Элиас Канетти:
Масса и власть.
Часть II. Стая

Стая и стаи

Массовые кристаллы и масса в современном смысле слова ведут своё происхождение от некоего изначального единства, где они ещё совпадали, — стаи. У небольших племён, кочующих группами по десять-двадцать человек, это широко распространённая форма совместного возбуждения.

Для стаи характерна невозможность роста. Вокруг пусто, примкнуть к ней некому. Стая — это группа Возбуждённых людей, жаждущих, чтобы их стало больше. Что бы они ни затевали — охоту или войну, — жизненно важно для них, чтобы их стало больше. Для такой маленькой группы каждый новый член представляет собой явный и весомый прирост. Его силы и способности — это одна десятая или одна двадцатая часть их общей силы. Его роль высоко ценили бы остальные. Он значил бы в жизни группы столько, сколько мало кто из нас может значить сегодня.

В стае, которая время от времени возникает из группы и острее всего выражает ощущение её единства, отдельный человек никогда не исчезает полностью, как это бывает с современными людьми в любой массе. Он всегда — как бы ни складывалась конфигурация стаи, в танцах или шествиях, — с краю. Он внутри и одновременно на краю, на краю и в то же время внутри. Когда стая сидит вокруг огня, у каждого есть сосед справа и сосед слева, но спина открыта, спина беззащитна перед враждебным пространством. Теснота внутри стаи имеет искусственный характер: люди внутри неё, плотно прижавшись друг к другу, ритмом ритуальных движений имитируют многочисленность. На самом деле их мало, всего несколько человек, недостаток действительной плотности возмещается интенсивностью движений.

Из четырёх наиболее важных свойств массы, которые мы уже знаем, два присутствуют здесь фиктивно, то есть их недостаёт, но они изображаются со всей возможной энергией. И тем более наглядно проявляются два других. Прирост и плотность имитируются, равенство и направленность имеются на самом деле. Первое, что бросается в глаза в стае, — это безошибочность направления, в котором она устремляется. Равенство же выражается в том, что все одержимы одной и той же целью, к примеру, когда видят животное, на которое охотятся.

Стая ограничена не в единственном отношении. В неё не только входит относительно мало народу — десять-двадцать человек, редко больше, — но эти немногие хорошо знают друг друга. Они всегда жили вместе, встречаются ежедневно, множество совместных предприятий научило их точно оценивать возможности друг друга. Стая вряд ли может неожиданно вырасти: вокруг слишком мало людей, живущих в сходных условиях, и они рассеяны на большом пространстве. Но поскольку стая состоит из хорошо знакомых, в определённом отношении она превосходит массу, обладающую способностью к бесконечному росту: стая, даже разорванная враждебными обстоятельствами, непременно соберётся снова. Она может рассчитывать на долгую жизнь, постоянство ей обеспечено, пока живы её члены. Стая может выработать определённые ритуалы и церемонии: те, кому надлежит их выполнять, всегда будут на месте, на них можно положиться. Они знают, чего они часть, и отвлечь их на сторону невозможно. Да и соблазнов на стороне так мало, что откуда взяться привычке им поддаваться!

Если стая всё же прирастает, это происходит квантообразно и при взаимном согласии всех участвующих. Одна стая сталкивается с другой и, если дело не кончится побоищем, они могут на время соединиться, чтобы предпринять что-нибудь сообща. Но ощущение раздельности в сознании обеих групп сохраняется, в пылу совместного дела оно может исчезать, но лишь на мгновения. Оно обязательно возникнет снова при раздаче наград или в других церемониях. Стайное чувство всегда сильнее, чем самоощущение индивида, когда он один, вне стаи. Квантовое стайное чувство — самое главное и ничем не заменимое на определённом уровне человеческого существования.

Тому, что называется племенем, родом, кланом, я сознательно противопоставляю другое единство — стаю. Все эти известные социологические понятия, как бы ни были важны сами по себе, всё же статичны. Стая же, напротив, единица действия, она проявляется конкретно. На неё и должен ориентироваться тот, кто изучает истоки массового поведения. Это самая древняя и самая ограниченная форма массы в человеческом обществе: она уже существовала, когда ещё не было масс в нашем современном понимании. Она всегда отчётливо проявлена. Она многообразна по своим проявлениям. Много тысячелетий она действовала так интенсивно, что оставила следы повсюду, и даже в наши, совсем иные времена существует множество форм, ведущих своё происхождение непосредственно от стаи.

Стая издавна выступает в четырёх различных формах или функциях. В них есть нечто текучее, они легко переходят друг в друга, но важно раз и навсегда определить, в чём они различаются. Самая естественная и подлинная стая — та, от которой, собственно, и происходит и с которой прежде всего связывается само наше слово, — стая, которая охотится. Она возникает тогда, когда речь идёт об опасном и сильном звере, которого в одиночку не взять, или о массовой добыче, которую нужно захватить целиком, чтобы никто не ускользнул. Даже, если огромное животное (например, кит или слон) убито кем-то в одиночку, сама его величина предполагает, что добыть его могут только все вместе и, соответственно, делить его тоже нужно на всех. Так охотничья стая переходит в состояние делящей стаи; последняя может иногда наблюдаться сама по себе, но, в сущности, обе составляют единство и должны анализироваться вместе. Обе нацелены на добычу, и только добыча в её поведении и специфике — живая она или мёртвая — определяет поведение стаи, образующейся для её поимки.

Вторая форма, имеющая много общего с охотничьей стаей и связанная с ней множеством переходов, — военная стая. Она предполагает наличие другой человеческой стаи, против которой она направлена и которую воспринимает в качестве таковой, даже если на данный момент та ещё не возникла. В своей первоначальной форме она нацеливалась на одну-единственную жертву, которой следовало отомстить. По определённости объекта убийства она близка охотничьей стае.

Третья форма — это оплакивающая стая. Она образуется, когда смерть вырывает из группы одного из её членов. Маленькая группа, которая любую утрату воспринимает как невосполнимую, по этому случаю сплачивается в стаю. Цель её может состоять в том, чтобы вернуть умершего, либо отобрать у него для себя сколько можно жизненных сил, пока он не исчез совсем из виду, либо умиротворить его душу чтобы она не держала зла на оставшихся в живых. Во всяком случае что-то делать нужно, и нет человека, который в этом усомнился бы.

Под четвёртую форму я подвожу совокупность явлений у которых при всех различиях имеется нечто общее, а именно желание прироста. Прирастающие или приумножающие стаи образуются специально с целью увеличения численности как людей в группе, так и существ, за счёт которых группа живёт то есть растений та животных. Прирост имитируется в танцах, которым придаётся определённый мифологический смысл и которые также известны повсюду, где есть люди В них выражается неудовлетворённость группы своей величиной Следовательно, одна из сущностных характеристик современной массы — стремление к росту — проявляется на раннем этапе, в стаях, которые сами по себе ещё не способны расти Ритуалы и церемонии должны как бы понудить этот рост можно относиться к ним как угодно, но стоит задуматься о том, что со временем они действительно приводили к образованию больших масс.

Детальное изучение этих четырёх форм стаи приводит к поразительным результатам. Они стремятся переходить одна в другую, и превращение одного рода стаи в другой даёт поистине необозримые последствия. Лабильность гораздо более крупных масс проявляется уже в этих мелких и вроде бы жёстких структурах. Их превращения часто порождают своеобразные религиозные феномены. Дальше будет показано как охотничья стая может превратиться в оплакивающую и как при этом возникают свои мифы и культы. Оплакивающие уже не хотят считаться охотниками, а оплакиваемая жертва предназначена искупить позор и кровь охоты.

Выбор слова «стая» для обозначения этой древней и ограниченной формы массы должен напомнить, что и она своим появлением у людей обязана примеру животных. Стаями охотятся многие звери. Волки, которых человек хорошо знал и тысячелетиями превращал в собак, особенно будоражили его воображение. Волки — мифические звери многих народов: оборотни, люди, которые, переодевшись волками, нападали и загрызали путников, воспитанные волками дети, положившие начала целым нациям, — все эти, да и многие другие истории и легенды доказывают, как близок волк человеку.

Охотничья стая, под которой ныне понимается свора собак, выдрессированных для совместной охоты, — живой остаток этого старинного родства. Люди учились у волков, в разного рода танцах они, так сказать, упражнялись в волчестве. Конечно, и другие животные внесли свой вклад в выработку подобных качеств у охотничьих народов. Я применяю слово «стая» по отношению к людям, а не к животным, потому что оно лучше других передаёт единство стремительного движения многих и конкретность цели, ради которой всё происходит. Стая стремится к добыче, жаждет её крови и смерти. Чтобы добиться своего, она должна быть выносливой и хитрой, её движение — быстрым и неотвратимым. Она будоражит себя непрерывным лаем. Нельзя недооценивать роль этого звука, в котором голоса отдельных животных сливаются воедино. Он может ослабевать, потом снова разрастаться, но он неумолим и сам по себе есть нападение. В конце концов загнанное и убитое животное пожирается всеми вместе. Есть даже «обычай» предоставлять каждому из стаи свою часть убитого; так что даже элементы поведения, характерного для делящей стаи, можно найти у животных. Я применяю это слово и по отношению к трём остальным основным формам, хотя, конечно, там трудно найти какие-то прообразы в животном мире. Я не знаю лучшего слова, чтобы передать конкретность, направленность, интенсивность этих процессов.

Даже его история оправдывает такое применение. Немецкое meute — «стая» — ведёт своё происхождение от среднелатинского movita, означавшего «движение». Возникшее из него старофранцузское meute имеет двоякий смысл: оно может обозначать как «восстание», «мятеж», так и «охоту». Здесь на первом плане ещё человеческое содержание. Старое слово точно обозначает явление, даже двоякость его смысла соответствует тому, о чём у нас идёт речь. В ограниченном смысле — как «свора охотничьих собак» — слово стало применяться гораздо позже и в немецкий вошло с середины XVIII века, тогда как слова вроде Meutemacher, Aufruhrer (мятежник, бунтовщик) или Meuterei (мятеж), также производные от старого французского слова, появились на рубеже XV–XVI веков.

Охотничья стая

Охотничья стая любыми средствами старается настигнуть нечто живое, чтобы убить его, а затем поглотить. Следовательно, её ближайшая цель — всегда убийство. Наиболее важные из её средств — погоня и облава. Они применяются против одинокого большого зверя либо против многих, при появлении стаи ударяющихся в массовое бегство.

Жертва всегда в движении, за ней приходится гнаться. Решает стремительность движения стаи, которая должна бежать быстрее, чтобы утомить и загнать жертву. Если животных много и их удалось обложить со всех сторон, массовое бегство превращается в панику: каждый на свой страх и риск старается вырваться из вражеского кольца.

Охота движется на большом и разнообразном пространстве. В случае, если преследуется одно животное, стая существует, пока жертва старается спасти свою шкуру. Возбуждение во время охоты растёт, оно выражается в криках, которыми обмениваются охотники, вызывая друг в друге жажду крови.

Концентрация на предмете, который постоянно в движении, исчезает из виду, снова возникает, вдруг теряется, так что его приходится искать, но, терзаемый смертельным ужасом, не может вырваться из поля смертоносного внимания, — эта концентрация для всех одна.

У всех в глазах одно и то же, все стремятся к одному и тому же предмету. Сокращающееся расстояние между стаей и жертвой сокращается для каждого. У стаи общий смертоносный пульс. Ровный во время погони в меняющихся ландшафтах, он становится тем чаще, чем ближе преследуемое животное. Когда оно настигнуто, каждый хочет нанести смертельный удар, стрелы и копья концентрируются на одном существе. Они — продления жадных взоров во время погони.

Но всякое состояние такого рода имеет свой естественный конец. Сколь ясна и отчётлива преследуемая цель, столь же отчётливо и внезапно меняется стая, когда цель достигнута. Безумная гонка кончается в момент убийства. Вдруг успокоившись, все толпятся вокруг лежащей жертвы. Они составляют круг тех, кому положена часть добычи. Они могли бы, как волки, вонзить зубы в жертву. Но поглощение, которое волчьи стаи начинают на живом ещё теле жертвы, люди откладывают на более поздний момент. Дележ происходит без свар, согласно определённым правилам.

Идет ли речь об одном большом животном или о многих мелких — если охотилась вся стая, добычу нужно распределить между её членами. Происходящее при этом прямо противоположно процессу образования стаи. Каждый хочет урвать для себя как можно больше. Если бы дележ шёл без правил, если бы не существовало на этот счёт древнего закона и авторитетов, следящих за его соблюдением, все завершилось бы мордобоем и взаимным истреблением. Закон дележа — самый древний закон.

Существуют две совершенно разные его версии. Согласно первой, добычу делят между собой только охотники. Согласно другой, в дележе участвуют также женщины и мужчины, не входившие в охотничью стаю. Предстоятелю дележа, который должен следить, чтобы все шло по правилам, первоначально от этой должности никаких выгод не доставалось. Могло даже случаться, как при китовой охоте у некоторых эскимосских племён, что из соображений достоинства он отказывался от собственной доли. Ощущение общности добытого сидело очень глубоко: у сибирских коряков идеальный охотник приглашал всех пользоваться его добычей, а сам довольствовался тем, что останется.

Закон дележа крайне сложен и изменчив. Почётная доля отнюдь не всегда положена тому, кто нанёс смертельный удар. Иногда на неё вправе рассчитывать тот, кто первым увидел зверя. Но и тот, кто только издалека видел схватку, может претендовать на часть добычи. Свидетели в этом случае рассматриваются как соучастники, они переживали борьбу и могут насладиться её плодами. Я упоминаю об этих крайних и не часто встречающихся случаях, чтобы показать, как сильно пронизывающее стаю ощущение общности. Но по каким бы правилам ни организовывался дележ, главное, на что ориентируются, — это обнаружение и убийство зверя.

Военная стая

Существенное различие между охотящейся и военной стаей состоит в двоякой позиции последней. Когда горящая местью группа стремится догнать и наказать одного-единственного человека, то здесь налицо структура типа охотящейся стаи Если же этот человек принадлежит к другой группе, которая не хочет его отдавать, то вскоре стая выступает против стаи. Враждебные группы не очень отличаются друг от друга. Это люди, мужчины, воины. В первоначальной форме ведения войны они так похожи, что их трудно различить. Нападают они одинаковым образом, вооружение у них почти одно и то же. С обеих сторон звучат дикие угрожающие крики. У них обеих одно и то же намерение. В противоположность этому позиция охотящейся стаи — односторонняя: животные, на которых она охотится, не пытаются окружить и преследовать человека. Они бегут, а если иногда и переходят к обороне, то лишь в момент перед самым убийством. Чаще всего они просто не в состоянии защититься от человека.

Для военной стаи характерно — и это главный её признак — наличие второй стаи, которая планирует по отношению к первой то же самое, что первая по отношению к ней Эта раздвоенность неизбежна и граница между ними абсолютна, если речь идёт о состоянии войны. Что они планируют друг против друга, становится ясно из сообщения о походе южно-американского племени таулипанг против враждебного племени пишауко. Это дословная передача рассказа одного из воинов-таулипангов; в нём есть всё, что нужно знать о военной стае. Рассказчик воодушевлен и полон впечатлении, он изображает события изнутри, со своей точки зрения в их наготе, столь же правдивой, сколь жуткой, и в своём роде неповторимой.

«Вначале была дружба между таулипангами и пишауко Потом они поспорили из-за женщин. Сначала пишауко убили нескольких таулипангов, напав на них в лесу. Потом они убили молодого таулипанга и одну женщину, потом ещё трёх таулипангов в лесу. Так пишауко хотели раз за разом уничтожить все племя таулипанг.

Тогда Маникуза, военный вождь таулипангов, собрал всех своих людей. У таулипангов было трое вождей: Маникуза, старший вождь, и двое младших вождей, один из которых был маленький, толстый, но очень храбрый, а другой был его брат. При этом был ещё старый вождь, отец Маникузы. Среди его людей был также маленький, очень храбрый человек из соседнего племени арекуна. Маникуза велел приготовить перебродившую массу кашири, пять полных тыквенных сосудов. Затем он велел снарядить шесть каное. Пишауко жили в горах. Таулипанги взяли с собой двух женщин, которые должны были поджигать дома. Они поплыли по реке, не знаю, по какой. Они ничего не ели — ни перца, ни больших рыб, ни убитых животных, только маленьких рыб — до самого конца войны. Они взяли ещё всякие краски и белую глину для раскрашивания.

Они приблизились к тому месту, где жили пишауко. Маникуза послал пятерых мужчин к дому пишауко, чтобы разведать, все ли они там. Все были там. Это был большой дом, окружённый частоколом. Разведчики вернулись и рассказали это вождю. Тогда старый вождь и трое вождей произнесли колдовство над перебродившей массой кашири. Они сделали то же самое над красками, и белой глиной, и над боевыми дубинками. У стариков были только луки и стрелы с железными наконечниками, никакого огнестрельного оружия. У других были ружья и дробь. Каждый имел при себе мешок дроби и шесть банок пороха. Все эти вещи тоже заколдовали. Потом они разукрасили себя белыми и красными полосами начиная со лба: красная полоса вверху и белая внизу, через все лицо. У себя на груди каждый нарисовал три полосы попеременно: сверху красная, снизу белая и то же самое на обоих предплечьях, чтобы воины могли узнать друг друга. И женщины разрисовали себя так же. Тогда Маникуза приказал развести водой массу кашири.

Разведчики сказали, что в домах очень много людей. Там был один очень большой дом и три маленьких в стороне от него. У пишауко было гораздо больше людей, чем у таулипангов. Таулипангов было всего пятнадцать и, кроме того, один арекуна. Они выпили кашири, каждый по полной кале-басе, чтобы стать храбрыми. После этого Маникуза сказал: «Этот вот стреляет первым! Пока он заряжает своё ружье, стреляет другой. И так один за другим!» Он разделил всех на три отделения, каждое по пять человек, и сказал им, где стать вокруг дома. Он сказал: «Ни одного выстрела не делайте без пользы! Если человек упал, пусть лежит, стреляйте по тому, кто стоит!»

Затем они пошли, одно отделение за другим, за ними — женщины с тыквенными бутылками с напитком. Подошли к границе саванны. Маникуза сказал: «Что нам теперь делать? У них очень много людей. Может, нам лучше повернуть назад и взять подкрепление?» Тогда арекуна сказал: «Нет! Вперед! Если я ворвусь в это множество, мне некого будет убить» (это означало: «Этих многих мало для моей дубинки, потому что я убиваю очень быстро»). Маникуза ответил: «Вперед! Вперед! Вперед!» Он отдал приказ. Они приблизились к дому. Была ночь. В доме был знахарь, изгонявший злых духов из больного. Знахарь сказал: «Идут какие-то люди», — и этим предупредил обитателей дома. Тогда хозяин дома, вождь пишауко, сказал: «Пусть идут! Я знаю, кто это! Это Маникуза! Но отсюда он уже не вернётся!» Знахарь снова предупредил, сказав: «Они уже здесь!» Тогда вождь сказал: «Это Маникуза! Он не вернётся! Здесь кончится его жизнь!»

Тогда Маникуза перерезал лианы, которыми скреплялся частокол. Обе женщины вбежали туда и подожгли дом, одна — у входа, другая — у выхода. В доме было очень много людей. Потом женщины выбежали обратно за ограду. Огонь охватил дом. Один старик стал карабкаться наверх, чтобы погасить огонь. Тут из дома вышли много людей и стали стрелять из ружей, но наугад, потому что ничего не видели, лишь для того, чтобы испугать врагов. Старый вождь таулипангов хотел поразить стрелой одного пишауко, но промахнулся. Пишауко спрятался в окопе. Когда старик накладывал вторую стрелу, пишауко застрелил его из ружья. Маникуза увидел, что его отец мёртв. Все воины стали стрелять. Они окружили дом, и у пишауко не осталось возможности куда-нибудь бежать.

Тут бросился вперёд воинститутаулипанг по имени Эвама. За ним шёл один из младших вождей, за ним — его брат, за ним — Маникуза, военный вождь, за ним — арекуна. Остальные стали снаружи, чтобы убивать пишауко, которые попытались бы сбежать. Эти пятеро ворвались в гущу врагов и стали сбивать их дубинками. Пишауко стреляли в них, но ни в кого не попали. Тут Маникуза убил вождя пишауко. Его брат и арекуна убивали быстро и убили многих. Спаслись только две девушки, которые и сейчас живут в верховьях реки и замужем за таулипангами. Остальные все были убиты. После этого они подожгли дом. Дети плакали. Тогда они бросили всех детей в огонь.

Среди мертвецов был один пишауко, оставшийся в живых. Он намазал себя всего кровью и лег между мёртвыми, чтобы враги поверили, что и он мёртв, тогда таулипанги стали брать одного за другим мёртвых пишауко и рассекать их пополам посередине ножом для рубки леса. Они нашли живого пишауко, схватили и убили его. Потом они взяли погибшего вождя пишауко, привязали его с поднятыми и раскинутыми руками к дереву и стреляли в него оставшимися пулями и стрелами, пока он не распался на куски Потом они взяли мёртвую женщину. Маникуза раздвинул пальцами её половой орган и сказал Эваме: «Погляди, тебе неплохо бы сюда засунуть!» Остальные пишауко, которые были в трёх маленьких домах убежали и рассеялись в окружающих горах. Там они живут и сейчас, смертельные враги других племён и тайные убийцы, особенно ненавидящие таулипангов.

Своего погибшего старого вождя таулипанги похоронили на площади. Ещё двое из них были легко ранены дробью в живот Затем с криками «хей-хей-хей-хей-хей! они повернули к дому. Дома они нашли заботливо приготовленные лежанки». «… Спор завязался из-за женщин. Несколько человек убиты. Но отмечена только гибель своих, убитых чужими. С этого момента царит непоколебимая вера в то, что целью врага является уничтожение всего племени таулипангов. Вождь хорошо знает всех, кого призвал, — их немного, всего 16 вместе с человеком из соседнего племени, и все знают, чего ждать друг от друга в бою. Соблюдается строгий пост, питаться можно только мелкой рыбешкой. Из перебродившей массы готовится крепкий напиток. Его пьют для храбрости перед битвой. Красками нарисовано нечто вроде военной формы, чтобы воины могли узнать друг друга». Всё, что относится к снаряжению воина, в особенности оружие, подвергается колдовству. Таким образом оно приобретает волшебную силу.

Когда группа приблизилась к вражескому поселку, послали разведчиков посмотреть, все ли дома. Все оказались на месте. Это необходимо, чтобы можно было уничтожить всех сразу. У пишауко большой дом, много людей, опасно превосходящая сила. У таулипангов есть причина пить для храбрости. Вождь раздаёт указания — совсем как офицер. Но в миг перед боем он колеблется, чувствуя свою ответственность. «У них очень много людей», — говорит он. Может быть, стоит повернуть назад и найти подкрепление? Однако в отряде находится человек, которому всегда мало жертв для его дубинки. Его решимость передаётся вождю, и следует приказ: «Вперед!»

Ночь, но в доме не спят. У ложа больного сидит знахарь, все остальные собрались вокруг. Колдун, более недоверчивый, чем все остальные, настороже и чувствует опасность. «Кто-то идет!», — говорит он и вскоре сообщает: «Они уже здесь!» Вождь в доме знает, о ком идёт речь. Есть только один человек, во враждебности которого он не сомневается. Но он также не сомневается в неизбежности гибели врага. «Он отсюда не вернётся. Здесь кончится его жизнь!» Слепота того, кому предстоит умереть, столь же примечательна, сколь и колебания того, кто должен нанести удар. Вождь ничего не предпринимает, хотя беда уже разразилась.

Вспыхивает подожженный женщинами дом, и его обитатели выскакивают наружу. Они не видят, кто палит по ним из темноты, являя собой в то же время прекрасно освещённую мишень. Враги врываются в ограду и набрасываются на них с дубинками. История их гибели исчерпывается несколькими фразами. Речь идёт, собственно, не о битве, а о полном истреблении. Плачущие дети брошены в огонь. Мертвых одного за другим разрезают на куски. Один выживший, измазанный кровью и прячущийся под трупами, разделяет их судьбу. Мертвого вождя растягивают на дереве и стреляют в него, пока он не распадается на части. Ужасной кульминацией становится осквернение мёртвой женщины. Все окончательно исчезает в огне, Немногие обитатели соседних маленьких домов, спасшиеся в горах, так и живут там как «тайные убийцы».

К этому изображению военной стаи нечего добавить. Среди бесчисленных сообщений подобного рода — это самое правдоподобное и откровенное в своей наготе. Здесь не упущено ничего, о чём должно быть сказано, рассказчик ничего не смягчил и не приукрасил.

Вернувшись домой, шестнадцать воинов не принесли добычи — победа их не обогатила. Ни одна женщина, ни один ребёнок не были оставлены в живых. Цель их состояла в уничтожении вражеской стаи, да в таком, чтобы от неё ничего, в буквальном смысле ничего не осталось. Они самозабвенно рассказывают о том, что сотворили. Пишауко же были и остаются убийцами.

Оплакивающая стая

Самое впечатляющее изображение оплакивающей стаи из тех, что мне известны, относится к племени варрамунга, обитающему в Центральной Австралии.

«ещё до того, как страдалец испустил последний вздох, соплеменники начали рыдать и наносить себе раны. Как только стало известно, что конец близок, мужчины со всей возможной быстротой бросились к месту, где он лежал. Некоторые из женщин, также сбежавшихся со всех концов посёлка, попадали на тело умирающего, тогда как другие стояли или сидели вокруг и тыкали себе в голову острыми концами вил и мотыг. По лицам текла кровь, слышался непрерывный рыдающий вопль. Примчавшиеся мужчины бросались на лежащего, женщины поднимались, уступая им место, пока, наконец, умирающий совсем не исчез под массой копошащихся тел. Вдруг, пронзительно крича, появился человек, размахивающий каменным ножом. Неожиданными ударами он рассек себе мускулы на бедрах и, будучи не в состоянии держаться на ногах, рухнул на груду тел. Его мать, жена и сестры вытащили его из этой кучи и припали устами к зияющим ранам, а он лежал на земле измученный и беспомощный. Постепенно масса тёмных тел распалась, и можно было видеть несчастного больного, ставшего предметом или, скорее, жертвой этой благонамеренной демонстрации преданности и горя. Он и раньше был болен; теперь, когда друзья оставили его, ему стало много хуже. Было ясно, что долго он не протянет. Рыдания и плач продолжались. Зашло солнце, на стоянке стало темно. Этим же вечером он умер. Тут рыдания и вопли стали ещё громче, чем прежде. Мужчины и женщины, будто сошедшие с ума от горя, носились взад и вперёд, нанося себе раны ножами и острыми палками. Женщины били кого попало дубинками по головам, и никто не делал попытки уклониться от ударов.

Ещё через час в темноте при свете факелов тронулась в путь траурная процессия. Тело отнесли в рощу, отстоящую примерно на милю от поселка, и уложили на платформу из ветвей на невысоком каучуковом дереве. Когда наутро рассвело, на стоянке, где он умер, не осталось даже следа человеческого поселения. Обитатели перенесли свои убогие хижины на некоторое расстояние, оставив место, где умер человек, в полном покое и одиночестве. Потому что никто не хотел бы повстречаться с призраком умершего, который наверняка бродит где-то поблизости, и тем более с духом живого человека, который злым колдовством вызвал эту смерть и, разумеется, в образе животного явится на место преступления, чтобы насладиться своим триумфом.

На новой стоянке в хижинах лежали мужчины с зияющими ранами на бедрах, нанесёнными собственными руками. Они воздали долг умершему и теперь до конца своих дней будут носить шрамы как знаки доблести. Один из них насчитывал на себе аж 23 раны, нанесённых за долгие годы. Между тем женщины снова принялись рыдать — это было их обязанностью. Сорок или пятьдесят женщин, разделившись на группы по четыре-пять человек, обнимали друг друга, неистово рыдая и вопя, тогда как некоторые, считавшиеся близкими родственниками, кололи себя в голову острыми палками, а вдова больше того — прижигала свои раны тлеющими головешками».

Из этого изображения, которое можно дополнить многими подобными, сразу однозначно следует, что речь идёт прежде всего о возбуждении. В событие вплетается множество намерений, и все их надо учитывать. Но самым важным является возбуждение как таковое — такое состояние, когда все вместе должны о чём-то рыдать. Неистовство рыданий, их длительность, их возобновление на следующий день на новой стоянке, удивительный ритм, с которым они усиливаются, ослабевают и даже после полного изнеможения начинаются вновь, — все это могло бы служить достаточным доказательством того, что здесь прежде всего речь идёт о возбуждении совместного плача. Благодаря знакомству даже с этим единственным случаем, характерным для австралийских аборигенов, можно увидеть, почему это возбуждение понимается как возбуждение стаи и почему представляется необходимым ввести для неё обозначение оплакивающая стая.

Всё начинается с известия о том, что смерть близка. Мужчины спешат к месту и обнаруживают, что женщины уже там. Близкие женщины рыдают, лежа на умирающем. Важно, что оплакивание начинается не после смерти, а сразу же, едва больной признан безнадёжным. Когда становится ясно, что человек умрёт, плача уже не удержать. Стая впадает в неистовство: она долго ждала этой возможности и теперь не даст своей жертве ускользнуть. Необычайная мощь, с которой она обрушивается на предмет оплакивания, определяет однозначно его судьбу. Трудно предположить, что тяжелобольной, подвергшийся такому обращению, сможет выздороветь. Под грудой барахтающихся тел он почти задыхается, можно предположить, что иногда задыхается на самом деле; во всяком случае, смерть наступает быстрее. Обычное для нас правило, согласно которому умирающего нужно оставить в покое, совершенно непонятно этим людям, собравшимся ради совместного возбуждения.

Что означает эта куча мала с умирающим в основании, клубок тел, стремящихся быть к нему поближе? Сказано, что лежащие на нём женщины поднимаются, уступая место мужчинам, как будто последние или, по крайней мере, некоторые из них имеют право на большую близость. Каковы бы ни были объяснения, которые дают этому клубку сами аборигены, в действительности происходит вот что: груда тел ещё раз принимает умирающего вовнутрь самой себя.

В груде плотность стаи, физическая близость её членов максимальна, она уже не может стать больше, чем есть. Умирающий — её часть, он принадлежит им, они принимают его к себе обратно. Поскольку он не может стоять среди них, они ложатся к нему. Кто полагает, что имеет на него право, борется за то, чтобы попасть в кучу, центр которой — умирающий. Они словно хотят умереть вместе с ним: наносимые самим себе раны, отчаянные броски в клубок тел или просто на землю, падения от ран, — все это должно показать, сколь всерьёз воспринимается ими происходящее. Возможно, правильнее было бы сказать, что они хотят сравняться с ним. Они, однако, не собираются умирать на самом деле. Что должно остаться, так это масса тел, которой он принадлежит, и в этой массе они с ним вместе. В этом приравнивании к умирающему состоит сущность оплакивающей стаи, пока смерть ещё не наступила.

Однако ей свойственно и отталкивание мёртвого, когда он уже мёртв. Переход от неистовых попыток удержать и вернуть умирающего к выталкиванию и изоляции мёртвого придаёт оплакивающей стае её особенную динамику. Тут же ночью спешно избавляются от тела. Уничтожаются все следы его пребывания на земле: его инструменты, хижина, всё, что ему принадлежит. Даже стоянка, где он жил вместе с другими, разрушена и сожжена. Внезапно все вооружились против него. Он стал опасен, потому что уже ушёл. Его может обуять зависть к живущим, и он станет им мстить за то, что мёртв. Все знаки преданности и даже соединение тел не смогли его удержать. Свойственная мёртвым злоба сделала его врагом, уловками и хитростью он может проникнуть в их ряды, и им нужно тоже быть хитрыми, чтобы защитить себя.

На новой стоянке плач продолжается. Возбуждение, придававшее группе столь мощное чувство единения, спадает не сразу. Это чувство нужно теперь даже больше, чем когда-либо, ибо налицо опасность. Продолжается нанесение ран, и боль выставляется напоказ. Все это напоминает войну, только то, что на войне причиняет враг, тут делают себе сами. Мужчина с 23 шрамами от таких ран носит их как знаки доблести, как будто бы они получены в военных походах.

Нужно спросить себя: заключается ли в этом единственный смысл опасных ран, наносимых при таких обстоятельствах? Кажется, что женщины заходят здесь даже дальше, чем мужчины, во всяком случае, они демонстрируют больше выносливости в плаче. В этом самокалечении чувствуется ярость из-за бессилия перед смертью. Человек словно наказывает себя за смерть. Можно также предположить, что член группы демонстрирует на собственном теле рану, нанесённую всей группе. Но разрушению подвергаются и собственные строения, как бы жалки они ни были, и это напоминает свойственную массе, какой мы её знаем, страсть к разрушению, уже разъяснённую в другом месте. Благодаря разрушению всего обособленного, что равносильно самоосуществлению стаи, она сохраняет себя, и ещё четче становится черта, отделяющая её от времени, когда приходит беда. Всё начинается вновь, и начинается именно в состоянии могучего совместного возбуждения.

Имеет смысл в заключение зафиксировать две динамические тенденции, характерные для существования оплакивающей стаи. Первая — это мощное движение в сторону умирающего и образование двусмысленной массы вокруг него, стоящего посередине между жизнью и смертью. Вторая тенденция — это трусливое бегство вон от мёртвого, от него и от всего, чего он только мог касаться.

Приумножающая стая

На какой из народов, живущих в естественном состоянии, ни поглядишь, бросаются в глаза события, концентрирующие его существование, — это охотничьи, военные и оплакивающие стаи. Жизненный процесс этих трёх видов стаи ясен, в них во всех есть нечто стихийное. Там, где одна или другая из них вытеснены на задний план, обычно обнаруживаются пережитки, доказывающие их наличие и значение в прошлом.

Более сложное явление представляет собой приумножающая или умножающая стая. В дальнейшем эти названия будут употребляться как взаимозаменяемые. Значение этой стаи огромно, ибо именно она явилась главной движущей силой человеческих завоеваний. Она добыла человеку Землю и она создаёт все более богатые цивилизации. Её влияние ещё не выявлено во всём его значении и последствиях, ибо понятие размножения исказило и затемнило собственно процессы умножения. Её с самого начала нужно брать только в связи с явлением превращения.

Первобытные люди, в малом числе кочующие по огромным и часто пустым пространствам, сталкиваются с превосходящим количеством животных. Не обязательно все они враждебны, большинство для человека не опасны. Однако многие из них существуют в громадных количествах — идёт ли речь о стадах диких баранов или бизонов, о рыбе или саранче, муравьях или пчелах, — по сравнению с их числом число людей исчезающе мало. Ибо человеческое потомство скудно. Дети являются на свет поодиночке, и нужно очень долго ждать, пока они появятся.

Необходимость быть в большем количестве, принадлежать к большей группе ощущалась тревожно и настоятельно. Это ощущение усиливалось, ибо каждое событие, когда образовывалась стая, свидетельствовало о необходимости увеличения числа людей. Большая охотничья стая могла обложить больше животных. Нельзя надеяться на то, что дичи всегда будет довольно; внезапно она появлялась в больших количествах, и чем больше было охотников, тем богаче добыча. На войне следовало быть сильнее вражеской орды, опасность малочисленности была несомненной. Всякую смерть приходилось оплакивать, особенно смерть опытного и сильного человека, которая становилась необратимой потерей. Малочисленность — вот что было слабостью человека.

Впрочем, опасные для него звери, как и он сам, часто жили поодиночке или маленькими группами. Он тоже был хищником, но — в отличие от них — хищником, который хотел, чтобы его стало больше. Он мог охотиться стаями, такими же большими, как волчьи, только волки этим удовлетворялись, а он нет. Ибо за то огромное время, пока он жил в маленьких группах, он научился, благодаря способности превращения, становиться всеми известными ему животными. Научившись превращению, он, по сути, и стал человеком, оно было его особенным даром и страстью. В ранних превращениях он в игре и танце имитировал виды, имеющие большую численность. Чем совершеннее было изображение, тем глубже он впитывал в себя их многочисленность. Он ощущал, что это такое — быть во множестве, а потом возвращался к своему обособленному индивидуальному и групповому существованию.

Не подлежит сомнению, что человек, как только стал таковым, захотел, чтобы его стало больше. Все формы верований, мифы, ритуалы и церемонии исполнены этим желанием. Примеров множество. С некоторыми из них мы познакомимся в ходе исследования. Поскольку всё, что нацелено на умножение численности, носило стихийный характер, можно удивиться, почему в начале этой главы подчёркнута сложность умножающей стаи. По размышлении, однако, станет ясно, почему она выступает во множестве разных форм. Она есть повсюду, особенно там, где это естественно предположить. Но есть у неё и свои особые укрытия, откуда она вдруг является, когда её меньше всего ждут. Ибо своё умножение человек первоначально понимал вне отрыва от умножения других существ. Своё стремление к нему он распространял на всё, что его окружало. Оно заставляло его думать об увеличении численности своего племени; для этого разумеется, нужно было лучше кормить детей, для чего, в свою очередь, требовалось больше дичи и плодов, больше стад и зерна, и всего прочего, что необходимо для пропитания. Для того чтобы человек умножался и рос, должно быть налицо всё, что нужно для жизни.

Там, где редки дожди, он сосредоточивается на вызывании дождя Все существа, как и он сам, не живут без воды. Поэтому во многих областях Земли ритуалы вызывания дождя и ритуалы умножения слились воедино. Исполняет ли танец дождя все племя или, как у индейцев пуэбло, все толпятся вокруг наколдовывающего дождь шамана, — состояние группы в любом подобном случае есть состояние умножающей стаи. Чтобы увидеть тесную взаимосвязь между умножением и превращением, надо подробнее разобрать ритуалы австралийцев. О них имеются точные данные, охватывающие более чем полстолетия исследований.

Предки о которых сообщают космогонические мифы австралийцев, — замечательные создания: это двойные существа частью животные, частью люди, точнее сказать, и то, и другое Ими были введены ритуалы, которых люди держатся, поскольку таков наказ предков. Замечательно, что каждый из предков связывает человека с одним вполне определённым родом животных или растений. Так, предок-кенгуру — одновременно и кенгуру, и человек, предок-эму — одновременно человек и эму. Не бывает так, чтобы в одном предке были представлены два разных животных. Всегда присутствует человек — одна, так сказать, половина, другая же половина — определённое животное. Только никак нельзя убедительно доказать, что оба одновременно представлены в одном образе: свойства обоих, с нашей точки зрения, наивнейшим и удивительнейшим образом перемешаны.

Ясно что эти предки представляют собой не что иное, как результаты превращений. Человек, которому всегда удавалось чувствовать себя кенгуру и выглядеть кенгуру, стал тотемом кенгуру Это превращение, которое часто производилось и использовалось, обрело характер окончательности и благодаря мифам, находящим драматическое воплощение, передавалось от рода к роду.

Предок кенгуру, которые были повсюду вокруг, становился одновременно предком той группы людей, которые называли себя кенгуру. Превращение, лежащее в корне этого двоякого потомства, разыгрывалось на общих собраниях племени. Один или два человека изображали собой кенгуру, другие участвовали как зрители в воспроизводящемся превращении. В следующий раз они могли сами танцевать кенгуру, их предка. Удовольствие, получаемое от того или иного превращения, особый вес, который оно приобретало с течением времени, его ценность для новых поколений выразились в священном характере церемоний, во время которых оно совершалось. Удавшееся и утвердившееся превращение становилось своего рода даром: оно сохранялось точно так же, как богатство слов, составляющих тот или иной язык, или иное богатство, состоящее из вещей, которые мы обозначаем и воспринимаем как материальные, — оружие, драгоценности и разного рода священные предметы.

Это превращение, которое, как заботливо охраняемая традиция, как тотем, знаменовало родство определённых людей и кенгуру, содержало в себе также связь с количеством последних. Их всегда было больше, чем людей, и прирост их был желателен, поскольку был связан с ростом численности человека. Если они приумножались, приумножался и он. Приумножение тотёмных животных тождественно его собственному.

Поэтому крепость связи между превращением и приумножением невозможно переоценить, оба идут рука об руку. Если превращение утвердилось, и его точный образ воспроизводится в традиции, оно гарантирует приумножение обоего рода созданий, которые в нём едины и нераздельны. Одно из этих созданий — всегда человек. В каждом тотеме он обеспечивает себе приумножение другого животного. Племя, состоящее из многих тотемов, присваивает себе приумножение их всех.

Огромное большинство австралийских тотемов — животные, но есть среди них и растения, и поскольку чаще всего это растения, которые используются человеком, ритуалы, которые служат их приумножению, никого не удивляют. Кажется вполне естественным, что человек заботится о сливах и орехах и хочет, чтобы их стало много. То же справедливо и по отношению к некоторым насекомым — разным гусеницам, термитам, кузнечикам, которые нам отвратительны, а для австралийцев являются лакомствами; они тоже выступают как тотемы. Но что можно сказать, когда обнаруживаются люди, сделавшие своим тотемом скорпионов, вшей, мух или москитов? Здесь о полезности в обычном смысле слова не может быть и речи, эти твари для австралийца такое же бедствие, как и для нас. Его может привлекать лишь невообразимая численность этих существ, и, устанавливая родство с ними, он заботится лишь о том, чтобы обеспечить своему роду такую же численность. Человек из тотема москита хочет, чтобы его род был так же многочислен, как москиты.

Я не могу завершить этот предварительный и очень обобщённый обзор австралийских двойных фигур, не упомянув об ещё одном роде тотемов. Их перечень мог бы вызвать удивление, но читатель с ним уже знаком. Среди тотемов австралийцев есть тотемы облаков, дождя и ветра, травы, горящей травы, огня, моря, песка и звёзд. Это перечень природных символов массы, которые были детально нами разобраны. Лучше не докажешь их древность и значимость, чем найдя их в числе тотемов австралийцев.

Было бы ошибкой решить, что умножающие стаи всегда связаны с тотемами и всегда столь долговечны, как у австралийцев. Бывают представления более узкого локального характера, когда цель — привлечь нужных животных в конкретное время в конкретном месте. Заранее предполагается наличие больших стад поблизости. Сообщение о знаменитом бизоньем танце манданов — индейского племени из Северной Америки — относится к первой половине прошлого столетия.

«Получилось так, что бизоны собрались огромными массами и бродили по степям в разных направлениях — с запада на восток и с севера на юг, куда им только хочется. А майданам вдруг нечего стало есть. Они — маленькое племя, и поскольку у них много врагов, манданы не рискуют далеко уходить от дома. Так у них начался настоящий голод. Когда такая беда, каждый приносит из своей палатки маску, которую держат наготове для подобных случаев: шкуру с бизоньей головой, увенчанной рогами. Начинается танец, призывающий бизонов. Он должен приманить стада, изменив их направление, повернув их к деревне манданов.

Танец происходит на общественной площади посередине деревни. В нём принимает участие от 10 до 15 манданов, у каждого на голове посажен бизоний череп с рогами, каждый держит в руках лук или копье, которым лучше всего убивать бизонов. Танец всегда приводит к желаемому результату, он длится и длится, не кончаясь, пока не появятся бизоны. Бьют барабаны, тарахтят погремушки, звучат нескончаемые песнопения, взвиваются крики. Зрители стоят вокруг с масками на головах и с оружием, готовые заменить любого, кто устал и покинул круг. В это время общего возбуждения на холмах вокруг деревни стоят наблюдатели. Увидев приближающихся бизонов, они дают условный сигнал, который сразу замечают в деревне. Танец может длиться без перерыва две-три недели. Он всегда приводит к желаемому результату: считается, что бизоны приходят из-за него.

К маске обычно прикреплена ещё полоса шкуры во всю длину животного с хвостом на ней; она свисает по спине танцора и волочится по земле. Кто устал, демонстрирует это, сильно наклоняя тело параллельно земле, тогда другой целится в него из лука, пускает тупую стрелу, и он падает, как убитый бизон. Окружающие хватают его, вытаскивают за ноги из круга и размахивают над ним своими ножами. Проделав все движения, имитирующие снятие шкуры и расчленение туши, они его отпускают, и его место сразу занимает новый танцор, врывающийся в круг с маской на голове. Так танец продолжается день за днём и ночь за ночью, пока наблюдатель не просигналит: бизоны пришли «Танцоры изображают одновременно бизонов и охотников. В масках они бизоны, но луки, стрелы и копья выдают в них охотников. Пока мандан танцует, он считается бизоном и ведёт себя как таковой. Когда он устает, он усталый бизон. Он не может покинуть стадо, иначе его убьют. Он падает не от усталости, а сражённый стрелой. До самого смертного мига он остаётся бизоном. Охотники уносят его и разделывают. Сначала он был стадом», теперь превратился в добычу».

Представление о том, что стая мощным и длительным танцем может привлечь настоящих бизонов, зиждется на нескольких предпосылках. Манданам из опыта хорошо известно, что масса прирастает и вовлекает в свой круг всё подобное себе, находящееся поблизости. Если где-то собирается много бизонов, туда придёт ещё больше. Они также знают, что возбуждение танца поднимает интенсивность переживания стаи. Его сила определяется мощью ритмических движении. Свою малочисленность стая восполняет мощью ритма.

Бизоны, облик и поведение которых человеку хорошо известны, так похожи на людей, они ведь охотно танцуют и дают замаскированным врагам заманить себя на представление Танец длится так долго, потому что рассчитан на дальнюю цель. Бизон чует его притяжение издалека, но поддаётся ему только если танец идёт на высоком накале. Снизится накал — нет уже настоящей стаи, и бизоны, которые ещё далеко, повернут куда-нибудь в другое место. Ведь вокруг бродит много стад, и каждое может привлечь их к себе. Танцующие должны стать самой притягательной силой. В качестве приумножающей стаи, ни на мгновение не снижающей накала своей страсти, они сильнее, чем стабильные и замкнутые стада, и влекут к себе неудержимо.

Причастие

Приумножающим действием особого рода является совместная трапеза. Согласно принятому ритуалу, каждому из участников вручается часть убитого животного. Вместе едят то, что вместе добыто. Части одного и того же животного поглощаются всей стаей. Нечто от одного тела входит в них всех. Они хватают, кусают, жуют, глотают одно и то же. Все, кто в этом участвовал, объединены теперь этим животным, оно содержится в них всех.

Этот ритуал совместного поглощения и усвоения есть причастие Ему придаётся особый смысл: оно должно происходить так, чтобы поедаемое животное чувствовало уважение к себе Оно ведь должно вернуться и привести своих собратьев. Кости не разбивают, а заботливо извлекают. Если всё делается правильно, как положено, они снова оденутся мясом животное восстанет и на него снова можно будет охотиться. Если же поступают неправильно и животное чувствует себя оскорблённым оно исчезнет насовсем, убежит вместе со своими братьями и не встретится человеку, среди людей начнётся голод.

На некоторых празднествах стараются создать представление, будто поглощаемое животное само при этом присутствует. У некоторых сибирских народов медведя принимают как гостя, когда его едят. Гостю оказывают почёт, предлагая лучшие куски его собственного тела. К нему обращаются с торжественными и убедительными словами и просят стать заступником перед его братьями. Если человек сумел добиться его дружбы, то медведь позволит на себя охотиться. Такое причастие может вести к расширению охотничьей стаи. Женщины и те мужчины, что не участвовали в охоте, теперь присоединятся к ней. Причастие может ограничиться и малой группой, то есть группой собственно охотников. Но внутренний процесс, поскольку он соответствует природе стаи, всегда остаётся одним и тем же: охотящаяся стая переходит в умножающую. Эта последняя охота удалась, человек наслаждается добычей, но в торжественный миг причастия он исполнен видением всех дальнейших охот. Невидимая масса животных, которых предстоит добыть, смутно чудится всем участникам пиршества, и все озабочены тем, чтобы видение воплотилось в действительность.

Это древнее причастие охотников сохранилось и там, где речь идёт о стремлении к приумножению совсем иного рода. Причащаться могут крестьяне, заботящиеся о приумножении зерна, о хлебе насущном: в совместной торжественной трапезе они насладятся телом животного, как в старые времена, где все были охотниками.

В высших религиях в причастие вплетается новый мотив — идея приумножения верующих. Если причастие остаётся неизменным и осуществляется правильно, вера будет распространяться вширь, к ней присоединятся новые и новые сторонники. Но ещё важнее, как известно, обет воскрешения к новой жизни. Животное, торжественно поедаемое охотником, должно жить снова, оно воскреснет и снова даст себя добыть. Такое воскрешение в высших причастиях становится наиболее важной целью, только вместо животного здесь поедается тело Бога, и его воскрешение верующие примеряют к самим себе.

Об этой стороне причастия ещё пойдёт речь, когда будут рассматриваться религии оплакивания. Что сейчас важно, так это переход от охотящейся стаи к умножающей: особый способ употребления пищи обеспечивает её умножение. Последняя изначально представляется как нечто живое. Здесь проявляется желание сохранить драгоценную душевную субстанцию стаи, пересаживая её в нечто новое. Каковой бы ни была эта субстанция — если выражение «субстанция» вообще здесь применимо — всё делается для того, чтобы она не распалась и не исчезла.

Взаимосвязь между общей трапезой и умножением пищи может быть и непосредственной, без воскрешения и новой жизни. Вспоминается чудесное событие, когда пятью хлебами и пятью рыбами насытились тысячи голодных.

Внутренняя и тихая стаи

Четыре основные формы стаи можно группировать по разным критериям. Можно, например, провести различие между внутренней и внешней стаями.

Внешняя стая, которая проявляется отчётливей и потому легко описывается, стремится к цели, находящейся вовне её самой. Она проделывает долгий путь. Её движения ускорены, если сравнивать их с движениями в нормальной жизни. Это значит, что и охотящаяся, и военная стаи являются внешними стаями. Животное, на которое идёт охота, надо найти и загнать. Врага, с которым предстоит сразиться, надо отыскать. Как бы не было велико возбуждение, вызванное военным или охотничьим танцем, характерная активность внешней стаи развёртывается на широком пространстве.

Внутренняя стая имеет нечто вроде концентрической структуры. Так, она образуется вокруг покойника, подлежащего погребению. Её задача состоит не в том, чтобы чего-то достичь или кого-то догнать, а в том, чтобы нечто удержать. Оплакивая мёртвого, дают понять, что он, по сути, здешний, что он принадлежит тем, кто собрался вокруг тела. Свой далёкий путь он совершит в одиночку. Его подстерегают опасности и страхи на пути туда, где другие мёртвые ожидают и готовы принять его. Поскольку удержать мёртвого невозможно, он, так сказать, не поглощается, а исторгается. Оплакивающие именно в качестве стаи представляют собой нечто вроде единого тела, из которого его не так просто удалить.

Приумножающая стая — тоже внутренняя стая. Кучка танцующих образует ядро, вокруг которого соберутся те, что пока ещё невидимы. К тем людям, что уже есть, примкнут другие, к убитым или выращенным животным присоединятся новые, к собранным плодам добавятся другие плоды. Доминирующим чувством является вера в уже наличие того, что должно добавиться к видимым массивам столь ценных для человека существ или предметов. Все это уже где-то есть, это нужно лишь привлечь, приколдовать. Обычно церемонии совершаются там, где предполагается наличие множества этих пока невидимых существ или предметов.

Большое значение имеет переход от внешней к внутренней стае в ходе причастия. Поглощая убитое на охоте животное, с благоговением осознавая, что что-то от него есть теперь в каждом из участников, стая овнутряется. Теперь можно ожидать воскрешения и, прежде всего, собственного приумножения.

Иначе стаи можно подразделять на тихие и громкие. Достаточно вспомнить, с каким шумом протекает оплакивание. В нём не было бы смысла, если бы оно не преподносило себя столь громко. Если плач затих, если он уже не воспринимается или не переходит в новый регистр, оплакивающая стая распадается, и каждый снова оказывается сам по себе. Охота и война шумны по самой своей природе. Если иногда, чтобы перехитрить врага или добычу, в течение какого-то времени соблюдают тишину, то тем шумней кульминация борьбы: лай собак, крики охотников, возбуждающих в самих себе жажду крови. На войне издавна приняты оскорбления и угрозы в адрес врага. История сопровождается боевыми кличами и ревом битв, а сегодняшняя война немыслима без адского грохота взрывов.

Тихая стая — стая в ожидании. Она терпелива, что странно для такой компании. Она всегда возникает там, где цели не достичь неистовым стремительным броском. Пожалуй, слово «тихая» недостаточно передаёт суть дела, лучше было бы назвать это стаей ожидания. Ибо здесь возможны такие вещи, как песнопения, клятвы, жертвоприношения, характерные именно для этого рода стай. Общее у них то, что они нацелены на нечто отдалённое, что не может быть обеспечено прямо здесь и сразу.

Именно такого рода тишина и ожидание характерны для религий, где есть вера в потусторонний мир. Поэтому есть люди, которые свою собственную жизнь используют как средство обеспечить лучшее загробное существование. Но самым ярким примером тихой стаи остаётся причастие. Процесс поглощения, чтобы оно достигло своей цели, требует концентрации, тишины и терпения. Благоговение перед могуществом и святостью того, что вошло внутрь, обеспечивает на какое-то время тихое и пристойное поведение.

Определённость стай. Их историческое постоянство

Люди знают мёртвых, которых оплакивают. Только тот, кто близок или хорошо знаком, имеет право примкнуть к оплакивающей стае. Боль растёт по мере близости к покойному. Те, кто знал его лучше всех, рыдают особенно бурно. На вершине плача мать, из тела которой он вышел. О чужих не скорбят. Никогда с начала времён оплакивающая стая не собиралась вокруг кого угодно.

Такое постоянство в отношении своего предмета свойственно всем стаям. Дело даже не в том, что все члены стаи хорошо знают друг друга, — они знают также её цель. Идя на охоту, они знают, на кого охотятся. Когда идут на войну, хорошо знают врага. При оплакивании несут свою боль хорошо известному покойнику. В ритуалах приумножения прекрасно знают, что должно быть приумножено.

Стаи неизменно и ужасающе постоянны. Это постоянство даже содержит в себе элемент интимности. Невозможно отрицать своеобразной нежности к добыче у первобытного охотника. При оплакивании и приумножении эта ласковая близость вполне естественна. Даже по отношению к врагу, если его уже не очень боятся, возникает иногда нечто вроде доверчивого интереса.

Цели, которые преследует стая, всегда одни и те же. Повторяемость, уходящая в бесконечность, свойственная всем человеческим жизненным процессам, свойственна и человеческим стаям. Постоянство и повторяемость привели к образованию поразительно стабильных структур. Именно их стабильность — тот факт, что они есть всегда и всегда можно к ним прибегнуть, — сделала возможным их включение в более сложные цивилизации. В качестве массовых кристаллов они всегда под рукой, когда возникает необходимость незамедлительного собирания масс.

Но и архаичное в жизни нашей современной культуры выражается в образе стай. Тоска по простому или естественному существованию, стремление освободиться от тягот и тревог нашего времени имеют именно эту подоплёку: желание жить в изолированных стаях. Охота на лис в Англии, походы через океан на маленьких яхтах с минимальным экипажем, молитвенные сообщества в монастырях, экспедиции в неведомые страны, да, впрочем, и мечта поселиться с немногими избранными где-нибудь в райском уголке, где все умножается, так сказать, само собой, без усилий со стороны человека, — общим для всех этих архаических ситуаций является представление об ограниченном числе людей, хорошо знакомых друг с другом и вместе участвующих в деле, имеющем постоянный, чёткий и определённый характер.

В своей откровенной форме стая проявляется и сегодня в каждом случае линчевания. Это называется судом Линча; употребление слова «суд» здесь столь же бесстыдно, сколь само дело, ибо говорить надо о ликвидации всякого суда. Обвиняемый не считается человеком. Его убивают как животное, минуя все человеческие формы. Различия в облике и поведении, пропасть, существующая, на взгляд убийц, между ними и их жертвой, помогает им обращаться с жертвой как с животным. Чем дольше ему удаётся скрываться и бежать, тем с большим рвением они сплачиваются в преследующую стаю. Сильный человек, хороший бегун даёт им возможность насладиться охотой. Естественно, это случается не часто: редкость охоты делает её ещё привлекательнее. Жестокость, которую они себе при этом позволяют, можно объяснить тем, что они не могут его сожрать. Возможно, они потому и считают себя людьми, что не вонзают в него зубы.

Обвинения сексуального характера, которые часто служат поводом для образования стаи, превращают жертву в опасное существо. Они воображают себе его действительное или мнимое чудовищное деяние. Связь чёрного мужчины с белой женщиной, образ их телесной близости подчёркивает в глазах мстителей их различия. Женщина становится ещё белее, мужчина — ещё чернее. Она невиновна, ибо, как мужчина, он сильнее. Если она шла навстречу, значит под влиянием его превосходящей силы. Именно мысль об этом превосходстве им всего невыносимее, именно она заставляет их сплотиться в стаю. Вместе они его загоняют и убивают — как кровожадное животное, напавшее на женщину. Убийство представляется им дозволенным и даже благим делом и наполняет их нескрываемым удовлетворением.

Стаи в легендах о предках аранда

Как отражается стая в головах австралийских аборигенов? Две легенды о предках аранда дают об этом ясное представление. В первой рассказывается об Унгутнике — знаменитом кенгуру из мифических первобытных времён. Вот что сообщается о его встречах с дикими собаками.

«Будучи ещё не взрослым, маленьким животным, он отправился погулять. Отойдя примерно на три мили, Унгутника вышел на открытое место, где увидел стаю диких собак. Они лежали вокруг своей матери, которая была очень большой. Он стал прыгать вокруг и рассматривать диких собак, здесь они его заметили и погнались за ним. Он помчался от них так быстро, как только мог, но на другой открытой поляне они догнали и набросились на него. Они разорвали его тело, сначала содрали шкуру и отбросили её в сторону, потом съели печень и сняли все мясо с костей. Сделав это, они снова легли.

Унгутника, однако, был не совсем мёртв, ибо его шкура и кости были ещё целы. На глазах у собак шкура оделась на кости. Он встал и побежал. Собаки снова погнались за ним и поймали его возле холма Улима. Улима значит печень«и называется так потому, что собаки не стали есть печень, а выбросили её; она превратилась в чёрный холм, обозначающий это место. Что произошло раньше, случилось и на этот раз, и Унгутника, который снова стал целым, добежал теперь до Пулпуньи. Это слово обозначает своеобразный звук, который издают маленькие летучие мыши. Унгутника на этом месте обернулся и издал такой звук, чтобы посмеяться над собаками. Его снова схватили и разорвали, но, к большому удивлению преследователей, он опять стал целым. Он бежал до Ундиары, собаки — за ним. Когда он добежал до колодца с водой, они поймали и съели его. Они отгрызли ему хвост и похоронили его там, где он находится и сейчас в форме камня. Его называют хуринга — кенгуриный хвост; во время церемоний приумножения его выкапывают, показывают всем и заботливо протирают».

Четырежды охотилась на кенгуру стая диких собак. Он был убит, разорван и съеден. Три первых раза кости и шкуру не трогали. Поскольку они не тронуты, он мог снова встать, а тело — нарасти; собакам приходится гнаться за ним снова. Одно и то же животное, следовательно, съедается четырежды. Мясо, которое съедено, вдруг снова оказывается на нём. Из одного кенгуру стало четыре, и всё же это один и тот же зверь.

И охота всё та же, только местность меняется, и места замечательных событий навсегда запечатлеваются в ландшафте. Убитый не поддаётся, он продолжает жить и насмехается над стаей, не перестающей удивляться. Однако и она не сдается: она должна убить свою добычу, даже если уже поглотила её. Невозможно проще и понятнее изобразить постоянство стаи и повторяемость её действий.

Приумножение здесь достигается благодаря своего рода воскрешению. Животное ведь ещё молодое и не принесшее потомства. Вместо этого оно умножается само. Умножение и размножение, как это видно, ни в коем случае не одно и то же. Из шкуры и костей он возникает снова на глазах преследователей и побуждает их продолжать охоту.

Погребенный хвост продолжает существовать в виде камня, он есть знак и свидетель этого чуда. В нём теперь заключена сила четырёхкратного воскрешения, и, если с ним обращаться правильно, как это происходит на церемониях, он помогает в деле приумножения.

Вторая легенда начинается с охоты одного человека на большого и очень сильного кенгуру. Он его увидел и хочет убить и съесть. Он следует за ним на большом отдалении; это долгая охота, в некоторых местах они останавливаются на некотором расстоянии друг от друга. Всюду, где располагается кенгуру, он оставляет следы на местности. В одном месте он слышит шум и встаёт на задние лапы. Восьмиметровая глыба стоит там и сегодня в этой позе. Потом он проскреб дыру в земле, ища воду; эта дыра также сохранилась.

Но в конце концов зверь страшно устал и лег. Охотник же натолкнулся на несколько человек, принадлежащих хотя и к тому же тотему, но к другой подгруппе. Они спросили охотника: «У тебя большое копье?» Он ответил: «Нет, только маленькое. А у вас есть большие копья?» «Нет, — сказали они, — только маленькие». Тогда охотник сказал: «Положите ваши копья на землю». И они ответили: «Хорошо, но и ты положи своё на землю». Копья были сложены на землю, и охотники напали на животное. У того, первого, охотника были в руках только щит и хуринга — его священный камень.

«Кенгуру был очень сильным и отбросил от себя охотников. Тогда они все прыгнули на него, и охотник, оказавшийся внизу кучи, был затоптан до смерти. Но и кенгуру казался мёртвым. Они похоронили охотника с его щитом и хурингой, а тело кенгуру взяли с собой в Ундиару. Он оказался на самом деле не мёртвым, но умер позднее и был положен в пещеру. Его не ели. Потому что там, где было тело животного, в пещере возник каменный раачом, в который после смерти ушёл его дух. Вскоре после этого умерли и охотники, и их духи ушли в озерко поблизости. Сказание гласит, что в древние времена огромные множества кенгуру приходили в пещеру, и тела их исчезали в земле, и духи их уходили в камень».

Индивидуальная охота здесь переходит в охоту целой стаи. Охотники идут на зверя безоружными, рассчитывая похоронить его под людской массой. Общим весом его можно задавить. Но он очень силён и отбивается так, что людям приходится нелегко. В пылу борьбы первый охотник сам оказывается внизу, и его затаптывают до смерти вместо кенгуру. Его хоронят со щитом и его священной хурингой.

История об охотничьей стае, которая идёт на особенного зверя и по ошибке вместо зверя убивает лучшего охотника, встречается по всему миру. Она завершается плачем по мертвому; охотящаяся стая здесь переходит в оплакивающую стаю. Это превращение образует сердцевину многих важных и широко распространённых религий. И здесь, в этой легенде аранда, говорится о погребении жертвы. Щит и хуринга похоронены вместе с ним, и упоминание о хуринге, считающейся священной, придаёт событию торжественную ноту.

Само животное, умершее позднее, похоронили в другом месте. Это пещера, ставшая позднее центром сбора для кенгуру, которые приходили и исчезали в ней. Ундиара — так называется эта округа — стала священным местом, где тотем кенгуру производит свои ритуалы. Ритуалы служат приумножению этого животного и, покуда всё делается правильно, здесь всегда будет много кенгуру.

Замечательно, как в этой легенде накладываются друг на друга два совершенно различных процесса, образующие ядро религии. Первый состоит, как уже показано, в превращении охотящейся стаи в оплакивающую; второй, разыгрывающийся в пещере, — в превращении охотничьей стаи в умножающую. Для австралийцев второй процесс гораздо важнее, он буквально составляет сердцевину их культа.

То, что оба выступают вместе, говорит в пользу главного тезиса этого очерка. Каждая из четырёх основных форм стаи с самого начала имеется повсюду, где есть люди. Ещё и поэтому всегда возможны превращения одной стаи в другую. В зависимости от того, на какую из них падает акцент, образуются различные фундаментальные формы религии. В качестве наиболее важных групп в этом отношении я выделяю оплакивающую и приумножающую стаи. Но есть ещё, как мы увидим, охотничьи и военные религии.

Зачатки важных процессов обнаруживаются даже в приведённой легенде. Разговор о копьях, завязавшийся при встрече охотников, предполагает возможность вооружённого соперничества. Одновременно бросив на землю все имеющиеся копья, они отказываются от схватки. Лишь потом они вместе идут на кенгуру.

Здесь мы сталкиваемся с ещё одной деталью, которая кажется мне примечательной в этой легенде: это толпа людей, бросившихся на кенгуру, чтобы кучей задавить животное. Такие кучи из человеческих тел часто встречаются у австралийцев. С ними постоянно сталкиваешься в их церемониях. В определённый момент церемонии обрезания молодых мужчин кандидат мочится на землю, и несколько мужчин укладываются на него так, что он должен выдержать их совокупный вес. У некоторых племён куча людей падает на умирающего и тесно сдавливает его со всех сторон. Эта уже известная ситуация представляет особый интерес: ей обозначен переход к груде умирающих и мёртвых, о чём часто говорится в этой книге. Некоторые разновидности австралийских человеческих штабелей должны рассматриваться в следующей главе. Здесь, пожалуй, достаточно заметить, что намеренно и мощно сплотившаяся толпа живых не менее важна, чем груда мёртвых. Если последняя представляется нам более знакомой, то только потому, что она обрела в ходе истории чудовищные масштабы. Поэтому и должно казаться, что лишь мёртвые люди в больших количествах могут тесно прижиматься друг к другу. Однако куча живых тоже прекрасно известна: это, по сути дела, не что иное, как масса.

Человеческие построения у аранда

Обе приведённые здесь легенды о предках взяты из книги Спенсера и Джилена о племени аранда. Они называют его «арунта». Большая часть этого знаменитого труда посвящена описанию ритуалов и церемоний аранда. Об их многообразии трудно составить себе преувеличенное представление. Особенно бросается в глаза богатство геометрических фигур, составляемых участниками во время церемоний. Иногда эти построения хорошо нам знакомы, поскольку их значение сохранилось доныне, иногда они поражают совершеннейшей чужеродностью. Перечислим кратко наиболее важные из них.

При тайных церемониях участники в полном молчании идут гуськом в затылок друг другу. Это мужчины, отправившиеся в путь, чтобы извлечь свои священные хуринги, которые хранятся в пещерах и других потайных местах. Они блуждают около часа, прежде чем достигают цели. Всё это время молодые мужчины, взятые в поход, не вправе задавать вопросы. Если же ведущий их старик хочет что-то объяснить, например, рассказать о деталях ландшафта, связанных с легендами предков, он прибегает к языку знаков.

В подлинных ритуалах участвует обычно ограниченное число исполнителей, одетых как предки тотема и их соответственно изображающих. Чаще всего их двое или трое, иногда — всего один. Молодые образуют около них круг, танцуя и издавая соответствующие возгласы. Этот круг часто встречается и постоянно упоминается.

В другом случае, в церемонии энгвура, которая представляет собой наиболее важное и торжественнейшее событие в жизни племени, молодые мужчины ложатся в ряд на вытянутом пригорке и лежат так в полном молчании несколько часов. Такое лежание в ряд часто повторяется, однажды оно длилось восемь часов подряд, с 9 вечера до 5 утра.

Очень впечатляет другое, более плотное построение. Мужчины сбиваются в тесную кучу, старые посередине, молодые снаружи. Такой диск, образованный плотно прижатыми друг к другу участниками, два часа подряд кружится в танце, сопровождаемом непрерывными песнопениями. Потом все садятся на землю, так же плотно прижавшись друг к другу и в том же порядке, что и стояли, и ещё два часа поют. Иногда мужчины стоят в два ряда друг против друга и поют. В решающей акции, которой завершается ритуальная часть энгвура, молодые мужчины образуют каре и переходят в сопровождении старших на другую сторону ручья, где их ожидают женщины и дети.

Эта церемония богата деталями; нам сейчас, поскольку речь идёт о построениях, важно упомянуть груду на земле, состоящую из всех мужчин. Сначала трое стариков, несущих священный предмет, представляющий собой сумку, в которой сидели дети в изначальные времена, падают на землю, прикрывая сумку своими телами, потому что женщины и дети не должны её видеть. Затем остальные мужчины, то есть в основном молодые, которым и посвящена эта церемония, валятся на стариков и остаются лежать беспорядочной кучей. Где кто — не разобрать, только головы трёх стариков торчат из общей свалки. В таком положении они остаются несколько минут, затем начинают подниматься, выбираясь друг из-под друга. Такие кучи сооружаются и по другим поводам, но это наиболее важный из тех, о которых упоминают наблюдатели.

При испытании огнем молодые мужчины ложатся на горячие ветки, естественно, не друг на дружку. Испытание огнём происходит по-разному, чаще всего следующим образом: молодые мужчины достигают определённого места по ту сторону ручья, где их ожидают две группы женщин. Женщины набрасываются на них, стегая горящими ветками. В другом случае молодые мужчины выстраиваются в ряд напротив женщин и детей. Женщины танцуют, мужчины изо всех сил швыряют над их головами горящие сучья.

В церемонии обрезания шестеро лежащих на земле мужчин образуют собой стол. Новичок ложится сверху и подвергается операции. «Лежание на новичке», относящееся к этой же церемонии, обрисовано в предыдущей главе.

Если поискать смысл всех этих сочетаний, то можно сказать следующее. Цепочка людей, идущих гуськом, изображает блуждание. Его значение в родовой традиции невозможно переоценить. Предкам часто приходилось блуждать под землёй. Это выглядит так, будто молодые мужчины один за другим проходят по следу предков. То, как они движутся, и сопровождающее весь путь молчание свидетельствуют о благоговении по отношению к священным путям и целям.

Кружение или движение по кругу в танце представляет собой укрепление, воздвигаемое для защиты того, что разыгрывается внутри круга. Происходящее внутри отделяется от всего чужого, что находится снаружи. Оно приветствуется, и поощряется, и воспринимается как собственное достояние.

Лежание в ряд можно считать изображением смерти. Новички лежат целыми часами бездвижно и немо. Потом они вдруг оживают и вскакивают на ноги.

Два ряда, выстроенных друг против друга и выкрикивающих возбуждающие обидные фразы, символизируют две враждебные стаи, причём вражескую стаю могут изображать женщины. Каре — это такое построение, которое кажется защищённым со всех сторон; предполагается, что так нужно идти во враждебном окружении. Оно хорошо известно в позднейшей истории.

Остаются теперь по-настоящему плотные образования: плотный танцующий диск, как бы спрессованный из человеческих тел, и хаотическая груда на земле. Диск именно по причине его движения представляет собой крайний случай ритмической массы, сплочённой и замкнутой до предела, где не остаётся ни кусочка пространства, не заполненного людьми.

Груда тел на земле хранит драгоценный секрет. Она указывает на то, что надо всеми силами укрыть и сохранить. В такую же груду помещают умирающего, оказывая ему тем самым последнюю почесть. Так его ценят соплеменники, и эта груда с ним посередине заставляет вспомнить груду мёртвых тел.