они сохраняют дистанции, ему не стать им ближе. Только все вместе, сразу и одновременно, могут ликвидировать эти дистанции. Что и происходит в массе. При разрядке все разделяющее отбрасывается, и все чувствуют себя равными. В тесноте, где ничто не разделяет, где тело прижато к телу, каждый близок другому как самому себе. Это миг облегчения. Ради этого мига счастья, когда каждый не больше и не лучше, чем другой, люди соединяются в массу. Однако этот желанный и счастливый миг разрядки таит в себе одну опасность. В нём заключена фундаментальная иллюзия: почувствовав себя равными, люди не стали равными на самом деле и навсегда. Они вернутся в свои отдельные дома, лягут в свои постели. Они сохранят своё имущество и не откажутся от имён. Они не оттолкнут родных и не уйдут из семей. Только при обращениях глубокого свойства люди целиком обрывают старые связи и вступают в новые. Такие союзы, которые по природе своей могут включать только ограниченное число членов и жёстко регулируют свой состав, я называю массовыми кристаллами. Об их функциях речь пойдёт ниже. Масса же распадается. Она чувствует, что распадется. Она испытывает страх перед распадом. Она выживет, только если разрядка будет продолжаться, распространяясь на новых и новых примыкающих к массе индивидов. Лишь прирост массы не даёт тем, кто к ней принадлежит, согнуться вновь — каждому под своим личным грузом. Мания разрушенияЧасто говорят, что массе свойственна мания разрушения; действительно, это бросается в глаза в массовых процессах, происходящих в самых разных странах и культурах. Этот факт с неодобрением признан, но никем не разъяснен. Охотней всего масса разрушает дома и предметы. Поскольку речь идёт о хрупких предметах — стеклах, зеркалах, картинах, посуде, можно предположить, что именно их хрупкость и рождает в массе жажду разрушения. Верно, конечно, что звуки погрома — грохот бьющейся посуды, звон осколков — важны с точки зрения восторга, порождаемого разрушением: это как мощные звуки жизни нового существа, крики новорождённого. Их легко вызвать, что делает их особо желанными: как будто все кричит вместе с нами, грохот — это аплодисменты вещей. Особая потребность в таком шумовом эффекте возникает в самом начале событий, когда толпа ещё мала и ничего или почти ничего ещё не произошло. Грохот и треск пророчествуют о подкреплении, на которое все надеются, они — доброе благословение на предстоящие подвиги. Однако неправильно считать, что решающую роль играет лёгкость разрушения. Толпа бросается и на каменные изваяния, не успокаиваясь, пока не изуродует их до неузнаваемости. Христиане отбивали головы и руки греческим богам. Реформаторы и революционеры сбрасывали скульптурные изображения святых, часто рискуя собственной жизнью. Разрушаемый камень иногда был так твёрд, что работу приходилось бросать не доделав. Разрушение изваяний — это отрицание иерархий, которые отныне не признаются. Это покушение на установленные общезначимые дистанции. Твердость изваяний свидетельствовала об их постоянстве. Они стояли издавна, считается, они были всегда, гордые и неприступные, нельзя было даже приблизиться к ним с враждебным намерением. И вот они лежат в обломках. Это акт разрядки. Но до этого доходит не всегда. Обычно разрушение — не что иное, как покушение на границы. Окна и двери принадлежат домам, это самые уязвимые части их отграниченности от всего, что вовне. С выбитыми окнами и высаженными дверьми дом теряет индивидуальность. Внутрь теперь зайдёт кто угодно, обитатели ничем больше не защищены. Обыкновенно считается, что в домах скрываются люди, противопоставляющие себя массе, то есть её враги. Теперь преграды пали. Их ничто больше не разделяет. Они могут выйти и присоединиться к массе. А можно их вытащить. Но за этим стоит ещё больше. Каждый ощущает, что, примкнув к массе, он переступил границы собственной личности, ликвидировал все дистанции, которые отбрасывали его назад — к себе самому, запирали его в себе. Сбросив груз дистанций, человек освобождается, и эта обретённая свобода есть свобода переступания границ. То, что он испытал, непременно должны испытать и другие, он ждёт от них того же. Глиняный горшок возбуждает его потому, что он — граница. В доме его возбуждают запертые двери. Церемонии и ритуалы, всё, что порождает дистанции, воспринимается им как невыносимая угроза. В эти заранее подготовленные сосуды должна быть загнана расчленённая масса. Она ненавидит свои будущие тюрьмы, что всегда были её тюрьмами. Голой массе во всём чудится Бастилия. Самое впечатляющее орудие разрушения — огонь. Он виден издали и притягателен как ничто другое. Он разрушает окончательно и бесповоротно. Из огня ничто не выйдет таким, как было. Поджигающая масса чувствует себя неотразимой. Все, охватываемое огнём, присоединяется к ней. Все враждебное гибнет в огне. Огонь, как это будет видно далее, — самый могучий символ массы. Как и она, совершив разрушение, он угасает. ИзвержениеОткрытая масса — это и есть масса как таковая, свободно отдающаяся своему естественному стремлению к росту. Открытая масса не ощущает или не представляет, насколько велика она могла бы стать. Она не ограничена привычным помещением, которое должна заполнить. Меры ей не положено — она хочет расти до бесконечности; для этого ей нужны только люди, больше и больше людей. Такая голая масса в основном и бросается всегда в глаза. Однако есть в ней Закрытые массы прошлого, о которых ещё пойдёт речь ниже, все превратились в хорошо знакомые институты. Своеобразный душевный настрой, который ощущали их участники, казался чем-то естественным: ведь вместе они собрались для определённой цели — религиозной церемонии, праздника, военного похода, а цель, казалось, освящает настроение. Кто приходил к проповеди, разумеется, искренне верил, что всё дело в проповеди, и очень удивился бы, а может, и возмутился, разъясни ему кто-нибудь, что величина аудитории возбуждает его больше, чем сама проповедь. Все правила и церемонии, свойственные этим институтам, были нацелены на закрепление массы: лучше надёжная церковь, полная верующих, чем ненадёжный целый мир. Благодаря равномерности служб, совершающихся в строго установленное время, точности воспроизведении знакомых ритуалов массе обеспечивалась возможность как бы пережить самое себя в прирученном состоянии. Это был эрзац удовлетворения потребностей более грубого и бурного характера. Возможно, этих институтов хватило бы, если бы количество людей оставалось примерно тем же самым. Однако в города стекалось всё больше и больше народу, численность населения в последние сто лет росла необычно быстро, что привело к образованию новых огромных масс, и в такой ситуации никакое самое опытное и изощрённое руководство не смогло бы это предотвратить. Все нападки на устаревшие ритуалы, о которых сообщает история религии, — это протест массы, которая хочет ощутить свой рост, против навязываемых ей границ. Это и Нагорная проповедь из Нового Завета, совершающаяся под открытым небом на глазах тысяч людей, направленная, несомненно, против ограничивающего ритуализма официального Храма. Это и стремление павлинистского христианства высвободиться из родовых и фольклорных границ еврейства и стать универсальной верой человечества. Это и пренебрежительное отношение буддизма к кастовой системе тогдашней Индии. Даже внутренняя история мировых религий богата событиями того же рода. Храм, церковь, каста всегда оказывались тесны. Крестовые походы вели к образованию масс такой величины, что их не смогло бы вместить ни одно церковное здание тогдашнего мира. Позже целые города стекались на представления флагеллантов, а они ещё и путешествовали из города в город. Уэслианство возникло в XVIII веке именно благодаря проповедям под открытым небом. Уэсли хорошо понимал значение массы и даже делал в дневнике особые пометки о том, сколько народу слушало его на этот раз. Стремление вон из замкнутых помещений каждый раз означает, что масса хочет вновь предаться своей старой страсти — внезапному, быстрому и неограниченному росту. Я называю извержением внезапный переход закрытой массы в открытую. Это очень частое явление, но не надо понимать его слишком пространственно. Иногда это и в самом деле выглядит так, будто масса изверглась из закрытого пространства, где до того томилась, на улицы и площади и распространяется, втягивая в себя всё и вся. Но гораздо важнее внутренний процесс, параллельный видимому извержению. Это внезапно возникающее недовольство массы собственной ограниченностью, будящее желание присоединять, решимость добраться до всех и каждого. Со времён Французской революции эти извержения приобрели форму, которую мы воспринимаем как современную. Может быть потому, что масса основательно очистилась от содержания традиционных религий, нам стало легче наблюдать её в чистом, если угодно, биологически чистом виде, без тех трансцендентных смыслов и целей, которые раньше она позволяла в себя влить. История последних ста пятидесяти лет ознаменовалась резким увеличением числа извержений; это справедливо и по отношению к войнам, которые стали массовыми войнами. Масса уже не удовлетворяется благочестивыми обетами и обещаниями, она хочет испытать великое чувство собственной животной силы и страсти, используя для этого любые социальные претензии и поводы. Масса никогда не насыщается — это её главная черта. Она голодна, покуда остаётся хоть один человек, ей не схваченный. Останется ли она голодной, вобрав в себя действительно всех, наверняка никто не скажет, хотя предположить это можно с достаточной уверенностью. В её попытках выжить сквозит Мания преследованияОдна из самых выдающихся характеристик жизни массы — то, что можно было бы назвать чувством преследуемости, — особенная гневная восприимчивость и раздражимость по отношению к тем, кто раз и навсегда записан её врагом. Что бы они ни делали, как бы себя ни держали — грубо, вызывающе, пренебрежительно или, наоборот, уступчиво, приветливо, мило, — всё равно масса решит, что за этим стоит злоба и изначальные дурные намерения, что враг хочет одного — открыто или коварно, изнутри её уничтожить. Чтобы объяснить это чувство вражды и преследования, надо вспомнить тот фундаментальный факт, что масса, раз возникнув, хочет стремительно расти. Силу и неукротимость этого роста невозможно преувеличить. Пока масса чувствует, что растёт, — скажем, при революционных процессах, зарождающихся в мелких, крайне напряжённых массах, — она воспринимает всё, что ей мешает, как преграды, возводимые специально, чтобы помешать её росту. Её может рассеять и разогнать полиция, но эффект будет лишь временным, как от руки, разгоняющей комаров. Она может быть атакована изнутри, когда поставлены под сомнение требования, приведшие к её образованию. Тогда слабые отсеиваются, а те, кто собирался присоединиться, на полпути сворачивают назад. Нападение на массу извне способно её только укрепить. Насильственный разгон сплачивает её сильнее, чем раньше. А вот нападение изнутри в самом деле опасно. Стачка, нацеленная на получение Масса похожа на осажденную крепость. Крепость осаждена двояко: враг стоит перед стенами и враг засел в подвалах. Когда битва началась, на подмогу спешат все новые сторонники и колотят в ворота, требуя входа; в подходящий момент просьбу удовлетворяют, но они лезут и через стены. Город быстро наполняется бойцами, и каждый из них вносит с собой маленького невидимого предателя, который поспешно исчезает в подземелье. Цель осады — остановить приток сторонников. Врагам снаружи стены нужнее, чем осажденным внутри. Именно осаждающие стараются построить их все выше. Они подкупают тех, кто спешит в город, а если не в силах их остановить, заботятся о том, чтобы сопровождающие маленькие предатели по дороге накопили достаточно враждебности. Свойственное массе чувство преследуемости есть ни что иное, как это ощущение двоякой угрозы. Стены снаружи становятся все выше и выше, всё больше и больше врагов скапливается в подвалах. Намерения врага ясны и очевидны, когда он трудится на стенах, но что замышляют те, кто сидит глубоко под землёй? Однако подобные образы всегда выражают только часть истины. Притекающие снаружи, стремящиеся в город — не только новые товарищи, подкрепление и поддержка, они также и питание массы. Масса, которая не прибавляет в весе, голодает. Есть средства, позволяющие переносить голод; особенным мастерством в их изыскании отличаются религии. Далее будет показано, как мировым религиям удаётся сохранять массы даже при отсутствии стремительного прироста. Приручение масс в мировых религияхРелигии с универсальными притязаниями, получив признание, быстро меняют акценты в своей пропаганде. Поначалу задача состоит в том, чтобы достичь и завоевать на свою сторону всех, кого только можно достичь и завоевать. Масса, которая рисуется им в воображении, — это универсальная масса: речь идёт о каждой индивидуальной душе, и каждая душа должна принадлежать им. Однако борьба, в которую приходится при этом вступать, постепенно рождает скрытое уважение к противнику, чьи институты уже налицо. Они видят, как это трудно — выстоять. Все важнее им представляется наличие институтов, обеспечивающих единство и устойчивость. По примеру противника они делают всё возможное, чтобы ввести у себя такие же; когда это удаётся, центр тяжести постепенно перемещается на удержание достигнутого. Больший удельный вес институтов, начинающих жить собственной жизнью, ведёт к снижению накала первоначальной пропаганды. Церкви строятся так, чтобы вместить уже имеющихся верующих. К вопросу о строительстве новых подходят сдержанно и осмотрительно, судят, есть ли в том действительная надобность. Стремятся распределить имеющихся верующих по отдельным подразделениям. Именно потому, что их стало много, появилась тенденция к распаду и опасность распада, для нейтрализации которой нужна постоянная упорная работа. Ощущение коварства массы заложено в крови мировых религий. Их собственная традиция, имеющая обязательный характер, учит, как внезапно и быстро распространились они сами. Истории массовых обращений кажутся чудом, таковы они и на самом деле. Но в раскольнических движениях, которых церкви страшатся и которые неистово преследуют, эти чудеса обращаются против них самих: раны от них, возникающие на собственном теле, болезненны и неизлечимы. То и другое — стремительное распространение на ранних стадиях и не менее стремительные расколы потом — не даёт уснуть недоверию по отношению к массе. Что им требуется, так это не масса, а её противоположность — послушная паства. Они сравнивают верующих с овцами и хвалят за послушание. От наиболее важного свойства массы, а именно — быстрого роста, религии полностью отказались, довольствуясь вместо этого фикцией равенства всех верующих (на чем, впрочем, не настаивают слишком сильно), определённой степенью их близости (не переходящей, впрочем, известных границ) и определённостью направления. Цель они предпочитают поместить в очень большом отдалении — в потустороннем мире, куда человек не может попасть сразу, поскольку ещё жив, и право на который нужно заслужить ценой больших усилий и унижений. Постепенно направление становится важнее цели. Чем цель отдалённее, тем больше порядка требуется для движения к ней. На место кажущегося неотъемлемым от массы принципа роста ставится нечто совсем иное — принцип повторения. Верующих собирают в одних и тех же зданиях к одному и тому же часу и воздействуют на них посредством одних и тех же приёмов, в результате чего они впадают в мягкое состояние массы, которое их возбуждает, не давая при этом перейти определённые границы, и делает возможным привыкание. Ощущение единства отпускается им маленькими дозами. От правильности дозировки зависит устойчивость церкви. Если люди привыкли воспроизводить это чётко отмеренное переживание в своих церквях и храмах, им уже без него не обойтись. Оно становится необходимым как пища и всё прочее, из чего складывается существование. Внезапный запрет культа, преследование религии со стороны государства не может пройти без последствий. Сбой в старательно сбалансированных массовых процессах приводит через некоторое время к извержению открытой массы. Она располагает всеми элементарными свойствами, которые нам уже известны. Она стремительно распространяется во всех направлениях. В ней осуществляется настоящее, а не фиктивное равенство. Она Все внезапно запрещаемые религии мстят своего рода обмирщением. В неожиданной и мощной вспышке варварства полностью меняется характер их верований, причём самим верующим природа изменений непонятна. Они остаются при полном убеждении, что держатся старой веры, и думают только о том, чтобы не изменить её глубоким принципам. На самом деле они стали в корне другими, их охватило острое и неповторимое ощущение открытой массы, в которую они вдруг превратились и отпасть от которой не согласятся ни за какую награду. ПаникаПаника в театре, как это часто отмечалось, представляет собой распад массы. Чем сильнее люди объединены представлением и чем изолированнее от улицы помещение театра, тем более бурно протекает распад. Бывает, однако, что сам по себе спектакль не в состоянии соединить людей в массу. Представление не «захватывает», и зрители остаются вместе только потому, что они уже здесь. Но что не может сделать спектакль, то мгновенно делает огонь. Он не менее опасен для людей, чем для животных, — самый древний и могучий символ массы. Если в публике было хоть чуть-чуть массового чувства, то при появлении огня оно в один миг достигает кульминации. Одинаковая и очевидная для всех опасность порождает одинаковый для всех страх. На короткое время из публики рождается подлинная масса. Не будь это в театре, можно было бы удариться в бегство подобно стаду животных при виде опасности, и однонаправленность движения умножила бы энергию бегства. Активный массовый страх такого рода — великое коллективное переживание всех животных, ведущих стадную жизнь и, как хорошие бегуны, спасающихся вместе. В театре, напротив, масса обречена на распад. Двери могут одновременно пропустить только одного или нескольких человек. Энергия бегства сама по себе преобразуется в энергию отталкивания. Проход между креслами рассчитан только на одного, все чётко отделены друг от друга, каждый сидит сам по себе, стоит сам по себе, у каждого своё место. Расстояние до ближайшей двери для всех разное — для каждого своё. Нормальный театр рассчитан на то, что зрители удобно рассажены и им оставлена лишь свобода рук и голоса. Движение ног максимально ограничено. Внезапный приказ бежать, отданный огнём, сразу наталкивается на невозможность совместного бегства. Каждый видит Дверь, в которую ему нужно пройти, он видит в ней себя отдельно от всех остальных, и эта дверь становится рамкой картины, кроме которой он ничего видеть не способен. Так масса, все ещё на вершине своего переживания, вынуждена насильственно распасться. Превращение ярче всего сказывается в буйстве индивидуальных проявлений — каждый бьётся за себя. Чем яростнее человек борется за собственную жизнь, тем яснее становится, что он борется против остальных, мешающих ему со всех сторон. Они окружают его как стулья, барьеры, запертые двери, с тем только отличием, что сами борются против него. Они тащат его то в одну, то в другую сторону, куда им заблагорассудится, точнее, куда влечёт их самих. На женщин, детей, стариков не обращают внимания, их не отличают от мужчин. Это — признак организации массы, где все равны, и, хотя человек не ощущает себя принадлежащим массе, она всё равно охватывает его со всех сторон. Паника — это распад массы в массе. Отдельный человек здесь старается отпасть от массы и бежать от неё, угрожающей ему как целое. Но поскольку он физически внутри неё, приходится с ней сражаться. Отдаться ей было бы гибелью, ибо гибель грозит ей самой. В такие мгновения он не может не подчёркивать свою отдельность. Пинками и ударами он вызывает на себя пинки и удары. Чем больше он их раздаёт, тем больше получает, и тем отчётливее чувствует себя, тем яснее прочерчиваются границы его собственной персоны. Любопытно заметить, как масса в глазах того, кто борется внутри неё самой, обретает характер огня. Она возникла из неожиданного отблеска пламени или крика: «Пожар!»; как пламя, она играет с тем, кто хочет из неё ускользнуть. Он сталкивается с людьми как с горящими предметами, соприкосновение с которыми опасно, шарахается, что бы ни коснулось его тела. Все стоящие на пути как бы заражены огнем; сам способ, каким огонь распространяется, — вспыхивая то там, то тут, внезапно охватывая все вокруг, — похож на поведение массы, угрожающей человеку отовсюду. В ней все неожиданно: внезапно возникающие локти, кулаки или ноги напоминают языки пламени, вырывающиеся в самых неожиданных местах. Огонь как лесной или степной пожар и есть враждебная масса; это ощущение дремлет в каждом человеке. Огонь как символ массы живёт в каждом душевном обиходе и составляет его неизменную часть. Упорное затаптывание людей, которое часто случается при панике и кажется столь бессмысленным, есть на самом деле ни что иное, как затаптывание огня. Панику как распад можно предотвратить, продлив первоначальное состояние объединяющего массового страха. Так, в подожженной врагами церкви общий страх рождает коллективную молитву о том, чтобы всемогущий Бог вмешался и чудом истребил огонь. Масса как кольцоВдвойне закрытую массу представляют собой люди, собравшиеся на арене. Стоит рассмотреть её в этом любопытном качестве. Снаружи арена чётко ограничена. Она обычно видна отовсюду. Её положение в городе, место, которое она занимает, общеизвестно. Каждый чувствует, где она находится, даже не думая о ней. Крики с неё разносятся далеко вокруг. Если она открыта сверху, разыгрывающаяся в ней жизнь сообщает нечто от себя всему окружающему городу. Но как бы волнующи не были эти сообщения, беспрепятственный доступ к арене невозможен. Число мест на охватывающих её скамьях ограниченно. Плотность размещения определяется целью. Места расположены так, чтобы люди не теснили друг друга. Они должны чувствовать себя удобно, все хорошо видеть, каждый со своего места и без помех. Наружу, то есть городу, арена демонстрирует безжизненную стену. Вовнутрь она повёрнута стеной из людей. Все присутствующие сидят к городу спиной. Они изъяты из строения города, из его стен и улиц. Пока они пребывают на арене, их не касается, что происходит в городе. Они оставили позади его жизнь, его связи, правила и привычки. На определённое время им гарантировано пребывание вместе в большой массе и обещано возбуждение, но с одним решающим условием: масса должна разрядиться вовнутрь. Ряды расположены друг над другом, чтобы всем было видно происходящее внизу. В результате оказывается, что масса сидит против самой себя. Перед каждым тысячи людей, тысячи голов. Пока он здесь, все они тоже здесь. Что приводит в возбуждение его, возбуждает также и их, и он это видит. Они сидят в некотором отдалении от него, черты, которые их отличают и превращают в индивидуумов, стерты. Они все похожи и ведут себя похоже. Он замечает в них лишь то, чем в этот миг переполняется сам. Их видимое возбуждение усиливает его собственное. Масса, таким образом демонстрирующая себе самое себя, ничем не разделена. Образуемое ей кольцо замкнуто. Из него никому не ускользнуть. Круг захваченных зрелищем лиц, расположенных друг над другом, удивительно гомогенен. Он окружает и заключает в себя всё, разыгрывающееся внизу. Он притягивает, не давая никому уйти. Любая дыра в кольце могла бы напомнить о распаде, о будущем разбегании. Но её нет: масса замкнута двояким образом — наружу и в себе. Свойства массыПрежде, чем предпринять попытку классификации масс, стоит кратко резюмировать её основные свойства. Мы выделили четыре главные характеристики.
Каждое из этих четырёх выясненных свойств может присутствовать в массе в большей или меньшей мере. В зависимости от того, на каком из них сосредоточить внимание, можно получить разные классификации массы. Когда речь шла об открытой и закрытой массах, было объяснено, что это разделение основывается на признаке роста массы. Если рост не встречает препятствий, масса открыта, если рост ограничивается, она закрыта. Другое разделение, о котором предстоит узнать, это разделение между ритмической и замершей массами. Оно основывается на двух следующих качествах — на равенстве и плотности, и даже на обоих вместе. Замершая масса стоит непосредственно перед разрядкой. Она в ней уверена и поэтому старается, насколько можно, замедлить её приход. Ей хочется растянуть период максимальной плотности, чтобы подготовиться к мгновению разрядки. Можно было бы сказать, что она разогревает себя, оттягивая разрядку. Массовый процесс здесь начинается не с равенства, а с плотности. Равенство же становится главной целью такой массы: в него она в конечном счёте изливается, и тогда о нём свидетельствует каждый общий крик, каждое общее движение. В ритмической массе, наоборот, плотность и равенство с самого начала совпадают. Здесь всё связано с движением. Жадно алкаемое телесное возбуждение реализуется в танце. Расхождения и новые сближения как бы сознательно провоцируют и искушают массу, испытывая её плотность. Равенство демонстрирует себя в ритме. Эти инсценировки плотности и равенства искусственно вызывают массовое чувство. Ритмические структуры молниеносно возникают и изменяются, и только физическое изнеможение кладёт этому конец. Следующая пара понятий — медленная и быстрая массы, различия которых основаны исключительно на специфике их целей. Бросающиеся в глаза массы, представляющие собой важную часть современной жизни, то есть политические, спортивные, военные массы, с которыми мы ежедневно сталкиваемся, все быстры. От них весьма отличаются религиозные массы потустороннего мира или массы паломников: цель их далека, путь долог, и подлинная масса возникнет Все эти формы, сущность которых здесь лишь кратко обозначена, требуют более детального рассмотрения. РитмРитм — изначально ритм ударов ног. Человек ходит, а так как ходит он всегда на двух ногах, попеременно ударяя ими о землю, то стоит лишь ему двинуться, как удары повторяются, и возникает, преднамеренно или нет, ритмический шум. Обе ноги никогда не ступают с одинаковой силой. Различие может быть большим или меньшим в зависимости от конституции человека или от настроения. Можно пойти быстрее или медленнее, побежать, вдруг остановиться или прыгнуть. Человек всегда прислушивался к шагам других людей, они интересовали его, конечно, больше, чем свои собственные. Животные также имеют свою излюбленную походку. Многие из их ритмов богаче и внятнее, чем у человека. Стада копытных мчались от него как полки при звуках барабанов. Знание животных, которые его окружали, ему угрожали, на которых он охотился, было древнейшим знанием человека. Он знакомился с ними по ритму их движения. Древнейшим письмом, которое он сумел прочесть, были следы — род ритмической нотной записи, данный изначально; она сама по себе впечатывалась в мягкую почву, и человек, читая её, связывал с ней звук её возникновения. Иногда следы появлялись в огромном множестве на тесном пространстве. Люди, которые сначала жили маленькими ордами, даже спокойно наблюдая эти следы, могли осознавать контраст между собственной малочисленностью и неисчислимостью стад животных. Они были голодны и всегда искали добычу; чем больше добычи, тем лучше. Но им хотелось, чтобы их самих стало больше. В людях всегда сильно было желание собственного умножения. Под этим нельзя понимать только то, что недостаточно точно именуют инстинктом размножения. Люди хотели, чтобы их стало больше прямо сейчас, на этом самом месте, в это самое мгновение. Многочисленность стада, на которое они охотились, и их собственная численность, которую они страстно желали увеличить, особенным образом сливались в их ощущении, что выражалось в определённом состоянии совместного возбуждения, которое я называю ритмической или вздрагивающей массой. Средством к её образованию был в самую первую очередь ритм ног. Где идут многие, идут и другие. Шаги наслаиваются в быстром повторении на другие шаги, имитируя движение большого числа людей. Танцующие не сходят с площадки, упорно воспроизводя тот же ритм на том же месте. Танец не ослабевает, сохраняя ту же громкость и живость, что и в начале. Чем меньше танцующих, тем выше темп и громче удары. Чем сильнее они топают, тем их кажется больше. На всех в округе танец действует с притягательной силой, не ослабевающей всё время, пока он длится. Кто живёт в пределах слышимости, присоединяется к танцующим. Было бы естественно, если бы со всех сторон притекали все новые люди. Но, поскольку, очень скоро никого вокруг не остаётся, танцующим приходится изображать прирост как бы из самих себя, из собственного ограниченного количества. Они топают так, будто их становится больше и больше. Возбуждение растёт и скоро переходит в неистовство. Но как они возмещают невозможность реального прироста? Прежде всего важно, что все делают одно и то же. Каждый топает, и все одинаково. Каждый взмахивает рукой, и каждый дергает головой, и все — одновременно. Равноценность участников разветвляется на равноценность их конечностей. То, что движется у человека, обретает собственную жизнь, каждая рука и каждая нога начинает жить сама по себе. Но одинаковые члены связаны единым ритмом. Они рядом и соприкасаются. К их одинаковости добавляется плотность, равенство и плотность соединяются в одно. В конце концов танцует единое существо о пятидесяти головах, сотне рук и сотне ног, двигающихся все как одна в одном и том же порыве. На высшей ступени возбуждения они действительно чувствуют себя одним, и побеждает их только физическое изнеможение. Все вздрагивающие массы именно благодаря доминирующему в них ритму имеют между собой нечто общее. Сообщение, в котором наглядно изображён только один из таких танцев, пришло из первой трети предыдущего столетия. Речь идёт о хака, когда-то военном танце новозеландского племени маори. «Маори образовали длинную змею в четыре человека шириной. Танец, называемый хака, должен был каждого, кто видит его впервые, наполнить страхом и содроганием. Все участники — мужчины и женщины, свободные и рабы — стояли вперемешку, независимо от положения, которое они занимали в общине. Мужчины были совершенно голыми за исключением патронташей, накрученных вокруг тела. Все вооружены охотничьими ружьями или штыками, привязанными к концам копий и палок. Молодые женщины и даже жены танцевали с обнажённой верхней половиной тела. Ритм пения, сопровождавшего танец, соблюдался очень строго. Все танцующие вдруг подпрыгивали вертикально вверх, все в одно и то же мгновение, будто бы всеми ими повелевала единая воля. В то же мгновение они взмахивали оружием и изображали гримасу на лице, так что с длинными волосами, которые у них часто носят не только женщины, но и мужчины, они походили на войско Горгоны. Приземляясь, они громко ударяли одновременно обеими ногами о землю. Эти прыжки повторялись всё чаще и быстрее. Черты их кривились и искажались, насколько это могла позволить лицевая мускулатура; каждая новая маска точно воспроизводилась всеми участниками. Когда один скручивал своё лицо винтообразной гримасой, остальные немедленно подражали ему. Они вращали глазами так, что видны оставались только белки, и казалось, будто глаза сейчас вывалятся из глазниц. Рты распяливались до самых ушей. Все разом они высовывали языки так далеко, что европейцу никогда не удалось бы это воспроизвести; такое достигается долгими упражнениями с малых лет. Лица их представляли собой ужасную картину, и было облегчением отвести от них взгляд. Каждый член каждого из тел действовал сам по себе — пальцы рук и ног, глаза и языки, так же, как руки и ноги, казалось, танцевали по отдельности. Плоской ладонью танцующие громко ударяли себя по левой стороне груди или по бедру. Оглушительно звучало пение. Танцевали 350 человек. Можно себе представить, как воздействовал этот танец во время войны, как он поднимал отвагу и возбуждал ненависть противников друг к другу». Вращение глаз и высовывание языка — знаки упрямства и вызова. И хотя война, в основном, дело мужчин, и свободных мужчин, неистовству хака предавались все. Масса здесь не знает различий пола, возраста или положения, все ведут себя одинаково. Что, однако, отличает этот танец от других, исполняемых с той же целью, так это необычайная разветвлённость равенства. Каждое тело будто разложено на отдельные части, не только на руки и ноги — такое бывает часто, — но на пальцы рук, ног, языки и глаза, и все языки производят вместе и в один и тот же момент одно и то же действие. Вдруг все пальцы ног, все глаза делают одно и то же. Люди уравнены вплоть до мельчайших своих членов и захвачены все накаляющимся действием. Вид трёхсот пятидесяти человек, одновременно выкатывающих языки, одновременно вращающих глазами, должен вызывать ощущение непреодолимого единства. Сплочённость здесь — не просто сплочённость людей, но и сплочённость их отдельных членов. Можно было бы себе представить, что эти языки и пальцы, если бы они не принадлежали людям, могли бы сами по себе вместе действовать и сражаться. Ритм как бы пробуждает к жизни каждое из этих равенств по отдельности. В своём совместном нарастании они необоримы. Ибо танец предполагает, что его видит, что на него смотрит враг. Хака выражает интенсивность коллективной угрозы. Но с тех пор, как танец возник, он превратился в нечто большее. Его заучивают сызмала, он распался на множество форм и исполняется по всем возможным поводам. Многим путешественникам оказывали честь, исполняя хака. Именно этому поводу мы обязаны приводимым сообщением. Дружественные армии, встречаясь, приветствуют друг друга хака; при этом он исполняется с таким рвением, что наивный наблюдатель думает, что вот-вот разразится страшная битва. При похоронах знатного вождя, когда минуют фазы оплакивания и нанесения себе ран, как это принято у маори, после изобильной торжественной трапезы все вдруг вскакивают, хватают ружья и выстраиваются для хака. В этом танце, где могут участвовать все, род воспринимает себя как масса. Род сам помогает себе, как только возникает в этом потребность, почувствовать себя массой и явиться ей перед другими. В достигнутом им ритмическом совершенстве полностью осуществляется эта цель. Благодаря хака его единству изнутри ничто не угрожает. ЗадержкаЗамершая масса тесно сплочена, действительно свободное движение кажется в ней невозможным. В её состоянии есть Терпеливость замершей массы будет не так удивительна, если подлинно представить себе, что значит для массы это чувство плотности. Чем она плотнее, тем больше новых людей притягивает. Плотность свидетельствует о том, что ей недостаёт численности, но плотность есть также побудитель дальнейшего роста. Самая плотная масса растёт быстрее всего. Задержка перед разрядкой есть демонстрация этой плотности. Чем дольше она медлит, тем дольше ощущает и показывает свою плотность. С точки зрения каждого отдельного человека, из которых складывается масса, задержка — это пауза удивления: отложены в сторону оружие и жала, которыми в нормальное время люди ощетинены друг на друга; все прижаты друг к другу, но никто никого не стесняет, прикосновения ни в ком не рождают страха. Прежде чем двинуться в путь — неважно, куда, — все хотят увериться, что остаются вместе. Это период срастания, когда нужно избегать раздражающих моментов. Замершая масса ещё не совсем уверена в своём единстве, поэтому сколь можно долго старается оставаться неподвижной. Но это терпение не безгранично. Разрядка в конечном счёте неизбежна, без неё вообще нельзя сказать, существует ли масса на самом деле. Единый вопль многих глоток, который раньше раздавался при публичных казнях, когда палач подымал над толпой отрубленную голову злодея, а теперь раздаётся на спортивных состязаниях, — это голос массы. Очень важен его спонтанный характер. Заученные и через определённые промежутки времени воспроизводимые выкрики ещё не свидетельствуют о том, что масса зажила собственной жизнью. Они могут, конечно, к этому вести, но могут также иметь чисто внешний характер, как заученные движения вымуштрованного войска. Напротив, спонтанный, для самой массы неожиданный вопль не позволяет ошибиться, воздействие его огромно. В нём могут выражаться аффекты любого рода; часто дело не столько в том, о каких аффектах речь, сколько в их интенсивности, глубине, свободе проявления. Именно они задают массе её душевные координаты. Впрочем, их воздействие может быть настолько мощным и концентрированным, что в мгновение ока разрывает массу. Такой эффект имеют публичные казни. Одну и ту же жертву можно убить только один раз. Ну, а если речь идёт о том, кто до сих пор слыл неуязвимым, то в возможности покончить с ним сомневаются до последнего мгновения. Такое сомнение ещё больше усиливает естественное торможение массы. Тем неожиданнее и острее действует вид отрубленной головы. Вопль, который за этим последует, будет ужасен, но это будет последний вопль этой конкретной массы. Можно поэтому сказать, что в данном случае за избыток трепетного ожидания, которым она насладилась в высшей мере, масса заплатила собственной мгновенной смертью. Наши современные спортивные состязания более целесообразны. Зрители могут сидеть; общее нетерпение становится видимым для каждого из них. У них достаточно свободы ног, чтобы топать, оставаясь при этом на собственном месте. У них свободны руки, чтобы хлопать. Для состязания выделен определённый промежуток времени; обычно нет оснований полагать, что он может быть сокращён; по крайней мере в это время все определённо будут вместе. Ну, а в течение этого времени всё может произойти. Нельзя знать заранее, будут ли, а если будут, то когда и чьи, поражены ворота; кроме этих главных страстно ожидаемых событий будет много других, ведущих к взрывам страстей. Голос массы звучит часто и по разным поводам. Но расставание, окончательный распад в силу его временной предопределённости оказывается не столь болезненным. К тому же побеждённые имеют возможность реванша, для них не все закончено раз и навсегда. После этого масса имеет возможность в самом деле широко растечься, сначала толпясь у выходов, потом сидя на скамейках, разражаясь криками в подходящий момент и, когда все уже на самом деле миновало, в надежде на такие моменты в будущем. Замершая масса гораздо более пассивного рода образуется в театрах. Идеальный случай — это когда играют при полном зале. С самого начала налицо нужное число зрителей Они собрались здесь по собственному желанию; за исключением небольших очередей у касс, где им пришлось встретиться, они проделали дорогу поодиночке. Их проводили на места. Все известно заранее: исполняемая пьеса, актёры-исполнители, время начала и даже сами зрители на своих местах. Опоздавших встречают с лёгкой враждебностью. Люди сидят как выровненное по линейке стадо, тихо и необычно терпеливо. Но при этом каждый сознает своё отдельное существование: он высчитал и точно отметил, кто сидит возле него. До начала он спокойно созерцает ряды собравшихся голов: они пробуждают в нём приятное, но ещё не острое ощущение плотности. Равенство между зрителями заключается, собственно, лишь в том, что они ловят одно и то же доносящееся со сцены. Но их спонтанная реакция поставлена в тесные рамки. Даже аплодисменты должны звучать в предписанный момент, и хлопают, как правило, тогда, когда нужно хлопать. Только лишь по силе аплодисментов можно судить, насколько люди стали массой, — это единственная мерка; точно так же это оценивают и актёры. Задержка в театре уже настолько превратилась в ритуал, что воспринимается поверхностно, как мягкое давление извне, не задевающее глубоко и вряд ли дарующее чувство внутренней общности и совместной принадлежности Противоположность между тишиной зрительного зала и громогласностью воздействующего на них аппарата ещё более бросается в глаза в концертах. Здесь ничто не должно мешать исполнению. Двигаться нежелательно, издавать звуки не разрешается. Хотя музыка, по большей части, живёт ритмом, ритмическое воздействие на зрителя не должно проявляться. Музыка пробуждает непрерывную череду разнообразнейших, интенсивно переживаемых аффектов. Невозможно, чтобы они не ощущались большинством присутствующих, невозможно, чтобы они не ощущались ими одновременно. Однако все внешние реакции подавлены. Люди сидят так неподвижно, будто им удалось справиться с задачей ничего не слышать. Ясно, что здесь нужно было долгое искусное воспитание способности задержки, плоды которого нам уже привычны. Потому что, если судить непредвзято, трудно найти в нашей культурной жизни другое столь же удивительное явление, как концертная публика. Люди, которые отдаются естественному воздействию музыки, ведут себя совершенно иначе; те же, кто вообще никогда не слышал музыки, переживая её впервые, могут впасть в невероятное возбуждение. Когда высадившиеся в Тасмании матросы в присутствии туземцев исполняли «Марсельезу», те выражали свой восторг необычайным вращением тел и такой удивительной жестикуляцией, что матросов трясло от смеха. Один туземный юноша так воодушевился, что рвал на себе волосы и царапал голову, испуская при этом громкие вопли. Жалкий остаток телесной разрядки сохранился и в наших концертных залах. Шквал аплодисментов выражает благодарность исполнителю — хаотический краткий шум в ответ на строго организованный долгий. Люди расходятся поодиночке, тихо, как сидели, как будто бы после церковной службы. Именно отсюда ведёт своё происхождение тишина концертов. Совместное стояние перед Богом — практика, принятая во многих религиях. Для него характерны те же черты задержки, что наблюдаются в секулярных массах, и оно может вести к таким же внезапным и бурным разрядкам. Пожалуй, самое впечатляющее здесь — это знаменитое стояние на Арафате, кульминация паломничества в Мекку. На Арафатской равнине, в нескольких часах ходу от Мекки в особый, предписанный ритуалом день собираются То, что происходит после, — одно из самых загадочных явлений религиозной обрядности. Мы обсудим это позже в другой связи. Здесь нас интересует только многочасовой момент задержки. Сотни тысяч людей в нарастающем возбуждении остановились на Арафатской равнине и не могут, что бы с ними ни произошло, покинуть эту последнюю остановку на пути к Аллаху. Они вместе сюда явились и вместе получат сигнал разойтись. Они разжигаются проповедью и выкриками разжигают себя сами. В выкрикиваемой фразе есть «ждем», и это «ждем» возвращается снова и снова. Солнце, которое почти не движется, погружает всех в один и тот же сверкающий блеск, в один и тот же печной жар; оно могло бы служить воплощением задержки. Замереть можно по-разному, как, например, замирают религиозные массы, но высшая из вообще достижимых степеней пассивности навязывается массе насильственно извне. В битве друг на друга идут две массы, каждая из которых хочет быть сильнее, чем другая. Боевыми криками они стремятся доказать как врагам, так и себе самим, что они действительно сильнее. Цель битвы в том, чтобы принудить другую сторону к молчанию. Когда сражены все враги, гром их слившихся воедино голосов — угроза, которая действительно была ужасной, — смолк навсегда. Самая тихая масса — мёртвые враги. Чем они были опаснее, тем приятнее видеть их сваленными бездвижной горой. Это своеобразная страсть: переживать их вот такими — беззащитными, всех вместе. Ибо вместе они набрасывались, вместе выкрикивали свои угрозы. Эта успокоенная масса мёртвых в давние времена ни в коем случае не воспринималась как безжизненная. Предполагалось, что вместе они продолжают Однако и это представление можно усилить. На место павших врагов могут стать все мёртвые, лежащие в общей земле и ожидающие воскрешения. Каждый умерший и погребённый увеличивает их число: все, когда бы они ни жили, принадлежат этому множеству, оно бесконечно велико. Связующая их земля обеспечивает плотность, и поэтому, хотя они лежат поодиночке, возникает ощущение, что они находятся вплотную друг к другу. Они будут так лежать бесконечно долго, до дня Страшного Суда. Их жизнь задержана до мига Воскрешения, и этот миг совпадёт с мигом их собрания перед Господом, который будет их судить. И в промежутке ничего нет: массой они лежат, массой восстанут вновь. Не найти более замечательного примера для доказательства реальности и значимости замершей массы, чем идея Воскрешения и Страшного Суда. Медленность или удалённость целиМедленной массе свойственна удалённость цели. Она движется с необычайным постоянством к незыблемой цели и всё время пути остаётся единой и сплочённой. Путь далек, препятствия в пути незнаемы, со всех сторон грозит опасность. Разрядка не позволена, пока не достигнута цель. Медленная масса имеет форму шествия. Она может с самого начала включать в себя тех, кто составляет массу, как при исходе детей израилевых из Египта. Цель её — земля обетованная, и они остаются массой, пока верят в эту цель. История их странствий есть история этой веры. Иногда трудности настолько велики, что они начинают сомневаться. Они испытывают голод и жажду и, когда начинают роптать, возникает угроза распада. Снова и снова их предводитель пытается восстановить веру. Снова и снова ему это удаётся, а если не ему, то врагам, со стороны которых они чувствуют угрозу. История странствий, растянувшихся на сорок лет, содержит много примеров внезапного и бурного образования единичных масс, о чём при случае нужно будет ещё многое сказать. Однако все они подчинены всеохватному образу одной-единой медленной массы, движущейся к обетованной цели, к обещанной ей земле. Взрослые стареют и умирают, рождаются и вырастают дети, но, хотя составляющие её единицы меняются, караван остаётся тем же самым. К нему не примыкают новые группы. С самого начала определено, кто в него входит, то есть кто имеет право на обетованную землю. Поскольку эта масса не может скачкообразно возрастать, то все её странствие сопровождается одним кардинальным вопросом: как ей удаётся не распасться? Другую форму медленной массы можно сравнить скорее с системой рек. Она начинается с маленьких ручьев, которые постепенно сливаются; в возникшую реку впадают со всех сторон другие реки; возникает, если ещё достаточно пространства земли, мощный поток, цель которого — море. Ежегодное паломничество в Мекку — пожалуй, самый впечатляющий пример такого рода медленной массы. Из самых отдалённых частей исламского мира выходят караваны паломников, движущиеся в направлении Мекки. Некоторые сначала очень малы, другие, роскошно снаряженные князьями, являются гордостью тех стран, откуда вышли. Все они в дороге соединяются с другими караванами, идущими к той же цели, растут и растут, и вблизи цели уже напоминают мощные потоки. Мекка — море, в которое они впадают. Такого рода паломничество предполагает, что остаётся простор для самых обычных переживаний, не имеющих ничего общего с самим смыслом путешествия. Человек живёт своим обычным днём, глазеет по сторонам, дерется с попутчиками, он чаще всего беден, должен заботиться о пропитании. Такая жизнь в чужом краю, да ещё в постоянно меняющемся чужом краю, таит в себя гораздо больше опасностей, чем дома. Это не только опасности, связанные с целью предприятия. Паломники ведь люди, живущие по отдельности и для самих себя, как все и повсюду в мире. Но, покуда они верны своей цели, — а таково большинство из них, — они остаются частью медленной массы, которая, как бы они ни вели себя по отношению к ней, существует и будет существовать, пока не достигнет цели. Третью форму медленной массы представляют собой такие образования, которые ориентированы на невидимую и в этой жизни недостижимую цель. Потусторонний мир, где блаженные святые ожидают тех, кто заслужил право к ним присоединиться, — это чётко поставленная цель, доступная только верующим. Они видят её перед собой ясно и определённо, не довольствуясь смутным символом. Жизнь — это как паломничество в иной мир: между человеком и иным миром лежит смерть. Путь неясен в деталях и с трудом охватывается взглядом. Многие на нём заблудились и пропали. И всё же надежда на потустороннее блаженство так сильно окрашивает жизнь верующих, что по праву можно говорить о медленной массе, к которой принадлежат все приверженцы одной веры. Так как они не знают друг друга и рассеяны по многим городам и странам, анонимность этой массы особенно впечатляет. Но как, однако, это выглядит изнутри, и чем медленная масса больше всего отличается от быстрых её форм? Медленной массе запрещена разрядка. Можно было бы сказать, что это её наиболее важный опознавательный знак, и говорить поэтому вместо медленных о безразрядных массах. Но следует всё же предпочесть первое название, ибо нельзя сказать что в разрядке отказано совсем. Она всегда предполагается в представлении о конечной цели. Она лишь отодвинута в далёкое будущее. Там, где цель, там и разрядка. Всегда налицо сильное её предчувствие, гарантирована же она в самом конце. В медленной массе поставлена цель затянуть процесс, ведущий к разрядке, на возможно более долгий срок. Мировые религии стали особенными мастерами такого затягивания. Их главная задача — сохранить завоеванных приверженцев. Чтобы сохранить их и завоевать новых, нужно время от времени собираться вместе. Если на этих собраниях происходят бурные разрядки, они должны повторяться, каждый раз превосходя прежние по интенсивности. Во всяком случае регулярное повторение разрядки необходимо, чтобы сохранить единство верующих. Что происходит во время этих разрядок ритмических масс, по причине дальности расстояний трудно выяснить и проконтролировать. Поэтому главной проблемой универсальных религий становится контроль над своими верующими на больших пространствах Земли. Контролировать их можно только путём сознательного замедления массовых процессов. Отдалённые цели приобретают большую значимость, близкие теряют в весе, в конце концов лишаясь вообще всякой ценности. Земная разрядка преходяща, та же что обещана в ином мире, постоянна. Разрядка и цель, таким образом, совпадают, цель же здесь неуязвима и несокрушима. Обетованную землю могут занять и опустошить враги, а народ, которому она обещана может быть из неё изгнан. Мекка была захвачена и разграблена сарматами, вывезшими священный камень Каабы. Много лет паломничество было невозможно. Потусторонний же мир с его блаженными заколдован от таких набегов. Он живёт лишь в вере и лишь верующим доступен. Распад медленной массы христианства окажется инициированным в то мгновенье, как начнёт разлагаться вера в потустороннее. Невидимые массыНа всей Земле, где только селится человек, имеются представления о невидимых мёртвых. Это, пожалуй, древнейшие представления человечества. Нет такого племени, клана или народа, которые не предавались бы долгим размышлениям о своих мёртвых. Человек был ими одержим, они играли необычно важные роли, их воздействие на живых составляло огромную часть самой жизни. Считалось, что мёртвые живут вместе, как и люди, и что их очень, очень много. «Древние бечуана, как и другие туземцы Южной Африки, верили, что пространство полнится духами их предков. Земля, воздух и небо полны духов, которые, если захотят, могут причинить зло живущим». «Болоки с Конго верят, что они окружены духами, которые только и ищут предлога, чтобы придраться к живым, днём и ночью стараются им навредить. Реки и ручьи наполнены духами предков. Они живут также в лесу и буше. Для путешественников на суше или на воде, спешащих к ночи домой, духи представляют крайнюю опасность. Никто не решится пойти ночью через лес, разделяющий две деревни. Такого храбреца не найти даже за большие деньги. Все говорят, что в лесу слишком много духов». Считают, что мёртвые поселяются вместе Но мало того, что мёртвых становится всё больше, и масса их делается всё плотнее. Они ещё и в движении, в постоянной совместной деятельности. Для нормальных людей они невидимы, но есть люди, обладающие особым даром: шаманы, знающие заговоры, умеющие командовать духами и использовать их для своих целей. У сибирских чукчей «каждый хороший шаман располагает легионом духов-помощников; когда он их зовет, духи являются огромными толпами и окружают маленькую палатку из овечьих шкур, где происходит колдовство, как стеною, со всех сторон». Шаманы рассказывают, что они видят. «Голосом, дрожащим от напряжения, шаман возгласил на весь чум: Стая простор полон голых существ, мчащихся по воздуху. Это — люди, голые мужчины и голые женщины летят, нагоняя бурю и вьюгу. Слышите их свист? Шум, будто в небе бьют крыльями стаи огромных птиц? Это ужас и бегство голых людей! Духи воздуха раздувают бурю, гонят вьюгу над землёй!» Этот великолепный образ несущихся по небу голых духов происходит от эскимосов. Некоторые народы представляют себе всех своих мёртвых, или определённую их часть, как сражающееся войско. У кельтов Шотландского нагорья войско мёртвых обозначалось особым словом: sluagh. Оно переводится на английский как «spirit-multitude», то есть «дух-множество». Это войско духов носится большим облаком вверх и вниз над землёй, как будто стая скворцов. Они всегда возвращаются на места их земных грехов. Отравленными стрелами, которые не знают промаха, они поражают скот и домашних животных. Там, в воздухе, они сражаются в битвах, как люди на земле. Ясными морозными ночами можно слышать и видеть, как соперничающие дружины наступают, отходят, вновь бросаются в атаку. После битвы их кровь окрашивает скалы и камни в красный цвет. Слово gairm означает «крик, кдич», a sluagh-gairm — боевой клич мёртвых. Отсюда позднее возникло слово slogan, означающее «лозунг, призыв». Название боевого клича наших современных масс происходит от клича мёртвых воинов Шотландского нагорья. Два северных народа, живущих далеко друг от друга — лопари в Европе и индейцы-тлинкиты на Аляске, — считают, что северное сияние это и есть такая вот битва духов. «Кольские лопари верят, что северное сияние — это дружины мёртвых воинов, которые, превратившись в духов, продолжают биться в небесах. Русские лопари высматривают в северном сиянии духов убитых. Духи живут в доме, где иногда собираются вместе и закалывают друг друга насмерть, тогда пол заливается кровью. Появление северного сияния означает, что духи мёртвых начали схватку. У тлинкитов Аляски все, кто умер от болезни, а не пал на войне, сходят в подземный мир. Только отважные войны, павшие в бою, идут на небо. Время от времени оно разверзается, чтобы принять новых духов. Шаманам они являются всегда как воины в полном боевом облачении. Часто души павших являются в виде северного сияния, особенно если оно принимает форму множества стрел или снопов, движущихся в разные стороны, перемещающихся относительно друг друга или меняющихся местами, что очень напоминает боевые маневры тлинкитов. Считается, что яркое северное сияние предвещает большое кровопролитие, так как мёртвые воины ищут себе подкрепления». Неисчислимое множество воинов, согласно верованиям германцев, обитает в Валгалле. Там обретаются все мужи, павшие в битвах с самого начала мира. Число их растёт, ибо войнам нет конца. Там они пьют и пируют, не испытывая недостатка в вине и яствах. Каждое утро они берутся за мечи и поражают друг друга. Но убитые воскресают — это не настоящая смерть. Они возвращаются в Валгаллу через 640 ворот строем по 800 воинов в каждом ряду. Но не только духи мёртвых представляются в этих невидимых для глаз живущего множествах. «Да будет известно человеку, — говорится в древнем еврейском тексте, — и отмечено им, что между небом и землею нет пустого пространства, но все полно толп и множеств. Часть из них — чистые создания, полные благости и добра, часть — нечистые создания, вредители и мучители. Все они носятся по воздуху; одни хотят мира, другие — войны, одни творят добро, другие чинят зло, одни несут жизнь, другие — смерть». В религии древних персов демоны образуют особое войско со своим особым командованием. Чтобы показать неисчислимость их множеств, священная книга Зенд-Авеста употребляет следующую формулу: «Тысяча и другая тысяча демонов, десять тысяч и другие десять тысяч, бесчисленные мириады». Христианское Средневековье всерьёз предавалось исчислению количества чертей. В «Диалоге о чудесах» Цезария Гайстербахского сообщается, что однажды черти так плотно набились на хорах церкви, что мешали пению монахов. Те как раз начали третий псалом: «О Господь, как велико число моих врагов»… Черти летали с одного конца хоров к другому, встревая между монахами. Те уже перестали понимать, что происходит, и в смятении просто старались переорать друг друга. Если такое множество чертей собралось только в одном месте, чтобы помешать одной-единственной службе, сколько же их должно быть на всей Земле! Уже в Евангелии, говорит Цезарий, показано, что в одного-единственного человека может вселиться легион бесов. Некий грешный священник на смертном одре сказал сидевшему подле него родственнику: «Видишь сенной сарай напротив? Сколько соломинок под его крышей, столько чертей собралось сейчас вокруг меня». Черти ждали, когда отойдет его душа, чтобы подвергнуть её заслуженному наказанию. Но они ловят удачу и у смертного ложа праведников. На погребение одной благочестивой аббатисы слетелось больше чертей, чем листьев на деревьях в большом лесу. Вокруг одного умирающего настоятеля их было больше, чем песка на морском берегу. Всей этой информацией мы обязаны черту, который лично при сём присутствовал, и рыцарю, с коим он имел беседу, держал речь, отвечал на вопросы. Черт не скрыл своего разочарования по поводу бесплодности предпринятых усилий, а также признался, что во время крестной смерти Иисуса он сидел на перекладине креста. Ясно, что пронырливость этих созданий так же необычайна, как их количество. Цистерианский аббат Рихальм, закрыв глаза, узрел их вьющимися вокруг наподобие плотного облака пыли и сумел оценить их численность. Мне известны два варианта оценки, которые, однако, сильно разнятся между собой. Согласно одному, чертей было 44 635 569, согласно другому — одиннадцать миллиардов. Естественно, совершенно иначе представляются ангелы и святые. Здесь царит покой, ведь им стремиться больше некуда, желанная цель достигнута. Но и здесь тоже масса — отряды небесного воинства, «неисчислимое множество ангелов, патриархов, пророков, апостолов, мучеников, исповедников, девственниц и других благочестивых». Стройными рядами они окружают трон Господа, как придворные — трон короля. Голова к голове, и чем ближе к Господу, тем полнее их блаженство. Здесь они навсегда, и как не покинут они Господа, так не расстанутся с друг с другом. Тонуть в блаженстве и славить Его — вот их единственная обязанность, которая исполняется коллективно. Такими образами невидимых масс наполнено сознание верующих. Будь это мёртвые или святые, они всегда мыслятся большими, плотно спрессованными группами. Можно даже сказать, что религии начинаются с этих невидимых масс. Принципы их соединения различны, и в каждой вере они имеют свой собственный вес. Было бы крайне желательно классифицировать религии по способу, каким они манипулируют своими невидимыми массами. Высшие религии, под которыми мы понимаем те, что достигли универсальной значимости, демонстрируют в этой сфере полную уверенность и ясность. К невидимым массам, в которых они поддерживают жизнь своею проповедью, привязываются человеческие желания и страхи. Кровь веры — вот что такое эти невидимки. Когда эти образы бледнеют, вера слабеет, и, пока она медленно отмирает, место поблекших занимают другие массы. Об одной из таких масс, может быть, самой важной, мы ещё не говорили. Эта единственная масса, которая даже нам, современникам, вопреки своей невидимости кажется естественной, — это потомство. На два, может быть, три поколения вперёд оно просматривается довольно чётко, но далее ясность видения утрачивается. Оно невидимо именно по причине своей многочисленности. Известно, что оно будет прибавляться сначала медленно, потом с нарастающим ускорением. Племена и целые народы ведут свою родословную от одного-единственного патриарха, и из обетовании, которые были ему даны, становится ясно, сколь великолепного и, главное, сколь многочисленного потомства он желает — превосходящего число звёзд на небе и морского песка. В Ши-Цзин, классической китайской книге песен, есть стихотворение, где потомство сравнивается со стаей саранчи:
Численное множество, неразрывность в следовании поколений, то есть своего рода плотность во времени, и единство — вот три пожелания относительно потомства. Стихотворение впечатляет ещё и потому, что саранча здесь — не вредитель, а образец для подражания, и все по причине её плодовитости. Чувство долга по отношению к потомству сегодня живо так же, как всегда. Только представление о массовидности отделилось от собственного потомства и переносится на человечество в целом. Для большинства из нас мёртвые воинства — это пустое суеверие. Но считается благородным и отнюдь не праздным занятием задумываться о массе нерождённых, заботиться о них, стараться обеспечить им лучшую, более счастливую и справедливую жизнь. В общей тревоге о будущем Земли это беспокойство за нерождённых играет очень важную роль. Может быть, ужас от мысли, что они превратятся в выродков, если мы не остановим нынешние войны, окажется важнее для запрета этих войн и войн вообще, чем наши приватные страхи за собственные жизни. Если задуматься о судьбе невидимых масс, о которых здесь говорилось, можно констатировать, что некоторые из них постепенно сходят на нет, а некоторые уже исчезли вовсе. К последним относятся черти, которые, несмотря на их прежние неисчислимые множества, больше не являются в своём традиционном обличий. Но след свой они запечатлели. О том, как они малы, есть множество ошеломляющих свидетельств из времён их расцвета, например, сообщение Цезария Гайстербахского. С тех пор они утратили внешнее сходство с человеком и стали ещё миниатюрнее. Но, изменив личину, они в ещё больших множествах вновь явились миру в XIX веке, теперь уже в виде микробов. На этот раз они подстерегают не душу, а тело человека. Для тела они могут представлять опасность. Мало кто глядел в микроскоп и сталкивался с ними, так сказать, лицом к лицу. Но кто о них слышал, тот осознает их постоянное присутствие и всячески старается избежать с ними контакта; весьма трудноосуществимая задача, если учесть, что они невидимы. Нет сомнения, что такие качества, как опасный характер и способность концентрироваться в бесчисленном множестве на малом пространстве, они унаследовали от чертей. Невидимую массу, существовавшую всегда, но обнаруженную лишь недавно, с изобретением микроскопа, представляет собой мужское семя. Двести миллионов этих семенных зверьков одновременно отправляются в путь. Они все равны и плотно сжаты вместе. У них у всех одна цель. За исключением одного-единственного все они гибнут в пути. Можно возразить, что они не люди, и нельзя говорить о них как о массе в том смысле, в каком мы употребляли это слово. Однако это возражение, будь оно принято, оказалось бы направленным и против представления о массе предков. Ибо в мужском семени предки содержатся, она есть предки. Это поразительная новость, что они обнаружились опять, на этот раз между одним человеческим существом и другим, и в совсем ином обличий: все они сконцентрировались в одной мельчайшей невидимой твари, и эта тварь — в таком невиданном числе! Классификация по несущему аффектуМассы, с которыми мы познакомились, переживают разнообразные аффекты. Однако о том, какие это аффекты, речь почти не шла. Исследование ориентировалось на классификацию по формальным признакам. Является ли масса открытой или закрытой, медленной или быстрой, видимой или невидимой, — все это мало говорит о том, что она переживает, каково её содержание. Это содержание трудно схватить в чистом виде. Нам уже знакомы случаи, когда массу пронизывает ряд чередующихся аффектов. Люди могут несколько часов просидеть в театре, сообща испытывая множество разнообразнейших эмоций. В концерте их восприятия отделены от повода к образованию массы ещё больше, чем в театре; можно сказать, что здесь достигается максимум переменчивости. Но всё это искусственно созданные институции: их богатство — результат развития сложных высоких культур. Их воздействие отличается умеренностью. Крайности взаимно исключают друг друга. Эти коллективные мероприятия вообще служат смягчению и снижению накала страстей, которым человек с трудом смог бы противостоять в одиночку. Главные аффективные формы массы следует искать в отдалённом прошлом. Они возникли очень давно, их история началась так же рано, как история человечества, а история двух из них — ещё раньше. Каждая из форм отличается особенной эмоциональной окраской, массой владеет единственная главная страсть. Если её аффективная природа понята, дальше её ни с чем не спутаешь. Далее будут показаны пять видов массы, различающихся по их аффективному содержанию. Преследующая и убегающая массы — самые древние. Они имеются у животных так же, как у людей, и, возможно, процесс складывания этих форм у людей постоянно подпитывался благодаря подражанию животным образцам. Запретная масса, обращённая масса и празднующая масса встречаются только у людей. Мы опишем эти пять главных типов, интерпретация которых должна привести в дальнейшем к очень важным и масштабным выводам. Преследующая массаПреследующая масса возникает в виду быстро достижимой цели. Цель — убийство, и известно, кто будет убит. Жертва известна, чётко обозначена, близка. Масса бросается на неё с такой решимостью, что отвлечь её невозможно. Для того, чтобы возникла преследующая масса, достаточно широко объявить, что такой-то должен умереть. Концентрация на убийстве — это переживание особого рода, ни с чем не сравнимое по интенсивности. Каждый старается пробиться ближе к жертве и нанести удар. Если самому не дотянуться, надо хотя бы видеть, как бьют другие. Все руки будто бы принадлежат одному телу. Но руки, которые достают, ценнее и весомее чем остальные. Цель — это все. Жертва — это и цель, и точка наибольшей плотности: она связывает собой действия всей группы. Цель и плотность совпадают. Важной причиной стремительного роста преследующей массы является безопасность предприятия. Оно безопасно, потому что на стороне массы подавляющее превосходство! Жертва убегает или связана, она не может даже обороняться, в беззащитности своей она именно жертва, предназначенная на заклание. За смерть её никто не ответит. Свободное убийство — это как бы возмещение за все те убийства, от которых человек вынужден был отказаться Это столь быстролетное событие, оно разыгрывается так молниеносно, что чуть замешкаешься, и уже поздно. Стремительность и эйфорическая самоуверенность такой массы производят необыкновенное впечатление. Это возбуждение слепцов, которым вдруг представилось, будто они прозрели. Масса набрасывается на жертву, чтобы одним махом и навсегда освободить от смерти всех, кто её составляет. В действительности же происходит противоположное. После казни масса ещё сильнее, чем когда-либо, ощущает страх смерти. Она распадается и рассеивается, будто ударяясь в паническое бегство. Чем важнее была жертва, тем сильнее охватывающий массу ужас. Она может сохраняться, только если казни следуют подряд одна за другой. У преследующей массы древняя природа, восходящая к изначальному динамическому единству, известному у людей как охотничья стая. О стаях, которые малочисленностью да и по другим параметрам отличаются от массы, подробно будет говорится ниже. Здесь же речь пойдёт о некоторых универсальных ситуациях, порождающих преследующую массу. Из видов смерти, к которым племя или народ приговаривали отдельного человека, можно выделить две главных формы; первая из них — выталкивание. Человека выталкивают из племени, оставляя там, где он либо умрёт с голоду, либо станет добычей хищников. Соплеменники не должны ему помогать: они не имеют права ни защитить его, ни накормить. Общение с ним делает человека нечистым и само по себе преступно. Полное одиночество — это ужасное наказание; изоляция от собственной группы, особенно в примитивных условиях, — это страдание, которое мало кто может вынести. Извращённой формой такого выталкивания является выдача врагу. Если выдают мужчин, и выдача протекает без борьбы и сопротивления, наказание считается особенно жестоким и унизительным, будто человека убивают дважды. Другая форма — это коллективное убийство. Приговорённого выводят в поле и забрасывают камнями. Каждый бросает свой камень, виновный гибнет под градом камней Никто не исполняет роль палача, убивает вся община. Камни здесь представляют общину, они — знак её решения и её поступка. Даже там, где забрасывание камнями больше не практикуется, сохранилась склонность к коллективному убийству. Таково сжигание на костре: огонь замещает массу, желающую приговорённому смерти. Со всех сторон жертву охватывают языки пламени, тянутся к ней и убивают. В религиях, где имеются представления об аде, с коллективным убийством посредством огня, который является символом массы, соединяется идея выталкивания, а именно выпроваживания в ад, выдачи адскому врагу. Адское пламя прямо на земле набрасывается и пожирает предназначенного ему еретика. Протыкание жертвы стрелами, расстрел приговорённого специальной командой — это делегирование общиной своих полномочий группе исполнителей. Закапывание человека в муравьиную кучу, практикуемое в Африке и Все формы публичной казни зиждутся на древней практике коллективного убийства. Подлинный палач — это масса, толпящаяся вокруг эшафота. Ей по душе представление: люди стекаются издалека, чтобы увидеть все от начала до конца. Толпа хочет получить, что ей причитается, и не любит, когда жертве удаётся избежать казни. В истории осуждения Христа явление схвачено в самой его сути. «Распни его!» — это вопль массы. Она, собственно, и есть активная инстанция: в другое время она взяла бы все на себя, забив Христа камнями. Суд состоящий обычно из небольшого числа людей, представительствует от имени масс, присутствующих потом при казни. Смертный приговор, произносимый от имени права, звучит там абстрактно и неубедительно; он становится реальным после, когда исполняется на глазах толпы. Ибо для неё, собственно, и совершается правосудие, и, говоря о публичности права, подразумевают массу. В Средневековье казни проводились внушительно и с помпой, они должны были протекать как можно медленнее. Случалось, приговорённый обращался к зрителям с назидательной речью. Этим предполагалась забота об их судьбе (они-де не должны поступать так, как он) и демонстрация, как можно дойти до жизни такой. Масса размякала от подобного внимания. Приговорённому могли даже доставить последнее удовольствие: дать постоять в толпе как равному, доброму человеку среди добрых людей, порвавшему с прежней преступной жизнью. Раскаяние злодея или неверующего перед лицом смерти, о чём так пеклись священники, помимо провозглашаемого намерения спасти его душу, имело и другой смысл: оно должно было подвести преследующую массу к предчувствию будущей праздничной массы. Каждый должен ощутить удовлетворение от собственной праведности и верить в награду, ожидающую по ту сторону. В революционное время казни ускорились. Парижский палач Самсон гордился тем, что он и его помощники управляются со скоростью «человек в минуту». Лихорадочную смену массовых настроений того времени во многом можно объяснить стремительной чередой бесчисленных казней. Массе нужно, чтобы палач показал ей голову убитого. В этот — и ни в какой иной — миг происходит разрядка. Кому бы ни принадлежала голова, теперь она унижена: в этот миг уставившаяся на толпу голова такова же, как все прочие головы. Она могла покоиться на плечах короля — благодаря молниеносному процессу деградирования её на глазах у всех уравняли с прочими головами. Масса, состоящая здесь из глядящих голов, достигает ощущения равенства в тот самый момент, когда на неё глядит эта голова. Чем выше стоял казнённый на социальной лестнице, чем большая дистанция его от них отделяла, тем мощнее восторг разрядки. Если это король или иной властитель, добавляется ещё удовлетворение от обращения. Право на кровавый суд, так долго ему принадлежавшее, теперь обращено против него самого. Те, кого он убивал раньше, убили его самого. Важность обращения невозможно переоценить: есть особая форма массы, возникающая только благодаря обращению. Роль отрубленной головы, которую держат перед толпой, не исчерпывается тем, что она несёт разрядку. Поскольку путём чудовищного насилия толпа признала её своей, поскольку она, так сказать, упала в толпу и над ней не возвышается, поскольку она такая же, как все остальные головы, — каждый видит в ней себя. Отрубленная голова — это угроза. Масса так жадно впилась глазами в её мёртвые глаза, что теперь ей нет спасения от этого мёртвого взора. Поскольку голова принадлежит массе, самой массы коснулась смерть: она пугается и заболевает, вмиг начиная распадаться. Она рассеивается, будто в страхе бежит от головы. Распад преследующей массы, уничтожившей свою жертву, происходит особенно быстро. Это хорошо знают владыки, власть которых под угрозой. Они бросают массе жертву, чтобы остановить её рост. Многие политические казни устраивались исключительно для этой цели. С другой стороны, вожаки радикальных партий часто не понимают, что, достигнув своей цели, публично казнив опасного врага, они часто наносят себе больший вред, чем враждебной партии. Им может казаться, что после такой казни масса её сторонников разбредется, и она долго или вообще никогда не достигнет прежней мощи. О других причинах такого неожиданного поворота станет известно, когда речь пойдёт о стае, особенно об оплакивающей стае. Отвращение к коллективному убийству — совсем недавнего происхождения. Его не стоит переоценивать. Даже сегодня каждый принимает участие в публичных казнях, а именно через газету. Только теперь он участвует в них, как и во всем другом, с гораздо большими удобствами. Он спокойно сидит у себя дома и из сотен сообщений задерживается на тех, что его особенно возбуждают. Восклицание следует, когда все уже в прошлом, поэтому даже легкая тень вины не омрачает наслаждения. Он ни за что не отвечает: ни за приговор, ни за свидетелей, ни за их показания, ни за газету, которая эти показания напечатала. Однако он знает гораздо больше, чем в прежние времена, когда надо было часами идти и стоять, чтобы в конце концов мало что увидеть. В читающей газеты публике сохранилась смягчённая, но по причине удалённости от событий столь безответственная преследующая масса, что о ней можно было бы говорить как о самой невыразительной и одновременно самой стабильной её форме. Так как ей не нужно собираться, вопрос о её распаде не возникает, смену впечатлений обеспечивает ежедневный выход газеты. Масса бегстваМасса бегства возникает в результате общей угрозы. Она бежит увлекая с собой всех. Грозящая опасность для каждого одна и та же. Она сконцентрирована в определённом месте. Она ни для кого не делает различий. Она может угрожать всем жителям города, всем приверженцам Все бегут вместе, потому что так легче бежать. Возбуждение их одной природы: энергия одного возбуждает энергию другого все устремляются в одном и том же направлении. Пока они вместе, опасность воспринимается как разделённая. Существует древнее поверье, что она ударит в одном (месте. Если враг схватит одного, остальные будут спасены. Фланги бегущих открыты, но так широко растянуты, что невозможно даже представить, как враг может напасть на всех сразу. Их так много, что ни один не думает, что жертва — это он. Масса устремляется прочь от опасности, и каждый в ней проникнут ощущением близости спасения. Что прежде всего бросается в глаза в массовом бегстве, так это мощь его направленности. Масса, так сказать, превратилась в направление — прочь от опасности. Важна лишь цель — место спасения и расстояние до цели, и ничего более Все дистанции, существовавшие до того между людьми, не имеют больше значения. Самые причудливые и особенные создания, никогда раньше не сходившиеся друг с другом вдруг оказываются рядом. В бегстве снимаются если не различия, то дистанции между людьми. Из всех форм массы бегство — самая широкая по охвату. Неравномерность её облика определяется не только тем, что бегут абсолютно все, но и различиями в скорости бегства. Бегут дети и старики, сильные и слабые, тяжело нагруженные и спасающиеся налегке. Пестрота этой картины может обмануть наблюдателя, глядящего извне. Она, эта пестрота, случайна и — в сравнении с мощью направления — совершенно несущественна. Энергия бегства умножается, если бегущие знают друг друга: они должны толкать друг друга вперёд, а не отпихивать в сторону. В тот миг, когда бегущий начинает думать только о себе, а в других видеть лишь помеху, характер массового бегства полностью меняется, и оно превращается в свою противоположность — в панику, в борьбу каждого против всех стоящих на его пути. Чаще всего это превращение происходит когда несколько раз меняется направление бегства Достаточно перерезать массе путь, чтобы она ринулась в другом направлении. Если путь перерезается ещё и ещё раз она уже не знает, куда бежать. Она теряет направление, и её консистенция сразу меняется. Опасность, до сих пор воодушевлявшая и объединявшая, теперь делает каждого врагом другого каждый начинает спасаться сам по себе. Массовое бегство в противоположность панике черпает свою энергию в том, что все бегут вместе. Пока масса не распалась, пока упорствует в неуклонном движении как могучий нерасчленимый поток, до тех пор страх, который её гонит, остаётся переносимым. С самого момента возникновения она отмечена своего рода восторгом — восторгом совместного движения. Опасность грозит одному не меньше чем другому, и хотя каждый бежит или скачет изо всех сил, чтобы скорее достичь безопасности, у него всё же есть своё место в этом потоке, которое он знает и которого держится посреди всеобщего возбуждения. Во время массового бегства, которое может длиться дни и недели, кто-то остаётся позади, потому ли, что выбился из сил, потому ли, что настигнут врагом. Он исключён из общей судьбы. Он стал жертвой, принесённой врагу. Сколь бы полезен он ни был как попутчик, для бегущих он важнее как павший. Вид его наполняет изнуренных новой силой Он оказался слабее, и на него пал жребий. Одиночество, в каком он оказался, в каком они успели его мельком увидеть заставляет их ещё выше ценить тот факт, что они вместе Невозможно переоценить важность павших для сплочения массы бегства. Естественным завершением бегства является достижение цели. Оказавшись в безопасности, масса распадается Бегство может закончиться и досрочно, если вдруг опасность самоликвидировалась в самом её источнике. Например объявлено перемирие, и городу, откуда все бежали, уже ничто не угрожает. Люди поодиночке возвращаются туда, откуда бежали вместе; они снова разделены, как и раньше. Есть и третья возможность: масса не то чтобы распадается, но иссякает как поток в песках. Цель далека, окружение враждебно, люди голодают и изнемогают. Не единицы уже, а сотни и тысячи остаются лежать на дороге. Физический распад происходит постепенно, начальный импульс движения держится бесконечно долго. Люди ползут вперёд, когда нет уже и надежды на спасение. Масса бегства — самая стойкая из всех форм массы: оставшиеся держатся вместе до самого последнего мгновения. Примерам массового бегства поистине нет числа. Наше время пополнило их запас. До событий прошедшей войны вспоминалась прежде всего судьба Grande Armee Наполеона при его отступлении из России. Это замечательный случай: армия, состоявшая из людей многих языков и стран, ужасная зима, огромные расстояния, которые большинству предстояло отмерять собственными ногами; это отступление, выродившееся в массовое бегство, известно в подробностях. Бегство мирового города в столь огромных масштабах человечество испытало, пожалуй, впервые, когда немцы подошли к Парижу в 1940 году. Исход длился недолго, потому что вскоре наступило перемирие. Но масштаб и интенсивность бегства были столь велики, что для французов оно стало главным массовым событием прошедшей войны. Не стоит здесь перечислять примеры из новейшего времени. Они ещё свежи у всех в памяти. Следует, однако, подчеркнуть, что массовое бегство люди знали уже тогда, когда жили ещё очень маленькими группами. Оно существовало в их представлениях ещё до того, как стало фактически возможным благодаря росту их численности. Вспомним версию эскимосского шамана: «Небесный простор полон голых существ, мчащихся по воздуху. Это люди, голые мужчины и голые женщины летят, нагоняя бурю и вьюгу. Слышите их свист? Шум, будто в небе бьют крыльями стаи огромных птиц? Это ужас и бегство голых людей!» Масса запретаМасса особого рода образуется вследствие запрета: собравшись вместе, люди больше не хотят делать то, что они до сих пор делали поодиночке. Запрет внезапен, они налагают его на самих себя. Это может быть старый запрет, к тому времени забытый, или же такой, который время от времени возобновляется. Но он может быть и совсем новым. Во всяком случае, действует он с огромной силой. В нём есть безусловность приказа, но решающую роль играет его негативный характер. Он никогда не приходит извне, даже если это выглядит именно так. В действительности он всегда возникает из потребности самих участников события. Как только запрет сформулирован, начинается образование массы. Все перестают заниматься тем, чего от них ожидает внешний мир. То, что делалось ими до сих пор без всякого шума, как Лучший пример негативной или запретной массы в наше время — это стачка. Труду рабочих свойственна регулярность и привычность. Он состоит в действиях, разных по характеру, но начинающихся и завершающихся одновременно. Они одновременно приступают к работе и так же одновременно покидают рабочие места. В этом отношении они равны. У большинства из них — ручной труд. Они схожи ещё и в том, что за свою работу получают плату. Но зарплата, различна и зависит от того, что и сколько сделано каждым. Так что равенство простирается не очень далеко. Самого по себе его недостаточно для образования массы. Когда же дело доходит до стачки, все радикально уравниваются одним только фактом отказа от работы. Такой отказ поглощает человека целиком. Запрет создаёт обострённое и способное к сопротивлению сознание. Момент прекращения работы — это великий момент, воспетый в рабочих песнях. В этот миг рождается чувство облегчения, с которым связывается самый смысл стачки. Фиктивное равенство, о котором рабочим твердили всегда, но которое на деле ограничивалось лишь тем, что все они работают руками вдруг становится подлинным. Пока они работали, они делали разные вещи, а именно те, что приказано было делать. Когда работа остановлена, все делают одно и то же. Как будто бы все они одновременно решили опустить руки и употребить все силы на то, чтобы их не поднимать, как бы ни голодали они сами и их родные. Прекращение работы делает рабочих равными. По сравнению с силой воздействия этого момента конкретные требования мало что значат. Объявленной целью стачки может быть, например, повышение заработной платы; разумеется, в отношении этой цели они едины. Но одной её не хватило бы для образования массы. Опущенные руки оказывают заразительное воздействие на все другие руки. В неделании начинает соучаствовать всё общество. Стачка, расширяющаяся «из чувства солидарности», не даёт заняться собственным делом и другим — тем, кто даже не думал прекращать работу. Именно в этом смысл стачки: Всё должно остановиться, если рабочие стоят. Чем более это удаётся, тем вероятнее перспективы победы стачки. Внутри самой стачки особенно важно, чтобы провозглашённый запрет соблюдался каждым. Спонтанно из самой массы формируется организация. Она выполняет функции государства, которое возникает в полном сознании своей кратковременности и проводит в жизнь лишь очень малое количество законов, но уж их-то проводят строжайшим образом. Доступ к месту стачки охраняется пикетами, рабочие места становятся запретной зоной. Благодаря наложенному на них запрету, они лишаются своего обыденного характера и обретают особое достоинство. Ответственность за них несут все вместе, и это превращает их в совместное достояние. Как таковое они оберегаются и наполняются высоким смыслом. В их пустоте и покое чудится нечто священное. Каждый, кто к ним приближается, подвергается проверке на убеждения и образ мыслей. Кто идёт с мирскими намерениями, то есть просто с желанием работать, тот враг и предатель. Организация следит за справедливым распределением денег и продуктов. Того, что имеется, должно хватить на возможно более долгий срок. Важно, чтобы каждый получал одинаково мало. Сильному не придёт в голову, что ему положено больше, даже жадные охотно демонстрируют умеренность. Поскольку денег и продуктов обычно мало, а дележка подозрений не вызывает, ибо всё делается публично, этот способ распределения позволяет массе гордиться своим равенством. В такой организации есть нечто необычно серьёзное и достойное уважения. Если массе обычно свойственны дикость и жажда разрушения, нельзя не отметить достоинство и чувство ответственности такой вот структуры, возникающей из самой сердцевины массы. Именно потому и важно пронаблюдать за массой запрета, что в ней проявляются эти свойства, противоположные свойствам «нормальной» массы. Пока она верна своей сути, она против любого рода разрушений. Правда, удержать её в таком состоянии оказывается нелегко. Если дела идут плохо, нужда крепчает, если, в особенности, стачка подвергается нападению или осаде, негативная масса выказывает стремление превратиться в позитивную и активную. Бастующим, которые вдруг отняли у своих рук привычное им дело, становится трудно держать их в бездействии и дальше. Если они чувствуют, что единство стачки под угрозой, возникает тяга к разрушению, прежде всего в сфере их привычной работы. В этом, собственно, и состоит наиболее важная задача организации: сохранить для массы её собственный характер как негативной массы, массы запрета, воспрепятствовав отдельным позитивным акциям. Она также должна определить, когда настанет момент снять запрет, которому масса обязана своим существованием. Если её решение соответствует чувствам массы, отменяя запрет, она прекращает собственное существование. Массы обращения«Милый, дорогой друг, волки всегда пожирали овец; неужели на этот раз овцы сожрут волков?» Это фраза из письма, которое мадам Жюльен написала своему сыну во время Французской революции. В ней в самой краткой формулировке выражена сущность обращения. Немногие волки истребляли до сих пор множество овец. И вот настало время множеству овец обратиться против немногих волков. Известно, что овцы не едят мяса. Однако фраза значима именно в своей кажущейся бессмысленности. Революции — это подлинные времена обращения. Те, кто долго был беззащитен, вдруг обретают зубы. Численностью они возмещают недостаток хищности. Обращение предполагает общественное расслоение. Прежде, чем возникнет потребность в обращении, должны уже некоторое время существовать противоположные друг другу классы, один из которых пользуется большими правами, чем другой. Вышестоящие группы имеют право отдавать приказы нижестоящим, независимо от того, пришли ли они в страну как завоеватели, подчинив себе коренных жителей, или расслоение стало результатом процессов внутри общества. Каждый приказ оставляет в том, кто вынужден его выполнить, болезненное жало. О природе и неизгладимом воздействии этих жал многое будет сказано дальше. Люди, которым много приказывали и которые переполнены такими жалами, испытывают сильное желание освободиться от них. Освобождения можно достигнуть двояким путём. Они могут полученные сверху приказы передавать далее вниз: для этого нужны нижестоящие, которые были бы готовы их исполнить. Но они ещё могут возвратить назад — самим вышестоящим — все испытанные от них и затаенные обиды и страдания. Отдельному человеку, который беззащитен и слаб, редко когда подвернётся такая счастливая возможность. Но если множество таких людей скапливается в массу, может получиться то, что не удавалось единицам. Вместе они в состоянии выступить против тех, кто раньше отдавал им приказы. Революционную ситуацию можно рассматривать как ситуацию такого обращения. Массу же, для которой разрядка состоит главным образом в освобождении от жал приказов, можно назвать массой обращения. Началом Французской революции считается штурм Бастилии. На самом деле она началась раньше — заячьей резней. В мае 1789 года в Версале собрались Генеральные штаты. Они обсуждали вопрос об отмене феодальных прав, к которым относилось и право дворянской охоты. Десятого июня, за месяц до штурма Бастилии, Камилл Демулен, участвовавший в обсуждении в качестве депутата, писал своему отцу: «Бретонцы временно отменили некоторые из пунктов, содержащихся в списке их претензий. Они охотятся на голубей и дичь. Полсотни молодых людей учинили здесь неподалёку беспримерное побоище зайцев и кроликов. На Сен-Жерменской равнине они убили прямо на глазах лесничих Но главное событие — это штурм Бастилии. Весь город вооружился. Восстание направлено против королевского правосудия. Которое воплощено в подвергшейся нападению и разгрому крепости. Заключённые освобождены и могут примкнуть к массе. Губернатор, который отвечал за оборону Бастилии, и его помощники казнены. Но и воров вешают на фонарях. Бастилия полностью сровнена с землёй, разнесена по камушку. Правосудие в обоих своих главных аспектах — осуждение на смерть и помилование — перешло в руки народа. Таким образом совершилось, на этом его этапе, обращение. Массы такого рода образуются при самых разных обстоятельствах. Это может быть бунт рабов против господ, солдат против офицеров, чёрных против живущих в их среде белых. Всегда первые длительное время выполняют приказания вторых. Восставших всегда побуждают к действию сидящие в них жала, и всегда нужно очень много времени, чтобы они оказались в состоянии действовать. Многое из того, что можно наблюдать на поверхности революционных событий, разыгрывается в форме преследующей массы. Ловят отдельных людей и, поймав, подвергают коллективному убийству в форме суда либо вообще без всякого суда. Но это не значит, что в этом и состоит революция. Она не делается преследующими массами, стремительно достигающими своей естественной цели. Обращение, раз начавшись, идёт вглубь. Каждый старается достичь такого состояния, чтобы избавиться от сидящих в нём жал, а в каждом их множество. Масса обращения — это процесс, охватывающий всё общество, и даже если сначала он имеет мгновенный успех, к завершению он идёт медленно и трудно. Как стремительно проживает себя на поверхности преследующая масса, так медленно, многими следующими друг за другом толчками осуществляется обращение на глубине. Но оно может происходить ещё медленнее — если оно обещано в потустороннем мире. «И последние станут первыми». Между одним и другим состояниями пролегает, смерть. В том мире верующего ожидает новая жизнь. Кто здесь был бедным и не делал зла, тот больше всех её достоин. Там он займёт другое, высокое положение. Верующим обещано освобождение от жал. Однако точнее об его обстоятельствах ничего не говорится: хотя и предполагается, что по ту сторону все буду стоять вместе, нет указания на массу как субстрат обращения. Центром такого рода ожиданий является идея воскрешения. В Евангелиях сообщается, как Христос воскрешал мёртвых в этом мире. Проповедники знаменитых Revivals в англо-саксонских странах вовсю используют идею смерти и возрождения к новой жизни. Собравшимся грешникам грозят такими ужасными адскими карами, что те впадают в неописуемый ужас. Они видят перед собой море огня и расплавленного олова, и руку Всевышнего, толкающую их в эту страшную бездну. Воздействие угроз усиливается, как сказано в одном из сообщений, страшными гримасами, искажающими лицо проповедника, и его громовым голосом. Слушать проповедников стекались люди из местностей, отдалённых на 40, 50 или даже 100 миль. Семьи прибывали в крытых повозках, запасшись пищей и постельным бельем на много дней вперёд. Около 1800 года часть штата Кентукки по причине таких собраний впала в лихорадочное состояние. Они проходили под открытым небом, поскольку ни одно здание в тогдашних Соединённых Штатах не смогло бы вместить в себя такие огромные массы. В августе 1801 года на митинг в Кейн Ридже собралось 20 000 человек. Воспоминание об этом не изгладилось в Кентукки даже через сотню лет. Проповедники запугивали слушателей до тех пор, пока те не падали в обморок, оставаясь лежать без движения. Угрозы, исходящие как бы из уст самого Господа, обращали грешников в паническое бегство, заставляя искать спасения в своего рода кажущейся смерти. Доведение слушателей до обморочного состояния — это сознательная и даже декларированная цель проповедников. Место проповеди выглядело полем битвы, усеянным распростёртыми телами. Сравнение принадлежит самим проповедникам. Они считали, что для религиозного обращения, которого они добиваются, необходимо провести людей через этот высший и последний страх. Числом «упавших» определялся успех проповеди. Свидетель, ведший точный учёт, сообщает, что в ходе многодневного собрания рухнули на землю, потеряв сознание, 3000 человек, то есть почти шестая часть всех присутствовавших. Упавших переносили в общественное помещение неподалёку. Многие лежали там часами, будучи не в состоянии говорить или двигаться. Некоторые на мгновение приходили в себя, издавая глубокий стон, или пронзительный крик, или неразборчивое бормотание, по чему только и можно было судить, что они живы. Некоторые били пятками по земле. Другие вскрикивали в смертельной муке, извиваясь, как рыбы, вытащенные из воды. Кто-то часами катался по земле. Иные, вскакивая внезапно со скамей с криками: «Погиб! Погиб!», убегали в лес. Потерявшие сознание приходили в себя другими людьми Они поднимались с возгласом: «Спасен!» Они были теперь «новорождёнными» и могли начать новую чистую жизнь. Старое греховное бытие осталось позади. Обращение было подлинным и искренним лишь в том случае, если ему предшествовало нечто вроде смерти. Были и проявления не столь экстремального характера но приводившие к тому же. Собрание ударялось в слезы. Кто-то бился в конвульсиях. Некоторые, обыкновенно группами по четыре-пять человек, начинали лаять как собаки. Через несколько лет, когда возбуждение стало принимать более мягкие формы, были случаи впадения целых групп в «священный хохот». Однако все это имело место в массе. Едва ли можно вспомнить более Возбуждённые и напряжённые её формы. Обращение, на которое рассчитывает проповедник, имеет иной характер, чем обращение в революциях. Здесь речь идёт об отношении людей к божественным заповедям. До сих пор люди действовали им вопреки. Теперь они боятся наказания. Этот страх, ещё более нагнетаемый проповедником, загоняет их в обморок. Они притворяются мёртвыми, как притворяются мёртвыми спасающиеся бегством животные, но страх при этом так велик, что они сами этого не сознают. Придя в себя, они ощущают готовность выполнять заповеди и приказания Господа. К этому их понуждает доведённый до крайней степени страх перед мгновенной карой. Это, так сказать, процесс приручения: они дали проповедникам приручить себя в качестве верных слуг Господних. Все это полностью противоположно тому, что, как мы видели, происходит в революциях. Там речь идёт об освобождении от жал, которые люди вобрали в себя за длительное время подчинения. Здесь же — о подчинении божественным заповедям, то есть о готовности добровольно принять в себя всё жала, вонзаемые ими в человека. Общим является лишь факт обращения и психологическая сцена, на которой оно разыгрывается: в обоих случаях это масса. Праздничные массыПятую форму массы я назвал бы праздничной массой. На тесном пространстве в избытке товаров и продуктов, и множество людей, там гуляющих, может наслаждаться изобилием! Грудами громоздятся плоды ближних и дальних стран. Лежат связанными сотни свиней. Высятся горы фруктов. В огромных кувшинах пенятся любимые напитки. Здесь больше, чем в силах съесть все присутствующие, и, чтобы все это съесть или унести с собой, притекают новые толпы. Каждый берёт себе, сколько может, но изобилие неисчерпаемо. Избыток женщин для мужчин и избыток мужчин для женщин. Никто и ничто не угрожает, не настораживает, не побуждает к бегству — на время праздника жизнь и наслаждение гарантированы. Запреты и барьеры пали, разрешены и происходят самые неожиданные сближения. Но это атмосфера расслабленности, а не разрядки. Отсутствует единая для всех цель, к которой все должны стремиться. Цель — это праздник, она уже достигнута. Плотность велика, равенство — в желаниях и удовольствиях. Каждый идёт, куда хочет, а не все вместе к одной цели. Груды плодов суть наиболее важная часть плотности, её ядро. Сначала вместе собрались предметы, и лишь потом, когда они уже были налицо, вокруг собрались люди. Пока плодов накопится достаточно, могут пройти долгие годы, и всё это время люди будут терпеть, ограничивая себя ради краткого мига изобилия. Но именно для таких мгновений они и живут, и сознательно к ним стремятся. Люди, в обычной жизни чуждые друг другу, торжественно и целыми группами приглашают друг друга на угощение. Прибытие новых групп отмечается особо, оно резко и скачкообразно повышает общее возбуждение. Во всём сквозит ощущение, будто всеобщее удовлетворение от этого праздника гарантирует другие, последующие. Ритуальные танцы и драматические представления напоминают о прежних событиях такого же рода. Праздник этот — часть традиции. Упоминание основателя праздника — будь это мифический отец всех благ, которые тут в изобилии, предки, или, как в более холодных современных обществах, просто богатый жертвователь, — ручательство того, что традиция не угаснет, праздники будут повторяться. Праздники призывают новые праздники, и благодаря плотности вещей и людей приумножается жизнь. Двойная масса: мужчины и женщины, живые и мёртвыеСамая надёжная и часто единственная для массы возможность сохранить себя — наличие второй массы, с которой она соотносится. Меряются ли они силами, играючи или всерьёз угрожают друг другу, — вид или яркий образ другой массы позволяет первой не распасться. На одной стороне тесно стоят ноги, образуя лес, а глаза в это время пристально смотрят в глаза напротив. Руки движутся в общем ритме, а уши в это время настороженно ждут крика с другой стороны. Физически человек среди своих, он движется вместе с ними в привычном и естественном единстве. Но любопытство его, ожидание или страх концентрируются на другой группе, отделённой расстоянием. Если она в поле зрения, то притягивает взгляд, если её нельзя увидеть, то можно услышать. От действий или намерений второй группы зависит всё, что делает первая. Те, кто далеко, воздействуют на тех, кто рядом. Важное для обеих сторон противостояние изменяет степень концентрации внутри каждой из групп. Поскольку те, напротив, не разошлись, и мы должны оставаться вместе. Острота отношений между двумя группами воспринимается как напряжённость внутри своей собственной. Если это происходит в рамках ритуализованной игры, демонстрировать напряжённость считается постыдным: нельзя раскрывать себя перед противником. Если же угроза реальна, и речь действительно идёт о жизни и смерти, напряжённость превращается в броню решительного и единодушного отпора. Во всяком случае, одна масса сохраняет жизнь другой, причём предполагается, что они примерно равны по величине и интенсивности. Чтобы остаться массой, нельзя иметь слишком превосходящего по силам противника, по крайней мере, нельзя считать его слишком превосходящим. Если возникнет ощущение, что противник слишком силён, стремление спастись выльется в массовое бегство, а если оно бесполезно, масса преобразуется в панику, где каждый будет стараться спастись в одиночку. Но не этот случай нас сейчас интересует. Для образования двухмассовой системы, как это ещё можно назвать, требуется ощущение приблизительного равенства сил с обеих сторон. Чтобы понять, как возникли эти системы, надо исходить из наличия в человеческом обществе трёх коренных противоположностей. Они налицо всюду, где есть люди, и всюду осознаны Первая и наиболее бросающаяся в глаза — противоположность мужчин и женщин; вторая — противоположность живых и мёртвых; третья, о которой почти только и думают сегодня, когда речь заходит о двух противостоящих друг другу массах, — противоположность друзей и врагов. Если посмотреть на первое разделение, то есть разделение на мужчин и женщин, трудно сразу понять, какая здесь связь с образованием двойных масс. Мужчины и женщины, как известно живут вместе семьями. Они, конечно, могут иметь разные склонности, но с трудом представляешь себе, как они стоят друг против друга отдельными Возбуждёнными толпами. Чтобы понять, в какие формы может вылиться их противоположность надо ознакомится с материалами, где рассказывается о некоторых проявлениях изначальной человеческой природы. Жан де Лери, молодой французский гугенот, в 1557 году стал свидетелем большого празднества племени тупинамбу в Бразилии. «Нам велели остаться в доме, где были женщины, мы совсем не знали, что предстоит, когда внезапно из дома, где были мужчины, отдалённого от нас не более, чем на тридцать шагов, послышался глухой звук, похожий на бормотание молящихся. Женщины, числом около двухсот, услыхав это бормотание, вскочив на ноги, навострили уши и сбились в тесную кучу. Голоса мужчин зазвучали громче. Мы чётко слышали пение и повторяющиеся время от времени взбадривающие восклицания: Хе, хе, хе, хе!» Мы были крайне удивлены, когда женщины отозвались, издавая тот же самый крик: Хе, хе, хе, хе!» В течение примерно четверти часа они завывали и визжали так громко, что мы просто не понимали, как нам на это реагировать. Посреди этого воя они стали неистово подпрыгивать груди их тряслись, на губах выступала пена. Некоторые без сознания валились на пол, будто страдающие падучей. Казалось в них вселился дьявол и от этого они сошли с ума. Совсем рядом мы слышали хныканье и плач детей, находящихся в отдельном помещении. Хотя к тому времени я уже более полугода встречался с дикарями и хорошо сжился с ними меня — не буду скрывать! — охватил страх. Чем это может кончиться спросил я себя, и мне захотелось скорее вернуться обратно в форт». Ведьмовской шабаш, наконец, прекратился, женщины и дети смолкли, и Жан де Лери услышал из мужского дома такой чудный хор, что не мог сдержать желания его увидеть. Женщины старались его остановить, говоря, что это запрещено. Но с ним ничего не случилось, вместе с двумя другими французами он дошёл до мужского дома и присутствовал при празднике. Из рассказа следует, что мужчины и женщины здесь строго разделены и разведены по разным домам, которые, однако, находятся поблизости друг от друга. Они не могут друг друга видеть, но тем внимательнее прислушиваются к звукам, которые доносятся с другой стороны. Они издают один и тот же крик, тем самым повышая и степень возбуждения противостоящей группы. Настоящие события разыгрываются у мужчин. Однако и женщины участвуют в разжигании массового чувства. Следует отметить, что при первом звуке, донесшемся из мужского дома, женщины сбиваются в тесную кучу и на дикие крики со стороны мужчин отвечают не менее дикими криками. Им страшно, потому что они заперты, не могут выйти наружу и не знают, что происходит у мужчин. Это придаёт их возбуждению особенную окраску. Они прыгают вверх, как бы стараясь выпрыгнуть наружу. Черты истерии, отмеченные наблюдателем, характерны для массового бегства, которое сталкивается с препятствием. Естественным для женщин было бы бежать к мужчинам, но, поскольку на это наложен строгий запрет, им остаётся, так сказать, бежать не месте. Любопытны ощущения самого Жана де Лери. Он чувствовал возбуждение женщин, но не мог присоединиться к их массе. Он был, во-первых, чужим, во-вторых, — мужчиной. Находясь посреди них и всё же к ним не принадлежа, он боялся стать жертвой этой массы. О том, что участие женщин по-своему не пассивно и вовсе не безразлично для мужчин, говорит другое место в сообщении. Колдуны племени, или «караибы», как их называет Жан де Лери, строжайше запретили женщинам покидать дом. Они, однако, велели им внимательно слушать мужское пение. Воздействие массы женщин на мужчин, которые им каким-либо образом близки, важно даже в том случае, если они очень и очень удалены друг от друга. Женщины иногда вносят свой вклад в успех военных походов. Это можно показать на трёх примерах, относящихся к народам Азии, Америки и Африки, то есть к народам, которые никогда не соприкасались и не могли влиять друг на друга. У кафиров Гиндукуша, когда мужчины в походе, женщины исполняют военный танец. Они вливают в воинов силу и отвагу, внушают им бдительность, чтобы их не ошеломила хитрость врага. У южно-американских живарос, когда мужья уходят в поход, женщины каждую ночь собираются в одном из домов для исполнения особого танца. Они опоясываются погремушками из раковин улиток и исполняют заговорные песнопения. Военный танец женщин имеет особую силу: он охраняет их отцов, мужей и сыновей от копий и пуль врагов, врага он лишает бдительности, и тот замечает опасность, когда уже поздно, он также не даёт врагу мстить за поражение. На Мадагаскаре древний женский танец, который можно исполнять только во время битвы, называется «мирари». Когда выясняется день битвы, специальные курьеры извещают женщин. Женщины распускают волосы и начинают танец, устанавливая таким образом связь со своими мужчинами. В 1941 году, когда немцы шли на Париж, женщины в Тананариве танцевали мирари, чтобы защитить французских солдат. Расстояние было огромным, но, кажется, это подействовало. По всей Земле имеются праздники, где мужчины и женщины танцуют отдельными группами, но в виду друг друга а чаще всего — друг перед другом. Излишне здесь их перечислять, это общеизвестно. Я нарочно ограничился несколькими крайними случаями, когда раздельность, отдалённость и сила возбуждения особенно велики. Так что можно уверенно говорить о двойной массе, корни которой таятся очень глубоко. Обе массы в этом случае хорошо чувствуют друг друга Возбуждение одной способствует сохранению жизни и успеху другой. Мужчины и женщины принадлежат одному народу и суждены друг другу. В легендах об амазонках, которые вовсе не ограничены греческой древностью, а имеют хождение, к примеру, среди коренных жителей Южной Америки, женщины навсегда отделены от мужчин и сражаются против них, как один народ против другого. Но прежде, чем приступить к рассмотрению войны в которой сильнее всего выражается роковая сущность двойной массы, полезно вглядеться в древнейшее разделение человечества на живых и мёртвых. Во всём, что происходит вокруг умирающего и мёртвого важную роль играет представление о том, что по ту сторону действует мощное полчище духов, к которому в конце концов примкнет умерший. Живущие неохотно отдают им своего человека. Это их ослабляет, а если к тому же речь идёт о мужчине во цвете лет, потеря воспринимается особенно болезненно. Пока могут, они обороняются, зная при этом что особой пользы сопротивление не принесёт. Масса по ту сторону многочисленнее и сильнее и перетянет его к себе во что бы то ни стало. Все делается в сознании преобладающей силы потустороннего воинства. Надо вести себя так, чтобы его не рассердить. Оно может воздействовать на живущих и вредить им, где только можно. У многих народов масса мёртвых — это резервуар, из которого берутся души для новорождённых так что от мёртвых зависит, будут ли у женщин дети. Иногда духи приплывают облаками и приносят дожди. Они могут отнять у человека растения и животных, которые составляют его пропитание. Они могут добыть среди живущих новые жертвы. А собственного мёртвого, сданного лишь после упорного сопротивления, можно счесть хорошо устроенным — членом могучего потустороннего воинства. Умирание, следовательно, — битва между противниками, чьи силы неравны. Возможно, громкие вопли, раны, наносимые самим себе в тоске и отчаянии, считаются признаками этой схватки. Мертвый не должен думать, что его отдали легко, — нет, за него дрались. Но это — особенная битва. Для живых она всегда проиграна — неважно, насколько храбро они бьются. Воин изначально в положении бегущего, он, собственно, сопротивляется лишь для виду, надеясь как-нибудь оторваться от противника в арьергардном бою. Чаще всего битва инсценируется, чтобы подольститься к умирающему, который вскорости станет в ряды врагов. Надо, чтобы мёртвый по ту сторону хорошо или, по крайней мере, не слишком плохо думал об оставшихся здесь. А то он прибудет туда разгневанным и подговорит вечного врага на новую грабительскую вылазку. Крайне важен в этой борьбе между мёртвыми и живыми её перемежающийся характер. Никто не знает, когда последует новый удар. Возможно, его долго не будет, но надеяться на это нельзя. Удар приходит внезапно и из тьмы. Без объявления войны. Всё может ограничиться одной-единственной смертью, а может длиться долго — как поветрие или эпидемия. Живые — в вечном отступлении, которому нет конца. Об отношении живущих к мёртвым ещё будет речь. Здесь мы увидели тех и других как двойную массу, части которой постоянно взаимодействуют друг с другом. Третья форма двойной массы — это военная масса. Для нас сегодня она важнее всех остальных. После испытаний нынешнего столетия люди многим бы пожертвовали, чтобы познать её и суметь с ней покончить. Двойная масса: войнаНа войне убивают. «Шеренги врагов поредели». Убивают большими массами. Нужно убить как можно больше врагов; опасная масса живых противников должна превратиться в груду трупов. Победитель — тот, кто убил больше врагов. Война идёт против возрастающей массы соседей. Её прирост страшен сам по себе. Угроза, содержащаяся в самом её приросте, возбуждает собственную агрессивную массу, рвущуюся на войну. Во время войны стремятся получить перевес, то есть собрать более многочисленную группу в нужном месте и использовать слабость противника прежде, чем он успеет повысить численность собственных войск. Частности ведения войны суть отражения того, что происходит на войне в целом: каждая сторона хочет стать большей массой живых. Враг же пусть будет большей грудой мёртвых. В этом состязании растущих масс заключается наиболее важная, можно сказать — глубочайшая, причина войн. Можно не убивать, а обращать в рабство — особенно это касается женщин и детей, которые потом послужат умножению собственного рода. Но война — не настоящая война, если цель её не состоит в первую очередь в нагромождении штабелей вражеских трупов. Все столь привычные слова, обозначающие события войны в старых и новых языках, точно выражают это отношение. Говорят «бой» и «побоище». Говорят «сражение». Реки делаются красными от крови. Враги истребляются до единого человека. Сами сражаются «до последнего бойца». Пленных «не берут». Важно отметить, что даже груда мёртвых воспринимается как единство и во многих языках описывается особым словом. Немецкое слово Walstatt, означающее «поле битвы», содержит древний корень wal, что значит «оставшиеся на поле битвы». Древнее норманское vair — это «трупы на поле сражения», valhall — не что иное, как «жилище павших воинов». Благодаря чередованию гласных из староверхненемецкого wal возникло слово woul, обозначающее «поражение». В англо-саксонском же соответствующее слово wol значит «чума, поветрие». В основе всех этих слов, идёт ли речь об оставшихся на поле битвы, о поражении или о чуме, лежит представление о груде трупов. Оно отнюдь не является чисто германским. Его можно обнаружить повсюду. В стихе пророка Иеремии вся земля оказывается полем гниющих трупов: «И будут поражённые Господом в тот день от конца земли до конца земли, не будут оплаканы и не будут прибраны и похоронены, навозом будут на лице земли». Пророка Мухаммеда так впечатлил вид груды вражеских трупов, что он обратился к ней со своего рода триумфальной проповедью. После битвы при Бедре, первой крупной победы над своими врагами из Мекки, он приказал сбросить трупы убитых врагов в цистерну для сбора дождевой воды. Лишь одного из них завалили землёй и камнями, ибо он так распух, что не могли стащить с него панцирь; он был единственным, велено было его так и оставить. Когда остальные оказались в цистерне, Мухаммед стал перед ней и воскликнул: «Эй вы, люди в цистерне! Сбылось ли пророчество вашего Господина? Пророчество моего Господина было истинным». Его соратники сказали: «О посланник Бога! Это же только трупы!» Мухаммед возразил: «Они ведь знают, что пророчество Господина сбылось». Так он собрал тех, кто раньше не желал его слушать, — в цистерне они в сохранности и все вместе. Я не знаю другого столь впечатляющего примера приписывания груде мёртвых врагов черт массовой жизни. Сами они уже не представляют собой угрозы, но им можно грозить. Любая гнусность по отношению к ним останется безнаказанной. Ощущают они её или нет, лучше предположить, что ощущают, чтобы ещё острее почувствовать собственный триумф. Их скопление в цистерне таково, что ни один не шелохнется. Если бы кто-то из них очнулся, — вокруг никого, кроме мертвецов, и нечем дышать среди бывших товарищей; если бы он вернулся в мир, то в мир мёртвых, состоящий из тех, кто при жизни был ему близок. Среди народов древности египтяне слыли не особенно воинственными: энергия Древнего царства направлялась скорее на строительство пирамид, чем на завоевания. Но и им в те времена приходилось затевать боевые походы. Один из них изобразил Уне, верховный судья, которого царь Пепи назначил командовать походом против бедуинов. Уне рассказывает об этом походе в надписи, вырезанной на его могиле:
Войску сопутствовала удача, оно разрушило страну бедуинов. Войску сопутствовала удача, оно опрокинуло их башни. Войску сопутствовала удача, оно срубило их фиги и виноградные лозы. Войску сопутствовала удача, оно спалило огнём их деревни. Войску сопутствовала удача, оно сразило их воинов много десятков тысяч. Войску сопутствовала удача, оно привело с собой множество пленных». Мощная картина разрушения достигает кульминации в строке, где говорится о десятках тысяч убитых врагов. В эпоху Нового царства Египет проводил — хотя и не очень длительное время — планомерно агрессивную политику. Рамзес II вёл затяжные войны с хеттами. В одной из сложенных в его честь хвалебных песен говорится: «Он прошёл страну хеттов и превратил её в гору трупов, как мрачная Шехмет во время чумы». Согласно мифу, львиноголовая богиня Шехмет учинила кровавую резню среди непокорных людей. Она осталась богиней войны и сражений. Автор хвалебной песни связывает представление о горе трупов хеттов с жертвами эпидемии, что для нас уже не ново. В своём знаменитом рассказе о битве при Кадеше, где он разбил хеттов, Рамзес II повествует о том, как он был отрезан от своих войск и, благодаря нечеловеческой силе и мужеству, в одиночку выиграл битву. Его воины видели, как «все народы, в гущу которых я врезался, лежали в крови, как на бойне, вместе с лучшими воинами хеттов, с детьми и братьями их князей. Я покрыл поле Кадеша белым, и негде было ступить от их множества». Имеется в виду множество трупов и их белые одеяния, изменившие цвет поля, — ужасное и наглядное описание результатов битвы. Но эти результаты могут видеть только сами воины. Битвы разыгрываются Другие народы охотились больше за головами. У ассирийцев была установлена плата за голову врага, каждый солдат поэтому старался доставить как можно больше голов. На рельефе времён царя Ассурбанипала изображено, как писцы в большой палатке записывают число отрезанных голов. Каждый солдат предъявляет принесённые им головы, бросает их в общую кучу, называет своё имя и подразделение и проходит дальше. Ассирийские цари были одержимы страстью к пирамидам голов. Если они шли с армией, то сами председательствовали при учёте трофеев и лично награждали солдат. Если же оставались дома, то приказывали переправлять эти пирамиды целиком к себе; когда это было невозможно, довольствовались головами вражеских вождей. Так что непосредственная и вполне конкретная цель войн ясна. Излишне было бы иллюстрировать её дальнейшими примерами. История ими просто кишит. Создаётся впечатление, что только об этом она и хочет толковать, и только ценой повторных напряжённых усилий удаётся повернуть её к другим воспоминаниям человечества. Если охватить взглядом сразу обе воюющие стороны, то война предстаёт в образе двух двояко скрещённых масс. Войско, которое старается быть как можно больше, стремится нагромоздить возможно большую гору вражеских трупов. То же самое справедливо для противоположной стороны. Скрещение происходит от того, что каждый участник войны принадлежит двум массам одновременно: для своих он относится к числу живых воинов, для противника — к числу потенциально и желательно мёртвых. Для того, чтобы поддерживать воинственное настроение, нужно постоянно подчёркивать сначала, как силён ты сам, — это значит, как много воинов в твоей армии, — и затем, как велико число мёртвых врагов. С незапамятных времён все военные сообщения содержат эту двойную статистику: вот сколько наших вышло в поход, вот сколько врагов мертвы. Обычно проявляется склонность к преувеличениям, особенно в том, что касается численности убитых врагов. Когда идёт война, никто не скажет, что число живых врагов для нас слишком велико. Тот, кто это знает, молчит и старается овладеть ситуацией путём удачного распределения собственных войск. Как уже отмечалось, всё делается для того, чтобы благодаря лёгкости и подвижности боевых отрядов создать превосходство в нужном месте в нужное время. Лишь после войны будет сказано, сколько мы потеряли сами. То, что войны могут длиться так долго, что они продолжаются, даже если давно проиграны, объясняется глубочайшей потребностью массы сохранять себя в Возбуждённом состоянии, не распадаться, оставаться массой. Это чувство иногда так сильно, что люди сознательно предпочитают вместе пойти на смерть, лишь бы не признавать поражения, переживая тем самым распад собственной массы. Как, однако, происходит формирование воинственной массы? Как в одно мгновение складывается эта зловещая целостность? Что заставляет людей вдруг ставить на кон так много и все сразу? Этот процесс все ещё столь загадочен, что подходить к нему надо осторожно. Это поистине удивительное предприятие. Кто-то заключает, что ему грозит физическое уничтожение, и объявляет об этой угрозе всему миру. Так человек провозглашает: «Меня хотят убить», — а сам тихонько при этом думает: «потому что я хочу убить этого или того». По правде, акцент должен быть поставлен иначе: «Я хочу убить этого или того, а потому меня самого хотят убить». Однако для того, чтобы начать войну, для её прорыва, для возбуждения среди своих воинственного настроения предъявляется исключительно первая редакция. Является сторона агрессором или нет, она всегда старается создать иллюзию угрозы по отношению к себе самой. Угроза заключается в том, что некто признал за собой право убить другого. На угрожаемой стороне она касается любого человека: она уравнивает всех, ибо обращена против всех и каждого. Начиная с определённого мгновения, которое для всех одно и то же, то есть с момента объявления войны, одно и то же может случиться с каждым. Физическое уничтожение, защитой от которого было общество, в котором живешь, теперь подступило вплотную и именно в силу твоей принадлежности к этому самому обществу. Над каждым, кто причисляет себя к определённому народу, нависла одинаковая страшная угроза. Тысячи людей, каждому из которых по отдельности в один и тот же миг сказано: «Ты должен умереть», — действуют совместно, чтобы отвратить смертельную угрозу. Они спешат скорее привлечь к себе всех, кто чувствует ту же угрозу, и соединяют свои силы для отпора врагу. Соединение всех, кого это касается, — как физическое, так и душевное, то есть в чувствах и настроениях, — происходит необычно быстро. Прорыв войны — это, прежде всего, прорыв двух масс. Когда они конституировались, высшей целью каждой из них становится сохранение самой себя как переживающего и действующего единства. Утратить его — всё равно, что отказаться от самой жизни. Воинственная масса ведёт себя так, будто всё, что вне неё, — смерть, и отдельный человек, даже если ему довелось пережить много войн, на новой войне легко поддаётся этой иллюзии. Смерть, которая в действительности всегда угрожает каждому, должна быть объявлена как коллективный приговор, — только тогда возможно активное выступление против неё. Есть, так сказать, времена объявленной смерти, когда она вдруг оборачивается к определённой, произвольно выбранной группе как к целому. «Смерть грозит всем французам» или «… всем немцам». Воодушевление, с каким люди выступают на войну, объясняется малодушием человека перед лицом смерти. Поодиночке они не смеют взглянуть ей в глаза. Она легче вдвоём, когда двое врагов, так сказать, приводят в исполнение приговор друг над другом, и она вовсе не та же самая смерть, когда на неё идут тысячи. Самое худшее, что может случиться с человеком на войне, — это гибель вместе с другими. Но это избавляет от смерти поодиночке, которой люди боятся больше всего на свете. Да они и не верят, что это худшее произойдёт. Они считают, что можно отвести, перевести на других висящий над ними коллективный приговор. Их смертеотвод — это враг, и единственное, что от них требуется, это опередить врага. Надо только быть достаточно стремительным и убивать не колеблясь. Враг является будто по заказу: он вынес приговор, он первым сказал «Умри!» На него и падёт то, что он уготовил другим. Первым всегда начинает враг. Может быть, он и не начал первым, но ведь собирался начать, а если и не собирался, то ведь думал же он об этом, а если не думал, то мог бы ведь вскоре подумать. Желание смерти другому действительно повсюду, и, чтобы его отыскать, не надо особенно долго копаться в человеческой душе. Особое, безошибочно узнаваемое высокое напряжение, свойственное военным процессам, определяется двумя факторами: стремлением опередить смерть и действиями в массе. Без последнего первое было бы обречено на неудачу. Пока длится война, масса должна существовать, а если люди уже не составляют массу, война, собственно, закончилась. Перспектива определённого долгожительства, которую война открывает перед массой, в значительной мере объясняет, почему войны так любимы в человечестве. Можно показать, что их интенсивность и длительность в современном мире связаны с гораздо большими, чем раньше, двойными массами, исполненными воинственного духа. Массовые кристаллыМассовыми кристаллами я называю маленькие жёсткие группы людей, которые имеют чёткую границу, обладают высокой устойчивостью и служат для возбуждения масс. Важно, что такие группы обозримы, каждую из них легко охватить взглядом. Единство в них важнее, чем величина. Они должны быть привычны, должно быть хорошо известно, зачем они существуют. Сомнение в их функции отняло бы у них самый смысл существования; самое лучшее для них — оставаться неизменными. Им нельзя выступать в другой функции. Наличие униформы или определённого места для проведения мероприятий как нельзя лучше соответствует их природе. Массовый кристалл постоянен. Он никогда не меняется в размере. Составляющие его индивидуумы привыкли действовать и мыслить соответствующим образом. У них может быть разделение функций как в оркестре, но важно, что появляются они только вместе. Кто на них смотрит, сразу чувствует, что они не могут разойтись поодиночке. Их жизнь вне кристалла вообще не принимается в расчёт. Даже если речь идёт о профессии, как в случае оркестрантов, их приватное существование никого не интересует — они ведь оркестр. В других случаях они носят униформу и появляются только вместе. Сняв униформу, они становятся другими людьми. Солдаты и монахи представляют собой наиболее важные формы массовых кристаллов. Униформа здесь разъясняет, что члены группы-кристалла поселяются совместно: даже когда они являются поодиночке, всё равно осознается жёсткое единство, к которому они принадлежат, — монастырь или воинская часть. Ясность, изолированность и постоянство кристалла резко контрастируют со спонтанными и неустойчивыми процессами в самих массах. Быстрый неконтролируемый рост и постоянная угроза распада — эти два процесса, наполняющие массу характерным беспокойством, — чужды кристаллу. Даже в состоянии максимального возбуждения он выделяется на фоне массы. К какой бы массе он ни испытывал тяготения, насколько бы по видимости ни сливался с ней, он никогда не потеряет ощущения самотождественности и после её распада мгновенно восстановится вновь. Закрытая масса отличается от кристалла не только большим объёмом, она отличается более спонтанным характером и не может позволить себе серьёзное разделение функций. Собственно, общее у неё с кристаллом — ограниченность и регулярность повторения. Но в кристалле все — граница: каждый, кто к нему принадлежит, становится границей. Закрытая масса, напротив, кладёт себе границу вне себя самой, например, в форме и размере здания, в котором она собирается. Внутри же этих границ, где встречаются друг с другом все, кто к ней принадлежат, она остаётся текучей, так что всегда возможны сюрпризы, внезапная и неожиданная смена поведения и настроения. Всегда, даже в этом закреплённом границей состоянии, она может разогреться до такой степени плотности и интенсивности, что станет возможным извержение. Массовый кристалл, наоборот, весь статичен. Род деятельности ему предписан. Каждое его выражение или движение чётко им самим осознается. Поразительно и историческое постоянство массовых кристаллов. Хотя всё время вырабатываются новые формы, продолжают существовать и старые со всей их спецификой. На Окостеневшие «пенсионные» группы такого рода могут быть извлечены из спячки и реактивированы. Их можно оживить и с незначительными структурными изменениями вновь использовать в качестве массовых кристаллов. Едва ли возможно какое-нибудь крупное политическое преобразование, при котором не обнаружились бы такие отставные группы. Будучи гальванизированы, они действуют иногда столь ярко и активно, что кажутся новым и опасным феноменом. Позже будет видно в деталях, как функционируют массовые кристаллы. Свойственный им способ возбуждения масс можно объяснить только на конкретных примерах. Кристаллы имеют разную внутреннюю организацию и пробуждают поэтому разного рода массы. С целым рядом их мы познакомимся дальше по ходу исследования. Массовые символыКоллективные единства, состоящие не из людей и, тем не менее, воспринимаемые как массы, я называю массовыми символами. Это такие единства, как зерно и лес, дождь, песок, ветер, море и огонь. Каждый из этих феноменов заключает в себе крайне важные свойства массы. Хотя он состоит не из людей, но похож на массу и символически замещает её в мифах и снах, речах и песнях. Эти символы нужно ясно и безошибочно отличать от кристаллов. Массовые кристаллы представляют собой группы людей, выделяющиеся своей организованностью и единством. Они задуманы были как единство и воспринимаются как единство, но складываются всегда из реально действующих людей — солдат, монахов, оркестрантов. Массовые символы, напротив, не являются людьми и лишь воспринимаются как масса. Способ их углублённого рассмотрения здесь на первый взгляд может показаться не соответствующим самому предмету. Но потом мы увидим, что к самой массе можно подходить таким новым и многообещающим образом. Это как бы естественный свет, которым она освещается благодаря созерцанию её символов; было бы неумно заслониться от этого света. ОгоньПрежде всего об огне можно сказать, что он повсюду равен себе: большой или маленький, неважно, где возникший, давно горящий или только вспыхнувший — в нашем представлении он всегда в определённом смысле один и тот же независимо от обстоятельств появления. В том, как мы представляем себе огонь, подразумевается пожар — могучий, безжалостный, неумолимый. Огонь вбирает в себя всё вокруг, он ухватист и ненасытен. Неистовость, с какой он пожирает целые города, леса и степи — самое впечатляющее его свойство. До пожара дерево стояло возле дерева, дом возле дома, каждый отдельно, сам по себе. Но все разделённое пожар соединяет мгновенно. Изолированные до того предметы исчезают в одном и том же пламени Огонь уравнивает их до полного исчезновения. Дома, живые существа — он все вбирает в себя. Не перестаёшь удивляться всеобщей беспомощности перед прикосновением огня. Чем больше жизни, тем меньше способность сопротивляться огню; только то, в чём жизни меньше всего, — минералы — могут ему противостоять. Стремительный порыв не знает границ. Он хочет втянуть в себя всё, и всего ему мало. Огонь может возникать всюду и возникать внезапно. Никого не удивляет, когда то там, то здесь вспыхивают пожары; к этому привыкли. Но всегда поражает внезапность его возникновения, и каждый раз производится расследование его причин. Поскольку выяснить их удаётся не часто, возникает некий благочестивый страх, связанный с образом огня, который таинственно вездесущ и может возникнуть в любой миг и где угодно. Огонь многообразен. Люди знают не только то, что он есть в разных бесчисленных местах, но даже в каждом отдельном случае огонь может быть разным — говорят о порывах и языках. В Ведах огонь именуется «единый Агни, многообразно воспламеняющийся». Огонь разрушим: его можно победить и приручить, он может погаснуть. У него есть стихийный враг — вода, противостоящая ему в образе рек и ливней. Этот враг вездесущ и в своих многообразных проявлениях не слабее, чем огонь. Враждебность воды и огня вошла в пословицу: «как вода с огнем» — значит в крайней непримиримой вражде. В древних представлениях о конце мира побеждает всегда либо вода, либо огонь. При потопе всё живое тонет в воде. В мировом пожаре мир гибнет от огня. Иногда вода и огонь появляются вместе, взаимно умеряя аппетиты друг друга, в одной и той же мифологии. За время своего существования человек обрёл власть над огнём. Ему не только удаётся, когда нужно, применять против него воду — он умеет сохранять огонь в расчленённом состоянии. Он заключил его в печи. Он кормит его, как кормят животных, может морить голодом, может погасить. Отсюда следует последнее важное свойство огня: с ним обращаются так, будто он живой. У него беспокойная жизнь, которая может угаснуть. Угаснув здесь совсем, на новом месте он живёт дальше. Если соединить вместе все эти отдельные черты огня, возникает неожиданная картина: он везде равен себе, стремительно распространяется, способен внезапно возникнуть повсюду, заразителен и ненасытен, многообразен, может быть разрушен, у него есть враг, он умирает, он ведёт себя будто живой, и именно так с ним и обращаются. Но все эти свойства суть свойства массы, трудно вообще дать более исчерпывающее перечисление её атрибутов. Можно пройти их все по порядку. Масса повсюду равна себе: в разные эпохи, в разных культурах, у людей разного происхождения, с разным образованием, говорящих на разных языках она остаётся, в сущности, той же самой. Где бы она ни появилась, она бурно вбирает в себя всё вокруг. Её заразительному воздействию мало кто способен противостоять, она стремительно растёт, изнутри ей не положено границ. Она может возникнуть всюду, где собираются люди, спонтанно и внезапно. Она многообразна и вместе с тем едина, её составляет множество людей, и никогда не известно, сколько их на самом деле. Она поддаётся разрушению. Её можно ограничить и приручить. Она ищет себе врага. Она исчезает так же внезапно, как возникает, и иногда столь же необъяснимо; само собой, у неё есть собственная беспокойная и бурная жизнь. Эти черты сходства огня и массы ведут к тому, что они часто сливаются. Они переходят друг в друга и друг за друга выступают. Из символов массы, сопровождающих человечество в его истории, огонь — один из самых важных и самых переменчивых. Нужно поближе присмотреться к некоторым связям огня и массы. Среди опасных свойств массы, которые всеми подчёркиваются, раньше всего бросается в глаза её страсть к поджогам. Корни этой страсти заключаются в лесном пожаре. Люди часто поджигали лес, который сам по себе является древнейшим массовым символом, чтобы создать места для полей и деревень. Можно с большим основанием предположить, что, именно пуская лесные пожары, люди учились обращаться с огнём. Между огнём и лесом существует изначальная, многое освещающая связь. На месте сожженного леса потом вырастает урожай, и, если нужно увеличить сбор зерна, приходится снова очищать землю от леса. Из горящего леса спасаются бегством животные. Массовый ужас — это естественная, можно даже сказать, извечная реакция животных на большой огонь, да и человеку была свойственна эта реакция. Однако он овладел огнём, заполучил его в свои руки, и теперь уже огню следовало его бояться. Эта новая власть овладела старым страхом, в результате возник их удивительнейший союз. Раньше масса бежала от огня, теперь огонь обрёл для неё огромную притягательную силу. Известно магическое воздействие пожара на людские толпы. Людям мало очагов, каминов и печей, которые семьи и другие группы совместного проживания держат лично для себя, — им нужен огонь, видимый издалека, который можно окружить, вокруг которого можно быть всем вместе. Как бы массовый страх, вывернутый наизнанку, торопит их на место пожара, и, если он достаточно велик, они ощутят вокруг него нечто вроде согревающего света, объединявшего их когда-то. В мирные времена такое переживание достаточно редко. Масса, как только она образуется, испытывает сильные позывы к разжиганию огня и использованию его притягательной силы для её собственного возрастания. Воплощённый пережиток этих древних связей человек носит с собой каждый день и всюду — спички. Они представляют собой упорядоченный лес из отдельных стволов, каждый с легко сгорающей верхушкой. Можно зажечь их несколько штук одновременно или все сразу и так искусственно создать лесной пожар. Человек испытывает такое побуждение, но обычно этого не делает, потому что мелкость масштаба лишает процесс свойственного ему блеска. Но притягательность огня идёт гораздо глубже. Люди не только спешат к нему и стоят вокруг, есть древние обычаи, при которых они прямо уподобляют себя огню. Прекрасный пример здесь — знаменитый танец огня индейцев навахо. «Индейцы навахо из Нью-Мексико разжигают огромный костер и танцуют вокруг него ночь напролет. От заката до восхода солнца представляется одиннадцать определённых актов. Как только исчезает солнечный круг, начинается дикий танец в свете огня. Танцующие почти обнажены, их голые тела раскрашены, волосы распущены и развеваются, в руках особые палки с пучками перьев на конце. Дикими прыжками они приближаются к высокому пламени. Делают они это неловко, как бы преодолевая сопротивление, то на корточках, то почти ползком. Действительно, пламя так горячо, что им приходится виться ужом, чтобы подобраться к нему достаточно близко. Их цель — сунуть в огонь перья на концах палок. Над ними держат круг, изображающий солнце, вокруг которого и идёт дикий танец. Каждый раз, когда круг опускают и поднимают снова, танец меняется. Перед восходом солнца священный ритуал приближается к концу. Вперёд выходят раскрашенные белым мужчины, поджигают от раскалённых углей куски коры и снова в неистовстве носятся вокруг костра, окутанные дымом, осыпая свои тела искрами и огнём. Они впрыгивают прямо в раскалённые угли, полагаясь лишь на белую краску, которая должна предохранять от опасных ожогов». Они танцуют огонь, они становятся огнём. Их движения напоминают движения огня. Они поджигают то, что у них в руках, и должно казаться, будто горят они сами. Под конец они выбивают из тлеющего пепла последние искры, пока не появляется солнце, принимающее от них эстафету огня, которую они приняли при заходе солнца. Следовательно, огонь здесь — живая масса. Так же как другие индейцы в танце становятся буйволами, эти превращаются в огонь. Для позднейших людей живой огонь, в который перевоплощаются навахо, стал просто символом массы. Для каждого известного массового символа можно найти конкретную массу, которой он питается. Мы отнюдь не обречены здесь только на догадки. Стремление человека стать огнём, реактивировать этот древний символ сильно и в позднейших сложных культурах. Осажденные города, лишённые надежды на прорыв блокады, часто губят себя огнём. Короли с двором, изгнанные без надежды на возвращение, сжигают себя. Примеры тому обнаруживаются в древних культурах Средиземноморья, так же как у индийцев и китайцев. Средневековье с его верой в адский огонь довольствовалось отдельными еретиками, горевшими вместо всей собравшейся публики. Она посылала своих, так сказать, представителей в ад и видела, что они и в самом деле горят. Представляет огромный интерес анализ значения огня в различных религиях. Но имел бы смысл лишь достаточно детальный анализ, поэтому нам придётся оставить его на потом. Однако уже здесь нужно подробно остановиться на значении импульсивных поджогов, осуществляемых отдельными персонами, для самих этих персон, которые действуют и существуют действительно изолированно, не принадлежа к определённым политическим или религиозным кругам. Крепелин описывает историю одинокой пожилой женщины, которая за свою жизнь совершила около 20 поджогов, первые — ещё ребёнком. За поджоги её шесть раз судили, и 24 года она провела в тюрьме. У неё в голове всё время была одна мысль, навязчивая идея: «Если бы то или это горело»… Какая-то невидимая сила толкала её на поджог, она не могла ей противиться, особенно, если в кармане были спички. Она сама охотно и весьма подробно во всём признавалась, заявляя, что ей хочется смотреть на огонь. Она ещё в раннем возрасте поняла, что огонь — это средство привлечь людей. Возможно, толпа, собравшаяся вокруг огня, была её первым переживанием массы. Потом уже массу было легко заменить огнём. Когда её обвиняли или когда она обвиняла себя сама, то испытывала наслаждение от того, что все на неё смотрят. Именно этого она желала: она хотела стать огнём, привлекающим к себе всех. Следовательно, её поджигательство имело двоякий характер. Прежде всего, она стремилась быть частью массы, созерцающей огонь. Он во всех глазах одновременно, он соединяет все глаза одной могучей скрепой. У неё никогда не было возможности стать частью массы — ни в бедные ранние годы, когда она жила изолированно, ни, разумеется, в её бесконечные тюремные сроки. Позже, когда пожар уже догорал, и масса грозила исчезнуть, она сохраняла ей жизнь, сама внезапно превращаясь в огонь. Это было элементарно: она признавалась в поджоге. И чем подробнее был рассказ, чем больше она говорила, тем дольше на неё смотрели, тем дольше она сама была огнём. Случаи такого рода не столь редки, как можно было бы думать. Даже не имея всегда столь экстремального характера, они неопровержимо свидетельствуют — если глядеть с точки зрения изолированного индивида — о связи огня и массы. МореМоре многократно, оно в движении, в собственной тесной внутренней связи. Многократное в нём — это волны, из которых оно состоит. Они бесчисленны, того, кто в море, они окружают со всех сторон. Равномерность их движения не исключает их различий по величине. Они не бывают в покое. Ветер, приходящий извне, направляет их движение: они ударяют туда или сюда — все по его приказу. В плотности соединения волн выражается то, что охотно ощущают также люди в массе: податливость каждого перед другими, как будто он — они, как будто он не отграничен от остальных — зависимость, из которой не может быть выхода, а также ощущение мощи, порыва, которое она дарит каждому, а значит и всем вместе. Подлинной природы связи между людьми мы не знаем. И море не объясняет её, оно её выражает. Кроме многократности волн у моря есть ещё многократность капель. Они, однако, остаются каплями лишь пока не связаны друг с другом. В их малости и разделённости сквозит бессилие. Они почти ничто и вызывают в наблюдателе лишь сострадание. Можно опустить руку в воду, поднять её и смотреть, как вяло и поодиночке скатываются капли. Им сострадаешь как безнадёжно одиноким людям. Капли считаются только тогда, когда их уже невозможно сосчитать, когда они вместе мощной волной устремляются ввысь. Море имеет голос, очень изменчивый и слышимый безостановочно. В его интонации тысячи голосов. Люди вкладывают в него многое: терпение, боль, гнев. Но самое впечатляющее в этом голосе — его густота. Море никогда не спит. Человек слышит его днём и ночью, сквозь годы и десятилетия; он знает, что мог бы слышать его и столетия назад. В своём тяжком покое, как и в возмущении, оно напоминает особенное существо, единственно с которым оно и делит эти свои качества в полном объёме, — массу. Однако у него есть ещё постоянство, которого ей недостаёт. Оно не иссякает и не исчезает время от времени, оно есть всегда. Величайшему и вечно тщетному стремлению массы — стремлению продолжать существовать — оно предстоит как уже осуществлённое. Море всеохватно и ненаполнимо. Все реки, потоки и облака, вся земная вода могла бы излиться в море, и его бы от этого не прибавилось: оно будто бы никогда не меняется, всегда есть ощущение, будто это одно и то же море. Значит, оно так велико, что может служить примером массе, которая всегда стремится стать больше, чем она есть. Массе хочется стать большой, как море, и, чтобы этого достигнуть, она притягивает к себе всё больше людей. В слове «океан» море как бы возводится в своё церемониальное достоинство. Океан универсален, он дотягивается всюду, омывает любую землю, в нём, по представлениям древних, плавает Земля. Не будь море ненаполнимым, у массы не было бы образа её собственной ненасытности. Она не могла бы так осознавать своё глубокое и тёмное влечение к поглощению всё большего и большего количества людей. Океан же, естественно стоящий перед её глазами, даёт ей мифическое право необоримого стремления к универсальности. Хотя море изменчиво в своих аффектах — может быть умиротворённым или грозным, может взорваться штормом, — оно всегда налицо. Известно, где оно: его положение открыто, не замаскировано. Оно не возникает вдруг там, где прежде ничего не было. Таинственность и внезапность, свойственные огню, у него отсутствуют: огонь появляется будто из ничего, выпрыгивает как опасный хищник, его можно ждать повсюду. Моря ждешь только там, где, как совершенно точно знаешь, оно есть. Но нельзя сказать, что у моря нет тайн. Тайна, однако, заключается не в его внезапности, а в его содержании. Массовидная жизнь, которой оно исполнено, свойственна морю так же, как его открытое постоянство. Его величие ещё больше возрастает, когда думаешь о его содержании: о всех растениях, всех животных, неисчислимое количество которых оно укрывает. У моря нет внутренних границ, оно не делится на народы и страны. У него один язык, повсюду тот же. Нет, так сказать ни единого человека, который мог бы из него выделиться. Оно слишком всеохватно, чтобы точно соответствовать какой-нибудь из известных нам масс. Но оно есть образец покоящейся в себе гуманности, в которую впадает вся жизнь и которая все в себя вбирает. ДождьПовсюду, а особенно там, где он бывает редко, дождь перед тем, как ему пролиться, выглядит единством. Он приплывает в виде облака, покрывающего небо, становится темно, перед тем, как пойти дождю, все окутывается серым. Мгновение когда дождь вот-вот хлынет, более едино, наверное, в сознании людей, чем в самом своём существе. Ибо человек жаждет этого мгновения: выпадет ли дождь — это, может быть, вопрос жизни и смерти. Его непросто умолить, приходится прибегать к колдовству; существуют многочисленные и действительно многообразные методы его привлечения. Дождь падает множеством капель. Их видно, особенно их направление. Во всех языках говорится, что дождь падает. Люди воспринимают его в виде параллельных штрихов, многочисленность падающих капель подчёркивает его направление. Нет другого направления, впечатляющего человека более, чем падение; все остальные по сравнению с ним — это Возможно, количество капель чуть-чуть ослабляет тяжесть и твёрдость падения. Их частые удары создают приятный шум. Чувствовать их на коже приятно. Может быть, важно, что в переживании дождя участвуют три чувства: зрение, слух, осязание. Все эти чувства вместе передают его в ощущении как многочисленное. От него легко спрятаться. Он редко бывает опасен и чаще всего заключает человека в приятные тесные объятия. Удары капель воспринимаются как равномерные. Параллельность штрихов, одинаковость ударов, одно и то же чувство влажности, вызываемое каплями на коже, — все будто делается для того, чтобы подчеркнуть одинаковость капель. Дождь может идти сильнее или тише, быть густым или не очень. Количество капель колеблется в очень широких пределах. Никто и никогда не рассчитывает на его постоянное усиление, наоборот, известно, что он кончится, и конец этот означает, что капли бесследно уйдут в землю. В той мере, в какой дождь является массовым символом, он не напоминает о фазе стремительного и неуклонного прироста, которую символизирует огонь. В нём нет ничего от константности, хотя есть иногда РекаВ реке прежде всего бросается в глаза её направление. Она движется в покоящихся берегах, с которых можно беспрерывно наблюдать её протекание. Беспокойство водных масс, следующих без остановки и без перерыва, пока река вообще остаётся рекой, однозначность общего направления, даже если оно меняется в мелких деталях, неумолимость движения к морю, усвоение других, мелких потоков, — всё это, несомненно, имеет характер массы. Поэтому река тоже стала символом массы, но не массы вообще, а отдельных форм её проявления. Ограничение в ширине, где она может прибавлять, но не бесконечно и не неожиданно, показывает, что как массовый символ река есть нечто предварительное. Она символизирует процессии: люди, смотрящие с тротуаров, — это деревья на берегу, жёсткое здесь включает в себя текучее. Демонстрации в больших городах похожи на реки. Из различных районов стекаются маленькие потоки, пока не сформируется основной. Реки в особенности символизируют период, когда масса формируется, когда она ещё не достигла того, что ей предстоит достичь. Реке не свойственны всеохватность огня и универсальность моря. Вместо этого здесь доведённое до крайности направление: масса, следующая в этом направлении, растёт и растёт, но она есть уже в начале. Река — это направление, которое кажется неисчерпаемым и которое в истоке воспринимается даже серьёзнее, чем у цели. Река — это масса в её тщеславии, масса, показывающая себя. Элемент наблюдаемости не менее важен, чем направление. Без берегов нет реки, и шпалеры кустарника по берегам выглядят как толпы зрителей. Можно было бы сказать, что у неё есть внешность, предназначенная, чтобы ей любовались. Все массовые структуры, напоминающие реки, — процессии, демонстрации — стараются показать как можно больше своей поверхности: они развёртываются до максимально возможной длины, демонстрируя себя возможно большему числу зрителей. Они хотят, чтобы их обожали или страшились. Их прямая цель на самом деле не так уж и важна, важно расстояние до неё, протяжённость улиц, по которым они текут. Что касается плотности среди участников, то здесь нет обязывающих требований. Она выше среди зрителей, совершенно особый род плотности возникает между участниками и зрителями. Это нечто вроде любовного сближения двух очень длинных существ, одно из которых, вобрав в себя другое, даёт ему медленно и нежно струиться сквозь себя. Прирост здесь совершается в самом истоке через пространственно чётко структурированные прибавления. Равенство капель в реке самоочевидно, однако она несёт на своей поверхности самые разные вещи, которые гораздо важнее для неё и сильнее определяют её облик, чем груз моря, исчезающий на его гигантской поверхности. Связав всё это воедино, можно лишь с оговорками назвать реку массовым символом. Она является им, но менее, нежели огонь, море, лес или зерно. Она — символ такого состояния, когда масса ещё владеет собой перед прорывом и перед разрядкой, когда её угроза больше, чем её действительность: она есть символ медленной массы. ЛесЛес над людьми. Он может быть закрытым, заросшим кустарником; трудно в него проникнуть, и ещё труднее в нём двигаться. Но его настоящая плотность, то, из чего он действительно состоит, его кроны — всегда вверху. Эти кроны отдельных стволов, переплетаясь, образуют общую крышу, эти кроны, задерживая свет, вместе отбрасывают величественную лесную тень. Человек, вертикальный как дерево, становится в общий с деревьями ряд. Однако они гораздо больше его, и он вынужден смотреть на них снизу вверх. В его природных обстоятельствах нет другого феномена, который так постоянно оставался бы над ним и одновременно рядом — и в таком множестве. Ибо облака проносятся мимо, дождь впитывается в землю, а звезды далеко. Из всего этого множества явлений, воздействующих сверху, ни одному не свойственна такая постоянная близость, как лесу. Высота стволов преодолима: на них карабкаются, добывают плоды, там живут. Направление, в котором прослеживают его человеческие глаза, — это направление его собственного изменения: лес постоянно растёт вверх. Равенство стволов весьма приблизительно, это тоже, собственно, равенство направления. Тот, кто в лесу, чувствует себя в безопасном убежище; он не у вершин, где совершается рост и где плотность максимальна. Именно эта плотность даёт ощущение безопасности, и она вверху. Так в лесу изначально родилось благоговение. Оно заставляет человека смотреть вверх в сознании благодарности за его превосходящую и охраняющую силу. Простой взгляд вверх превратился у многих племён в благодарное поднятие взора. Лес предвосхитил чувство церкви, стояния перед Богом в окружении пилястров и колонн. Его ритмическое совершенство воздействует как свод собора, объединяющего все роды в высшее и неразделимое единство. Другое, не менее важное качество леса — это его многократно утверждённая незыблемость. Каждый отдельный ствол прочно укоренён и не уступает воздействиям извне. Сопротивление его абсолютно, его не сдвинуть с места. Его можно свалить, но нельзя передвинуть. Поэтому он стал символом войска — войска стоящего, которое не побежит ни при каких обстоятельствах, которое ляжет до последнего человека, не уступив ни пяди земли. РожьРожь в некоторых отношениях представляет собой редуцированный лес. Она растёт там, где раньше был лес, и никогда не вырастает такой высокой, как лес. Она целиком во власти человека и его труда. Он её сеет и косит, исполнением древних ритуалов добивается, чтобы она хорошо росла. Она податлива как трава, открыта воздействию всех ветров. Все колосья одновременно уступают порыву ветра, поле клонится все целиком. После бури, побитые и поваленные, они долго лежат на земле. Но у них есть таинственная способность подниматься вновь, и, если они не переломаны совсем, вдруг в один миг поле стоит целое, как прежде. Налитые колосья — что тяжёлые головы: они кивают тебе или отворачиваются в зависимости от того, как дует ветер. Рожь обычно не достигает человеческого роста. Но человек остаётся её господином, даже когда она его перерастает. Её скашивают всю вместе, как она вместе росла, как вместе была посеяна. Даже травы, не используемые человеком, остаются всегда вместе. Но насколько более общая судьба у ржи, которая вместе посеяна, скошена, собрана, обмолочена и сохраняется. Пока растёт, она прочно укоренена. Колос не может уйти от колоса. Что бы ни происходило, происходит со всеми колосьями. Так она и стоит, по росту мало отличимая от человека, а так как её много, воспринимается почти как равная по высоте. Когда её возбуждает ветер, ритм её колыханий напоминает ритм простого танца. Равенство людей перед смертью любят выражать в образе ржи. Но она падает вся сразу и потому напоминает вполне определённую смерть — смерть в битве, косящую целые шеренги: поле как поле битвы. Податливость превращается в подчинённость: в ней есть Происхождение ржи из груд зерна, из посевного материала так же важно, как и груды зерен, которыми она заканчивает. Семи- или стократным будет урожай, новые горы во много раз больше тех, что стояли у истока. Пока она росла в общем строю, её стало больше, и в этом приращении её благословение. ВетерЕго сила меняется, а вместе с ней и его голос. Он может визжать или выть, звучать тихо или громко — мало тонов, на которые он не способен. Поэтому он воспринимается как нечто живое даже теперь, когда в человеческих глазах многие природные явления потеряли свою одушевлённость. Кроме голоса в ветре важно направление. Чтобы его определить, нужно знать, откуда он пришёл. Поскольку человек целиком погружён в воздушную среду, удары ветра воспринимаются как нечто очень телесное: человек весь на ветру, ветер все соединяет, в бурю он мчит с собой всё, что может захватить. Он невидим, но движение, сообщаемое им волнам и облакам, листьям и траве, даёт ему проявиться, и явления его разнообразны. В ведических гимнах боги ветров, маруты, фигурируют всегда во множественном числе. Их трижды семь либо трижды шестьдесят. Это братья одного возраста, они живут в одном и том же месте и в одном и том же месте рождены. Их голоса — это гром и завывание ветра. Они сотрясают горы, сваливают деревья и сокрушают леса как дикие слоны. Часто их зовут ещё «певцы»: ветер поет. Они могучи, неистовы и страшны как львы, но так же забавны и игривы, как телята или дети. Древнее отождествление дыхания и ветра свидетельствует о том, насколько концентрированно он воспринимается. У него плотность дыхания. Но именно в силу своей невидимости он более всего годится для представления невидимых масс. Поэтому он отдан духам, которые диким воинством прилетают, завывая, в буре или спасаются бегством, как в той песне эскимосского шамана. Знамена — это тоже ставший видимым ветер. Они — как вырезанные куски облаков, только ближе и пестрее, прочно прикреплённые и сохраняющие форму. Они действительно развёртываются только в движении. Народы, будто желая поделить ветер, прибегают к знаменам, чтобы обозначить ими воздух над собой как свою собственность. ПесокИз свойств песка, которые важны для нас, выделим два. Первое — малость и одинаковость его частиц. Это, собственно, одно качество, ибо люди считают частицы песка одинаковыми только потому, что они так малы. Второе — это бесконечность песка. Он необозрим, его всегда больше, чем человек способен охватить взглядом. Где он лежит малыми кучками, на него не обращают внимания. Действительно величествен он там, где неисчислим — на морском берегу или в пустыне. Беспрерывное движение песка привело к тому, что он занимает приблизительно среднее место между жидкими и твёрдыми символами массы. Он образует волны как море, может взвихриться облаком; самый тонкий песок — это пыль. Особую роль играют угрожающие пески, когда песок становится агрессивным и враждебным по отношению к человеку. Однообразие, громадность и безжизненность пустыни воздействуют на человека с непреодолимой силой: ведь она состоит из бесчисленных одинаковых частиц. Она затопляет его как море, только коварно медленно и долго. Отношение человека к пескам пустыни предопределило некоторые из его позднейших позиций, борьбу, которую ему приходилось выдерживать с огромными стаями совсем маленьких врагов. Опустошающее воздействие песков переходило к стаям саранчи. Для возделывателей растений она страшна так же, как пески, она оставляет за собой пустыню. Можно удивляться тому, что некогда песок стал символизировать потомство. Но факты, известные с библейских времён, показывают, сколь мощно желание иметь бесчисленное потомство. Причём главное в нём не только качество. Разумеется, каждый желает себе целый отряд могучих и отважных сынов. Однако в отдалённом будущем, как сумме жизней поколений, видится уже нечто большее, чем группы и отряды, и тогда желают массу потомков, а самая большая, необозримая и неисчислимая из масс, известных человеку, — это песок. Как мало при этом подразумеваются индивидуальные качества потомков, видно из подобного же китайского символа. Там потомство сравнивается с тучей саранчи, и такие качества, как многочисленность, единство и беспрерывность следования, считаются для потомства обязательными. Другой символ, который в Библии применяется для обозначения потомства, — это звезды. Здесь тоже упор делается на неисчислимость; речь не идёт о достоинствах одной особенной звезды. Важно ещё, что они остаются, не преходят, есть всегда. ГрудыВсе груды, касающиеся человека, искусственным образом собраны. Единство груд плодов или зерна — продукт трудов. Сбор урожая — дело множества рук; он происходит в определённое время года и столь важен, что стал основой древних членений времён года. На праздниках люди радовались собранным им грудам. Их гордо выставляли напоказ. Часто сами праздники происходили вокруг груд. У собранного равная природа, это определённый род плодов, определённый сорт зерна. Груда складывается как можно плотнее. Чем выше и плотнее, тем лучше. Все под рукой, не надо добывать Правда, конечно, затем они потребляются, Груды камнейОднако есть и другие груды, не вызывающие столь приятных ощущений. Груды камней воздвигаются потому, что их трудно разбросать вновь. Они воздвигаются надолго, даже навеки. Они не должны уменьшаться, им предстоит оставаться такими, каковы они есть. Они не переходят в чьи-нибудь желудки, в них не всегда живут. В древнейших грудах каждый камень представлял человека, который его принес. Позже вес и размер отдельных составных частей возрос, и, чтобы с ними справиться, требовалось уже много народу. На какое бы представительство не претендовали такие груды, они воплощают в себе тяжкий труд и долгий путь бесчисленного множества людей. Иногда выглядит загадкой, как это вообще могло быть осуществлено. Чем непостижимее их наличие, чем отдалённее родина камней и длиннее путь, тем большее число строителей вырастает в воображении и тем величественнее впечатление, производимое на позднейших зрителей. Они представляют собой ритмическое усилие множеств, от которых не сохранилось ничего, кроме этого неразрушимого монумента. СокровищаСокровища, как и другие груды, тоже собраны вместе. Однако в противоположность плодам и зерну они состоят из единиц, которые несъедобны и непреходящи. Важна крайняя ценность этих единиц, и лишь вера в постоянство их ценности побуждает к сбору сокровищ. Сокровище — это груда, от которой не отнимается и которая должна расти. Принадлежащее владыке, оно зовёт других владык на грабёж. Известность, которую оно создаёт своему хозяину, навлекает на него опасность. Сокровища порождали стычки и войны, и многие жили бы дольше, имей они меньше сокровищ. Часто поэтому их приходится держать в тайне. Своеобразие сокровищ состоит, следовательно, в напряжённости между блеском, который они распространяют, и таинственностью, которая их охраняет. Сладострастие скачущих чисел в самом его выразительном виде проявляется возле сокровищ. Все другие подсчёты, к каким бы высоким результатам они ни вели, например, подсчёты скота или людей, не сопровождаются столь высокой концентрацией подсчитываемого. Образ владельца, в тайне перебирающего свои сокровища, запечатлён в человеческих душах не менее прочно, чем надежда внезапно наткнуться на клад, который так глубоко запрятан и так прочно забыт, что уже не принадлежит никому. Внезапная страсть к сокровищам поражала и побеждала самые надёжные и дисциплинированные армии, благодаря ей ни одна победа превратилась в свою противоположность. Превращение армии в толпу кладоискателей, причём накануне битвы, изображено Плутархом в жизнеописании Помпея. «Как только одна часть флота пристала к берегу в Утике, а другая в Карфагене, на сторону Помпея перешли семь тысяч неприятельских воинов, сам же он привёл с собой шесть полных легионов. Здесь с ним случилось забавное происшествие. Какие-то из его воинов, Кроме таких непреодолимо влекущих кладов есть сокровища, которые собираются вполне открыто, как своего рода добровольный налог, в ожидании, что затем они выпадут одному или нескольким людям. Сюда относятся разные формы лотерей: это быстрая форма образования сокровища, причём известно, что сразу после розыгрыша оно будет вручено одному или нескольким счастливцам. Чем меньше число тех, кому оно выпадет, тем больше само сокровище, тем оно притягательнее. Страсть, с которой люди тянутся к таким возможностям, предполагает абсолютную веру в составляющие сокровище единицы. О силе этого доверия трудно составить преувеличенное впечатление. Человек сам отождествляет себя со своей денежной единицей. Сомнение в её ценности для него оскорбительно, её неустойчивость подрывает его веру в самого себя. Падение денежной единицы затрагивает человека вплотную, он чувствует собственное унижение. Когда этот процесс ускоряется и наступает инфляция, обесценившиеся люди образуют массовые структуры такого рода, которые можно прямо и непосредственно отождествить с массами бегства. Чем больше люди теряют, тем более сходны их судьбы. То, что отдельным избранным, которые сумели |
|